Онлайн чтение книги Вонгозеро
5

– Сядь, Аня, и не шуми, перебудишь весь дом, – сказал папа уже в гостиной, после того, как зажег свет и затолкал меня внутрь. – Самое позднее – завтра мы уезжаем отсюда. Он должен хотя бы попробовать забрать их, если они… если они в порядке. Ты же сама понимаешь.

Я понимала. Я опустилась на диван и машинально подтянула к себе плед, лежавший на подлокотнике. Вчера ночью под ним спал Мишка, а мы с Сережей сидели вот здесь, на полу, и смотрели на огненные искры, оседающие на задней стенке камина. Шерстяная ткань неприятно обожгла кожу сквозь тонкую ночную рубашку, но я накинула плед на плечи и мысленно отругала себя за то, что спустилась вниз, не одевшись; даже в эту минуту мне было неловко перед папой, который стоял здесь же и смотрел на меня, за неуместные сейчас, когда в доме столько чужих мужчин, кружева и голые колени. Я думала о том, как мы с Сережей ездили к кордону, чтобы забрать маму. Он наверняка знал уже, что мы не прорвемся, потому что несколько раз, сразу после объявления карантина, пробовал попасть в город один, без меня. Я помню, как он уезжал и возвращался, бросал со злостью ключи на столик и говорил: «к черту, все перекрыто, малыш», но ни разу, ни разу не сказал мне, зачем он ездил. А в день, когда я спорила, просила и плакала, он поехал со мной, поехал все равно, чтобы я убедилась в том, что в город попасть невозможно, потому что знал, что это нужно попробовать сделать самому, и даже тогда, в машине, пока пустое темное шоссе разматывалось у нас под колесами, он не сказал мне. И на обратном пути – не сказал, хотя, наверняка тогда, раньше, он тоже предлагал им деньги, и говорил «мужики, у меня сын там, внутри, маленький совсем», и показывал рукой от земли, «мне проехать всего пятьсот метров от кольцевой, тут рукой подать, мы даже вещи не будем собирать, я просто заберу его, просто посажу в машину и вернусь, дайте мне пятнадцать минут», и после разворачивал машину и уезжал, и ехал к другому кордону, и пробовал снова, и возвращался домой ни с чем.

Я ни разу не спросила его, мне даже не пришло в голову. Хотя на столе в кабинете стоит фотография: светлая челка, широко расставленные глаза, и несколько раз в месяц Сережа обязательно ездит его проведать. «Сегодня у тебя выходной, Анька». Мы как-то привыкли не говорить об этом; когда он возвращался, я спрашивала дежурно «как малыш?», и он отвечал парой фраз: «нормально» или «растёт», и ничего больше не рассказывал. Я не знала о том, каким было его первое слово и когда оно было сказано, какие он любит сказки, боится ли темноты; однажды Сережа спросил: «ты болела ветрянкой?» – и я поняла, что мальчик болен, но не спросила, высокая ли температура, чешется ли он, хорошо ли спит, а просто ответила: «да, мы оба болели, и я, и Мишка, не волнуйся, мы не заразимся». Возможно, дело было в том огромном, удушливом чувстве вины, с головой захлестнувшем меня в то время, когда Сережа уходил ко мне от матери этого двухлетнего тогда мальчика – уходил по частям, не сразу, но все равно очень быстро, слишком быстро и для нее, и для меня, не дав нам возможности свыкнуться с новым для нас обеих положением дел, как это часто делают мужчины, принимая решения, последствия которых торчат острыми рыбьими костями до тех пор, пока женщины не находят способа обернуть и спрятать их незначительными, но ежедневными маленькими усилиями, в результате которых жизнь снова становится понятной, а все случившееся можно не только объяснить, но и оправдать. А может быть, дело было вовсе не в этом. Просто ни женщина, которую он оставил из-за меня, ни я сама по какой-то необъяснимой причине не сделали ни малейшего шага для того, чтобы наши миры, в центре которых – почему-то я знала, что это так – находился Сережа, пересеклись хотя бы в чем-то, хотя бы в нашем общем отношении к маленькому мальчику, которого было бы так легко полюбить. Просто потому, что он не успел еще сделать ничего, чтобы этому помешать.

Я готова была полюбить его – тогда, в самом начале, и не только потому, что была согласна любить все, что было дорого Сереже, а просто оттого, что Мишка вырос и начал стряхивать мои руки, когда я пыталась обнять его, не обидно, но настойчиво, как делают лошади, отгоняя муху, перестал сидеть у меня на коленях и просить, чтобы я немного полежала рядом с ним перед сном. Или оттого, что спустя несколько лет после того, как родился Мишка, очередной визит к доктору закончился фразой «хорошо, что у вас уже есть ребенок». А может быть, еще и оттого, что гладкий, удобный, безукоризненный мир, который я в один миг, так, что и сама не успела этого заметить, построила вокруг Сережи, его привычек и предпочтений, словно бы отталкивал любое вторжение извне, даже со стороны близких и невраждебных ему людей, и маленький мальчик со своей потребностью в заботе, внимании и в том, чтобы его развлекали, появляющийся изредка, по выходным или в каникулы, не пошатнул бы этого мира настолько, как это наверняка бы сделал другой ребенок – тот, которого у нас с Сережей не было. Не думаю, что я именно так это объясняла себе, но я была готова полюбить его, я точно помню, как говорила: «не нужно тебе уезжать, давай заберем его на выходные, пойдем в цирк, погуляем в парке, я умею варить каши и рассказывать сказки, я чутко сплю и легко просыпаюсь ночью». Когда мы переехали в этот новый, красивый дом, я даже придумала комнату – она называлась «гостевая спальня», но я поставила там небольшую кровать со спинкой, которая мала была бы взрослому, и припрятала Мишкины детские сокровища, которые сделались ему неважны: пластмассовых динозавров, сложные названия которых я все еще помнила наизусть, немецкий набор индейцев на лошадях – их можно было снять с лошади, но ноги у них по-прежнему оставались изогнуты. Все это не пригодилось мне ни разу, потому что женщина, от которой Сережа ушел ко мне, одинаково решительно отвергла и мое чувство вины, и мое великодушие победителя – две вещи, которых я не могла не испытывать, а она – оставить незамеченными. Невидимый кордон, который эта женщина установила между нашими жизнями, существовал задолго до карантина. Вначале она не желала отпустить его к нам до тех пор, пока он не начал говорить и не смог бы сам рассказать ей, все ли в порядке. Позднее, когда мальчик заговорил, появились новые причины – он простужен, у него сложный период и он боится незнакомцев, он начал ходить в детский сад и ему не нужны дополнительные стрессы. Как-то я нашла подарок, который купила для мальчика, спустя несколько недель, не распакованным, в багажнике Сережиной машины, словно и он был соучастником этого заговора, и тогда я начала замечать, что мое желание сделать этого ребенка частью нашего общего мира гаснет и сменяется облегчением, и очень скоро я, пожалуй, была даже благодарна его матери за то, что она не напоминает мне о существовании длинной, разной и наверняка местами счастливой Сережиной жизни без меня.

Это было ее решение, и хотя я не знала причин, по которым она приняла его, я согласилась с ней – слишком легко. Я перестала задавать вопросы, а мужчина, три года живший со мной под одной крышей, спавший со мной в одной постели, перестал говорить со мной об этом – совсем. И это позволило мне отвлечься настолько, что когда случился весь этот кошмар, я даже не вспомнила о женщине и ее ребенке, и потому он сегодня уехал ночью, не попрощавшись, не сказав мне ни слова.

– Аня? – произнес вдруг папа Боря где-то за моей спиной, и в этот же момент сигарета обожгла мне пальцы – я даже не заметила, как ее закурила; я смяла ее в пепельнице, встала, плотнее завернулась в плед и сказала ему:

– Давайте сделаем так – я сейчас оденусь и подожду его… их, а вы ложитесь спать, ладно?

– Следующим дежурит Михаил, – сказал папа и посмотрел поверх моего плеча, и тогда я обернулась и увидела Мишку, идущего вниз по лестнице. Лицо у него было сонное и помятое, но решительное. Судя по всему, он, которого каждый день приходилось будить в школу, проснулся по будильнику – сам. Мишка посмотрел на меня и нахмурился:

– Мам? – спросил он, – ты что тут?.. Иди ложись, моя очередь. Через два часа меня сменит Лёня, мы же еще вечером договорились – девочки спят, мужчины дежурят.

– Да при чем тут – девочки, мальчики, какие глупости! Я все равно уже проснулась, а тебе нужно выспаться, завтра тяжелый день, – начала я, но у Мишки на лице тут же появилось досадливое выражение, а папа протянул ко мне руку, словно собираясь подтолкнуть меня к лестнице, и сказал почти сердито:

– Иди, Аня, у нас все под контролем, тебе совершенно незачем тут сидеть, – а я посмотрела ему в глаза и спросила:

– Погодите, вы думаете – я ее пристрелю, что ли? Вы в самом деле так обо мне думаете?

– Кого – ее? – спросил Мишка, но я смотрела на папу Борю, который взял меня за плечи, теперь уже по-настоящему, и повел наверх.

– Какую же ерунду ты несешь, Аня, сама послушай. Как только они вернутся, Мишка тут же тебя разбудит, а теперь иди, давай, ну что ты как маленькая, – и я почему-то послушалась его, перестала сопротивляться и начала подниматься по лестнице, и только на верхней ступеньке, перед самым пролетом, обернулась и еще раз взглянула на них. Оба они, казалось, уже забыли обо мне, папа что-то объяснял Мишке, вероятно, с какого места в гостиной лучше видно дорогу; заметно было, что Мишка почти пританцовывает от нетерпения, так ему хочется остаться одному, у окна, с ружьем.

Я поднялась в спальню, набросила на плечи Сережин свитер, лежавший на полу среди прочих теплых вещей, приготовленных накануне, и придвинула к окну плетеное кресло; оно оказалось слишком низким, и мне пришлось положить на подоконник локти и упереться в них подбородком, чтобы видеть улицу. Спустя несколько минут квадрат света на снегу от освещенного окна гостиной погас; это означало, что папа улегся спать на диване внизу, а Мишка приступил к своей двухчасовой вахте. Все стихло, собаки уже не лаяли, и слышно было даже, как тикают на прикроватной тумбочке Сережины часы – мой подарок к годовщине. Я сидела в неудобной позе, вглядываясь в темноту за окном – жесткое кресло, холод от оконного стекла – и думала: он даже не взял с собой часы.

Когда наконец внизу хлопнула дверь кабинета – проснулся Лёня, чтобы сменить Мишку – я натянула джинсы и спустилась в гостиную. До рассвета оставалось еще несколько часов, и первый этаж по-прежнему был погружен в темноту, балконная дверь приоткрыта, а все они – Мишка, Лёня и папа – стояли снаружи, вполголоса переговариваясь. Я выглянула на балкон и сказала:

– Мишка, иди немедленно ложись. Твое дежурство закончилось, я разбужу тебя часа через три.

Разговор тут же смолк, и все они повернулись разом, со смущенными лицами. Мишка поймал мой взгляд, и не протестуя, протиснулся мимо меня в дом. Оставшиеся на балконе мужчины молча смотрели на меня.

– Не спится? – спросила я у папы Бори.

– Я смотрю, ты тоже не ложилась, – ответил он.

Глаза у него были красные. Мне пришло в голову, что за прошедшие двое суток он спал от силы несколько часов, и сердце у меня сжалось.

– Давайте, я кофе сварю, – сказала я, прикрыла за собой балконную дверь, прошла через темную гостиную в кухню и зажгла лампу над столом. Следом за мной с балкона вернулся папа и встал в дверном проеме, словно не решаясь пройти дальше.

– Сделай лучше чайку, Анюта. С моим мотором много кофе нельзя уже.

Не глядя на него, я налила воды в чайник и нажала кнопку; загорелась лампочка, и чайник сразу же зашумел, а я достала чашки, коробку с чаем, мне было важно не оборачиваться к нему, важно было чем-то занять руки, и тогда он сказал:

– Аня, ну не мог же я его не отпустить, – но я не ответила, мне нужно было найти сахар, а я все не могла вспомнить, где эта чертова сахарница, все мы пили несладкий чай и доставали ее только для гостей.

– Он вернется, Аня. Шестьдесят километров в один конец, плюс им же вещи какие-то собрать надо, детскую какую-нибудь дребедень, где ее сейчас достанешь? Каких-то четыре часа прошло, подождем, все будет хорошо, вот увидишь, – и тут я наконец нашла сахарницу и схватила ее обеими руками, и постояла так немного, а затем повернулась к папе и сказала:

– Конечно. Конечно, все будет хорошо. Мы сейчас все вместе попьем чаю, а потом отпустим Лёню собирать вещи. Пусть, пока девочки спят, возьмет ваш список и посмотрит у себя. А мы подежурим, да?

– Подежурим, – сразу согласился он, и с облегчением затопал обратно, сообщать Лёне новость, а я смотрела ему вслед и думала, интересно, неужели он даже спит в валенках.

Отказавшись от чая, Лёня, обрадованный нашим решением, побежал к себе. Чтобы не провожать его, я дала ему запасной комплект ключей от нашей калитки и только смотрела в окно на то, как он возится с непривычным замком. Как только он ушел, мы с папой заняли свои места у окна в гостиной – заряженный карабин стоял тут же, возле стены – и следующий час просидели молча, наблюдая за темной, пустой дорогой. Небо постепенно начинало светлеть, разговаривать не хотелось. Иногда кто-нибудь из нас менял позу, распрямляя затекающую спину, и второй тут же вздрагивал, вглядываясь в то место, где дорога показывалась между деревьев, сжимающих ее с двух сторон густым черным частоколом. Боже мой, думала я, когда-то мне казалось, что из нашей гостиной прекрасный вид, я никогда больше не смогу смотреть в это окно без того, чтобы не вспомнить о вещах, которые сейчас приходят мне в голову, у меня замерзли ноги и затекла спина, мне нужно в туалет, а я боюсь отвести взгляд от окна, словно если я перестану смотреть, то знакомая черная машина уже точно никогда больше не появится.

Когда первый час нашего дежурства истек (прошло уже пять часов, что-то случилось), я встала со своего места – папа вздрогнул и поднял на меня голову – и сказала:

– Мне, пожалуй, пора заняться каким-нибудь делом. Вечером нам выезжать, а вещи до конца не собраны. Лёню мы отпустили, а сами сидим тут, тратим время. Давайте, вы покараулите дорогу, а я посмотрю, что мы забыли, – и прежде, чем он успел что-нибудь ответить, повернулась и вышла из гостиной.

Сразу же, как только я перестала видеть эту чертову дорогу в окно, мне стало немного легче. Я прошла в ванную, открыла бельевой шкаф и стала вынимать оттуда чистые банные полотенца: три больших шоколадного цвета (что-то случилось, он не вернется), три больших синих. Достала из ящика под раковиной новые «гостевые» зубные щетки, несколько тюбиков зубной пасты, мыло. Упаковку тампонов. Надо будет узнать у Сережи (он не вернется), догадались ли они купить мне еще, дома у меня всегда не больше одной упаковки, или можно спросить Марину, загородные жители иногда удивительно запасливы. Наверное, нам понадобится стиральный порошок. Или мыло, хозяйственное мыло, кажется, оно было в списке, только где же я возьму им хозяйственное мыло? С другой стороны, его-то они, наверное, купили. Я открыла ящик с лекарствами: йод, нурофен, капли от насморка, Мишка не может спать, когда у него заложен нос, какая смешная у нас аптечка, «отпускная», с такой ездят на неделю на море, а не на полгода в лес, у нас даже нет бинтов, только лейкопластырь, каким заклеивают натертый мизинец под новыми туфлями, наверное, нужны антибиотики, вдруг воспаление легких, или что-нибудь похуже – надо взглянуть, что они купили вчера в аптеке.

Я буду собирать вещи и ни разу не подойду к окну – и тогда он вернется. Шерстяные носки, теплые шапки, лыжные перчатки, белье, да, белье, в гардеробной на втором этаже вообще нет окон, или лучше спуститься вниз, в кладовку, нам нужны крупы и консервы, они наверняка купили всё это, но не оставлять же. Сахар, какая ерунда – два килограммовых пакетика, нужен мешок сахара, мешок риса, всего по мешку, нас семеро, сколько нужно картошки для семи человек на зиму, сколько банок тушенки, там просто лес вокруг, холодный, пустой деревянный дом, никаких грибов и ягод, все под снегом, что мы будем есть, как будем спать – всемером, в двух комнатках, нужно взять спальные мешки, у нас только два, а нужно – семь, нет, девять, они же вернутся втроем. Я буду ей улыбаться, буду, черт возьми, я стану ей лучшим другом, только пусть он доедет, пусть останется невредимым, кажется, хлопнула дверь наверху; я не слушаю, это просто проснулся Мишка, или вернулся Лёня, я не пытаюсь расслышать Сережин голос, если я не буду вслушиваться, если я сделаю вид, что не жду его, тогда он вернется, как жаль, что в кладовке нет радио, я бы включила музыку, чтобы ни один звук не проник сюда, я не слушаю, не слушаю.

В кладовке вдруг стало светлее, я обернулась. Дверь была открыта, на пороге стоял Мишка и что-то говорил мне, лицо у него было удивленное. Я отняла руки от ушей и услышала:

– Мам, мы зовем тебя, зовем, ты что, не слышишь? А уши зачем заткнула? Все в порядке, мам. Они приехали, – и тогда я наконец выдохнула, словно все это время дышала только половиной легких, ну конечно, он приехал, и оттолкнула Мишку, и побежала в прихожую.

Сережа как раз снимал куртку, а рядом с ним, боком ко мне, стояла высокая женщина в темном стеганом пальто с капюшоном, накинутым на голову. За руку она держала мальчика в темно-синем комбинезоне, застегнутом до самого подбородка; оба стояли совершенно неподвижно, не делая попыток раздеться. Сережа поднял на меня глаза и улыбнулся; видно было, что он ужасно устал:

– Мы задержались. Той же дорогой вернуться не удалось, пришлось сделать крюк по бетонке. Ты волновалась, малыш?

Мне хотелось подбежать к нему, потрогать, но для этого пришлось бы оттолкнуть высокую женщину в пальто и мальчика, стоявшего рядом, и потому я остановилась в нескольких шагах от них и сказала только:

– Ты не взял с собой часы.

На звук моего голоса женщина обернулась, сбросила с головы капюшон и несколько раз встряхнула головой, чтобы освободить зажатые воротником длинные светлые волосы.

– Это Ира, малыш, – сказал Сережа. – А вот – Антошка.

– Приятно познакомиться, «малыш», – медленно проговорила женщина и спокойно посмотрела мне в глаза; наши взгляды встретились, и хотя больше она ничего не сказала, одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять – я вряд ли сумею выполнить обещание стать ей лучшим другом.

– Ира! – раздался за моей спиной голос папы Бори. – Ну слава богу, вы в порядке, – улыбаясь, он подошел поближе, но не обнял ни ее, ни мальчика.

Я посторонилась, пропуская его вперед, и подумала, кажется, в этой семье до моего появления вообще было не принято обниматься, а она чуть приподняла уголки губ, обозначив ответную улыбку, и сказала:

– Мы с Антоном две недели не выходили из квартиры. Не знаю точно, но, кажется, кроме нас в нашем подъезде больше никого не осталось.

Мы стояли там же, в прихожей, подошел Мишка, из кабинета на звук голосов выглянула Марина, а Ира стянула наконец с плеч свое пальто и отдала его Сереже, а затем, наклонившись к ребенку и расстегивая на нем комбинезон, начала рассказывать. Не поднимая головы, ровным будничным голосом она говорила о том как умирал город, лежащий в нескольких десятках километров отсюда; как сразу же после объявления карантина началась паника, и люди дрались в магазинах и аптеках. Как ввели войска и на каждой улице – в начале и в конце – стояли армейские грузовики, с которых военные в масках и с автоматами раздавали по карточкам продукты и лекарства. Как соседке, которая иногда соглашалась посидеть с Антошкой, на обратном пути от пункта раздачи продовольствия сломали пальцы на обеих руках, вырывая у нее сумку, и после этого ходили только группами по восемь-десять человек. Как перестали ходить автобусы и трамваи, и на улицах остались только машины скорой помощи, и как их заменили потом те же самые военные грузовики, только с криво приклеенными, а после уже просто нарисованными краской крестами на брезентовых тентах – за заболевшими больше никто не приезжал на дом, родственники под руки выводили их из дома и сами вели к санитарным машинам, приезжавшим вначале два раза в день – утром и вечером, а затем уже только раз в сутки. Как санитарные машины перестали наконец приезжать совсем, и на подъездах появились объявления «ближайший пункт экстренной помощи находится по адресу ______», и люди сами, на санках везли туда своих заболевших, а иногда и мертвых. Она рассказала, что когда заболел Ваня, сын ее сестры, «помнишь Лизу, Сережа?», Лиза сама отвела его к санитарной машине, а после искала его по всем ближайшим больницам, и ей везде говорили – его нет в списках, тогда еще работали телефоны. А потом Лиза пришла пешком, поздно вечером, и звонила в дверь, и в глазок было видно, что она больна – лицо у нее было мокрое, и ещё она кашляла, страшно, захлёбываясь, «я не открыла, мы сразу бы заразились, и тогда она села под дверью и сидела долго, не двигаясь, и потом ее, кажется, вырвало прямо на лестнице, а когда я подошла к двери в следующий раз, ее уже не было». Как после этого она поняла, что из дома больше выходить нельзя; по телевизору продолжали говорить, что ситуация под контролем, что пик эпидемии постепенно сходит на нет, а дома были кое-какие продукты, и она надеялась, что можно будет переждать, продержаться. Как первую неделю еды хватало, а на второй ей стало ясно, что надо экономить, и она стала есть совсем мало, но еда все равно кончилась, и последние два дня они с Антоном ели старое варенье из банки, которая нашлась на балконе – по четыре ложки утром, днем и вечером, и пили кипяченую воду. Она рассказала, что все время смотрела в окно, и под конец на улицах почти никого уже не было видно – ни днем, ни ночью, и больше всего она боялась, что пропустит какое-нибудь важное сообщение – про эвакуацию, или про вакцину, и почти не выключала телевизор, даже спала рядом с ним, а потом начала бояться, что отключат электричество и воду, но все работало, только окна соседних домов вели себя странно – в некоторых свет не зажигался совсем, а в других – горел всегда, даже днем, и она выбирала какое-нибудь окно и наблюдала за ним, пытаясь определить, остались ли за ним живые люди. Она сказала, что когда ночью приехал Сережа и позвонил в дверь, она долго смотрела на него в глазок и даже заставила его снять куртку и подойти совсем близко, чтобы убедиться в том, что он не болен, а когда они позже бежали к машине, справа от подъезда, в палисаднике она увидела присыпанное снегом женское тело, лежавшее лицом вниз, как будто его просто оттащили с дорожки, и ей даже на мгновение показалось, что это Лиза, хотя это, конечно, не могла быть Лиза, потому что та приходила неделю назад.

Голос у нее был ровный, глаза – сухие. В руках она по-прежнему держала синий детский комбинезон и шапку, которую, закончив говорить, засунула в рукав, и наконец подняв на нас глаза, спросила:

– Куда это можно повесить?

Сережа забрал у нее из рук вещи, а я сказала:

– Ира, пойдемте, я покормлю вас.

– Нам незачем быть на «вы», – ответила она. – Покорми пока Антошку. Это, наверное, странно, но я совсем не хочу есть.

– Пойдем со мной, – сказала я мальчику, и протянула ему руку; он посмотрел на меня, но не сдвинулся с места, и тогда Ира легонько подтолкнула его ко мне и сказала:

– Ну, иди, она даст тебе поесть, – и тогда он шевельнулся и сделал шаг в мою сторону, но руки моей не взял, а просто пошел следом за мной в кухню.

Я открыла холодильник и заглянула внутрь:

– Хочешь, я сделаю тебе омлет? Или сварить кашу? У меня есть молоко и печенье.

Мальчик не отвечал.

– Давай, я сделаю тебе большой бутерброд с колбасой, а пока ты будешь его есть, сварю тебе кашу.

Я отрезала толстый кусок хлеба, положила на него кружок вареной колбасы и обернулась. Он по-прежнему стоял на пороге, и тогда я подошла к нему, села перед ним на корточки и протянула ему бутерброд. Мальчик посмотрел на меня без улыбки широко расставленными глазами своей матери и спросил:

– Это дом моего папы, да? – я кивнула, и он тоже кивнул – не мне, а скорее сам себе, и сказал вполголоса: – Значит, это и мой дом тоже. А ты кто?

– Меня зовут Аня, – сказала я и улыбнулась ему. – А тебя, мне сказали, зовут Антон?

– Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми, – ответил мальчик, взял из моей протянутой руки бутерброд, аккуратно обошел меня и вышел из кухни. Я немного еще посидела на корточках, чувствуя себя очень глупо, как часто случается со взрослыми, полагавшими, что с детьми – просто, а затем поднялась, отряхнула руки и пошла за ним.

Взрослые стояли группой у окна гостиной. Мальчик подошел к матери, взял ее за руку и только тогда наконец откусил от бутерброда. В мою сторону он не смотрел; на самом деле, ко мне не обернулся никто – все они что-то напряженно рассматривали в окно. Я спросила:

– Что там? – но мне никто не ответил, и тогда я подошла поближе и тоже увидела то, на что они смотрели – совсем рядом, за узкой полоской леса, темнеющей на фоне неба, поднимался черный, густой столб дыма.

– Это коттеджный поселок, – сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь – ведь никто ни о чем меня не спрашивал. – Совсем новый, небольшой, домов десять-двенадцать. Его недавно достроили, я даже не уверена, что там кто-нибудь живет.

– Столько дыма, – сказал Сережа, не оборачиваясь ко мне, – похоже, это дом горит.

– Может, съездим, посмотрим? – предложил Мишка. – Тут километра полтора всего, – и прежде, чем я успела что-нибудь возразить, Сережа сказал:

– Нечего там смотреть, Мишка. Мы этих пожаров несколько видели по дороге сегодня ночью, и еще увидим достаточно, можешь не сомневаться, – он взглянул на отца. – Все происходит слишком быстро, пап, а мы, похоже, отстаем.

– Мы почти все собрали, – сказала я. – Ждать уже ничего не нужно, давайте погрузимся и поедем.

– У меня бак пустой, Аня, – ответил Сережа. – Мы вчера не успели заправиться, и ночью тоже было не до этого. Вы пока грузитесь, а я прокачусь по заправкам. Может быть, что-то еще работает.

– Я поеду с тобой. – сказал папа Боря. – Сейчас лучше не ездить одному. С девочками пусть Леня посидит – пойду, схожу за ним.

И все вдруг разошлись. Папа возился в прихожей, выуживая свою охотничью куртку из-под остальной одежды, висевшей на вешалке, мальчик вдруг сказал громко: «Мама, я писать хочу», и Мишка увел их. Мы с Сережей остались в гостиной одни и только тогда я наконец смогла подойти к нему, обхватить за шею и прижаться щекой к его шерстяному свитеру.

– Я не хочу, чтобы ты ехал, – сказала я свитеру, не поднимая глаз.

– Малыш, – начал Сережа, но я перебила его:

– Я знаю. Я просто не хочу, чтобы ты ехал.

Мы постояли так немного, не говоря больше ни слова. Где-то в доме текла вода, хлопали двери, слышны были голоса, а я обнимала его обеими руками и думала о том, что сейчас вернется папа и приведет Лёню – охранять нас, а еще раньше – наверное, через секунду или две – вернутся Ира с мальчиком, и мне придется разжать руки и отпустить его. Входная дверь хлопнула, Сережа слегка шевельнулся, как будто пытаясь высвободиться, и я на мгновение сжала его еще крепче, но в ту же минуту мне стало неловко, и я опустила руки. Мы вышли в прихожую. На пороге стоял папа Боря – один, без Лёни. Он посмотрел на меня и улыбнулся:

– Анька, выше нос, никуда мы его у тебя не забираем. Ваш Лёня – запасливый мужик, у него в подвале генератор. Мы только что проверили, там литров сто солярки, не меньше. Давай, Серега, надо открыть ворота. Аня, да отпусти ты его, дальше ворот он не выйдет! Пора грузиться. Нам лучше выехать до темноты.

Сережа схватил ключи от ворот, и они с отцом вышли во двор, а я, накинув куртку, прошла на веранду и смотрела на них, как будто хотела убедиться в том, что они не обманули меня, и Сережа действительно никуда больше не уедет. Ворота открыли, и на парковку перед домом въехал Лёнин здоровенный Лендкрузер; чтобы он поместился, папину старенькую Ниву с забрызганными грязью стеклами, выглядящую особенно жалко на фоне этого черного сверкающего монстра, пришлось передвинуть подальше, за пределы мощеной площадки. Я смотрела, как под передними колесами Нивы, треща, ломаются маленькие туи, которые я посадила в прошлом году; выйдя из машины, папа взглянул на меня – Лёня что-то кричал ему от ворот, но он отмахнулся и подошел к веранде. Положив руку на перила, он поднял ко мне лицо и сказал вполголоса:

– Аня, соберись. – Голос его звучал строго. – Я понимаю, очень много всего случилось, но сейчас не время, ты поняла меня? Мы сейчас соберем вещи, сядем по машинам и уедем отсюда, и все будет хорошо, но в соседнем поселке – ты видишь дым? – творится черт знает что, и нам сейчас нельзя тратить время на то, чтобы утешать тебя из-за такой мелочи, как это несчастное сломанное дерево. Нам еще нужно слить из Нивы бензин, и я не хочу делать это на дороге, привлекая внимание соседей и бог знает кого еще. Ты слышишь, Аня? Посмотри на меня. – Я подняла на него глаза. – Не вздумай реветь. У нас впереди очень непростая пара дней, дорога длинная, и может случиться все, что угодно. Сейчас ты мне нужна спокойная и собранная, иди лучше, проследи, чтобы мы взяли все, что нужно. А когда доберемся до места, я тебе обещаю – мы сядем с тобой и как следует поплачем обо всем. Договорились?

– Договорились, – сказала я, и сама удивилась тому, как тонко, по-детски прозвучал мой голос. Он сунул руку в карман, выудил пачку своей ужасной «Явы» и протянул мне:

– На, возьми. Выкури сигаретку, успокойся и возвращайся в дом. Там две бабы с детьми, которых надо организовать. Пусть накормят детей, тепло их оденут, и вообще посмотри, мужики хреново собирают вещи, наверняка мы что-нибудь забыли, – тут он отвернулся и пошел к воротам, крича Лёне:

– Давай, Леонид, открывай багажник, посмотрим, что ты там набрал, – а я, морщась, курила его резкую, пахучую сигарету и смотрела, как плавно открывается багажник Лендкрузера, и трое мужчин, от которых зависит судьба всех, кто находится сейчас в этом доме, заглядывают внутрь, изучая его содержимое. Докурив, я отбросила окурок в снег под ногами и вернулась в дом.

В гостиной никого не было. Я нашла их в кухне: Иру возле плиты, Марину за кухонным столом, с молчаливой девочкой на коленях, и рядом с ними, на стуле – смирно сидящего мальчика. Подходя, я слышала голоса, но стоило мне войти, все замолчали. Не оборачиваясь, Ира сказала:

– Ты не против? Я варю детям кашу, им надо поесть как следует перед дорогой.

– Конечно. – ответила я. – Там есть сыр и колбаса, может быть, нарежешь бутербродов? И яичницу можно поджарить. Нам всем нужно поесть.

Она не ответила и не сдвинулась с места, продолжая помешивать кашу, и тогда я прошла к холодильнику, открыла его и стала выгружать яйца, колбасу и сыр.

– Сковородка на плите, – сказала я. – Просто мне нужно собрать еще кое-какие вещи.

Она немного посторонилась, но так на меня и не взглянула, и тогда я повернулась к Марине:

– Ты уверена, что Лёня собрал всё, что нужно? Не хочешь проверить?

Марина встала.

– Присмотришь за ней? – сказала она Ире. – С ней не будет проблем. – и вышла, оставив дочь на стуле.

Девочка осталась, неподвижная и тихая. Над столом была видна только часть ее маленького личика. Она не обернулась вслед матери и вообще никак не показала, что заметила ее отсутствие; протянув руку, она осторожно потрогала коротким толстым пальчиком пустую тарелку, стоявшую перед ней на столе, и снова замерла. Я еще раз взглянула на Иру, все также склонившуюся над плитой, и повторила ей в спину:

– Мне нужно вещи собрать.

И ушла.

Я поднялась на второй этаж, в спальню, вытащила из шкафа Сережин охотничий рюкзак и две мягких спортивных сумки, сложила в них теплые вещи, которые мы с папой приготовили накануне. Наверное, мне стоило спросить у неё, не нужна ли ей какая-нибудь одежда, но до смерти не хотелось возвращаться вниз и снова заговаривать с ней; порывшись на полках, я просто бросила в сумку еще несколько свитеров, и подумав, добавила пару футболок и немного нижнего белья. В конце концов, я не знаю ее размеров, я вообще не должна об этом думать; если вдруг ей что-то понадобится, ей придется заговорить со мной, какого черта она стоит там, на моей кухне, куда мне не хочется теперь спускаться, и даже не оборачивается ко мне. У нас много одежды, как-нибудь разберемся.

Это было похоже на сборы в отпуск. Я всегда собирала чемоданы ночью, накануне отлета; перед отъездом все равно невозможно заснуть, и я включала какой-нибудь фильм и носила вещи по одной, делая паузы, чтобы выйти на балкон и выкурить сигарету, или спуститься вниз и выпить чашечку кофе, или досмотреть любимую сцену, а после встать и продолжить, вспомнив о чем-то, что я забыла положить. Правда, я всегда раскладывала вещи на кровати, а в чемодан их упаковывал Сережа, но сейчас он был занят другим; сквозь приоткрытое окно спальни я слышала его голос. Это была такая игра – я не умею собирать чемодан, и мне нужна его помощь; правда, до того, как мы встретились, я всю жизнь делала это сама, и потому сейчас тоже не стала его дожидаться, и когда я закончила, в сумках оставалось еще свободное место. Поправив покрывало, я села на кровать и оглядела спальню. Комната была пуста и спокойна, сложенные сумки стояли у стены, и я представила себе, что через несколько часов мы уедем отсюда насовсем, и все, что я не упаковала, останется здесь. Покроется пылью, съежится и пропадет навсегда. Что мне взять с собой, кроме прочных ботинок, продуктов, лекарств и теплых вещей, и запасного белья для женщины, которая, вероятнее всего, откажется его носить? В детстве я любила подумать об этом перед сном, мысленно проводя осмотр своих детских сокровищ, а после, утром, приставала с этим вопросом ко всем остальным: выбери, что ты вынесешь из дома, если будет пожар? Можно было выбрать только одну вещь, всего одну, такие были правила, и все отшучивались и говорили какую-нибудь ерунду, а мама однажды сказала – конечно, я вынесу тебя, глупенькая, и я рассердилась и замахала на нее руками, мама, я же говорю – вещь, надо выбрать вещь; когда родился Мишка, я поняла, что она имела в виду. Сегодня я сидела в спальне дома, который мы построили два года назад и в котором я была очень счастлива, и этот дом был набит вещами, каждая из которых что-то значила для нас, а в сумках, стоящих на полу, оставалось еще немного места – немного, и поэтому мне нужно было выбрать. Снизу послышались голоса; мужчины вернулись в дом. Я встала, прошла в гардеробную и достала с верхней полки картонную коробку. У меня так никогда и не дошли руки рассортировать их, разнокалиберные, лежащие вперемешку карточки – черно-белые, цветные, свадьба родителей, бабушка с дедом, маленький Мишка, я в школьной форме. Здесь не было ни одной Сережиной, в последние годы мы перестали их печатать и просто хранили в компьютере. Я вытряхнула фотографии из коробки, завернула в пакет и положила в одну из сумок, а потом закрыла за собой дверь спальни и спустилась вниз.

Возле лестницы я столкнулась с Лёней и Мариной, они о чем-то спорили вполголоса. Когда я подошла, она подняла на меня глаза и сказала растерянно:

– Представляешь, я не смогла туда зайти. Ленька забыл, конечно, кучу всего, и Дашкины одежки взял не все, и белья не нашел, и много всего по мелочи. Я хотела сходить сама, правда хотела. И не могу, боюсь. Дым еще этот ужасный, – и снова повернулась к Лёне:

– Я не пойду туда. Вот, возьми, я тебе все тут написала, Дашкин красный комбинезон висит в шкафу справа, и надо взять мой лыжный костюм, тот, белый, он очень теплый, в этой жуткой куртке я не поеду. И термобелье, Лёня, ты же помнишь где оно, ты сам его туда складывал.

Закатив глаза, Лёня взял список у нее из рук и пошел к двери, а она крикнула ему вслед:

– И не забудь в спальне мою шкатулку! На столике возле зеркала.

– Марина, – Лёня обернулся уже с порога, – мы едем не в Куршевель, ну нафига тебе там цацки твои? – и не дожидаясь ответа, вышел за дверь.

– Моя бабушка, – сказала Марина ему вслед, – часто говорила, что бриллианты хороши уже тем, что их всегда, если понадобится, можно обменять на хлеб. Места они много не займут, и вот увидишь, Аня, наверняка нам еще пригодятся. Так что на твоем месте я бы тоже взяла с собой всё, что у тебя есть.

Мы носили вещи еще два часа, сделав короткий перерыв на еду. Накормив детей (даже Мишка безропотно съел тарелку каши), Ира все-таки приготовила яичницу, которую все ели на бегу, даже не усаживаясь за стол, и мне даже не было жаль, что не удалось последний раз посидеть за нашим большим столом, который я так любила, слишком странная это была бы компания. Из оставшихся хлеба и сыра она наделала бутербродов и положила по свертку в каждую машину. Каждый раз, когда казалось, что все уже собрано, кто-нибудь вспоминал о чем-то очень важном – инструменты, говорил Сережа, и они с папой устремлялись в подвал, на пути крикнув мне – Анюта, ты взяла бы справочник какой-нибудь медицинский, нет у вас? У нас есть, кажется, говорила Марина, и Лёня снова бросался через дорогу, в свой пустой дом с темными окнами; и для всякой новой вещи приходилось искать свободное место, снова переставляя сумки, мешки и коробки. Три машины стояли на площадке перед домом с задранными вверх багажными дверцами. В наступающих сумерках они выглядели, как диковинная скульптурная группа. Разоренная Нива дремала тут же, папа Боря снял с ее крыши длиннющую антенну и вынул из салона коротковолновую рацию (Сережа отдал ему свою, когда покупал себе новую) и полез в мою машину подключать ее. Я всегда терпеть не могла эту рацию. У тебя антенна, как у таксиста, говорила я, на самом же деле меня сердила Сережина привычка слушать разговоры дальнобойщиков: «куплю топливо», «на сорок пятом километре машинка работает, ребята, поосторожней»; в последнее время это была любимая Сережина игрушка, и в наши редкие совместные поездки он обязательно включал ее, расшифровывая чужие разговоры сквозь шорох помех, пока я злилась и курила в окошко. Пошел легкий снег. Когда место в машинах закончилось, последние коробки прикрутили к багажнику на крыше Сережиной машины, обмотав полиэтиленовой пленкой. В самом конце Сережа вынес из дома заряженные ружья и отдал одно из них Лёне. Ты стрелять-то умеешь, спросил он, но Лёня только обиженно пробурчал что-то и унес ружье к себе в машину. Наконец сборы закончились. Папа встал на пороге и крикнул внутрь дома:

– Все на выход! Собираться можно вечно. Уже половина пятого, ждать больше нельзя!

И тогда Марина с Ирой вывели детей. Когда все уже были снаружи, Сережа сказал мне:

– Пойдем, Анька, закроем все.

Выключив везде свет, мы немного постояли в прихожей, у самой входной двери. Сквозь большие окна внутрь дома по-лунному мягко заглядывал неяркий уличный фонарь, отбрасывая на светлый, в паутине мокрых следов пол вытянутые, бледные тени. В дальнем углу коридора белел какой-то смятый, забытый листок бумаги. У нас под ногами, в небольшой лужице подтаявшего снега, мокли ненужные теперь тапочки, почему-то их было пять штук, именно пять, и я наклонилась, чтобы собрать их, нужно найти шестой, обязательно нужно найти его, он наверняка где-то здесь, и составить аккуратно, парами.

– Аня, – сказал Сережа за моей спиной.

– Сейчас, – ответила я, сидя на корточках и заглядывая под калошницу. – Я только найду..

– Не надо, – сказал Сережа. – Брось. Пойдем.

– Ну подожди полсекунды, – начала я, не оборачиваясь, – я только.. – и тогда он положил руку мне на плечо:

– Вставай, Анька, всё, – и когда я поднялась и взглянула ему в лицо, улыбнулся:

– Ты как капитан, последним покидающий судно.

– Не смешно, – ответила я, и тогда он обнял меня и сказал мне в ухо:

– Я знаю, малыш. Давай не будем затягивать этот момент, пойдем скорее, – и шагнул через порог, и стоял снаружи с ключами в руке до тех пор, пока я не вышла за ним.

Лёня с Мариной уже устраивали девочку на заднем сидении своей машины, закрепляя ремешки детского кресла, а папа, Мишка и Ира с мальчиком стояли поодаль и смотрели, как мы запираем дверь.

– Ир, вы с Антошкой поедете с отцом на Анькиной Витаре, – сказал Сережа. – Пап, возьми у Ани ключи. Мишка! Садись в машину.

– Пойдем, Антон, – Ира взяла мальчика за руку и он молча пошел было за ней, но перед самой машиной неожиданно выдернул руку из ее ладони и громко сказал:

– Я хочу с папой.

– Мы поедем с дедушкой, Антон, а папа поедет рядом. Мы будем говорить с ним по рации, – она наклонилась к сыну и взяла его за плечи, но мальчик оттолкнул ее.

– Нет! – крикнул он. – Я поеду с папой!

Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы – четверо взрослых – стояли вокруг, а ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас. Это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал; глаза его были широко раскрыты, губы поджаты. Он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул – очень громко:

– Я поеду с папой! И с мамой!

– Он маленький, – сказала Ира вполголоса. – И ему страшно.

Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то вполголоса говорить; видно было, что он растерян и сердит, а мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:

– Борис Андреевич, верните мне ключи. Мишка, вылезай. Мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.

Мальчик немедленно повернулся, и схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:

– Только до Твери, Анька, а потом пересядем.

Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа подошел ко мне поближе.

– Анюта, может, я поведу? Темно уже, – спросил он, и я ответила – сразу, не дав ему закончить фразу:

– Это моя машина. Я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я. И хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?

– Она прекрасно ездит, пап, – начал Сережа, но я прервала его:

– Не будем больше терять времени. Открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, – и села за руль.

Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.

– Жесть, – сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:

– Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.

Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и крикнул в Лёнино открытое окошко:

– Значит так, Лёнька! Едем паровозом. Рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, и никаких пописать ребенку! Если что, пускай в штаны писает. Если всё-таки потеряетесь – встречаемся перед въездом в Тверь. Да, и вот что: все ищем заправки! Если что-нибудь будет работать, нам пригодится всё топливо, которое мы сможем купить по дороге. В Анькину машину вашу солярку не зальешь.

Если Лёня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей. Папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лёниной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.

– Ну, поехали, – сказал он.

И мы поехали.