Онлайн чтение книги Встречи в тайге
У МОРЯ

На острове Ионы

Охотское море суровое, холодное, бурное. Лето там короткое: в конце июня еще плавает лед, в октябре уже пойдут штормы, начнутся морозы, а к концу месяца, глядишь, появится молодой лед.

В середине этого моря лежит остров — даже и не остров, а гора, и называется эта гора островом Ионы.

Вышли мы в море в свежую погоду. Наше суденышко, ныряя и зарываясь в волны носом, медленно продвигалось вперед против ветра. Так прошли сутки, потом ветер стих, и море постепенно успокоилось, но сразу навалился туман. Шли по компасу, часто проверяя пройденное расстояние. На вторые сутки капитан поставил на карте последнюю точку и сказал, что остров близко. Но как найти такой островок в густом тумане?

Решили ждать, когда разойдется туман. Якорь не отдавали, так как было глубоко, да и грунт такой, что якорь все равно держать не будет. Легли в дрейф. Когда мотор остановили и стало тихо, на юго-востоке мы услыхали какой-то шум — то низкий, глухой, как пароходные гудки, то более высокий и резкий.

— Говорил же я, что остров близко! Слышите? — сказал капитан.

— А что же это за шум? Море шумит?

— Нет, это сивучи ревут да птицы кричат.

Капитан раньше бывал на острове Ионы.

— Значит, остров-то совсем близко? Сколько мы до него не дошли?

— Да мили три, — говорит капитан, — а может быть, и больше. Если бы не туман, видно было бы.

«Вот тебе, — думаю, — и необитаемый остров, а жизнь-то за пять километров слышно!»

На другое утро приходит ко мне в каюту вахтенный матрос и говорит, что туман разошелся и остров виден. Я скорее на палубу. Смотрю, кругом чисто и только в стороне острова осталась густая полоса тумана, а над ней видна вершина острова. День был ясный, солнечный, тихий. Паруса мы подняли для просушки — так они и не шелохнутся. К девяти часам утра ушел последний туман. Взял я бинокль и стал разглядывать этот остров. Вот тут-то я жизнь и увидел! Все скалы, все выступы — словом, буквально весь остров усеян птицами. Их там миллионы! И все кричат. Неудивительно, что их за пять километров слышно.

Птицы занимают верхние этажи — скалы. Нижние этажи — подножия скал и береговые выступы — заняты сивучами. Эти, в свою очередь, тоже все время ревут. Получается такой концерт, что хоть уши затыкай.

Сивучи — это морские млекопитающие, ушастые тюлени. Так же как и обычные наземные животные, они дышат легкими, рождают живых детенышей, которых мать выкармливает своим молоком. Только жизнь их связана с морем. Конечности превращены у них в ласты, напоминающие плавники рыб. При помощи этих ластов сивучи очень хорошо и быстро плавают.

В долгую суровую зиму остров Ионы действительно необитаем. Но вот приближается весна. Солнце стало пригревать; нет-нет да и потянет теплый южный ветерок, снег на острове быстро тает, и начинается разрушение льда. Он начинает таять, его ломает волнами и уносит на юг, где весна доканчивает свое дело.

В это время на острове Ионы появляются первые гости — птицы. Прилетают кайры, бакланы, чайки, топорки и маленькие морские петушки. Зашумел, закричал весь этот разноголосый хор, и ожил остров.

Особенно много на острове кайр. Эти красивые спокойные птицы, с черной головкой и спинкой, с белым брюшком и острым носиком, деловито рассаживаются по скалам, размещаясь на летних квартирах. Гнезд они не строят, так что забот у них немного. Яйца кайры кладут прямо на камни, без всякой подстилки, и надо только найти маленький уступ, где может уместиться яйцо. Поэтому кайры большую часть времени спокойно сидят на скалах или плавают по морю, добывая себе пищу. Сидят они на самых обрывах. Кайра — птица тяжелая, с ровного места ей подняться трудно, поэтому она выбирает высокие обрывистые места, откуда можно броситься прямо вниз, в воздух, а уже потом, в полете, расправить крылья.

Больше хлопот у чаек. Где-нибудь на самом обрыве, на маленьком уступе, чайка выстилает площадку какими-то травками, землей, где-то берет палочки, добавляет перья, пух — и гнездо готово. Собственно, это и не гнездо, так как углубления почти нет, а просто площадка, устланная всякой всячиной; но ведь кайры и этого не делают.

В половине или в конце июня на остров приходят из южных морей жильцы нижних этажей — сивучи. Первыми появляются крупные самцы; они называются секачами. Секачи по-хозяйски осматривают остров, выбирая себе «квартиры» для будущих семейств. Вопрос, кому где разместиться, решается силой. Возникают кровопролитные побоища: звери яростно набрасываются друг на друга, вцепляются своими страшными зубами в противника, вырывая кожу вместе с кусками мяса. Секачи страшно ревут, катаются по берегу и дерутся иногда до полного изнеможения. Кто сильнее, тот занимает лучшие лежбища, а слабые пользуются тем, что останется. Наконец дележка окончена, и сивучи укладываются на новых лежбищах.

Тогда приходят на остров молодые звери — самцы и самки двух-четырех лет. Эти располагаются где придется, занимая все скалы; взбираются иногда очень высоко, на двадцать–тридцать метров. Прямо удивляешься, как животное, такое неуклюжее на суше, может забраться на почти отвесную скалу.

Едешь на лодке и вдруг видишь — высоко-высоко над головой, на скале, показывается голова сивуча. И если он чего-нибудь испугается, то прямо головой вниз, «ласточкой», бросается в воду, и беда, если лодка не успеет уйти! Представьте себе, что к вам в лодку с большой высоты прыгает «зверек» в полтонны весом!

В других случаях сивуч катится по камням, как на салазках, что еще удивительнее. Залезет он высоко на скалы, но только перед ним не обрыв, а довольно пологий склон, и прыгнуть прямо в воду никак нельзя. Испугается он чего-нибудь, надо очень быстро слезть в воду, а быстро-то разве слезешь: ведь сивуч — не горный баран! Он бросается вниз и едет по камням. Его швыряет из стороны в сторону, бьет об острые выступы. Кажется, что он до смерти расшибется, а смотришь: слетел кувырком в воду и поплыл как ни в чем не бывало. Кожа у него толстая, а под кожей — слой сала, как у домашней свиньи. Оно и защищает его тело от ушибов.

Дней через десять после прихода самок на лежбищах появляется много маленьких хорошеньких зверьков. Они темно-коричневого цвета, шерстка у них мягкая, а длина зверька — около метра. Это родились молодые сивучи. Рождаются они приблизительно в одно время, так что за несколько дней на острове их появляется больше тысячи. Первые дни самки почти не уходят от детенышей: лежат на берегу, кормят их, а если иногда и сойдут в воду пополоскаться, то скорее возвращаются на берег. А детеныши дней двадцать совсем не входят в воду: они еще и плавать не умеют. Если столкнуть их в воду, то они стараются скорее выбраться на берег, смешно так барахтаются, а сами все жмутся к берегу, боятся утонуть.

Большой зверь сивуч, а трусливый! Стоит подъехать на лодке к лежбищу, как все взрослые сивучи мгновенно убегут в воду. Соберутся в кучу, выставят из воды головы и страшно ревут, плывя за лодкой. Но стоит только повернуть лодку в их сторону, как они сразу нырнут и отплывут на некоторое расстояние, а оттуда опять стараются испугать своим криком. Вылезешь на берег, ходишь между детенышами, и ни один взрослый сивуч не решится заступиться за своих детей и прогнать непрошеного гостя. Даже странно смотреть, когда огромный страшный зверь поспешно удирает от невооруженного человека.

К началу августа детеныши настолько подрастают, что начинают свободно плавать. Семейная жизнь начинает распадаться. Драк почти нет. Часто можно видеть, как рядом мирно лежат два бывших врага, не делая никаких попыток затеять ссору. Сивучи часто сходят в воду, где они усиленно питаются, готовясь к длинному путешествию на юг.

Ревут они все время — и день и ночь над островом стоит несмолкаемый рев.

Интересно смотреть, как играют взрослые сивучи. Они, как собачонки, плавают и ныряют, догоняя друг друга, борются, хватают друг друга зубами, и все это очень грациозно, так как в воде сивучи необычайно проворны.

А наверху жизнь идет своим чередом. Вывелись птенцы, и теперь вереницы птиц беспрерывно летят: одни в море, а другие обратно, на остров, таща в клюве рыбешку для пропитания своих прожорливых детенышей.

Заберешься на скалы — и растеряешься. Везде, где только можно, даже в грязи, в лужах, лежат яйца и сидят уже вылупившиеся птенцы — грязные, мокрые. Сидят смирно, молчат. Это кайры. А вот на выступе из своего гнезда выглядывают птенцы чайки. Эти чистенькие, они живут лучше. Поднесешь палец, а птенец сразу разинет рот и старается схватить. В это время мать летает около самой вашей головы и жалобно стонет, боясь за свое детище.

Зато кайры не обращают внимания на людей. Можно поймать птенца, он запищит в руках, а мать сидит рядом и спокойно смотрит на вас своим черным глазом, смешно вертя головой. Только иногда она издает тихий звук — что-то вроде «кррр-кррр!» Вообще они людей не боятся. Мы стали подходить к кайрам, отгоняя их к обрыву. Они медленно отходили, не улетая, а когда отступать стало некуда, позволили нам подойти к ним вплотную. Мы сели рядом с ними и стали гладить их по голове, по спине; они сидели совершенно спокойно, только слегка пригибали голову, когда рука дотрагивалась до нее. Наконец мы столкнули одну кайру с обрыва, но она, облетев круг, села на старое место и опять позволила гладить себя.

Видел я совершенно удивительный случай, когда взрослые птицы нечаянно столкнули птенца с обрыва метров двадцати высотой. «Ну, — думаю, — останется мокрое место от него». Шутка ли — с такой высоты упасть на камни! Смотрю, шлепнулся птенец на камни, полежал некоторое время неподвижно, а потом встал и тихонечко заковылял к воде — правда, волоча одну ножку: он ее или сломал, или вывихнул. Мягкий пух задерживает птенца при падении и предохраняет от ушибов.

Приближается осень. Солнце уже не греет, начались штормы, и ветерок все чаще и чаще тянет с севера. Море открытое, глубокое, и волны на остров идут страшные. Сивучьи лежбища заливает. А тут, глядишь, ночью ударил мороз и появляется ледок. Забеспокоились жители острова: приходит время собираться в путь. Молодежь подросла, птенцы летают так, что их от взрослых птиц не отличишь, да и сивучата стали совсем взрослыми. Правда, размером им со старыми не сравняться, да и более темная окраска выдает их, но в плавании они от родителей не отстанут.

И вот как-то утром после шторма все их летние квартиры оказались покрытыми тонким слоем льда. Тогда сивучи сошли в воду, поплавали вокруг острова, поревели на прощанье и пошли в теплые моря, чтобы переждать холодную зиму, а весной снова вернуться на остров. Нижние этажи освободились.

Заволновались и птицы. Не понравилось им, что остров стал покрываться снегом, а на море плавает лед и негде добыть себе пищу. Посовещались они между собой, снялись с острова, и скоро вся огромная стая затерялась в необъятном морском просторе.

Тихо стало на острове, пусто, и только волны шумят, набегая на берег.

Редкая находка

Отряд наш дошел до устья реки Владимировки и расположился биваком на берегу моря.

На берегу залива мы нашли несколько промысловых китайских фанз. Сразу видно было, чем занимались их обитатели. Около одной фанзы валялись панцири — целые груды крабов, высохших и покрасневших на солнце. Тут же на циновках сушилось их мясо.

За следующей фанзой тянулись навесы из травы, под которыми сушилась морская капуста. Здесь было много народу. Одни китайцы особыми крючьями доставали капусту со дна моря; другие сушили ее на солнце, наблюдая за тем, чтобы она высохла ровно настолько, чтобы не стать ломкой и не утратить своего зеленовато-бурого цвета; третьи связывали капусту и укладывали ее под навесы.

Идя вдоль берега моря, я еще издали видел, как по колено в воде с шестами в руках бродили китайцы. Они были так заняты своим делом, что заметили нас только тогда, когда мы подошли к ним вплотную.

Голые до пояса и в штанах, засученных по колено, китайцы осторожно двигались по воде и высматривали что-то на дне моря. Иногда они останавливались, тихонько спускали в воду палки и выбрасывали что-то на берег. Это были съедобные ракушки.

Палки, которыми работали китайцы, имели с одного конца небольшую сеточку в виде ковшика, а с другого — железный крючок. Увидев двустворчатку, китаец отрывал ее багром от камней, а затем вынимал сеточкой.

Китайцы на берегу сейчас же опускали ракушки в котел с горячей водой. Умирая, моллюски сами раскрывали раковины. Тогда при помощи ножей китайцы вынимали моллюсков из раковин и заготовляли их впрок, подвергнув предварительному кипячению.

Китайцы далеко разбрелись по берегу. Я сел на камни и стал смотреть в море. Вдруг слева от меня раздались какие-то крики. Я повернулся в ту сторону и увидел, что в воде идет борьба. Два китайца старались палками выбросить какое-то животное на берег.

Они наступали на него, боясь его и в то же время не желая упустить.

Я побежал туда.

Животное, с которым боролись китайцы, оказалось большим осьминогом.

Своими сильными щупальцами осьминог цеплялся за камни, иногда махал ими в воздухе, затем вдруг стремительно бросался то в одну, то в другую сторону.

В это время на помощь прибежали еще три китайца.

Огромный осьминог находился, так близко от берега, что я мог хорошо рассмотреть его. Затрудняюсь сказать, какого он был цвета. Окраска его постоянно менялась: то она была синеватая, то ярко-зеленая, то серая и даже желтоватая. Чем ближе китайцы подвигали осьминога на мель, тем беспомощнее он становился. Наконец его вытащили на берег.

Это был огромный мешок с головой, от которой отходили длинные щупальца, унизанные множеством присосок. Когда он поднимал кверху сразу два-три щупальца, можно было видеть его большой черный клюв, очень похожий на клюв попугая. Иногда этот клюв сильно выдвигался вперед, иногда совсем втягивался внутрь, и на месте его оставалось только небольшое отверстие.

Особенно интересны были его глаза. Трудно найти другое животное, глаза которого так напоминали бы человеческие.

Мало-помалу движения осьминога становились медленнее; по телу его начали пробегать судороги, окраска стала блекнуть, и все больше и больше стал выступать один общий фиолетово-серый цвет.

Наконец животное успокоилось настолько, что к нему стало возможно подойти без опаски. Я измерил его.

Этот представитель головоногих был чрезвычайно больших размеров. Мешок с внутренностями был восьмидесяти сантиметров в длину. Щупальца (ноги) осьминога были до полутора метров длиной и двенадцати сантиметров в окружности.

Этот экземпляр осьминога был достоин красоваться в любом музее, но у меня не было подходящей посуды и достаточного количества формалина, поэтому пришлось ограничиться только куском его ноги.

Этот обрезок я положил в одну банку с раковинами раков-отшельников.

Вечером, когда я стал разбирать содержимое банки, то, к своему удивлению, не нашел двух раковин. Оказалось, что они были глубоко засосаны обрезком ноги спрута. Значит, присоски ее действовали некоторое время и после того, как она была отрезана и положена в банку с формалином.

Вечером китайцы угощали меня мясом осьминога.

Они варили его в котле с морской водой. Оно было белое, упругое и вкусом несколько напоминало белые грибы.

В селении орочей

Были уже сумерки, когда мы достигли селения Дата. Домики орочей, точно серые, невзрачные зверьки, испуганные чем-то, сбились в кучу и притаились около высокого утеса. Запахло морем. Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом.

Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам перенести вещи. Мы узнали, что все мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай.

После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив нам для ночевки всю юрту.

Когда я проснулся, было уже поздно. Сквозь отверстие в крыше юрты виднелось серое небо. Одеяло мое немного промокло от дождя.

При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега реки. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхейцев. Кроме крыш у них есть боковые стенки. Люди помещаются на полу по обе стороны огня. Тут же, на полках, связанных лыком, где стояла деревянная и берестяная посуда, я заметил несколько белых тарелок.

Орочи любят держать около своих домов птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец.

Близ юрты Антона Сагды в особом помещении, сложенном из толстых бревен, сидел медведь. Когда он достигнет полного возраста, его убьют в праздник, как это делают гиляки и айны. Медведь был злой и сквозь щели в бревнах старался лапой схватить любопытных, заглядывающих в его темницу.

В другом домике я увидел молодую лису. В движениях ее было что-то порывистое, собачье, и что-то грациозное, кошачье.

По соседству, на сушилках, привязанный за ногу, сидел орел. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал у себя на груди перья.

Около крайнего дома, в деревянном ящике, сидели две только что пойманные молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между прутьями клетки. Тут же, внутри юрты, по полу прыгала привязанная за ногу озорница сойка. Она испускала резкие крики и, согнув набок головку, поглядывала в дымовое отверстие в крыше.

После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки. Антон Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку.

Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в устье. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезается в море, и кажется, будто там еще течет Тумнин. Навстречу ему идут волны, темные, с острыми гребнями. Столкнувшись с быстрым течением реки, они сразу превращаются в пенистые буруны.

Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трех больших лодках отправились за морским зверем.

Дело было весной, в марте. Надо было добраться до сплошного льда, где охотники рассчитывали найти тюленей. Погода была хорошая, море тихое, Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лед и на нем много нерп. В короткий срок охотники убили до сотни нерп.

Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошел снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно идти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагруженные лодки не могли двигаться скоро. Небо все больше и больше заволакивало тучами. Охотники потеряли направление и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нем трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили лодки на лед, укрепили на веслах палатки и стали выжидать конца бури.

Двое суток бушевало море. Опасаясь, что волнением может взломать лед, старики велели всем держаться около лодок. Дров не было, жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда, когда надо было согреть воду. На третий день ветер, начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда небо очистилось, люди увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи.

Уезжая со льдины, охотники побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества тюленей — его собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления.

Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали безвозвратно погибшими.

Рыбная ловля зимой

Зимой, в начале декабря, я ходил на рыбную ловлю к устью реки Кусуна.

Удэхейцы захватили с собой тростниковые факелы и тяжелые деревянные колотушки.

Между протоками, на одном из островов, заросших осиной, ольхой и тальником, мы нашли странные постройки, крытые травой. Я сразу узнал работу японцев. Это были хищнические рыбалки, совершенно незаметные как с суши, так и со стороны моря. Один из таких шалашей мы использовали для себя.

Лед в заводи был гладкий, как зеркало, чистый и прозрачный; под ним хорошо были видны мели, глубокие места, водоросли, камни и утонувший плавник. Удэхейцы сделали несколько прорубей и спустили в них двойную сеть. Когда стемнело, они зажгли тростниковые факелы и побежали к прорубям, время от времени с силою бросая на лед колотушки. Испуганная светом и шумом, рыба бросилась вперед как шальная и запуталась в сетях. Улов был удачный: поймали морского тайменя, трех мальм, четырех кунж и одиннадцать красноперок.

Удэхейцы снова опустили сети в проруби и погнали рыбу с другой стороны, потом перешли на озерко, оттуда в протоку, на^-реку и опять в заводь.

Часов в десять вечера мы окончили ловлю. Одни отправились домой, другие остались ночевать на рыбалке. Остался и удэхеец Логада, знакомый мне еще с прошлого года.

Ночь была морозная и ветреная. Даже у огня холод давал себя чувствовать. Около полуночи я хватился Логады и спросил, где он. Один из его товарищей ответил, что Логада спит снаружи. Я оделся и вышел из балагана. Было темно; холодным ветром, как ножом, резало лицо. Я походил немного по реке и возвратился, сказав, что нигде костра не видел. На это удэхейцы ответили мне, что Логада обычно спит без огня.

— Как — без огня? — спросил я с изумлением.

— Так, — ответили они равнодушно.

Опасаясь, чтобы с Логадой что-нибудь не случилось, я зажег свой маленький фонарик и пошел его искать. Два удэхейца вызвались провожать меня. Под берегом, шагах в десяти от балагана, мы нашли Логаду спящим на охапке сухой травы.

Он был в куртке и в штанах из выделанной изюбриной кожи; голову он укрыл белым капюшоном. Волосы на голове у него заиндевели, спина покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он поднялся, и хотя снял с ресниц иней, видно было, что он не озяб: не дрожал и не подергивал плечами.

— Тебе не холодно? — спросил я его с удивлением.

— Нет, — отвечал он. — А что случилось?

Удэхейцы сказали ему, что я беспокоился о нем и долго искал его в темноте. Логада ответил, что в балагане людно и тесно и потому он решил спать на воле. Затем он поплотнее завернулся в свою куртку, лег на траву и снова уснул.

Удивленный этим, я вернулся в балаган.

— Ничего, капитан, — сказал мне мой проводник. — Наши люди холода не боятся. Его постоянно сопка живи, соболя гоняй. Где застанет ночь — там и спи. Его постоянно спину на месяце греет.

Когда рассвело, удэхейцы опять пошли ловить рыбу.

Теперь они применили другой способ. Над прорубью была поставлена небольшая кожаная палатка, со всех сторон закрытая от света. Солнечные лучи проникали под лед и освещали дно реки. Ясно, отчетливо были видны галька, ракушки, песок и водоросли.

Таких палаток было поставлено четыре, вплотную друг к другу. В каждой палатке осталось по человеку; все другие рыболовы пошли в разные стороны и стали тихонько гнать рыбу. Когда она подходила близко к проруби, охотники, сидевшие в палатках, кололи ее острогами.

Охота эта была еще добычливее, чем предыдущая. За ночь и за день удэхейцы поймали двадцать два тайменя, сто тридцать шесть кунж, двести сорок морских форелей и очень много красноперки.

Смерч на море

После недавней бури в природе воцарилась полная тишина, хотя небо было покрыто тучами. Лохматые тучи стояли над землею так низко, что все сопки казались срезанными под один уровень. Свежевыпавший снег толстым слоем прикрыл юрты, опрокинутые вверх дном лодки, камни, валежник на земле, пни, оставшиеся от недавно порубленных деревьев. Однако этот белоснежный убор не придавал окрестности веселого и праздничного вида. В темном небе, в посиневшем воздухе, в хмурых горах и черной, как деготь, воде чувствовалось напряжение, которое чем-то должно было разрядиться.

Я взял лодку и переехал на другую сторону реки Улики. Перейдя через рощу, я вышел к намывной полосе прибоя.

На море был штиль. Трудно даже представить себе море в таком спокойном состоянии: ни малейшего всплеска у берега, ни малейшей ряби на поверхности. Большой мыс Лессепс-Датта, выдвинувшийся с северной стороны в море, с высоты птичьего полета должен был казаться громадным белым лоскутом на темном фоне воды, а в профиль его можно было принять за чудовище, которое наполовину погрузилось в море и замерло, словно прислушиваясь к чему-то. И море и суша были безмолвны, безжизненны и пустынны. Белохвостые орланы, черные кармораны, пестрые каменушки и белые чайки — все куда-то спрятались и притаились.

Я пошел вдоль берега навстречу своему спутнику.

— Куда вы торопитесь? — спросил я его.

— Пароход идет, — сказал он, указывая рукой на море.

Я оглянулся и увидел столб дыма, поднимающийся из-за мыса.

Сначала я тоже подумал, что это дым парохода, но мне показалось странным, что судно держится так близко к берегу, да, кроме того, пароходу и незачем заходить на этот мыс.

Потом меня удивило вращательное движение дыма, быстрота, с которой он двигался, и раскачивание его из стороны в сторону. Темный дымовой столб порой изгибался — то делался тоньше, то становился толще; иногда его разрывало на части, которые соединялись вновь.

Я терялся в догадках и не мог объяснить себе это необычайное явление. Когда же столб дыма вышел из-за мыса на открытое пространство, я сразу понял, что вижу перед собой смерч. В основании его вода пенилась, точно в котле. Вихрь подхватывал ее и уносил ввысь, а сверху в виде качающейся воронки спускалось темное облако.

Из-за мыса смерч вышел тонкой струйкой, но скоро принял большие размеры. И по мере того как он увеличивался, он все быстрее вращался, ускоряя движение на северо-восток. Через несколько минут он принял поистине гигантские размеры и вдруг разделился на два смерча, двигавшихся в одном направлении — к острову Сахалину.

Спустя некоторое время они снова стали сходиться. Тогда небо между ними выгнулось, а вода вздулась большим пузырем. Еще мгновение — и смерчи столкнулись. Можно было подумать, что в этом месте взорвалась громадная мина. В море поднялось сильное волнение, тучи разорвались и повисли клочьями, и на месте смерчей во множестве появились вертикальные полосы, похожие на ливень. Затем они стали блекнуть. И нельзя было решить, что это — дождь или град падает в воду. Потом в море появилась какая-то мгла, заслонившая полосы, оставшиеся от смерчей.

Тучи, до этого времени неподвижно лежавшие на небе, вдруг пришли в движение. Темно-серые, с разлохмаченными краями, словно грязная вата, они двигались вразброд, сталкивались и поглощали друг друга. Ветер, появившийся в высших слоях атмосферы, скоро спустился на землю, сначала небольшой, потом все сильнее и сильнее. Небо, стало быстро очищаться.

Сделав необходимые записи в дневнике, я отправился к старшине Антону Сагды.

У него я застал несколько человек орочей и стал их расспрашивать о смерчах. Они сказали мне, что маленькие смерчи в здешних местах бывают осенью, но большие, вроде того, который я наблюдал сегодня, появляются чрезвычайно редко.

Старшина рассказал мне, что однажды, когда он был еще молодым человеком, он в лодке с тремя другими орочами попал в такой смерч. Смерч подхватил лодку, завертел ее, поднял на воздух и затем снова бросил на воду. Лодка раскололась, но люди не погибли. Помощь оказали другие лодки, находившиеся поблизости.

Шаровая молния

Я сидел на большой базальтовой глыбе в лесу около моря. Было уже поздно. Взошла луна. Кругом было тихо. Ни малейшего движения в воздухе, ни единого облачка на небе. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная каплями вечерней росы, — все было так неподвижно, как в сказке о спящей царевне.

Еще не успевшая остыть от дневного зноя земля излучала тепло, и от этого было немного душно. Я вдыхал теплый ночной воздух, напоенный ароматом смолистых хвойных деревьев.

Какой-то жук с размаху больно ударил меня в лицо и упал на землю. Слышно было, как он шевелится в траве, стараясь выбраться на чистое место. Это ему удалось: он с гуденьем поднялся в воздух и полетел куда-то в сторону. Я встал и пошел своей дорогой.

Скоро сплошной лес кончился, и я вышел на пригорок. Передо мной расстилался пологий скат, покрытый редколесьем, кустарниками и высокой травой.

Я увидел впереди себя какой-то странный свет. Кто-то навстречу шел с фонарем. «Вот чудак! — подумал я. — В такую светлую ночь идет с огнем».

Через несколько шагов я увидел, что фонарь был круглый и матовый. «Вот диво! — снова подумал я. — Кому это могло взбрести на ум при свете луны идти по тайге с бумажным фонарем?»

В это время я заметил, что фонарь светится довольно высоко над землей, значительно выше человеческого роста. «Еще недоставало! — сказал я почти вслух. — Кто-то несет фонарь на палке».

Странный свет приближался. Так как местность была неровная и тропа то поднималась, то опускалась в выбоину, фонарь, согласуясь с движениями таинственного пешехода, тоже то принижался к земле, то поднимался. Я остановился и стал прислушиваться.

Но тишина была полная: ни шума шагов, ни покашливания — ничего не было слышно. Я умышленно громко кашлянул, стал напевать какую-то мелодию, снова прислушался. Тишина… Тогда я громко спросил, кто идет. Мне никто не ответил. И вдруг я увидел, что фонарь движется не по тропе, а в стороне, влево от меня, над кустарниковой зарослью.

Это был какой-то светящийся шар величиною в два кулака, матово-белого цвета. Он медленно плыл по воздуху, то опускаясь там, где были на земле углубления и растительность была ниже, то поднимаясь кверху там, где повышалась почва и рос кустарник. Однако было заметно, что шар всячески избегает соприкосновения с ветвями деревьев, старательно обходит каждый сучок, каждую веточку и былинку.

Стало страшно: я не мог понять, что это такое.

Когда светящийся шар поравнялся со мной и был от меня шагах в десяти, не более, я мог хорошо его рассмотреть. Раза два его внешняя оболочка как бы лопалась, и тогда внутри него становился виден яркий бело-синий свет. Листья, трава и ветви деревьев, мимо которых близко проходил шар, тускло освещались его бледным светом и шевелились. От шара тянулся тонкий, как нить, огненный хвостик, который по временам в разных местах давал мельчайшие вспышки.

Я понял, наконец, что передо мной шаровая молния. Должно быть, каждая из травинок была заряжена тем же электричеством, что и молниеносный шар. Вот почему он избегал с ними соприкасаться.

Я хотел было стрелять в него, но побоялся. Выстрел всколыхнул бы воздух, который увлек бы за собой шаровую молнию. От соприкосновения с каким-либо предметом она могла беззвучно исчезнуть, но могла и разорваться. Я стоял как прикованный и не смел пошевельнуться. Светящийся шар неуклонно двигался все в одном направлении. Он наискось пересек мою тропу и стал взбираться на пригорок. По пути он поднялся довольно высоко и прошел над кустом, потом стал опускаться к земле и вслед за тем скрылся за возвышенностью. Странное чувство овладело мною: мне было и страшно и любопытно. Я быстро пошел назад, взбежал на пригорок. Шаровая молния пропала. Долго я искал ее глазами и нигде не мог найти. Она словно в воду канула.

Птичий базар

Мы плыли на лодке вдоль берега моря. Высокая скала преградила нам путь, и лодке пришлось объехать ее. Во многих местах скала выветрилась и обвалилась в море.

По всему обрыву, от верха до самой воды, образовались карнизы. Одни из них были длинные и узкие, другие, наоборот, короткие и широкие. Местами над морем нависли большие плоские глыбы, которые каким-то чудом держались на весу.

В одном месте вывалился целый пласт, и образовалась длинная галерея, замкнутая с трех сторон и открытая только с моря. И все эти карнизы, все трещины, все углубления были заняты бесчисленным множеством птиц.

Самые нижние карнизы занимали кармораны. Несмотря на свой мрачный характер, они любят гнездиться большими обществами. Как на выставке, сидели они чинно в ряд и с беспокойством поглядывали на наши лодки. На белом от птичьего помета карнизе они резко выделялись своим черным цветом.

Тут же, по соседству, небольшими группами, вытянувшись в линию, точно солдаты, сидели малые бакланы, оперение которых ярко отливало сине-зеленым металлическим блеском. Если бы они не поворачивали голов, чтобы проводить нас глазами, их можно было бы принять за чучела, выставленные напоказ.

Трещины и углубления в камнях были заняты топорками — странными птицами величиной с утку, с темной общей окраской, белесоватой головой и уродливыми оранжево-зелеными клювами, за которые они получили название морских попугаев.

Большие чайки сидели вперемешку с клушами и не ссорились между собой; только некоторые из них, переминаясь с ноги на ногу, порой сталкивали друг друга со скалы. Тогда упавшая птица отлетала немного, но старалась тотчас же вернуться на прежнее место или сесть рядом.

Но больше всего на птичьем базаре было кайр, относящихся к семейству чистиков. Их было бесчисленное множество: каждый выступ, каждое углубление, каждая пядь карниза, где хоть как-нибудь можно было примоститься для высиживания яиц, — все было занято этими остроклювыми птицами с темно-серо-бурым оперением.

Мы проходили очень близко к скале, но все птицы сидели крепко и не хотели покидать своих мест. Только некоторые бакланы слетали, но, видя, что никто не следует их примеру, тотчас возвращались обратно.

Миновав утес, мы свернули в небольшую бухточку, и, как всегда, стали биваком на намывной полосе прибоя, где было достаточно плавника, высушенного солнцем и ветрами.

На другой день была назначена дневка. Я решил воспользоваться свободным временем и посетить птичий базар.

Со стороны суши подойти к нему было нетрудно: некоторые карнизы загибались в долинку и были вполне доступны. Я взобрался по ним, как по лестнице, иногда опираясь на колено и хватаясь руками за выступы скалы.

Здесь так много было кайр, что я должен был двигаться с большой осторожностью, чтобы не задевать их ногами. Как-то странно было видеть возле себя птиц, которые не выказывали ни малейшего беспокойства и не делали никаких попыток улететь или отодвинуться в сторону. Даже когда я протягивал руку, чтобы дотронуться до птиц, они только оборонялись клювами, не поднимаясь с места. Кайры сидели на земле сплошной массой, и все были обращены головами к морю. Они высиживали яйца, причем гнезда их были устроены прямо на камнях, без всякого укрытия сверху.

В это время справа от меня я увидел ворону, потом еще двух. Они садились на свободные камни, быстро осматривались по сторонам и перелетали с места на место. Я заметил, что вороны все время следовали за мной по пятам. Сначала я не обращал на них внимания, но потом это стало меня раздражать. Я никак не мог понять, что им от меня нужно. Раза два я бросал в них камнями.

Хитрые птицы караулили мои движения, и только я нагибался за камнем или замахивался на них рукой, как они поднимались в воздух, но тотчас опять садились по соседству.

Так, пробираясь по карнизам, я скоро попал в самую гущу кайр. Очень часто мне приходилось ставить ногу совсем вплотную к какой-нибудь птице, и лишь тогда она откидывала немного голову назад и с недоумением рассматривала большой и незнакомый ей предмет. Я нагнулся, взял одну кайру в руки и поднял ее кверху. Тотчас откуда-то сбоку появилась ворона. В мгновение ока она схватила единственное в гнезде яйцо и полетела вдоль террасы.

Теперь я наконец понял, почему так настойчиво следовали за мной черные пернатые воровки. Они отлично знали, что, сопровождая человека по птичьему базару, легко можно полакомиться яйцами, надо только не отставать.

Поступок вороны так возмутил меня, что я выпустил из рук кайру и снял с плеча ружье. Я выстрелил в ту ворону, которая с яйцом в клюве только что уселась на краю соседней террасы. Звук выстрела подхватило гулкое эхо. Тысячи птиц с криками поднялись на воздух. Они буквально затмили солнце. В это время другая ворона тоже украла чье-то яйцо. Она расколола его своим сильным клювом. Из яйца вывалился почти насиженный, совершенно голый цыпленок. Ворона разорвала его и съела, потом схватила второе яйцо и улетела прочь.

Мало-помалу бакланы, топорки, каменушки, чайки и кайры стали возвращаться на свои места. Тогда я решил не тревожить их больше, спустился по карнизу и пошел к биваку.

На фоне светлого неба темнел птичий утес, где собрались тысячи пернатых, чтобы вывести птенцов, научить их плавать, летать, добывать себе пищу. Эти птенцы, когда вырастут, на этом же самом месте будут выводить свое потомство. Кто знает, скольким поколениям эта скала уже дала приют и сколько еще поколений будут считать ее своей родиной…

На другой день один казак отправился на птичий базар. Ему не верилось, что птицы не улетают с гнезд даже тогда, когда их трогают руками. Часа через полтора казак вернулся и рассказал, что ночью птичий базар посетил медведь. Казак нашел его следы, много разоренных гнезд и раздавленных яиц, которыми лакомился косолапый.

Мыс Сюркум

Недалеко от бухты Аука берег моря делает изгиб к северо-востоку. Высокий, скалистый и обрывистый берег тянется на сорок восемь километров. У подножия его нет намывной полосы прибоя, прибрежные скалы отвесно обрываются прямо в море. На всем протяжении от бухты Аука до самого мыса Сюркум нигде нет места, где бы могла пристать лодка и найти защиту от непогоды.

Еще раньше старик ороч Иван Михайлович Бизанка говорил мне, что около мыса Сюркум надо быть весьма осторожным и что для плавания там нужно выбирать тихую погоду. Такой же наказ дважды давали старики селения Дата сопровождавшим меня проводникам. Поэтому они все время поглядывали на море, смотрели на небо и по движению облаков старались угадать погоду.

Последние дни море было удивительно спокойное. Если бы оно не вздыхало неуловимой для глаза, но ощутимой в лодке широкой зыбью, его можно было бы принять за тяжелый расплавленный металл, застывший и отшлифованный, уходящий в синеющую даль, где столпились белые кучевые облака с закругленными краями. Солнце, отраженное в гладкой поверхности воды, слепило глаза.

Такая тишь смущала орочей. Она казалась им предательской.

Однако на третий день орочи объявили, что можно ехать. Минут через двадцать мы уже плыли вдоль берега.

На неподвижной и гладкой поверхности моря не было ни малейшей ряби. Солнце щедро посылало свои лучи, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни все, что растет на ней: от могучего тополя до ничтожной былинки.

Около полудня наши лодки отошли от бухты Аука километров на шесть. В это время сидевший на веслах ороч Копинка что-то сказал Намуке, стоявшему у руля. Тот быстро обернулся. Копинка перестал грести и спросил своего товарища, не лучше ли возвратиться, пока есть время.

Я оглянулся и увидел сзади, там, где небо соприкасалось с морем, темную полоску, протянувшуюся по всему горизонту. Эта полоска предвещала ветер. Полагая, что это будет небольшой местный ветерок, Намука подал знак плыть дальше.

Минут через десять полоска на горизонте расширилась и потемнела. Одновременно другая такая же полоса появилась справа от нас. Орочи стали совещаться и хотели плыть обратно, держась как можно ближе к берегу. Но в это время темная полоса придвинулась к нам вплотную. Внезапно подул сильный ветер, и море сразу запенилось и зашумело. Опасаясь, что мы не выгребем против ветра, орочи решили идти дальше, к Сюркуму, и стали ставить парус.

Это было полотнище палатки, привязанное за углы к двум шестам, поставленным крест-накрест. К другим двум углам привязали веревки, концы которых должны быть в руках у рулевого.

Копинка взялся управлять парусом, я сел за весла, а Намука остался на руле. Под парусом наша лодка пошла быстрее. Тучи быстро сгущались. Кое-где у берега появились клочья тумана. Начал моросить дождь.

Волны подгоняли нашу утлую ладью, накреняя ее то на один, то на другой бок. Она то бросалась вперед, то грузно спускалась с волны и зарывалась носом в воду. Чем сильнее дул ветер, тем быстрее бежала наша лодка, но вместе с тем все труднее становилось плавание.

Тяжело загруженная лодка глубоко сидела в воде, и волны захлестывали ее с боков. Время от времени мы откачивали воду берестяным ковшом, который орочи захватили с собой. Напрасно мы осматривали берег в надежде найти хоть какое-нибудь укрытие от непогоды. Угрюмые высокие скалы совершенно отвесно падали в воду. Волны с яростью ударялись о них и белыми фонтанами взлетали кверху. Пристать к берегу было невозможно, о возвращении назад нечего было и думать. Нам оставалось только одно — идти по ветру и напрячь все усилия, чтобы как можно скорее обогнуть мыс Сюркум и войти в бухту. Никто не сидел сложа руки: одни гребли, другие откачивали воду. В ход были пущены оба чайника и котел.

Так продержались мы часа два. Наконец стало ясно, что благополучно дойти до мыса Сюркум нам не удастся: ветер очень засвежел, волны с неумолимой настойчивостью нагоняли лодку и заливали ее корму. Теперь все зависело от рулевого. Намука с тревогой следил за лодкой, а Копинка не спускал глаз с паруса, то подтягивая один конец, то отдавая другой.

«Неужели мы так и не найдем на берегу ни одного залива, который дал бы нам хоть временное укрытие?» — думал я, со страхом и тоской всматриваясь в высокие скалы.

Вдруг Намука привстал и, внимательно разглядывая берег, стал советоваться с Копинкой. По отрывкам их разговора я понял, что они нашли место, где можно укрыться. Копинка кивнул головой. Намука навалился на руль — и лодка стала приближаться к берегу. Здесь море шумело еще сильнее. Шум прибоя был так оглушителен, что мы не слышали друг друга и объяснялись знаками. Мы вступили в водоворот пены, всплесков и брызг.

От скалистого берега выдвигалась в море гигантская базальтовая жила.

Парус был спущен в одно мгновение. Несколько ударов весла — и лодка укрылась за базальтовой стеной. Мы попали в относительно спокойный водоем. В самой середине нашего укрытия поднимался из воды большой плоский камень. Поверхность его была покрыта бурыми водорослями и раковинами.

Намука подвел лодку к камню, и мы вылезли на него. Все сразу повеселели. Стрелки стали откачивать воду, а я с орочами принялся осматривать берег. Наше укрытие было ловушкой, из которой можно выбраться только по воде. Вокруг нас высились гигантские утесы, круто, а местами отвесно обрывающиеся в море. Все наше спасение заключалось в лодке, и прежде всего надо было позаботиться о ней.

Между тем буря разыгралась не на шутку. Волны с грохотом таранили стену, но она стойко выдерживала натиск моря. Ветром перебрасывало через нее брызги. Волны пенились, дробились и, ослабленные, с урчаньем заходили за базальтовую стенку, выплескиваясь на камни, к которым была привязана лодка. Опасаясь за участь наших грузов, я велел перевести лодку в самую глубь бухточки.

Когда вода из лодки была выкачана, мы перебрали все наше имущество и уложили его получше, прикрыв сверху брезентом и обвязав покрепче веревками. Затем мы закусили, оделись потеплее и сели на свои места в лодке, в ожидании, когда ветер стихнет и море хоть немного успокоится.

Однако буря усиливалась и к вечеру превратилась в настоящий шторм.

В сумерки орочи сделали открытие, сильно встревожившее нас. Начался прилив, а во время прилива вода здесь поднимается до двух метров. Несомненно, плоский камень, за которым мы стояли, будет затоплен. Это бы еще ничего, но беда в том, что ветер переменил направление и погнал волны как раз в угол, где мы укрылись. Волны прилива начали бить лодку о камни.

Стало ясно, что, если мы сейчас же не выйдем в море, потом будет поздно. Это понимал каждый из нас. Медлить было нельзя. Словно сговорившись, мы взялись за весла. В это время в бухточку вошла большая волна и окатила плоский камень. Орочи воспользовались временным затишьем и вывели лодку за стенку. Новая волна подхватила лодку, как перышко, и на гребне вынесла за буруны. Ветер хлестнул по лицу холодной изморосью. Лодка сильно накренилась: прошла вторая большая волна, потом третья…

Буруны остались позади. Орочи быстро подняли парус. Словно раненая птица, увлекаемая сильным ветром, помчалась наша лодка вдоль берега.

Сумерки быстро спускались на землю. В море творилось что-то невероятное. Не было видно, где кончается вода и где начинается небо. Страшные волны вздымались спереди и сзади. Они налетали внезапно и так же внезапно исчезали, на их месте появлялась глубокая впадина, и тогда казалось, будто лодка катится в пропасть. Несмотря на то что мы усиленно откачивали воду, вода в лодке не убывала. Скоро одежда наша промокла насквозь. Я был в каком-то забытьи. Порой сквозь завывания ветра и зловещий шум волн я слышал, как у моего соседа стучали зубы. Меня самого трясло, как в лихорадке.

Изредка сквозь прорыв в тумане впереди виднелась какая-то большая темная масса. Она казалась громадным чудовищем, которое залезло в море и, погрузившись по подбородок в воду, надулось и вот-вот издаст страшный рев. Это был мыс Сюркум. Если нам удастся обогнуть его, мы спасены.

Но до этого желанного мыса было еще далеко. Ночь уже опускалась на землю, и обезумевший океан погружался в глубокий мрак. Люди впали в какую-то апатию, и это было хуже, чем усталость, — это было полное безразличие, полное равнодушие к своей участи. Беда, если в такую минуту у человека появится убеждение, что он погиб, — тогда он погиб окончательно.

Я сознавал, что надо как-нибудь подбодрить людей. Стрелки и казаки сидели на веслах лицом к корме. Я воспользовался этим и, собрав все силы, крикнул:

— Братцы, самое страшное осталось позади! Мыс Сюркум совсем недалеко. Навались!

Сделав веселое лицо, я снял фуражку и замахал ею. Это подействовало. Мои спутники стали грести энергичнее. Лодка пошла быстрее. Точно маленькая щепочка, металась она среди яростных волн. Я машинально откачивал воду из лодки.

— Господи, только бы нам дойти до мыса! — услышал я шепот позади себя.

— Сюркум далеко нету, — вдруг сказал Намука.

Слова Намуки всех подбодрили, потому что это была правда.

В то же мгновение огромная волна нагнала лодку и залила ее почти до половины.

— Скоро качай! — крикнул неистово Копинка.

Этот окрик заставил людей еще раз встряхнуться. Они стали грести сильнее и с удвоенной энергией принялись откачивать воду.

Вот и мыс недалеко, вот мы с ним и поравнялись. Но тут нам предстояло еще одно страшное испытание. Мыс выдвигался далеко в море; ветром здесь развило очень большое волнение. Это было самое опасное место. Оставались какие-нибудь минуты, но за эти минуты можно было потерять рассудок. Вдруг громадная волна с белой гривой сразу выросла сбоку. Как щепку, взметнуло нашу лодку кверху — и мы стремглав полетели вниз.

— Держись! — крикнул Намука.

И лодка опять наполнилась водою.

— Надо качать, надо качать! — крикнул я своим спутникам. — Иначе мы погибли!

Гребцы, сидевшие поблизости от меня, оставили весла и тоже принялись откачивать воду. Я опустился на дно лодки прямо на колени и быстро работал котлом. Я не замечал усталости, холода, боли в спине, работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.

— Ая ла бы! (Очень хорошо!) — услышал я голос Копинки.

Лодка неслась по поверхности моря. Волнение стало слабее — мы обогнули мыс и вошли в бухту. Минут десять мы плыли под парусом и работали веслами. Хотя ветер дул с прежней силой и шел мелкий, частый дождь, здесь нам казалось хорошо. Сзади слышался грозный рев морского прибоя.

Вдруг слева от нас вынырнула из темноты какая-то большая темная масса, что-то пронеслось над нашими головами и сбило парус.

— Что такое? — послышалось несколько голосов.

Намука удержал лодку и стал осторожно подходить к неведомому предмету. Это оказалась шхуна. Я приказал зажечь фонарь. Неровный, трепетный луч осветил судно, лежащее на боку и наполовину затопленное. Одна мачта шхуны была сломана, другая цела. Она-то и сбила наш парус. Обрывки снастей валялись на палубе, свешивались в воду. Мы обошли шхуну кругом. На мачте сидела большая крыса. Она попыталась спрыгнуть в нашу лодку, но промахнулась и упала в воду.

Мы поплыли дальше и не успели сделать десяти ударов веслами, как подошли к песчаной косе.

Два стрелка вылезли из лодки через борт и пошли прямо по воде; они подтащили лодку на руках, отчего вся вода в ней сбежала на корму.

Люди пошли по берегу, стали собирать дрова. Мелькнул огонек: кто-то зажег спичку, но ветром ее сразу задуло. Задуло вторую и третью. Топливо долго не разгоралось. Я разыскал свою походную сумку и подал на берег два обломка целлулоидной гребенки, захваченных из города нарочно для такого случая.

Скоро на берегу пылал большой костер.

Люди разгружали лодку, сушили одежду и грелись у огня. Лица их были серьезны. Каждый понимал, что мы только что избегли смертельной опасности, и всем было не до шуток.

Моряки с погибшей шхуны, очертания которой смутно виднелись недалеко от берега, были менее счастливы… Что сталось с ними?

Я лег около костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы лежали у огня, дремали и слушали, как бушевало море.