Онлайн чтение книги Водные ритуалы Los ritos del agua
6. Кантон Соледад

17 ноября 2016 года, четверг

Человеческая цепочка, в которой участвовал каждый из нас, в последний момент спасла Эстибалис от бурной реки, стекавшей по склону холма. Мы спасли ее, ошеломленную и находящуюся на грани переохлаждения, и сразу же заперли дверь часовни, чтобы отгородиться от этой уменьшенной копии Большого взрыва.

– Проверьте свои телефоны; я полагаю, сети нет, – повысил голос инспектор Мугуруса. Град продолжал грохотать по внешней стене часовни Сан-Адриан и отдавался внутри, как в резонаторе.

Проверив гаджеты, мы ответили ему полным участия взглядом: да, мы полностью отключены от внешнего мира и не можем обратиться за помощью.

– Сохраняем спокойствие. Наши товарищи из горноспасательной службы знают, что мы отправились на визуальный осмотр. Они догадаются, что град застал нас в туннеле и мы не можем спуститься. Спасатели дождутся улучшения погодных условий и придут нам на помощь. Нам всего лишь нужно продержаться.

Мы кивнули – говорить никому не хотелось.

Я порылся в карманах пуховика и нащупал профиль сьерры. Дедушка подарил мне на день рождения маленький кусочек дерева, который я пристегнул к брелоку и всегда носил с собой. Это было напоминание о дедовом доме, о том месте, куда я всегда хотел вернуться.

Прикоснувшись рукой к миниатюрному силуэту Сан-Тирсо, я обнаружил прозрачный пластиковый пакетик с миндалем, который дедушка вручил нам с Германом в то утро после завтрака, прежде чем мы отправились на чествование у стены в кантоне Соледад. В той, другой жизни.

Их оставался всего десяток. Орехи, чистейшие белок и глюкоза. Как раз то, что сейчас нужно. Мы поделили их на всех, и они показались нам такими же вкусными, как последний ужин заключенного в «Зеленой миле»[7]«Зеленая миля» – роман С. Кинга (1996) и одноименный фильм, снятый на его основе (1999)..

Семеро выживших – судебный секретарь, доктор Гевара, Мугуруса, двое техников, Эстибалис и я – сидели у самой защищенной стены часовни, тесно прижавшись друг к другу, чтобы сохранять телесное тепло, и ждали, когда смертоносная буря утихнет и вернется обратно в ад.

Я старался не смотреть на черный пакет с Аннабель Ли, который лежал в самом холодном углу часовни, рядом с дверью. Кто бы мог подумать, что так будет выглядеть последняя ночь, которую я с ней проведу… Но с Аннабель всегда было так: ее окутывало дыхание смерти и разрушения. Я не представлял ее в роли матери, существа, дарующего жизнь.

Сам не знаю почему.

Она говорила, что предпочитает жить в своих комиксах, потому что в реальном мире от нее одни проблемы. Творчество полностью ее поглощало, сдерживая таившуюся в ней разрушительную силу. Творчество было плотиной. По крайней мере, она об этом знала. И ни разу не извинилась за причиненное нам зло.

Наступала ночь, а вместе с ней опускалась влага, которая липла к одежде и волосам, к лицу, к шее, к рукам. Все участки обнаженной кожи страдали в эту промозглую ноябрьскую ночь на высоте 1200 метров. Снаружи сыпались ледяные градины, и нам казалось, что мы заперты в холодильнике.

Не знаю, но думал я исключительно об озябших ногах Эстибалис; я растирал их, согревал у себя в пуховике, а она, свернувшись калачиком, прижималась к моему теплому телу. Наши слившиеся тела напоминали беременность огромных размеров.

«А как же голова?» – озабоченно подумал я.

Я знал, что у новорожденных больше всего охлаждается именно голова, отсюда все эти голубые и розовые шапочки на фотографиях в «Фейсбуке». Я кутал, как мог, измученную голову моей напарницы, послушной и почти безжизненной от температурного шока, в пуховом гнезде, которое для нее соорудил.

«Не ты. Только не ты. Даже не думай умирать, потому что без тебя я пропаду и не прощу тебе этого».

И я обцеловывал ее лоб и щеки – вдруг мои губы хоть немного согреют эту окоченевшую кожу, усеянную дерзкими веснушками…

«Ты должна и дальше спасать меня, ты мой талисман», – хотелось сказать мне.

И я понял, что это правда, что на этот раз я говорю себе правду. Эстибалис была моим талисманом, хотя ее телосложение свидетельствовало скорее об обратном. Это была моя стена, мой форпост, защитный ров вокруг крепости. Когда она была рядом, я чувствовал, что сила самой природы заботится обо мне. Откровение в ту ночь заставило меня по-другому взглянуть на всю мою жизнь.

«Ты просишь меня о помощи, я поддерживаю тебя. К черту афазию Брока. К черту мою сложную ситуацию с Альбой. Ты позовешь меня, и я приду. И все, и точка. Я выздоровею – в конце концов, я внук своего дедушки».

Но слово «Альба» напомнило мне о разговоре, который состоялся у нас в тот день, после чествования, когда она появилась в кантоне Соледад и попросила меня отвезти ее ко мне домой, потому что собиралась рассказать мне что-то важное. Жалкий эвфемизм, который на самом деле означал: сегодняшний вечер изменит нашу жизнь, какое бы решение ты ни принял.

«Ну, теперь-то ты скажешь, что все это значит?»  – написал я ей на мобильном, как только мы поднялись на третий этаж и уселись на мягкий диван у меня в гостиной.

Наверное, глаза мои выжидающе блестели, но я видел, что ее лицо сейчас невосприимчиво к моим улыбкам, и знал: что-то неладно. Альба сняла белый пуховик и повесила на вешалку у двери. На ней был свободный шерстяной джемпер, который защищал от промозглой виторианской осени.

– Я вернулась на работу месяц назад, и я все еще твой начальник, пусть ты и в отпуске.

«Я помню об этом, поверь…»

– У меня был очень неприятный разговор с твоим неврологом.

Я почувствовал, как мои челюсти сжались; мне не нравилось, как развивалось это… свидание?

– Прошло уже три месяца с тех пор, как ты получил эту пулю, а на консультацию к ней не заходишь и не просишь выдать тебе направление к логопеду. Доктор Альдекоа серьезно обеспокоена, Унаи. Она говорит, что чем дольше ты тянешь, тем труднее будет восстанавливать нормальную речь. Нейронная пластичность имеет предел. В августе твои перспективы были относительно благополучными, но проходят месяцы, а ты так и не начинаешь работать с этой областью мозга…

«Да, ты уже говорила».  – Я махнул рукой.

Сначала я посещал доктора Диану Альдекоа чуть ли не с религиозным рвением. Моя невролог была подвижной брюнеткой; ее широко расставленные глаза располагались ближе к вискам, чем к носу, головка была маленькой, окруженной завитушками кудрей, напоминающими телефонные провода. Несмотря на безусловный профессионализм, она была такой энергичной и говорила так быстро, что мне было сложно следовать за ней в течение первых нескольких недель моего выздоровления. Она меня подавляла. Я сильно напрягался и в итоге ходил к ней все реже. Я не был готов к такому напору.

«И поэтому ты здесь»,  – написал я на экране.

– Отчасти. Но не только. Есть кое-что еще, о чем я должна тебе сообщить, хотя мне предстоит за это расплачиваться, и я не уверена, что через несколько минут между нами по-прежнему будет то, о чем я мечтала.

«Что, черт возьми, ты имеешь в виду?»  – растерянно набрал я.

Альба поднялась с дивана и встала передо мной. Я смотрел на нее в упор, а она молча ждала, когда я что-то скажу; но я был слишком растерян и хотел, чтобы она сама начала непонятный разговор.

– Ты ничего не заметил? – спросила она как бы само собой разумеющимся тоном.

Лицо у меня вытянулось, я ее не понимал. Нет, я ничего не заметил.

Она подняла свитер и показала мне свой живот. Гладкая, ровная кожа, которую я все так же желал.

– Я беременна с августа, с праздников Белой Богородицы, Унаи.

Это произошло случайно, само по себе: у меня на губах появилась улыбка. Широченная.

Мое шоковое состояние длилось несколько секунд, ровно столько мне потребовалось, чтобы заметить хмурое выражение ее лица.

«Что? В чем дело? Я знаю, что это не повод начать серьезные отношения, но…»

Я с головой ушел в писанину, чтобы хоть немного погасить охвативший меня пожар и скрыть смущение.

– Сейчас я не могу сказать с уверенностью, чей это ребенок: твой или Нанчо.

Нанчо. Разумеется. Всегда и везде Нанчо. Вездесущий Нанчо.

– За несколько дней до этого я с ним переспала. Я его не хотела, я все время думала только о тебе; это было частью рутины, от которой я не смогла увильнуть. Я не чувствовала ничего, кроме досады, потому что это был не ты. После того, что произошло между нами в подъезде восьмого числа, я больше не могла с ним быть. Я воспринимала это как измену тебе. Хочу, чтобы ты знал: я никогда тебе не изменяла. В общем, я забеременела в те дни, а значит, ребенку теперь…

«Четырнадцать недель», – подсчитал я, пристально глядя на деревянные паркетины на полу гостиной. У меня болела голова, просто раскалывалась. Кость под шрамом, продырявленная пулей, ныла, как во время грозы в Вильяверде.

– Четырнадцать недель, – она кивнула.

«С ребенком все в порядке? Ты говорила, что твой первый ребенок страдал какой-то редкой болезнью» , – с трудом выводил я на экране. Почему-то тревога за ребенка была моей первой рефлекторной реакцией.

«Ребенок должен быть здоров, ты не можешь пройти через это снова», – подумал я.

– Да, это был несовершенный остеогенез второго типа. Пока не знаю. Болезнь можно обнаружить с помощью ультразвука, начиная с четырнадцатой недели или, скорее, шестнадцатой. Я все держу под контролем. Это рискованная беременность – отчасти из-за истории с моим первым ребенком, отчасти из-за возраста. Поздняя первородящая, говорит мой врач. Унаи, я не имела права скрывать это от тебя, но призналась тебе вовсе не для того, чтобы ты заботился о моем ребенке.

«Может, и моем тоже».

Она снова села рядом со мной на диван и посмотрела на мою руку, не решаясь к ней прикоснуться.

– Дай бог. Надеюсь, что он твой. Когда я узнала, что беременна, я пару недель была в шоке. Пыталась не думать о том, что Нанчо убил двадцать одного человека, что он женился на мне, потому что я помогала ему быть в курсе расследования, что я сосуществовала с интегрированным психопатом, как ты сказал бы. Я решила начать с нуля, закрыть навсегда этот этап жизни. Моя мама приехала за мной в больницу, когда я лежала под наблюдением из-за рогипнола и укусов пчел. Она отвезла меня обратно в Лагуардию, и я попросила ее заняться квартирой, которую делила с Нанчо в Витории. Она раздала всю его одежду и мою тоже. Предметы декора и мебель также отправились на барахолку. Она позаботилась о том, чтобы сдать квартиру в аренду. Я не хотела носить вещи, к которым он прикасался. Я сменила мобильник, выбросила все фотографии. Теперь это своего рода черная дыра в прошлом. Когда кто-то оттуда является, я его блокирую. Забвение – единственный мой способ ответной манипуляции.

«И все же нельзя исключить, что у тебя от него остался ребенок» . Когда я набирал последние три слова, мои пальцы дрожали от едва сдерживаемой ярости.

«Будь ты проклят, Нанчо. Будь ты проклят за то, что сделал со мной такое. Это твое самое страшное преступление, твой худший поступок. Испортить будущее нам с Альбой…»

Я встал, ноги у меня похолодели. Я прислонился лбом к влажному оконному стеклу. В полусантиметре от меня, снаружи, Витория лила свои слезы, будто что-то оплакивала. А я чувствовал лишь холод.

– Ты спас жизнь моему ребенку. Будет справедливо, если ты об этом узнаешь, – сказала Альба у меня спиной.

«Что ты имеешь в виду?»

– Помнишь, как ты позвонил мне в тот день из Сан-Тирсо?

Я кивнул.

– Я была в Лагуардии, в башне, у себя дома, смотрела на контуры сьерры, откуда ты мне звонил. На той неделе я записалась на прием в клинику в Бургосе: мне нужна была полная анонимность, и я не хотела, чтобы это произошло в Витории или в Логроньо.

Меня обожгла мысль о том, что мы могли его потерять. Я не был уверен, мой ли это ребенок, но едкая кислота пробежала по венам и достигла кончиков пальцев, которые машинально вцепились в оконную раму.

– Я с ужасом думала о ребенке от Нанчо. Я боялась, что тошнота первых недель означает отказ моего организма рожать ребенка от этого негодяя. Во время первой беременности меня не тошнило. Меня радует, что нынешняя беременность настолько отличается от прежней, – может быть, это потому, что ребенок твой… Погоди, дай мне договорить. Когда ты мне позвонил, я поняла, что не имею права потерять ребенка, если есть шанс, что ты его отец.

«И что ты собираешься делать, Альба? Отдать его на усыновление, если он родится рыжим?»  – написал я.

– Тогда я поступлю так же, как поступили с Нанчо его родители. Нет, кто бы он ни был, это все равно мой ребенок. Я думала, что надо будет учиться его любить, но представь себе, любовь пришла сама по себе. Я люблю его так же, как любила первого ребенка… не знаю, как это объяснить. Это как ниточка между ним – сыном или дочкой – и мной. Он стал всей моей жизнью.

– А как же я, Альба? Какую роль я в этом играю?

– Какую сам выберешь. Я все тебе рассказала, ты заслуживаешь знать правду. Но ты не несешь никакой ответственности, если тебе это не нужно. И учти: я не буду делать тест на отцовство.

Я посмотрел на нее в ужасе.

«Не поступай так со мной, не надо».

«Почему нет? Это раз и навсегда избавит нас от сомнений» , – написал я.

– Потому что он этого не заслуживает, Унаи. Кто бы ни был его отец – убийца или человек, которого я люблю, – этот ребенок не заслуживает осуждения за то, в чем не виноват. Во всяком случае, последствия этого решения коснутся только меня.

«Она сказала «человек, которого я люблю», – подумал я. Эта фраза врезалась мне в голову. Она оглушила бы меня, услышь я ее всего несколько часов назад, но в сложившейся ситуации стала чем-то второстепенным.

Появилась новая жизнь, требующая принятия новых решений.

Я опять прислонился лбом к стеклу. От холода мне становилось легче.

Терпеть не могу, когда кто-то видит, как я плачу, ненавижу эмоциональный эксгибиционизм, но я с трудом сдерживал зуд, который нарастал у меня под веками.

Это была совсем не та встреча, о которой я мечтал месяцами. В последние дни лета и теплой осенью, когда я спрятался в Вильяверде с ежевичными джемами и отказом выздороветь, Альбе пришлось пережить смерть мужа, осознать тот факт, что он хотел ее убить, что она столько лет жила с психопатом, убившим двадцать детей и молодых людей, смириться с беременностью и принять решение вынашивать ее положенный срок, несмотря на то, что она станет вечным напоминанием о самом худшем, что случилось в ее жизни.

Но для меня это тоже было совсем не просто. Как было бы здорово, если б она сообщила мне эту новость, заверив меня, что ребенок мой, – ее слов мне было бы достаточно. Я стал бы самым счастливым человеком в мире, и мне было бы плевать, что я влезаю в дом через окно, иначе говоря, вхожу в жизнь Альбы с младенцем на руках, и в итоге мы сразу становимся семьей, а не парой. Сын или дочь – и Альба.

Все это еще могло быть.

Такая возможность существовала.

Но сомнения… проклятые сомнения.

Нет, я так не могу. Я себя знаю. Я не могу с этим справиться, для меня это неприемлемо.

Мой мозг психолога-криминалиста производил срочные вычисления: какова статистическая вероятность того, что сын психопата унаследует склонность к психопатии. Какого именно человека я был готов назвать «сыном»?

Я снова мысленно проклинал Нанчо, его отца-врача и измученную мать, а заодно мою двоюродную бабушку Фелису, отдавшую Нанчо на милость ублюдкам, которые вырастили его и превратили в демона.

«Альба , – написал я, – я не могу ответить тебе прямо сейчас. Мне нужно все обдумать…»

Она подошла и прочитала слова на экране, где я подписывал смертный приговор нашему общему будущему в качестве перспективной пары или кем мы там были в течение микросекунды.

Думаю, это был худший момент в тот день, который я навсегда запомнил как один из самых тяжелых в моей жизни. Это выражение, столь свойственное глазам Альбы, выражение достоинства перед лицом огромного разочарования, которое отныне я у нее вызывал. Но она была к этому готова, и это тоже оскорбляло мое самолюбие. Она явилась ко мне домой, готовая к худшему, и это худшее подтвердилось.

Именно в этот миг на «Ватсап» упало сообщение от Эстибалис, где она сообщала о смерти Аннабель Ли. Это был ужасно длинный день, а бессонная ночь собрала все кошмары: призраков прошлого с недвижным телом Аннабель в черном мешке и настоящего: Альба и ее таинственная беременность.

* * *

Рассвет застал нас на грани душевного истощения. Были мгновения бесконечного утомительного бодрствования; потом мы, семеро выживших, ненадолго погружались в сон.

Благодатное, хотя и робкое солнце заглянуло наконец в оконце часовни. С рассветом прибыли спасатели из Горного союза, готовые оказать нам помощь. Они укутали нас в термоодеяла, напоили водой, смазали кожу жирным кремом, убедились в том, что мы целы и опасность нам не грозит. День был ясный и спокойный, но никто не доверял обманчивой тишине гор после адской бури, разразившейся накануне.

Гойо Мугуруса, как обычно, мужественный и спокойный, посмотрел на хлопочущую возле нас сотрудницу.

– А как же Андони Куэста? Вам удалось… вытащить его?

– Мы нашли его тело на двести метров ниже. Мне очень жаль.

Это было слишком для всех семерых. Никто из нас не осмеливался произнести ни слова. Я назвал бы это полнейшим бессилием и отчаянием.

Отреагировала только Эстибалис: выскользнула из своего одеяла и бросилась прочь из часовни. Я последовал за ней, мне пришлось остановить ее и с силой прижать к стене туннеля.

Невозможно было утешить ее, таких слов не существовало, и я лишь шептал: «Хватит, Эсти. Хватит. Вернемся домой. Здесь нам больше делать нечего».