Онлайн чтение книги Вторая весна
Глава 25. Кожагул со знанием дела говорит о паршивой овце

Люди, стоявшие над человеком, пришибленным деревом, были молчаливы и угрюмы, две девушки плакали, третья торопливо уходила, с лицом испуганным и побелевшим.

«Значит, смерть! — решил подбежавший Борис и возмутился: — Почему же они не снимают шапок? В таких случаях полагается обнажать головы». Он пытался протолкаться через толпу, во никто не обратил внимания, как было до сих пор, на специального корреспондента, никто не освободил ему дорогу. Он поднимался на цыпочки, хватался за плечи стоявших впереди, но видел только высокого ленинградца Левку Сычева, возбужденно и обиженно оправдывавшегося:

— Повисло оно на соседнем дереве. А потом сорвалось. Какая наша вина? Ну скажи?

— Не вы, дитенки, виноваты, руки ваши неумелые виноваты, — вздохнул стоявший рядом с ним Ипат Крохалев.

— Я от що кажу! — послышался в толпе голос Шполянского. — Мы данный лес нэ сажалы, нэ полывалы и рубать нэ будэмо! Каличат людэй, черт зна за шо!

— Помолчи, трепло, три минуты подряд! — грубо оборвал его Сашка-спец. — Кто его калечил? Чего, спрашивается, он у нас под ногами крутился? Он же не работал, верно, ребята? Стоял, в носу ковырял, и вот тебе на!

— Постыдился бы? — возмущенно крикнула плакавшая девушка. Это была Лида. — Человек, может, жизни лишился, а он про него такое!

Сычев оробел и отер потное лицо снятой шапкой. Руки его дрожали.

А Сашка-спец заорал:

— Ну, судите нас теперь! Расстреливайте!

— Без истерики, милая дамочка! — строго посмотрел на него Зубков.

К толпе рысью подбежали двое ребят с носилками. За ними бежала Шура с сумкой инструментария через плечо и с ящиком аптечки под мышкой. Борис выхватил у нее аптечку и вместе с Шурой прошел через толпу.

На земле лежал с обнаженной головой Помидорчик. Шапка его отлетела в грязную лужу, и Борис печально и жалостливо удивился: оказывается, размазня и тихоня Помидорчик носил мужественную спортивную прическу «бокс», с голыми висками и боевым хохолком. А под хохолком — страдальчески успокоившееся и какое-то постное лицо, закрытые глаза и вымазанный грязью нос. Борис потрясенно отвернулся. Мертв! Умер Помидорчик, неплохой, возможно, парнишка, не слишком, правда, трудолюбивый и храбрый, немного, правда, ловчила и белоручка, но такой незащищенный, неприспособленный.

— Вот очочки его. И не разбились даже, — всхлипнула Лида. — Интеллигентный был. Ужасно вежливый.

Она отерла ладонью слезы и положила осторожно на грудь Помидорчика его черные очки.

Квашнина встала на колени и взяла руку Помидорчика, отыскивая пульс. Борис тоже наклонился и увидел, как медленно, с опаской приоткрылся один глаз Помидорчика, но не мертвый, остекленевший, а живой, мигающий, смотревший сердито и капризно.

— Ох, глаза открыл! — обрадованно прошептала Лида.

— Где больно? Куда вас ударило дерево? — ласково и участливо спросила Шура.

Помидорчик покашлял, надел для чего-то очки и расслабленно ответил:

— При чем здесь дерево? Я побежал и ногой в яму попал. Ногу начисто сломал.

— Положим его, товарищи, на носилки, — попросила Шура.

А когда Виктор Крохалев и Сычев бережно приподняли Помидорчика, она вскрикнула болезненно:

— Осторожнее! Ради бога, осторожнее!

Затем снова опустилась на колени и спросила:

— Какая нога? В каком месте?

— Левая, — простонал Помидорчик, — в пятке.

Шура осторожно потянула сапог с левой ноги, стянула его до половины, как вдруг лицо Помидорчика исказилось и он дернул ногой. Виктор, тоже стоявший на коленях, надулся, будто сдерживая дыхание, и, не сдержавшись, захохотал. Шура, вынимая из сумки ланцет, укоризненно посмотрела на него. Разрезанный сапог она стащила медленно, закусив губу, слоено сама испытывала при этом страшную боль, и передала стоявшему ближе всех Сычеву. Тот принял его на обе вытянутые руки, будто это был не сапог, а отрезанная Помидорчикова нога. На лице Шуры, ощупывавшей ногу Помидорчика, появилось сначала недоумение, а затем радость.

— Перелома нет, кости целы, — весело сказала она. — Видимо, у вас вывих стопы, но тоже очень благополучный. Разрыва связок не обнаруживается.

Помидорчик вырвал ногу из Шуриных рук и приподнялся на локте:

— Вы короче. В город не отправите?

— Конечно, нет, — улыбнулась успокоительно Шура. — С таким пустяком мы и здесь справимся. Не бойтесь, с целины не уедете.

Помидорчик завозился на носилках, потом решительно поднялся и сел.

— Значит, не отправите? — угрожающе свел он поросячьи бровки. — Значит, хотите неприятность нажить? Я пятку сломал! Травма на производстве! Должны отправить в больницу! КЗОТ я хорошо знаю! Отправляйте в город немедленно!

— Хм… Что-то слышится родное! — понимающе поджал губы Сашка-спец.

— Я вас положу в санавтобус. Хорошо? — сказала мягко Шура. — И буду лечить. А отправить в город не могу. Мы без санитарного автобуса останемся.

Помидорчик молчал, громко шмыгая носом.

— Совесть у тебя есть? — строго опросил Воронков. — Мы в такую глушь заехали. У нас серьезные больные могут быть. А в город и обратно не меньше четырех дней езды.

Помидорчик молчал, только шмыгал по-прежнему носом.

— Уперся как бык! — засмеялся Ипат. — Гляди, дитёнок, веселей!

— Погодите, товарищи, вы совсем его затуркали! — сказал Зубков, опускаясь на корточки перед носилками. Насмешливое и заносчивое его лицо стало добрым. — Он же свой парень, ленинградец. Он понимает. Остаешься, земляк?

— Отправляйте в город! — тоном забалованного ребенка ответил Помидорчик.

— Вот субчик! — возмущенно поднялся с корточек Сергей. — Ему плевать на триста человек!

— Отправьте его, Александра Карповна, — прогудел рядом строгий голос Корчакова.

Борис не заметил, когда подошел директор совхоза.

— Немедленно отправьте в своем санавтобусе.

Помидорчик сразу перестал шмыгать носом, опрокинулся на носилки и сложил по-покойницки руки на груди.

— Но не в город, конечно. — Усы директора чуть дрогнули. — Прикажите шоферу, чтобы он довез его до школы. Я напишу записку Варваре, она наймет для него в колхозе лошадь за наш счет, до райбольницы.

— Я жаловаться буду, — сказал умирающе Помидорчик. — Обязаны отправить в город.

Директор дотронулся до плеча Помидорчика снятой рукавицей:

— Жалуйтесь, молодой человек. КЗОТ я тоже неплохо знаю. Мы обязаны отправить вас в больницу, что и делаем.

— С тем и до свиданья, милое созданье! — неожиданно появилась около носилок Галя Преснышева. — Катись, воздух будет чище!

— Чистого воздуха вам на целине хватит, — опасливо покосился на нее Помидорчик. — Нравится здесь? Оставайтесь! Головой работать не умеете, ну и вкалывайте! А я не для этого аттестата зрелости добивался.

— Вон ты какой, тихоня, оказался! — повела на него Галя неулыбчивые глаза. — Эх, жаль тачки нет! Мы бы тебя, как в старину… Ничего, на руках вынесем. Ребята, волоки его! — звонко, гневно закричала она, присвистывая зубом.

— Но-но, вы не очень! — надменно поднял Помидорчик очки на лоб. Он соскочил с носилок и, прыгая на одной ноге, поджимая босую, с жалкой поспешностью шмыгнул в подошедший санитарный автобус. Но тотчас же раскрылось окно и показались его толстые щеки.

— Шапку отдайте, черти! — крикнул он. — Шапку!

— Вот твоя шапочка, сынок, — протянула ему чистую, вымытую шапку Крохалева-мать. Подавшись к окну, она сказала негромко и просительно: — Может, останешься, сыночек? Ножку твою я скипидарцем разотру, глядишь, и полегчает. Стыдно, дитятко, перед народом стыдно.

— Не суйтесь, тетка, где вас не спрашивают, — спесиво, в нос сказал Помидорчик. — И эта с лозунгами лезет!

— Видно, легкая у тебя жизнь была, — вздохнула Крохалева.

— Вам бы такую легкую! — звучно всхлипнул Помидорчик, будто ел горячий суп. — В три вуза держал, три раза провалился. Конкурсы-то теперь о-го-го! В архитектурном всего семнадцать очков набрал. Жизнь начисто разбита!

— Слушай меня, Помидорчик, — положил Воронков локти на опущенную раму окна, будто провожал лучшего друга. — Тебе не архитектурный, а минимум на два-три года строгий заводской режим нужен. Тогда, может быть, и полегчает, отпустит. Схватило тебя здорово! Не работаешь, брат, над собой.

Помидорчик деловито шапкой вытер мокрые от слез щеки и ядовито прищурился:

— Установочку даешь? Агитируешь? Агитировать легко, а вот попробуй на целине вкалывать. Другое запоешь!

— Слышали?! — тихо изумилась Галя. — И долго еще эти пережитки будут среди нас бродить.

— Вопрос серьезный! — вздохнул Илья и снова поднял лицо к окну. — А ну-ка, слышь, выкладывай путевку!

— Почему это — выкладывай? — покосился Помидорчик мокрым глазом. Под ним часто, зло билась жилка. — Не вы мне ее давали. Комсомол дал. Сдам, где нужно.

— Сейчас же отдавай! — забарабанила Галя кулаками в кузов автобуса. Надо лбом ее гневно развевались легкие, как паутинка, волосы. — Не в ту сторону едешь! В ту сторону путевка не нужна!

— Слушай, не дури. Не отдашь путевку — не выпустим отсюда! — подошел Илья к мотору и решительно встал перед радиатором.

— Перегибаете? — угрожающе засопел Помидорчик и сунул. Гале красную книжечку. — Нате, нате вашу бумажку за печатью и номером!

Девушка передала ее Воронкову.

— Та-ак! — раскрыл Илья путевку. — Значит, так. «Райком комсомола города Ленинграда… вручает… изъявившему добровольное желание поехать на освоение…» Все в порядке. А теперь, значит, уволился с целины по собственному желанию? Нашелся все же среди нас такой. Кто еще на очереди? Говори! — повел он слева направо суровым взглядом, как когда-то по строю взвода.

— Брось, Воронков! — обиженно нахмурился Сычев.

— Ты полегче. За кого нас считаешь? — крикнул Зубков.

— А чего ты стоишь? Заснул? Поехали! — перевесившись в окне, капризно сказал Помидорчик шоферу автобуса.

Костя Непомнящих молча включил зажигание. Все в нем: и то, что он ухом не повел на обидный приказ Помидорчика, и каменно неподвижная спина, и даже резкий скребущий звук стартера, — все выражало холодное презрение. Но тронуться он не успел. Раздался требовательный женский крик:

— Постойте!.. Погодите!.. И меня с собой возьмите!..

К автобусу бежала, развевая полы модного пальто, Крохалева-дочь.

— Дитятко мое! — отчаянно всплеснула руками Крохалева-мать. — И что же ты с нами делаешь? От семьи отламываешься?

— Не могу я… Страшно мне! Непосильно… Зажмурившись ехала сюда! — сердито кричала Антонина и ослабела, дрогнула голосом, ухватилась за отца. — Ой, папаня, что же мне делать? Что же вы молчите, папаня?

— Да не держи ты меня, чудовища! У меня работы по горло! — отцепляя ее руки, крикнул разозленно Ипат. — Решила ехать — езжай! На пару с Помидорчиком. Чу́дная парочка!

Он повернулся к жене и издевательски поклонился в пояс:

— Спасибо за срам. Твое ученье-воспитанье, жена-мироносица!

— Не ври, не ври, бородатый черт! — застонала жена. — Сам, сам мирволил, сам поблажку давал! — Она обеими руками схватила дочь. — Нехорошо-то как получается, родимушка моя, некрасиво как!

— Не могу, маманя! Вы на руки, на руки мои посмотрите! — протянула руки Тоня. — Вот… волдыри… полопались… Хорошая парикмахерская не возьмет. Клиенты побрезгуют!

— Тонечка, стыдно же, ей-богу, перед ребятами! — бросилась к ней Лида Глебова. — Ой, как стыдно!

— Ты и сама-то из-за Витьки остаешься, знаю! — озлилась опять Антонина. — А то бы и сама удрала. А мне никого не стыдно! И не держите меня. Никто меня не удержит!

— Не тронь ее, Лида! Пускай едет в свою парикмахерскую! — не глядя на сестру, проговорил Виктор глухим голосом.

— И то! Таких лучше вовремя отбить. Из зерна — мука, из шелухи — пыль! — безнадежно и отрекаясь сказал Ипат и зашагал к лесосеке.

— Рано вы, дядя Ипат, людей с шелухой мешаете! — колюче крикнул ему вслед Воронков. Он рывком, бесцеремонно и грубо повернул Тоню к себе лицом. — Врешь, я-то тебя удержу! Обратно ты не поедешь! Поняла? Молчи! — прикрикнул он.

Илья крепко, рвись не вырвешься, обнял Антонину за плечи, и она пошла с ним, сразу обмякшая, покорная.

запел плаксиво Сергей, и все засмеялись. А Лида крикнула весело Илье:

— Молодец, товарищ Воронков!

— А ты как думала? — обернулся смеясь Илья. — По армейскому уставу: взаимная помощь и выручка!

Остановившийся Ипат вдруг захохотал, откидываясь в смехе назад. Так, со смехом, и зашагал к лесосеке, весело постукивая по деревьям обушком вытащенного из-за спины топора.

Автобус вдруг взревел басом, напугав взвизгнувших девчат, и поплыл, покачиваясь на колдобинах. А люди, стоявшие по обе его стороны, мгновение так и стояли, удивленно глядя друг на Друга через опустевшую дорогу. В переднем ряду стоял Кожагул, крепко опираясь на пастушью палку-крюк. И, ткнув ею в сторону автобуса, увозившего Помидорчика, старый чабан сказал с беспощадным презрением:

— Хурда![18]Паршивая овца! (казахск.) Такой на целину рано пускать!