Онлайн чтение книги Зимняя луна Winter Moon
6

Одна из шести операционных палат выходила большими окнами в зал персонала реанимационной. Занавески на ширме были раздвинуты, чтобы сиделки могли постоянно наблюдать за пациентом даже со своих мест в центре круглой комнаты. К Джеку были присоединены провода кардиографа, который постоянно передавал данные на терминал центральной панели, внутривенная капельница, обеспечивающая глюкозой и антибиотиками, и раздвоенная кислородная трубка, нежно прикрепленная к перегородке между ноздрями.

Хитер приготовилась к шоку при виде состояния Джека – но он выглядел даже хуже, чем она ожидала. Лежал без сознания, поэтому, конечно, и лицо было вялое, бесчувственное, но это отсутствие одушевленности не было единственным поводом для страха. Его кожа была бела, как кость, с темно-синими кругами вокруг ввалившихся глаз. Губы были так серы, что она подумала о пепле, и библейская цитата прокралась к ней в голову, отдаваясь беспорядочным эхом, как будто ее и вправду произнесли громко, – прах к праху, пыль к пыли. Он казался на десять или пятнадцать фунтов легче, чем был, когда ушел сегодня утром из дому, как будто его борьба за выживание длилась больше недели, а не несколько часов.

Комок в горле мешал глотать. Она встала рядом с кроватью и не смогла говорить. Хотя он был без сознания, она не хотела с ним говорить до тех пор, пока не сможет управлять собственной речью. Хитер где-то читала, что даже в коме больные способны слышать людей вокруг них: на каком-то глубоком уровне они могут понимать, что сказано, и воспринимать слова ободрения. Она не хотела, чтобы Джек расслышал дрожь страха или сомнения в ее голосе – или что-нибудь другое, что может огорчить или усилить тот ужас и подавленность, которые его уже охватили.

В палате было успокаивающе тихо. У монитора кардиографа отключили звук, все данные подавались на экран и оценивались визуально. Насыщенный кислородом воздух, проходивший через трубку в нос, свистел так слабо, что она могла слышать его только тогда, когда наклонялась близко, и звук неглубокого дыхания был так же мягок, как у спящего младенца. Дождь барабанил в мире снаружи, стуча по единственному окну, но это скоро стало бледным шумом, просто другой формой молчания.

Хитер захотелось взять мужа за руку больше, чем когда-либо в жизни хотелось чего-то еще. Но его руки были скрыты в длинных рукавах смирительной рубахи. Внутривенная трубка, которая, вероятно, была подсоединена к тыльной стороне руки, исчезла под манжетой.

Она, поколебавшись, коснулась его щеки. Он выглядел холодным, но при прикосновении оказался в горячке.

Наконец она сказала:

– Я здесь, мой мальчик.

Он никак не показал, что слышит ее. Его глаза не двигались под веками, а серые губы оставались слегка открытыми.

– Доктор Прокнов говорит, что все выглядит хорошо, – сообщила она, – ты можешь из этого выбраться. Вместе мы с этим справимся, не беспокойся. Черт, помнишь, два года назад мои приехали к нам на две недели? Какая тогда была мука, мать ныла без остановки семь дней в неделю, а отец был вечно пьяный и мрачный. Это же только пчелиный укус, тебе не кажется?

Никакого ответа.

– Я здесь, – сказала она. – И останусь, не собираюсь никуда уходить. Ты и я, ладно?

На экране кардиографа плывущая линия ярко-зеленого света показывала зубцы и впадины артериальной и желудочковой деятельности, которая проходила без каких-либо перерывов, слабая, но постоянная. Если Джек слышал, что она сказала, его сердце не откликнулось на ее слова.

Стул с прямой спинкой стоял в углу. Хитер пододвинула его к изголовью. Поглядела на мужа сквозь решетку в ограждении кровати.

Посетителям реанимационной давалось строго десять минут каждые два часа, так чтобы не утомлять пациента и не пересекаться с сиделками. Однако старшая сиделка, Мария Аликанте, была дочерью полицейского. Она разрешила Хитер не выполнять эти правила.

– Ты можешь оставаться с ним сколько захочешь, – сказала Мария. – Слава богу, ничего похожего с моим отцом не случалось. Мы всегда ожидали, что такое произойдет, но ничего. Конечно, он уволился несколько лет назад, как раз тогда, когда все только начали сходить с ума!

Каждый час, или примерно так, Хитер уходила из реанимационной, чтобы провести несколько минут с членами группы поддержки в холле. Люди продолжали сменяться, но всегда их было не менее трех, иногда до шести-семи, мужчины и женщины – полицейские в форме или переодетые детективы.

Жены других полицейских тоже заходили. Каждая из них обнимала ее. Время от времени любая доходила до грани и была готова разрыдаться. Все искренне ей сочувствовали, разделяли ее боль. Но Хитер знала, что все до единой были рады, что это Джек, а не их муж приехал на вызов со станции автосервиса Аркадяна.

Хитер не осуждала их за это. Она бы продала душу, чтобы Джек сейчас поменялся с мужем любой из них, – и тоже посещала бы ее с таким же точно искренним сочувствием и скорбью.

Департамент был тесно сросшимся сообществом, особенно в эту эпоху социального распада, но каждое общество формируется из маленьких группок, из семей, объединенных совместным опытом, взаимными нуждами, сходными ценностями и надеждами. Безотносительно тому, насколько тесно переплелась ткань сообщества, каждая семья сначала защищала и лелеяла себя. Без глубокой и всепоглощающей любви жен к мужьям, а мужей к женам, родителей к детям и детей к родителям не было бы никакого сочувствия и в большом сообществе, вне дома.

В реанимационной палате с Джеком Хитер восстанавливала в памяти всю их совместную жизнь, с самого первого дня до ночи, когда родился Тоби, до завтрака этим утром. Больше двенадцати лет. Но они казались короткими, как секунды. Иногда она прислоняла голову к прутьям кровати и говорила с ним, вспоминая особенные мгновения, напоминая, как много смеха их связывало, сколько радости.

Незадолго до пяти часов она была оторвана от воспоминаний неожиданным осознанием того, что что-то изменилось.

Встревоженная, она встала и склонилась над кроватью, чтобы посмотреть, дышит ли еще Джек. Затем поняла, что с ним все должно быть в порядке, так как кардиограф не показывал изменения ритма.

То, что изменилось, было звуком дождя. Он закончился. Гроза прекратилась.

Хитер поглядела на светонепроницаемое окно. Город за ним, которого она не могла видеть, должно быть, блестел после ливня, длившегося целый день. Ее всегда очаровывал Лос-Анджелес после дождя – искрящиеся капли воды, стекавшие с кончиков пальмовых листьев, как будто из деревьев выделялись драгоценные камни. Улицы чисто вымыты, воздух так ясен, что далекие горы снова являются из обычной мглы смога. Все свежо.

Если бы окно было прозрачным и можно было бы видеть город, спросила себя она, показался бы он ей очаровательным на этот раз? Теперь нет. Этот город больше никогда не засияет для нее, даже если дождь будет чистить его сорок дней и сорок ночей.

В это мгновение Хитер поняла, что их будущее – Джека, Тоби и ее собственное – должно проходить в каком-то месте далеко отсюда. Больше это не родное. Когда Джек поправится, они купят дом и уедут… куда-нибудь, куда угодно, к новой жизни, к новому началу. Это решение было печально, но давало также и надежду.

Когда она отвернулась от окна, то обнаружила, что глаза Джека открыты и он смотрит на нее.

Ее сердце запнулось.

Она вспомнила мрачные слова Прокнова – сильная потеря крови. Глубокий шок. Последствия отразятся на мозге.

Повреждение мозга.

Она боялась говорить из страха, что его ответ будет невнятным, мучительным, бессмысленным.

Джек облизнул серые, потрескавшиеся губы.

Его дыхание было хриплым.

Наклонившись сбоку кровати, нагнувшись к нему, собрав все свое мужество, она сказала:

– Милый?

Смущение и страх отразились на его лице, когда он повернул голову сначала чуть-чуть влево, потом вправо, оглядывая комнату.

– Джек? Ты со мной, мальчик мой?

Он задержал взгляд на мониторе кардиографа и, казалось, был заворожен двигающейся зеленой линией, которая теперь рисовала пики выше и гораздо чаще, чем во все время с тех пор, как Хитер вошла в палату.

Ее собственное сердце стучало так сильно, что ее затрясло. То, что он не отвечал, ужасало.

– Джек, ты в порядке, ты слышишь меня?

Медленно он повернул голову к ней снова. Облизал губы, лицо исказилось. Его голос был слаб, почти шепот:

– Извини за это.

Она сказала испуганно:

– Извинить?

– Я предупреждал тебя. Ночью я так предчувствовал. Я всегда был… именно психованный.

Смех, который вырвался у Хитер, был опасно близок к плачу. Она прижалась так сильно к ограде кровати, что прутья больно вдавились ей в диафрагму, но ей удалось поцеловать мужа в щеку, его бледную горячечную щеку и затем в уголок серых губ.

– Да, но ты мой псих, – сказала она.

– Пить хочется, – произнес он.

– Конечно, хорошо. Я позову сиделку, посмотрим, что тебе позволят.

Мария Аликанте уже спешила зайти, встревоженная данными об изменении в состоянии Джека, выведенными на монитор центральной панели.

– Он проснулся, осторожно, и сказал, что хочет пить, – сообщила Хитер, составляя слова вместе в спокойном ликовании.

– Человек имеет право немного хотеть пить после тяжелого дня, не так ли? – сказала Мария Джеку, огибая кровать и подходя к ночному столику, на котором стоял герметичный графин с ледяной водой.

– Пива, – сказал Джек.

Постучав по пакету с внутривенным, Мария сказала:

– А что, вы думаете, мы накачиваем в ваши вены целый день?

– Не «Хайнекен».

– А вы любите «Хайнекен», да? Ну, у нас медицинский контроль расходов, вы знаете. Нельзя использовать импортные товары. – Сестра налила треть стакана воды из графина. – От нас вы получаете внутривенно «Будвайзер», хотите вы того или нет.

– Хочу.

Открыв шкафчик ночного столика и выдернув гнущуюся пластиковую соломинку, Мария сказала Хитер:

– Доктор Прокнов вернулся в больницу на вечерний обход, а доктор Дилани только что приехал сюда. Как только я заметила изменения в электроэнцефалограмме Джека, я вызвала их.

Уолтер Дилани был их семейным врачом. Хотя Прокнов хорош и явно компетентен, Хитер чувствовала себя лучше, зная, что в медицинской бригаде, занимающейся Джеком, есть кто-то почти из их семьи.

– Джек, – сказала Мария, – я не могу поднять кровать, потому что вы должны лежать горизонтально. И не хочу, чтобы вы пытались сами поднимать голову, хорошо? Позвольте мне поднимать ее за вас.

Мария подложила руку ему под шею и подняла голову на несколько дюймов от тощей подушки. Другой рукой она взяла стакан. Хитер протянула руку над оградой кровати и вставила соломинку между губ Джека.

– Маленькими глотками, – предупредила его Мария. – Если не хотите подавиться.

После шести или семи глотков, делая паузы для дыхания между каждой парой, он напился достаточно.

Хитер была в восторге сверх всякой меры от умеренных достижений своего мужа. Как бы то ни было, его способность глотать разведенную жидкость не давясь, возможно, означала, что паралича горловых мышц нет, даже самого маленького. Она подумала, как глубоко изменилась их жизнь, если такое простое действие, как выпивание воды не давясь, является триумфом, но это печальное осознание не уменьшало радости.

Раз Джек был жив, у него появилась дорога к той жизни, которую они знали. Долгая дорога. Один шаг. Маленький-маленький шаг. Другой… Но дорога была, и ничто другое ее сейчас не волновало.

* * *

Пока Эмиль Прокнов и Уолтер Дилани осматривали Джека, Хитер воспользовалась телефоном на посту сиделок и позвонила домой. Сначала она поговорила с Мэ Хонг, потом с Тоби и сказала им, что с Джеком все будет хорошо. Она знала, что придает реальности розовую окраску, но маленькая доза оптимизма была нужна им всем.

– Я могу его навестить? – спросил Тоби.

– Через несколько дней, милый.

– Я намного лучше. Весь день улучшение. Я теперь совсем не болен.

– Я сама об этом буду судить. Как бы то ни было, твоему папе нужно несколько дней, чтобы заново набраться сил.

– Я принесу мороженое из орехового масла с шоколадом. Это его любимое. У них нет этого в больнице, а?

– Нет, ничего такого.

– Передай папе, что я принесу ему.

– Хорошо.

– Я хочу сам купить. У меня есть деньги, я сэкономил карманные.

– Ты хороший мальчик, Тоби. Ты знаешь это?

Его голос стал тише и стеснительней:

– Когда ты вернешься?

– Не знаю, милый. Я здесь еще побуду. Наверное, тогда, когда ты будешь уже в постели.

– Ты принесешь мне что-нибудь из комнаты папы?

– Что ты имеешь в виду?

– Что-нибудь из его комнаты. Что угодно. Просто что-то из его комнаты, так чтобы я мог хранить это и знать, что оно оттуда, где он сейчас.

Глубокая трещина между ненадежностью и страхом, вызванная просьбой мальчика, стала много шире, чем Хитер могла вынести, не теряя контроля над эмоциями, который ей удавалось сохранить до сих пор и так успешно лишь за счет жуткого напряжения воли. В груди сдавило, и ей пришлось тяжело сглотнуть, прежде чем она отважилась сказать:

– Конечно, хорошо, я тебе что-нибудь принесу.

– Если я буду спать, разбуди.

– Ладно.

– Обещаешь?

– Обещаю, солнышко. Теперь мне надо идти. Слушайся Мэ.

– Мы играем в «пятьсот случаев».

– И какие у вас ставки?

– Просто соломка.

– Хорошо. Я не хочу, чтобы ты обанкротил мою такую замечательную подругу, как Мэ, – сказала Хитер, и хихиканье мальчика прозвучало для нее сладкой музыкой.

* * *

Чтобы увериться, что она не пересечется с сиделками, Хитер прислонилась к стене сбоку от двери, которая вела в реанимационную. Она могла видеть оттуда палату Джека. Его дверь была закрыта, занавески задернуты на огромных окнах наблюдения.

Воздух в реанимационной пах различными антисептиками. Она должна привыкнуть к этим вяжущим и металлическим ароматам, которые казались теперь какими-то ядовитыми и вызывали горький привкус во рту.

Когда наконец доктора вышли из палаты Джека и направились к ней, они разулыбались, но у Хитер было беспокоящее ощущение, что новости плохие. Их улыбки кончались на углах ртов, в глазах было нечто похуже печали – возможно, жалость.

Доктор Уолтер Дилани был пятидесяти лет и прекрасно гляделся бы в роли мудрого отца на телевизионных посиделках начала шестидесятых. Каштановые волосы поседели на висках. Лицо – красивое мягкостью черт. Он излучал спокойную уверенность и был так же расслаблен и умудрен опытом, как Оззи Нельсон или Роберт Янг.

– Вы в порядке, Хитер? – спросил Дилани.

Она кивнула:

– Я поддерживала связь.

– Как Тоби?

– Дети не унывают. Он чувствует себя так хорошо, как будто увидит отца через пару дней.

Дилани вздохнул и махнул рукой:

– Боже! Я ненавижу этот мир, который мы сотворили! – Хитер никогда раньше не видела его таким разозленным. – Когда я был ребенком, люди не стреляли друг в друга на улицах каждый день. Мы уважали полицейских, знали, что они стоят между нами и варварами. Когда все это переменилось?

Ни Хитер, ни Прокнов ответа не знали.

Дилани продолжил:

– Кажется, я только обернулся и теперь живу уже в какой-то сточной канаве, в сумасшедшем доме. Мир кишит людьми, которые не уважают никого и ничего, но мы считаем нужным уважать их, сострадать убийцам, потому что с ними так плохо обращались в жизни. – Он снова вздохнул и покачал головой. – Извините. Сегодняшний день я обычно провожу в детской больнице, а там у нас два малыша, которые попали в эпицентр гангстерской перестрелки, – одному из них три года, другому шесть. Младенцы, боже мой! Теперь Джек.

– Я не знаю, слышали ли вы последние новости, – сказал Эмиль Прокнов, – но человек, который стрелял на станции автосервиса, этим утром, вез кокаин и пентахлорфенол в карманах. Если он использовал оба наркотика одновременно… тогда у него в душе была каша, точно.

– Как ядерной бомбой по собственным мозгам, боже ты мой! – сказал Дилани с отвращением.

Хитер знала, что они на самом деле расстроены и разозлены, но также подозревала, что это только оттягивание плохих новостей. Она обратилась к хирургу:

– Джек вынес все без повреждений мозга. Вы тревожились из-за этого, но он вынес.

– У него нет афазии, – сказал Прокнов. – Он может говорить, читать, произносить по буквам, делать расчеты в голове. Умственные способности, кажется, не ухудшились.

– Это означает, что не похоже, будто у него какие-либо физические способности ухудшились в связи с повреждением мозга, – добавил Уолтер Дилани, – но должно пройти еще день-два, прежде чем мы сможем быть уверены в этом.

Эмиль Прокнов быстро провел худощавой рукой по своим кудрявым черным волосам.

– Он справился с этим со всем действительно хорошо, миссис Макгарвей. Это правда.

– Но?.. – спросила она.

Врачи поглядели друг на друга.

– Прямо сейчас, – сказал Дилани, – у него паралич обеих ног.

– Все ниже талии, – сказал Прокнов.

– А выше? – спросила она.

– Там все отлично, – уверил ее Дилани. – Все действует.

– Утром, – сказал Прокнов, – мы снова поищем перелом позвоночника. Если найдем, сделаем гипсовое ложе, подобьем его войлоком и обездвижим Джека ниже шеи вдоль всего пути нервных окончаний, ниже ягодиц, и присоединим его ноги к весу.

– Он сможет снова ходить?

– Почти наверняка.

Она перевела взгляд с Прокнова на Дилани и обратно на Прокнова, ожидая продолжения.

– Это все?

Врачи снова переглянулись.

Дилани сказал:

– Хитер, я не уверен, что вы представляете себе точно, что у вас с Джеком впереди.

– Так расскажите.

– Он будет в гипсе от трех до четырех месяцев. К тому времени, когда снимут гипс, у него разовьется серьезная атрофия мускулов ниже талии. Не будет сил ходить. Попросту его тело забудет, как надо ходить, так что ему придется провести несколько недель в реабилитационном центре. Это, видимо, будет тяжелее и болезненней, чем все то, с чем сталкивалось большинство из нас.

– Да что такое? – спросила она.

Прокнов ответил:

– Сказанного более чем достаточно.

– Но могло быть и намного хуже, – напомнила она им.

* * *

Снова, наедине с Джеком, она опустила одну сторону ограды кровати на постель и погладила его влажные волосы надо лбом.

– Ты выглядишь прекрасно, – сказал он, его голос все еще был слабым и тихим.

– Лжец.

– Восхитительно.

– Я выгляжу как дерьмо.

Джек улыбнулся.

– Прежде чем отключиться, я подумал, увижу ли тебя снова.

– От меня так просто не избавишься.

– Нужно и вправду умереть, а?

– Даже это не спасет. Я найду тебя где бы то ни было.

– Я люблю тебя, Хитер.

– Я тебя люблю, – сказала она, – больше жизни.

К глазам подошла волна тепла, но она решила не реветь при нем. Демонстрировать положительные эмоции. Держаться.

Его веки задрожали, и он сказал:

– Я так устал.

– Не могу понять почему.

Он снова улыбнулся:

– Сегодня был тяжелый день.

– Да? Я думала, вы, полицейские, ничего не делаете часами, только сидите и пончики жуете да собираете деньги от воротил наркобизнеса.

– Иногда мы избиваем невинных граждан.

– Ну да, это утомляет.

Его глаза закрылись.

Хитер продолжала гладить волосы мужа. Его руки все еще скрывались под рукавами смирительной рубахи, и она отчаянно захотела коснуться их.

Внезапно его глаза распахнулись, и он спросил:

– Лютер умер?

Она поколебалась.

– Да.

– Я так и думал, но… надеялся…

– Ты спас женщину. Миссис Аркадян.

– Это что-то.

Его веки снова затрепетали, тяжело сомкнулись, и она сказала:

– Тебе лучше отдохнуть, малыш.

– Ты видела Альму?

Это была Альма Брайсон. Жена Лютера.

– Нет еще, малыш. Я была как будто привязана к этому месту, ты понимаешь.

– Пойди навести ее, – прошептал он.

– Схожу.

– Теперь я в порядке. Она… в тебе нуждается.

– Хорошо.

– Так устал, – сказал он и снова соскользнул в сон.

* * *

Группа поддержки в холле реанимационной насчитывала троих, когда Хитер покинула Джека на ночь, – двое полицейских в форме, чьих имен она не знала, и Джина Тендеро, жена другого полицейского. У них сразу поднялось настроение, когда она сообщила, что Джек выбирается, а сама узнала, что те несколько раз связывались с департаментом по внутренней связи. В отличие от врачей, они понимали, почему она отказывалась уныло сосредоточиться на параличе и усилиях, необходимых для его излечения.

– Мне нужен кто-то, кто отвез бы меня домой, – сказала Хитер. – Чтобы взять свою машину. Я хочу навестить Альму Лютер.

– Отвезу тебя туда, а потом домой, – сказала Джина. – Я сама хочу повидать Альму.

Джина Тендеро была самой яркой из жен полицейских в отделе и, может быть, во всем департаменте лос-анджелесской полиции. Ей было двадцать три года, но выглядела она на четырнадцать. Сегодня она надела туфли на пятидюймовых каблуках, узкие черные кожаные брюки, красный свитер, черный кожаный жакет и огромный серебряный медальон с ярко раскрашенным эмалевым портретом Элвиса в центре. Большие серьги из многих колец, настолько сложные и составные, что напоминали вариацию тех головоломок, которые, как считается, отвлекают разоренных бизнесменов, если они полностью сосредоточиваются на их разборке. Ногти выкрашены в неоново-малиновый цвет, настоящие тени были намного слабее теней на ее глазах. Черные как смоль волосы стекали сплошной массой мелких завитков ниже плеч: выглядели они как парик, который носила Долли Партон, но это были собственные.

Хотя Джина достигала только пяти футов трех дюймов без туфель и весила, может быть, сто пять фунтов, если ее хорошенько намочить, но всегда выглядела больше, чем кто-либо рядом. Когда она шла по коридору больницы с Хитер, ее шаги были громче, чем у мужчин вдвое ее больше, и сиделки оборачивались и неодобрительно хмурились, услышав это ток-ток-ток ее высоких каблуков по кафельному полу.

– Ты в порядке, Хит? – спросила Джина, когда они направились к четырехэтажной парковке гаража от больницы.

– Да.

– Я имею в виду – на самом деле.

– Так и есть.

В конце коридора они вышли через зеленую металлическую дверь в гараж. Он был из голого серого бетона: холодный, с низким потолком. Треть флюоресцентных ламп была разбита, несмотря на проволочные сетки, защищавшие их, и тени среди машин предлагали неисчислимое множество мест для засады.

Джина выудила банку с аэрозолем из сумочки и стиснула ее в руке, положив указательный палец на спусковой механизм, а Хитер спросила:

– Что это?

– Мейс с красным перцем. Ты не носишь?

– Нет.

– Ты думаешь, где живешь, девочка, – в Диснейленде?

Когда они поднимались по бетонной рампе мимо припаркованных с обеих сторон машин, Хитер сказала:

– Я, может быть, куплю себе.

– Не сможешь. Эти ублюдки-политики признали их незаконными. Не хотят, чтобы у бедных насильников была сыпь на коже, так что… Попроси Джека или одного из этих парней – они еще могут достать его тебе.

Джина имела недорогой голубой маленький «Форд», у него была сигнализация, которую она отключила, не доходя до автомобиля, дистанционным управлением, висевшим как брелок на кольце для ключей. Фары вспыхнули, «Аларм» один раз пикнул, и двери отворились.

Поглядев на тени, они забрались внутрь и тут же закрыли двери снова.

Джина завела мотор и немного задержалась, перед тем как тронуть машину с места.

– Ты знаешь, Хитер, если хочешь поплакать у кого-нибудь на плече, моя одежда все равно насквозь вымокла.

– Я в порядке. Правда.

– Уверена, что не передумаешь?

– Он жив, Джина. Все остальное я могу перенести.

– Чуть за тридцать! И Джек в инвалидном кресле?

– Это неважно. Если так и произойдет, теперь, когда я говорила с ним, была с ним ночь, все неважно.

Джина поглядела на нее долгим взглядом. Затем сказала:

– Ты так, значит. Знаешь, что это будет, но тебе все равно. Хорошо. Я всегда считала, что ты такая, но приятно знать, что я была права.

– Какая «такая»?

Отпустив с хлопком ручной тормоз и начав разворачивать «Форд», Джина усмехнулась:

– Такая упертая чертова сучка.

Хитер рассмеялась.

– Кажется, это комплимент?

– К черту. Да, это комплимент.

Когда Джина заплатила за стоянку в будке на выезде и машина покинула гараж, восхитительный золотисто-оранжевый восход окрасил золотым пятна облаков на западе. Однако, когда они пересекли центр с его растущими тенями и сумерками, которые постепенно наполнялись кроваво-красным светом, знакомые улицы и дома показались такими же чужими, как отдаленная планета. Она прожила всю свою взрослую жизнь в Лос-Анджелесе. Но Хитер Макгарвей чувствовала себя чужаком на чужой земле.

* * *

Испанский двухэтажный дом Брайсонов был в Валлей, с краю Бурбанка, на улице со счастливым номером 777, где на обочине росли платаны. Ветки этих больших деревьев без листьев придавали им вид какого-то паукообразного, устремленного в грязное желто-черное ночное небо, которое было слишком полно окружающим светом от городского движения, вместо того чтобы быть совершенно чернильным. Машины столпились на дороге и на тротуаре перед 777-м, включая одну черно-белую.

Дом был полон родственниками и друзьями Брайсонов. Несколько бывших и большая часть нынешних полицейских в форме или гражданской одежде. Черные, испанцы, белые и азиаты собрались в одну компанию, чтобы опереться друг на друга, так как они редко казались способны сойтись в обычном обществе.

Хитер почувствовала себя будто дома, когда пересекла порог: здесь было настолько безопасней, чем во внешнем мире. Проходя через гостиную и столовую, где разыскивала Альму, она несколько раз остановилась, чтобы быстро переговорить со старыми друзьями, – и обнаружила, что сообщение об улучшении состояния Джека уже получено по внутренней связи.

Более резко, чем когда-либо, она осознала, насколько сильно свыклась с мыслью о себе как о части семьи полицейских, а не жительнице Лос-Анджелеса или Калифорнии. Это не всегда было так. Но слишком сложно поддерживать духовную связь с городом, погруженным в наркотики и порнографию, который раскалывает насилие банд и разъедает голливудский цинизм, которым управляют политиканы, ровно настолько продажные и демагогичные, насколько и некомпетентные. Разрушительные силы общества раздирали город – и страну – на кланы, и даже если она чувствовала себя уютно в полицейской семье, то понимала опасность соскальзывания в мировосприятие сквозь очки «мы-против-них».

Альма на кухне с сестрой Фэй и двумя другими женщинами была занята кулинарной беседой. Резали овощи, очищали фрукты, терли сыр. Альма раскатывала тесто для пирога на мраморной плите и трудилась над ним с большим вдохновением. Кухня пропиталась вкусными ароматами готовящихся пирожных.

Когда Хитер коснулась плеча Альмы, та оторвала взгляд от теста, и ее глаза были так же пусты, как у манекена. Затем она мигнула и вытерла свои покрытые мукой руки о фартук.

– Хитер, тебе не стоило приходить – тебе надо быть с Джеком.

Они обнялись, и Хитер сказала:

– Хотела бы я, чтобы было что-нибудь, что можно сделать, Альма.

– И я тоже, девочка. И я тоже.

Они прижались друг к дружке.

– Что это за кулинария у тебя?

– Мы собираемся устроить завтра похороны. Никаких отсрочек. С этим тяжко приходится. Много родственников и друзей будут на панихиде. Надо покормить их.

– Другие сделают все за тебя.

– Я лучше обойдусь сама, – сказала Альма, – что еще я могу делать? Сидеть и думать? Уверена, что не хочу думать. Если ничего не делать руками, позволить занять себя мыслями, тогда я просто с ума сойду. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Хитер кивнула:

– Да, понимаю.

– Говорили, – сказала Альма, – что Джек должен пробыть в больнице, затем в реабилитационном центре, может быть, несколько месяцев, а ты и Тоби будете одни. Ты готова к этому?

– Мы будем видеться с ним каждый день. Мы будем там вместе.

– Это не то, о чем я говорю.

– Ну, я знаю, что будет одиноко, но…

– И это не то. Хорошо, я хочу показать тебе кое-что.

Хитер прошла за ней в большую спальню; и Альма закрыла дверь.

– Лютер всегда волновался о том, что будет со мной одной, если с ним что-то произойдет, поэтому он все сделал, чтобы знать точно: я смогу о себе позаботиться.

Сидя на скамейке, Хитер с изумлением наблюдала, как Альма вытаскивает кучу оружия из тайника. Она достала дробовик с пистолетной рукоятью из-под кровати.

– Это лучшее оружие для защиты дома, которое можно достать. Двенадцатизарядное. Достаточно мощное, чтобы свалить какого-нибудь кретина на пентахлорфеноле, который воображает, что он супермен. Тебе не нужно уметь хорошо целиться, просто направить и нажать на курок, и он попадет в разброс дроби. – Она поместила дробовик на бежевую ткань покрывала. Из глубины стенного шкафа Альма вытащила тяжелую зловещую винтовку с дымовыпускающим дулом, оптическим прицелом и большим магазином.

– «Геклер и кох НК-91», штурмовая винтовка, – сказала она. – Теперь ее нельзя купить в Калифорнии так просто. – Она положила винтовку на кровать рядом с дробовиком. Затем открыла тумбочку ночного столика и вытянула оттуда громадный пистолет. – «Браунинг» девятимиллиметровый, полуавтоматический. Есть еще один, похожий, в другой тумбочке.

Хитер произнесла:

– Боже мой, да у тебя здесь целый арсенал!

– Просто разные стволы для разных целей.

Альма Брайсон была пяти футов восьми дюймов ростом, но, без сомнения, амазонкой: привлекательная, гибкая, с нежными чертами, лебединой шеей и запястьями почти такими же тонкими, как у десятилетней девочки. Ее худые изящные руки казались просто неспособными управляться с некоторыми видами тяжелого вооружения, которым она обладала; но, с другой стороны, было очевидно, что она мастерски обращается с любым из них.

Поднявшись со скамеечки, Хитер заметила:

– Я могу понять – иметь ручное оружие для самозащиты, может быть, даже такой дробовик. Но штурмовая винтовка?

Поглядев на «геклер-кох», Альма сказала:

– Как раз то, что нужно, чтобы попасть с трех выстрелов со ста ярдов в полудюймовый кружок. Стреляет патронами NATO 7.62, и настолько мощно, что может пробить дерево, кирпичную стену, даже машину и все-таки достать того парня, который прячется с другой стороны. Очень надежна. Можешь стрелять сотни раз, пока не накалится так, что не прикоснешься, и все-таки она будет вполне пригодна, когда остынет. Я думаю, тебе стоит приобрести такую, Хитер. Ты должна быть готова.

У Хитер было чувство, что она устремилась за белым кроликом в колодец и попала в странный, темный мир.

– Готова к чему?

Нежное лицо Альмы окаменело, а голос стал напряженным от гнева:

– Лютер догадывался, что так случится, еще год назад. Говорил, что политики сносят по кирпичику цивилизацию, которую строили тысячелетиями, а сами ничего взамен не возводят.

– Довольно верно, но…

– Он говорил, что полицейские должны держаться все вместе, когда начнется кризис, но тогда полицейских так часто ругали и изображали неотесанными грубиянами, что теперь никто не будет уважать их достаточно для того, чтобы позволить им держаться вместе.

Для Альмы ярость была укрытием от тоски, она могла сдержать слезы только гневом.

Хотя Хитер забеспокоилась, что метод совладания со своими чувствами у подруги не такой уж здоровый, но не смогла придумать ничего взамен. Сочувствие здесь не подходило. Альма и Лютер были женаты шестнадцать лет и все время посвящали друг другу. Так как они не могли иметь детей, то были очень близки. Хитер могла только представить боль Альмы. Этот мир тяжел. Настоящую любовь, истинную и глубокую, было нелегко отыскать даже однажды. Почти невозможно найти ее во второй раз. Альма должна испытывать чувство, что лучшее время ее жизни прошло, хотя ей было только тридцать восемь. Она нуждалась в большем, чем слова, большем, чем просто плечо для выплакивания: в ком-то или в чем-то, на что можно выплеснуть ярость, – на политиков, на систему.

Может быть, ее гнев и не был нездоровым – в конце концов, если много людей разозлились бы хорошенько еще десять лет назад, страна не оказалась бы в таком гибельном положении.

– У тебя есть оружие? – спросила Альма.

– Да.

– Что это?

– Пистолет.

– Ты знаешь, как им пользоваться?

– Да.

– Тебе нужно что-то еще, кроме пистолета.

– Я чувствую себя неудобно с оружием, Альма.

– Сейчас это по телевизору, завтра будет во всех газетах – то, что случилось на станции Аркадяна. Скоро узнают, что ты и Тоби одни, люди, которые не любят полицейских и их жен. Некоторые суки-репортеры, может быть, напечатают твой адрес. Ты должна быть готова ко всему в эти дни, ко всему.

Паранойя Альмы, которая началась так неожиданно и которая казалась настолько к ней не подходящей, вызвала у Хитер неприятный холод внутри. Даже когда она задрожала под леденящим блеском в глазах подруги, тем не менее какая-то ее часть размышляла: а так ли уж неразумна оценка ситуации, данная Альмой, как кажется? Но Хитер смогла точно понять, что подобного параноидального взгляда на вещи было достаточно, чтобы она задрожала снова, еще сильнее, чем прежде.

– Ты должна приготовиться к худшему, – сказала Альма Брайсон, поднимая дробовик и вертя его в руках. – Это не только твоя жизнь на карте. У тебя есть Тоби, о котором ты тоже должна думать.

Это говорила ей стройная и красивая черная, ценительница джаза и оперы, любительница музеев, образованная и утонченная, горячая и самая любящая женщина, какую только встречала Хитер. Способная улыбкой очаровать даже зверей и с таким музыкальным смехом, что ангелы могли позавидовать. Она стояла, держа в руках дробовик, который выглядел абсурдно огромным и злым в руках человека столь милого и нежного, но охваченного яростью, потому что единственной альтернативой ярости была суицидальная депрессия. Альма была похожа на фигуру с афиши, призывающей к революции; не живой человек, а чудовищно романтизированный символ. У Хитер возникло беспокойное чувство, что она глядит не просто на взволнованную женщину, борющуюся за то, чтобы подавить приступ горькой тоски и лишающей сил безнадежности, но на мрачное будущее всего их тревожного общества, на предвестника все сметающей бури.

– Сносят по кирпичику, – повторила Альма торжественно, – но ничего не возводят взамен.