Онлайн чтение книги Перед заходом солнца Vor Sonnenuntergang
Действие четвертое

Первая половина ноября. Та же декорация, что в первом и третьем действиях. Около одиннадцати часов утра. Горит электричество. Гейгер завтракает. Входит Штейниц.

Штейниц. Очень прошу извинить меня. Я и не подозревал, что вы здесь.

Гейгер. О да, я приехал вчера вечером.

Штейниц. Я только знал, что тайный советник ожидает вас с большим нетерпением.

Гейгер (весело). Он написал, что хочет поговорить со мной.

Штейниц. Разрешите хоть пожать вам руку…

Гейгер. О, рад вас видеть. Вы можете мне сказать, почему я до сих пор не встретил в доме ни Беттины, ни Эгерта, никого из семьи? С Маттиасом я вчера говорил только мимоходом.

Штейниц. Как вы нашли тайного советника?

Гейгер. Я видел его только минуту. Он выглянул из спальни. Мне он показался таким, как всегда.

Штейниц. Тайный советник, правда, немного сдал, но это меня не так беспокоит… у меня есть заботы посерьезнее.

Гейгер (слегка улыбаясь). Вы имеете в виду фатальное положение вещей?

Штейниц. К этому положению вещей уже привыкли.

Гейгер. Неужели правда, что малютка живет здесь в доме?

Штейниц. Да, фрейлейн Петерс действительно уже несколько недель здесь.

Гейгер (весело). Вот как? Все же ситуация… не находите ли вы, несколько щекотливая?

Штейниц. Ситуация необычная.

Гейгер (смотрит на него широко раскрытыми от удивления глазами, по-прежнему весело). Мы оба согласны, что это необычно. Ладно, на этом и остановимся. Для нас обоих совершенно ясно, что положение необычное. Или вы находите его обычным? Я живу в Англии, где подобное совершенно необычно.

Штейниц. Для нас это тоже необычно. Уже несколько недель в городе только отсюда и черпают темы для сплетен и пересудов.

Гейгер (так же, как раньше). И это необычно. Но, доктор, не можете ли вы мне намекнуть, чего от меня ждут? Я бесконечно неловок в таких делах, – имеете ли вы понятие, в чем должна заключаться моя роль в этой неприятной истории?

Штейниц. Тайному советнику нужен союзник: в конце концов, ведь он порвал почти со всем, что до сих пор составляло его жизнь.

Гейгер. С кем же он, например, порвал? Я несведущ как ребенок.

Штейниц. Прежде всего со своими детьми.

Гейгер. Но все же не с Беттиной?

Штейниц. Беттина сама порвала с отцом. Они не видятся, он не говорит о ней.

Гейгер. Понимаю, поведение Беттины объясняется ее тактом. Но почему мой старый друг Клаузен не избежал этого двусмысленного шага, что легко было сделать; зачем напрасно бросать вызов общественному мнению?

Штейниц. Вот это ему и надо было. Он не мог не бросить этого вызова. Тайный советник во всех своих поступках проявляет исключительную решительность.

Гейгер. Зачем он это делает? Какие его планы?

Штейниц. Мне кажется, он хочет показать своему зятю, которого он отстранил от дел, кто хозяин, и, кроме того, до своего ухода на покой собирается объясниться с обществом начистоту.

Гейгер. Бросая перчатку обществу, он хочет иметь во мне союзника? Пожалуй, я для этого неподходящий человек.

Штейниц. Тайный советник недооценивает своих противников: его зять готов на все, а дети, считая себя отверженными, целиком идут на поводу у Кламрота.

Гейгер. Маттиас никогда не доверял Кламроту, это я могу подтвердить. Поэтому он его и отстранил.

Штейниц. Слишком поздно. Ему не удалось вывести этого человека из строя.

Гейгер. Мой друг решил во что бы то ни стало жениться на этой девушке?

Штейниц. Насколько мне известно, это его твердое намерение.

Гейгер. Тогда незачем медлить. Протесты и интриги бессильны перед совершившимся фактом.

Штейниц. Учтите, противники еще не решились на последний ход.

Гейгер. Какой же это ход?

Штейниц. Я не знаю. То, о чем шепчут, просто страшно вымолвить.

Гейгер. Все-таки было бы хорошо, если бы вы осведомили меня.

Штейниц. По непроверенным слухам, над ним собираются учредить опеку,[47] Опека – учреждается над несовершеннолетними или над душевнобольными людьми с целью охраны их личных и имущественных прав и интересов. В данном случае дети Маттиаса Клаузена хотят объявить его слабоумным и учредить над ним опеку, чтобы лишить его права распоряжаться своим имуществом. чтобы этим обезвредить его.

Гейгер. Но слухи – это только слухи! Наверно, вы и сами серьезно не верите в такую бессмыслицу?

Штейниц. И верю и не верю. Во всяком случае, такая попытка может быть сделана.

Гейгер. Мой друг Маттиас под опекой! Да он так же здоров и вменяем, как мы с вами. Нет, для этого нужно привести основания.

Штейниц. Где нет оснований, могут быть утверждения.

Гейгер. Ради Бога, что же утверждают?

Штейниц. По шаблону: когда дело идет о семидесятилетнем, помогают предвзятые суждения, например об ослаблении умственных способностей, как следствии преклонного возраста, и тому подобное.

Гейгер. Ну, тут уж Маттиас им покажет! Значит, если пожилой человек решил еще раз жениться и это невыгодно наследникам, его просто объявляют слабоумным? В таком случае будь проклято состояние, которое наживаешь для детей!

Штейниц. Тут дело не только в женитьбе. Он ездил с девушкой в Швейцарию и приобрел там в Арте, возле Гольдау, поместье.

Гейгер. Черт побери, пусть бы он сразу там и остался!

Штейниц. Кое-что другое еще больше портит им кровь. Тайный советник – коллекционер картин; около двух дюжин лучших полотен голландской школы,[48] Полотна голландской школы – картины голландских художников эпохи Возрождения. которые по каким-то причинам он не хотел показывать, – они стояли нераспакованными в подвале, – недавно он отправил в Швейцарию.

Гейгер. Почему Маттиасу не иметь поместья в Швейцарии? Почему ему не украшать свое новое жилище картинами? Средства ему это позволяют.

Штейниц. Кроме того, его упрекают в расхищении фамильных драгоценностей. Есть еще третье обстоятельство, которое особенно возмущает семью. Дело в том, что он ведет с одним концерном переговоры о продаже всей фирмы.

Гейгер. Разве это преступление? Разве это не его право? По-видимому, он считает это своевременным.

Штейниц. По-моему, при таком потомстве это единственно правильное решение.

Гейгер. Но как же они хотят взять его под опеку?

Штейниц. Это им едва ли удастся. Плохо только то, что всякий, против кого только возбуждено такое дело, пока ведется обследование, уже фактически недееспособен. Такого удара тайный советник не перенесет.

Гейгер. А он даже не подозревает об этом?

Штейниц. Он безмерно далек от этой мысли. Вот тайный советник. Извините меня. (Быстро уходит.)

Входит Клаузен быстрой, эластичной походкой.

Клаузен. Прости, я заставил тебя ждать. Когда приводишь в порядок дела, нужно бесконечно многое обдумать. Добро пожаловать, мой дорогой друг. Мне нужен твой совет по многим вопросам.

Гейгер. Я слыхал, ты хочешь переселиться в Швейцарию?

Клаузен. Скажи лучше, друг мой, на другую планету!

Гейгер (смеется). Может быть, при помощи ракеты? Ты приобрел в Арте недвижимость?

Клаузен. Да. Старый швейцарский особняк, – мы его перестраиваем, – с прекрасным парком у озера; Инкен совершенно счастлива.

Гейгер. Яс радостью вижу, что ты так уверенно смотришь вперед.

Клаузен. А почему мне робеть?

Гейгер. Ты точно жених. Ты хочешь жениться?

Клаузен. В моем новом лексиконе отсутствует банальное слово «жениться», но в действительности я хочу вскоре узаконить отношения с моей подругой.

Гейгер. Почему ты так медлишь с этим?

Клаузен. Подумай, при таком сложном существовании, как у меня, надо сначала многое распутать и привести в ясность.

Гейгер. Разумеется, разумеется! Ты, конечно, прав. Твои дети согласны?

Клаузен. Вопрос, согласны они или нет, меня мало интересует. Для себя я этот вопрос решил. Кстати сказать, со дня рождения моих детей я старался служить им. Я никогда, собственно говоря, ничего не ожидал от своих детей, но меньше всего – того, что случилось. А теперь я познакомлю тебя с Инкен Петерс! Инкен, пожалуйста, подойди сюда!

Гейгер. Мы уже познакомились, правда, мельком.

Клаузен. Верно, в Бройхе. Я совсем забыл.

Входит Инкен.

Инкен. Вы помните меня, господин профессор, по Бройху? Мы счастливы, что вы приехали.

Гейгер (весело). О, правда? Как же это я вдруг стал так необходим!

Инкен. Для этого есть веские основания, господин профессор; перед вами большое дитя, подверженное всяким переменам настроения. (Слегка обнимает Клаузена.)

Клаузен. Садись, Инкен. Надеюсь, тебе удалось часок вздремнуть? (Гейгеру.) Когда я здесь страдаю от бессонницы, Инкен считает своей обязанностью непременно читать мне вслух.

Инкен. Как только Маттиас попадает в Швейцарию, он спит там как медведь. В маленькой гостинице у Цугского озера, откуда мы наблюдаем за перестройкой нашего дома, Маттиас совсем другой человек. Здесь он снова подвержен своим обычным припадкам.

Гейгер. Не так просто выкорчевать дерево из той почвы, в которой оно пустило корни сорок пять лет тому назад.

Клаузен. Ты должен, дорогой Гейгер, поехать с нами в Арт! Более восхитительного уголка, чем наше поместье на Цугском озере, не существует. Мы провели там незабываемые дни…

Инкен…в реальность которых почти не веришь, когда проживешь хотя бы неделю здесь.

Клаузен. Дорогой Гейгер, ты должен был видеть Инкен на Цугском озере: как она вытаскивает рукой лягушку из бочки с дождевой водой, как выпускает за завтраком ежа гулять по столу, как работает в саду; сеет, сажает, полет; как она ведет по озеру старую рыбачью лодку…

Инкен. А еще, господин профессор, вам надо было видеть Маттиаса на Цугском озере!

Клаузен. Да, там я совсем другой… Поэтому день и ночь я рвусь туда.

Гейгер. Сможешь ли ты выдержать тишину, отрезанный от привычной кипучей деятельности своего прежнего мира?

Клаузен (показывая на шахматную доску). Ты имеешь в виду слонов, коней и пешек моего шахматного ада? Я просто сошлюсь на наш разговор во время твоего последнего приезда. Нет, едва ли меня снова прельстит эта борьба всех против всех. Один старый мудрец сказал: в человеческой душе заложены две силы – действенная и созерцательная. Первая двигает тебя вперед, но к цели тебя приводит вторая.

Гейгер. А навещать тебя в Швейцарии можно?

Клаузен. Тебе, дорогой Гейгер, конечно, другим – нельзя: мои прежние знакомые для меня теперь не существуют. Я даже не узнал бы их. Природа, искусство, философия и Инкен – этого мне достаточно. Инкен меня любит, – можешь ты представить себе невозможное?

Гейгер. Незачем и представлять: это красноречиво подтверждает ее вид.

Клаузен. Она дарит мне взгляд своих глаз, свои юные годы, свою свежесть, свои магнетические флюиды[49] Магнетические флюиды – нервные психические токи, якобы исходящие из человеческого тела. По мнению современных мистиков, эти токи позволяют человеку подчинять других людей своему влиянию. и здоровое дыхание, которым я дышу. Все это делает меня легким и свободным. И я чувствую себя как дома на чистом, свободном от миазмов горном воздухе. Гейгер, милый, ты можешь меня поздравить!

Гейгер. От всего сердца и, не скрываю, даже с легким налетом зависти.

Клаузен. Да, мне можно позавидовать.

Входит Вуттке.

Простите, я на минуту. (Подходит к Вуттке, берет у него бумагу.)

Оба удаляются. Инкен и Гейгер одни.

Гейгер. Маттиас произвел на меня неожиданно хорошее впечатление. У меня прямо камень с души свалился.

Инкен. Почему это вас так поразило?

Гейгер. О, я это сказал между прочим. Но ведь Маттиас втянут в какие-то раздоры?

Инкен. Вы на нашей стороне, господин профессор?

Гейгер. Я полагаю, мой друг Маттиас может не сомневаться в этом.

Инкен. Тогда помогите мне увезти его из этого окружения. Оно плохо влияет на него.

Гейгер. Мне думается, что вы правы.

Инкен. Там или здесь, я всюду принадлежу Маттиасу. Но эти стены, эти старые лепные потолки, эта красная камчатная обивка,[50] Камчатная обивка – обивка из «камки» – шелковой китайской ткани с разводами. эта пыльная мертвечина и все, что за этим кроется, – все это и мне не дает дышать.

Гейгер. Вы не любите этот старый дом?

Инкен. Я ненавижу этот дом, и этот дом ненавидит меня.

Гейгер. У вас есть сведения о детях?

Инкен. Нет. Разумеется, нет. Но, конечно, их следует опасаться.

Появляется Винтер, несет на подносе письмо.

Что это?

Винтер. От управляющего Ганефельдта. Письмо только что принес посыльный.

Инкен. Дайте мне! Я передам сама.

Винтер подходит, она берет письмо с подноса.

(Гейгеру.) Вы знаете советника юстиции Ганефельдта? У меня мурашки проходят по телу, когда я вижу эти письма.

Гейгер. Ганефельдт – управляющий имением в Бройхе, где вы с матерью жили? Не так ли?

Инкен разглядывает письмо и вертит его в руках.

Винтер. Собственно говоря, посыльному приказали вручить его лично.

Инкен. Собственно говоря или не собственно говоря – никто мне не помешает вскрыть письмо, если у меня подозрение, что в нем содержится что-то неприятное для Маттиаса.

Винтер. Значит, фрейлейн, вы сами отдадите письмо?

Инкен. Конечно, господин Винтер, отдам.

Гейгер. Если не ошибаюсь, этот Ганефельдт на стороне детей Маттиаса?

Винтер (разрешает себе очень многозначительно кивнуть головой). Всецело и целиком на их стороне, господин профессор. И кто знает, какой ужасный яд в этом конверте! Ах, господин профессор, если бы вы приехали раньше!

Гейгер. Почему?

Винтер. Вы – единственный, кто может повлиять на фрейлейн Беттину и господина Вольфганга.

Инкен (встает). Что это, в конце концов? Здесь каждый день, каждый час видишь привидения.

Инкен уходит, чтобы отдать письмо. Гейгер и Винтер остаются вдвоем. Гейгер встает и ходит взад и вперед по комнате, борясь с каким-то решением.

Гейгер (внезапно обращается к Винтеру). Не скажете ли вы мне, где можно найти фрейлейн Беттину?

Винтер. В поместье тетки, примерно в полутора часах езды на машине.

Гейгер. Есть свободный автомобиль? Можно туда съездить?

Винтер (смотрит пристально на профессора, краснеет до корней волос. Тихо). Боюсь, что уже поздно, господин профессор!

Гейгер. Боитесь, господин Винтер? А разве вы знаете, что я намерен сделать?

Винтер. Думаю, что да. Еще неделю назад спасение было возможно.

Гейгер. Спасение? Что за странное слово, господин Винтер?

Винтер. Вам угодно, чтобы я замолчал, господин профессор, или доверил то, что дошло до моих ушей?

Гейгер. Конечно, доверьте. Для того чтобы помочь, мне надо все знать.

Винтер. Господин директор Кламрот снова хозяйничает в издательстве.

Гейгер. Зять? Откуда вы это знаете?

Винтер. От посыльного, который только что принес письмо советника юстиции Ганефельдта. Он, как говорят, получил полномочия от суда.

Гейгер. Наверно, это только пустые слухи, господин Винтер!

Винтер. Нет. Я немедленно подошел к телефону, соединился с бывшим кабинетом тайного советника. И тут, к сожалению, получил подтверждение. «У телефона директор Кламрот! Кто говорит?» – услышал я знакомый голос.

Гейгер. Какой же вывод вы сделали из этой странной истории?

Винтер. Какое сделать заключение, я и сам не знаю.

Гейгер. Во всяком случае, тут нет ничего хорошего для тайного советника.

Винтер. Знать бы только, как далеко все зашло! Одно лишь можно сказать: хорошо, что она (жест в сторону портрета покойной жены Клаузена) не дожила до этого. (Уходит.)

Входит Клаузен в сопровождении Инкен и Вуттке.

Клаузен. Просто, мой дорогой, не дают в себя прийти. Появляется некий советник юстиции Ганефельдт, которого, по-видимому, концерн натравливает на меня. Он торопится. Полагаю, что перед окончательным решением вопроса они попытаются пустить мне кровь. Люди упорные. Но они глубоко ошибаются, считая меня глупцом. Если мы не придем к соглашению, – ну что ж, мне это не к спеху.

Гейгер. Неужели нет никакой возможности прийти к соглашению с твоими детьми? Конечно, так, чтобы сохранить свое имущество.

Клаузен. Повара готовят клецки, но эти клецки ни за что не отвечают. Впрочем, мои дети способны вообразить, что они обладают качествами, необходимыми для руководства таким предприятием, как мое, но им, однако, не удастся сделать ничего другого, как выдать себя с головой Кламроту. А я знаю этого человека. Несмотря на урожденную фон Рюбзамен, он унизит моих сыновей и дочерей до положения получающих милостыню.

Входит Винтер, приносит визитную карточку.

(Читает карточку.) Ганефельдт. Проси. Пожалуйста, оставьте меня на пять минут.

Инкен (собирается удалиться с Гейгером и Вуттке, но под влиянием внезапного предчувствия поворачивается и берет Клаузена за руку). Маттиас, не лучше ли мне остаться?

Клаузен. Зачем? Что с тобой?

Инкен. Тогда обещай, что бы он ни требовал от тебя, оставайся самим собой, высоко держи голову!

Клаузен. Разве ты видела меня другим?

Инкен, Гейгер и Вуттке уходят. Клаузен в ожидании ходит взад и вперед. Входит Ганефельдт.

(Направляется к нему.) Чему обязан честью вашего посещения? Будьте любезны, садитесь. (Оба садятся.) Курите?

Ганефельдт. Иногда, но, простите, не сейчас.

Клаузен. А я, как вы знаете, вообще не курю. Могу я спросить, зачем вы пришли сюда?

Ганефельдт. Разрешите мне изложить последовательно.

Клаузен. У нас есть время, я вас не тороплю.

Ганефельдт (вытирая лоб). Извините, я опоздал. Задержался в суде. Я мог бы, конечно, позвонить по телефону, но приехал сам потому, что в ваших же интересах не хотел затягивать дело. Когда стоишь перед затруднением, лучше смело идти навстречу ему, чтобы скорее его преодолеть.

Клаузен. Всецело разделяю это мнение. Вы возбуждаете мое любопытство.

Ганефельдт. Вы догадываетесь, почему я пришел? (Пристальным взглядом как бы пытается прочесть мысли Клаузена.)

Клаузен. Вы были когда-нибудь судебным следователем? Взгляд, который вы мне подарили, господин советник юстиции, подсказал мне этот вопрос. Если ваши глаза действительно так проницательны, вы не будете сомневаться, что я в полном неведении о цели вашего визита.

Ганефельдт. Неужели? Никак не могу себе этого представить.

Клаузен. Что поделаешь! Придется вам ознакомить меня.

Ганефельдт. Я не хотел бы вас огорошить.

Клаузен. Что значит – огорошить? Вы ведь знаете, для чего вы сюда пришли. Скажите мне просто. Итак, это затруднение? К затруднениям я привык. Ваш совет был хорош – пойдем им прямо навстречу.

Ганефельдт. Я согласился взять на себя это дело, потому что сказал себе – оно будет в хороших руках. Я долго проверял себя и пришел к заключению, что никто лучше меня не сможет быть… ну, так сказать… доверенным обеих сторон. В этом смысле, я полагаю, вы и примете эту мою нелегкую миссию.

Клаузен. Возможно, что в последний момент мои контрагенты[51] Мои контрагенты – люди, с которыми Маттиас собирается заключить сделку о продаже фирмы. привлекли вас к делу о передаче моих предприятий. Но я сказал свое последнее слово, и все иное не будет иметь значения.

Ганефельдт. Вопрос идет не о передаче ваших предприятий, а о ваших разногласиях с детьми.

Клаузен (бледнеет и волнуется). Разногласий между мной и моими детьми нет. Мои дети ведут себя непристойно, и я сделал из этого свои выводы. Вот и все, что можно сказать.

Ганефельдт. Никто более меня не сожалеет, что дело зашло так далеко. Вы известны как человек миролюбивый. В деле с детьми тоже нетрудно прийти к полюбовному соглашению, если вы проявите здесь свое прославленное миролюбие. Но оно, видимо, вами утеряно.

Клаузен. Если вы уполномочены выкинуть белый флаг и принести мне их повинную, я готов к немедленному примирению.

Ганефельдт. Я не размахиваю белым флагом. Наверно, мне было бы тогда гораздо легче. Одно только могу сказать: при некоторых уступках с вашей стороны не исключена возможность отмены некоего мероприятия, которое ваши дети считали необходимым.

Клаузен. Что считали мои дети необходимым? Какая возможность исключена… не исключена? Какое мероприятие? Не корчите передо мной шута!.. (Невольно вскакивает, но ему удается немедленно сдержаться.) Нет-нет, это у меня только так вырвалось. Прошу вас. Забудьте то, что я сказал. (Ходит по комнате, останавливается перед Ганефельдтом.) Прежде всего мероприятие, о котором вы упомянули, меня не интересует. Не интересовало и интересовать никогда не будет! Оно меня так же мало интересует, как если бы меня обвинили в том, что я еще не оплатил расходов по постройке Кёльнского собора![52]Кёльнский собор строился свыше шестисот лет (1248–1880). Завершение его постройки в XIX в. стоило огромных средств. Но это было бы по крайней мере оригинально. Что ж, расскажите об этом вашем мероприятии.

Ганефельдт. Не пугайтесь, господин тайный советник: суд назначил меня временно вашим советником, помощником. Итак, я был и буду в вашем распоряжении.

Клаузен. Повторите мне эти слова, я буду вам очень благодарен.

Ганефельдт. Я этого не хочу делать, пока вы не свыкнетесь с фактически существующим положением. Прошу иметь в виду, что я выступаю не в качестве вашего противника, а в качестве преданного друга и помощника.

Клаузен. Если вы не хотите, чтобы моя черепная коробка разлетелась на куски, говорите ясно и без обиняков.

Ганефельдт. В таком случае извольте: возбуждено дело об учреждении над вами опеки.

Клаузен. Какая подлая шутка! Как вы смеете меня этим угощать?

Ганефельдт. Это совершенно серьезно! Голый факт!

Клаузен. Говорите, продолжайте! Быть может, разразилось землетрясение, обрушились горы или еще что-нибудь такое, что еще не дошло до моих пяти чувств? Быть может, повсюду произошло что-то небывалое, чего раньше и представить себе было нельзя? Вы, кажется, утверждаете, что меня хотят взять под судебную опеку?

Ганефельдт. Совершенно верно. Именно этого и хотят.

Клаузен. Решение уже вынесено или дело только начато?…

Ганефельдт. Дело только начато. Но вы знаете, что, пока оно длится и еще не решено в вашу пользу, вы теряете свои гражданские права.

Клаузен. Вы хотите сказать, на это время я недееспособен и, значит, при таком положении вы мой опекун?

Ганефельдт. Скажите лучше – ваш лучший друг.

Клаузен (со зловещей холодностью). Но вы очень хорошо должны понимать, что этот факт – если он действительно имел место – означает для человека моего склада и общественного положения, для меня лично и для внешнего мира?

Ганефельдт. Все еще может кончиться для вас благополучно.

Клаузен. Достаточно хотя бы месяца гражданской смерти, чтобы потом никогда не отделаться от трупного запаха.

Ганефельдт. Такого исхода еще можно избежать.

Клаузен. Господин советник юстиции, вы ребенком играли с моим сыном Вольфгангом у этого камина. Вы ездили верхом на моих коленях. Я показывал вам книжки с картинками. Когда вам исполнилось одиннадцать лет, я, помните, подарил вам золотые часы.

Ганефельдт. Я до сих пор храню их как реликвию.

Клаузен. А теперь я хотел бы услышать, кто совершил это противоестественное преступление? От кого исходит ходатайство, если оно действительно подано? Кто, спрашиваю я, дерзко и бесстыдно взял перо и поставил свою мерзкую подпись под этим позорным документом?

Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети склонны к примирению.

Клаузен. Итак, этот подлейший документ подписали мой сын Вольфганг, моя дочь Беттина, моя дочь Оттилия и… и еще…

Ганефельдт. Нет, Эгерт не подписал.

Клаузен. Ах, наконец-то в этой смрадной берлоге дуновение свежего воздуха! Хорошо… Так вот венец моей жизни! А я представлял себе его несколько иным… Знаете что? Таким я представляю себе то мгновение, когда после распятия Христа разорвалась завеса в храме.

Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети гоже глубоко потрясены. Они сами не представляли себе всех последствий этого дела. Они здесь, в доме, они хотят видеть своего отца! Они ищут путь к его сердцу. Они умоляют понять их и, если можно, просят прощения, отпущения грехов. Господин тайный советник, послушайтесь голоса вашего сердца.

Клаузен (придвигает стул к камину, над которым висит портрет жены, берет нож, становится на стул, разрезает портрет крест-накрест). Дети! Где мои дети? Я никогда не был женат! У меня никогда не было ни жены, ни детей. Разве только Эгерт? Нет, он не может быть сыном той же матери, которая родила остальных! Мне семьдесят лет, и я опять холост! (Соскакивает со стула.) Гей-гей! Ура! Будьте здоровы, господин опекун! (Отвешивает Ганефельдту поклон и уходит.)

Входят взволнованные Беттина и Оттилия, за ними следом – Вольфганг. Они как будто только что подслушивали за дверью. Беттина заплакана, Оттилия держится мрачно, твердо, с несколько искусственной решимостью. Вольфганг смертельно бледен и кажется несколько растерянным.

Беттина. Как отец это принял?

Ганефельдт. Спросите лучше, как даже я – человек незаинтересованный – мог все это вынести? Камень покатился, кто его теперь остановит?

Беттина. Лучше бы все это отменить. Я ведь не понимала, какие тяжелые последствия может повлечь за собой сделанный нами шаг.

Оттилия. Господи, но это было необходимо!

Вольфганг. Я ничего не знаю, кроме того, что в этом была горькая необходимость… Разве ты не согласна? Отец должен понять.

Ганефельдт. Тот, кто поражен таким ударом, ничего не может понять. Если бы, милый Вольфганг, мы могли рассчитывать на некоторое понимание, то, безусловно, нельзя было допускать того, что сейчас произошло. (Пьет воду.) Простите меня, я должен прийти в себя.

Вольфганг. Собственно говоря, мы только искали основу для соглашения.

Ганефельдт. Я не сторонник такой основы.

Из других комнат доносится звон разбитого вдребезги фарфора.

Вольфганг. Что это значит?

Ганефельдт. Не знаю.

Беттина. Это самый страшный час моей жизни! Я этого не перенесу!

Входит Гейгер.

Гейгер. Надо звать на помощь. Он бушует! У меня самые страшные опасения, хотя при нем доктор. Он уничтожает семейные портреты, топчет ваши детские фотографии. Что, собственно, так вывело его из себя?

Беттина (планет, ломает руки). Что же мы наделали? Ты, Оттилия, говорила мне, и твой муж говорил, что это необходимо! (Вольфгангу.) И ты говорил мне, что это необходимо! И твоя жена уговаривала меня. Я-то ведь всего этого не знаю, не понимаю!

Оттилия. Ты делаешь вид, что ничего не знала! Ты лжешь! Не лги, Беттина!

Вольфганг. Дорогой Ганефельдт, разве я не заклинал тебя нашей детской дружбой, не спрашивал, является ли этот путь единственным решением?

Ганефельдт. Сейчас это уже не важно. Впереди у нас неотложное обязательство. Соберите все свои силы. Наступают самые тяжелые минуты вашей жизни: вы должны объясниться с отцом. Должны отвечать за все, что произойдет.

Поддерживаемый с двух сторон Вуттке и доктором Штейницем, входит Клаузен. Он сперва обходит комнату. Тайный советник словно не видит детей, затем внезапно высвобождается и подходит к ним.

Клаузен. Где мой гроб?

Беттина. Мой дорогой папа!..

Клаузен (резко оборачивается к ней). Я хочу видеть свой гроб! Где гроб? Вы ведь принесли его с собой? (Вольфгангу.) А как ты, ветрогон? Помнишь, я звал тебя ветрогоном? Как ты поживаешь, милый ветрогон, и что поделывает твой покойный отец?

Вольфганг. Это рок! Я и сам не знаю, как могло до этого дойти?

Клаузен. Что вы только что сказали, господин профессор?

Вольфганг. Еще неизвестно, отец, кто из нас двоих более несчастен.

Клаузен. Знаете ли вы, господин профессор, что, когда вы рождались на свет, я двадцать четыре часа не отходил от постели вашей матери? Когда вы появились на свет, ваша головка имела неправильную форму. Я заботливо выправил ее – она была еще мягкой. Я немало помог вам при рождении. Но теперь ваша голова весьма отвердела, она не так легко поддается новой лепке.

Вольфганг. Отец, это все такое далекое… Я только хочу сказать тебе…

Клаузен. Позвольте, вы ведь профессор, может ли наша философия логически объяснить, почему при вашем рождении я так заботился о вас? И почему мы оба – я и паша мать – плакали от радости, когда я укачивал вас на руках? Почему я был так слеп и не разглядел, что прижимаю к сердцу своего убийцу?

Вольфганг. Что я могу ответить на этот ужасный и несправедливый упрек?

Клаузен. Не надо ответа! Нет ответа! Я советую вам только молчать, как молчат пойманные с поличным преступники!

Вольфганг. Я никогда не был преступником и сейчас я – не преступник!

Клаузен. Разумеется, нет, если отцеубийство – не преступление!

Ганефельдт. Господин тайный советник, ведь дело может быть прекращено!

Беттина. Папа, мы откажемся от всего. Нам казалось, что это для тебя же лучше; никто не застрахован от болезни, но хороший уход, думали мы, вылечит тебя. Ведь ты здоров! Ты душевно крепок. Это может завтра же выясниться.

Клаузен. Для меня уже нечего выяснять. Все выяснилось. Не войте и не хнычьте, не выдавливайте крокодиловых слез! Женщина родила на свет кошек, псов, лисиц и волков. Они десятилетиями бегали по моему дому в образе детей, в человеческом образе. Почти целую жизнь ползали они вокруг меня, лизали мне руки и ноги и внезапно разорвали меня клыками.

Оттилия. Ты несправедлив к нам! Мы можем делать ошибки, но мы верили, что поступаем правильно. И у тебя были промахи. Мы стремились только наладить отношения. Если это удастся, то сегодня же или завтра все пойдет по-старому.

Клаузен. Сударыня, кланяйтесь вашему суфлеру!

Беттина. Отец, отец! (Пытается припасть к его рукам.)

Клаузен. Прочь, мегера! Не брызгай на меня своей слюной!

Гейгер (очень просто и решительно). Вы своего добились… Я предложил бы вам лучше уйти. Сейчас неподходящий момент для примирения.

Тайному советнику становится дурно. Быстро входит Инкен , за ней Винтер, неся на серебряном подносе графин с коньяком.

Штейниц. Сердце, сердце!..

Инкен (наполняет фужер коньяком). Это ему много раз помогало.

Штейниц. Слава Богу, что вы образец спокойствия, фрейлейн Инкен.

Инкен (чрезвычайно бледная, спокойно). Остается только действовать!

Вуттке и профессор Гейгер мягко удаляют дочерей и сына Клаузена из комнаты.

Занавес