Онлайн чтение книги Когда я уйду When I'm Gone
Глава 1

Идеальные похороны. Иначе и быть не могло, ведь Натали сама все устроила, а у нее талант. В бюро ритуальных услуг они с Люком ходили вместе, но он молча сидел рядом. Нат продумала все детали: урна для сбора средств Национальному обществу по борьбе с раковыми заболеваниями, короткие видеоролики с обращениями к каждому из друзей, которые по кругу проигрывали в фойе. Да уж, в Фармингтон-Хиллз, штат Мичиган, это точно были похороны года…

Люк нажал кнопку пульта, и гаражные ворота поползли вверх. Он заехал внутрь и припарковался рядом с бежевым мини-веном Натали. Машина дважды мягко подскочила на порожке – приехали. На заднем сиденье завозились дети. У Уилла глаза совершенно красные. Четырнадцать лет и без того сложный возраст, а тут еще смерть матери… Наверное, у подростков из-за обилия гормонов особенно велик запас слез. Свои Люк давно израсходовал. Это хуже. По крайней мере, когда плачешь, никто не выражает восхищение по поводу того, как хорошо ты держишься, и не отпускает замечаний, что она теперь «в лучшем из миров». Им невдомек, что изображать смирение гораздо легче, чем на самом деле смириться со смертью.

Мэй подняла голову.

– Папа, я есть хочу. Что у нас на ужин?

Люк только диву давался: у девятилетней девочки аппетит мальчишки-подростка.

Уилл вздохнул:

– Мы же на похоронах поели, Мэй. У папы не было времени готовить.

– Ничего страшного, Уилл. Бабушка Терри нам весь холодильник едой забила. Если Мэй голодна, я что-нибудь разогрею.

Мать Натали ушла сразу же после того, как отзвучало последнее «аминь». Неудивительно – Люк ей никогда не нравился. Хорошо бы она уже уехала. Не хотелось ощущать ее тяжелый взгляд, как будто Люк виноват в том, что у Натали рак…

– Ребята, вы идите в дом, а я возьму Клейтона.

Мэй просунула голову между сиденьями. Вздернутый мамин нос, глаза Люка, а улыбка – нечто среднее, причудливый результат смешения генов.

– А ты не захватил оттуда шоколадного печенья? Такое было вкусное!..

– Ты как будто с дня рождения приехала! – Уилл выскочил из машины, как ошпаренный, и с размаху захлопнул дверцу.

– Не обращай внимания, детка, – посоветовал Люк. Надо бы заставить сына извиниться перед сестрой, но сил не нашлось.

Мэй пожала плечами и вновь распахнула дверцу.

– Бабушка какую-то еду складывала в нижний шкафчик на кухне, поищи там.

– Хорошо, папа! – Девочка скользнула по сиденью и выскочила из машины.

Уилл впервые так разозлился после смерти матери, а Люк пережил несколько приступов гнева с тех пор, как Натали вернулась домой с последнего обследования – их полагалось проходить каждые три месяца. Первые месяцы ремиссии они тихо радовались. Получив хорошие снимки, Натали прилепила к стеклу автомобиля магнитик с желтой лентой[1]Желтая лента как символ онкологических заболеваний олицетворяет собой проблему злокачественных новообразований костной ткани. – Здесь и далее прим. пер. и работала волонтером в фонде «Передай жизнь» – в розовой футболке с надписью «Я выжила». Через пару месяцев волосы у нее отросли, и она не натыкалась больше на сочувственные взгляды. А спустя три месяца новые рентгеновские снимки и анализ крови положили конец их надеждам…

Люк вытащил ключ зажигания и сунул в карман.

Он глушил гнев, колотя грушу в подвале. Нарочно не надевая перчатки.

Клейтон дремал в детском кресле. Изогнутые, будто лук у Купидона, губы, тонкие пушистые ресницы… Когда щелкнула пряжка, он распахнул глаза.

– Приехали, папочка?

– Да, сынок. Пойдем переоденемся в пижаму. – Люк нажал оранжевую кнопку и расстегнул две последние пряжки.

– Люблю тебя, папочка. – Клейтон протянул ему ручонки. Люк вытащил из машины худенькое тельце, трехлетний сын обнял его за шею и сразу уснул опять. Люк глубоко вдохнул: Клейтон пах мальчишеским п о́ том и чипсами – Терри отвлекала ими внука во время службы.

Люк больше не злился. Ему было грустно. Грусть пропитала его до костей, угнездилась в груди, проникла в каждую клеточку тела. Он подошел к дому со спящим мальчиком на руках. Мэй оставила дверь открытой; Люк ногой прикрыл ее за собой. В пустом холле шаги звучали гулко. Обычно, приходя с работы, Люк постоянно спотыкался о школьные рюкзаки и кроссовки, но теперь он дико тосковал по беспорядку – свидетельству привычной жизни. Перед отъездом мать Натали все убрала: из гостиной исчезли больничная койка, стопки журналов, полупустые бутылки с водой. Не было нового телевизора, который они собирались повесить в углу у окна, – вчера приходил электрик и подключил его в подвале к новой игровой приставке, которую купила Терри, – как будто это поможет детям позабыть, что их мать умерла. Теперь комната, где его жена испустила последний вздох, смотрелась как обычная гостиная: светлая мебель, коричневый ковер, семейные фотографии на стенах.

Хоть пахло так же – корицей и ванилью. Наверное, какой-то освежитель. Лучше отыскать, где он хранится, а то вот так вернешься домой в один прекрасный день, а запах улетучился… Надо спросить у Энни. Она ведь лучшая подруга Натали, должна быть в курсе всяких маленьких секретов.

Люк глубоко вздохнул, чтобы аромат наполнил легкие. Уилл закрылся в комнате, Мэй шуршала на кухне. Всё, как всегда. Хорошо, когда рядом не крутятся друзья и родственники, изо всех сил желающие услужить. Можно спокойно бродить по дому в старых рваных трениках.

С каждой секундой Клейтон становился тяжелее, а костяшки и предплечья у Люка саднили после вчерашнего ночного сеанса у боксерской груши. Он повернул к лестнице – и тут что-то попало ему под ногу. Люк поскользнулся и еле сдержал крик, пытаясь сохранить равновесие. В удивлении он воззрился на цветной прямоугольник бумаги.

Если б дело происходило в привычной жизни, на полу валялся бы листок из тетрадки с домашней работой или рисунок, выпавший из-под магнита с холодильника. Люк решил, что это еще одна открытка с соболезнованиями. Присев, он подцепил конверт пальцами и поднес его к свету, лившемуся с крыльца через окно. У плеча заворочался Клейтон.

Надпись на конверте: «Для Люка». «Л» с завитками по бокам, миниатюрная наклонная «к». Почерк Натали… Глаза обожгло слезами.

Откуда оно? Люк огляделся в поисках отгадки. Как письмо от умершей жены могло оказаться под лестницей? Его взгляд задержался на входной двери с латунной щелью для почты. Десять лет назад Натали сама выбрала эту дурацкую дверь, когда они строили дом, но первой же холодной мичиганской зимой попросила ее засиликонить. За девять лет у него так и не дошли руки. А теперь через эту щель с ними говорила покойная супруга…

Конечно, это не она. Люк покачал головой и сунул письмо в карман. Натали умерла. Покойники не подбрасывают письма в почтовые ящики и не переселяются на небеса. Люди просто умирают. Скорее всего, кто-то что-то напутал.

Люк занес ногу над ступенькой, и тут из кухни выбежала Мэй – все в том же черном платье по колено, что на похоронах.

– Пап, можно, я съем злаковый батончик? – Она показала ему лакомство в серебристой упаковке. – Мама не разрешала сладкое перед сном, но ведь батончик полезный.

Когда дочь вот так, походя, вспоминала мать, у Люка перехватывало дыхание. Почему она такая сильная, а он такой слабый?

– Конечно, родная! – Почувствовав укол совести, добавил: – Только молока себе налей, хорошо?

– Ты что, папа! Я не справлюсь! Бутылка тяжелая, я все время проливаю…

Мэй сунула в рот каштановый локон – детская привычка, которую она приобрела с тех пор, как волосы отросли. Натали считала, что это пережитки сосательного рефлекса, и одергивала дочь, но Люк не стал. Сейчас дочке необходимы уют и покой.

– Попрошу Уилла, он спустится и поможет тебе.

– Думаешь, он больше на меня не злится? – Девочка заправила мокрую прядь за ухо.

Люк передернул плечами. Что ж, может, и стоит делать замечания.

– Конечно, нет. Просто ему грустно, а когда грустно, люди часто огрызаются на близких.

– Ну ладно.

Мэй разорвала зубами упаковку и пошла обратно в кухню.

– Я люблю тебя, – сказал Люк ей вслед.

– Я тебя тоже, – бросила она через плечо.

* * *

Люк уложил Клейтона, уговорил Уилла помочь сестре на кухне, затем пошел к себе. Там бросил пиджак на кровать и расстегнул ремень на брюках. Ремень носить еще можно, только не сам костюм. Надеть куда-то брюки и пиджак, что были на тебе в день похорон жены?.. Нет уж, спасибо. Люк достал из шкафа чехол и наскоро впихнул туда пиджак. Взгляд зацепился за торчащий из кармана голубой конверт.

Письмо… Он совсем позабыл о нем. Трудно сказать, нечаянно или нарочно. Почерк на конверте до боли походил на почерк его жены. Люк схватил письмо, выпустив из рук чехол, и вскрыл конверт. Оттуда выскользнул сложенный лист, вырванный из блокнота со спиральной пружинкой. Значит, все-таки Натали. Никто на свете не станет писать писем овдовевшему мужу в блокноте за пятьдесят центов, даже не обрезав бахрому с краю.

Люк бросил пустой конверт на кровать. Замер, поймав в зеркале собственное отражение: светлые волосы расчесаны на пробор, галстук аккуратно завязан – как будто на собеседование собрался. Единственный признак ужасного дня – соломенная щетина на подбородке. Странно и неправильно, что снаружи он выглядит таким собранным, в то время как изнутри разваливается на части… Люк расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил галстучный узел и взъерошил волосы, а потом присел на угол кровати спиной к зеркалу и дрожащими руками развернул листок. Сверху рукой Натали было написано: «В день моих похорон». Дальше шел текст: знакомые до боли завитки. В ушах как будто зазвучал ее голос.

Дорогой Люк!

Может, стоит написать «родной» или «любимый», а может, дружески окликнуть: «Эй, Люк…» Не знаю, как умершая женщина должна обращаться к супругу. Если ты читаешь это, скорее всего, меня нет в живых. Не исключено, конечно, что ты рылся в моих вещах и нашел дневник. Если так, то стыдись!.. Но нет, ты никогда не совал нос куда не просят; вероятно, меня больше нет.

Прежде всего хочу сказать, что люблю. Люблю тебя и наших детей так, что словами не описать. При мысли, что ты живешь без меня, начинает подташнивать, как тогда от жуткого желудочного гриппа, который я подцепила, когда родился Клейтон. Я злюсь, завидую и испытываю еще кучу гадких чувств. До того, как окончательно рассироплюсь – а день у тебя, должно быть, и так выдался чересчур сладко-сиропный, – скажу то, что думаю: как же не хочется оставлять тебя одного!

Чувствую себя героиней дешевой мелодрамы: пишу письмо, которое откроют в день моих похорон… Конечно, доктор Сандерс говорит, что у меня неплохие шансы на то, чтобы выкарабкаться, но ты же меня знаешь – я никогда не доверяла докторам. В любом случае от дневника вреда не будет, правда ведь? Знаешь, всегда хотелось попробовать себя в писательском ремесле. Может, это первый шаг к роману, который крутится у меня в голове последние лет десять… Говорят, надо писать о том, что знаешь. Так вот, мы с раком не особо близкие друзья.

Завтра первый день химиотерапии. Переживаю. Не то, чтобы мне сильно жалко волос, хотя я наревелась по этому поводу. Видела я в приемной у Сандерса этих исхудавших, безразличных ко всему бедолаг. Сегодня там стошнило одну девушку после облучения. Наверное, это был один из первых сеансов, потому что волосы у нее на месте. А может, просто хороший парик. Надо спросить, где она его купила.

Однако самое чудовищное – другое. Санитарки невозмутимо вытерли рвоту с пола, со стен и стульев, как будто это дело привычное. И тут я заметила, что у Сандерса нигде нет ковров. Только представь! Похоже, они столько раз нанимали клининговую фирму, что в конце концов решили обойтись линолеумом…

Ну да ладно, хватит. Завтра дальше расскажу. Пожалуйста, обними и поцелуй за меня детей. Не рассказывай им пока о письмах с того света, а то они испугаются. Помню, когда Мандаринка издохла и плавала в аквариуме животом вверх, ты сказал детям: «Если умираешь, то навсегда». Я еще тогда мысленно отметила, что это жестковато. Интересно, обо мне ты сейчас тоже так думаешь? Что я умерла навсегда? Я сплю, а меня глодают черви, превращая в удобрение для почвы, из которой растут маргаритки… Ну и пусть. Все равно я люблю тебя и скучаю. Завтра напишу еще.

Натали

Люк разгладил страницу, лежавшую на колене. Ждал приступа острой тоски, но вместо этого со дна души поднялось теплое чувство. Даже захотелось не сжечь костюм, а повесить в шкаф.

Он сложил письмо по тем же сгибам, спрятал его в конверт и положил на подушку. Натали постоянно изобретала что-то подобное. Она даже писала любовные записки черным фломастером на бананах, которые клала ему с собой на обед. Люк полагал, что признания в любви на бананах – самый странный на свете способ общения. Однако письма из могилы будут посильнее. И тем не менее это чудесно. Неужели завтра придет еще одно? При этой мысли ему даже захотелось улыбнуться.

Пожалуй, отложим решение по костюму. Люк сунул ноги в дырявые треники и натянул майку с длинным рукавом. Интересно, получится сегодня поспать? Врач прописал ему снотворное, но Люк почти свыкся с бессонницей.

Он повесил брюки и пиджак на вешалку и застегнул молнию на чехле. Поглядел на просвет в гардеробной там, где обычно висел костюм – перед рабочими рубашками с короткими рукавами. Надо бы запрятать его поглубже, иначе будет натыкаться на него всякий раз, как зайдет за джинсами или туфлями… Может, со временем получится вообще о нем забыть. Люк решительно шагнул внутрь, старательно отворачиваясь от блузок и платьев Натали по другую сторону комнаты. Он не убирал ее вещи, пусть даже хозяйка их больше не наденет. У задней стенки гардеробной висела черная гавайская рубашка с красными цветками на груди. Люк подвинул ее и втиснул в просвет свой костюм. Лязгнул металлический крючок вешалки, из кармана пиджака вылетел кусочек белой бумажной бахромы. Люк подхватил его на лету, будто тот мог растаять, как снежинка, обессиленно сел на пол и прислонился спиной к платьям Натали. Его окутал знакомый запах порошка и лосьона для тела.

Письмо не заполнило пустоту в душе, саднившую так, будто удалили жизненно важный орган, но что-то все-таки произошло. Впервые за несколько месяцев он ждал следующего дня. Она ведь вправду так сказала? Что напишет еще? Вообразив, как завтра очередной голубой конверт скользнет в щель для писем и газет на входной двери, Люк почувствовал что-то, похожее на радость. Он сжал обрывок бумаги и выдохнул:

– Спасибо!