Онлайн чтение книги Забытый вопрос
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXIV

Наступилъ и Успеньевъ день. Съ ранняго утра началась суетня; только и слышно было, что звонъ колокольцевъ, лошадиный топотъ и фырканье на дворѣ, бѣготня по лѣстницѣ, шуршанье и лязгъ чемодановъ и сундуковъ, тащимыхъ людьми по корридору. Что воды въ ростопель приливали гости и исчезали въ отводимыхъ имъ комнатахъ, — но наводненіе ежеминутно росло, и вновь прибывавшіе начали слоняться по всѣмъ угламъ, въ ожиданіи себѣ пріюта: уже не хватало помѣщенія. Ѳома Богдановичъ влетѣлъ къ намъ съ Керети какъ угорѣлый, съ просьбой опростать скорѣе нашъ апартаментъ. Онъ, какъ сказалъ Любови Петровнѣ, послалъ приглашеніе на этотъ день всей, артиллерійской батареѣ, стоявшей верстахъ въ 80 отъ Богдановскаго, — вся батарея и прибыла, то-есть толстѣйшій полковникъ и четыре тоненькихъ офицера; "люди все полированные", говорилъ чуть не съ отчаяніемъ Ѳома Богдановичъ, "а ткнуть ихъ нема куда!" Ткнуть ихъ онъ и рѣшилъ въ наши комнаты: я долженъ былъ перейти въ Васѣ, а наставникъ мой отправиться во флигель къ пріятелю своему Булкенфрессу, — причемъ Максимычъ чуть не наговорилъ грубостей хозяину за безпокойство, причинявшееся этимъ его господамъ, но тотъ только рукой махалъ и въ попыхахъ своихъ, спѣша скорѣе ввести новоприбывшихъ въ опорожняемую нами комнату, ткнулъ ихъ дѣйствительно на лахань съ грязною водой, которую въ эту минуту выносилъ изъ нея мой дядька. Огромный животъ батарейнаго командира въ ужасѣ подался назадъ; мутные мыльные ручьи стекали съ его поверхности на новехонькіе панталоны и какъ зеркало свѣтлые сапоги полковника. Ѳома Богдановичъ кинулся за полотенцемъ, "полированные" офицеры съ трогательнымъ единодушіемъ вытащили разомъ платки свои изъ кармановъ. Одинъ Максимычъ, равнодушный къ несчастію ближняго, спокойно подобравъ съ пола черепки упущеной имъ изъ рукъ лохани, вынесъ ихъ прочь, не повернувъ даже головы на сѣтованье и оханье смущеннаго такимъ пассажемъ артиллерійскаго вѣдомства…

Передъ самою обѣдней, въ ту минуту, когда все, что было въ домѣ, старые и малые, собиралось на крыльцо, чтобы всѣмъ разомъ отправиться въ церковь, показалась издали, словно несшаяся вмѣстѣ съ колокольнымъ звономъ, и съ грохотомъ подкатила къ подъѣзду щегольская и здоровая коляска генерала Рындина. Ѳома Богдановичъ, уже успѣвшій принарядиться во фракъ и въ свѣтлыя брюки, кинулся со всѣхъ ногъ встрѣчать его — и принялъ къ себѣ на грудь Сашу, выскочившаго изъ коляски первымъ и съ такимъ азартомъ, что они непремѣнно оба свалились бы съ ногъ, еслибы не случился тутъ длинный майоръ Гольдманъ, который уперъ могучую длань свою въ спину Ѳомы Богдановича и тѣмъ спасъ его отъ постыднаго крушенія. Сашу между тѣмъ подхватила на лету вся "орда" товарищей, давно нетерпѣливо ожидавшихъ его пріѣзда. Онъ переходилъ изъ объятій въ объятія. Жабинъ привѣтствовалъ его даже какими-то стихами изъ Державина.

— Здорово, здорово, Вася, пробасилъ, облобызавъ предварительно трижды Ѳому Богдановича, старикъ генералъ, давая поцѣловать племяннику небольшое оставшееся свободнымъ отъ волосъ мѣстечко на щекѣ своей, — все вверхъ тянешься; на службу царскую пора бы! Я вотъ Сашу на-дняхъ въ Питеръ везу, въ корпусъ… Ну, а что, — какъ отцу твоему?

— A совсѣмъ молодецъ, не далъ отвѣчать Васѣ Ѳома Богдановичъ, — кулакомъ теперичка вола свалитъ!

Генералъ разразился смѣхомъ.

— Люблю за сравненіе, молвилъ онъ, обнявъ и трепля хозяина по спинѣ. - A сестрица что, въ вожделѣнномъ?… A вотъ она сама, красавица писанная! воскликнулъ онъ — и двинулся на встрѣчу Любови Петровнѣ, вышедшей изъ садовой калитки и подымавшейся на крыльцо.

Она била въ большой круглой соломенной шляпѣ и длинномъ бѣломъ арабскомъ бурнусѣ. который падалъ съ ея плечъ какими-то удивительно благородными и красивыми складками. Она всѣхъ точно освѣтила своимъ появленіемъ.

— Эка пава! крикнулъ Ѳома Богдановичъ.

— Пожалуйте ручку, сказалъ генералъ и, овладѣвъ ею, повернулъ ладонью вверхъ и поцѣловалъ въ отверстіе перчатки. — Герасиму, слышалъ, лучше; душевно поздравляю. Ну, а вы сами?

— Вашими молитвами, прозябаю понемножку, молвила она улыбаясь.

— Въ эдакомъ раю-то прозябать! захохоталъ генералъ Рындинъ, махнувъ рукой на окрестность. — Отсюда и не выѣхалъ бы кажется…

— Я и не намѣрена, поспѣшно сказала Любовь Петровна, сдвинувъ брови.

— A я и не пущу! молодецки топнулъ ногой Ѳома Богдановичъ.

— A впрочемъ, продолжалъ генералъ, покручивая усы и смѣясь всею грудью, — я полагаю, сестрица, вы и въ царствѣ небесномъ нашли бы законную причину Господу Богу жалобу подать, еслибы вамъ, съ примѣру, запрещено тамъ было ангеловъ съ ума сводить? Такъ я говорю-съ?

— Я нахожу и теперь самую законную причину на васъ жаловаться, только не знаю кому, за ваши неумѣстныя шутки, полуусмѣхаясь, полусердясь, отвѣчала она на это.

— Какія же шутки, помилуйте-съ! не унывалъ расходившійся генералъ. — Я недавно еще имѣлъ случай видѣть одну изъ вашихъ жертвъ.

Любовь Петровна подняла на него глаза.

— Вы старый шутъ! съ громкимъ смѣхомъ проговорила она и, отвернувшись отъ него, заговорила съ Трухачевымъ, который такъ и вился подлѣ нея, улавливая видимо случай обратить на себя ея вниманіе.

Генерала Рындина даже покоробило, я это замѣтилъ, — но онъ не счелъ нужнымъ показать, что сердится.

— Отъ васъ, Любовь Петровна, и этотъ невѣдомый мнѣ доселѣ чинъ не почту себѣ за стыдъ принять, любезно отпустилъ онъ, поклонившись и браво звякнувъ шпорами.

Она обернулась къ нему опять и съ очаровательною улыбкой протянула ему руку, которую генералъ снова нѣжно поцѣловалъ въ перчатку.

— Господа, мое почтеніе, сказалъ онъ, будто только теперь замѣтивъ офицеровъ, собравшихся на крыльцѣ,- очень радъ васъ видѣть.

Онъ погрузилъ зоркій взоръ въ ихъ толпу.

— Изъ знакомыхъ здѣсь кавалеристовъ нашихъ не всѣ, кажется, пріѣхали? спросилъ онъ.

Офицеры стали перешептываться, считая другъ друга глазами.

— A будетъ ще, будетъ кавалерія, отвѣтилъ за нихъ Ѳома Богдановичъ, — а артиллерія ужь туточки!

— Здорово, юноша! заговорилъ опять старикъ Рындинъ, замѣтивъ меня, — поклонъ тебѣ привезъ отъ матушки; батюшку не видалъ, не совсѣмъ еще поправился, говорятъ… Да бишь! вдругъ вспомнилъ генералъ, — Софья Михайловна говорила мнѣ о какой-то посылкѣ, хотѣла со мною вамъ прислать… Саша, не помнишь, доставлена намъ она?

— Нѣтъ, папа, молвилъ Саша, — ее кажется…

— Получена, получена, кидаясь къ генералу и подмигивая ему, загоготалъ Ѳома Богдановичъ, — по окказіи получена… А, да вотъ и моя хозяйка!…

Краснѣющая и сконфуженная Анна Васильевна, со шляпкой на боку, въ сопровожденіи спокойно улыбавшейся и какъ кукла разодѣтой Галечки, поспѣшно сходила съ лѣстницы.

— Экипажи подавайте! крикнулъ хозяинъ. — Господи, да гдѣ голова у меня! И онъ схватился за нее обѣими руками. — Перекусить вамъ съ дороги треба, ваше превосходительство, перекусить.

— По горло сытъ; часъ тому назадъ, пока лошадей перемѣняли, мы съ Сашей перехватили важно, молвилъ генералъ. — Ну а послѣ обѣдни, пожалуй, можно будетъ и вторично… Многоуважаемая Анна Васильевна, не прикажете-ли, въ моей коляскѣ?

Онъ усадилъ ее, сѣлъ самъ, и дорожный шестерикъ на полныхъ рысяхъ повлекъ тяжелую генеральскую коляску въ церковь. Любовь Петровна съ Галечкой и Дарьей Павловной поѣхали за нею въ шарабанѣ, сопутствуемыя Трухачевымъ верхомъ. Съ полсотни разнородныхъ и разнокалиберныхъ экипажей помчались за ними вслѣдъ. Мы переглянулись съ Васей и, пропустивъ Сашу съ товарищами, — они предпочли отправиться въ церковь пѣшкомъ, — вскочили въ линейку, гдѣ уже сидѣлъ маіоръ Гольдманъ и два другихъ офицера его полка: они живо между собой разговаривали и не обратили на насъ никакого вниманія.

— У него сильная протекція въ Петербургѣ, говорилъ одинъ.

— На то нѣмецъ! коротко и рѣзко фыркнулъ командоръ.

— Все это такъ-съ, молвилъ другой гусаръ, — только я навѣрное знаю, что тамъ сказали: рано. Вѣдь и точно, года нѣтъ, какъ ему офицерское званіе вернули.

Первый изъ говорившихъ засмѣялся.

— A я такъ думаю, что это вздоръ. При связяхъ его и ловкости, да захоти онъ, — онъ навѣрное былъ бы уже теперь въ гвардіи. Дѣло въ томъ, что самъ онъ не хочетъ… Ему и здѣсь хорошо…

— Въ Юрасовкѣ-то? насмѣшливо спросилъ маіоръ.

— Ну, положимъ, и не въ Юрасовкѣ… Только вы поймите, Степанъ Парѳенычъ, что не изъ однихъ же чиновъ бьются люди, особенно въ молодые годы. Бываютъ и другіе виды…

Маіоръ выпучилъ на него такіе страшные глаза, что офицеръ не смѣлъ докончить; онъ оглянулся на насъ съ Васей и тотчасъ же отвернулся, чтобы скрыть краску, которою внезапно покрылось все его лицо.

Товарищъ его, сидѣвшій въ нему спиной, рядомъ съ Васей, ничего не замѣтилъ.

— A поглядѣли бы вы, Степанъ Парѳенычъ, заговорилъ онъ, — какъ онъ себя тамъ, въ какую-нибудь недѣлю времени, устроилъ. Простую хату въ бонбоньерку, можно сказать, превратилъ, стѣны, потолки, полы, все это въ коврахъ, увѣшано оружіемъ… Тысячъ на десять, вѣрно, вывезъ онъ всякаго такого добра съ Кавказа… Да-съ, договорилъ молодой офицеръ и глубоко вздохнулъ при этомъ, — этому счастливчику хоть первую львицу изъ Петербурга не стыдно принять въ такой хижинкѣ…

— Вахмистръ, чуть не крикнулъ маіоръ, — вахмистръ у него, полагаю, что себѣ хочетъ, то и дѣлаетъ?

— Это уже само собою, отвѣчалъ, расхохотавшись, гусаръ:- только вѣдь и боится онъ его, повѣрите, страхъ! Вчера, напримѣръ…

Офицеръ началъ передавать какую-то исторію про Фельзена — рѣчь шла несомнѣнно о немъ, — и его вахмистра, изъ которой я ровно ничего не понялъ, кромѣ того развѣ, что это самое помѣшало барону отправиться сегодня утромъ въ Богдановское одновременно съ разскащикомъ, какъ они это намѣревались сдѣлать вчера.

Вася все слышалъ — и все понялъ; онъ сидѣлъ, уткнувшись въ уголъ линейки, не поворачивая головы, опустивъ глаза. Болтливые офицеры очевидно не знали, кто онъ. Едва остановились наши дроги, онъ соскочилъ и, не ожидая меня, побѣжалъ въ церковь. Командоръ расправилъ свои длинныя ноги и, остановившись на паперти, обвелъ мрачнымъ взглядомъ всю прибывшую съ нимъ компанію, то-есть двухъ товарищей своихъ и меня многогрѣшнаго. "Проваливай, молокососъ", казалось, говорилъ мнѣ этотъ взглядъ. "И безъ тебя знаю!" старались отвѣчать ему мои глаза. И я прошелъ въ церковь, не сомнѣваясь, что, оставшись одинъ съ гусарами, онъ прочтетъ имъ достодолжную нотацію.

Вася забился въ церкви куда-то такъ далеко, что я его и не отыскалъ. Мы увидались съ нимъ лишь по окончаніи обѣдни.

XXV

Начался разъѣздъ. Генералъ повезъ опять Анну Васильевну въ своей коляскѣ. Ѳома Богдановичъ подхватилъ Дарью Павловну и двухъ другихъ дамъ и отправился съ ними въ большомъ открытомъ четверомѣстномъ ландо. Галечка, въ ожиданіи шарабана и Любови Петровны, не выходившей еще изъ церкви, стояла на паперти, окруженная гостями. И посмотрѣли бы вы, читатель, съ какимъ скромнымъ достоинствомъ, съ какою приличною самоувѣренностію обращалась она въ нимъ, какъ умѣла она каждому сказать привѣтливое слово, и сколько было оттѣнковъ въ ея голосѣ, въ ея улыбкѣ, смотря по тому, говорила-ли она съ почтенною дамой, съ застѣнчивымъ офицеромъ или съ нашимъ братомъ шалуномъ! Обожатель ея Жабинъ исправлялъ при ней должность адъютанта икраснѣлъ каждый разъ, какъ она, случайно или намѣренно, подымала на него свои черные, умные глазки. Онъ ужасно суетился, ловилъ каждаго изъ товарищей, выходившихъ изъ церкви, и передавалъ приглашеніе "mademoiselle Anna" приходить, по возвращеніи въ домъ, пить шоколадъ на ея половину, причемъ наставнически поучалъ каждаго, что отказываться нельзя, что не придти въ Галечкѣ было бы высшею неучтивостію.

— Ну и ступай самъ, пей шоколатину, бузиной запивай, а мы не пойдемъ! злобно отрѣзалъ ему Саша Рындинъ, который, по обыкновенію, собиралъ вокругъ себя охотниковъ играть въ войну и понималъ приглашеніе Галечки, какъ личную для себя обиду.

И онъ увелъ своихъ сторонниковъ подальше отъ соблазна Галечкинаго приглашенія. Лишь самые юнѣйшіе, въ томъ числѣ Лева и пріятель его Опицкій, не пошли за прочими, узнавъ отъ самой Галечки, что шоколатъ будетъ очень сладокъ и что они получатъ его каждый по двѣ чашки.

— Tu viendras aussi, Basile? обратилась Галечка въ Васѣ, который тѣмъ временемъ, безучастный во всему, что шумѣло и двигалось вокругъ него, стоялъ рядомъ со мною на паперти, глядя въ даль глубоко задумчивыми глазами.

— Куда это? спросила подошедшая въ намъ Любовь Петровна.

Она не менѣе сына казалась задумчива и блѣдна. Галечка объяснила.

— A меня примешь? спросила мать Васи.

— О, ma cousine, вскликнула Галечка, обнимая ее, — vous me rendez tout а fait heureuse!

— Такъ поѣдемъ скорѣе, Вася; ты могъ бы съ Борисомъ сѣсть въ намъ въ шарабанъ, онъ четверомѣстный…

— Merci, maman…

Онъ подошелъ къ ней, — она закинула ему руку за шею и прижалась лицомъ въ его лицу; не разставайся никогда со мною! точно хотѣло сказать это ея внезапное, страстное какое-то движеніе…

Я побѣжалъ отыскивать замѣшкавшійся шарабанъ.

Въ него запряжена была пара старыхъ, когда-то весьма цѣнныхъ, сѣрыхъ лошадей въ англійскихъ шорахъ; Любовь Петровна сама ими правила. Мы усѣлись вчетверомъ, — Вася впереди, рядомъ съ матерью, я съ Галечкой на заднемъ сидѣньи. Трухачевъ и еще какіе-то два гусара скакали верхами по обѣимъ сторонамъ экипажа и занимали пріятнымъ разговоромъ нашихъ дамъ до самаго пріѣзда въ домъ.

— Забѣги, Боря, къ папа, узнай, какъ ему, шепнулъ мнѣ Вася на крыльцѣ.

Любовь Петровна оперлась на его руку, и они поднялись по лѣстницѣ.

Я обогналъ ихъ и побѣжалъ къ Герасиму Ивановичу. Онъ только-что заснулъ. Савелій сказалъ мнѣ, что онъ съ самаго утра находился въ особенно хорошемъ расположеніи духа и все толковалъ, нельзя-ли бы ему было поѣхать къ обѣднѣ. Савелій отговорилъ его лишь тѣмъ, что барыня разсердятся-молъ на меня за то, что я привезъ васъ въ церковь, потому тамъ духота и вѣтеръ сквозной…

— Съ часу на часъ акуратнѣй себя чувствуютъ, слава Царицѣ Небесной! молвилъ старый слуга и перекрестился. — Главное потому — покой душевный себѣ имѣютъ, примолвилъ онъ, поглаживая свои бѣлые волосы и глядя умиленнымъ взглядомъ на мирно покоившагося въ своемъ глубокомъ креслѣ барина.

— Такъ я пойду, Савелій, сказалъ я.

— Съ Богомъ идите себѣ, Борисъ Михайлычъ, и Василью Герасимычу скажите, чтобъ безпокоиться не изволили, потому чего еще надо!..

У Галечки, на широкомъ балконѣ ея гостиной, съ котораго виднѣлось безпредѣльное пространство лѣсовъ, полей и деревень, исчезавшихъ въ зелени вишневыхъ садовъ, — веселое молодое общество сидѣло вокругъ стола, за которымъ миссъ Пинкъ, засуча рукава, разливала большою ложкой въ чашки шоколатъ, кипѣвшій въ большой серебряной кастрюлѣ. Жадно слѣдили дѣти за ея проворными, бѣлыми руками, еще жаднѣе принимались они за горячее лакомство, — и не мало было тутъ обожженныхъ губъ и громкаго смѣху, и улыбающихся ртовъ съ проступавшими въ то же время отъ боли крупными слезами на глазахъ…

Любовь Петровна была тутъ же; она стояла, опершись обоими локтями на перила балкона, вся погруженная, казалось, въ созерцаніе живописной окрестности, разстилавшейся предъ нею. Вася сидѣлъ неподалеку отъ нея и также безмолвно глядѣлъ въ ту же сторону, сквозь дѣтскій визгъ и гамъ звенѣлъ доносимый урывками вѣтромъ звукъ отдаленнаго колокольчика.

Я передалъ Васѣ о его отцѣ.

Онъ молча поднялъ на меня глаза и молча пожалъ мнѣ руку. Онъ былъ, видимо, занятъ какою-то упорною, неотвязною мыслью, и слова не шли ему на языкъ.

А звонъ колокольчика становился все явственнѣе. Изъ-за лѣсу, въ самой дали, выѣхалъ какой-то экипажъ и помчался по большому шляху. Не сюда… Но, нѣтъ, — вотъ онъ повернулъ вправо, поворотилъ за околицу ближняго хутора и несется прямо на насъ. Кто это? видны только четыре лошадиныя морды и мѣрно топочущія ноги, изъ-подъ которыхъ густыми, круглыми клубами бьетъ во всѣ стороны сѣрая пыль… Любовь Петровна словно еще ближе прильнула въ периламъ… экипажъ ужъ въѣзжалъ на красный дворъ и огибалъ огороженный среди его кругъ, на которомъ гоняли жеребцовъ Ѳомы Богдановича… Это была неуклюжая, на высокихъ рессорахъ бричка, а въ ней сидѣлъ такой же неуклюжій сосѣдъ-помѣщикъ, въ какой-то допотопной камлотовой шинели, въ синихъ очкахъ и въ кожаной фуражкѣ съ огромнымъ козырькомъ, — нѣкое подобіе почтенной тетушки моей Фелисаты Борисовны въ мужскомъ родѣ…

Любовь Петровна отдѣлилась отъ балкона и разомъ опустилась на стоявшій позади ея стулъ.

— Ахъ! слабо вскрикнула она въ то же время.

— Что съ вами, maman? обернулся въ ней Вася.

— Ничего, мой другъ, ничего! засмѣялась она, — я уронила платокъ… Онъ тамъ повисъ…

— Гдѣ, гдѣ? закричали Лева съ товарищами, подбѣгая и перевѣшиваясь черезъ перила.

Отъ земли вплоть до самаго балкона поднималась рѣшетка изъ тонкихъ жердей переплетомъ, по которой зеленой стѣной стлались густо и широко розросшіяся лозы дикаго виноградника. Тонкій, обшитый широкимъ кружевомъ платовъ Любови Петровны зацѣпился за сучекъ на половинѣ стѣны, такъ что до него нельзя было достать рукой ни съ верху, ни съ земли.

— Вотъ тебѣ и разъ! воскликнулъ Жабинъ, преглупо разставивъ руки.

— Онъ точно дразнится, засмѣялся Лева, болтая ногами и кивая свѣсившеюся за балконъ головой на платокъ, который, дѣйствительно, словно дразня зрителей, развѣвался по вѣтру, не отрываясь отъ сучка.

— Вы бы лучше побѣжали внизъ, — тамъ у садовника есть лѣстница, — замѣтила, взглянувъ на Жабина недовольными глазами, Галечка.

— Шестомъ можно, пробормоталъ онъ, растерявшись, — такъ боялся онъ Галечку.

— Чтобы платокъ разорвать? не глядя болѣе на него и приподнявъ свои узенькія плечи, промолвила она.

— Я сейчасъ достану, сказалъ я, направляясь къ двери.

Вася побѣжалъ за мною.

— Гайда-гопъ! раздался вдругъ за нами пронзительный дѣтскій голосъ.

Мы невольно обернулись на-ходу… Маленькій Опицкій, перекинувъ ноги за балконъ, спускался, какъ бѣлка, внизъ по виноградной стѣнѣ.

Раздался общій крикъ ужаса.- Vous tuez vous! взвизгнула миссъ Пинкъ, ухватываясь въ перепугѣ за перила, между тѣмъ какъ Любовь Петровна, закрывъ лицо руками, вскакивала съ своего мѣста.

Отъ балкона до земли было нѣсколько саженей. Хрупкія жерди такъ и гнулись, такъ и трещали подъ ногами отчаяннаго мальчика; тонкія лозы и листья сыпались, отодранные, смятые его руками; онъ могъ сто разъ оборваться, упасть, расшибиться до смерти, — а онъ еще припѣвалъ какую-то пѣсенку. Онъ уже спустился въ уровень зацѣпившагося платка, онъ уже протягивалъ къ нему руку, какъ вдругъ послышался рѣзкій и сухой трескъ, вся стѣна зелени дрогнула, будто собираясь рухнуть разомъ, — подъ ногой Опицкаго обломилась жердь…

— Finished! гробовымъ шопотомъ проговорила миссъ Пинкъ, откидываясь назадъ всѣмъ тѣломъ.

Къ счастію, все не было кончено. Мальчикъ удержался невредимъ, уцѣпясь за какую-то крѣпкую, длинную лозу, попавшуюся ему подъ руки, и, не теряя ни минуты присутствія духа, ловко сдернулъ зубами платокъ съ сучка и быстро полѣзъ тѣмъ же путемъ назадъ къ балкону.

— Внизъ, внизъ! кричала ему на всѣхъ языкахъ миссъ Пинкъ, отчаянно стуча руками по желѣзу перилъ.

Но Опицкій, не слушая ея, продолжалъ свою безстрашную прогулку по трещавшимъ жердямъ.

— Платки ваши, платки скорѣе! быстро проговорила находчивая англичанка, обращаясь въ присутствовавшимъ и топая ногой въ нетерпѣливой тревогѣ.

Она живо связала платки наши узлами, велѣла намъ всѣмъ вмѣстѣ крѣпко держать конецъ этой импровизированной ею веревки, а другой конецъ кинула подъ руки Опицкаго. Но онъ не воспользовался ею, — онъ и безъ нея долѣзалъ уже до перилъ и затѣмъ благополучно спустился обратно на балконъ.

Еще весь дрожа отъ напряженія и тяжело дыша сквозь зубы, стискивавшіе платокъ Любовь Петровны, онъ подбѣжалъ въ ней — она стояла, ухватившись за плечо сына, все еще съ зажмуренными отъ страха глазами, — и, съ какою-то рыцарскою удалью расшаркиваясь и подавая ей платокъ, проговорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ:

— Tout pour les dames!

Всѣ въ одинъ голосъ закричали: браво! Любовь Петровна схватила его за голову — и вдругъ заплакала…

Миссъ Пинкъ подошла въ нему, взяла за руку и, крѣпко пожавъ ее, сказала:

— You are a gentleman!

Только Галечка улыбалась все тою же своего невозмутимою улыбкой, да поэтъ Жабинъ, скрестивъ руки на груди, спросилъ, медленно роняя слова, точно гроши въ церковную кружку:

— Откуда это у него берется?

— Ужь, конечно, не у тебя выучился! отвѣчалъ я ему съ сердцемъ: терпѣть я не могъ его важности.

— Вы могли бы убиться, миленькій! говорила тѣмъ временемъ сквозь слезы Любовь Петровна: она все еще не могла успокоиться…

— Messieurs et mesdames, предложила находчивая Галечка, — хотите играть au fou? (Она полагала что "au fou" гораздо приличнѣе, чѣмъ сказать просто: въ дурачки.)

— Давайте лучше въ фофаны, возразила бѣлесоватая и худая, съ острыми и красными какъ морковь локтями, барышня, петербургская институтка, лѣтъ 16-ти, недавно вернувшаяся къ родителямъ въ наши края и которую почему-то называли Angèle. Настоящее имя ея было Анисья, а на ангела походила она столько же, сколько патока на лунный свѣтъ. Опицкій подскочилъ въ молодой хозяйкѣ:

— Давай, давай въ фофаны играть!

— И я буду! подхватилъ Лева.

— И я, и я! крикнула вся компанія.

Перейдя съ балкона въ гостинную Галечки, всѣ усѣлись за большой круглый столъ. Галечка, усадивъ подлѣ себя съ одной стороны Васю, съ другой Опицкаго, взяла карты и, вытащивъ изъ нихъ осторожно фофана, быстро прикрыла его рукой и осторожно подсунула подъ коврикъ лампы, стоявшей на столѣ. Кто-то изъ мальчиковъ тутъ же потянулся съ дерзкимъ намѣреніемъ подглядѣть фофана, за что тотчасъ же и получилъ полновѣсный ударъ по пальцамъ отъ безпощадной миссъ Пинкъ.

Карты были сданы, игра началась.

Любовь Петровна одна осталась на балконѣ и, медленно опустившись въ кресло, подперла голову рукой, — и такъ, казалось, и замлѣла… Ждетъ-ли она думалъ я, или не знаетъ, что онъ будетъ, и ей просто невыносимо скучно, и не живетъ она, а "прозябаетъ", какъ говорила она нынче генералу? И я глядѣлъ на нее и не могъ дать себѣ отчета, кого болѣе жаль мнѣ было въ эту минуту — ее или ея сына? Я успѣлъ уже привыкнуть читать на его лицѣ и понималъ, что онъ страдаетъ, глубоко страдаетъ; онъ такъ глядѣлъ, будто все, что происходило вокругъ него, мелькало предъ нимъ какъ въ туманѣ, будто ни единаго звука раздававшихся тутъ рѣчей не доходило до его слуха, и лица наша представлялись ему въ видѣ какихъ-то волнующихся, темныхъ пятенъ. Галечка скидывала за него его пары и слегка подталкивала его, когда приходилъ ему чередъ играть; онъ поворачивался, по ея указанію, вправо или влѣво, безсознательно, тупо поднимая на нее глаза, и ни разу не посмѣялась этому Галечка, не спросила о причинѣ его разсѣянности. Удивительно умѣла вести себя Галечка. Не даромъ говорила про нее, смѣючись, Анна Васильевна. что дочь ея, какъ только на свѣтъ Божій родилась, осмотрѣлась кругомъ и спросила: а что, все-ли у васъ тутъ въ порядкѣ?…

— Браво, браво! раздался общій взрывъ восклицаній. Оказывалось, что всѣ играющіе вышли парами, кромѣ Опицкаго и Жабина. Одинъ изъ нихъ долженъ былъ остаться фофаномъ.

Вся компанія приняла тотчасъ же живѣйшее участіе въ завязавшейся между ними игрѣ, повскакала съ мѣстъ, окружила ихъ. Звучный хохотъ, хлопанье въ ладоши подымались каждый разъ, какъ тотъ или другой вытаскивалъ не парную карту.

Да и забавны же были они оба. Опицкій такъ фиглярилъ, съ такими уморительными ужимками скашивалъ глаза въ носу, мѣшалъ карты за спиной и подсовывалъ ихъ подъ руки Жабина на выборъ, а Жабинъ глядѣлъ на нихъ такъ мрачно, такъ ожесточенно вздыхалъ, прежде чѣмъ рѣшиться вытащить ту или другую карту, и такъ судорожно прикрывалъ ихъ своими крючковатыми пальцами, когда приходила его очередь предлагать ихъ сопернику, что сама строгая миссъ Пинкъ не могла удержаться отъ смѣха.

Наконецъ фофаномъ остался Жабинъ.

— Уррра! чепчикъ ему, колпакъ ночной! закричали мальчики, между тѣмъ какъ Жабинъ поводилъ глазами во всѣ стороны, аки левъ рыкаяй, а Опицкій скакалъ по стульямъ и пѣлъ во все горло:

Миссъ Пинкъ бросилась было унимать его, но онъ вырвался у нея изъ рукъ, ринулся кубаремъ на диванъ и исчезъ подъ подушками, которыя съ невѣроятнымъ проворствомъ нагромоздилъ на себя въ одно мгновеніе.

Не было никакого средства совладать съ "джентльменомъ". Англичанка только рукой махнула и принялась сооружать изъ большаго листа сахарной бумаги дурацкій колпакъ, который тутъ же и воздѣла на главу Жабина.

Дѣвица Angèle такъ и покатилась. Очень смѣшливая была дѣвица!

— Въ Петербургѣ воспитывались, въ театрѣ бывали, а туда же смѣетесь, будто никогда сахарной бумаги не видали! накинулся на нее разсвирѣпѣвшій Жабинъ.

A тутъ еще, на его бѣду, широко растворились двери гостиной, — и въ нее ввалилась цѣлая толпа нашихъ сверстниковъ, съ Сашей Рындинымъ во главѣ.

Съ новою, удвоенною силой раздался хохотъ. Жабинъ не выдержалъ — и съ досадой сорвалъ съ головы своей дурацкій свой колпапъ.

— Не смѣйте приглашать меня на танцы сегодня вечеромъ! тотчасъ же и сказнила его за это Галечка.

Съ приходомъ Саши карты были кинуты. Онъ горячился, чуть не кричалъ, жалуясь, что война не могла у нихъ состояться за малымъ числомъ играющихъ, что мы ему измѣнили и что съ нашей стороны "неблагородно", тѣмъ болѣе, что онъ съ нами со всѣми видится сегодня въ послѣдній разъ, потому что черезъ недѣлю его повезутъ въ корпусъ. Галечкѣ и ея подругамъ онъ едва поклонился, — онъ не любилъ и конфузился "мамзелевъ", — не обращая никакого вниманія на засверкавшіе взоры миссъ Пинкъ и на стиснувшіяся губы ея воспитанницы.

— Ахъ, тетя, здравствуйте! сказалъ онъ, замѣтивъ наконецъ Любовь Петровну и идя на балконъ поцѣловать ея руку. — Прикажите, пожалуйста, Васѣ… онъ мнѣ двоюродный братъ, а хуже чужаго, право…

— Что онъ тебѣ сдѣлалъ? спросила она съ улыбкой.

— Да что онъ сюда забился, и Бориса держитъ, точно ихъ къ женскимъ юбкамъ пришили… Вѣдь это, просто, для мужчинъ стыдно, тетя!… A у насъ черезъ нихъ все тамъ разстроилось…

— Я его не пришивала, ни Бориса тоже. Ихъ пригласила здѣшняя молодая хозяйка, и, если она позволитъ, примолвила мать Васи, — а они согласны, — уведи ихъ, куда хочешь!

Саша позамялся: какъ же это, въ самомъ дѣлѣ, ему просить позволенія "у дѣвчонки!" Настолько былъ онъ воспитанъ однако, что понялъ, — нельзя было далѣе простирать неучтивость.

— Mamzelle Галечка, промолвилъ онъ, быстрымъ шагомъ подходя къ ней и не подымая на нее глазъ, — вы отпустите Борю и Васю играть съ нами въ садъ?

Она смѣрила его сначала съ ногъ до головы и затѣмъ насмѣшливо улыбнулась:

— Mamzelle Галечка, сказала она, — не можетъ и не желаетъ мѣшать этимъ господамъ поступать, какъ имъ будетъ угодно.

— C'est èa! подтвердила, одобрительно кивнувъ головой, миссъ Пинкъ, на эти слова, которыя едва-ли поняла она, а тонъ, съ которымъ они были сказаны.

— Такъ пойдемте! Борисъ, Вася! крикнулъ намъ Рындинъ.

— Куда это? спросилъ разсѣянно Вася.

— Въ садъ, другъ мой, отвѣтила ему съ балкона Любовь Петровна: — сегодня не жарко, вы бы, въ самомъ дѣлѣ съ Борисомъ отправились…

Саша былъ уже у дверей, — и вся компанія пріятелей, не исключая Жабина, двигалась за нимъ.

— Tant mieux, ils sont trop bruyants! громко проговорила намъ вслѣдъ миссъ Пинкъ.

Спустившись съ лѣстницы, всѣ побѣжали опрометью въ "крѣпость". Только мы съ Васей не поспѣшили за прочими. Онъ, попрежнему, былъ задумчивъ и разсѣянъ. Мы шли молча, рядомъ, не глядя другъ на друга.

Вдругъ онъ остановился.

— Борисъ, ты слышалъ… когда мы ѣхали въ церковь?

— Что?

— Вѣдь это про него говорили… Онъ будетъ опять сюда…

— Да, слышалъ, печально отвѣтилъ я.

Вася замолчалъ опять.

— Галечка однако хорошо отдѣлала Сашу, началъ я. — Онъ ужасно неучтивый, Саша…

— Какъ я ему завидую, еслибы ты зналъ! воскликнулъ вдругъ Вася. — Онъ такой живой, бодрый, — вотъ какъ и этотъ мальчикъ сейчасъ… Знаешь. что вѣдь онъ удивительный мальчикъ, этотъ Опицкій! Онъ чуть не убился — и изъ-за чего!… A я… на что я похожъ! какимъ-то надрывавшимся, чуть слышнымъ голосомъ проговорилъ Вася:- я точно старый человѣкъ… ни молодости, ни радости… все лишь одно, да одно въ головѣ…

— Вася, полно, что это съ тобой сдѣлалось! заговорилъ было я.

— Нѣтъ, Борисъ, право. съ натянутою улыбкой сказалъ онъ, — знаешь, что я часто думаю: еслибы не папа, лучшее, чего я могъ бы для себя желать, — это умереть…

— Не смѣй. не смѣй и произносить этого слова! Какіе ужасы! закричалъ я, кидаясь къ нему, и притиснулъ голову его къ моей груди.

— Ну, и не буду, высвобождаясь изъ моихъ объятій, сказалъ онъ.

— Зачѣмъ ты такой вздоръ говоришь, Вася?

— Ну, а ты прости великодушно, коли это вздоръ… Да, а гдѣ ты будешь обѣдать, Борисъ? спросилъ онъ, спѣша перемѣнить разговоръ.

— Съ вами, какъ всегда. Вѣдь ты не оставишь Герасима Иваныча обѣдать одного. A этихъ большихъ столовъ внизу я терпѣть не могу.

— Ну, и прекрасно!

Онъ опять остановился; онъ успѣлъ уже перемочь свое уныніе, и лицо его глядѣло почти весело.

— Какъ бы намъ теперь такъ сдѣлать, молвилъ онъ каррикатурнымъ шепотомъ, озираясь во всѣ стороны, — чтобы взять, да и тягу дать подальше отъ Сашиной войны?

— Очень просто: свернемъ влѣво, а тамъ въ сиреневую аллею — и алонъ маширъ цу гаузъ. какъ говоритъ вашъ Савелій.

— Алонъ маширъ! повторилъ Вася.

Черезъ пять минутъ мы сидѣли, запершись, въ его комнатѣ и читали Die Pieccolomini. Отецъ его еще не просыпался. По всему дому, будто дальніе раскаты грозы, шелъ нескончаемый гулъ голосовъ, смѣха, передвигавшихся стульевъ, спѣшныхъ и тяжелыхъ шаговъ. Изъ подвальнаго этажа несся въ окна запахъ кушанья; третій день не потухалъ огонь въ обширной кухнѣ гостепріимнаго Богдановскаго. Гости недавно отзавтракали; немилосердно стучали ножами повара, готовясь къ предстоявшему обѣду…

XXVI

Мы такъ и не трогались со своей половины до самаго вечера, и никто не тревожилъ насъ: видно Саша нашелъ, что война и безъ насъ обойтись можетъ. Пообѣдали мы, какъ всегда, втроемъ съ Герасимомъ Ивановичемъ. Онъ билъ все въ томъ же добромъ духѣ и весело допрашивалъ меня:

— Танцовать сегодня?

— Да, Герасимъ Иванычъ, непремѣнно, отвѣчалъ я. — Ѳома Богданычъ вотъ уже двѣ недѣли пристаетъ въ намъ съ Васей, чтобы мы непремѣнно пришли на балъ. Только не знаю, какъ Вася вотъ, — ему все не хотѣлось…

— Придетъ, улыбаясь отвѣчалъ мнѣ больной.

— Я танцовать не люблю, началъ было Вася.

— Надо… какъ всѣ…

— A вы бы, Герасимъ Иванычъ, спустились бы внизъ посмотрѣть. Я ужь Васю растормошу!

Вася съ неудовольствіемъ взглянулъ на меня. Отецъ его перехватилъ этотъ взглядъ:

— Я спать буду, проговорилъ онъ совершенно твердо и съ улыбкой, отъ которой сынъ его вдругъ покраснѣлъ…

Его повезли гулять послѣ обѣда. Но на этотъ разъ онъ самъ какъ будто боялся показаться въ люди и выбралъ крайнюю боковую аллею сада, по которой никто никогда не ходилъ. Мы вернулись домой очень скоро. Герасимъ Ивановичъ потребовалъ, чтобы весь туалетъ Васинъ и мой принесенъ былъ въ его комнату и чтобы мы при немъ одѣлись. Когда же все это было совершено, и мы, умытые, причесаные, даже слегка подвитые Савеліемъ, встали предъ нимъ въ новыхъ курточкахъ и глянцевыхъ башмакахъ, онъ долго поворачивалъ насъ во всѣ стороны, видимо любуясь сыномъ, и съ какимъ-то ребяческимъ удовольствіемъ похваливалъ насъ почему-то по-нѣмецки: ganz brav, ganz brav! Мы были готовы гораздо ранѣе, чѣмъ это было нужно, и долго прохаживались по комнатѣ подъ неотрывавшимися отъ насъ взглядами вдругъ оживившагося больнаго, то подходя, по его приказанію, къ зеркалу, заколоть булавкой свороченный на бокъ галстукъ, то изображая въ каррикатурѣ, какъ мы будемъ раскланиваться дамамъ и приглашать ихъ "pour une contredanse s'il vous plait". Онъ очень смѣялся нашимъ шалостямъ и все кивалъ на меня, повторяя: "какъ онъ, какъ онъ!" И Вася, въ угоду отцу, буфонилъ, подражая мнѣ, округлялъ локти и подымался на носкахъ, точно дѣло дѣлалъ…

Въ половинѣ девятаго, наконецъ, громко, точно изъ сосѣдней комнаты, долетѣли до насъ снизу звуки полонеза. Балъ начался.

— Пора, пора вамъ! залепеталъ Герасимъ Ивановичъ и, откинувшись на спинку кресла:- музыка… какъ хорошо! проговорилъ онъ. Все лицо его просіяло.

— A спать какъ же ты подъ это будешь? заботливо спросилъ его Вася.

— Лучше… сна, отвѣчалъ онъ, закрывая глаза, — хорошо… мнѣ… идите…

Мы отправились внизъ.

Все звончѣе гремѣлъ и заливался, и такъ и забиралъ за душу чудный полонезъ Огинскаго; тамъ было, въ особенности, одно мѣсто, — такое задумчивое и съ тѣмъ вмѣстѣ увлекающее, что каждый разъ, какъ повторялось оно, меня всего передергивало: не то заплакать хотѣлось, не то вскочить на самаго бѣшенаго изъ жеребцовъ Ѳомы Богдановича и понестись на немъ въ степь, и скакать до тѣхъ поръ, пока никакой силы уже не станетъ… Мнѣ былъ хорошо извѣстенъ этотъ полонезъ, — я его уже не разъ слышалъ въ Богдановскомъ, и старикъ Опицкій даже разсказывалъ какъ-то при мнѣ Ѳомѣ Богдановичу, что композиторъ его, наскучивъ жизнью, велѣлъ себѣ сыграть эту вещь въ послѣдній разъ и, дождавшись того самаго любезнаго мнѣ мѣста, пустилъ себѣ пулю въ самое сердце, и что съ тѣхъ поръ, въ память его, мѣсто это при исполненіи всегда сопровождается пистолетнымъ выстрѣломъ. Я передалъ это теперь Васѣ, пока мы пробирались съ нимъ по корридору въ залу, прибавивъ, что Ѳома Богдановичъ очень перепугался тогда и объявилъ, что ни за что не позволитъ стрѣлять у себя въ домѣ, въ чью бы то память ни было.

— Онъ не изъ храбрыхъ, Ѳома Богдановичъ, говорилъ я Васѣ смѣясь.

Но, къ удивленію моему, Вася вдругъ поблѣднѣлъ при этомъ разсказѣ; онъ остановился и, вперивъ въ меня какой-то странный, смущенный взглядъ, спросилъ:

— На этомъ самомъ мѣстѣ… прямо въ сердце? И когда отыграли, — его нашли уже, вѣрно, мертвымъ?…

— Да, но я только этому не вѣрю. Старикъ Опицкій очень хорошій старикъ, но знаешь, когда онъ начнетъ про своихъ польскихъ героевъ, онъ много выдумываетъ… Папа называетъ его за это monsieur de Crac…

— Какая смерть!… проговорилъ тихо мой пріятель уже въ дверяхъ залы…

Она горѣла огнями, — съ перваго раза даже глазамъ было больно. На хорахъ помѣщался большой, извѣстный во всей губерніи, оркестръ богатаго князя Пузины, выписанный къ этому дню въ Богдановское. Шурша накрахмаленными юбками и звеня шпорами, выступали по паркету одна за другою пары.

Впереди всѣхъ шелъ генералъ Рындинъ. Онъ велъ подъ-руку хозяйку и весело улыбался ей изъ-подъ нафабренныхъ усовъ, потряхивая своими толстыми эполетами. Анна Васильевна, маленькая, худенькая, пресмѣшно какъ-то подпрыгивала, чтобы не отставать отъ своего дюжаго, далеко забиравшаго впередъ ногами кавалера. Ѳома Богдановичъ немедленно слѣдовалъ за нею съ Дарьей Павловной, которая, какъ жена сосѣдняго уѣзднаго предводителя, была самою почетною дамой бала; онъ былъ все въ тѣхъ же неизмѣнныхъ своихъ нанковыхъ панталончикахъ и синемъ фракѣ,- за то въ бѣломъ жилетѣ и такомъ же крѣпко-накрѣпко накрахмаленномъ и высочайшемъ галстукѣ, длинные концы котораго торчали кверху, въ видѣ заячихъ ушей;- онъ такъ сѣменилъ ножками и празднично выпиралъ брюшко свое впередъ, будто говорилъ своимъ зрителямъ: "а такъ, такъ, добрые люди, вотъ это самое брюшко принадлежитъ самому счастливому помѣщику во всей вселенной!" Дама его глядѣла не менѣе оживленною, не менѣе счастливою. Дарья Павловна была очень авантажна, въ палевомъ газовомъ платьѣ, убранномъ васильками и золотыми колосьями, такая румяная, быстроглазая. пухленькая… "Вѣдь въ нее можно было бы влюбиться сегодня", подумалъ я, "еслибы здѣсь не было божества" …

О, Господи, какъ хороша была въ этотъ вечеръ Любовь Петровна, въ вѣнкѣ изъ живыхъ лилій подъ свѣтлою косой, и сама бѣлая, стройная, воздушная — какъ эти лиліи! Точно по рѣчной глади скользила ея легкая поступь; длинные глаза сіяли такимъ страннымъ, точно сквозь туманъ прорывавшимся, блескомъ…

припомнились мнѣ, едва увидѣлъ я ее, стихи Лермонтова, на-дняхъ прочитанные и выученные нами съ Васей наизусть;- русалкой, именно русалкой глядѣла она въ этотъ вечеръ. Она улыбалась. очевидно не слушая его, своему бравому кавалеру, старому наполеоновскому улану, Опицкому, безъ котораго не обходился ни одинъ балъ Ѳомы Богдановича. Онъ былъ, видимо, очарованъ прелестью своей дамы и съ красивою старческою молодцеватостью наклонялся къ ней и приподнималъ въ то же время свой длинный сѣдой усъ, сгибая, по-польски, колѣни подъ тактъ полонеза и слегка притопывая ногой, обутою въ гусарскій съ золотою кистью сапогъ. Толстый артиллерійскій полковникъ велъ Галечку и уже пыхтѣлъ отъ усталости, не догадываясь, что Трухачевъ, шедшій за нимъ съ Angèle, повторялъ въ каррикатурѣ каждое его движеніе, его грузную походку, его сонную улыбку. Angèle хихикала на всю залу, а за нею звонкимъ смѣхомъ хохотала вся вереница слѣдовавшей за ними молодежи. Я подхватилъ Васю, за недостаткомъ дамы, и потащилъ его догонять другихъ.

Въ это время на другомъ концѣ залы отворились двери нараспашку. Кто-то вошелъ и остановился, склонивъ учтиво голову предъ проходившею хозяйкой и генераломъ. Блеснулъ красный ментикъ, расшитый серебряными шнурами, — и Ѳома Богдановичъ, вырвавшись изъ ряда и таща за собою свою даму, кинулся въ нему съ громкимъ голосомъ:

— Сюрпризъ! A говорилъ же я, будетъ сегодня у меня сюрпризъ!

Неожидавшій, видно, никакого сюрприза, генералъ круто осадилъ на ходу Анну Васильевну и потянулъ назадъ голову изъ высокаго воротника своего мундира. За нимъ остановились всѣ, пары смѣшались. На хорахъ послышался сухой ударъ капельмейстерокой палочки, — музыка смолкла… Ѳома Богдановичъ повисъ на шеѣ барона Фельзена…

Я почувствовалъ, какъ рука Васи внезапно похолодѣла въ моей рукѣ. Онъ отдернулъ ее и отошелъ въ сторону.

— A рады, рады, признайтесь, — заслужилъ я отъ васъ спасибо? говорилъ хозяинъ, ухватывая опять руку Дарьи Павловны и, самъ весь колеблясь отъ смѣха, подводя ее въ новоприбывшему.

— Я, въ самомъ дѣлѣ, очень рада вамъ, баронъ, отвѣчала румяная дама, подавая ему руку и глядя на него своими черными, веселыми глазами.

— A вы тамъ что, наверху, заснули себѣ! загоготалъ снова Ѳома Богдановичъ, закинувъ голову и махая рукой музыкантамъ. Вальса швитче, греми музыка вальса! Баронъ, отличайтеся!

Фельзенъ тотчасъ же охватилъ талію Дарьи Павловны и стремительно понесся съ нею по залѣ.

Трухачевъ подлетѣлъ въ Любови Петровнѣ.

Я успѣлъ уже помѣститься поближе въ ней и глядѣлъ на нее во всѣ глаза.

— Вы меня не уроните? засмѣявшись спросила она Трухачева. И ничего не сказали для меня эти шутливыя слова, эта ея спокойная равнодушная улыбка; только еще блѣднѣе показалось мнѣ ея лицо, еще сосредоточеннѣе выраженіе ея потемнѣвшихъ глазъ.

Лихой поручивъ помчалъ ее и, въ доказательство своей ловкости, сдѣлалъ съ ней цѣлыхъ три тура.

— N'abusons pas! засмѣялась она опять, вырываясь отъ него и возвращаясь на прежнее мѣсто.

Фельзенъ и его дама стояли тутъ же.

— Baron, mon oncle а raison — c'est une vraie surprise! молвила Любовь Петровна на его глубокій поклонъ, оправляя обѣими руками свою прическу.- Quel coup de vent vous ramène ici? продолжала она, медленно протягивая ему руку.

— Qn coup d'état manqué, madame! отпарировалъ онъ, пожимая эту руку съ глубокимъ поклономъ.

— Какъ онъ любезенъ, однако! со смѣхомъ обратилась она въ Дарьѣ Павловнѣ. — Еслибъ его coup d'état удался ему, мы бы никогда, значитъ, его болѣе здѣсь не увидали?

— Совершенно справедливо, тѣмъ же тономъ и также обращаясь къ Дарьѣ Павловнѣ, отвѣчалъ гусаръ, — и съ этою единственною цѣлью онъ былъ даже предпринятъ.

— Ecoutez, воскликнула румяная дама, — да вы просто грубите!

— Нисколько, отвѣчалъ онъ, — я спасалъ себя отъ гибели, какъ всякая уважающая себя власть.

— Это значитъ?…

— Это значитъ то, повторилъ почти серьезно Фельзенъ, — что прекрасная здѣшняя сторона devenait trop île de Calypso pour moi…

— Et la nymphe Eucharis? едва давъ ему кончить, вопросительно подняла на него глаза Любовь Петровна.

Что-то неуловимое, мгновенное, какъ блескъ зарницы, промелькнуло въ обмѣненномъ ими взглядѣ,- но отъ этого чего-ото меня точно ножомъ рѣзнуло по сердцу. За это что-то, почувствовалъ я въ это мгновеніе, люди не задумываются отдавать жизнь…

— Et la nymphe Eucharis? спросила опять Любовь Петровна, переводя глаза на Дарью Павловну и улыбаясь ей такъ, что не могло оставаться сомнѣнія, кого именно она разумѣла подъ нимфой, противъ очарованій которой счелъ баронъ Фельзенъ нужнымъ прибѣгнуть къ coup d'état… Румяная дама зардѣлась по самыя уши.

— Que ditesvous, ради Бога, душечка! воскликнула она, испуганно простирая руки къ Любови Петровнѣ.

— Rien d'impossible, отвѣчала та, — quand on est jolie comme vous…

И, приподнявъ свой круглый съ ямочкой локоть, причемъ тонкая ея талія качнулась, точно стебель цвѣтка, русалка опустила руку на плечо подошедшаго къ ней въ это время офицера и полетѣла съ нимъ по залѣ. Дарья Павловна робко, какъ бы не смѣя уже болѣе глядѣть прямо въ лицо Фельзена, взглянула на него сбоку.

— Отсутствующіе всегда неправы, проговорилъ онъ, усмѣхаясь своею, давно знакомою мнѣ, двусмысленною улыбкой.

— Пойдемте лучше вальсировать, безъ улыбки отвѣчала она на это.

"Зачѣмъ Она хочетъ увѣрить эту бѣдную Дарью Павловну, что Фельзенъ влюбленъ въ нее?" подумалъ я. "Вѣдь она лучше всѣхъ знаетъ, что это неправда… И неужели она не знала, что Фельзенъ непремѣнно пріѣдетъ сегодня, — не выжидала-ли она его утромъ у Галечки? Къ чему же это притворство, въ чему обманъ?" Недоброе чувство шевелилось во мнѣ: мнѣ словно стыдно было за нее, и въ то же время я чувствовалъ, что самъ я готовъ бы былъ на всякій обманъ, на самую постыдную ложь, за то только, чтобы, какъ этотъ гусарскій офицеръ, вальсировавшій теперь съ нею, имѣть счастіе обнять ее моею рукой и крѣпко-крѣпко держать ее, такъ, чтобъ ея бѣлое, обнаженное плечо прижалось къ моей груди, чтобъ ея дыханіе чувствовалъ я на лицѣ моемъ… Но я не умѣю вальсировать, да еще въ два темпа… A еслибы даже умѣлъ, — я не могъ бы, я бы упалъ въ обморокъ, кажется… Какъ это они всѣ могутъ вальсировать съ нею, и такъ близко держать ее къ себѣ, и съ ума не сходятъ отъ счастія!…

— Кадриль французскую! раздалась новая команда Ѳомы Богдановича. Я опять отправился въ сосѣдство красавицы.

Она стояла поддѣ Анны Васильевны и Галечки и разговаривала съ Дарьей Павловной.

— M'accorderez vous la première contredanse, mademoiselle? спросилъ Фельзенъ, подходя въ молодой хозяйкѣ.

— Avec plaisir, поспѣшила отвѣтить Галечка, — она, кажется, только этого и ожидала, — заморгавъ даже отъ удовольствія.

— Борисъ, громко сказала, обернувшись ко мнѣ, Любовь Петровна:- я, кажется, вамъ обѣщала эту кадриль?

Она мнѣ никогда не обѣщала ничего подобнаго, и это неожиданное предложеніе наполнило меня такимъ восхищеніемъ, что я даже слова не могъ промолвить, а только взглянулъ на нее такъ, что она разсмѣялась и ударила меня слегка вѣеромъ по щекѣ.

— Я сейчасъ найду vis-à-vis, пробормоталъ я, видаясь его отыскивать.

— Вамъ нуженъ vis-à-vis? остановилъ меня баронъ Фельзенъ:- позвольте вамъ себя предложить, у меня нѣтъ…

Музыка заиграла кадриль изъ Бронзоваго коня. Дрожащею рукой прикоснулся я въ рукѣ русалки и сталъ съ нею въ рядъ, противъ Галечки и Фельзена.

Онъ былъ, казалось, весь занятъ своею юною дамой и разсказывалъ ей что-то очень веселое, заставлявшее Галечку то-и-дѣло прятать въ букетъ смѣявшееся лицо свое. Любовь Петровна, въ свою очередь, разсѣянно глядѣла по сторонамъ и только повременамъ обращалась во мнѣ съ короткимъ напоминаніемъ: à vous! Я отъ удовольствія и непривычки постоянно путался.

Въ третьей фигурѣ, пока я усердно балансировалъ въ chaine anglaise, до меня донеслось слово "мазурка", проговоренное Фельзеномъ.

— Non, non, vous avez Eucharis, спѣшно отвѣчала ему, проходя на мѣсто, Любовь Петровна.

— Неужто она ревнуетъ его въ Дарьѣ Павловнѣ? засѣло у меня въ головѣ, и я почему-то никакъ не могъ отвязаться отъ этой мысли.

— Prenez moi la taille, jeune homme, неожиданно послышался мнѣ ея голосъ.

Послѣднюю фигуру кадрили танцовали галопомъ. Я обнялъ талію моей дамы, обнялъ стремительно и безотчетно…

Огоньки запрыгали у меня въ глазахъ: безумное желаніе прикоснуться губами съ бѣлому плечу ея неодолимо охватило меня… Я еще крѣпче прижалъ ее въ себѣ…

— Mais lachez-moi donc, maladroit! крикнула она на меня: она приписывала это моей неловкости!…

Я ее выпустилъ, нечаянно, вдругъ, какъ выпускаютъ пойманную птичку изъ руки, въ которой она отчаянно трепещетъ….

Ее подхватилъ мой vis-à-vis; подъ моею рукой очутилась длинная, темнокожая и сухая Галечка…

Не знаю, какъ передалъ я ее опять Фельзену, какъ снова перешла во мнѣ отъ него Любовь Петровна, какъ кончилась эта кадриль, — я уже ничего не видѣлъ, не понималъ:- точно туманомъ задернулось для меня все окружающее и нестерпимо била кровь въ виски…

XXVII

Я очнулся на террасѣ, подъ безоблачнымъ и безлуннымъ небомъ, съ котораго, чудилось мнѣ, глядѣли на меня, точно зоркія и строгія зѣницы, большія мигающія звѣзды. Отъ померанцевыхъ деревъ проносился въ прозрачномъ и тепломъ воздухѣ какой-то невыразимо тонкій, почти неуловимый запахъ. Свѣтъ изъ оконъ падалъ на нихъ длинными правильными полосами, и зрѣющій плодъ индѣ желтѣлъ подъ ихъ сочными отливисто-темными листами.

Въ одной изъ этихъ полосъ свѣта отчетливо рисовалась смѣлая фигура Саши Рындина. Онъ сидѣлъ на кадкѣ и разговаривалъ съ кѣмъ-то, незримымъ за деревомъ раздѣлявшимъ ихъ, но котораго можно было узнать по длиннымъ ногамъ, вылѣзавшимъ впередъ изъ мрака, словно на показъ. Это былъ командоръ, вѣчный Сашинъ собесѣдникъ. Еще кто-то третій пріютился на другой кадкѣ, подалѣе отъ нихъ. но о его присутствіи здѣсь можно было догадаться лишь по блеску свѣта, падавшему на его бѣлый жилетъ: лица не было видно за тѣнью низко опускавшейся надъ нимъ шапки апельсиннаго дерева.

Саша меня не замѣтилъ. — Тѣмъ лучше, подумалъ я, — онъ бы непремѣнно сталъ приставать за нашу съ Васей "измѣну" утромъ… И я усѣлся на диванѣ у стѣны, въ самой теми. Я еще не успѣлъ совладать съ собою, я весь еще горѣлъ соблазномъ пережитой мною минуты…

— Когда, подъ Денневицемъ, горячо говорилъ между тѣмъ Саша, — папа отбилъ эти двѣ пушки подъ самымъ носомъ французовъ, развѣ это не было геройство?

— Ловкое дѣло, промычалъ на это изъ-за дерева командоръ.

— Или, подъ Кулевчей, когда отъ его выстрѣловъ взорвало всѣ зарядные ящики въ арміи визиря, и онъ съ кавалеріей ринулся съ горы…

— Нашъ полкъ ходилъ, проговорилъ опять маіоръ, — я взводомъ командовалъ…

— Счастливецъ вы! воскликнулъ Саша. — И вы еще можете говорить, что геройства нѣтъ!…

— Удача!

— Удача! повторилъ недовольнымъ тономъ Рындинъ: — Суворовъ говорилъ: сегодня счастье, завтра счастье, надо когда-нибудь и умѣнье…

— Кому мать, кому мачиха, договорилъ, не отвѣчая на его возраженіе, командоръ.

Рындинъ въ свою очередь не слушалъ его.

— A я хочу быть такимъ же героемъ, какъ папа, котораго вся русская армія, вся Россія знаетъ, который въ исторію попалъ, — въ исторію Двѣнадцатаго года, Степанъ Парѳенычъ! восторженно примолвилъ онъ. — Меня убьютъ, или, повѣрьте, и я заслужу, какъ онъ, Георгіевскій крестъ, спасая отечество!…

— Можно, только-бъ случай вышелъ, подтвердилъ одобрительно маіоръ, — и въ этихъ словахъ его слышалось, что онъ дѣйствительно вѣрилъ въ то, что такой человѣкъ, какъ Саша Рындинъ, заслужитъ Георгіевскій крестъ или будетъ убитъ.

— Какъ не быть случаю! самоувѣренно сказалъ тотъ.

— Н-ну! сомнительно промурлыкнулъ маіоръ.

— Что ну?

— Кто къ намъ теперь къ чорту полѣзетъ! объяснилъ онъ.

— Послѣ Парижа! горделивымъ голосомъ воскликнулъ Рындинъ. — Еще бы!… Только неужели вы думаете, что по выходѣ въ офицеры я останусь киснуть въ гвардіи, тянуть тамъ носокъ на парадѣ? Шалишь! У меня давно въ головѣ планъ сдѣланъ, и, я знаю, папа будетъ не прочь, — какъ произведутъ, я тотчасъ же перейду поручикомъ на Кавказъ….

— Лихо! отозвался командоръ.

Саша Рындинъ всталъ, поднялъ голову.

— Ночь какая славная!… Вообразите себѣ, Степанъ Парѳенычъ, въ такую ночь экспедицію на Кавказѣ,- я все теперь знаю, баронъ Фельзенъ мнѣ подробно все разсказывалъ…. Вообразите, — дикое, узкое ущелье, и лѣпятся по немъ солдатики наши, одинъ за другимъ, никто не смѣетъ слова промолвить, строгій приказъ, — штыки припрятаны, чтобъ не блестѣли при мѣсяцѣ, кругомъ все горы, только небо да звѣзды сверху видно…. И вотъ до хребта добрались благополучно, перевалили, — а тамъ въ долинѣ аулъ, черкесы, завалы… Урра! наши видаются на завалъ, черкесы оттуда отвѣчаютъ убійственнымъ огнемъ…. Но вдругъ во флангѣ ихъ появляется другая наша колонна, врагъ бѣжитъ, мы врываемся въ аулъ, — и все гибнетъ подъ нашими ударами.

— За что? прервалъ его вдругъ тихій голосъ, голосъ Васи, — это онъ сидѣлъ тамъ, подъ деревомъ, въ бѣломъ жилетѣ.

— Какъ за что? гнѣвно крикнулъ Рындинъ, прерванный на самомъ торжественномъ мѣстѣ своей фантазіи.

— За то, что они спасаютъ свое отечество, какъ ты свое хочешь спасать? такъ же тихо отвѣтилъ Вася.

— Н-ну! неодобрительно пробурчалъ опять маіоръ.

— Какъ же ты можешь такъ глупо разсуждать? И Саша кинулся, размахивая руками, къ Васѣ. — Вѣдь они хищники, разбойники, которые живутъ грабежемъ нашихъ, русскихъ областей! Развѣ мы можемъ допускать это?

— Не допускайте ихъ грабить у насъ, а если вы отправляетесь въ нимъ — губить ихъ, вы такіе же злые хищники, какъ они…

— Знаешь, Вася, сказалъ рѣзко Рындинъ, — еслибы ты не былъ мой двоюродный братъ, я подумалъ бы, что ты жидъ какой-нибудь, у котораго нѣтъ отечества, и потому ему всѣ народы равны. Въ тебѣ русской жилки нѣтъ совсѣмъ…. И это потому, что тебя по Нѣмечинѣ слишкомъ долго таскали, — вотъ что! докончилъ онъ, и быстрыми шагами отошелъ отъ него.

Я былъ ужасно оскорбленъ за моего друга и соскочилъ съ мѣста, съ намѣреніемъ вызвать Сашу на споръ уже со мною, въ защиту Васи. Но я не успѣлъ: съ звонкимъ говоромъ и смѣхомъ высыпала въ эту минуту изъ гостиной на террасу длинная вереница танцующихъ, подъ предводительствомъ Трухачева, — онъ придумалъ закончить шестую фигуру кадрили прогулкой по саду….

— Погодите, погодите! слышенъ былъ за ними покатистый хохотъ Ѳомы Богдановича. — Жидовскій шлюбъ (свадьбу) заразъ устроимъ!

Пары остановились на мгновеніе. Дарья Павловна, стоявшая впереди съ Трухачевымъ, обвела глаза кругомъ и увидѣла Сашу.

— Александръ Иванычъ, крикнула она, — вы не танцуете, какой срамъ! Я папашѣ вашему пожалуюсь…

— У меня дамы нѣтъ, отвѣчалъ онъ.

— Такой душка, какъ вы, и чтобъ у васъ дамы, не было! Хотите со мной, я васъ приглашаю?…

— A меня ужь не нужно? встревоженно и плачевно вскрикнулъ Трухачевъ.

— И васъ нужно, и Александра Иваныча нужно, заливалась она смѣхомъ, какъ ребенокъ. — У меня будутъ два кавалера. Я не храбрая, а вы, Богъ васъ знаетъ, въ какую темноту заведете насъ, — такъ мнѣ двухъ нужно, чтобы волки меня не съѣли.

— Веду, веду! послышался снова крикъ Ѳомы Богдановича. Онъ выскочилъ на террасу: за нимъ бѣжали четыре музыканта со скрипками.

— Скрипицы впередъ ступай, скомандовалъ онъ, — да вaй-вaй вальса пили!

Музыканты стали во главѣ танцующихъ и заиграли весьма извѣстный въ нашемъ околодкѣ вальсъ на еврейскій мотивъ, "вай-вай вальсъ", какъ называлъ его Ѳома Богдановичъ. Двадцать лѣтъ спустя, слушая въ первый разъ Гугенотовъ Мейербера, мнѣ вспомнился этотъ мотивъ, несомнѣнный первообразъ начала знаменитаго дуэта Рауля и Валентины въ 4-мъ дѣйствіи…

Дарья Павловна. не покидая руки Трухачева, подхватила другою Сашу Рындина. Подпрыгивая и спѣша, исчезали одна за другою пары во мракѣ большой аллеи. Въ самомъ хвостѣ ихъ шли Фельзенъ и Любовь Петровна, укутанная въ свой бѣлый бурнусъ. Они казались непричастны общему веселому расположенію и двигались безъ улыбки и безъ словъ, не подымая глазъ другъ на друга…

Терраса опустѣла. Вася исчезъ; даже командоръ убралъ куда-то свои длинныя ноги.

— Вася! крикнулъ я.

Отвѣта не послѣдовало. Куда онъ ушелъ? Я отправился въ садъ, въ надеждѣ встрѣтиться съ нимъ.

Едва слышенъ-былъ звукъ скриповъ. Бѣлыя женскія платья, при слабомъ мерцаніи звѣздъ, походили издали на легкіе клубы тумана, волновавшіеся надъ землей. И тѣхъ уже не видно стало. Ночь ушла снова въ свое торжественное безмолвіе. И такъ примирительно вѣяло отъ этой тишины ея!… Мнѣ захотѣлось вдругъ заплакать, тихими, долгими слезами заплакать, и не оттого, что я такъ "грѣшенъ" былъ сейчасъ, когда обнималъ въ кадрили Васину мать, — я какъ бы уже совсѣмъ успѣлъ позабыть объ этомъ, — а потому, что я теперь здѣсь одинъ, какъ въ пустынѣ, и такъ чудно тиха и тепла ночь, и свѣжій воздухъ такъ сладко льется въ грудь, и сквозь недвижные листья съ недосягаемаго неба глядятъ на меня эти зоркія и непостижимыя Божьи очи…

— Вася! позвалъ я снова.

Отвѣта опять нѣтъ, — но мнѣ показалось, что гдѣ-то невдалекѣ кто-то перебѣжалъ по травѣ въ кленовую аллею.

— Зачѣмъ ты отъ меня прячешься, Вася? И я направился ощупью, — подъ деревьями было темно, какъ въ погребѣ,- по тому же направленію.

Но и тутъ не было никого.

— Ну, и Богъ съ тобою! сказалъ я громко, не безъ досады, — и пошелъ прямо.

На встрѣчу мнѣ понеслись опять музыка и смѣхъ: кадриль, предшествуемая скрипачами, возвращалась въ домъ по кленовой аллеѣ. Я свернулъ за дерево, чтобы дать ей мѣсто. Словно легкіе, веселые призраки замелькали предо мною, — слышны были звуки, шаги и голоса, и никого въ лицо узнать нельзя…

— Вотъ ужасы! Темь какая! Куда это вы насъ завели? звонко восклицала Дарья Павловна.

— Во адъ кромѣшный! діаконскимъ басомъ, отвѣчалъ ей кто-то сзади, — и смѣхъ перекатывался эхомъ по всему длинному ряду паръ.

— Нѣтъ, вотъ у насъ въ Смольномъ, пищала Angèle, — пойти ночью въ берлогу — вотъ страхъ!..

— Въ берлогу ?повторилъ за ней насмѣшливый мужской голосъ:- развѣ у васъ въ Смольномъ медвѣди водятся?

— Ахъ, пожалуйста! обидчиво крикнула Angèle, — у насъ тамъ одинъ корридоръ такъ называется.

— Ахъ, ахъ, спасите! завопила дама въ послѣднихъ рядахъ.

Произошло какое-то смятеніе, остановка.

— Что съ вами? Что случилось? сыпались встревоженно вопросы.

— Лягушка мнѣ на ногу вскочила… я сквозь чулокъ почувствовала…

— И соскочила? сострилъ кто-то.

— Д-да, кажется, трепетнымъ голосомъ отвѣчала трусиха.

— Молодецъ лягушка, видно, въ свѣтѣ жила, отпустилъ тотъ же острякъ.

Новый взрывъ смѣха, — отставшія пары побѣжали догонять переднихъ.

Одна, послѣдняя, не поспѣшила за другими. Она подвигалась не торопясь и вела тихій разговоръ; нѣсколько словъ долетѣли до меня:

— Что я выстрадалъ! говорилъ Фельзенъ.

— A я!.. точно вырвалось изъ устъ Любови Петровны.

Онъ что-то неслышно прошепталъ во мракѣ… Я могъ почти дотронуться до нихъ рукой… Я едва дышалъ… Шаги замедлились, стали, — на мигъ все замерло, — въ нѣмомъ воздухѣ пронесся какой-то мягкій звукъ, словно взмахъ птичьяго крыла, — и тотчасъ вслѣдъ затѣмъ послышался перепуганный шепотъ.

— Au nom du ciel, laissez moi… Rejoignons les autres…

И песокъ снова заскрипѣлъ подъ ногами быстро удалявшихся счастливцевъ.

Я упалъ въ траву и разрыдался какъ сумасшедшій…

Строгіе, проницательные глаза maman точно блеснули въ темнотѣ предо мною. О, что сказала бы она, увидѣвъ меня въ этомъ положеніи! И чего я хочу, чего плачу? Какое мнѣ дѣло до того, кого она любитъ, кому дозволяетъ цѣловать себя… Я бы долженъ былъ горѣть отъ стыда за нее, за, Васину мать… а я я, несчастный, — я завидую тому, кто…

Я вскочилъ, словно какая-то пружина заставила меня вскочить, словно какая-то сила извнѣ осушила мнѣ вѣки и внушила внезапное рѣшеніе. — Она же увидитъ, что это мнѣ все равно! громко вскрикнулъ я.

Въ это самое время явственно послышались шаги кого-то шедшаго по аллеѣ въ мою сторону.

— Кто тамъ? крикнулъ я въ перепугѣ. — Что, если подслушали мои слова! подумалъ я съ ужасомъ.

— Я, отвѣчалъ слишкомъ знакомый голосъ…

— Это ты, Вася? едва былъ я въ силахъ проговорить засохшимъ языкомъ.

— Я, я… Или ты испугался?

Онъ подошелъ ближе.

— Нѣтъ… но откуда ты?

— Изъ сада, — я гулялъ въ сиреневой аллеѣ, примолвилъ онъ съ какою-то, показалось мнѣ. не совсѣмъ естественною поспѣшностью.

— Боже мой, неужели онъ былъ здѣсь и слышалъ, какъ я!…

— Отчего ты мнѣ не откликнулся, когда я звалъ тебя? спросилъ я его.

— Когда это? какъ бы съ удивленіемъ спросилъ онъ въ свою очередь.

— Да вотъ, сейчасъ… недавно… предъ тѣмъ, какъ прошла кадриль. Вѣдь ты встрѣтился съ нею?

— Да, они сейчасъ прошли, сказалъ онъ, не отвѣчая прямо на мой вопросъ, — я видѣлъ… оттуда, неопредѣленно примолвилъ онъ. — я только сейчасъ повернулъ…

— Хочешь погулять, Вася?

— Нѣтъ, съ меня будетъ, сухо отвѣчалъ онъ, — я въ себѣ пойду.

— Такъ и я съ тобой.

— Нѣтъ, пожалуйста, какимъ-то раздраженнымъ тономъ отказалъ онъ. Дядя обо мнѣ не подумаетъ, онъ знаетъ, что я бука, — а замѣтитъ, что тебя нѣтъ на его балѣ, непремѣнно присвочитъ въ намъ наверхъ, нашумитъ, накричитъ — и отца моего разбудитъ.

Вася никогда не звалъ Герасима Ивановича иначе, какъ "папа". Мнѣ показалось страннымъ употребленное имъ теперь выраженіе; говоря "моего отца", онъ какъ бы невольно усиливалъ изъявленіе своей нѣжности въ нему, будто болѣе, чѣмъ когда-нибудь, въ эту минуту ощущалъ эту нѣжность въ немощному гдѣ-то въ углу этого ликующаго дома, отцу своему…

Мы пошли молча, рядомъ.

— Я былъ на террасѣ, когда ты съ Сашей о черкесахъ спорилъ, сказалъ я ему, — только ты, кажется, меня не замѣтилъ.

— Не помню, отвѣтилъ онъ разсѣянно.

— Я хотѣлъ непремѣнно побраниться за тебя съ Сашей. Какъ онъ смѣетъ говорить, что у тебя русской жилки нѣтъ!

— Онъ правъ, сказалъ неожиданно Вася.

— Какъ правъ?

— У меня никакой жилки нѣтъ, — я это самъ знаю. Я самъ понимаю, что я не какъ всѣ люди…

— Отчего же это, Вася?…

Мы выходили изъ аллеи, и яркое освѣщеніе било намъ изъ окна прямо въ глаза. Я воспользовался этою первою возможностью взглянуть въ лицо моего друга.

Но онъ тотчасъ же отвернулъ его и круто повернулъ въ сторону, по направленію флигеля.

— Ты не забылъ, что ночуешь сегодня у меня, Борисъ? громко проговорилъ онъ на ходу. — Пожалуста не шуми, когда вернешься.

Я вздохнулъ, постоялъ нѣкоторое время въ раздумьи на самой чертѣ, отдѣлявшей темень сада освѣщенной огнями дома террасы, — и отправился опять въ эту темень, въ опустѣвшій садъ.

XXVIII

Уже въ полномъ разгарѣ была мазурка, когда я вернулся на балъ. Ее велъ Трухачевъ, танцовавшій съ Любовью Петровной. Рядомъ съ ними сидѣла, помахивая вѣеромъ, молодая хозяйка; кавалеромъ ея былъ старикъ Опицкій, и по надутымъ губкамъ Галечки можно было предположить, что ей не очень льстило танцовать со старикомъ, а главное съ арендаторомъ ея отца, то-есть "почти съ управителемъ", какъ выразилась она однажды при мнѣ.

A между тѣмъ сѣдой наполеоновскій воинъ былъ лучшій мазуристъ всего общества. Надо было видѣть, съ какою щеголеватою удалью проходилъ онъ по залѣ, въ своей шитой по всѣмъ швамъ синей венгеркѣ и гусарскихъ сапожкахъ, лихо постукивая каблуками и шевеля широкимъ плечомъ, какъ ловко перебрасывалъ онъ даму съ правой руки на лѣвое плечо свое и, подхвативъ ее, отчаянно закидывалъ голову назадъ, будто говорилъ: а попробуй кто-нибудь отнять ее у меня! — и вертѣлъ ее вокругъ себя въ какомъ-то бѣшеномъ вихрѣ. Каждый разъ послѣ этого по всему кругу танцующихъ пробѣгалъ одобрительный смѣхъ, слышались рукоплесканія и громкое браво. Молодые офицеры видимо подлаживались подъ него и старались уловить тайну неподражаемыхъ колѣнъ, выдѣлываемыхъ, словно по вдохновенію, его еще удивительно крѣпкими и ловкими ногами. Дамы безпрестанно выбирали его, и старикъ, сдѣлавъ съ ними туръ или два, возвращался на мѣсто, обмахиваясь краснымъ фулярамъ, и опять начиналъ пѣть какія-то любезности Галечкѣ, глядя на нее съ особенно почтительнымъ, заискивающимъ, почти подобострастнымъ видомъ, странно противорѣчившимъ той молодцевато-гордой осанкѣ, съ которою онъ только-что прошелся въ мазуркѣ… Дарья Павловна съ Фельзеномъ сидѣли, затерявшись въ числѣ прочихъ танцующихъ, на противоположномъ концѣ залы.

Среди общаго движенія танца то-и-дѣло мелькала юркая и назойливая фигура Булкенфресса. То попадаясь на встрѣчу быстро несшейся парѣ и безцеремонно откидываемый въ сторону нетерпѣливою рукой кавалера, то наступая на платья дамъ, взвизгивавшихъ и чуть не со слезами кричавшихъ на него: противный!  — онъ безпрестанно перебѣгалъ съ одного конца залы на другой. Прибѣжитъ, усядется за спиной Любови Петровны, къ видимому неудовольствію Трухачева, и заболтаетъ, размахивая руками и откидывая кончикомъ носа вверху спадавшія съ этого неудобнаго носа очки. Она, не поворачивая головы, слегка сдвинувъ брови и безъ улыбки, слушаетъ это, едва отвѣчая. Онъ вскочитъ, перебѣжитъ къ Фельзену, и тамъ повторяется то же. Гусаръ хмурится еще болѣе, чѣмъ Любовь Петровна. — Wollen Sie doch endlich ruhig bleiben! говорилъ онъ ему уже болѣе гнѣвнымъ, чѣмъ шутливымъ образомъ. въ то самое время, когда я усаживался за стуломъ Саши Рындина, котораго Дарья Павловна, какъ оказывалось, заставила танцовать съ Angèle и помѣстила рядомъ съ собою.

Булкенфрессъ взглянулъ на барона исподлобья; недобрая, пронзительная какая-то улыбка скользнула по его тонкимъ губамъ, — онъ видимо готовился отвѣчать какимъ-нибудь ѣдкимъ словомъ, но не сказалъ этого слова и съ притворнымъ равнодушіемъ откинулся въ спинку своего кресла.

— Я еще въ Смольномъ всѣ гвардейскіе мундиры знала, объясняла тѣмъ временемъ Сашѣ дѣвица Angèle.

— A уроки свои знали? бухнулъ ей въ отвѣтъ свирѣпо глядѣвшій на ея безбровое и зеленоватое лицо Саша.

— Кому можно вѣрить въ нашъ вѣкъ? говорила въ свою очередь Фельзену Дарья Павловна, вздыхая далеко не печальнымъ вздохомъ.

— Вы это справедливо сказали, m-me фонъ-Дорошенко, вмѣшался въ разговоръ Булкенфрессъ, наклоняясь сзади къ ея стулу, — правда въ нашъ вѣкъ пропалъ…

— Это вы лучше всего своимъ примѣромъ доказываете, съ громкимъ смѣхомъ и очень мило, какъ-то приподнимая свои круглыя плечи, обернулась она въ нему. — Вообразите себѣ, баронъ, онъ предо мною такъ и разсыпается, а за глаза называетъ меня провинціальною Аспазіей. Я даже не знала, что это значитъ, — мужъ ужь мнѣ сказалъ, что это была, кажется, одна греческая наѣздница…

Булкенфрессъ покраснѣлъ какъ ракъ…

— О Gott! das ist doch infam! колотя себя въ грудь кулакомъ, оправдывался онъ. — Я шестный нѣмецъ, che (je) n'ai jamais dite que vous étiez une наѣздница.

Молоденькая жена уѣзднаго судьи подошла въ эту минуту въ Фельзену, держа за руку уже выбраннаго ею кавалера, помѣщика среднихъ лѣтъ, подвитаго à la mougik, въ синихъ очкахъ и атласномъ бѣломъ галстукѣ и съ брюшкомъ, не уступавшимъ брюшку Ѳомы Богдановича, но съ выраженіемъ лица не только глубокомысленнымъ, но даже фатальнымъ.

Фельзенъ учтиво вскочилъ и взялъ робко протягивавшуюся въ нему руку судейши.

— Vos qualités? спросила она его басомъ, напоминая въ то же время смущеніемъ всей своей особы сконфуженнаго цыпленка.

— Греческая наѣздница, отвѣчалъ гусаръ, улыбаясь по адресу румяной дамы.

— Et vos (то-есть, ваши качества?), тѣмъ же басомъ вопросила судейша приведеннаго ею кавалера.

Тотъ подумалъ, подумалъ…

— Твердый малороссіянинъ! неожиданною фистулой объявилъ онъ себя и, повернувшись на высокихъ каблукахъ, побрелъ, увлекаемый робкою судейшей.

Дарья Павловна, какъ закрылась платкомъ, такъ и не въ силахъ уже была отнять его отъ задыхавшагося смѣхомъ лица своего…

Я пошелъ бродить по комнатамъ. Вся эта веселость, музыка, топотъ не въ состояніи были развлечь меня, — они, напротивъ. навели на меня какъ бы еще большую тоску. Я чувствовалъ что-то похожее на то, какъ если бы тебѣ въ ногамъ привязали пудъ свинца и сказали бы: ну, а теперь поди-ка, попляши! И ни на чемъ не могла остановиться мысль: Вася, мать его, баронъ Фельзенъ, Саша, — все путалось въ моей головѣ; точно облака, гонимыя вѣтромъ, проносились въ ней то тѣ, то другія неясныя черты, безтолковые обрывки фразъ, — безсвязно ныло что-то на сердцѣ тоскливое, противное, давящее. Скверно мнѣ было…

Въ гостиной разставлены были карточные столики. Немилосердо стучали по нимъ костлявыя руки играющихъ. Болѣе всѣхъ горячился генералъ Рындинъ; онъ игралъ въ преферансъ съ Ѳомой Богдановичемъ и старикомъ Золоторенко, которому везло "воловье счастье", какъ выражался генералъ, злобно фыркавшій и придиравшійся къ нему чуть не за каждую взятку. Бѣдный хозяинъ былъ въ отчаяніи: умоляющими глазами глядѣлъ онъ на сосѣда-пріятеля: — поудержи-молъ свою прыть хотя крошечку! — и великодушно самъ ставилъ ремизъ за ремизомъ. Но ничто не помогало; генералу шли однѣ семерки, да девятки, а Золоторенко, ни разу не отрывая глазъ отъ своихъ картъ, свирѣпо забиралъ одинъ за другимъ и его и Ѳомы Богдановича ремизы, обтирая лишь, въ интервалѣ сдачъ, свою отъ удовольствія ужасно потѣвшую, четвероугольную и лысую, какъ колѣно, голову. Петя, сидѣвшій, по обыкновенію, подлѣ отца, вытаскивалъ для этого каждый разъ изъ кармана его фрака огромнѣйшій фуляръ и засовывалъ его туда обратно, по минованіи надобности. Родитель его, когда сдавалъ, муслилъ большой палецъ правой руки толстымъ языкомъ своимъ, а затѣмъ языкъ этотъ такъ и оставлялъ высунутымъ въ углу рта на все время сдачи; эта невинная привычка выводила, видимо, изъ себя проигрывавшаго генерала:

— Послушайте, почтеннѣйшій, брякнулъ онъ ему наконецъ, — вѣдь я не докторъ!

Золоторенко передернулъ бровями и полѣзъ за прикупкой.

— Пантелей Савичъ, растерявшись крикнулъ Ѳома Богдановичъ, перекидываясь въ сосѣду и заглядывая ему въ глаза, — слышишь?

— Да, гм… промычалъ на это сосѣдъ, скидывая двѣ карты. — Онъ знаетъ! успокоительно закивалъ Ѳома Богдановичъ генералу.

— Такъ для чего-жь тогда, гаркнулъ тотъ опять, — для чего же вы мнѣ вашъ языкъ показываете?

Старикъ Золоторенко прижалъ карты къ груди, поднялъ голову, поглядывая на вопрошавшаго, — и объявилъ девять безъ козырей.

— Тьфу! плюнулъ генералъ, швыряя карты свои на столъ. — Какъ сквозь строй прогналъ! Я дѣлюсь!…

Сосѣдъ уложилъ бережно въ портфель проигранныя ему ассигнаціи, а два серебряные рубля, тутъ же случившіеся, сунулъ Петѣ, съ краткимъ объясненіемъ:

— На граматыку просилъ!…

— Ариѳметикѣ самъ выучитъ! желчнымъ смѣхомъ захохоталъ генералъ, кивая Петѣ на почтеннаго его батюшку.

И съ запорхавшимъ тотчасъ же на прыткихъ своихъ ножкахъ Ѳомой Богдановичемъ онъ направился въ бальную залу.

A на сердцѣ у меня ноетъ все та же тоска, та же неодолимая тяжесть пригибаетъ меня, словно огромный мѣдный колоколъ на меня опустили…

— Вася, должно быть, давно уже спитъ. Отправлюсь и я, — что мнѣ здѣсь дѣлать!

Надо было опять проходить черезъ залу, мимо генерала и Ѳомы Богдановича, остановившихся у самыхъ дверей, за креслами Любови Петровны. Ее только-что примчалъ къ мѣсту баронъ Фельзенъ и почтительно раскланивался предъ ней…

— Баронъ, а каковъ баликъ? обратился въ нему генералъ, обнимая взглядомъ эту сіявшую огнями залу, съ гремящимъ оркестромъ на хорахъ и оживленною толпой танцующихъ. — Хоть-бы въ Петербургѣ, а?

— A не дай Боже, — гдѣ-жь намъ до столицы? воскликнулъ, чуть не вспрыгнувъ съ радости, Ѳома Богдановичъ и кинулся обнимать его превосходительство.

— И я осмѣлюсь повторить: "не дай Боже!" сказалъ улыбаясь Фельзенъ, — потому что въ Петербургѣ этотъ балъ конечно на половину не былъ бы такъ веселъ.

— А, такъ, такъ! еще радостнѣе возгласилъ хозяинъ и кинулся обнимать барона.

Но тотъ успѣлъ ускользнуть вовремя….

— Праздникъ вашъ, дѣйствительно, прелесть, дядюшка, обернулась къ нему Любовь Петровна.

Никогда не забуду я ея лица въ это мгновеніе: ничего загадочнаго, русалочнаго не оставалось уже на немъ; никогда еще такою сіяющею улыбкой не улыбались эти раскрытыя, влажныя ея губы. Это было счастливое, почти надменное отъ счастія лицо!…

Необычайное выраженіе его поразило не одного меня.

— Давно-съ, давно-съ, сестрица, не видалъ я васъ такою живою и прекрасною, галантерейно отпустилъ ей генералъ, видимо любуясь ея красотой.

Она не отвѣчала и только глянула на него снизу вверхъ, откинувши свою увѣнчанную лиліями прелестную голову на спинку кресла. "Вы правы", говорилъ этотъ блаженный взглядъ.

Генералъ, широко улыбаясь, наклонился надъ ея кресломъ.

— Жить, сестрица, значитъ, еще можно?

— Должно! проговорила она, смѣясь; но въ звукѣ ея голоса было что-то болѣе чѣмъ веселый отвѣтъ на шутливый: вопросъ генерала.- On ne vit qn'une fois, примолвила она и обернулась съ Трухачеву:

— Намъ начинать, кажется? Велите вальсъ играть…

Она отправилась выбирать кавалеровъ.

— A такъ, такъ, гоготалъ ей вслѣдъ Ѳома Богдановичъ, — треба жить поки живется и пить поки…

Я не слушалъ уже далѣе и за его спиной сталъ осторожно выбираться изъ залы. Я успѣлъ уйти въ другія двери незамѣченный имъ и въ три прыжка очутился въ верхнемъ этажѣ, Максимычъ ждалъ меня въ корридорѣ, на порогѣ Васиной комнаты.

— Шш! шикнулъ онъ на Сильву, бывшую съ нимъ и радостно при видѣ меня застучавшую было хвостомъ до ножкѣ стула, на которомъ онъ сидѣлъ. — Вы тише входите, угрюмо шепнулъ онъ, поднося бережно руку къ замку двери.

— A Вася спить?

— Только сейчасъ заснули.

— Онъ у Герасима Иваныча сидѣлъ?

— Нѣтъ, — тамъ Савелій сидитъ. Они давно спятъ.

— A Вася что же дѣлалъ?

Еще угрюмѣе взглянулъ на меня Максимычъ, словно провинился я чѣмъ-нибудь.

— Лежали въ постелькѣ да плакали. Вотъ что дѣлали, пояснилъ Максимычъ и даже отвернулся отъ меня.

— Плакалъ? воскликнулъ я, чувствуя, что у самого меня мгновенно подступили слезы въ горлу.

— A то не плакать?… Чувствительность также имѣютъ… пробормоталъ несвязно Максимычъ, налегая на законъ и тихо отводя дверь, чтобы дать мнѣ пройти.

Что хотѣлъ онъ сказать этимъ, и что могъ знать онъ о причинѣ слезъ Васи, — я не спрашивалъ. Да едва-ли и отвѣтилъ бы мнѣ на такой вопросъ суровый дядька мой.

Но когда при свѣтѣ внесенной имъ свѣчи, которую Максимычъ тотчасъ же и загородилъ рукой отъ спящаго, я увидѣлъ Васю, — онъ лежалъ въ постели лицомъ къ стѣнѣ, натянувъ одѣяло поверхъ самой головы, и только одна выбившаяся изъ-подъ него прядь длинныхъ его волосъ свивалась кольцомъ на бѣломъ полотнѣ его подушки, — когда подъ этимъ одѣяломъ я различилъ его тонкіе члены, съеженные и подобранные имъ, точно весь онъ хотѣлъ уйти въ себя, какъ бѣдная улитка въ свою хрупкую келейку, — я уже не сомнѣвался: Вася былъ тамъ, въ аллеѣ, онъ все слышалъ, какъ я… И не успѣлъ еще разуть меня Максимычъ, какъ самъ я, повалившись на мою кровать лицомъ къ стѣнѣ и забившись въ подушки, чтобы не слышалъ Вася, рыдалъ новыми, иными, еще болѣе горькими, но болѣе чистыми слезами, чѣмъ тамъ, въ саду, въ этомъ "проклятомъ" саду…

— A суровый дядька мой, стаскивая съ ногъ моихъ чулки, бормоталъ между тѣмъ своимъ страннымъ, глухимъ и грубымъ шепотомъ:

— Блаженни плачущіе, яко тіи утѣшатся… Помочи отстегните!… На соблазнъ одинъ дѣтей сюда отпустили… Завтра я васъ будить не стану, сами встанете… даже подушку ишь перекрестить забыли…

Онъ покрылъ меня одѣяломъ, заботливо заткнувъ конецъ его подъ тюфякъ, и заскорузлые его пальцы съ сивыми старческими ногтями, слегка задѣвъ меня за щеку, потянулись къ моей подушкѣ:

— Во имя Отца и Сына и…

Слезы мои еще не успѣли высохнуть, какъ я уже спалъ мертвымъ сномъ…

XXIX

Еще цѣлыхъ три дня продолжался праздникъ въ Богдановскомъ. Щедрою рукой во всѣхъ видахъ сыпалъ удовольствія Ѳома Богдановичъ гостямъ своимъ: онъ ихъ возилъ утромъ въ экипажахъ завтракать въ лѣсъ, за десять верстъ отъ села; вечеромъ угощалъ прогулкой по озеру въ большой, устланной коврами лодкѣ, въ которой пили чай при свѣтѣ безчисленныхъ цвѣтныхъ фонарей. Неизбѣжные пѣвчіе пѣли утромъ въ лѣсу, пѣли вечеромъ въ лодкѣ, пѣли послѣ обѣда на террасѣ, пѣли до сипоты, до потери голоса, до того, что Богунъ разбранился наконецъ со своимъ паномъ и, купно со всѣми басами своего хора, напился съ досады пьянъ до безчувствія. Капельмейстеръ князя Пузины спасъ Ѳому Богдановича отъ печальныхъ послѣдствій гнѣва и отчаянія, въ которыя ввергъ злополучнаго помѣщика такой ужасный поступокъ со стороны коварнаго Богуна: онъ согласился, за большія деньги, остаться съ оркестромъ на лишній день въ Богдановскомъ. Ѳома Богдановичъ расцвѣлъ душой снова, а молодому большинству его гостей приходилось даже гораздо болѣе по душѣ инструментальная, чѣмъ вокальная музыка. Подъ веселые звуки ея расходившаяся молодежь плясала съ утра до вечера. "И во снѣ такой чудесной жизни не бываетъ, какъ у васъ въ дѣйствительности!" восклицало восторженное "офицерство", качая на рукахъ умиленнаго и счастливаго хозяина, послѣ каждаго обѣда и ужина…

"Артиллерія" только не оправдала его надеждъ. Ея "полированные" и "ученые" представители оказались черезчуръ уже полированными и учеными: они вскакивали съ мѣстъ, краснѣли и смущались заранѣе, едва достигало до чуткаго ихъ слуха шуршанье женскаго платья, — за то танцовали плохо, или и вовсе не танцовали, держались особнячкомъ и "занимать" прекрасный полъ "пріятнымъ разговоромъ" оказались окончательно неспособными. Гусары безъ труда оттерли ихъ отъ всѣхъ мѣстныхъ "очаровательницъ", — и Ѳома Богдановичъ, раздѣляя общее впечатлѣніе, не нашелъ въ возраженіе ни единаго изъ обычныхъ ему горячихъ доводовъ и страстныхъ упрашиваній, когда толстый батарейный командиръ, пыхтя и тяжело шаркая ногой, объявилъ ему, на другой же день послѣ бала, что "пора имъ на службу царскую, восвояси". Безъ сожалѣнія отпустилъ его Ѳома Богдановичъ со всѣми его офицерами. "Никакого вида не имѣютъ", выражался онъ о нихъ неодобрительно, "и форма у нихъ такая-жь брудная какъ они сами", — и, проводивъ ихъ до крыльца, тотчасъ же побѣжалъ наверхъ, приказывая людямъ вымести и прибрать оставленную артиллеристами комнату и перенести въ нее вещи барона Фельзена.

Я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ. Фельзенъ догонялъ его.

— Это совершенно безполезно, кричалъ онъ ему, — я послѣзавтра уѣзжаю; стоитъ-ли перебираться на сутки?

— A тамъ ще побачимъ, какъ вы уѣдете! гоготалъ 0ома Богдановичъ, — а дорогаго гостя не оставлю жить во флигелѣ съ крысами. Тамъ, о какія крысы ходятъ! отмѣривалъ онъ себѣ пальцами по локоть.

— Тутъ, я помню, кто-то помѣщался, заговорилъ опять гусаръ.

— А вотъ кто съ французомъ жилъ тутъ — Борисъ, о! указывалъ на меня Ѳома Богдановичъ. — А теперь ему еще лучше: съ Васей Лубянскимъ живутъ вмѣстѣ. Правда, лучше тебѣ, Боря? И, не дожидаясь моего отвѣта:- A Герасима моего видѣли?

— Нѣтъ еще… проговорилъ гусаръ.

— Такъ ходимъ, ходимъ до него! Поглядите, какъ онъ у насъ тутъ поправился.

Фельзенъ — я это видѣлъ, — едва могъ совладать съ непріятнымъ впечатлѣніемъ, какое произвело на него это неожиданное имъ предложеніе.

— Не обезпокоимъ-ли мы больнаго? съ замѣшательствомъ проговорилъ онъ, обращаясь болѣе ко мнѣ, чѣмъ въ Ѳомѣ Богдановичу.

— Я сейчасъ узнаю, поспѣшилъ я отвѣтить и побѣжалъ стремглавъ въ комнату Васи.

Онъ читалъ, уткнувъ голову въ обѣ руки.

— Вася, Вася, Ѳома Богданычъ тащитъ сюда, къ отцу твоему, этого гусара… барона…

— Не пускать его, не надо! съ побагровѣвшимъ лицомъ вскочилъ онъ съ мѣста.

— Поздно, Вася. Слышишь, они ужь вошли въ его комнату… Не пойти-ли намъ туда? Я боюсь, Ѳома Богдановичъ заговоритъ его…

— Ступай… Я не могу, промолвилъ онъ, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на стулъ.

Ѳома Богдановичъ успѣлъ уже усадить Фельзена противъ самаго кресла Герасима Ивановича, и больной глядѣлъ на него пристально своими большими, вопрошающими и глубокими глазами.

Фельзенъ, уже вполнѣ овладѣвшій собою, заботливо разспрашивалъ его о здоровьѣ, сопровождая эти разспросы участливымъ, ласкающимъ взглядомъ. Ѳома Богдановичъ, размахивая коротенькими ручками и прыгая на мѣстѣ, отвѣчалъ за племянника, что онъ теперь здоровъ, какъ волъ, и что одна только лѣнь помѣшала ему вчера танцовать съ нимъ, роднымъ дядей своимъ, Ѳомой Галагаемъ, гопака, какъ "когдась диды ихъ танцовали".

Онъ добился своего: улыбка скользнула по блѣднымъ губамъ больнаго.

— A вы… сюда… на… долго? спросилъ онъ гостя, въ свою очередь.

— И хотѣлъ бы, да не могу: служба одолѣла, эскадронъ, объяснилъ Фельзенъ съ видомъ учтиваго сожалѣнія.

— Вы хотѣли… совсѣмъ… уѣхать?

— Да, признаюсь, — и онъ даже вздохнулъ, — какъ ни полюбилъ я здѣшнюю привольную и гостепріимную сторону, — онъ взглянулъ на Ѳому Богдановича, — но честолюбіе не совсѣмъ еще замерло во мнѣ. Я думалъ, въ Петербургѣ успѣли положить гнѣвъ на милость относительно участниковъ этого несчастнаго поединка, quorum pars minima fui, промолвилъ Фельзенъ и самъ какъ-то необыкновенно искренно засмѣялся своему латинскому изреченію.

Герасимъ Ивановичъ тоже улыбнулся: добродушный тонъ Фельзена, его прямо и весело глядѣвшее лицо производили на него видимо хорошее впечатлѣніе; я самъ невольно поддавался обаянію этого необыкновенно близкаго къ правдѣ тона простосердечія и откровенности.

— Отказали? спросилъ его опять больной.

— Отложили, отвѣчалъ гусаръ, полуулыбаясь, полувздыхая, — обѣщали, что "при случаѣ вспомнятъ": а время уходитъ между тѣмъ, — и я все болѣе и болѣе отстаю отъ товарищей… Вы не служили въ военной службѣ, примолвилъ онъ, какъ бы извиняясь, — вамъ и непонятнымъ, и смѣшнымъ можетъ показаться то, что такъ тяжко переносить нашему брату въ эполетахъ, — именно это сознаніе, что отсталъ отъ товарищей.

Герасимъ Ивановичъ сочувственно качнулъ головой.

— Я не для этой дороги готовился… и, можетъ быть, не для нея и рожденъ, какъ бы отвѣчая самому себѣ, съ задумчивымъ медленіемъ продолжалъ Фельзенъ, — но въ Россіи теперь она ведетъ во всему… И, какъ вѣроятно и заключили уже вы изъ моихъ рѣчей, домолвилъ онъ съ прежнимъ веселымъ видомъ, — я успѣлъ окончательно втянуться и полюбить ее…

— Такъ, такъ! поддакнулъ Ѳома Богдановичъ.

— Терпѣть надо! сказалъ больной.

— Ждать, по крайней мѣрѣ, терпѣливо въ Юрасовкѣ, пока обо мнѣ "вспомнятъ".

При словѣ Юрасовка Ѳома Богдановичъ вдругъ вскочилъ съ мѣста, затопалъ ножками и, лукаво подмигивая племяннику на Фельзена, запѣлъ:

И больной, и гусаръ вопросительно взглянули на него.

— A Юхновка отъ Юрасовки сколько верстъ? обернулся онъ въ Фельзену.

— Не знаю.

— A неправду казали, — знаете! Три! Пѣшки въ четверть часа дойдете. A Юхновка чья, знаешь? спросилъ онъ уже Герасима Ивановича.

Тотъ кивнулъ утвердительно головой.

— Дорошенки, договорилъ голосомъ Ѳома Богдановичъ.- A Дорошенкова кто? опять повернулся онъ къ гусару.

— Дарья Павловна, проговорилъ съ запинкой баронъ Фельзенъ и, къ величайшему моему удивленію, даже весьма замѣтно покраснѣлъ.

запѣлъ опять, притоптывая и прищелкивая, бѣдовый Ѳома Богдановичъ.

Широко и свѣтло улыбнулся Герасимъ Ивановичъ; онъ довѣрчиво глянулъ на смутившагося, казалось, гусара и покачалъ головой, въ видѣ шутливаго ему упрека.

— Врѣзался, о до кихъ поръ, объяснялъ Ѳома Богдановичъ, показывая на горло. — Съ того самаго и эскадрона нашего не захотѣлъ брать, а взялъ тотъ, что подъ самою Юхновкой стоитъ; съ того послѣзавтра отсель и ѣхать хотитъ, потому Дорошенкова сама до дому сбирается. A мужъ у нея все въ городѣ, въ опекѣ своей сидитъ, о, — такъ они себѣ вдвоемъ съ барономъ спивать будутъ:

И онъ закатился своимъ заливающимся, сообщительнымъ смѣхомъ, къ которому невольно пристали и Герасимъ Ивановичъ, и я, и Савелій, выглядывавшій изъ передней и мгновенно скрывшійся при этомъ за дверью, зажавъ себѣ ротъ ладонью.

— Вы злой насмѣшникъ и клеветникъ, молвилъ Фельзенъ, какъ бы серьезно сердясь сквозь натянутую приличіемъ улыбку, — Дарья Павловна не подлежитъ подобнымъ шуткамъ, — она внушаетъ глубочайшее уваженіе всѣмъ, кто имѣетъ честь ее знать.

— A и слѣдуетъ уважать ее, потому душа-женщина, на рѣдкость жена и мать! горячо вступился за нее и самъ добродушный "насмѣшникъ". - A все-жь вы на то и гусаръ, чтобы "по свиту ходыть, — не одну дивчину зъ розуму зводыть". Ну, а и пора-жь намъ внизъ: сбиралась тамъ молодежь въ жмурки играть… A ты что, Борисъ, сидишь тутъ? словно спохватился онъ и сконфуженно глянулъ на меня. — Лучше-бъ шелъ туда скорѣе, чѣмъ глупыя слова мои здѣсь слухать!

— Я сейчасъ, за вами, Ѳома Богдановичъ.

Фельзенъ сталъ прощаться съ больнымъ.

— Надѣюсь васъ еще увидѣть, сказалъ ему тотъ по-французски и протянулъ свою, уже почти совершенно свободно двигавшуюся теперь, руку.

Въ отборнѣйшихъ выраженіяхъ, на томъ же языкѣ, отвѣчалъ ему баронъ, что не преминетъ воспользоваться его любезнымъ приглашеніемъ и не уѣдетъ изъ Богдановскаго, не простившись съ нимъ.

Они ушли. Я вернулся въ Васѣ.

Онъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, опустивъ руки на колѣни и, какъ это часто бывало съ нимъ, совершенно недвижно глядя въ даль, въ открытое окно.

— Ты слышалъ? спросилъ я, садясь подлѣ него.

Онъ кивнулъ головой.

Онъ умѣлъ и твоего отца совершенно "причарувать", какъ пѣлъ сейчасъ Ѳома Богданычъ, заговорилъ я опять, налаживаясь на шутливую интонацію.

Вася долго не отвѣчалъ.

— Лучше это… тихо промолвилъ онъ наконецъ, какъ бы послѣ зрѣлаго обсужденія и не перемѣняя положенія.

"Лучше, чтобъ онъ не зналъ того, что мы съ тобой знаемъ", договорилъ я себѣ внутренно его мысль, "это конечно!"

Голосъ, отъ котораго онъ вдругъ мгновенно вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ листъ осины подъ набѣгающимъ вѣтромъ, голосъ его матери, раздался въ эту минуту въ комнатѣ его отца:

— A гдѣ же Вася?

— Пойдемъ, Вася, она тебя зоветъ, надо идти, говорилъ я ему, толкая его.

Онъ торопливо провелъ себѣ рукой по лицу и вышелъ къ ней. Я шелъ за нимъ.

— И Борисъ тутъ? Такъ! засмѣялась она, какъ только увидала меня. Dites-moi, de grâce, что это вы тутъ вѣчно сидите вдвоемъ? Ваши товарищи бѣгаютъ, шалятъ, веселятся, — а они, точно старцы дряхлые, забьются въ уголъ и ихъ не отыщешь. Вчера вечеромъ, вообразите, обернулась она къ мужу, — нашъ Орестъ, comme une étoile filante, блеснулъ и исчезъ въ одно мгновеніе, monsieur ne m'a pas donné seulement le temps de me montrer fière d'être sa mère… И, разумѣется, Пиладъ туда же, — только мы ихъ тамъ и видѣли… Ну-съ, а теперь извольте-ка отправиться оба внизъ, — тамъ превесело…

Она говорила спѣшно, отрывисто, съ преувеличенною живостью и какъ-то странно не глядя на Васю, будто съ перваго же раза, когда онъ подошелъ поцѣловать ей руку, она чутьемъ какимъ-то догадалась, что не слѣдуетъ ей встрѣчаться глазами съ сыномъ, что не выдержитъ она взгляда его строгихъ и печальныхъ глазъ.

— Я съ папа… началъ-было Вася.

— Я и прищла, чтобы посидѣть съ папа, нетерпѣливо проговорила она, — а тебя прошу идти внизъ, ко всѣмъ, и не глядѣть такимъ букой.

"Знаетъ кошка, чье мясо съѣла!" подумалъ я, чуть не со злобой взглянувъ на нее. "Она насъ оттого и гонитъ поскорѣе внизъ. что она это знаетъ, и ей неловко съ нами".

— Идите, идите! проговорилъ, въ свою очередь, Герасимъ Ивановичъ…

Онъ глядѣлъ на "коварную" — такъ я уже называлъ ее мысленно, — какимъ-то пытующе-восхищеннымъ взглядомъ, словно недоумѣвая, безмѣрно-ли радоваться ему или скорбѣть этому неожиданному, никогда еще до сихъ поръ не выражавшемуся ею желанію остаться съ нимъ вдвоемъ наединѣ…

Мы повиновались и отправились внизъ, въ большую залу, гдѣ, вслѣдъ за жмурками, послѣдовали танцы, подъ звуки струннаго квартета, въ ожиданіи имѣвшаго возобновиться вечеромъ бала со всѣмъ оркестромъ. Ѳома Богдановичъ, на сей разъ, заставилъ всѣхъ насъ, юношей и юницъ, плясать безъ перерыва вплоть до самаго обѣда. Любовь Петровна не возвращалась. Анна Васильевна, и та куда-то словно провалилась съ самой минуты "сюрприза", то-есть появленія Фельзена вчера во время польскаго; на наши спросы о ней намъ отвѣчали, что она сегодня съ утра съ "мальчуганами" и не танцующими дѣвочками сидитъ и въ фанты играетъ въ Галечкиномъ апартаментѣ. Галечка, на полной своей волюшкѣ, кокетничала, насколько лишь дозволяло ей врожденное ей чувство мѣры, съ благовоспитаннымъ и изящнымъ барономъ Фельзеномъ, съ "cet homme de si bonne compagnie", какъ чопорно выражалась она, — и, видимо, старалась отбить его у Дарьи Павловны. Но усилія ея оказывались тщетными: баронъ не отставалъ отъ болѣе чѣмъ когда-либо румяной, торжествовавшей въ своемъ ребяческомъ тщеславіи, дамы. Она, дѣйствительно, дѣлалась предметомъ вниманія всего общества.

— Dites donc, спросилъ пріятеля своего Булкенфресса m-r Керети, съ которымъ мы почти сутки не видались и который, увидѣвъ меня въ кадрили съ Augèle, подошелъ ко мнѣ смѣясь, pour me donner un petit bonjour en passant, и тутъ и остался по близости, — dites donc, votre don-Juan aurait-il déjà passé d'Elvire à Zerline?

— Peuh!.. слегка засвисталъ музыкантъ.

— Que voulez vous dire?

— Diplomatic! по складамъ прошепталъ тотъ довольно слышно.

— Ecoutez, mon vieux, заговорилъ Керети, vous en savez plus long.

Онъ не докончилъ, замѣтивъ, что я гораздо внимательнѣе прислушивался въ ихъ разговору, чѣмъ въ повѣствованію дѣвицы Angèle о прелестяхъ сидѣнья на полу въ "берлогѣ" и о томъ, какъ она "обожала" учителя рисованія, — и, взявъ Булкенфресса подъ руку, увелъ его въ сторону. Невѣдомо осталось для меня, что передавалъ музыкантъ моему любознательному наставнику, но это, вѣроятно, было очень забавно, потому что Керети помиралъ со смѣху…

"О, Боже мой! думалъ я съ какимъ-то ноющимъ чувствомъ отвращенія, — неужели впереди — въ жизни — будетъ все та-же ложь и злоба?…"

XXX

Баронъ Фельзенъ уѣхалъ въ назначенный день и предъ отъѣздомъ зашелъ, какъ сказалъ, проститься съ Герасимомъ Ивановичемъ:- онъ просидѣлъ у него даже довольно долго. Изъ Васиной комнаты, куда мы оба тотчасъ же ушли, мы могли слышать его звучный, самоувѣренный и вмѣстѣ съ тѣмъ вкрадчивый голосъ: онъ говорилъ о Кавказѣ, о дѣлѣ подъ какимъ-то ауломъ, въ которомъ онъ былъ вмѣстѣ съ Лермонтовымъ и за которое получилъ солдатскаго Георгія, о генералѣ, представившемъ его къ кресту и оказавшемся старымъ пріятелемъ и товарищемъ Герасима Ивановича. Онъ просидѣлъ и проговорилъ ровно столько, сколько было нужно, чтобы заинтересоватъ и не утомить больнаго, котораго, послѣ его ухода, мы нашли какъ-то особенно бодрымъ и веселымъ. Его лицо, какъ въ зеркалѣ, отражало то чувство самоуслажденія, что вотъ онъ, послѣ столькихъ дней отупѣнія и немощи, велъ сейчасъ бесѣду съ умнымъ человѣкомъ, и что этотъ умный человѣкъ говорилъ съ нимъ, какъ равный съ равнымъ, — значитъ, предполагая въ немъ, хотя еще недужномъ, полное присутствіе, мысли, несомнѣнную способность понимать то, что говорилось ему, и принимать въ этомъ участіе…

— Очень пріятный молодой человѣкъ… проговорилъ онъ, свѣтло улыбаясь, когда мы подошли къ его креслу.

Онъ, всегда все замѣчавшій и въ которомъ внѣшняя наблюдательность казалась тѣмъ болѣе развита, чѣмъ менѣе былъ онъ до сихъ поръ способенъ выражать мысль свою словомъ, — онъ не замѣтилъ, что Вася при этомъ быстро отвернулся и отошелъ къ окну, чтобы скрыть отъ отца то выраженіе мученія, какое внезапно приняло его поблѣднѣвшее лицо…

— Командоръ, Герасимъ Иванычъ, называетъ его "ловкій шельмецъ", сказалъ я: мнѣ было почти такъ же какъ Васѣ тяжело, что этотъ несчастный, обманываемый страдалецъ хвалилъ — кого же? — злѣйшаго врага своего!

— Командоръ!… повторилъ больной, покачавъ головой, и губы его сложились въ новую улыбку: что понимать можетъ въ этомъ такой добрый, но ограниченный человѣкъ, какъ пріятель нашъ командоръ? — краснорѣчиво говорила эта улыбка.

Я было хотѣлъ продолжать на ту же тему, но черезъ голову Герасима Ивановича встрѣтился глазами съ неодобрительнымъ взглядомъ Вася и заговорилъ о чемъ-то другомъ…

Еще черезъ день отправились Рындины, отецъ съ сыномъ. Далеко нечувствительный на видъ, почти всегда грубый и рѣзкій въ пріемахъ своихъ, Саша неожиданно залился слезами, прощаясь съ Богдановскимъ, съ Анной Васильевной, съ товарищами дѣтства, — и въ первую минуту ужасно устыдился своихъ слезъ. Онъ торопливо глоталъ ихъ, топалъ ногой, сжималъ брови и готовъ бы былъ, кажется, прибить насъ всѣхъ за то, что не съумѣлъ до конца показать себя суровымъ воиномъ и, вмѣсто этихъ унизительныхъ "бабьихъ" слезъ, отпустить намъ при прощаньи нѣчто въ родѣ приказа по арміи: ребята-молъ, смирно;- прошу помнить мои наставленія и вести себя добропорядочно въ мое отсутствіе; меня же долгъ службы призываетъ на время въ Его Императорскаго Величества Пажескій корпусъ. Но когда все разрюмилось вокругъ него, и Петя Золоторенко, протолкавшись впередъ, сунулъ ему въ руку жбанку коржиковъ съ медомъ, которые очень любилъ Саша и которыми снабжалъ его обжора Петя на дорогу, какъ лучшимъ воспоминаніемъ о себѣ,- Саша не выдержалъ: онъ съ громкимъ всхлипываніемъ видался на шею друзей, окружавшихъ его толпой… Когда очередь дошла до меня, онъ отвелъ меня нѣсколько въ сторону и сказалъ мнѣ тихимъ, прочувствованнымъ голосомъ, глубоко тронувшимъ меня:

— Борисъ, я тебя больше всѣхъ любилъ; ты мнѣ въ послѣднее время измѣнилъ для моего двоюроднаго брата. Но знай, что я на тебя не сержусь и буду тебя всегда помнить и любить. У меня тамъ, въ корпусѣ, будетъ еще не мало товарищей, а онъ — одинъ, ему нуженъ вѣрный другъ… Прощай, крикнулъ онъ, — прощай, Вася, милый, вѣрь…

Онъ не докончивъ, разомъ, какъ бы по командѣ, повернулся ко всѣмъ спиной — и побѣжалъ къ коляскѣ, въ которой уже сидѣлъ его отецъ, а на подножкѣ стоялъ и глухо рыдалъ Ѳома Богдановичъ, въ отчаяніи своемъ умудрившійся какъ-то засунуть лысую свою голову подъ капишонъ генеральской шинели.

За Рындиными пошелъ общій отъѣздъ. Уѣхала Дарья Павловна; уѣхали робкая судейша и исправничиха съ племянникомъ, котораго она такъ и не успѣла "выдрессировать чрезъ дамское общество"; уѣхали всевозможные Золоторенки, Пушковскіе и Мовшицкіе, съ толстыми женами и свѣжими дочками. Разъѣхалось офицерство по эскадронамъ. Богдановское опустѣло…

Вчужѣ тяжко было глядѣть на гостепріимнаго — и вдругъ безъ гостей очутившагося хозяина. Онъ себѣ на первыхъ порахъ нигдѣ мѣста не находилъ. Толкается безцѣльно по пустыннымъ комнатамъ, и вздохи его раздаются по всему дому. A Богунъ съ басами какъ свалились подъ лавку, такъ и лежатъ тамъ четвертый день безпробудно; тенора и дисканты ушли съ дивчатами въ яръ за орѣхами, — развести тоску пѣніемъ и думать нечего! Чуть не плакалъ бѣдный Ѳома Богдановичъ. Къ счастію, вспомнилъ, что у него на току начинаютъ молотить, — тамъ шумъ, и гамъ, и стукъ цѣповъ, и "громада" съ села. Велѣлъ заложить себѣ чертопхайку Ѳома Богдановичъ — и покатилъ на молотьбу. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ почти невидимымъ въ домѣ,- иногда къ обѣду не возвращался: все сидитъ на току и заставляетъ паробковъ и дивчатъ пѣсни пѣть подъ тактъ цѣповъ, и горилкой поитъ ихъ, къ великому отчаянію управляющаго своего Перепеленка, строгаго и честнаго ворчуна, съ которымъ Ѳома Богдановичъ бранится уже тридцать лѣтъ сряду и безъ котораго онъ, не смотря на свое большое состояніе, пошелъ бы завтра по-міру съ сумой…

И Анна Васильевна не повеселѣла съ отъѣздомъ гостей, — а куда, кажется, обрадовалась бы она этому въ другое время! Анна Васильевна почти все время свое теперь проводила съ братомъ Левой. На нашу половину, — я такъ и остался жить у Вася въ комнатѣ,- она заходила попрежнему каждый день, но не засиживалась уже болѣе подолгу съ нами, жартуя и лепеча своимъ милымъ "хохлацкимъ" говоромъ, какъ бывало это еще такъ недавно. Мы не собирались уже болѣе на завтракъ къ Любови Петровнѣ, и павильонъ ея какъ-то вдругъ сдѣлался недосягаемымъ для насъ. Она сама приходила въ мужу по утрамъ — и заставала тамъ обыкновенно Анну Васильевну. Онѣ встрѣчались все также дружелюбно, но что-то — и мы съ Васей, не говоря другъ другу, оба хорошо понимали что именно, — будто развело ихъ въ послѣдніе дни, будто смущались и тяготились уже онѣ присутствіемъ другъ друга. Это легко было отгадать по тревожно, почти пугливо вопрошавшему взгляду Анны Васильевны каждый разъ, когда, при встрѣчѣ, приходилось ей обращаться въ племянницѣ;- что ты замышляешь, чего ждать должно теперь отъ тебя? казалось, говорилъ этотъ простодушно допрашивавшій честный взглядъ, причемъ нервно содрогались ея поблеклыя губы и болѣзненно ежилось покрытое тонкою сѣтью морщинокъ маленькое ея лицо. Чуть не до дерзости спокойными глазами отвѣчала теткѣ Любовь Петровна. — Что ты знаешь, что можешь знать о томъ, чего я хочу? будто говорили они въ свою очередь. И какъ лучезарно свѣтились теперь эти, точно расцвѣтшіе, прелестные глаза! Лучезарно — и сосредоточенно, какимъ-то внутрь себя обращеннымъ блескомъ, какъ бы улыбаясь лишь тому, что цвѣло тамъ и пѣло въ тайникѣ ея души, и не находя отблеска ни для чего остальнаго. — Какое мнѣ дѣло до васъ всѣхъ! слышалось за ея улыбкой, за ласковыми ея рѣчами, за снисходительностью, за мягкостью, которою она вся была проникнута теперь. Она словно весь окружающій ее міръ хотѣла бы теперь осыпать благодѣяніями — и вмѣстѣ съ тѣмъ чуждалась его и презирала этотъ міръ со всей высоты своего внутренняго, таинственнаго счастія. Только иногда, когда случайно падалъ ея взоръ на изможженное долгою болѣзнью лицо ея мужа, какъ-то страшно темнѣла и измѣнялась синева этихъ глазъ, — и никто бы не могъ сказать, что выражали они въ тѣ мгновенія: раскаяніе-ли, состраданіе, или непобѣдимую и нетерпѣливую ненависть…

Странное чувство внушала она мнѣ теперь: ея красота уже несмущала, не ставила вверхъ дномъ все существо мое, — она пугала меня! Мнѣ вспомнилась первая наша встрѣча съ Васей въ Богдановскомъ саду, и разговоръ надъ озеромъ о Маріи Стюартъ, и то, что онъ сказалъ мнѣ тогда: "Сколько людей умерло за нее"… Да, она именно такая, думалъ я, съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ поглядывая на нее, — кто любитъ ее, тотъ погибаетъ… И съ каждымъ днемъ все сильнѣе росло во мнѣ смутное чаяніе какого-то близкаго, невѣдомаго, но неизбѣжнаго удара, который долженъ былъ разразиться надо всѣми нами. И на тревожномъ лицѣ Анны Васильевны, и въ лихорадочно-горѣвшихъ, впалыхъ глазахъ Вася я читалъ все тотъ же суевѣрный страхъ, то же ожиданіе чего-то близкаго, неизбѣжнаго и страшнаго…

Но откуда должно обрушиться оно? Фельзена нѣтъ; онъ не скоро будетъ. — "Недѣльки черезъ двѣ, три, постараюсь побывать въ Богдановскомъ", говорилъ онъ, прощаясь съ отцомъ Васи. Развѣ Любовь Петровна вздумаетъ поѣхать въ Юхновку, къ Дарьѣ Павловнѣ, откуда въ трехъ верстахъ стоитъ его эскадронъ? Но Дарья Павловна сама любезничаетъ съ Фельзеномъ, и "коварная" — вѣдь я самъ слышалъ, — поощряла его ухаживать за "la nymphe Eucharis". Для чего же она туда поѣдетъ?…

Галечка въ послѣднее время какъ-то особенно сблизилась съ своею кузиной. Онѣ постоянно гуляли вмѣстѣ по саду и проводили вечера въ павильонѣ Любови Петровны. Миссъ Пинкъ обыкновенно сопровождала туда свою воспитанницу, но тѣмъ не менѣе все это, какъ могъ я замѣтить, не нравилось Аннѣ Васильевнѣ. Добрая женщина не рѣшилась бы никогда огорчать дочь или подвергнуться ея допытыванію, давъ ей почувствовать, что она не желала бы этой близости, — она притонъ какъ бы побаивалась Галечки, боялась ея самоувѣреннаго приличія, ея не по лѣтамъ сдержанной и сухой рѣчи, ея холодныхъ глазъ. Но она постоянно искала и большею частію не умѣла найти приличныхъ предлоговъ удержать Галечку близъ себя или на половинѣ ея, куда Любовь Петровна рѣдко когда удостоивала приходить…

Однажды я засталъ Анну Васильевну на террасѣ въ оживленныхъ переговорахъ съ Булкенфрессомъ. Музыкантъ раздраженнымъ тономъ жаловался на то, что Fraülein Hanna условилась съ нимъ утромъ повторить "за leèon de piano" и просила его зайти въ ней для этого въ 6 часовъ послѣ обѣда, что онъ и исполнилъ, но не нашелъ ея дома и, узнавъ, что она въ павильонѣ, у "madame von Lubianski", отправился туда за нею, но что тамъ этотъ "гробіанъ Педрушка, der wilde Grum въ красный жилетъ", не пустилъ его и "такъ глупо — il est donc si pête (bête), vous savez! — сказалъ ему, что никого дома нѣтъ и не при-ни-ма-ютъ; іmachinez vous èà!" негодуя и передразнивая Петрушку, восклицалъ Булкенфрессъ, очевидно до крайности разобиженный.

— Но… можетъ въ самомъ дѣлѣ ихъ нѣтъ тамъ, можетъ онѣ въ садъ пошли… говорила на это Анна Васильевна.

— Нѣтъ? заколотилъ себя въ грудь Булкенфрессъ. — Можетъ быть, душа ихъ полетѣла въ садъ или другой мѣсто, а ихъ персонъ тамъ сидятъ, въ павильонъ, желчно сострилъ онъ, — я самъ чрезъ окошко слышалъ, какъ онѣ оба смѣялся… Madame Lubianski очень весело жить теперь…

Всѣ черты Анны Васильевны болѣзненно сжались, точно иголкой укололи ее. Она съ отвращеніемъ и тоской отвернулась отъ нахала…

— Борисъ, а, будь такой добрый, взволнованнымъ голосомъ обратилась она ко мнѣ,- сходи… туда… скажи, что прошу я Галечку… что ей надо, — чтобъ урокъ шла брать…

— Сейчасъ, сейчасъ, Анна Васильевна!

Я вбѣжалъ прямо въ гостиную павильона. Въ глубинѣ комнаты, на низкомъ диванѣ, сидѣли рядомъ Любовь Петровна и Галечка и разсматривали какой-то альбомъ.

— Pardon, madame, сказалъ я, расшаркиваясь такъ церемонно, что Любовь Петровна разсмѣялась, — я пришелъ за mademoiselle Anna.

— За мной? Галечка холодно и величаво смѣрила меня удивленнымъ взглядомъ.

— За вами. Вы должны въ 6 часовъ prendre votre leèon de musique, и ваша maman проситъ васъ идти.

— Maman? Почему она знаетъ?

— Ей сказалъ вашъ учитель. Онъ самъ приходилъ сюда, только его не пустили…

— Кто не пустилъ? въ свою очередь, подняла на меня удивленные глаза Любовь Петровна.

— Вашъ Петрушка.

— Quel idiot! засмѣялась она, приподнявъ плечи.

— Хорошо, я сейчасъ приду, все такъ же величаво объявила мнѣ "губернаторша".

Я поклонился и вышелъ.

Невдалекѣ, подъ деревомъ, ждалъ меня Булкенфрессъ.

— Галечка сейчасъ придетъ, сказалъ я ему и хотѣлъ пройти мимо, но онъ остановилъ меня вопросомъ:

— A вы спросилъ Frau von Lubianski, зачѣмъ она мнѣ дверь въ носъ заперъ?

— Я сказалъ, что васъ не пустилъ въ ней Петрушка.

— A она што сказалъ? съ сверкающими любопытствомъ и нетерпѣніемъ глазами воскликнулъ музыкантъ.

— Она сказала: quel idiot!… Она это про Петрушку сказала, Herr Bogenfrisch.

— A о мнѣ што? спросилъ онъ опять, пропустивъ безъ вниманія мое лукавое намѣреніе.

— A про васъ ни слова, ни единаго.

Булкенфрессъ сложилъ губы въ вислую улыбку и вдругъ озадачилъ меня новымъ, неожиданнымъ вопросомъ:

— Comment prenez vous le thé, cheune homme?

Я, недоумѣвая, поднялъ на него глаза.

— Versteht sich: avec du lait ou du citron?

— Съ молокомъ, отвѣчалъ я, смѣясь.

— A вы знайтъ, што съ цитронъ дѣлаютъ, кагда чай выпилъ?

— A что?

Я не понялъ въ первую минуту.

— Какъ што-о, какъ што-о! поблѣднѣвъ отъ какого-то внезапнаго прилива злости, передразнилъ меня Булкенфрессъ. — Сокъ въ чашка остался, — а корка вонъ выкинулъ, въ помойный яма… Вотъ што!

— Ну да, — это конечно!

И я окончательно расхохотался.

— А! вамъ ошень смѣшно? уже шипя говорилъ онъ.- A вы желай qu'on vous jette par la fenêtre, въ помойный яма?…

— Нѣтъ, не желаю!

— И я не желай! A это со мной сдѣлалъ Frau von Lubianski! воскликнулъ музыкантъ, задыхаясь и подлавливая кончикомъ носа спадавшія очки, — mit mir, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg!…

И, вскинувъ на меня свои маленькіе раздраженные глазки, онъ мотнулъ головой съ какимъ-то угрожающимъ видомъ. — и побѣжалъ прочь по направленію Галечкинаго флигеля.

— Вотъ откуда первая туча! пронеслось у меня въ головѣ. Въ тотъ же вечеръ я передалъ весь этотъ разговоръ m-r Керети.

— Quel animal, quel animal! воскликнулъ онъ, выслушавъ меня, — avec sa manie de fourrer son nez partout! Il se fera écraser comme un insecte, — qu'il est, домолвилъ мой честный французъ, гадливо поморщившись.

— A намъ съ вами давно бы пора вернуться а Tikvode (то-есть въ Тихія Воды), проговорилъ онъ, помолчавъ, — l'air n'est plus sain ici!…

XXXI

Воздухъ становился нездоровымъ и для нашего больнаго, — онъ начиналъ плохо спать. Ночи онъ и прежде проводилъ напролетъ безъ сна, сидя въ своемъ креслѣ у окна, — но за то вознаграждалъ себя продолжительнымъ утреннимъ и послѣобѣденнымъ отдыхомъ. Теперь онъ утромъ не отдыхалъ совсѣмъ. — Не могу, отвѣчалъ онъ коротко и неохотно на заботливые вопросы сына, отворачивая отъ него свои глубокіе, говорящіе глаза, языкъ которыхъ такъ привыкъ понимать Вася. Но мы догадывались, — онъ не спалъ отъ нетерпѣнія, потому что ждалъ ее каждое утро, отъ тревоги — потому что она могла и не придти… По мѣрѣ того, какъ шло пока въ лучшему его физическое состояніе, все пламеннѣе, казалось, обнимала его та безконечная страсть въ красавицѣ-женѣ, которая, какъ говорила тогда Анна Васильевна матушкѣ, "загубила и его, и ея жизнь". Въ ея присутствіи онъ весь замиралъ отъ счастія, онъ жадно упивался звуками ея гортаннаго, низкаго голоса, онъ блаженнымъ и восхищеннымъ взглядомъ весь приникалъ въ ней, любуясь каждою прядью ея волосъ, каждою складкой ея одежды, и будто всю ее, весь ея стройный обливъ, со всѣми этими волосами и складками, хотѣлъ запечатлѣть у себя гдѣ-то внутри, глубоко, глубоко, чтобы тамъ, въ глубинѣ его души, вѣчно и царственно сіялъ ея образъ, какъ царственно сіяла она для него живая, улыбающаяся алыми своими устами и прикрывающая длинными рѣсницами блестящую эмаль своихъ очей, каждый разъ, когда его алчный взглядъ встрѣчался съ ними… Уйдетъ она, — онъ долго еще сидитъ недвижный и нѣмой, словно очарованный, — "онъ въ свое зеркало на нее глядитъ", говорилъ въ этихъ случаяхъ Вася съ натянутою улыбкой. A черезъ нѣсколько времени на выразительномъ лицѣ недужнаго заговоритъ опять какая-то внутренняя и уже мучительная тревога: точно старается онъ припомнить что-то недавнее, близкое и неразрѣшенное имъ, что-то требующее отвѣта и неотвязчиво долженствующее волновать его, пока онъ не отыщетъ въ себѣ этотъ отвѣтъ, пока не найдетъ слова загадки… A какъ найти это слово? И все сильнѣе и видимѣе росло въ немъ скорбное недоумѣніе, — онъ все пристальнѣе и дольше вглядывался въ сына, допрашивая взглядомъ и не смѣя спросить словомъ, какое общее имъ и невѣдомое еще ему горе гложетъ душу этого, черезъ силу улыбавшагося, несчастнаго мальчика? A Вася блѣднѣлъ и худѣлъ съ каждымъ днемъ, и все шире становились зрачки его глазъ, очеркомъ своимъ еще такъ недавно напоминавшихъ глаза его матери, — и съ каждымъ днемъ становилось для него труднѣе и тяжелѣй его лицемѣріе — его святое лицемѣріе — предъ недоумѣвавшимъ взоромъ его отца. Съ какою невыносимою тоской, помню, глядѣлъ я на него, когда, бывало, вернувшись въ свою комнату отъ Герасима Ивановича, которому онъ только-что, преувеличенно смѣясь, передавалъ какой-нибудь нѣмецкій анекдотъ, — онъ падалъ, безсильный, на свою кровать, закинувъ руки за голову и устремивъ въ потолокъ эти пугавшіе меня, расширенные и тупо неподвижные зрачки свои. Отъ этой-ли необходимости таиться отъ отца, отъ другаго-ли, еще глубже захватывавшаго его, сознанія, — онъ словно не смѣлъ уже болѣе никому глядѣть въ лицо и, какъ преступникъ предъ судьей, избѣгалъ чужаго взгляда. Съ такимъ же болѣзненнымъ напряженіемъ избѣгалъ онъ и всякаго разговора о матери, — онъ и называлъ ее теперь не иначе, какъ "она", и только въ томъ случаѣ, когда нельзя было не упомянуть о ней. Онъ даже — я это чувствовалъ, — тяготился тѣмъ, что я тутъ, рядомъ съ нимъ, что ему иной разъ нельзя не перекинуться со мною словомъ, сознавая вмѣстѣ съ тѣмъ, что я не безполезенъ ему, что, занимая его отца разговоромъ или чтеніемъ по цѣлымъ часамъ, я принималъ на себя, изъ дружбы къ нему, половину его обязанностей, что онъ въ это время могъ отдохнуть, прилечь, остаться одинъ. — и робко иной разъ протянутая его рука, слабо сжимая мои пальцы, какъ будто просила меня простить ему… Но одна мысль, одно желаніе владѣли имъ теперь, — отгадать было не трудно, — взять отца и увезти его куда-нибудь далеко, далеко, куда бы и слуха не доходило о ней, гдѣ бы не было ни этого печальнаго, перепуганнаго лица Анны Васильевны, ни сверстника, вольнаго и невольнаго свидѣтеля всего этого позора!..

Въ сумерки, по обыкновенію, больной начиналъ дремать, но сонъ его не былъ миренъ и дологъ, какъ прежде. Онъ безпрестанно просыпался, метался въ креслѣ, часто требовалъ пить и своимъ неспокойнымъ состояніемъ держалъ насъ всѣхъ на ногахъ…

— Вы дурно себя ведете, Герасимъ Иванычъ, сказалъ я ему однажды, оставшись съ нимъ вдвоемъ, — не спите совсѣмъ. Вася тревожится о васъ.

— Вася… ахъ… что Вася? Онъ нехорошъ!… заговорилъ тотчасъ же больной, сжимая мнѣ руки и подымая на меня влажные и мгновеннымъ ужасомъ омраченные глаза.

— Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь, увѣрялъ я его. — Это вамъ такъ кажется, потому что онъ о васъ, о томъ, что вы не спите, тревожится. Онъ даже чрезъ Анну Васильевну послалъ въ городъ записку, чтобы докторъ ранѣе обыкновеннаго пріѣзжалъ въ намъ…

— Я буду, буду спать, Боренька, жалобнымъ, какъ у peбенка, нѣжнымъ, какъ у женщины, голосомъ прошепталъ онъ:- онъ не увидитъ, не услышитъ… Только бы онъ… мой Вася, Вася…

Онъ опустилъ на грудь свою слабо качавшуюся со стороны на сторону голову и тихо заплакалъ…

И онъ сталъ съ тѣхъ поръ лицемѣрить предъ сыномъ, какъ сынъ лицемѣрилъ предъ нимъ. Спалъ онъ, или не спалъ, — онъ, равно не открывая глазъ, съ опущенными на колѣняхъ руками, лежалъ въ своемъ креслѣ, уткнувъ голову въ подушки, рѣшаясь приподнять ее лишь когда зналъ онъ, что Вася, "его Вася", не могъ этого видѣть…

Вася, съ своей стороны, утомлялся ужасно въ продолженіе дня и когда, подъ полночь, отецъ его, окончательно проснувшись, усаживался все въ тому же окну, у котораго онъ вплоть до зари просиживалъ, глядя на тусклый огонекъ лампады, свѣтившей въ спальнѣ Любови Петровны, — бѣдный мальчикъ уходилъ къ себѣ и засыпалъ, часто не успѣвъ раздѣться, какимъ-то мгновеннымъ, тяжелымъ, точно мертвымъ сномъ. Я долго не могъ привыкнуть въ этому, и каждый разъ съ ужасомъ глядѣлъ, когда онъ валился на постель, и черезъ мигъ, безъ кровинки въ лицѣ и не дыша, лежалъ недвижный, какъ въ гробу, съ разсыпанными по подушкѣ кудрями. Совсѣмъ другое впечатлѣніе производило это на Максимыча: умиленнымъ и благоговѣйнымъ какимъ-то взоромъ глядѣлъ онъ изъ-подъ нависшихъ бровей въ эти минуты на Васю, широко крестился и, обернувшись во мнѣ, шепталъ наставительнымъ тономъ: "въ свой часъ, значитъ, душѣ праведной успокоеніе послано"…

XXXII

Мы уже довольно давно спали съ Васей, какъ вдругъ я услыхалъ сквозь сонъ, кто-то шепотомъ зоветъ меня по имени и притрогивается ко мнѣ рукой.

Я раскрылъ глаза и при свѣтѣ ночника — который Максимычъ изъ предосторожности всегда ставилъ намъ въ умывальную лохань, — увидѣлъ Савелія, стоявшаго предо мною съ растеряннымъ лицомъ.

— Извините, Борисъ Михайловичъ, торопливо говорилъ онъ, — Василья Герасимыча не рѣшился будить… измученные они очень…. а у васъ душа добрая…

— Что случилось, ради Бога, Савелій?..

— Да не ладно что-то тамъ… Онъ кивнулъ на комнату Герасима Ивановича.

Пока я натягивалъ на себя панталоны и куртву, Савелій сообщилъ мнѣ слѣдующее: онъ дремалъ у дверей больнаго, какъ вдругъ услышалъ не то стонъ, не то его позвалъ баринъ; захвативъ свѣчу изъ передней, онъ поспѣшилъ въ нему: — гляжу, а они совсѣмъ изъ кресла вонъ, на подоконнивѣ грудью лежатъ, глядятъ въ окно и Богъ ихъ знаетъ, что лепечутъ…

— Что вамъ угодно, спрашиваю, Герасимъ Ивановичъ? — а они только: "въ садъ", али "въ саду", не разобралъ я… — Привыкъ я въ ихнимъ фантазіямъ, говорилъ старикъ, — одначе на этотъ разъ они совсѣмъ съ толку меня, почитай, сбили. Не дойду, просто, чего имъ требуется… Авось, думаю, Борисъ Михайлычъ помогутъ, — я вотъ и рѣшился…

Мы побѣжали съ нимъ въ ту комнату.

Герасимъ Ивановичъ лежалъ все въ томъ же положеніи, грудью на подоконникѣ, ярко освѣщенный въ профиль пламенемъ свѣчи, поставленной Савеліемъ на столѣ подлѣ окна. Что-то пронзительное и страшное изображалось въ рѣзкихъ очертаніяхъ этого блѣднаго профиля съ большимъ, не въ мѣру открытымъ глазомъ, устремленнымъ въ окно…

— Голубчикъ, Герасимъ Иванычъ, что съ вами? Вамъ неловко такъ лежать!…

— Пробовалъ усадить на мѣсто, шепталъ мнѣ Савелій, — не дается!

— Въ садъ, въ садъ! повторилъ недужный. Онъ говорилъ съ замѣтнымъ усиліемъ. "Ему хуже", пронеслось у меня въ мысли.

Онъ, видимо, при этомъ силился повернуть голову въ мою сторону.

— Позвольте васъ въ кресло посадить, Герасимъ Иванычъ, прошу васъ!

Вѣко его спустилось на глазъ, какъ бы въ знакъ согласія. Савелій приподнялъ его и опустилъ въ глубину кресла.

— Въ са… въ саа… не договаривая, сказалъ еще разъ больной, подымая на меня умоляющіе глаза…

— Кто въ садъ? Кто въ саду, Герасимъ Ивановичъ?

— Я, я… нетерпѣливо проговорилъ онъ.

— Ахъ, я телятина! хлопнулъ себя въ лобъ Савелій. Это они сами желаютъ въ садъ! Ночью-то? Баринъ, — а что докторъ скажетъ?

— Дда, дда, настойчиво завивалъ больной.

Савелій смущенно взглянулъ на меня.

— Ночь теплая, сказалъ я.

— Укутать можно, конечно, подтвердилъ и онъ, уже съ улыбкой, видимо успокоенный тѣмъ, что успѣлъ — и даже раньше меня — догадаться, чего хотѣлъ его баринъ. — Ну-съ, а какъ же мы спустимъ ихъ? началъ онъ суетиться. — Павло-то мой, помощникъ, ушелъ должно-быть въ сѣнникъ спать, до смѣны, — а вы, Борисъ Михайлычъ, не сможете, чай?

— Я сейчасъ Максимыча разбужу, предложилъ я.

— Ну, этотъ дюжъ, сможетъ, весело промолвилъ старикъ, — а я пока ихъ на прогулку снаряжу какъ слѣдуетъ.

Я засталъ Максимыча уже на ногахъ. Изъ корридора, гдѣ онъ устраивалъ себѣ каждую ночь постель на полу, онъ своимъ чуткимъ солдатскимъ ухомъ разслышалъ наши съ Савеліемъ голоса въ комнатѣ Васи и черезъ мигъ былъ готовъ.

Савелій тѣмъ временемъ одѣлъ и укуталъ своего барина, надѣлъ ему шапку на голову. Они дружно съ Максимычемъ подняли его и понесли внизъ по черной лѣстницѣ…

Я забѣжалъ взглянуть на Васю:- онъ не шевелился…

— И слава Богу! успѣлъ я только сказать себѣ и побѣжалъ за тѣми…

— Впередъ пожалуйте, Борисъ Михайловичъ, командовалъ Савелій, осторожно спуская больнаго, — колясочка ихняя подъ лѣстницей, вывезти нужно!

Я вывезъ колясочку. Въ нее усадили больнаго и выѣхали въ садъ.

— Ну, спасибо, баринокъ, сказалъ мнѣ ласково старый слуга, — извольте почивать итти: мы и безъ васъ теперича управимся.

— Нѣтъ, нѣтъ, я пойду за вами…

— A Василій Герасимычъ неравно проснутся, кто-жь имъ доложитъ?…

— Ва-а-ся, Ва-а… послышался жалобный голосъ больнаго.

— Такъ ступай ты въ комнаты, кавалеръ! обратился Савелій въ Максимычу. Неравно проснутся, такъ ты и объясни, что батюшка-молъ вашъ изволили на променажъ выѣхать…

— Знаемъ, чего балясы-то точить! угрюмо фыркнулъ Максимычъ, очевидно недовольный этимъ шутливымъ, неприличнымъ, по его мнѣнію, тономъ Савелія, и отправился назадъ.

— Ве-зи ско-ррр… нетерпѣливо прошамкалъ опять недужный.

Это были прежніе, безобразные звуки, которые онъ издавалъ тогда, при первой встрѣчѣ моей съ нимъ… Языкъ у него снова переставалъ повиноваться мысли. "Боже мой, что же случилось съ нимъ?" говорилъ я себѣ съ тоской; колѣни мои неудержимо дрожали…

Мѣсяцъ уже шелъ на ущербъ и стоялъ низко на небѣ,- до разсвѣта было недалеко. Косою пеленой падалъ отъ него свѣтъ на широкую лужайку, отдѣлявшую павильонъ Любови Петровны отъ дорожки, до другой сторонѣ которой собственно начинался садъ. Только на этомъ чистомъ и освѣщенномъ мѣстѣ могъ увидать Герасимъ Ивановичъ то, что-то ужасное и непонятное, что привело его въ такое состояніе… Но что же именно видѣлъ онъ? Неужели Фельзена? Неужели этотъ отчаянный гусаръ прошелъ въ павильонъ, къ ней, въ этой "женщинѣ"?…

Но нѣтъ, безъ остановки со стороны больнаго, везетъ его Савелій мимо павильона и сворачиваетъ вправо, въ большую аллею. Сильва, сбѣжавшая сверху за мною, съ радостнымъ лаемъ мчится впередъ, взмахивая пушистымъ хвостомъ, и исчезаетъ въ кустахъ… Въ темныхъ аллеяхъ не разглядѣть лица Герасима Ивановича. Я на-ходу низко наклонился къ нему и спрашиваю: какъ онъ себя чувствуетъ? Онъ отвѣчаетъ какимъ-то молчаніемъ… У меня голова начинаетъ ходуномъ ходить.

Но вотъ опять выѣхали на открытое и свѣтлое мѣсто, къ большой клумбѣ, носящей названіе "пріюта Анны Васильевны", и въ то же время вылетаетъ изъ-за деревъ Сильва и съ злобнымъ рычаніемъ, поджимая хвостъ, осаживается на заднія лапы, какъ бы готовясь кинуться на кого-то…

— Halt's Maul, verfluchter Hund! раздался чей-то визгъ.

Я бросился унимать собаку. Ухватившись обѣими руками за рѣшетчатую спинку скамьи и весь съежившись отъ перепуга, стоялъ у поворота дорожки Булкенфрессъ въ оборонительномъ положеніи.

— Что вы здѣсь дѣлаете, Herr Musiker?

Онъ принялся отчаянно, неестественно смѣяться.

— Che (je) vous dois la vie, cheune homme! Я никакъ сегодня засипать не могъ… и пошелъ гуляйть… и вашъ этотъ злой собакъ вдругъ на мене… Ch'ai eu beur (peur), ich erkenn's… Ахъ, господинъ фонъ-Лубянскій, мое почтеніе!… Какъ вы такъ ночью, поздно?…

Онъ, въ свою очередь, съ изумленіемъ и любопытствомъ оглядывалъ насъ.

Я ему объяснилъ въ двухъ словахъ причину нашей поздней прогулки.

Онъ двусмысленно закачалъ головой.

— Ja, ja, les malades ont souvent de tels caprices… И куда вы гуляйть думалъ, господинъ фонъ-Лубянскій?

Изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ больнаго, въ отвѣтъ докучливому музыканту, приподнялись вдругъ такимъ мрачнымъ отчаяніемъ и негодованіемъ засверкавшіе при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца глаза, что у меня руки похолодѣли. "Поможешь-ли ты мнѣ… Кто мнѣ поможетъ?" казалось, говорилъ этотъ страшный взглядъ…

Булкенфрессъ невольно отступилъ на шагъ. Савелій нагнулся съ барину.

— Куда прикажете теперь, Герасимъ Иванычъ?

— Вези, неясно, но упорно пролепеталъ больной. Голова его снова опустилась, глаза заходили какъ маятникъ по сторонамъ, словно ища чего-то въ потемнѣвшей чащѣ, словно допытывая каждый кустъ, не таитъ-ли онъ искомое въ своей листвѣ непроглядной…

Музыкантъ понялъ это и какъ-то странно сморщилъ губы.

— Cherchez — et vous trouverez! хихикнулъ онъ мнѣ на ухо, безцеремонно завладѣвая моею рукой и шагая рядомъ со мною.

— Подъ дерева нишего не видайть и ошень сиро, ошень не карошъ для больной; вы на шистой мѣсто везить! кричалъ онъ Савелію.

Старикъ вывезъ колясочку прямо въ знаменитому "храму отдохновенія".

Заходившій мѣсяцъ стоялъ какъ разъ въ ту минуту на небѣ насупротивъ низенькаго крыльца бесѣдки, и палевые его лучи, пробиваясь сквозь окружавшіе ее невысокіе кусты сирени, играли въ трепетныхъ очертаніяхъ на наглухо закрытыхъ его ставняхъ.

Сильва понеслась снова впередъ на этотъ серебристый свѣтъ, въ которомъ какъ-то особенно красиво залоснилась ея длинная, шелковистая шерсть, гавкнула на мѣсяцъ, и вдругъ, потянувъ воздухъ своимъ двойчатнымъ носомъ, метнулась назадъ, вспрыгнула на крыльцо и отчаянно залаяла, обнюхивая дверь и нетерпѣливо скребя лапами, какъ бы требуя, чтобъ ей отворили ее…

— Sieh doch, sieh doch den Hund! Что онъ тамъ искалъ? толкнулъ меня Булкенфрессъ и снова хихикнулъ.

Но еще ранѣе донесся до меня надрывающій стонъ недужнаго:

— Тамъ, тамъ, повторялъ онъ какимъ-то металлическимъ звукомъ, похожимъ на звукъ желѣза, падающаго въ мѣдный сосудъ.

— Вотъ онъ, ударъ! мгновенно озарила меня мысль:- въ глазахъ у меня потемнѣло.

Савелій догадался тоже.

— Чего тамъ! насилованно грубо отвѣчалъ онъ барину, — песъ мышенка насторожилъ, такъ и скребетъ!…

И, круто двинувъ кресло спиной въ крыльцу, онъ заворотилъ разомъ за уголъ бесѣдки.

— Га-a-a!.. заревѣлъ неистовымъ голосомъ больной. Перепуганный слуга подался назадъ… Я какъ одурѣлый подбѣжалъ въ крыльцу…

— От-ворр… задыхаясь бормоталъ безсильными устами Герасимъ Ивановичъ. — Отворрр…

— Господь съ вами, баринъ! уговаривалъ его, чуть не плача, Савелій, — что вы требовать изволите? бесѣдка заперта, — чѣмъ же намъ теперича отворить ее, сами подумайте!..

Но тотъ не слушалъ: безсильно расширенные зрачки его устремлены были на стѣну бесѣдки, дрожавшая рука тянулась все далѣе, впередъ и впередъ, а за нею весь онъ, всѣмъ немощнымъ тѣломъ своимъ, словно готовился какою-то сверхъестественною силой дотянуться до той стѣны…

— Свѣе-е-тъ! прохрипѣлъ онъ.

Онъ былъ правъ: едва замѣтная, горизонтальная полоска свѣта сквозила невысоко надъ землей, промежь вѣтвей куста, за которымъ приходилось одно изъ боковыхъ оконъ "храма отдохновенія".

— Творецъ Небесный! только могъ пролепетать Савелій.

Булкенфрессъ, какъ змѣя, проползъ между колясочкой и сиреневымъ кустомъ.

— Тамъ никого нѣтъ, господинъ фонъ-Лубянскій, зашепталъ онъ, наклоняясь къ креслу, — тамъ, можетъ быть, только одинъ садовникъ есть… Мы сейчасъ это попробуймъ увидать, si le volet не закрытъ на замокъ…

Онъ юркнулъ за кустъ.

Послышался ржавый скрипъ и стукъ откинутаго ставня, съ размаха ударившагося объ стѣну. Внезапный свѣтъ хлынулъ изъ окна на дорожку… На мгновеніе четко вырисовались въ этомъ свѣтѣ, обезображенныя, какъ у мертваго, черты больнаго, выпуклый черепъ Савелія, безъ шапки, растерянно вперившаго взоръ въ окно, и они — тѣ, что были тамъ, въ этой освѣщенной комнатѣ…

Двѣ свѣчи горѣли на столѣ. На широкомъ диванѣ, откинувшись головой назадъ и закрывъ глаза ладонью отчаяннымъ движеніемъ, лежала бѣлокурая женщина, закутанная въ черную шаль. Баронъ Фельзенъ, въ статскомъ платьѣ, стоялъ у входной двери, ухватившись одною рукой за замокъ и сжимая другою что-то длинное и блестящее, показавшееся мнѣ лезвеемъ кинжала. Онъ обернулся на стукъ ставня, сверкнулъ глазами, какъ дивій звѣрь, и, прыгнувъ въ столу, разомъ задулъ обѣ свѣчи…

Произошло затѣмъ что-то невыразимое… Раздался крикъ, котораго и до сихъ поръ не могу я забыть, и надъ кресломъ, будто движимое какою-то невидимою пружиной, высоко приподнялось тѣло больнаго, съ грозно протянутою впередъ рукой… приподнялось, качнулось — и рухнуло внизъ, какъ мѣшокъ, мимо кресла, головой въ кусты…

Какъ подняли его, какъ уложили, какъ очутились мы съ нимъ опять въ виду дома, у лужайки противъ павильона, — я не съумѣю сказать. Помню только, какъ, въ первую минуту, я отъ ужаса закрылъ себѣ лицо руками и чуть де упалъ въ траву, какъ кто-то поддержалъ меня, и я пошелъ безсознательно впередъ, и какъ затѣмъ точно ножомъ рѣзалъ мнѣ долго слухъ и сжималъ сердце чей-то нечеловѣческій хрипъ и что-то быстро катилось предо мною по темнымъ аллеямъ сада…

— Баринъ, баринокъ, разслышалъ я наконецъ голосъ Савелія, — онъ весь дрожалъ какъ въ ознобѣ и трясъ меня за плечи обѣими руками, — снести ихъ наверхъ надо, дядьку вашего потрудитесь… Господи! бѣда-то стряслась какая! Василью Герасимычу что мы скажемъ! говорилъ онъ, путаясь и рыдая…

Булкенфрессъ былъ тутъ же и суетился около кресла.

— Надо Ѳома Богдановичъ будить, докторъ послать, кричалъ онъ, въ свою очередь.

Я кинулся на верхъ. Максимычъ ждалъ меня въ корридорѣ.

— Ступай скорѣе… нести, внизъ… несчастіе, могъ только проговорить я.

Онъ побѣжалъ со всѣхъ ногъ. Я вошелъ въ Васѣ. Онъ спалъ въ томъ же положеніи, съ закинутою за голову рукой, съ разсыпанными по подушкѣ кольцами волосъ, — бѣлокурыхъ, какъ у той женщины, тамъ… Безмятежная, почти счастливая улыбка — точно улыбался онъ чему-то радостному, грезившемуся ему въ эту минуту, — играла на его заалѣвшихъ въ снѣ губахъ.

Боже мой, а сейчасъ, сейчасъ внесутъ его отца…. и онъ проснется…. онъ узнаетъ!…

Я упалъ на колѣни предъ его кроватью, охватилъ его голову и прижался въ ней, въ отчаянномъ порывѣ…

Послышались тяжелые, зловѣщіе шаги по корридору.

— Вася, тихо звалъ я его, почти касаясь уха его губами.

Онъ раскрылъ глаза и зажмурилъ ихъ опять, и опять раскрылъ — и съ недоумѣвающею усмѣшкой остановилъ ихъ на мнѣ.

A шаги все тяжеле и ближе слышались въ корридорѣ.

— Что тамъ такое? спросилъ Вася, не отдѣляя еще головы отъ подушки.

— Это… изъ сада… несутъ… Герасима Иваныча, пробормоталъ я черезъ силу.

— Папа?!

Онъ приподнялся, схватилъ меня за руку, близко, близко глянулъ мнѣ въ глаза — и, оттолкнувъ меня, опрометью бросился въ отцовскую комнату… Я побѣжалъ за нимъ.

— На постель надо, — ворочай налѣво, въ уголъ, шепталъ Максимычу въ дверяхъ Савелій, едва переводя дыханіе…

— Пап а , пап а ! съ раздирающимъ воплемъ кинулся въ этой постели несчастный мальчикъ, — что съ тобою? Отвѣчай… говори!… Это я, Вася…. твой сынъ!

Но тотъ, кого онъ звалъ этимъ воплемъ, уже былъ не въ силахъ отвѣчать ему, понимать его…

Безсмысленнымъ, животнымъ взглядомъ глядѣли въ потолокъ эти большіе, страшно раскрытые глаза, еще такъ недавно горѣвшіе жгучимъ пламенемъ мысли, — и въ уродливо-искривленныхъ, хрипѣвшихъ устахъ его не выражалось уже болѣе ничего человѣческаго, кромѣ тупаго страданія…

XXXIII

Въ шлафрокѣ, растерявъ дорогой туфли и обливаясь заранѣе слезами, влетѣлъ въ комнату Ѳома Богдановичъ… Онъ успѣлъ уже поднять весь домъ на ноги. Поднялась общая тревога, возня людей, шопотъ громче крика, безсмысленное шмыганье взадъ и впередъ, торопливо отдаваемыя и тотчасъ же затѣмъ отмѣняемыя приказанія. Верховые поскакали во всѣ стороны за медицинскою помощью. Савелій притащилъ цѣлую груду старыхъ сигнатурокъ, хранившихся у него съ перваго дня болѣзни Герасима Ивановича, и дрожащею, нетерпѣливою рукой, точно дѣло дѣлалъ, отыскивалъ между ними какой-то списанный имъ рецептъ микстуры, когда-то, по его увѣренію, необыкновенно помогавшей больному…

Та же нагорѣвшая свѣча въ мѣдномъ шандалѣ, которую онъ въ первую минуту внесъ изъ передней въ комнату, стояла на столикѣ у изголовья постели, на которой безчувственно лежалъ теперь его баринъ, тяжко дыша высоко подымавшеюся грудью. Красноватое пламя отражалось на его бѣломъ какъ бумага лбу и на спутанныхъ, слипшихся отъ пота темныхъ волосахъ. Все такъ же тупо и широко раскрытые зрачки глядѣли вверхъ не моргая. Изъ темнаго угла, съ другой стороны кровати, протягивалась къ нему отъ времени до времени женская морщинистая рука, рука Анны Васильевны, — она очутилась тутъ какъ-то неслышно, незримо, вся съеженная и безмолвная, — и отирала платкомъ кровь, сочившуюся у него изъ довольно глубокой царапины подъ глазомъ, — слѣдъ его паденія въ кусты.

A на подоконникѣ, открытаго окна, весь облитый алымъ заревомъ разсвѣта, сидѣлъ Вася, безъ слезъ, безъ вздоха, отвернувшись отъ этого скорбнаго одра и словно прислушиваясь къ чириканью воробьевъ, веселою стаей перелетавшихъ въ саду съ тополя на тополь… Я не смѣлъ подойти къ нему, — пуще всякаго плача и стона пугалъ меня этотъ его недвижный, словно мраморный обликъ…

Ѳома Богдановичъ въ десятый разъ ворвался въ комнату.

— У пана Яна (такъ звалъ онъ старика Опицкаго), заговорилъ онъ, отыскивая глазами жену въ ея темномъ углу, — у пана Яна съ кондиціи пріѣхалъ вчера племянникъ, Людвигъ тотъ Антонычъ, ты знаешь, до университета ѣдетъ назадъ… Такъ треба за нимъ послать, — поки ще настоящіе доктора пріѣдутъ съ города, — а онъ по сосѣдству швитко тутъ будетъ.

— A посылай скорѣе, отозвалась Анна Васильевна.

Онъ убѣжалъ въ корридоръ — и вернулся опять.

— А Любочка не бывала? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, слабо проговорила она.

— A какъ же ты о томъ не помыслила! тотчасъ же затормошился Ѳома Богдановичъ. — Хоть и спитъ она, вѣрно, — такъ треба разбудить ее!… A то мужъ, о, — и онъ внезапно захлебнулся слезами, — аона нии-чее-го… не знаетъ… Я заразъ сбѣгаю до нея…

— Это совершенно безполезно, дядюшка, спокойно и отчетливо проговорилъ Вася, оборачиваясь къ нему всѣмъ тѣломъ.

— A якъ такъ безполезно? Изумленный Ѳома Богдановичъ даже ротъ раскрылъ.

— Она придетъ, когда вздумаетъ. A будить къ чему?… Она ему не поможетъ, домолвилъ Вася.

— A и правда-жь, послышался изъ угла прерывающійся голосъ Анны Васильевны, — чижь на радость пойдешь ты будить ее, Ѳома?..

Ѳома Богдановичъ всхлипнулъ на всю комнату и отправился послать гонца къ пану Яну.

Вася подошелъ къ ногамъ постели, хрустя пальцы о пальцы, и долго и безмолвно не сводилъ глазъ съ отца. Глаза эти были сухи и воспалены, и подъ ними щеки горѣли какимъ-то страннымъ румянцемъ…

Онъ провелъ обычнымъ своимъ движеніемъ рукой по лицу и, какъ-будто вспомнивъ что-то безотлагательно нужное, обвелъ кругонъ себя взглядомъ и, увидѣвъ меня, — я сидѣлъ въ большомъ креслѣ Герасима Ивановича, почти посреди комнаты, — подалъ мнѣ головой знакъ пройти въ его комнату. Я молча повиновался. Онъ пошелъ за мною.

Изъ-за подушекъ больнато взглянули безпокойно слѣдившіе за нимъ глаза Анны Васильевны…

Вася опустился на кровать.

— Борисъ, заговорилъ онъ… У меня сердце такъ и упало: я предчувствовалъ, о чемъ будетъ рѣчь…

— Борисъ, разскажи мнѣ, какъ все это было?… Зачѣмъ ты пустилъ его въ садъ, зачѣмъ не разбудилъ меня?

— Развѣ я могъ думать, что это случится! A будитъ тебя… мнѣ было жаль, Вася, — и самъ Савелій не хотѣлъ…. A онъ требовалъ, — мы отказать не могли….

— И вы повезли его… Что онъ говорилъ, зачѣмъ хотѣлъ въсадъ?… Ты не понялъ?

— Меня разбудилъ Савелій. Мы нашли его на окнѣ,- онъ совсѣмъ вывалился изъ кресла и просилъ, кричалъ только: "въ садъ, въ садъ", — больше ничего я не понялъ.

— И вы повезли его? повторилъ опять Вася, не отрываясь отъ меня взглядомъ:- куда?

— По саду… Я опустилъ глаза, я не могъ глядѣть на это мраморное лицо, покрывавшееся все болѣе и болѣе какими-то неестественными сизо-алыми пятнами, по мѣрѣ того, какъ онъ допрашивалъ меня.

— Борисъ, ты долженъ, я умоляю тебя, разсказать мнѣ все…. Я долженъ знать, — ты понимаешь… Я не хочу узнавать это отъ Савелія!…

Я кинулся въ нему.

— Къ чему тебѣ знать, къ чему? Ради Бога, не спрашивай лучше, Вася!….

— Ты послушай, — онъ схватилъ меня за обѣ руки съ какою-то желѣзною силой и заставилъ сѣсть рядомъ съ нимъ на кровать, — онъ…. онъ умретъ…. отецъ мой умретъ, можетъ быть, сегодня!… Вѣдь это же не такъ, безъ причины, случилось…. Онъ же былъ въ полномъ разсудкѣ!…. Вѣдь ты это знаешь, знаешь?

— Да! пробормоталъ я.

— Онъ кричалъ, говоришь ты: "въ садъ, въ садъ", онъ требовалъ… Вѣдь это же не капризъ былъ, не безуміе? Развѣ я этого не понимаю?… Онъ что-то видѣлъ…. онъ оттого… Да развѣ все это не написано на лицѣ твоемъ, Борисъ?… Вася почти грубо схватилъ меня за голову, поднялъ ее и, заглядывая мнѣ прямо въ глаза, — я хочу знать, какъ убили моего отца!… проговорилъ онъ какимъ-то страшнымъ шепотомъ.

Въ первый разъ въ эту минуту возникло въ головѣ моей ясное представленіе того, чему я былъ свидѣтелемъ въ саду…

— Его убилъ этотъ мерзавецъ, музыкантъ! вырвалось у меня невольно.

— Музыкантъ? впился въ лицо мое Вася.

— Да, Булкенфрессъ. Мы его нашли въ саду…. Онъ, вѣрно изъ мщенія, я теперь вижу, — онъ навелъ Савелія на эту бесѣдку…

— На какую бесѣдку?

— "Храмъ отдохновенія", ты знаешь…

— Ну, и тамъ?… стиснувъ зубы, торопилъ меня онъ.

— Подъ ставнемъ Герасимъ Иванычъ замѣтилъ свѣтъ и сталъ кричать: "отворите, отворите"!… И онъ, этотъ мерзавецъ, побѣжалъ и отворилъ этотъ ставень… И все видно стало въ бесѣдкѣ….

Договорить не хватило у меня силы.

— A тамъ, договорилъ за меня, захрустѣвъ опять пальцами Вася, — была она со своимъ…

— Къ чему ты спрашиваешь — это пытка! съ отчаяніемъ прервалъ я его.

Онъ весь сразу приподнялся съ мѣста:

— И это моя мать, Борисъ, моя мать! проговорилъ онъ глухо и зашатался на ногахъ.

На порогѣ комнаты показалась Анна Васильевна.

— Голубчикъ мой, Вася, сквозь слезы говорила она, — не томи ты душеньку свою заранѣе…. можетъ, ему еще и полегчаетъ… Она обняла его за шею и опустилась съ нимъ вмѣстѣ на кровать, прижимаясь щекой въ его щекѣ и заставляя его тихо качаться вмѣстѣ съ собою, какъ это дѣлаютъ съ больными малютками, чтобъ усыпить ихъ страданія.

Но не помогло это средство Васѣ: онъ отдавался ласкамъ доброй тетки, но не успокоивали, не утѣшали онѣ его, не сообщались ему ея слезы, и его воспаленные глаза горѣли все тѣмъ же пожирающимъ, неумолимымъ какимъ-то огнемъ.

— Тетушка, сказалъ онъ, — вѣдь это конецъ!

— A Богъ съ тобою, Васинька! воскликнула она спѣшно, чтобы не дать ему замѣтить свою собственную тоску, принимаясь цѣловать его волосы, — и хуже ему, можетъ, въ первый разъ было, а Богъ помогъ.

— Его убили, промолвилъ опять Вася.

— Убили! съ ужасомъ повторила Анна Васильевна, вглядываясь въ него лицомъ въ лицо.

Онъ не отвѣчалъ. Она еще крѣпче прижала голову его къ своей щекѣ.

— Пожалуйста, снова заговорилъ онъ, — не зовите ее сюда!…

Анна Васильевна смущенно заморгала своими влажными вѣками: она поняла, о комъ говорилъ Вася.

— Звать? зачѣмъ? промолвила она. — Сама придетъ, увидитъ, бѣдняжечка.

— Да, да, захохоталъ вдругъ Вася короткимъ, судорожнымъ смѣхомъ, — сама увидитъ, бѣдняжечка!

Анна Васильевна поблѣднѣла какъ полотно и испуганными глазами глянула на него, потомъ на меня. Я отвернулся.

— Голубчикъ Вася, начала она торопливо, — а ты бы легъ себѣ, можетъ уснулъ бы, успокоилъ себя?

Онъ разсѣянно, вскользь поцѣловалъ ее въ голову, приподнялся и, какъ будто вспомнивъ что-то вдругъ:

— Доктора! воскликнулъ онъ, ни на кого не глядя. — Да развѣ можетъ онъ остаться живъ послѣ этого!

И онъ быстрыми шагами направился въ комнату отца.

Мы дошли до дверей за нимъ.

Онъ сѣлъ въ уголъ противъ отца, на бывшее мѣсто Анны Васильевны, сжалъ свои обѣ руки колѣнями и словно застылъ въ этомъ положеніи.

Анна Васильевна обернулась на меня и пошла назадъ въ Васину комнату, какъ бы приглашая меня послѣдовать за нею.

— Борисъ, заговорила она и не докончила: ее давили слезы.

— Только, ради Бога, не спрашивайте меня ни о чемъ, голубушка Анна Васильевна! взмолился я, — меня самого душили рыданія.

— A ходи же ты скорѣе до твоего француза! воскликнула она съ новымъ испугомъ, взглянувъ на мое, должно быть, очень разстроенное лицо, — ходи сейчасъ, сейчасъ, чтобы мнѣ еще за тебя не отвѣчать предъ Софьей Михайловной!

И добрая женщина нѣжно обняла меня, какъ обнимала сейчасъ Васю, и, выпроваживая меня въ корридоръ, повторяла:

— И сейчасъ спать ложись, и спи до полудня; французу такъ и скажи, что я просила, чтобы далъ тебѣ спать… И постарайся, примолвила она съ какимъ-то внезапнымъ умиленіемъ, — постарайся мать свою во снѣ увидать. Счастливый ты, Борисъ, что у тебя такая мать есть!

Керети былъ уже на ногахъ; его разбудили шумъ и бѣготня людей мимо дверей нашихъ комнатъ; онъ собирался идти провѣдать меня.

— Ah, vous voila! J'allais vous voir… Mais qu'avez vous? воскликнулъ онъ, съ искреннимъ участіемъ озирая меня.

— Я такъ измучился…. тамъ такіе ужасы происходятъ! съ усиліемъ проговорилъ я.

— Oui, oui, Macsimiche — то-есть Максимычъ — m'а tout conté. Il parait que le pauvre homme а été frappé une seconde fois. Mais dites-moi…

— Я не въ состояніи вамъ ничего сказать, cher monsieur Qué, я такъ усталъ, я спать хочу.

Онъ не настаивалъ, заботливо самъ уложилъ меня на свою постель и вышелъ на цыпочкахъ изъ спальни.

XXXIV

Я тотчасъ же заснулъ и проспалъ довольно долго. Громкій говоръ въ сосѣдней комнатѣ разбудилъ меня.

— Che (je) n'ai rien fait — ch'ai (j'ai) fait voir! острилъ, хихикая, наглый Булкенфрессъ.

— Et vous osez vous en targuer encore (вы смѣете этимъ хвастаться), vous, vous complaisez à en faire le récit (вы самодовольно разсказываете это)? негодующимъ голосомъ отвѣчалъ на это Керети. — Eh bien, c'est hideux tout èa, musicien, — c'est moi qui vous le dis! (это отвратительно, скажу вамъ)… D'autant, примолвилъ онъ, — тѣмъ болѣе, что я въ сущности не обязанъ вѣрить вашимъ словамъ, какъ Евангелію, d'admettre vos assertions comme paroles d'Evangile!

— А! вы мнѣ не вѣрите! Мнѣ, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg! злобно прошипѣлъ Булкенфрессъ. — Такъ можете вашего воспитанника спросить; онъ видѣлъ, какъ я, de ses deux yeux vu.

Искры запрыгали у меня въ глазахъ; я вскочилъ какъ сумасшедшій съ постели и вбѣжалъ въ нимъ въ комнату.

— Да, я видѣлъ и скажу, что вы… задыхаясь отъ негодованія, лишь только проговорилъ я.

— Taisez vous! крикнулъ на меня Керети, ухватывая меня за обѣ руки.- N'osez pas mêler mon élève à vos saletés! громко обратился онъ въ музыканту. — Мой воспитанникъ ничего не видѣлъ. Понимаете вы это?

— Какъ не видалъ, какъ не видалъ! весь перемѣнясь и заикаясь забормоталъ тотъ, — онъ самъ…

— Vous me faites pitié! вы мнѣ жалки! презрительно прервалъ его мой французъ. — Vous voulez un procès verbal, — très bien! Я допрошу его, но не иначе, какъ въ присутствіи здѣшняго хозяина, господина Галагая, en prйsence de monsieur de Galagai, le maitre de céans; согласны вы?

Булкенфрессъ глянулъ на него зайцемъ изъ-подъ очковъ и забѣгалъ по комнатѣ.

— Comment ne comprenez vous pas, malheureux, продолжалъ Керети, — qu'il faut vous taire à tout prix, что вы должны молчать, какъ рыба; что если узнаютъ о той роли, какую вы играли dans toute cette lamentable histoire, васъ не продержатъ часа лишняго въ этомъ домѣ,- et vous y êtes bien, on ne trouve pas tous les jours des positions comme celle que l'on vous y a faite! A вы сами лѣзете въ петлю! Et pourquoi — je vous le demandé?

— Mon jer (cher) ami, жалобнымъ голосомъ заговорилъ вдругъ Булкенфрессъ, такъ и захлебываясь своими словами и не обращая никакого вниманія на нетерпѣливыя движенія и знаки, которыми Керети тщился остановить потовъ его безстыдныхъ откровеній, — mon jer ami, вы не знаете, какъ они меня обидѣли, какъ оскорбили мою честь, meine Ehre! Я отъ добраго моего сердца вижу, она такая хорошенькая женщина, une si cholie femme, и онъ, этотъ рыцарь изъ Курляндіи, dieser Ritter aus Kurland, такъ влюбленъ въ нее, — и я дѣлалъ для нихъ все, что могъ, я упросилъ ее отвѣчать на его письма…. потому, вы сами знаете, мужъ ея — это болѣе не человѣкъ, er ist ja kein Mensch mehr, — мнѣ было ее такъ жалко, такъ жалко!… A дворянинъ этотъ совсѣмъ пропадалъ отъ любви въ ней, der Edelmann war ganz zu Grande… Онъ два раза ночью, переодѣтый, пріѣзжалъ сюда…. онъ готовъ былъ застрѣлиться, потому она все не рѣшалась видѣться съ нимъ наединѣ… И когда она наконецъ согласилась, и они подумали, что я имъ болѣе не нуженъ, — очки Булкенфресса свалились, отъ волненія съ его крючковатаго носа, и близорукіе красненькіе глазки просительно обернулись на меня, — вы сами видѣли, молодой человѣкъ, она мнѣ двери свои въ носъ закрыла…. а онъ подарилъ мнѣ жалкую булавку съ драгоцѣннымъ камнемъ, une misérable épingle mit einem Edeleteine, какъ будто я продажный человѣкъ, какъ какой-нибудь русскій исправникъ, comme un russischer ispravnik, и сталъ таиться отъ меня… Они полагали, что я не узнаю, не открою мѣста ихъ свиданія.

— Et la misérable épingle, la lui avez vous renvoyée, а отослали вы ему булавку? неожиданно фыркнулъ отъ смѣха мой гувернеръ.

Булкенфрессъ глянулъ на него оторопѣлымъ взглядомъ.

— Я хотѣлъ самъ… началъ было онъ. Но Керети не далъ ему продолжать.

— C'est un détail qui nous intéresse peu du reste, mon élиve et moi, отрѣзалъ онъ, сообразивъ, что смѣхъ не долженъ былъ имѣть мѣста въ эту минуту, когда ему доставалось играть такую блестящую, рыцарскую ролъ. — Довольно, assez causé. Тутъ идетъ рѣчь о спасеніи чести женщины, матери, il s'agit de sauyer l'honneur d'une femme, d'une mère! проговорилъ мой наставникъ театральнымъ, но искренно прочувствованнымъ голосомъ, и, положивъ руку на мое плечо, примолвилъ, откидывая голову назадъ: — je vous réponds de lui, я отвѣчаю за него! Длинные и жидкіе волосы его, которыми онъ вѣчно старался прикрыть свою лысину, разсыпались при этомъ бахромой за ушами. Но ему было не до волосъ, — ему надо было доканать Булкенфресса.

— Quant à vous, mon Jago, рекъ онъ ему, — мнѣ отвѣчаетъ за васъ если не вашъ странный нравственный кодексъ, votre singulier code de morale, то во всякомъ случаѣ вашъ собственный интересъ; если вы хотите сохранить ваше положеніе въ здѣшнемъ домѣ… и вашу кожу, votre peau. - car cet officier après tout, объяснилъ Керети, отчеканивая каждое свое слово и видимо наслаждаясь впечатлѣніемъ, какое рѣчь его производила на окончательно, казалось, сконфузившагося музыканта, — car cet officir ponrrait n' y point trouver matière à rire (потому что ваша болтовня можетъ, пожалуй, показаться и не забавною этому офицеру), — vous vous tairez. Et sur ce bonjour, bonjour, musicien, докончилъ мой наставникъ и величественно помахалъ ему рукой, изображая этимъ жестомъ, что аудіенція-молъ кончена, и ты можешь убираться.

Булкенфрессъ поднялъ на него свои опущенные глаза и, схвативъ его за руку, принялся усиленно трясти ее съ громкимъ, напускнымъ смѣхомъ.

— Eloquent comme feu Mirabeau! воскликнулъ онъ, — и, въ виду этого вашего краснорѣчія, ничего другимъ и не остается дѣлать, какъ безмолствовать, какъ рыбы. Noue allons donc tous conchuguer (conjuguer) le ferbe (verbe) "se taire". Je me tairai, tu te tairas, il sa taira, — и онъ указалъ на меня пальцемъ… Bonjour, bonjour, poète! передразнилъ онъ вдругъ съ необыкновеннымъ искусствомъ голосъ и движеніе моего наставника, — и съ новымъ смѣхомъ выбѣжалъ въ корридоръ.

Керети сдѣлалъ нѣсколько быстрыхъ шаговъ ему вслѣдъ, но пріостановился, поднялъ преувеличенно плечи и, вернувшись ко мнѣ:

— Вы видѣли предъ собою, наставительнымъ тономъ заговорилъ онъ, — одинъ изъ гнуснѣйшихъ образцовъ человѣческой природы, un des plus abjects spécimens de la nature humaine. Quelle étude pour un grand poète comme Hugo, par exemple! неожиданно присовокупилъ онъ къ этому.

— О, еслибы вы меня не удержали! воскликнулъ я, чувствуя новый приливъ негодованія, затихшаго было во время предыдущей сцены, и удивляясь, какъ это могло во мнѣ затихнуть, — еслибъ вы меня не схватили за руки, я бы, кажется, его… я бы высказалъ ему, по крайней мѣрѣ, все, что я думаю про него!.. Вѣдь это онъ, онъ убилъ этого несчастнаго человѣка, monsieur Qué, онъ привелъ насъ въ бесѣдкѣ, откинулъ ставень, и тотъ увидѣлъ…

— Pardieu, il s'en flatte, le misérable! воскликнулъ мой наставникъ не менѣе горько, сочувственно глядя на меня блестящими глазами, — онъ вполнѣ заслуживалъ бы, чтобъ его отсюда шлепками выгнали. Mais il parlerait alors pour se venger, — и Керети внушительно покачалъ головой, — et c'est ce qu'il faut éviter à tout prix! Я полагаюсь на васъ, Борисъ, vous ne vous trahirez pas, n'est ce pas? Вы не забудете qu'il у va de l'honneur d'une femme, d'une mère! повториль онъ съ новою торжественностью. Эта фраза, повидимому, натолвнула его на новую мысль, и онъ заходилъ вдругъ по комнатѣ, громко задекламировавъ:

Онъ вдругъ остановился и пристально поглядѣлъ на меня:

— Я сегодня же напишу вашей матушкѣ и буду настаивать, чтобъ или она пріѣзжала немедленно домой, или позволила бы намъ и безъ нея вернуться à Tikvode. A не то вы кончите тѣмъ, что заболѣете, — tout ce qui ee passe ici vous affecte trop, — вы слишкомъ нервны и впечатлительны. Et puis, — досказалъ онъ, снова закачавъ головой, — c'est commencer pour vous à connaître la vie de trop bonne heure…

— A Вася? подумалъ я, — и сердце у меня сжалось, но вмѣстѣ съ тѣмъ точно чѣмъ-то благоухающимъ и свѣжимъ, какъ запахъ ландыша, сорваннаго весеннимъ утромъ, пахнуло на меня при мысли о Тихихъ-Водахъ, о нашемъ старомъ лѣсѣ, гдѣ каждая тропинка хранила мои слѣды, и о моей чистой, безупречной матери, съ ея строгими глазами и невыразимо нѣжною улыбкой…

Дверь изъ корридора съ шумомъ отворилась въ это время, и въ комнату ввалился Ѳома Богдановичъ, таща за руку "племянника пана Яна", того самаго Людвига Антоновича, который такъ удачно тогда, въ саду, предводительствовалъ турецкою арміей и накрылъ подъ шалашомъ Сашу Рындина со всѣмъ его войскомъ.

За ними шелъ Булкенфрессъ, безпокойно выглядывая метавшимися во всѣ стороны глазками: онъ, очевидно, возвращался сюда не по собственному желанію.

— A отъ же самъ онъ, Борисъ! заговорилъ, порывисто дыша, хозяинъ, — спытаемъ и его… Ну, садитесь, панъ студіозусъ, милости просимъ…

Онъ усадилъ его, самъ сѣлъ напротивъ, верхомъ на стулъ и, заглядывая студенту въ лицо:

— То якъ же, пане, повѣдзице, началъ онъ, подлаживаясь подъ польскій языкъ, — кепско съ моимъ Герасимомъ?

Людвигъ Антоновичъ принялъ вдумчивый и ученый видъ, гораздо болѣе забавный, чѣмъ когда онъ, махая шпагой и съ козырькомъ на затылкѣ, велъ своихъ чалмоносцевъ противъ русскаго фельдмаршала.

— По освидѣтельствованіи паціента, убѣдившись, что онъ пораженъ apoplexia cerebri, или, другими словами, что надо полагать здѣсь разрывъ мозговыхъ сосудовъ, я, на основаніи указаній науки, приказалъ выпустить ему достаточное число крови, доказавъ предварительно молодому сыну паціента, что безъ того онъ можетъ моментально лишиться отца своего… Но исцѣленія не доставляетъ это средство, а въ семъ казусѣ вообще даже нельзя и ждать исцѣленія. Употребляютъ еще въ такихъ случаяхъ возбудительныя, какъ-то moschus, arnica и тому подобныя…

Ѳома Богдановичъ неожиданно всхлипнулъ.

— A якъ думаете, чи проживетъ онъ ще долго?

Студентъ пожалъ плечами.

— Медыкъ не профета, — а тимъ болѣе въ такихъ случаяхъ… Паціенты есть, что и долго живутъ послѣ такихъ пораженій, — а другіе умираютъ скоро…

Ѳома Богдановичъ схватился за голову.

— И якъ же то его, такъ небога, вдругъ!…

— A апоплексія-жь всегда такъ вдругъ, — улыбнулся студентъ, и насмѣшливо примолвилъ по-малорусски же: не пришлетъ съ вечора паробка (мальчика) казати, що на утро прійде.

— A все-жь зъ якой-нибудь причины случилось то, не выпуская головы своей изъ рукъ, разсуждалъ, тяжело охая, добрый помѣщикъ.

— Моральна якась, муси быть, была причина, глубокомысленно проговорилъ Людвигь Антоновичъ.

— A Богъ съ вами! живо возразилъ Ѳома Богдановичъ, — якъ позавчера жилъ онъ, и вчера такъ и сегодня… Съ чего-жь взять якусъ тамъ моральну причину?

— Або я знаю! дернулъ опять плечомъ студентъ.

Булкенфрессъ заерзалъ на мѣстѣ и, сорвавъ очки съ носу, началъ протирать ихъ платкомъ. Керети, на половину не понимавшій разговора, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за лицами присутствовавшихъ, стоя и прислонясь спиной къ коммоду, стоявшему въ простѣнкѣ, между оконъ.

Догадка студента о "моральной причинѣ" тѣмъ не менѣе произвела впечатлѣніе на Ѳому Богдановича. Онъ задумался, потеръ рукой свою лысину и, вспоминая вдругъ:

— Савелій тотъ старый, началъ онъ, взглянувъ на Булкенфресса и меня, сказалъ, что оба вы тутъ были, когда…

— Были, подтвердилъ я тотчасъ же.

— A ты хиба не спалъ, Борисъ, что въ садъ попалъ съ ними?

— Я спалъ, когда меня разбудилъ Савелій и просилъ помочь ему, что Герасиму Ивановичу вздумалось въ садъ…

— A онъ часто на шпацырь (прогулку) въ садъ велѣлъ себя возить ночью? спросилъ меня студентъ.

Я нѣсколько смутился отъ этого вопроса.

— Я не могу сказать вѣрно, отвѣчалъ я, подумавъ, — но меня сегодня въ первый разъ разбудили…

— И не замѣтили въ паціентѣ какого-либо симптома, по коему можно было бы заключить о предрасположеніи его организма къ тому, что случилось съ нимъ? началъ Людвигъ Антоновичъ новый затруднительный для, меня вопросъ.

Булкенфрессъ значительно взглянулъ на меня, какъ бы приглашая не торопиться отвѣтомъ.

Я сказалъ, что замѣтилъ необычное Герасиму Ивановичу волненіе, какъ предъ прогулкой, когда онъ настойчиво и безъ всякихъ объясненій требовалъ только, чтобъ его везли въ садъ, такъ и во время прогулки, что причины этой его тревоги ни я, ни Савелій объяснить себѣ не могли, что въ аллеяхъ было, дѣйствительно, темно и нельзя было видѣть его лица, и онъ ничего не говорилъ, кромѣ "вези" да "вези", что, наконецъ, когда мы остановились на одномъ мѣстѣ — на какомъ именно я не упомянулъ, и пріостановился, соображая, какъ бы обойти половчѣе весь этотъ страшный эпизодъ предъ "храмомъ отдохновенія", — на этомъ мѣстѣ, объяснилъ я, я услыхалъ ужасный крикъ, — какъ будто онъ чего-то страшно испугался, домолвилъ я невольно, — и шумъ паденія Герасима Ивановича въ кусты…

— Любопытно, медленно проговорилъ студентъ, — какой предметъ или явленіе могли возбудить въ его мозговыхъ нервахъ это непонятное съ вашихъ словъ ощущеніе страха, или испуга…

Булкенфрессъ привскочилъ на мѣстѣ, какъ будто озаренный мыслью, объяснявшею все.

— A вы забилъ вашъ собака? крикнулъ онъ мнѣ,- какъ онъ мене совсѣмъ хотѣлъ на куски раздирать?…

— Нѣтъ, не забылъ…

— И вообразитъ, Ѳома Богданшъ, началъ снова захлебываться музыкантъ, — я совсѣмъ не знай, што съ этимъ собака сдѣлался, когда мы становились на то мѣсто, онъ изъ-за деровъ выскочилъ и началъ лайть такъ страшно, что я самъ содригался и думалъ, онъ будетъ сейчасъ меня раздирать. И въ этотъ самъ время, — голосъ музыканта рѣзко перешелъ въ минорный тонъ, — я увидалъ бѣдній, бѣдній Герасимъ Иваншъ всталъ въ кресло… и вдругъ, какъ если ноги его срѣзалъ большой ножъ, упалъ какъ полѣнъ дровъ, носъ впередъ въ дерева… И я думалъ, онъ завсѣмъ уже мертвій!.. Вы спрашвувалъ, и Булкенфрессъ поворотилъ къ Людвигу Антоновичу плаксиво скорченное лицо свое, — вы спрашивалъ: какой тутъ мошетъ быть моральный пришинъ?… Вотъ онъ пришинъ!

И онъ указующимъ жестомъ ткнулъ пальцемъ по направленію стола, подъ которымъ на кокрѣ, мирно уложивъ носъ свой на переднія лапы, отдыхала злополучная Сильва отъ ночныхъ своихъ похожденій.

— A щобъ тебя волки, зъили, песъ анаѳемскій! крикнулъ въ первомъ пылу негодованія Ѳома Богдановичъ и отпустилъ "моральной причинѣ" Булкенфресса такой пинокъ каблукомъ, что бѣдная собака перевернулась на спину отъ перепуга и, съ поджатою отъ боли заднею лапой, кинулась въ спальню Керети подъ кровать, отчаянно взвизгивая и воя.

Наставникъ мой, весь блѣдный, отдѣлился отъ коммода ишагнулъ въ Ѳомѣ Богдановичу.

— Que vous а donc fait ma chienne, monsieur, pour que vous lui infligiez ce châtiment? проговорилъ онъ глубоко оскорбленнымъ тономъ.

Музыкантъ невыразимо насмѣшливо глянулъ на него поверхъ очковъ: "Il s'agit de sauver l'honneur dune femme, d'une mère", такъ и говорилъ, казалось мнѣ, его саркастическій и наглый взглядъ.

— Ну, извините, извините, мусье, не сердитесь! тотчасъ же приходя въ себя и, очевидно, ужасно раскаяваясь въ своемъ поступкѣ, бросился Ѳома Богдановичъ обнимать моего гувернера. — Не помретъ отъ того псица ваша, pas mourir, la chienne, объяснилъ онъ по-французски, — а Герасимъ мой бѣдный вѣдь слышали. отъ ея лаю, можетъ, и жизнь свою кончитъ…

Добродушный Ѳома Богдановичъ собирался, повидимому, ещеразъ заплакать, какъ дверь изъ корридора снова отворилась и въ нее глянуло чье-то женское лицо.

— A кто тамъ? крикнулъ онъ и немедленно же метнулся въ двери.

Вошла бойкая, не очень молодая, но щеголеватая горничная Любови Петровны, Прасковья Ильинишна.

— Здѣсь господинъ докторъ? спросила она.

— A на что вамъ? полюбопытствовалъ Ѳома Богдановичъ.

Горничная, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ упрека въ выраженіи, отвѣчала, что барыня ея "очень нервами разстроились" послѣ посѣщенія ея Ѳомой Богдановичемъ и такъ себя "слабо чувствуютъ", что "почти съ дивана встать не могутъ". A такъ какъ "онѣ оченно желаютъ посѣтить больнаго", то и просятъ господина доктора побывать въ нимъ: не пропишутъ-ли они имъ лавровишневыхъ капель, или другаго подкрѣпительнаго лѣкарства?"

— A чѣмъ, чѣмъ я ее разстроилъ? загоготалъ Ѳома Богдановичъ, подбѣгая въ Прасковьѣ Ильинишнѣ и тревожно заглядывая ей въ глаза.

Та улыбнулась.

— Извѣстно. жеманно молвила оно, скользнувъ взглядомъ по краснощекому лицу "доктора", взиравшаго, въ свою очередь, не безъ удивленія на ея шелковый фартукъ и чепчикъ à la Fanchette, — извѣстно, барыня очень нѣжной комплекціи и деликатнаго характера, а вы изволили такъ безъ сандуты (что хотѣла она сказать этимъ французскимъ sans doute въ русскомъ падежѣ — осталось невѣдомымъ), не приготовимши ихъ нѣсколько, объявить имъ о Герасимѣ Иванычѣ. Какіе они ни на есть, хотя и мужемъ ихнимъ назвать ихъ, почитай, нельзя, одначе все они имъ не чужой, а супругъ законный, добавила она съ насмѣшливымъ оттѣнкомъ.

— Такъ я же ей про кого говорилъ? Про законнаго ея мужа, — не про чужаго!… оправдывался Ѳома Богдановичъ. — Вы успокойте ее, панъ студіозусъ, чтобъ она, бѣдная, не слишкомъ плакала. Да лѣкарство напишите ей… можетъ такое напишете, что не надо и рецепта: у Богуна спытайтесь, — у насъ всей той медицины много повыписано…

— Я сейчасъ къ нимъ пойду, сказалъ студентъ, вставая съ мѣста.

Горничная ушла.

— A отъ этой дамы я ужь поѣду въ Селище, объявилъ Людвигъ Антоновичъ.

— A на що, на що? закричалъ хозяинъ.

Оказывалось, что студентъ назавтра собирался уѣхать въ К. и уже нанялъ для этого жида- фурмана, но Ѳома Богдановичъ удержалъ его и упросилъ остаться при больномъ до пріѣзда доктора изъ города, и что такимъ образомъ ему необходимо отказать жиду, предваривъ его вовремя, чтобы "Ицекъ" не потребовалъ съ него всей суммы, уговоренной между ними за проѣздъ.

— До Селища всего четыре версты, двадцать минутъ ѣзды, объяснялъ Людвигъ Антоновичъ, — я съѣзжу, покончу съ Ицкомъ и черезъ часъ буду назадъ…

— Ну, добре, нехай по-вашему! согласился наконецъ Ѳома Богдановичъ. — Только ворочайтесь швитко, да скажите пану Яну, что, о, кака недоля у насъ приключилася, чтобы пріѣхалъ до насъ, — можетъ совѣтъ какой дастъ и все такое…. за людьми и горе легче человѣку терпѣть…

— Онъ и такъ хотѣлъ ѣхать до васъ, какъ только пріѣхали за мною кони ваши, молвилъ студентъ, — да пріѣхалъ до него эскадронный ротмистръ овса покупать. Такъ онъ съ нимъ зостался…

— Какой скадронный? воскликнулъ хозяинъ. — Гольдманъ же нашъ тутъ у Герасима съ Ганной моею сидитъ… Сами видѣли!…

— Другій, отвѣчалъ Людвигъ Антоновичъ, — съ четвертаго эскадрона, что въ Юрасовкѣ стоитъ.

— Баронъ!

Ѳома Богдановичъ даже припрыгнулъ.

— A онъ самый есть.

— Тажъ прошу же васъ, панъ студіозусъ, засуетился онъ, — напишите рецептъ Любови Петровнѣ, и швитче, швитче поѣзжайте до Селища, чтобы баронъ тотъ не уѣхалъ себѣ до Юрасовки, и такъ и скажите ему: что не можетъ того быть, не повѣритъ старый Галагай, чтобы онъ не пріѣхалъ до Богдановскаго, что, можетъ, какъ не пріѣдетъ теперь, николи больше не увидится онъ съ Герасимомъ, съ тѣмъ самымъ, что онъ его съ генераломъ тогда изъ К. привезли недужнаго до насъ, и что я знаю, что онъ любитъ того небога…

— О, да! не могъ удержаться ввернуть сюда свое ѣдкое слово Булкенфрессъ, — баронъ фонъ-Фельзенъ ошень любитъ весь здѣшній семействъ…

Ѳома Богдановичъ поднесъ фуляръ свой въ глазамъ.

— И ужь не скажу (не знаю), какъ и его любятъ здѣсь всѣ, воскликнулъ онъ, махнувъ платкомъ съ рѣшительнымъ видомъ, какъ бы въ подтвержденіе своихъ словъ, и, подхвативъ студента подъ-руку, вышелъ съ нимъ изъ горницы.

Музыкантъ поднялся со стула и, не двигаясь, долго провожалъ его глазами.

— Vieux Paillasse, va! проговорилъ онъ наконецъ, взглянувъ избова на Керети, и махнулъ платкомъ точь-въ-точь такъ, какъ только-что сдѣлалъ это Ѳома Богдановичъ.

Французъ мой не выдержалъ опять и расхохотался… Булкенфрессъ только того и ждалъ, повидимому; онъ вздернулъ очки на носъ съ торжествующимъ видомъ и удалился. Очень непріятное впечатлѣніе произвелъ на меня этотъ смѣхъ Керети. Онъ самъ очень скоро какъ бы почувствовалъ неумѣстность такого сочувствія наглости Булкенфресса, которую онъ такъ еще недавно громилъ съ высоты своего рыцарства, — и съ презрительно выставленною впередъ губой поглядѣлъ въ спину удалявшагося музыканта: "Animal" проговорилъ онъ уже громко, когда тотъ изчезъ за дверями, и нетерпѣливо принялся переводить съ затылка на лобъ свои разлетѣвшіеся волосы.

Я поспѣшилъ уйти въ комнату больнаго.

XXXV

Васю я засталъ на томъ же мѣстѣ, въ томъ же положеніи, со сжатыми межъ колѣней руками, съ неподвижно прикованнымъ въ отцу взоромъ, — точно не прошло цѣлыхъ трехъ часовъ съ той минуты, какъ я ушелъ отъ него. И какъ бы подъ магнетическимъ вліяніемъ этого неотступнаго взора, изъ котораго словно текли незримыя струи молитвенно-нѣжнаго и скорбно-баюкающаго сыновняго чувства, черты недужнаго успѣли потерять свое первое, безобразно-страдальческое выраженіе. Глаза были полузакрыты, искривленныя губы подобрались почти въ прежнія, знакомыя силами, грудь тише и ровнѣе подымалась и падала; мирный сонъ, сказали бы вы, вѣялъ надъ нимъ, еслибъ отъ времени до времени свистящій звукъ, прорывавшійся изъ его гортани, и желтоватая пѣна, закипавшая въ углахъ его рта, не свидѣтельствовали о томъ, что это былъ не сонъ, а тяжкое забытье, не крѣпительный, возрождающій отдыхъ, а развѣ лишь отсутствіе прямаго, сознательнаго страданія.

Окна быливсѣ растворены настежь; свѣжій воздухъ и мягкій свѣтъ первой осени свободно проникали въ обширный покой… Какимъ-то новымъ, страннымъ умиленіемъ охватило меня вдругъ… Къ этому пламенному солнцу, на крыльяхъ этого тихаго вѣтра, чудилось мнѣ сквозь слезы, упорною пеленой застилавшія мнѣ глаза, понесется скоро душа, отрѣшенная отъ той жалкой плоти, что тутъ, въ углу, прячется теперь отъ нихъ за зелеными ширмами, приставленными заботливой рукой Анны Васильевны… И какъ сладко, какъ легко будетъ этой изстрадавшейся душѣ нестись, нестись безконечно по лазурнымъ волнамъ безпредѣльныхъ пространствъ, гдѣ "ни плача, ни воздыханія", а все ближе, ближе къ тому вѣчному непостижимому… Но будетъ-ли эта освобожденная душа помнить о молодой, безутѣшной жизни, что такъ неразрывно, такъ болѣзненно сливалась съ ея жизнью на землѣ? Вымолитъ ли сыну отцовская душа тотъ тихій миръ, въ которомъ такъ сурово отказано было здѣсь ей самой? Или не вынесетъ утраты молодая жизнь эта и, вслѣдъ за отцомъ, понесется и она, отрѣшенная отъ оковъ земныхъ, въ тому же вѣчному солнцу, на чьихъ-то невидимыхъ, избавительныхъ крыльяхъ?…

Все тутъ же была и Анна Васильевна: она сидѣла у одного изъ оконъ, выходившихъ на павильонъ, а рядомъ съ нею, спиной въ окну, вытягивалъ длинныя ноги свои впередъ угрюмый командоръ, задумчиво навивая себѣ на палецъ нескончаемый усъ. Они молчали оба, и, въ первую минуту, я ихъ даже не замѣтилъ, Но они внимательно слѣдили за мною и, встрѣтившись нечаянно глазами съ Анной Васильевной, я какимъ-то внутреннимъ чутьемъ почувствовалъ, что та-же печальная и въ то же время отрадная "думка" объ избавленіи, о томъ о чемъ-то другомъ, невѣдомомъ, но лучшемъ, ожидающемъ Васю, проносилась и предъ ея мысленнымъ взоромъ. Да и кто, въ чьей душѣ не изсякла жажда вѣчной справедливости, — а естьли такая человѣческая душа, которая, вопреки отрицаніямъ своей гордыни, не взалкала бы хоть разъ въ жизни по этой недостижимой для нея, но несомнѣнной, необходимой, гдѣ-то неизбѣжно сущей высшей справедливости? — Кто не "погадалъ бы той же думки", глядя теперь на Васю? За что суждена ему была эта безъисходная для нея мука? Что онъ сдѣлалъ, чѣмъ, какъ заслужилъ ее? "Я тоже Божіе созданіе, я тоже имѣю право на счастіе", говорила она, его мать… И она не отреклась отъ того, что почитала этимъ своимъ правомъ, она завоевала себѣ это счастіе, купила его цѣной двухъ жизней… A онъ, этотъ нѣжный, "безгрѣшный" мальчикъ, который самъ отдавалъ всего себя въ жертву, развѣ не былъ и онъ Божіе созданіе, развѣ менѣе, чѣмъ она, имѣлъ права на счастіе? Боже мой, да и думалъ-ли онъ когда-нибудь требовать, смѣлъ-ли даже мечтать о счастіи? Какъ бѣдный листокъ, распустившійся на полусгнившей вѣткѣ, онъ молилъ лишь о томъ, чтобъ осенняя буря не сломила родной древесины, хилымъ бытіемъ которой питалось его собственное бытіе. И не знала безпощадная буря, и ударила она, а сокрушила… Чѣмъ, для чего ему жить теперь?…

Командоръ мрачно переводилъ круглые глава свои съ Вася на меня и обратно, словно злобствуя и негодуя на обоихъ насъ на что-то очень скверное, въ чемъ виноватыми оказывались мы. Точно такимъ же злобнымъ взглядомъ, вспомнилось мнѣ, глядѣлъ онъ на любимую свою собаку, подстрѣленную нечаянно на охотѣ однимъ изъ его товарищей и которую онъ принесъ на рукахъ верстъ изъ-за пятнадцати къ старому нашему коновалу, въ Тихія-Воды, на излѣченіе. Онъ и теперь, какъ и тогда, серьезно сердился, сердился на то, что чужое страданіе могло такъ глубоко захватывать его за сердце…

Я подошелъ къ нему и къ Аннѣ Васильевнѣ.

— Выспался, Боренька? спросила она меня, ласково и печально улыбаясь.

— A ночь на что? пробурчалъ командоръ, исподлобья глянувъ въ мою сторону.

— A ночью-жь онъ тамъ былъ, въ саду, еще тише объяснила Анна Васильевна.

— Съ нѣмцемъ? И маіоръ опять глянулъ на меня избоку.

Я утвердительно кивнулъ головой.

Онъ переложилъ ноги съ правой на лѣвую и, помолчавъ съ минуту:

— A вотъ бы кого выпороть на порядкахъ! промолвилъ онъ.

— А, Богъ съ вами! испуганно возразила Анна Васильевна. — За что?

Онъ наморщился, потянулъ усъ.

— Чтобъ не блудилъ! коротко кивнулъ онъ ей наконецъ въ отвѣтъ.

Она уже не съ первымъ недоумѣніемъ подняла на него глаза, какъ бы что-то припомнивъ и соображая, мелькомъ, какъ бы съ боязнью глянула на павильонъ — и невольно вопросительно перевела свой взглядъ на меня.

— Вѣрно, милая Анна Васильевна, подтвердилъ я, наклоняясь къ ней.

Она вся покраснѣла, заморгала, опустила голову, какъ будто уличенная сама въ какомъ-то преступленіи…

— A не встрѣтился ты съ Ѳомей Богдановичемъ? спросила она, стараясь уже не смотрѣть мнѣ въ лицо.

— Онъ сейчасъ былъ у насъ, въ комнатѣ m-r Керети, съ Людвигомъ Антоновичемъ. За этимъ присылала сейчасъ Любовь Петровна; онъ и пошелъ къ ней, а съ нимъ и Ѳома Богдановичъ.

— Любочка до себя доктора просила? A что съ ней? проворно спросила Анна Васильевна.

— Горничная ея говорила, что она очень разстроилась тѣмъ, что Ѳома Богданычъ разсказалъ ей про Герасима Иваныча, и что она хотѣла придти сюда, только очень слаба…

— Ахъ, Боже мой миленькій! воскликнула Анна Васильевна, — просила-жь я Ѳому не бѣгать до ней. A онъ, должно быть, не успѣла она глазъ открыть, напужалъ ее до смерти!… Пойду я къ ней, чтобы чего еще горшаго не вышло…

Она глянула за ширмы, потомъ на насъ ина Савелія, уныло и недвижно прислоненнаго къ стѣнѣ въ головахъ своего барина, и, убѣдившись, что больной и Вася могутъ обойтись и безъ нея, вышла изъ комнаты.

Что-то въ родѣ горькой улыбки сложилось подъ длинными усами командора. Его невзрачное, грубое лицо необыкновенно какъ-то вызывало меня на довѣріе въ эту минуту.

— Ѳома Богданычъ, началъ я прямо, садясь подлѣ него на мѣсто, оставленное Анной Васильевной, — Ѳома Богданычъ очень просилъ Людвига Антоныча, — онъ сейчасъ ѣдетъ въ Селище, — сказать тамъ барону Фельзену, чтобъ онъ непремѣнно пріѣзжалъ сюда.

— На что? спросилъ маіоръ, не поворачивая головы.

— Провѣдать вотъ… я кивнулъ на кровать. — Ѳома Богданычъ, примолвилъ я, подчеркивая слова, — убежденъ, что баронъ очень любитъ бѣднаго Герасима Иваныча…

Командоръ бровью не моргнулъ.

— A онъ въ Селищѣ? сказалъ онъ помолчавъ.

— Да.

— Давно?

— Онъ нынче утромъ пріѣхалъ, говорилъ Людвигъ Антоновичъ, овесъ покупать у пана Яна.

— Откуда?

Я не ждалъ этихъ вопросовъ. Знаетъ-ли маіоръ все, что происходило въ саду, размышлялъ я, — а въ такомъ случаѣ отъ кого же онъ могъ узнать это: неужели отъ того же мерзостнаго Булкенфресса? Или онъ только догадывается о чемъ-то и допытываетъ меня? A если такъ, то я не могу, не имѣю права выдать эту тайну. "Je ne dois pas me trahir", повторилъ я мысленно слова моего гувернера.

— Откуда? повторилъ я. Изъ Юрасовки, должно-быть, вѣдь онъ тамъ стоитъ.

Командоръ одобрительно, показалось мнѣ, покосился на меня и, сморщивъ брови, погрузился въ новое молчаніе.

— Неужели онъ рѣшится сюда пріѣхать? заговорилъ я опять.

Мысль объ этомъ настойчиво преслѣдовала меня, и меня такъ и тянуло высказать ее командору.

— Кто? переспросилъ онъ по своему обыкновенію.

— A баронъ этотъ.

— A для чего ему не пріѣхать? Знакомъ! фыркнулъ онъ мнѣ въ отвѣтъ.

Я поднялъ на него глаза.

— Онъ такъ много зла надѣлалъ здѣсь…. робко прошепталъ я, невольно оглядываясь въ сторону Васи, хотя весь разговоръ нашъ шелъ вполголоса, и на разстояніи, на которомъ мы были отъ него, онъ рѣшительно не могъ ничего слышать.

— Такъ для того и ѣхать! отвѣчалъ маіоръ съ какимъ-то оттѣнкомъ злости въ тонѣ.

— Какъ для того? съ удивленіемъ повторилъ я.

Онъ взглянулъ на кончики своихъ сапоговъ, переложилъ ноги съ лѣвой на правую и презрительно проговорилъ, оборачиваясь съ окну:

— A то какъ же: сблудилъ, и въ кусты!

Что это? Намекъ на Булкенфресса, или просто, безъ всякаго намека, командоръ хотѣлъ сказать этими словами, что Фельзенъ обязанъ, именно потому, что "отого зла надѣлалъ". не прятаться, не избѣгать тѣхъ, кто пострадалъ отъ этого зла?… Или еще, что пріѣхать въ Богдановское, какъ ни въ чемъ не бывало, по первому приглашенію Ѳомы Богдановича. представлялось лучшимъ для Фельзена средствомъ зажать ротъ тѣмъ, кто сталъ бы доискиваться или объяснять причину удара, поразившаго вновь отца Васи?… Но поди, добейся теперь, что именно хотѣлъ сказать этотъ сфинксъ въ маіорскихъ эполетахъ!…

Я и не добивался; я глядѣлъ на стройный обликъ Васи, отчетливо выдѣлявшійся на темно-зеленой обивкѣ ширмъ, служившихъ ему фономъ. Недвижный, безмолвный и печальный, съ наклоненною къ отцу головой, вокругъ которой густыми кольцами вились его свѣтлыя кудри, и опущенными длинными рѣсницами, тѣнь отъ которыхъ падала на его мертвенно-блѣдныя щеки, онъ походилъ въ эту минуту на могильный памятникъ, на изваяніе ангела, слетѣвшаго съ неба за душой умирающаго…

— О, несчастный мальчикъ! вырвалось у меня невольно.

— За то мать красавица, отрѣзалъ маіоръ, глядя въ окно. — Полюбуйтесь!

Она тихо подвигалась вдоль сквозной галереи, по направленію дома, въ сопровожденіи Анны Васильевны. Онѣ шли, очевидно, сюда, въ намъ.

— Надо Васѣ сказать, промолвилъ я громко.

Командоръ опять какъ-то одобрительно покосился на меня и будто еще задумчивѣе потянулъ внизъ свои усы.

Я осторожно прошелъ за ширмы и сталъ въ ногахъ больнаго. Глаза у него были совсѣмъ закрыты, дыханье стало ровнѣе; онъ, казалось, дѣйствительно уснулъ на этотъ разъ.

Въ передней послышались шаги.

— Любовь Петровна идетъ сюда, Вася, тихо проговорилъ я, наклоняясь въ его уху.

Онъ словно проснулся отъ какого-то далеко уносившаго его сна и со страшнымъ изумленіемъ поднялъ на меня глаза.

— Твоя maman идетъ сюда, повторилъ я.

Онъ провелъ рукой по лицу, глубоко и тяжело вздохнулъ и, взглянувъ еще разъ. какъ бы на прощанье, на спавшаго отца, ушелъ въ свою комнату, приперевъ за гобою дверь.

Любовь Петровна была уже тутъ, въ комнатѣ мужа, и, остановившись на порогѣ, послала долгій взглядъ вслѣдъ за удалявшимся Васей, горько и печально было его выраженіе. Она поняла…

Неужели это была та же. женщина. которую я сегодня ночью видѣлъ тамъ, въ "храмѣ отдохновенія", съ закрытыми отъ стыда, казалось мнѣ, и ужаса глазами, которая часъ тому назадъ такъ была "нервами разстроена", что не могла встать съ дивана отъ слабости? Произвели-ли чудеса предписанныя ей Людвигомъ Антоновичемъ средства, или возбужденная гордость ея давала ей эту силу, — но не униженною, не сломанною горемъ и раскаяніемъ вошла теперь она въ эту комнату. Она вошла спокойная и изящная, какъ всегда, тихо приблизилась въ скорбному одру своего "законнаго супруга", по выраженію ея горничной, и, опершись локтемъ объ уголъ кровати и подбородкомъ на руку, стала безмолвно глядѣть на него, рука эта слегка дрожала… Я стоялъ еще тутъ, рядомъ съ ней, и жадно слѣдилъ за нею. Она это видѣла, и глаза ея приняли знакомое мнѣ русалочное выраженіе; безъ блеска глядѣли они впередъ загадочно и безучастно, не отражая ни внутренняго трепета, ни лицемѣрной жалости, — только глубже, казалось мнѣ, ушли они внутрь своихъ впадинъ, и сухи были сжатыя губы, которыя она нервно покусывала своими матовыми зубами, какъ бы стараясь заглушить внѣшнею болью что-то еще болѣе болящее въ ея душевной глуби…

— Онъ спитъ, кажется, промолвила она. — Онъ спитъ, не правда-ли? спросила она Анну Васильевну. зашедшую вслѣдъ за нею за ширмы, безпокойно глядя на нее. Та утвердительно кивнула.

— Спитъ, значитъ — не страдаетъ… Слава Богу! сказала она тихо, какъ бы про себя, и едва замѣтно перекрестилась.

И она осторожною поступью направилась въ креслу, стоявшему у окна.

Командоръ привсталъ и отпустилъ ей глубокій и сухой поклонъ.

— Que je ne vous dérange pas, садитесь пожалуйста, молвила она, усаживаясь сама. — Этого надо было ожидать, начала она, пытливо поглядывая то на командора, то на смущенную тетку, которая, въ свою очередь, вопросительно подымала то-и-дѣло на нее глаза и тотчасъ же боязливо опускала ихъ, какъ только встрѣчались они съ ея взглядомъ: — этого надо было ожидать: всѣ доктора, въ Петербургѣ и за границей, — а съ кѣмъ я не совѣтовалась! примолвила она, слегка приподымая плечи, — всѣ говорили мнѣ, что этого рода пораженія безпощадны, что за ударомъ, раньше или позже, неминуемъ бываетъ другой, третій… Развѣ бывали случаи, чтобъ отъ этого когда-нибудь радикально вылѣчивались? обратилась она къ маіору, какъ бы требуя отъ него подтвержденія своимъ словамъ.

Командоръ промычалъ отрицательно. Она какъ-бы благодарно-ласково улыбнулась ему.

— Мы должны еще благодарить Бога, продолжала она, — что организмъ его настолько былъ живучъ, что мы почти три года могли поддерживать его кое-какъ… Въ послѣднее время ему даже было замѣтно лучше…

— A совсѣмъ же къ лучшему шло! печально воскликнула Анна Васильевна.

— Мнѣ впрочемъ, заговорила опять Любовь Петровна, — этотъ молодой человѣкъ, cet étudiant en médecine, говорилъ, что отчаяваться не слѣдуетъ, что жизнь можетъ еще продолжиться.

— Какая ужь въ чорту это жизнь, сударыня! пробурчалъ вдругъ маіоръ и тутъ же скояфуженно отворотился, словно говоря себѣ:- дернуло же меня хватить такую штуку дамѣ!

— Какая жизнь была ему всѣ эти три года! глубоко вздохнула она. — Я бы для себя не хотѣла такой жизни!… Страдать самому и знать, что изъ-за тебя мучаются другіе! Да развѣ смерть, воскликнула она съ блеснувшимъ мгновенно взоромъ, — развѣ смерть не предпочтительнѣе въ тысячу разъ такого существованія?…

Анна Васильевна потупилась съ такимъ видомъ, что конечно-молъ такая жизнь хуже пекла, но какъ рѣшаешься ты говорить объ этомъ?

— A кого изъ докторовъ можно надѣяться увидѣть скорѣе? спросила ее Любовь Петровна.

— A Кикинъ, уѣздный, должно быть пріѣдетъ, отвѣчала та, — только толку съ него не будетъ, потому давно забылъ себя человѣкъ…

— Дядюшка совсѣмъ было уморилъ меня сегодня, заговорила опять Любовь Петровна, — онъ такъ напугалъ меня, что я подумала… все кончено. Конечно, не утѣшительно и это…. но все же надежда еще не совсѣмъ потеряна для тѣхъ, кому онъ дорогъ, задумчиво домолвила она.

Страннымъ оттѣнкомъ звучали эти слова: словно хотѣла она сказать ими, что она допускаетъ, что онъ можетъ быть "дорогъ" другимъ, не ей, и что ей вѣдомо, что этого никто и не предполагаетъ, ичто она слишкомъ горда, чтобъ унизить себя притворствомъ, дѣлая видъ, что она его любитъ. — Знаетъ-ли она, или не знаетъ, что происходило тамъ, подъ окномъ "храма отдохновенія?" — думалъ я:- знаетъ-ли, что не случай, "котораго надо было ожидать", а то, что видѣлъ ея "законный супругъ", лишило его послѣднихъ признаковъ человѣческаго существа? И я глядѣлъ на нее все пристальнѣе и внимательнѣе и чувствовалъ на себѣ опять ея прежнее, всегдашнее обаяніе. Да полно, и происходило-ли тамъ что-нибудь, не видѣлъ-ли я все это во снѣ? представлялось мнѣ даже минутами, — такъ хотѣлось мнѣ найти ее невиновною, объяснить просто тѣмъ, что дѣйствительно "напугалъ ее дядюшка", тѣ пробѣгавшія по ея лицу судорожныя движенія, которыя она старалась видимо прикрыть то зѣвотой, то легкимъ подергиваніемъ плеча, будто платье ея ей было узко. Мнѣ не хотѣлось допустить въ ней сознанія, раскаянія въ совершенномъ ею злѣ, но я чувствовалъ, что чѣмъ сильнѣе страдала бы она имъ, тѣмъ холоднѣе отливало бы отъ синевы ея глубокихъ глазъ, тѣмъ высокомѣрнѣе улыбались бы эти сухія губы, которыя тщетно старался увлажить пробѣгавшій по нимъ воспаленный языкъ ея… Я читалъ на ея лицѣ выраженіе чего-то непреклоннаго до безпощадности, но очевидно было для меня, что не легко доставалась ей эта непреклонность: ее вызывало, казалось, изъ нѣдръ души ея опасеніе за дорогое ей и угрожаемое право, а не бездушіе преступника…

Командоръ, въ свою очередь, я замѣчалъ, внимательно наблюдалъ за красавицей, изъ-подъ своего равнодушнаго вида, и какъ бы допытывался, насколько въ эту минуту заслуживала она порицанія или снисхожденія. Мало-по-малу разжимались его сурово сдвинутыя брови: и его будто подкупали эти спокойствіе и гордость, и красота, и онъ, какъ я, спрашивалъ себя можетъ быть: да въ чемъ же виновата она въ сущности?

Только на маленькомъ, говорившемъ всѣми своими тонкими морщинками лицѣ Анны Васильевны сказывался приговоръ Любови Петровнѣ; но какою тоской, какою нѣжностью къ виновной сопровождалось, видимо, это строгое осужденіе, которое принуждена она была изречь ей въ глубинѣ души своей! Бѣдная, бѣдная Любочка, словно выражало все это старенькое, подергивавшееся, растроганное лицо, — понимаешь ли ты, сознаешь-ли, какой грѣхъ приняла ты на душу и въ сей жизни, и въ вѣчной, какимъ страшнымъ, неисходнымъ горемъ отзовется на близкихъ тебѣ, на самой тебѣ твое преступное увлеченіе! И зачѣмъ ты это сдѣлала, Любочка? Неужели не могла ты… неужели этотъ "нѣмецъ лукавый" дороже тебѣ всѣхъ, дороже сына роднаго?…

— Сюда, что ли? раздался грубый голосъ въ передней, съ шумомъ такихъ же грубыхъ, тяжело и неровно двигавшихся ступней, и въ дверяхъ показалось слонообразное, красноносое, заплывшее жиромъ тѣло, принадлежавшее извѣстному каждому мальчишкѣ въ нашей сторонѣ уѣздному врачу Кивину.

— Qu'est ce que cette horreur là? гадливо и удивленно воскликнула, никогда, повидимому, не видавшая его до сихъ поръ Любовь Петровна.

Анна Васильевна съ громкимъ привѣтствіемъ, чтобы заглушить обидное восклицаніе племянницы, пошла въ нему и: а встрѣчу.

Онъ грузно наклонился въ ней и зашлепалъ губами что-то такое же нескладное, какъ и онъ самъ. Можно было понять только, что онъ видѣлся съ Ѳомой Богдановичемъ и знаетъ о случаѣ съ Герасимомъ Ивановичемъ.

Она повела его за ширvs и вывела оттуда, очевидно для проформы. Полезнаго совѣта она не ожидала отъ Кикина, да и ожидать было трудно: уѣздный эскулапъ еле языкомъ ворочалъ.

— Дѣло видимое, бормоталъ онъ, опускаясь на стулъ, — на чистоту, значитъ… Тарелочки двѣ выпустить можно…

— Чего это? презрительно спросила Любовь Петровна.

Онъ повернулъ въ ней мутные зрачки своихъ отекшихъ глазъ:

— Не извольте безпокоиться…. сударыня, залепеталъ онъ снова, усиленно моргая слипавшимися вѣками, — правило знаемъ…. а противъ Божія произволенія, конечно… потому каждому… каждому, повторилъ онъ съ жалобнымъ, слезливымъ вздохомъ, — предѣлъ свой положенъ…

И онъ совсѣмъ закрылъ глаза.

— A видѣли недужнаго, видѣли? зашепталъ на всю комнату вбѣжавшій Ѳома Богдановичъ, кидаясь въ нему.

— Чего видѣть? громко отвѣчалъ ему со своего мѣста командоръ, — когда у человѣка въ глазахъ вѣдьмы прыгаютъ…

— A бачужь я, бачу! съ отчаяніемъ воскликнулъ Галагай_? — не въ своемъ видѣ человѣкъ! Проспаться дать ему треба… A закусить съ дороги не хочете? крикнулъ онъ на ухо Кивину.

— Можно, проговорилъ тотъ, раскрывая глаза и тяжело подымаясь со стула.

Маленькій Ѳома Богдановичъ подхватилъ обѣими руками пошатывавшагося слона подъ руку и потащилъ его съ собою вонъ.

— Людвигъ Антоновичъ будетъ заразъ назадъ, съ барономъ, возгласилъ онъ на ходу, обращаясь къ женѣ, и исчезъ за дверями передней.

Анна Васильевна мгновенно приподнялась, какъ бы намѣреваясь бѣжать за нимъ, и въ какомъ-то изнеможеніи опустилась на мѣсто. Командоръ такъ же внезапно подобралъ свои вытянутыя ноги подъ стулъ — и тучъ же злобно дернулъ усъ свой внизъ, какъ бы наказуя себя за это невольное движеніе.

Горячимъ румянцемъ покрылось вдругъ все лицо Любови Петровны и столь же быстро поблѣднѣло вновь, но въ дрогнувшихъ прозрачныхъ ноздряхъ ея, въ рѣзвой улыбкѣ, сложившейся въ углахъ ея губъ, сказалось какъ будто еще болѣе рѣшимости, чѣмъ прежде. Потемнѣвшими, но попрежнему спокойными глазами повела она кругомъ себя, какъ бы спрашивая: чего вы такъ испугались всѣ?…

Я поспѣшилъ къ Васѣ въ комнату.

Онъ ходилъ по ней взадъ и впередъ и вопросительно остановился, увидѣвъ меня.

— Докторъ сейчасъ былъ, сказалъ я ему.

— Докторъ!

Онъ было двинулся къ двери.

— Онъ ушелъ, остановилъ я его, — это Кикинъ, извѣстный пьяница; онъ даже ничего говорить не могъ. A Герасимъ Ивановичъ не просыпался… И всѣ тамъ, промолвилъ я тише.

Онъ снова заходилъ по ковру.

— Какъ его зовутъ, — Кикинъ? переспросилъ онъ.

— Да.

— Онъ пьяница?

— Извѣстный. Папа приказалъ не пускать его никогда въ намъ въ Тихія-Воды.

— И онъ ничего не сказалъ?

— Онъ не могъ ничего, Вася…

— A другіе скажутъ что-нибудь, ты думаешь, спасутъ его?

Онъ остановился противъ меня и глядѣлъ мнѣ прямо въ лицо съ отчаяннымъ до злости выраженіемъ.

Я опустилъ глаза, — у меня не было отвѣта ему…

— И тѣмъ лучше, проговорилъ онъ, наклоняясь еще ближе ко мнѣ и пропуская слова сквозь стиснутые зубы, — теперь чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!…

— Вася!… Я схватилъ его за руку. Онъ освободилъ, ее изъ моей и зашагалъ опять изъ угла въ уголъ, наталкиваясь на стулья и столы, вздрагивая плечами и безсознательно хрустя суставами судорожно ломаемыхъ рукъ.

— Она, все тамъ? нѣсколько разъ принимался онъ спрашивать меня.

— Тамъ, Вася, отвѣчалъ я печально, не зная, что дѣлать съ нимъ, чѣмъ помочь этому безпредѣльному, сосредоточенному, грозному отчаянію…

Такъ прошло довольно много времени.

XXXVI

Въ корридорѣ послышались опять шаги и голоса, или, вѣрнѣе, гудящій какъ дудка шепотъ, которымъ Ѳома Богдановичъ считалъ нужнымъ говорить съ утра; онъ велъ кого-то и горячо благодарилъ его:

— И не скажу вамъ, просто, якъ одолжили вы насъ пріѣздомъ своимъ; добре зналъ я, что не оставите вы насъ однихъ въ горѣ… И обрадуются же вамъ всѣ мои дамы. Тутъ онѣ всѣ, тутъ, у Герасима, говорилъ онъ у двери нашей комнаты. — Людвигъ Антоновичъ, ходите вы прямо до нихъ и кажите имъ, можетъ, лучше недужнаго одного себѣ оставить, такъ, можетъ, онѣ выйдутъ… Погодите, погодите, я самъ съ вами, перебилъ онъ себя и торопливо промолвилъ еще кому-то:- A милости просимъ васъ, зайдите пока сюда, въ эту горницу…

Дверь изъ корридора отворилась, — и въ эту дверь вошелъ баронъ Фельзенъ.

Съ перваго же взгляда можно было прочесть на его лицѣ,что это былъ человѣкъ, которому выпала тяжелая обязанность и который рѣшился стойко, чего бы это ему ни стоило, выполнить ее до конца. Командоръ не ошибался, — онъ пріѣхалъ въ Богдановское по первому приглашенію хозяина, — для того ли, чтобы никто не могъ подумать, что онъ "сблудилъ — и въ кусты", или потому, что тутъ была любимая женщина, которая, по его мнѣнію, могла нуждаться въ его защитѣ,- какъ бы то ни было, но онъ, очевидно было, пріѣхалъ потому, что почиталъ это своимъ долгомъ… Холодно, сдержанно и подозрительно глядѣли его темные глаза, искусственная улыбка блуждала подъ его красиво приподнятыми вверхъ усами…

— Извините за нескромность, господа, промолвилъ онъ, учтиво кланяясь намъ, — я никакъ не ожидалъ попасть такъ нечаянно…

Онъ обрѣзалъ вдругъ на атомъ словѣ, встрѣтившись глазами съ глазами Васи, и остановился на полпути, какъ бы выжидая.

Вася стоялъ у окна на противоположномъ концѣ комнаты и, глубоко задумчивый и недвижный, глядѣлъ въ это окно въ продолженіе всей болтовни Ѳомы Богдановича въ корридорѣ; онъ ничего не слышалъ, даже когда скрипнула дверь и вошелъ въ нее гусаръ, — онъ обернулся лишь на неожиданный звукъ этого голоса, этого ненавистнаго голоса…

Онъ обернулся и уставился на Фельзена, какъ бы не вѣря самому себѣ. Его пронимала дрожь, зубы его застучали слышно… Онъ рванулся съ мѣста, пробѣжалъ два шага — и не могъ, — ноги его подкашивались. Онъ ухватился обѣими руками за конторку письменнаго стола, стоявшаго поперекъ комнаты.

— Уходите прочь! едва переводя дыханіе, проговорилъ онъ.

Фельзенъ закусилъ губу и такъ же сдержанно и холодно повелъ на него взглядомъ.

— Что это значитъ? спросилъ онъ и глянулъ на меня, какъ бы призывая меня въ свидѣтели и судьи.

— Вася, ради Бога!… попытался я остановить его.

Но онъ перебилъ меня.

— Уходите! я не хочу… Я васъ ненавижу! крикнулъ онъ Фельзену.

Лицо барона передернуло, но мгновенно вспыхнувшій на немъ гнѣвъ смѣнило тотчасъ же выраженіе искренняго состраданія.

— Вашъ пріятель боленъ, у него начинается горячка, обернулся онъ опять ко мнѣ,- вы бы позвали доктора изъ той комнаты.

— Если вы не уйдете, я васъ убью!

И Вася схватилъ со стола тяжелую фаянсовую песочницу и поднялъ ее съ размаха надъ головой своей.

— Что ты дѣлаешь! бросился я къ Васѣ съ такимъ перепугомъ, что на крикъ мой изо всѣхъ дверей выбѣжали такъ же перепуганные Ѳома Богдановичъ, Максимычъ, Анна Васильевна, командоръ…

Но я не успѣлъ остановить удара: песочница съ грохотомъ ударилась о стѣну, — осколки ея и песокъ обрызгали Фельзена какъ дождемъ.

— Всему есть мѣра! вскрикнулъ онъ и шагнулъ впередъ…

— Ну, это шутишь, баронъ! мгновенно очутился между ними маіоръ Гольдманъ. — Пойдемъ-ка лучше отсюда, тутъ рядомъ у мальчика отецъ умираетъ!… И онъ направился къ двери, приглашая его строгимъ взглядомъ слѣдовать за нимъ.

Фельзенъ опустилъ глаза, повелъ плечомъ — и безмолвно вышелъ.

— A чи ты сказився (съ ума сошелъ)? подбѣжалъ къ Васѣ разгнѣваннымъ пѣтухомъ Ѳома Богдановичъ. — Въ моемъ домѣ? Моего гостя?… Да что-жь ты думаешь, что я, Ѳома Галагай, пущу, чтобъ у меня…

— A ты, Ѳома Галагай, коли не хотишь ты сироту обидѣть, такъ выслухай меня напередки! взмолилась Анна Васильевна, прежде чѣмъ успѣлъ вымолвить слово Вася, — и уцѣпилась обѣими руками за шею мужа.

При словѣ "сирота" весь гнѣвъ слетѣлъ мгновенно съ раскраснѣвшихся ланитъ Ѳомы Богдановича; онъ опустилъ глаза разомъ и разомъ же поднялъ ихъ на Васю съ какимъ-то трогательнымъ замѣшательствомъ.

— Ну, а кажи-жь ты мнѣ, прошу тебя, Василю, задрожавшимъ отъ волненія голосомъ заговорилъ онъ, — за что ты такъ взбунтовался на барона. на гостя моего?…

— A ходимъ, ну, ходимъ, Ѳома, не допытывай его, самъ видишь, до сказовъ-ли ему теперь! торопилась увести его Анна Васильевна. — Отъ меня все узнаешь, почти на ухо ему промолвила она, и съ глубокою жалостью взглянувъ еще разъ на Васю:- дай ему воды напиться, шепнула она мнѣ, а если, не дай Боже, замѣтишь что худое, бѣги скорѣй до меня сказать…

Она ушла, увлеуая за собою безпрекословно послушнаго и совершенно растерявшагося Ѳому Богдановича.

Я поспѣшно налилъ въ большой богемскаго стекла стаканъ воды изъ такого же графина — они постоянно стояли у насъ на столикѣ за большимъ платянымъ шкафомъ, — и понесъ стаканъ Васѣ.

Онъ опустился въ кресло у письменнаго стола, еще весь дрожа и блѣдный какъ смерть.

Онъ жадно припалъ губами въ стакану и выпилъ до дна. Я принялъ его обратно изъ его обезсилѣвшей руки и отнесъ на мѣсто. Только въэту минуту я замѣтилъ, что мы остались въ комнатѣ не одни: у двери, которая вела въ комнату больнаго, какъ бы припирая собою эту дверь, стояла, прижавшись въ ней спиной, мать Васи. Недвижная какъ мраморъ, она глядѣла на сына съ выраженіемъ, въ которомъ ужасъ смѣшивался съ какою-то отчаянною рѣшимостію. "Я на все готова", казалось, говорила она.

— Что съ тобою, что ты сдѣлалъ?… начала она.

Я такъ и исчезъ въ креслѣ за платянымъ шкафомъ.

"Боже мой, что же это будетъ!" съ трепетомъ ждалъ я…

Вася поднялъ глаза, — и онъ только теперь увидалъ стоявшую противъ него мать. Кровь мгновенно прилила въ его лицу и такъ же быстро отступила. Онъ поднялся съ мѣста:

— Пустите меня, я къ папа пойду! воскликнулъ онъ; въ его возбужденномъ воображеніи представлялось, какъ будто въ эту минуту мать загораждаетъ ему единственный путь, чрезъ который онъ могъ бы пройти въ отцу,

— Я не мѣшаю тебѣ, промолвила Любовь Петровна, отодвигаясь отъ двери и садясь на близъ стоявшій стулъ, — только я прошу у тебя объясненія… И голосъ ея дрогнулъ.

— Объясненія? безсознательно повторялъ Вася и такъ же безсознательно снова упалъ въ свое кресло. Взоръ его блуждалъ кругомъ, какъ будто ища какого-либо предмета, который могъ бы припомнить ему что-то ускользнувшее у него изъ памяти.

— Да, — ты сейчасъ неслыханно оскорбилъ человѣка…

Какъ отъ прикосновенія горячаго желѣза, вернулась вся память къ Васѣ отъ этого слова. Глаза его вспыхнули, и онъ, не давъ матери кончить…

— Вашего любезнаго? поспѣшилъ онъ точно кинуть ей это ужасное слово.

Какъ ни готова была она на все, но этого, видно, она не ожидала… Она приподнялась съ мѣста, качнулась и выпрямилась тутъ же…

— Ты это смѣешь сказать мнѣ… мнѣ, твоей матери?…

— Не матери… Вася злобно закачалъ головой, — не матери, повторилъ онъ, — а убійцѣ моего отца!…

Она кинулась, внѣ себя, въ нему, схватила его за плечи и судорожно принялась трясти ихъ.

— Понимаешь-ли ты, что говоришь, ты — безумный?… Ты обвиняешь меня въ преступленіи!… Что же, по-твоему, я отравила что-ли твоего отца?…

— Безъ отравы, — хуже!.. отвѣчалъ Вася, отводя отъ себя ея руки.

Она опустила ихъ внезапно внизъ, отошла отъ него на шагъ и глянула ему въ лицо испуганнымъ взглядомъ.

— Ты бредишь, ты боленъ? вскрикнула она.

— И вашъ сейчасъ говорилъ, что я боленъ, что у меня бѣлая горячка, возразилъ Вася съ короткимъ, ѣдкимъ смѣхомъ, — но я пока еще не брежу, — я ясно вижу, знаю, кто убилъ моего отца!…

— Его никто не убивалъ! гнѣвно проговорила она;- онъ давно уже былъ приговоренъ… немного ранѣе или немного позже, онъ долженъ былъ этимъ кончилъ.

— Немного ранѣе или позже! надрывающимъ голосомъ повторилъ за нею Вася… — И вы не могли подождать, — немного подождать, чтобъ онъ не кончилъ, по крайней мѣрѣ, отъ этого срама и горести, сегодня ночью!… Вѣдь онъ все видѣлъ…

Вася не могъ докончить — и, опрокинувшись въ спинку кресла, зарыдалъ неудержимымъ рыданіемъ.

Не ожидала, какъ видно, и этого, Любовь Петровна, — этого упрека, этого обличенія, этихъ безумныхъ сыновнихъ слезъ… Она растерянно оборотилась кругомъ и безсильно упала на кровать Васи, стоявшую рядомъ со шкафомъ, за которымъ я сидѣлъ, не смѣя двинуться; и мать, и сынъ словно забыли о присутствіи третьяго въ эту минуту…

Любовь Петровна первая очнулась. Она не могла выдать себя сыну повинною головой. Она почитала себя правою, она, — я это понималъ чутьемъ, — кичилась сама предъ собой этою правотой своею… Не почиталъ-ли самъ я ее правою еще такъ недавно?…

— Я не признаю тебя судьей надъ матерью! воскликнула она. — Отчета въ моемъ поведеніи я не обязана давать тебѣ. Положеніе твоего отца — и это, промолвила она сухо, конечно похвально, — глубоко огорчаетъ тебя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и возбуждаетъ до забвенія всякихъ приличій… и всякой справедливости!… Ты видишь предъ собою только его несчастіе… я не хочешь знать, что каждая минута жизни твоей матери съ нимъ была для нея нестерпимою мукой… Онъ истомилъ меня, истерзалъ…. когда я неповинна была предъ нимъ, какъ ребенокъ въ колыбели…

— Да, я помню, утеревъ свои слезы, прервалъ ее Вася, — мнѣ было десять лѣтъ тогда, а я какъ теперь помню… Папа — это было въ Петербургѣ, въ вашемъ будуарѣ,- поцѣловалъ вамъ разъ при мнѣ руку и сказалъ при этомъ — какъ теперь слышу: "знай, Любочка, что ты для меня сто разъ дороже жизни"… A вы, только онъ вышелъ, схватили стклянку съ духами и стали тереть ту руку, которую онъ цѣловалъ. И такое лицо у васъ было, что я, помню, убѣжалъ въ свою комнату и горько, горько заплакалъ… Я тогда еще понялъ, что онъ любилъ васъ такъ, какъ только можетъ любить человѣкъ, а вы… вы его за это ненавидѣли!…

— Я не могла его любить, — и Любовь Петровна вздрогнула всѣмъ тѣломъ, какъ будто все, что было для нея ненавистнаго въ ея прошедшемъ, воочію представало предъ ней въ эту минуту. — Я не могла, повторила она. — Онъ давилъ меня всю жизнь, какъ пудовая гиря!…

— За это и заплачено ему сполна сегодня ночью! новымъ злобнымъ, больнымъ смѣхомъ отвѣчалъ на новую обиду оскорбленный сынъ.

— A еслибъ это было и такъ! воскликнула Любовь Петровна. И, словно противъ ея воли, словно вырвавшись мятежно изъ-подъ сдерживавшихъ ихъ, опущенныхъ ея рѣсницъ, надменно и страстно засверкали ея темно-синіе глаза. — Еслибъ я, дѣйствительно, любила этого человѣка, котораго ты позволилъ себѣ отсюда гнать, — кто имѣетъ право запретить мнѣ любить его? Не ты-ли, осмѣливающійся говорить съ матерью такимъ дерзкимъ, такимъ ядовитымъ языкомъ? Не ты-ли прикажешь мнѣ отказаться отъ единственнаго счастія, какое мнѣ, можетъ быть, суждено на землѣ послѣ того, какъ въ счастіи отказали мнѣ и мужъ мой, и сынъ!…

— Зачѣмъ отказываться? молвилъ Вася, опуская голову на руку, опиравшуюся о его колѣно:- сегодня одного похороните, завтра другаго…. и вы свободны!…

Любовь Петровна шагнула впередъ въ сыну, наклоняясь кънему, и вспыхнула снова, и снова безсильно опустилась на первый попавшійся ей подъ руку стулъ.

— Ты меня никогда не любилъ, Вася! тихо сказала она, закрывая глаза себѣ ладонью.

— Я васъ не любилъ! съ мучительною тоской повторилъ онъ. Я за каждое ваше ласковое слово, за то только, чтобы вы посмотрѣли на меня такъ, какъ смотрятъ другія матери на своихъ дѣтей, я бы за это одно, кажется, съ радостію далъ бы себѣ пальцы отрѣзать!….

— А ты отъ меня не видалъ ласки, я на тебя никогда не смотрѣла, какъ смотрятъ другія матери, — ты можешь упрекнуть меня въ этомъ? горько вскрикнула Любовь Петровна, поднимая на него глаза съ дрожавшими на нихъ росинками слезъ.

Онъ закачалъ головой.

— Я вамъсказалъ, я съ десяти лѣтъ привыкъ все видѣть и понимать… Вы ласкали меня, вы были нѣжны…. но развѣ это то?… Вы точно купить меня хотѣли ласками, точно говорили: ты видишь, какая я добрая, нѣжная, — люби же меня, Вася, но люби одну меня, только меня! Вы не могли простить мнѣ, что я еще и его любилъ, что я не хотѣлъ отказаться отъ него… A вы подумали-ли хоть разъ: кто же бы безъ меня у него остался?… Вы? кѣмъ можете вы дорожить? Чья нужна вамъ привязанность!… Въ васъ короли влюблены были…. дѣти готовы сломать себѣ шею, чтобы достать вамъ платокъ… Вамъ стоитъ только взглянуть!… A онъ бѣдный…. и рыданіе снова послышалось въ голосѣ Васи, — заброшенный, забытый… О, Боже мой! Когда только вспомню! Вѣдь тамъ, за границей. вы по цѣлымъ днямъ не видали его, вы веселились, принимали гостей…. за вами бѣгали, какъ за богиней какой-нибудь… A онъ? Вы никому его не показывали, стыдились его; вы при мнѣ… при мнѣ сказали разъ одному французу: mon pauvre idiot de mari! Вы это забыли, — да вамъ вѣрно и тогда въ голову не пришло, что мнѣ легче было бы, еслибы вы мнѣ глаза вырвали, чѣмъ это слышать отъ васъ о немъ! Вы вѣрили, вы хотѣли вѣрить, что онъ идіотъ, ничего не понимаетъ и не можетъ никогда выздоровѣть, — вы готовы были тогда, въ Женевѣ, оставить его въ maison de santé, а самимъ уѣхать со мной… Папа, — да это былъ мой сынъ! воскликнулъ внезапно, Вася, — я ему былъ одинъ защитникъ, другъ и покровитель; я чувствовалъ, я зналъ, что онъ живетъ потому, что я живу, что я живу и дышу для того только, чтобъ онъ жилъ. И Богъ слышалъ мои молитвы, и ему все легче становилось, легче, онъ воскресалъ… И вы въ одну ночь, въ одну ночь…

Онъ закашлялся — и замолкъ.

Любовь Петровна безмолвно слушала, безсознательно перебирая пальцами по спинкѣ стула, на которомъ она сидѣла бокомъ.

— Для тебя онъ все, а мать ничего! горестно проговорила она.

— A я для васъ что? горько вырвалось изъ устъ Васи. — Какое вамъ дѣло, что у васъ сынъ есть!…

— Какое дѣло!

Она съ новымъ упрекомъ взглянула на него: она въ эту минуту готова была, казалось, кинуться ему на шею; но онъ не видѣлъ, — онъ сидѣлъ, опустивъ низко голову въ руки.

— Другія матери, заговорилъ онъ опять, — онѣ умѣютъ жертвовать!…

Ее всю покоробило точно…

— Чѣмъ жертвовать? дрожащимъ голосомъ спросила она.

— Всѣмъ! Онъ тихо развелъ руки.

— И ты отъ меня этихъ жертвъ требуешь?

— Развѣ можно требовать? Вася тихо и печально улыбнулся. — Развѣ можно требовать? повторилъ онъ, оживляясь. — Мать… та, которая любитъ…. приноситъ ихъ сама — и не думаетъ, что это жертвы…

— Отдать все счастье моей жизни! съ новымъ страстнымъ увлеченіемъ перебила его Любовь Петровна.

— Вы хотите счастія! И глаза мальчика строго и тоскливо поднялись на мать. — Вы и взяли свое, отдѣльное счастіе. На что же я вамъ теперь?…

Она вдругъ заплакала.

— О, Вася… Вася, говорила она сквозь слезы, — вѣдь ты мнѣ сынъ, я носила тебя подъ сердцемъ…. и я такъ счастлива была твоимъ рожденіемъ! Я такъ долго надѣялась, — ты будешь для меня все!… Могу-ли я вырвать тебя изъ сердца!… Ты никогда не хотѣлъ вникнуть въ мое положеніе, — ты только о немъ думалъ. Но подумай…. ты самъ видишь, — онъ приговоренъ, давно приговоренъ: мы скоро останемся съ тобой… вдвоемъ, — ты и я… что же тогда? Неужели, какъ и теперь, ты будешь врагомъ твоей матери…. потому что ты мнѣ врагъ теперь, врагъ твоей матери, Вася, — я это на лицѣ твоемъ читаю…

Она ошибалась: не вражда, а безконечное, невыносимое мученіе читалось на его лицѣ; мрачно опущенные глаза его тупо приподнялись на мать и снова опустились. Онъ не отвѣчалъ.

— A ты подумай… И невыразимою лаской зазвучали глубокія ноты голоса Любови Петровны, — спроси себя самъ въ глубинѣ твоего сердца: возможно-ли это, чтобы сынъ ненавидѣлъ свою мать…. чтобъ онъ желалъ видѣть ее несчастною?..

Онъ уставился на нее тѣмъ же тупо допрашивавшимъ взглядамъ, — онъ не понималъ, о чемъ она ему говорила…

— Другъ мой, продолжала она молящимъ, сладко-звучавшимъ голосомъ, — погоди осуждать…. не торопись ненавидѣть меня!… Время успокоитъ тебя…. освѣтитъ… Ты разсудишь, Вася, поймешь, что я родилась ни бездушною, ни порочною;- что жизнь, — безпощадная жизнь!.. Развѣ ты думаешь, мнѣ было жить легко?… думаешь, что… и теперь… я не страдала… не мучилась… не боролась?… О Вася, mon enfant chéri, roворила она, — неужели не придетъ это время, когда ты все поймешь… и сжалишься — и простишь… простишь тѣмъ, кого ты сегодня такъ безжалостно… несправедливо оскорбилъ?…

И влажное лицо ея склонялось къ нему, и съ тревожнымъ, лихорадочнымъ ожиданіемъ заглядывала она ему въ глаза…

Онъ слушалъ ее, — и все шире, болѣзненнѣе и грознѣй раскрывались его воспаленные зрачки… При послѣднихъ ея словахъ нервно стало подергивать его нижнюю губу, и яркія пятна снова выступили на его щекахъ.

— Вы про кого это говорите? коротко отрѣзалъ онъ.

Она пошатнулась всѣмъ тѣломъ назадъ: какъ карточный домикъ отъ дуновенія ребенка, разлетѣлось все зданіе ея призрачныхъ надеждъ отъ одного этого вопроса. Брови ея сдвинулись. и сомкнувшіяся губы приняли не то страдальческое, не то вызывающее выраженіе.

— Простить! съ трудомъ пропуская слова сквозь зубы, заговорилъ Вася. — Кому? Вамъ?… Ему? Ему — съ какимъ-то скрежещущимъ смѣхомъ повторилъ онъ, — для кого вы забыли всякій стыдъ и долгъ вашъ…. потому это долгъ каждой матери, чтобы сыну ея никто не могъ въ глаза бросить, что у него безчестная мать!… A васъ сегодня три человѣка видѣли ночью, запершись съ этимъ вашимъ… И вы мнѣ это говорите. когда, еще дышетъ и страдаетъ тутъ рядомъ, въ той комнатѣ. отецъ мой!… Отецъ мой, который умираетъ отъ васъ и отъ него!…

И. страшный какъ привидѣніе, будто сразу выросшій отъ муки и негодованія, вскочилъ съ своего мѣста Вася.

— Вы скажите ему, грохоталъ онъ сквозь кашель, душившій его, — что я ему не прощу никогда, никогда!… Скажите. чтобъ онъ меня избѣгалъ… скрывался… Я не ручаюсь… Я его убью… чѣмъ ни попало, палкой, камнемъ…

Въ невыразимомъ испугѣ поднялась Любовь Петровна, — и отступила на шагъ, и безсознательно протянула руку впередъ, какъ бы для того, чтобы защититься отъ сына. Онъ, въ свою очередь, — его била лихорадка, и помутившіеся глаза блуждали какъ у безумнаго, — онъ, въ свою очередь, испугался этихъ, словно для преграды ему, протянутыхъ рукъ его матери.

— Пустите, пустите меня! крикнулъ онъ какимъ-то ребяческимъ визгомъ. — Онъ еще не мертвъ, онъ живъ, папа!… Пустите меня къ нему!…

И онъ со всѣхъ ногъ, оттолкнувъ ее, ринулся въ комнату отца…

XXXVII

Любовь Петровна ухватилась за стулъ, — она шаталась… Блуждающіе глаза ея остановились на мнѣ.

— Дайте мнѣ воды, черезъ силу проговорила она.

Я растерянно глядѣлъ на нее только… Я сидѣлъ какъ раздавленный всей этою сценой.

— Воды! повторила она еле слышно.

Я кинулся къ ней со стаканомъ. Еще мигъ — и она грохнулась бы безъ чувствъ на полъ… Она уцѣпилась за мое плечо — и такъ и повисла на немъ.

Я обнялъ ее одной рукой, а другой поднесъ воду къ ея губамъ.

— Уведите меня отсюда, прошептала она, еще вся дрожа.

— Вы такъ слабы, — вамъ итти нельзя… Погодите немного! возражалъ я, суетясь и усаживая ее въ единственное кресло, находившееся въ комнатѣ и которое я какъ-то уловчился, не отымая руки отъ ея стана, подкатить къ ней, захвативъ ножку ея моею ногой.

Она мало-по-малу пришла въ себя. Я стоялъ предъ ней, уныло глядя на нее…

— Борисъ, заговорила она, быстрымъ движеніемъ проводя платкомъ по глазамъ своимъ, — вы все слышали… Это сынъ смѣлъ говорить своей матери… Вы свидѣтель, — я все сдѣлала, что могла… Я унижалась предъ нимъ…

— Вы видите, въ какомъ онъ состояніи, началъ я извинять моего друга, — онъ себя не помнитъ… Но вы сказали, время… Со временемъ, я увѣренъ, Вася…

Я вовсе не думалъ того, что говорилъ ей теперь, — и не зналъ, какъ кончить… Но она сама себя не обманывала:

— Онъ! сказала она, сдвигивая брови:- онъ непреклоненъ и упоренъ!… какъ отецъ…

Она задумалась на мгновеніе.

— Нѣтъ у меня сына, — кончено! рѣшила она, горько и горестно улыбнувшись. Она говорила не мнѣ, она забыла о моемъ присутствіи, — устами ея лишь невольно громко сказывалось то печальное заключеніе, до котораго она додумывалась въ эту минуту…

Она подняла глаза, и вдругъ — точно только теперь замѣтила меня, — вся зардѣлась отъ стыда, отъ гордости… Ей, можетъ-быть, только теперь пришло на мысль: что онъ? зачѣмъ? къ чему торчитъ здѣсь предо мною? — какою злою насмѣшкой судьбы поставлена я въ положеніе призывать этого мальчика въ свидѣтели, въ судьи?… Что за позоръ!…

И она отвернулась отъ меня съ новою горькою усмѣшкой, — и опять черезъ мгновеніе подняла свои синіе глаза… Какой-то огонекъ пробѣжалъ въ нихъ теперь, словно уже новое ощущеніе выплывало изъ нѣдръ ея души, — словно за этою тоской по утрачиваемомъ сынѣ чуяла она, помимо своей воли, приближавшееся вѣяніе утѣшенія, вѣяніе грядущихъ, — быть можетъ, уже близкихъ — радостей… Такъ сквозь талый снѣгъ пробиваются робкіе побѣги первыхъ травъ подъ лучами весенняго солнца…

Такое, или почти такое сравненіе мелькало у меня въ головѣ, глядя на нее, — и въ то же время, ноя и негодуя, осуждало ее мое молодое, не истрепанное еще жизнью чувство. Она утѣшится, да, — думалъ я, — а онъ, мой бѣдный Вася… сирота, какъ заранѣе назвала его Анна Васильевна, — ему что останется?…

Она между тѣмъ поднялась и попробовала итти — и не могла…

— Дайте мнѣ руку! коротко и сухо проговорила она. Я повиновался.

Она крѣпко прижалась въ моей рукѣ и кивнула мнѣ на дверь въ корридоръ.

Я повелъ ее медленно и молча; она двигалась съ трудомъ, и нервная дрожь пробѣгала то-и-дѣло по ея членамъ.

У самаго выхода на лѣстницу мы встрѣтились съ Галечкой. Она была одна и шла такъ скоро, что чуть не наткнулась на Любовь Петровну. Она тотчасъ же откинулась назадъ. низко присѣла и промолвила преувеличенно учтиво:

— Pardon, madame.

Любовь Петровна не поняла сначала.

— Bonjour, Anna, сказала она, — мы съ тобой не видались еще сегодня…

И она протянула ей руку.

— Pardon, madame, еще разъ сказала Галечка, не беря этой протянутой ей руки и проскальзывая бочкомъ мимо насъ въ корридоръ, — maman послала меня prendre des nouvelles de mon pauvre cousin. Она съ особымъ какимъ-то злорадствомъ проговорила это "mon pauvre cousin", — и убѣжала.

— Ah! on m'insulte déjа ici! едва слышно проговорила Любовь Петровна, и глаза ея запылали, между тѣмъ какъ губы сжались съ выраженіемъ гордаго, злаго презрѣнія…

Несомнѣнно было, что до ушей Галечки дошло уже о томъ, что произошло сегодня ночью (какъ узнала она объ этомъ — осталось для меня навсегда тайной,), и она почитала теперь неприличнымъ сохранять близкія отношенія съ женщиной, виновною въ такомъ страшномъ скандалѣ… Но не изъ одного только приличія дѣйствовала Галечка:- злая дѣвчонка мстила за Фельзена.

Все такъ же молча спустились мы съ лѣстницы и прошли на террасу.

Визгливый голосъ Ѳомы Богдановича раздавался еще издалека оттуда.

Онъ стоялъ въ намъ спиной въ дверяхъ и топоталъ ножками, обращаясь то въ Богуну, то въ такому же круглому и лысому, какъ онъ самъ, управляющему своему Перепеленкѣ:

— Богацько, іому (ему) грошей слидуе? спрашивалъ онъ.

— A ще по переду (впередъ) забравъ за два мѣсяця, отвѣчалъ управляющій.

— A ты іому на що дававъ? тотчасъ же и напустился на него тотъ.

— A я іому не дававъ, хладнокровно возразилъ Перепеленко.

— Якъ не дававъ, якъ не дававъ, — а самъ кажешь, що забравъ нимъ онъ по переду?

— A самы вы до конторы пришлы, давай, кажите, пивдесятъ карбованцивъ (рублей)…

— Ну, ну, торопилъ его, такъ и прыгая, Ѳома Богдановичъ.

— A я вамъ и давъ…

— Такъ щожь, що давъ?

— A вы и узялы и заразъ отдалы іому: на, казалье вы, — посылай до свого — Тыроля якогось, — казалы вы…

— Винъ и взявъ у меня? спросилъ Ѳома Богдановичъ, почесывая лысину.

— A шо не возьме якъ даютъ? уже засмѣялся Перепеленко.

— Ну, и нехай винъ ими подавится! рѣшилъ его панъ, махая рукой. — Такъ шы слухай, Богунъ! подскочилъ онъ къ дворецкому…

— A слухаю-жь!

— Ходь ты до іого и кажи такъ, що просыть васъ панъ іихать съ Богомъ туды, звиткилъ (откуда) вы пріихалы, а що въ Богдановскомъ бильше васъ не треба… A коли, може, будетъ онъ пытать за що то, — кажи іому щобъ шелъ до маіора Гольдмана, — онъ іому повидае. A щобъ до мене, не дай Боже, ни лазивъ, — не хочу я нѣмецкаго іого носа и бачиты… Чуешь (понимаешь)?

— A чую! засмѣялся въ свою очередь и Богунъ.

— Бричьку ему запрягты, и щобъ подставы булы іому до самаго К.

— Добре! закивалъ Богунъ.

— Дайте намъ пройти, дядюшка, молвила Любовь Петровна. — Мы, незамѣченные имъ, пріостановились было за его спиной…

Онъ живо обернулся, увидѣлъ ее и видимо смутился…

— A идыть соби! торопливо замахалъ онъ своимъ людямъ.

Богунъ и управляющій удалились.

Страннымъ взглядомъ глядѣлъ теперь на Любовь Петровну Ѳома Богдановичъ: въ этомъ взглядѣ было и смущеніе, и жалость, и какой-то испугъ, и большое, мучающее его, видимо, недоумѣніе…

— Можетъ имѣете что до К? спросилъ онъ ее.

Она подозрительно посмотрѣла на него.

— Зачѣмъ вы меня это спрашиваете?

— A кони наши туда пойдутъ съ музыкантомъ, залепеталъ Ѳома Богдановичъ, — такъ можетъ привезти что, аль отвезти?…

— Развѣ меня самоё, отвѣчала съ полуулыбкой она, — а то мнѣ рѣшительно нечего… A господинъ Богенфришъ ѣдетъ въ К.? небрежно спросила она, будто ничего не слыхала. — Надолго?

— A совсѣмъ себѣ ѣдетъ… И лицо Ѳомы Богдановича приняло еще болѣе сконфуженный и притомъ печальный видъ. Добре гралъ нѣмецъ! со вздохомъ глубокаго сожалѣнія примолвилъ онъ.

— Такъ зачѣмъ же вы его отсылаете?… Потому что, полагаю, онъ не по доброй своей волѣ оставляетъ вашъ домъ?…

Слова Любови Петровны звучали холодно, ровно, почти повелительно; глаза ея, въ упоръ устремленные на дядю, настоятельно требовали отвѣта. Гордость ея всевластно овладѣла ею вновь; я не чувствовалъ уже болѣе тяжести ея на моей рукѣ,- она точно вся поднялась, вся выросла опять…

Ѳома Богдановичъ зачесалъ себѣ лысину и сталъ переминаться съ ноги на ногу.

— A всю правду казать вамъ, — разрѣшился онъ наконецъ, — такъ и самъ я не знаю за что!… Тольки треба такъ! поспѣшилъ онъ прибавить, нахмуря брови, какъ бы ожидая опаснаго возраженія со стороны племянницы.

Но она не возражала и двинулась было впередъ, все не покидая моей руки, но Ѳома Богдановичъ очутился предъ нами и остановилъ насъ опять.

— Наробилъ онъ такогось чего, что и не разумѣю я, заговорилъ онъ опять, разводя руками, — только длинный тотъ Гольдманъ нашъ говоритъ, что коли останется онъ тутъ, — хуже будетъ, потому баронъ обѣщалъ морду ему побить…

Я почувствовалъ подъ локтемъ моимъ, какъ вся содрогнулась Любовь Петровна.

— И якъ я его длиннаго ни пыталъ, не хотѣлъ казаты за что такъ тотъ баронъ побить музыканта хочетъ… A самъ баронъ, какъ сверху сошелъ, такъ заразъ и уѣхалъ опять до Селища, — и проститься со мною не хотѣлъ… може чегось и соромно (стыдно) ему было, договорилъ сквозь зубы Ѳома Богдановичъ. — A Ганна мнѣ говоритъ: маіоръ задармо не скажетъ, ты его совѣта слухай… Ну, и другое что казала… запинаясь промолвилъ онъ, — такъ съ того всего я его рѣшалъ съ Богомъ до К. отправить…

— И хорошо сдѣлали! невольно вырвалось у меня.

— О! воскликнулъ Ѳома Богдановичъ. — и Борисъ туда же! A ты… Онъ замѣтилъ внезапную краску и смущеніе на моемъ лицѣ, взглянулъ на племянницу — я оборвалъ на полусловѣ. Его собственное лицо приняло невиданное еще мною на немъ выраженіе достоинства, и онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ произнесъ:

— Только горько старому Галагаю, что въ его честномъ домѣ чтось такое негарное (нехорошее) зробилось, что хозяину того и сказать въ глаза не смѣютъ!…

Любовь Петровна немедленно подняла голову.

— Спросите вашу дочь, злобно и презрительно кивнула она ему, — она вамъ объяснитъ вѣроятно…

Ея рука вынырнула изъ-подъ моей руки, и она быстрыми шагами пошла по направленію своего павильона.

Ѳома Богдановичъ растерянно поглядѣлъ ей вслѣдъ к обернулся на меня, — губы его дрожали…

— A что ей до моей дочки? спросилъ онъ меня.

Я ему откровенно передалъ, что Галечка сейчасъ очень оскорбила свою "кузину" своимъ колкимъ тономъ и даже руки ей не хотѣла дать.

Бѣдный Галагай схватилъ себя за голову.

— A щобъ тимъ всѣмъ бабамъ!… И чего тамъ Галечка сдурила?… A ты, Борисъ…

И онъ снова, видимо, готовился допрашивать меня, и снова не докончилъ фразы, сообразивъ можетъ-быть, что неприлично ему требовать объясненій по такому щекотливому обстоятельству у мальчика, у ребенка, какимъ неизмѣнно пребывалъ я въ его глазахъ съ тѣхъ временъ, когда въ красной рубашкѣ бѣгалъ, переваливаясь, по тѣнистымъ аллеямъ Богдановскаго. Или, просто, добрѣйшему "старому Галагаю" не хотѣлось, претило узнать ближе то что-то негарное, сотворившееся въ его "честномъ" домѣ, о чемъ онъ теперь лишь только смутно догадывался и что, предчувствовалъ онъ, должно было глубоко оскорбить и опечалить его…

Онъ съ обычнымъ ему въ такихъ трудныхъ случаяхъ движеніемъ, означавшимъ какъ-бы: "а пропадай же все!" — махнулъ рукой и побѣжалъ въ домъ.

Я остался одинъ на террасѣ. Воздухъ посвѣжѣлъ, сквозь старыя липы пробивались солнечные лучи, рисуя странные узоры на желтомъ пескѣ аллей… Чѣмъ-то прощальнымъ вѣяло отъ этого осенняго дня, а на сердцѣ у меня было такъ тяжело…

Мнѣ вспомнился тотъ день, когда, лежа на травѣ съ бѣднымъ Васей, я глядѣлъ на пробѣгавшія тучки и удивлялся, что мой новый товарищъ могъ думать о темной могилѣ среди лучезарнаго дня, когда все въ природѣ кругомъ было блескъ и очарованіе, и вся она будто дышала проникающимъ и нѣжнымъ запахомъ каприфолія и бѣлой акаціи… Какъ далекъ я былъ теперь отъ той минуты!…

Знакомая читателямъ горничная Любови Петровны вышла тѣмъ временемъ изъ-за угла дома, и, увидѣвъ меня, подошла быстрыми шагами:

— Докторъ не пріѣхалъ? торопливо спросила она.

— A что? воскликнулъ я:- Любови Петровнѣ дурно?

— Очень разстроились, хотятъ…

— Людвигъ Антоновичъ тутъ, перебилъ я ее, — онъ сидитъ должно-быть у больнаго; я сейчасъ…

— Нѣтъ, ихъ не нужно, остановила меня Прасковья Ильинишна. Какой они докторъ! промолвила она, засмѣявшись, и даже почему-то покраснѣла слегка. — Барыня желаютъ знать, не пріѣхалъ-ли тотъ, за кѣмъ въК. послали, — Кашеваровъ, что-ли, прозывается?…

— До К. семьдесятъ пять верстъ, объяснилъ я ей, — когда же бы успѣлъ онъ пріѣхать!… Да нѣтъ же, вспомнилъ я вдругъ, — сегодня вторникъ… На прошлой недѣлѣ Вася писалъ ему пріѣхать ранѣе и именно сегодня… Онъ навѣрно будетъ!… Любовь Петровна хочетъ съ нимъ посовѣтоваться насчетъ себя?…

— Нѣтъ, съ запинкой отвѣчала горничная, — онѣ бы желали знать… потому въ случаѣ…

— Въ случаѣ смерти бѣднаго Герасима Ивановича? договорилъ я за нее.

— Нѣтъ, напротивъ того… Я впрочемъ ничего не знаю, поспѣшила поправиться Прасковья Ильинишна. — Только ужь будьте такъ добры, миленькій баринъ, со столичнымъ своимъ жеманствомъ промолвила она, — не откажите прислать его къ намъ въ павильонъ, когда онъ тамъ обревизуетъ Герасима Ивановича… Барыня теперь ужь ни за что не пойдутъ туда!…

— Да вотъ не онъ-ли ѣдетъ? сказалъ я, не обративъ въ этотъ мигъ особеннаго вниманія на ея слова и прислушиваясь къ еще слабо, но уже несомнѣнно доносившемуся до насъ звуку колокольчика. — Слышите, звенитъ?

— Ну, и тѣмъ лучше, значитъ!

Прасковья Ильинишна припрыгнула безъ всякой надобности и побѣжала восвояси.

XXXVIII

Обогнувъ террасу, я вышелъ чрезъ калитку на красный дворъ. По пряной линіи добѣгавшей до него дороги, межъ параллельно обрамлявшими ее съ обѣихъ сторонъ пирамидальными тополями, мчалась парой легкая таратайка, въ которой, высоко умостившись, сидѣлъ, дѣйствительно, докторъ Кашеваровъ: я его издалека узналъ по бѣлой пуховой шляпѣ, которую онъ носилъ постоянно, даже въ городѣ.

Это былъ человѣкъ еще не старый, весьма симпатичный и пользовавшійся вездѣ вокругъ большой извѣстностію. Его всѣ знали и всѣ любили…

— А, здорово, молодой человѣкъ, привѣтствовалъ онъ меня на крыльцѣ, живо и весело выбираясь изъ своего экипажа, и тутъ же внимательно взглянулъ мнѣ въ лицо.- A что вы это, никакъ похудѣли? спросилъ онъ.

— Мы тутъ всѣ такъ измучились, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, — Герасимъ Ивановичъ совсѣмъ умираетъ. Съ нимъ сегодня опять былъ ударъ…

— Что вы?!

Онъ былъ видимо пораженъ этимъ извѣстіемъ.

— Развѣ вы ничего не знали? Къ вамъ же посланъ былъ верховой отсюда рано утромъ сегодня. Не встрѣчался онъ вамъ на пути?…

— Нѣтъ, вѣрно какъ-нибудь разъѣхались…. Надо къ нему бѣжать. A поглядите-ка, кто за мною ѣдетъ? съ улыбкой примолвилъ онъ, указывая на дорогу, до которой все ближе и ближе катился въ намъ большой клубъ пыли, вздымаемой на нимъ-то новымъ экипажемъ, котораго разглядѣть нельзя еще было.

Сердце екнуло у меня отъ предчувствія.

Докторъ поспѣшилъ къ больному. Я побѣжалъ, какъ былъ, безъ фуражки, на встрѣчу ѣхавшимъ…

Это коляска, — это наша старая четверомѣстная коляска. Человѣкъ нашъ Степанъ сидитъ на козлахъ, а тамъ…

Я вскрикнулъ, остановилъ ямщика и, вскочивъ на подножку, бросился обнимать maman… Она была одна съ горничной…

Она и бранила меня за неосторожность, и цѣловала, и плакала отъ радости.

— Легко сказать, говорила она, — почти три мѣсяца не видала я васъ… Здоровъ-ли Лева? Отчего ты такой блѣдный?…

Я сѣлъ къ ней въ ноги и доѣхалъ съ нею до крыльца, Кашеваровъ успѣлъ уже предупредить Анну Васильевну: она выбѣжала на встрѣчу пріятельницѣ.

— Софья Михайловна, самъ Богъ васъ принесъ, восклицала она, обнимая ее со слезами.

Я не успѣлъ еще ничего разсказать матушкѣ, ни о чемъ разспросить ее; я понялъ пока лишь то, что она оставила Настю въ Б. съ батюшкой и пріѣхала пряно сюда, не заѣзжая въ Тихія Воды, куда поѣхала за день предъ ней тетушка Фелисата Борисовна браниться съ нашимъ управляющимъ за какое-то упущеніе по имѣнію, которымъ она занималась гораздо болѣе, чѣмъ отецъ мой.

Анна Васильевна повела ее въ комнаты нижняго этажа, которыя всегда занимаемы были нами въ обычные пріѣзды въ Богдановское. На пути она сообщила ей о "несчастіи съ Герасимомъ Ивановичемъ".

Матушку это еще болѣе поразило, чѣмъ доктора.

— Ты мнѣ въ каждомъ письмѣ писалъ, что ему все лучше и лучше? обратилась она ко мнѣ.

— A и лучше-жь все было, повторила Анна Васильевна, — а прошлою ночью, о, при немъ… вырвалось какъ бы у нея.

— При тебѣ? воскликнула матушка.

"Сейчасъ пытка начнется!" тоскливо подумалъ я, предчувствуя за этимъ вопросомъ цѣлый рядъ мучительныхъ для меня допросовъ и объясненій.

Радостный визгъ Левы, раздавшійся изъ сада подъ окнами покоя, въ которые только-что ввела матушку Анна Васильевна, отвлекъ отъ меня, въ счастію, вниманіе maman. Она подбѣжала къ окну.

— Онъ сейчасъ сюда прибѣжитъ, сказала улыбаясь Анна Васильевна, — я послала за нимъ.

— Хорошо онъ себя велъ? съ такой же улыбкой спросила maman.

— A чѣмъ нехорошо! Якъ голубочекъ сызенькій отвѣчала ея пріятельница своимъ задушевнымъ, ласкающимъ говоромъ.

— Ахъ, вы добрая моя!…

— Мамаша, мамаша! вбѣжалъ еле дыша въ комнату Лева и повисъ на ея шеѣ.

Керети вошелъ вслѣдъ за нимъ.

Когда поунялись немножко первые восторги Левы, превратившіе окончательно и такъ уже смятый отъ дороги туалетъ чопорной матушки въ какое-то ни на что непохожее тряпье, она успѣла только подать руку гувернеру, спросить его: доволенъ-ли онъ былъ нами? я получивъ въ отвѣтъ весьма утѣшительное: "je n'ai guère eu а m'en plaindre, madame," — тотчасъ же попросила дозволенія пойти "совершить омовеніе" и переодѣться.

— A вотъ тутъ все готово.

Анна Васильевна прошла съ матушкой и ея горничной въ сосѣднюю комнату, служившую спальней. Лева побѣжалъ было вслѣдъ за ними, но его не пустила матушка:

— Пойди себѣ пока въ садъ, сказала она ему.

Онъ не преминулъ немедленно же воспользоваться дозволеніемъ, вскочилъ на стулъ, затѣмъ на столъ, со стола на подоконникъ и прыгнулъ въ садъ въ открытое окно.

Матушка было ахнула, но пронзительный голосъ незримаго уже Левы распѣвалъ на весь садъ выученную имъ отъ Опицкаго жидовскую пѣсню:

Maman разсмѣялась и заперла двери спальни. Мы остались вдвоемъ съ Керети.

— Madame votre mère est venue sans doute pour noue ramener à Tikvode? началъ было онъ. — Я не успѣлъ отвѣтить: вошелъ докторъ Кашеваровъ.

— Здѣсь хозяйка?

— Здѣсь, у матушки, рядомъ, отвѣчалъ я. — Позвать ее?

— Нѣтъ; матушка ваша съ дороги, вѣроятно, въ порядокъ себя приводитъ; я погожу.

Онъ вошелъ и сѣлъ.

— Видѣли Герасима Ивановича?

— Видѣлъ.

— Ну, что, Ѳедоръ Ѳедорычъ?

— Что! повторилъ онъ, поконченный человѣкъ!

— Васъ Любовь Петровна Лубянская велѣла просить къ себѣ, когда вы повидаете ея мужа, сказалъ я ему, послѣ общаго непродолжительнаго молчанія…

Изъ спальни вышли дамы. Оказывалось, что матушка нагнала доктора на послѣдней станціи и что они тамъ разговаривали о Герасимѣ Ивановичѣ, нисколько не подозрѣвая того, что случилось. Докторъ былъ даже того мнѣнія, что при правильномъ ходѣ жизни организмъ больнаго, вообще человѣка "крѣпкаго", могъ бы и совсѣмъ поправиться.

— A теперь нѣтъ надежды? печально спросила матушка.

— Никакой! отвѣчалъ онъ. — Его… докторъ, очевидно, какъ будто искалъ точнѣйшаго выраженія, — его подрубило какое-то внезапное, внѣшнее впечатлѣніе, настолько сильное, чтобы произвести моментальный разрывъ сосудовъ въ области мозга… Это весьма желательно было бы уяснить ближайшимъ образомъ… Не было-ли у него предъ этимъ какой-нибудь непріятности? спросилъ Кашеваровъ, обращаясь въ Аннѣ Васильевнѣ.

Она мучительно задвигалась въ своемъ креслѣ — и ничего не отвѣчала.

Докторъ повелъ на нее внимательнымъ взглядомъ и замолчалъ. На его умномъ лицѣ можно было прочесть, что онъ уже не нуждался въ объясненіяхъ: смущеніе Анны Васильевны сказало ему достаточно.

Ѳома Богдановичъ ворвался въ эту минуту въ комнату и съ восторженными привѣтствіями кинулся цѣловать руку матушки. "Онъ былъ у дочки и не зналъ… И глупые слуги не прибѣгли извѣстить его о пріѣздѣ дорогой; дорогой гостьи… И онъ поэтому лишенъ былъ возможности встрѣтить ее у крыльца, какъ подобаетъ, и только теперь узналъ… И да, проститъ ему это великодушно Софья Михайловна… И какъ здоровье почтеннѣйшаго Михаила Борисыча… И что вотъ какое горе обрушилось надъ ними"…

— Да, мы объ этомъ сейчасъ говорили, молвила матушка.

Онъ между тѣмъ увидѣлъ доктора и кинулся въ нему съ тѣмъ же гамомъ, вопросами, всхлипываньями… Узнавъ, что докторъ видѣлъ уже больнаго, онъ тотчасъ же вспомнилъ о Кикинѣ, который муси буть, вже проспався и съ которымъ, ему, то-есть Кашеварову, не мѣшало бы потолковать…

— Ходымъ, ходымъ до него! приглашалъ онъ его.

— A что этотъ бѣдный мальчикъ? вспомнила матушка оВасѣ, обращаясь въ доктору. Онъ сморщилъ брови.

— На него надо будетъ обратить серьезное вниманіе, сказалъ онъ, обращаясь въ хозяйкѣ,- у него на лицѣ нехорошія пятна… Не нравится мнѣ это… Натура вообще жидкая, и, кажется, случай этотъ съ отцомъ имѣлъ на него потрясающее вліяніе…

Анна Васильевна всплеснула руками и съ ужасомъ на лицѣ поднялась съ своего мѣста.

— Я до него вернусь, извините меня, Софья Михайловна едва могла проговорить она и вышла спѣшно изъ комнаты.

— Стряслась, стряслась бѣда надъ нами! горестно воскликнулъ Ѳона Богдановичъ, хватаясь опять за голову.

— Ну, авось Богъ и поможетъ! утѣшалъ его докторъ и, вставая, объявилъ, что отправляется въ Любови Петровнѣ.

— Я васъ провожу до нея, тотчасъ же вызвался Ѳома Богдановичъ, — только не войду самъ, примолвилъ онъ, — ужь вы тамъ себѣ якъ знаете съ ней…

— Я и одинъ пойду. Я хорошенькихъ женщинъ не боюсь, отвѣчалъ, смѣясь, Кашеваровъ.

Лицо Ѳомы Богдановича приняло опять то серьезное выраженіе, которое такъ мало привыкли всѣ знавшіе его замѣчать на немъ.

— Якъ не была-бъ она такая хорошенькая, съ удареніемъ проговорилъ онъ, — ничего бы того, може, и не случилось!…

Онъ опять подбѣжалъ "къ ручкѣ" моей матери и ушелъ вмѣстѣ съ докторомъ.

Мы остались втроемъ.

Матушка задумчиво сидѣла на диванѣ. Керети ходилъ по комнатѣ, закинувъ руки за спину. Я стоялъ у окна въ безпокойномъ ожиданіи…

— Я пріѣхала за дѣтьми, начала maman по-французски, обращаясь въ моему наставнику, — и вижу, что должна была бы это сдѣлать гораздо ранѣе: здѣсь происходятъ какія-то невообразимыя вещи… То, что мнѣ разсказывала madame Galagai!…

— Madame, быстро подходя въ ней, заговорилъ Керети, — у меня на столѣ лежитъ начатое письмо въ вамъ; я могу его сейчасъ принести, и вы изъ него увидите, что и я почиталъ необходимымъ намъ скорѣе уѣхать. Ваше материнское предчувствіе, vos pressentiments de mère, предупредили меня…

Онъ наклонился въ ея уху и сталъ шептать что-то оживленно и долго, но голосъ его становился все громче, по мѣрѣ того, какъ оживлялся его разсказъ, и уже совершенно явственно проговорилъ онъ со своею театральною интонаціей:

— Et l'on vit alors, madame, au fond de la chambre apparaître deux visages pâles et haletants: c'étaient monsieur de Fehlsen et madame…

— Quelle horreur! воскликнула матушка. — И Борисъ видѣлъ все это?… — Мы сегодня же ѣдемъ! рѣшительнымъ тономъ провозгласила она.

— Сегодня?

Мнѣ это представлялось невозможнымъ. — Какъ, сегодня, черезъ нѣсколько часовъ, меня разлучатъ съ Васей, оторвутъ отъ всего этого, съ чѣмъ я такъ уже успѣлъ сжиться!… На дняхъ садовникъ, разсаживая при мнѣ розаны въ одной изъ аллей Богдановскаго, вырывалъ какое-то не у мѣста посаженное въ прошломъ году деревцо. И мнѣ вспомнилось въ этотъ мигъ, какъ онъ тогда дернулъ вдругъ, сразу, и тонкіе длинные молодые корни очутились подъ его рукой на воздухѣ, еще всѣ облѣпленные комочками черной земли и дрожавшіе словно отъ боли… "И со мною такъ поступятъ!" представлялось мнѣ…

— Сегодня же? не безъ нѣкотораго удивленія повторилъ и Керети.

Maman отвѣчала, что батюшка очень желаетъ скорѣе увидать дѣтей, что у него дѣла въ городѣ, и что онъ рѣшилъ остаться въ К., куда и мы поѣдемъ уже на всю зиму…

Керети, осторожно и учтиво прибирая выраженія, далъ ей издали: понять, что такой поспѣшный отъѣздъ ея съ дѣтьми не вполнѣ бы, можетъ-быть, соотвѣтствовалъ тому чувству признательности, которымъ мы обязаны, такъ-сказать, нашимъ добрымъ хозяевамъ, à nos bons botes. Ils ont été vraiment charmants pour nous, madame, горячо говорилъ онъ, и дѣти ваши поистинѣ…

— Имъ въ родительскомъ домѣ не могло бы быть лучше, — я знаю! тотчасъ же воскликнула тронутая матушка:- mari et femme, ils sont bons, comme le bon Dieu! съ умиленіемъ вспомнила она о Галагаяхъ.

Она, это сейчасъ можно было замѣтить, согласилась внутренно съ доводами Керети и искала теперь въ головѣ средства, какъ устроить дѣло такъ, чтобы не огорчить богдановскихъ друзей нашихъ.

XXXIX

Входная дверь полуотворилась въ это время, и кто-то, еще не видный, спросилъ не громкимъ скромнымъ голосомъ по-французски:

— Можно войти?

— Конечно можно, отвѣчала матушка.

Вошла Галечка.

— Совсѣмъ взрослая дѣвица! засмѣялась maman, глядя на ея длинное платье и прическу à la Clotilde, замѣнившую дѣтскія косы, еще такъ недавно висѣвшія у нея за спиной, между тѣмъ какъ Галечка обнимала ее съ видомъ необычайной радости и нѣжности.

Она такъ и забросала матушку любезными вопросами, разсказами о "жантильесахъ" Левы, съ которымъ она будто бы не разставалась все время, и такъ далѣе…

— Что ей нужно отъ maman? думалъ я; она была мнѣ рѣшительно противна!

То, что ей нужно было, не заставило себя долго ждать.

— A у насъ, вы слышали, какое несчастіе… Mon pauvre cousin (весь разговоръ шелъ, разумѣется, по-французски,), заговорила она, усаживаясь подлѣ матушки и заглядывая ей въ глаза.

— Да, это ужасно, сказала матушка.

— Это у насъ въ домѣ все вверхъ дномъ поставило, молвила опять Галечка, давъ лицу своему достаточно времени на изображеніе соболѣзнованія о несчастіи ея pauvre cousin. — Папа такъ взволнованъ, что его узнать нельзя. И вы знаете, что у меня нѣтъ болѣе учителя музыки?

— Вотъ какъ! равнодушнѣйшимъ образомъ проговорила maman.

Но та не унывала.

— Вѣдь вы знаете monsieur Богенфриша, — какой онъ отличный музыкантъ, и я съ нимъ такъ успѣла… И вдругъ папа его прогоняетъ! И, и такъ непонятно: приходитъ въ нему Богунъ и объявляетъ, что онъ долженъ уѣхать сейчасъ же. И никакихъ объясненій!… Онъ, бѣдный, прибѣгаетъ ко мнѣ весь въ слезахъ, — je n'ai pas pu y tenir moi-même, madame, j'ai fondu en larmes — и побѣжала къ папа. А онъ даже ногами затопалъ. — "Такъ треба", повторила она иронически слова отца и пріостановилась… Не могли-ли бы вы сказать папа? обратилась Галечка уже прямо съ просьбой своею къ maman, — онъ такъ глубоко уважаетъ васъ, chère Софья Михайловна, я знаю напередъ: вамъ стоитъ только слово сказать…

— Можетъ-быть, но я этого слова не скажу, прервала ее maman — съ серьезною улыбкой.

— Отчего же это?

Галечка вся вспыхнула даже.

— Оттого, что отецъ вашъ не ребенокъ и знаетъ, что дѣлаетъ, я полагаю. Если онъ удаляетъ вашего учителя музыки изъ своего дома, то у него, вѣроятно, есть на это свои соображенія…

"Точно отецъ мой способенъ на какія либо соображенія!" такъ и сказалось въ мелькнувшей на губахъ Галечки насмѣшливой улыбкѣ…

— A слава-жь Богу, согласился Вася прилечь, — хоть и спать не будетъ, а все-жь отдохнетъ себѣ трошечки! молвила, входя, Анна Васильевна, не замѣчая нѣсколько взволнованнаго вида дочери и даже не глядя на нее.

Галечка, въ свою очередь, живо отвернулась и принялась спокойно улыбаться, какъ ни въ чемъ не бывало.

Но я не могъ не замѣтить, что Анна Васильевна продолжала ея не замѣчать — и что это происходило не случайно. Чувствовалось, что опричь ея тревоги за Васю, за отца его, ныло на душѣ милой женщины что-то еще болѣе близкое ей и болѣе глубоко захватывавшее ее за сердечныя струны, — и что именно Галечка вызывала это мучительное что-то въ ея дѣтски-нѣжной, голубиной душѣ…

Она передавала между тѣмъ матушкѣ о томъ, что Герасима Ивановича она застала въ томъ же не то снѣ, не то безчувствіи, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ Кашеваровъ прописалъ ему moschus, за чѣмъ и послано въ городъ, но отъ чего и самъ докторъ не ожидаетъ особенной пользы, что она лишь съ величайшимъ трудомъ убѣдила Васю отдохнуть, и то лишь при помощи Ѳедора Ѳедоровича, который вернулся отъ Любови Петровны и обѣщалъ ему, что будетъ самъ сидѣть у постели его отца до самаго обѣда…

— A Любовь Петровна — не говорилъ докторъ, — гдѣ будетъ обѣдать сегодня?… Съ нами? прервала ее Галечка, — и въ этихъ двухъ словахъ звучалъ какъ бы вызовъ матери на дальнѣйшее объясненіе.

— Не говорилъ, кажется, все такъ же не глядя на нее, отвѣчала Анна Васильевна, — и поторопилась обратиться къ матушкѣ съ какимъ-то вопросомъ.

Галечка дала maman отвѣтить и снова обратилась къ своей матери:

— A если она будетъ внизу обѣдать, то какъ прикажете: и мнѣ придти?

Болѣзненно, глазами полными упрека и глубокаго душевнаго страданія, взглянула на дочь Анна Васильевна. Японялъ, что она только-что — и вѣроятно отъ Ѳомы Богдановича — узнала, какъ успѣла уже Галечка обойтись съ Любовью Петровной.

— A для чего тебѣ на это моего приказа просить? промолвила она съ явнымъ усиліемъ.

Галечка потупилась съ такимъ видомъ, что: конечно — молъ не мнѣ вамъ объяснять это!

— Если вамъ угодно, maman, я приду, проговорила она тихимъ, покорнымъ, будто приниженнымъ голосомъ, — за который въ ту минуту я бы ей, кажется, съ радостью косу оторвалъ…

Бѣдная мать ея растерянно задвигалась на своемъ мѣстѣ: не подъ силу ей было совладать съ этимъ самоувѣреннымъ, безсердечнымъ пятнадцатилѣтнимъ существомъ.

— Можешь у себя обѣдать… коли со всѣми не нравится, проговорила милая женщина, пряча глаза свои отъ невозмутимыхъ глазъ дочери… И какъ еще хватило у ней духа это сказать!…

Галечка, добившись своего, встала, почтительнѣйшимъ образомъ присѣла предъ матушкой, поцѣловала на лету руку Анны Васильевны и вышла изъ комнаты.

Не успѣла еще затвориться за нею дверь, какъ матъ ея, ухвативъ мою мать за обѣ руки и наклоняясь въ ней, прошептала сквозь слезы:

— Въ кого она, скаяжите на милость. Софья Михайловна!…

Мы поспѣшили съ Керети оставить ихъ однѣхъ и отправились гулять въ садъ до обѣда.

Къ обѣду не явились ни Любовь Петровна, ни Галечка, я никогда еще такъ скучно не совершалась въ Богдановскомъ трапеза, какъ въ этотъ день. Довольно сказать, что самъ Ѳома Богдановичъ ни разу не улыбнулся въ продолженіе всего обѣда, никого не тормошилъ и почти рта не разѣвалъ: взглянетъ на незанятые стулья и приборы съ неразвернутыми на нихъ салфетками дочери и племянницы и — вздохнетъ только… Бесѣду за столомъ вели почти исключительно доктора Кашеваровъ и Кикинъ, успѣвшій проспаться и видимо заискивавшій теперь "въ человѣкѣ науки", какъ называлъ К-го врача Людвигъ Антоновичъ. Студентъ былъ тутъ же, ѣлъ за четверыхъ, молчалъ, какъ булыжникъ, и отдувался послѣ каждаго блюда. О больномъ и его сынѣ не произнесено было ни одного слова: всѣ словно боялись коснуться этого предмета. Матушка переговаривалась вполголоса съ хозяйкой, подлѣ которой она сидѣла, и по печальному взгляду, которымъ милая Анна Васильевна отъ времени до времени поглядывала на насъ съ Левой, не трудно было отгадать, о чемъ шла между ними рѣчь: Анна Васильевна убѣждалась доводами матушки; о необходимости намъ скорѣе ѣхать въ К…

Подъ этимъ впечатлѣніемъ побѣжалъ я на верхъ, въ покой Лубянскихъ, едва успѣли встать изъ-за стола.

Савелій, котораго я встрѣтилъ въ корридорѣ, передалъ мнѣ, что Герасиму Ивановичу данъ Васей уже второй пріемъ лѣкарства, которое какъ будто нѣсколько оживило его, но что въ настоящую минуту они, должно быть, опять заснули, — потому Василій Герасимовичъ прошли, кажется, сейчасъ въ свою комнату.

Я отворилъ двери — и вошелъ.

Вася былъ тутъ, дѣйствительно; онъ стоялъ у конторки, облокотившись головой на руку, — и оборотился, слегка поморщившись, на легкій скрипъ двери.

— Это я, Вася, осторожно пробираясь въ нему, сказалъ я, — по ковру не слышно…

— Ничего, теперь все равно, проговорилъ онъ.

— Его, говорятъ, нѣсколько оживило лѣкарство?

Вася только плечомъ повелъ.

Какъ онъ страшно осунулся за эти нѣсколько часовъ! Глаза ввалились, и вокругъ нихъ образовались черные большіе круги, а на щекахъ алѣли тѣ зловѣщія пятна, которыя такъ не нравились Ѳедору Ѳедоровичу.

— Спалъ ты предъ обѣдомъ, Вася?…

— Нѣтъ, отрѣзалъ онъ.

— Не могъ?

— Да…

— A къ намъ maman пріѣхала, опять началъ я послѣ долгаго, тяжелаго молчанія.

— А! сказалъ онъ только, и губы его слегка дрогнули.

— Она пріѣхала за нами… увезти насъ въ К… робко заговорилъ я, снова слѣдя тревожно за выраженіемъ его лица.

Онъ повелъ на меня равнодушнымъ взглядомъ…

— Скоро? спросилъ онъ.

— Она сегодня даже хотѣла… Но я надѣюсь, — хоть еще одинъ день…

— Конечно! промолвилъ онъ, разсѣянно переводя глаза въ окно, въ которое горячо и трепетно вливался въ эту минуту золотой лучъ склонявшагося въ западу солнца.

— Мнѣ будетъ очень… Не знаю даже, какъ сказать тебѣ,- такъ будетъ больно разстаться съ тобою, Вася, сказалъ я.

Мнѣ жадно хотѣлось обнять его, прижать въ груди… Но я не смѣлъ.

— Какъ кукушка закуковала, слышишь! проговорилъ онъ вдругъ вмѣсто отвѣта.

— Онъ и не слышалъ, подумалъ я тоскливо. — Вася!

Онъ снова поморщился и глянулъ на меня во всѣ глаза.

— Я сегодня ужь буду у m-r Керети ночевать… Лучше, не правда-ли?

Онъ кивнулъ въ знакъ согласія.

— Если насъ завтра увезутъ отсюда, Вася, я приду въ тебѣ проститься, жалобно молвилъ я, все надѣясь, что онъ вспомнитъ о нашей дружбѣ, о томъ, какъ я любилъ его…

— Да, да, сказалъ онъ; слова мои очевидно докучали ему, ионъ отошелъ въ окну.

XL

На другой день утромъ, — мы только-что съ Керетя успѣли одѣться, — пришли насъ звать чай пить въ maman внизъ, Она поднялась очень рано и была давно готова, когда мы явились въ ней.

Оказывалось, что, оставшись вчера вечеромъ одна съ Анной Васильевной и ея мужемъ, она окончательно убѣдила ихъ отпустить насъ сегодня же. Матушка была очень довольна: Анна Васильевна сана призналась ей, что на ея мѣстѣ она бы точно также поступила.

— Въ домѣ нашемъ дѣти ваши ничему доброму не научатся, рѣшилась она даже сказать своей пріятельницѣ.

— Сбѣгай же ты сейчасъ въ Максимычу, приказывала мнѣ матушка, — чтобы скорѣе онъ собиралъ ваши вещи.

У меня въ первую минуту опять защемило на сердцѣ. Но я вспомнилъ разговоръ мой вчера съ Васей. "Я ему ни на что не нуженъ, онъ тяготится мною", съ горечью подумалъ я.

Я отправился въ Максимычу. Онъ даже перекрестился, узнавъ о рѣшеніи матушки.

— Отъ грѣха и соблазна, значитъ, подальше васъ, крикнулъ онъ и вдругъ началъ выпѣвать мнѣ:- Вчера-то съ барыней этой… подъ ручку. Точно сами онѣ идти не могутъ, такъ и навалились на васъ…

— Ну, довольно, однако, Максимычъ, воскликнулъ я, вспыхнувъ.

Но онъ не унимался.

— Мало имъ одного, должно быть, такъ еще васъ нужно… Тьфу! Вотъ только барина этого молодаго жаль, а то бы, кажется, на стѣны на эти самыя плюнулъ. Чтобъ имъ…

Я убѣжалъ скорѣе отъ его причитаній. Въ корридорѣ повстрѣчалась мнѣ Анна Васильевна: она шла къ Лубянскимъ и казалась очень взволнованной.

— Видѣлъ ты Васю? спросила она на ходу.

— Нѣтъ еще, я хотѣлъ сейчасъ идти.

Она остановилась.

— A ты бы погодя приходилъ лучше… Мнѣ съ нимъ поговорить надо…

— Хорошо, Анна Васильевна, я пойду въ maman.

— И я до ней скоро, такъ ты туда ходи…

У maman я засталъ Ѳому Богдановича; онъ стоялъ предъ ней, переминаясь съ ноги на ногу и держа въ рукѣ какое-то письмо.

— A знаетъ Вася? такъ и огорошилъ онъ меня непонятнымъ вопросомъ, едва я вошелъ.

— Что знаетъ, Ѳома Богданычъ? недоумѣвая спросилъ я.

— A что мать его уѣхала?

— Любовь Петровна?… Я ничего не понималъ. — Я Васю еще не видалъ сегодня, объяснялъ я.

— Какъ же все это произошло? съ любопытствомъ спросила матушка.

— A кажу-жь вамъ, Софья Михайловна, съ совершенно растеряннымъ видомъ отвѣчалъ онъ, — съ вечера послала она своего лядащаго Петрушку на село, жида съ конями нанять, а и пришелъ ночью съ конями тотъ жидъ, въ карету ея коней тѣхъ впрягъ, и поѣхала она на томъ жидѣ…

— Куда?

— A въ К. кажутъ.

— И прислала вамъ письмо.

— A и тотъ же Петрушка ея лядащій, какъ уѣзжали они, такой приказъ Марку кучеру далъ, чтобъ какъ я встану утромъ, — будить меня ни за-что не казалъ, шельма! — какъ встану, казалъ, чтобъ мнѣ письмо то и дали…

— Что же она вамъ пишетъ?

— A хоть убейте не скажу (не знаю), Софья Михайловна. Не понялъ я и не дочиталъ, потому тонко такъ, по-аглицкому пишетъ…. да и читать не хотѣлось, о!… Борисъ, обратился онъ ко мнѣ, протягивая письмо, которое все время мялъ въ комокъ своими вѣчно безпокойными руками, — глаза у тебя молодые, прочти, о!…

Я кое-какъ расправилъ листовъ и началъ читать: "Любезный дядюшка, писала Любовь Петровна, — я ненавижу объясненія и уѣзжаю отъ васъ ночью, таясь и избѣгая свѣта, какъ какой-нибудь злой преступникъ, единственно для того, чтобъ избѣгнуть ихъ. Но вы сами понимаете, вѣроятно, что я не могу долѣе оставаться въ вашемъ домѣ…".

— Бо сама не хотитъ, такъ и не можетъ, прервалъ меня Ѳома Богдановичъ, съ какою-то ребяческою тревогой, заглядывая въ лицо матушкѣ: не подумайте-молъ, что я въ состояніи выгнать ее изъ моего дома.

— И добре она сдѣлала, воскликнулъ Ѳома Богдановичъ, — похвалю я ее теперь за то, — что отъ сына отказалась она я мнѣ съ Ганною за сына его отдала. Не нужно ему такой матери, — правду она сказала!…

Старый Галагай откинулъ назадъ свою лысую голову, маленькіе глазки его запрыгали, и невзрачное, почти комическое лицо его освѣтилось внезапно невыразимымъ обаяніемъ сердечности и умиленія… Онъ протянулъ руку впередъ, какъ бы совершая обрядъ присяги.

— Клянусь же я предъ Христомъ Спасителемъ нашимъ, съ какою-то тихою торжественностью возгласилъ онъ, — клянусь за себя и за жену мою, что пріймаемъ мы Васю Лубянскаго за сына нашего роднаго и будемъ мы любить и хранить того сына…

— A и надолго-ли будетъ у насъ тотъ сынъ! прервала его Анна Васильевна горестнымъ восклицаніемъ и закрыла себѣ глаза рукой.

Ѳома Богдановичъ глянулъ на жену, дрогнулъ и, подбѣжавъ въ ней, охватилъ ее за шею:

— A не надолго, горячо цѣлуя ее, воскликнулъ онъ, — такъ будемъ мы плакать по немъ, какъ по томъ Павликѣ нашемъ покойномъ плакали мы!…

И онъ стремглавъ выбѣжалъ изъ комнаты.

XLI

Рѣшено было, что мы уѣдемъ тотчасъ же послѣ завтрака, — и время уже подходило въ нему, — но я напередъ объявилъ, что завтракать не приду. Я желалъ проститься съ Васей: я все надѣялся улучить минуту поговорить съ нимъ "по душѣ", въ послѣдній разъ; мнѣ жадно хотѣлось взглянуть ему въ лицо, убѣдить самого себя, что докторъ ошибается, что ничего нѣтъ страшнаго въ этихъ пятнахъ, которыя ему такъ не нравятся, что Анна Васильевна напрасно тревожится. "Богъ дастъ, все пройдетъ", представлялъ я себѣ,- "и мы опять будемъ съ нимъ; Ѳома Богдановичъ пришлетъ его учиться въ К.; онъ у насъ жить будетъ, а лѣтомъ въ Богдановскомъ, къТихихъ-Водахъ"…

Но онъ, не отрываясь, все сидѣлъ за ширмами у постели отца, а я боялся зайти туда: можетъ-быть, это будетъ не пріятно Васѣ. Я вспоминалъ сухость его пріема вчера и его недовольные глаза, — мнѣ такъ больно было бы, еслибъ это должно было повториться теперь. Я нѣсколько разъ на цыпочкахъ входилъ въ спальню Герасима Ивановича и выходилъ оттуда опять въ комнату Васи, незамѣченный имъ.

Тамъ у окна сидѣлъ командоръ и лѣниво слушалъ Кикина, что-то вполголоса повѣствовавшаго ему. Длинный маіоръ внушалъ мнѣ теперь какую-то зависть: онъ точно вытѣснилъ меня изъ этого покоя, который я такъ долго почиталъ своимъ, и какъ будто хотѣлъ, думалось мнѣ, замѣнить меня въ сердцѣ Васи. A между тѣмъ добрый человѣкъ, не переставая прислушиваться въ разсказамъ полупьянаго врача, слѣдилъ, какъ оказалось, внимательно за моими входами и выходами и угадывалъ ихъ поводъ.

— Вы не видались сегодня съ Василіемъ Герасимычемъ? спросилъ онъ меня вдругъ.

— Нѣтъ еще… Я хотѣлъ съ нимъ проститься, — мы сегодня ѣдемъ, печально объяснилъ я.

Онъ взглянулъ на меня — и нахмурился, какъ всегда это бывало съ нимъ, когда чувствовалъ онъ себя тронутымъ.

— Сегодня? переспросилъ онъ.

— Скоро, послѣ завтрака…

— A не поглядите вы на больнаго? обратился онъ къ Кикину.- Ѳедоръ Ѳедоровичъ на село ушелъ…

Тотъ только взъерошенною головой своею дернулъ: что-молъ глядѣть-то на него теперь…

— Ну, а все-жь для порядка пойдемте, — на то вѣдь пріѣхали вы, безцеремонно отрѣзалъ командоръ, приглашая движеніемъ руки Кикина пройти въ комнату Герасима Ивановича, и санъ пошелъ за нимъ.

Черезъ нѣсколько времени вышелъ во мнѣ Вася.

— Борисъ, ты ѣдешь! воскликнулъ онъ, протягивая мнѣ обѣ руки.

Я схватился за нихъ, наклонился въ нему и крѣпко поцѣловалъ его въ щеку… Зловѣщія пятна куда-то скрылись: желтоватая, восковаго оттѣнка блѣдность покрывала все его лицо. Глаза его опять поразили меня: Лихорадочный блескъ, которымъ они такъ страшно горѣли вчера, потухъ совсѣмъ. Они точно вылиняли и глядѣли тускло и упорно, какъ у слѣпыхъ.

— Какъ ты себя чувствуешь, Вася?

— Ничего, отвѣчалъ онъ совершенно покойно и даже улыбнулся.

— Спалъ ты, по крайней мѣрѣ, хоть сколько-нибудь?

— Да, кажется, дремалъ… Не всели равно?

— Какъ все равно! Вѣдь ты заболѣешь, серьезно заболѣешь, если не будешь спать!…

Онъ опять коротко улыбнулся.

— Послушай, Борисъ, сказалъ онъ, подходя въ своему письменному столу, — ты ѣдешь… Прими это отъ меня на память.

На столѣ лежалъ такъ хорошо знакомый мнѣ толстый томъ, переплетенный въ темную вожу, — компактное изданіе " нашего друга".

— Твой Шиллеръ, Вася? Вѣдь онъ у тебя одинъ!…

— Мнѣ не нужно, сказалъ онъ, а тусклые, неподвижные глаза его добавляли: мнѣ ничего не нужно теперь!…

Я взялъ книгу, и цѣлые ряды блаженныхъ часовъ, проведенныхъ съ нимъ за чтеніемъ ея, мгновенно воскресли въ моей памяти.

— О Вася! сквозь слезы проговорилъ я, — вернутся-ли когда наши вечера?

Онъ поднялъ на меня свои странные глаза и еще болѣе страннымъ голосомъ, утвердительно кивнувъ нѣсколько разъ головой:

— Не здѣсь только! отвѣчалъ онъ.

— Господи! кинулся я въ нему въ перепугѣ:- неужели мы съ тобой уже никогда не увидимся?…

Онъ будто не слышалъ, продолжалъ глядѣть на меня своимъ упорнымъ, мучительнымъ взглядомъ.

— A вѣдь ты любилъ меня, Борисъ, неожиданно вымолвилъ онъ, какъ бы отвѣчая какой-то своей, для меня непонятной мысли.

— И люблю и буду любить, пока живъ! воскликнулъ я, съ новымъ порывомъ нѣжности и обнимая его. — Скажи только одно слово, Вася, и я упрошу, на колѣняхъ умолю maman, чтобъ она оставила меня еще въ Богдановскомъ, съ тобою…

Онъ отвернулся отъ меня вдругъ и, подавляя вырывавшійся у него изъ груди кашель, проговорилъ нетерпѣливо, почти злобно:

— Не надо, не хочу, что тебѣ со мною дѣлать!

И онъ быстрыми шагами направился въ комнату отца и заперъ за собою дверь.

Я побѣжалъ въ корридоръ и горько заплакалъ.

Два часа послѣ этого мы катили по дорогѣ въ К…. Я уѣзжалъ изъ Богдановскаго съ тяжелымъ и оскорбленнымъ чувствомъ и угрюмо молчалъ въ продолженіе всего пути. Матушка, напротивъ, имѣла такой счастливый видъ, будто только-что отъ пожара насъ спасла. Керети, бодрый и веселый, въ свою очередь, смѣшилъ ее всякими разсказами и остротами. Его нескончаемая болтовня, возня и трещаніе Левы наводили на меня еще большее уныніе….

XLII

Мы жили въ городѣ уже двѣ недѣли. Другія лица, другая рамка жизни, усиленное ученіе, — батюшка рѣшилъ помѣстить меня въ одно изъ привилегированныхъ петербургскихъ заведеній, — начинали мало-по-малу заслонять собою печальныя воспоминанія, вынесенныя мною изъ Богдановскаго, которыя въ первое время нашего пріѣзда въ К. неотступно преслѣдовали меня. Я начиналъ опять втягиваться въ нашу обычную городскую жизнь и уже не безъ удовольствія представлялъ себѣ скоро предстоявшій мнѣ отъѣздъ въ столицу, и мундиръ съ шитыми петлицами, и "честь воспитываться тамъ, гдѣ воспитывался самъ Пушкинъ"… Самолюбія было у меня тогда не мало, — и я старательно зубрилъ свои уроки, постоянно тревожась мыслью "какъ бы не хуже быть другихъ тамъ". Въ моихъ понятіяхъ, тамъ, на тѣхъ скамьяхъ, должны были сидѣть все какіе-то необыкновенно мудрые, прилежные "jeune" gens lettrés", изъ которыхъ каждому вмѣнено въ обязанность сдѣлаться тотчасъ послѣ выхода какимъ-нибудь великимъ человѣкомъ.

Однажды послѣ обѣда, — мы сидѣли съ maman въ кабинетѣ батюшки, у вѣчно теплившагося у него камина, — вошелъ слуга и доложилъ: докторъ Кашеваровъ.

— Проси, проси! сказала живо матушка. — Онъ, вѣрно, привезъ извѣстія отъ Галагаевъ, отвѣчала она на вопросительно поднявшіеся на нее глаза батюшки.

— Я въ вамъ съ поклономъ отъ богдановскихъ обитателей, — было, дѣйствительно, первымъ словомъ доктора.

— Ну, что тамъ, скажите, что бѣдный Лубянскій? участливо спросила maman.

— Вчера похоронили, отвѣчалъ онъ.

— Царство ему небесное! Матушка перекрестилась. — Вы, кажется, надѣялись сначала, что онъ протянетъ еще? сказала она, помолчавъ.

— Удивляюсь, напротивъ, слегка улыбнулся Кашеваровъ, — какъ это онъ протянулъ цѣлыя десять сутокъ…

— Но вы, если не ошибаюсь, женѣ его говорили въ такомъ смыслѣ?….

Онъ пожалъ плечами и улыбнулся еще разъ.

— Ей, во что бы ни было, требовалось уѣхать, — такъ, по крайней мѣрѣ, я могъ заключить изъ ея словъ; удерживать ее я не видѣлъ никакой надобности, а ее только и удерживало, что неловко-молъ кинуть мужа, когда онъ при послѣднемъ издыханіи….

— Была она на похоронахъ?

— Къ ней Ѳома Богданычъ эстафету послалъ: пріѣхала она къ самому отпѣванію, а тотчасъ послѣ похоронъ сѣла въ карету и уѣхала.

— Вася ужасно убитъ, должно быть! воскликнулъ я.

Докторъ значительно помолчалъ.

— Наружно, пожалуй, и не замѣтишь, сказалъ онъ, наконецъ, — мальчикъ какъ будто давно успѣлъ освоиться съ этой мыслью… Посмотрѣли бы вы, съ какимъ спокойствіемъ подошелъ онъ къ умершему и закрылъ ему глаза…. Ни слезки, вѣдь, рука не дрожала! Но все это ушло у него въ глубь и засѣло. Я говорилъ Аннѣ Васильевнѣ: его не надо оставлять одного, примолвилъ Кашеваровъ съ такимъ оттѣнкомъ въ выраженіи, что maman и я мы оба вздрогнули.

— A съ матерью они видѣлись? спросила она опять.

— Нѣтъ, онъ видимо избѣгаетъ ея. Я стоялъ подлѣ него при отпѣваніи. Едва вошла она и пододвинулась ко гробу, онъ отошелъ на противоположный конецъ, а когда въ могилу опустили, — она было къ нему хотѣла подойти, а онъ, будто не видѣлъ, въ сторону, — и скрылся. Насилу отыскалъ его въ саду маіоръ этотъ гусарскій, что стоитъ въ Богдановскомъ… Такъ она и уѣхала, слова не перемолвивъ съ сыномъ.

— О ней здѣсь совсѣмъ не слышно. Гдѣ она живетъ? обратился въ Кашеварову батюшка, равнодушно все время внимавшій этому разговору.

— Она никого не видитъ. Никого не принимаетъ, и докторъ примолвилъ:- она, полагаю, скоро и уѣдетъ отсюда….

— Куда? спросилъ отецъ мой.

— Да въ Петербургъ, должно-быть…. Кашеваровъ засмѣялся. — Кого-то на дняхъ въ гвардію вернули, — вы знаете? сказалъ онъ, глядя на матушку.

— А! холодно отвѣчала она, принимая тотъ презрительный видъ, какой немедленно появлялся на ея лицѣ каждый разъ, когда шла рѣчь о Любови Петровнѣ.

— Une bien jolie femme! жалѣю, что давно не видалъ ея! сказалъ батюшка, насмѣшливо покосившись на maman.

Она отвернулась.

Черезъ нѣсколько дней. вернувшись съ прогулки, которую онъ методически совершалъ ежедневно предъ обѣдомъ, батюшка зашелъ въ садъ, гдѣ мы, обыкновенно, ждали его всѣмъ семействомъ въ обѣду.

— Знаешь, кто меня сейчасъ до дому провелъ? сказалъ онъ весело maman.

— A кто?

— Тотъ музыкантъ. помнишь, что жилъ у Галагаевъ?

— Булкенфрессъ! назвалъ я.

— Une grande canaille! воскликнула матушка.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ отецъ мой съ своимъ вѣчно равнодушнымъ видомъ. — но очень золъ и остеръ…. Ему сильно хотѣлось, кажется, чтобъ я пригласилъ его войти. Я обманулъ его пламенное ожиданіе, конечно, но за то потѣшилъ онъ меня всю дорогу. Вообрази…

Онъ, очевидно, собирался разсказать что-то смѣшное. но, взглянувъ на Настю и Леву, пріостановился.

— Докторъ былъ правъ, сказалъ онъ только, — la jolie femme уѣхала въ Петербургъ. Надѣюсь, примолвилъ онъ, подсмѣиваясь заразъ надъ матушкой и надо мною, — что когда Борисъ отправится туда, ты ему дашь къ ней рекомендательное письмо?… A то, можетъ-быть, вмѣсто ученья, ты бы юнкеромъ въ лейбъ-гусары хотѣлъ поступить? прищурился онъ на меня: — такъ и это можно. Попроси маменьку оказать тебѣ протекцію: баронъ Фельзенъ, съ тою-же рабскою угодливостью ей, приметъ тебя въ свой эскадронъ, съ какою важивалъ тебѣ отъ нея чулки….

— Какой ты вѣчно вздоръ говоришь, Michel! полусердито упрекнула его за эту шутку матушка.

Прошелъ еще мѣсяцъ; никакихъ извѣстій не доходило въ намъ изъ Богдановскаго. Maman писала въ Аннѣ Васильевнѣ тотчасъ послѣ того, какъ узнала отъ Кашеварова о смерти Герасима Ивановича, но на это письмо не получила отвѣта,

Октябрь былъ уже на половинѣ, но дни стояли еще великолѣпные. Медленно увядала природа въ этомъ году, и въ к-хъ садахъ цѣпко держалась еще на своихъ сучьяхъ вся багряная гамма осенней листвы. — Какъ хорошо теперь должно быть въ Тихихъ-Водахъ! вспоминала не разъ, вздыхая, maman. И не разъ при этомъ заводила со мною рѣчь о добрыхъ богдановскихъ друзьяхъ своихъ и о моемъ другѣ Васѣ, "къ которому ты давно могъ бы, кажется, написать", замѣчала она мнѣ.

— Что ему до меня! отвѣчалъ я ей угрюмо, все еще подъ впечатлѣніемъ моего прощальнаго свиданія съ нимъ, — онъ обо мнѣ и думать пересталъ.

Но бѣдный Вася не забылъ меня.

— Пожалуйте къ маменькѣ, вызвалъ меня въ одно прекрасное утро изъ-за урока Максимычъ, входя въ мою комнату. — Тамъ гость одинъ ждетъ васъ.

— Что за гость?

— Сами увидите.

Керети сложилъ книгу. Я побѣжалъ въ гостиную. Матушку я засталъ на обычномъ ея мѣстѣ, въ углу дивана, — а противъ нея, у стола, сидѣлъ длинный маіоръ Гольдманъ и сообщалъ ей что-то, отъ чего maman казалась очень взволнованной. Я очень обрадовался командору, котораго никакъ не ждалъ видѣть въ К., но, по первому взгляду на мрачное лицо его, я догадался, что онъ пріѣхалъ не съ добрыми вѣстями.

— Что Вася? съ невольной тревогой спросилъ я, подавая ему руку.

— На, прочти, отвѣчала за него maman, протягивая мнѣ письмо, привезенное ей командоромъ отъ Анны Васильевны.

Письмо это говорило слѣдующее:

Я едва могъ дочесть — и съ ужасомъ поднялъ глаза на командора. Онъ морщился и навивалъ себѣ усы на палецъ, по обыкновенію, и глядѣлъ на меня изъ-подъ нахохлившихся бровей съ такимъ выраженіемъ, будто сбирался съѣсть меня живаго:- онъ былъ глубоко потрясенъ, какъ видно.

— Maman! воскликнулъ я:- неужели вы меня не пустите?

Она, видимо, была въ большомъ замѣшательствѣ: она не рѣшалась согласиться сразу, и потому, что, пожалуй, это батюшкѣ можетъ не понравиться, да и сына было жаль: не на радостныя впечатлѣнія отпустила бы она меня въ Богдановское. A какъ "отказать умирающему" между тѣмъ?… Сомнѣнія ея разрѣшены были съ той стороны, съ которой она, кажется, менѣе всего ожидала содѣйствія.

Въ комнату вошелъ отецъ мой; онъ радушно привѣтствовалъ командора, съ которымъ часто, въ Тихихъ-Водахъ, хаживалъ на охоту.

— Бекасовъ что должно-быть теперь на Толокѣ? засмѣялся онъ ему съ перваго слова, вспоминая о болотѣ, хорошо знакомомъ имъ обоимъ. — Не туда-ли звать меня пріѣхали, достопочтенный воинъ?

— Не тебя, — Бориса, отвѣчала на это матушка. Она, безъ словъ, передала ему письмо Анны Васильевны.

Оно его тронуло, очевидно; его всегда холодное лицо приняло, какъ бы противъ его воли, выраженіе печали и сожалѣнія…

— Мальчикъ такъ плохъ? коротко спросилъ онъ у командора.

— Не вынесъ! еще короче отрѣзалъ тотъ.

— Вы когда пріѣхали? спросилъ опять батюшка.

— Сейчасъ.

— И ѣхать думаете?

— Какъ отъ васъ отвѣть получу.

— Съ человѣкомъ вы, или безъ человѣка?

— Одинъ.

— Въ чемъ?

— Въ двумѣстной бричкѣ; на козлахъ мѣсто.

— Ступай, Борисъ, къ Максимычу, собирайтесь скорѣе — и съ Богомъ, рѣшилъ отецъ мой.

Я прыгнулъ ему на шею и побѣжалъ къ своему старику…

Черезъ часъ мы скакали втроемъ, въ бричкѣ командора, по проселочному пути, на которомъ ждали насъ подставы черезъ каждыя двадцать верстъ. Маіоръ хотѣлъ непремѣнно привезти меня въ Богдановское еще засвѣтло. Все это совершилось такъ скоро, что я не успѣлъ ни о чемъ разспросить его, ничего узнать о томъ, какъ вдругъ, такъ скоро, очутился Вася "безъ надежды", на порогѣ смерти… Все это было такъ поразительно, что въ первую минуту никакіе вопросы не шли мнѣ на умъ: — "онъ умираетъ, онъ хочетъ проститься со мною", стояло у меня только, точно гвоздемъ забитое въ головѣ…. Лишь теперь, сидя рядомъ въ экипажѣ съ этимъ человѣкомъ, "который везъ меня въ нему, котораго онъ послалъ за мною", и то лишь проѣхавъ съ нимъ безмолвно добрыхъ часа два, — командоръ какъ сѣлъ, такъ рта не разжималъ, — подумалъ я обратиться въ нему за объясненіями, за подробностями…

Изъ его короткихъ, нескладныхъ, часто недосказанныхъ отвѣтовъ я могъ себѣ составить о случившемся слѣдующее приблизительно представленіе:

Въ самый день смерти Герасдма Ивановича Вася захаркалъ кровью. Онъ старался это сначала тщательно скрыть отъ окружающихъ, прятался отъ доктора, не отвѣчалъ на его вопросы. Кашеваровъ, какъ говорилъ онъ и намъ въ К., сталъ подозрѣвать его въ какомъ-то дурномъ замыслѣ. Испуганные Галагаи учредили надъ нимъ бдительный надзоръ, при помощи командора, который даже переселился, по просьбѣ ихъ, въ домъ, въ бывшую нашу съ Васей комнату, послѣ того какъ самъ Вася захотѣлъ непремѣнно перейти въ спальню покойнаго и спать на той кровати, на которой тотъ скончался… Но это только раздражало Васю: онъ забивался въ какой-нибудь уголъ дома или старался уйти въ дальнюю аллею сада, поближе въ озеру, туда, гдѣ, надѣялся онъ, не встрѣтится ему ни единое человѣческое лицо, не дойдетъ до него звука человѣческаго голоса. Но повсюду натыкался онъ на кого-нибудь, приставленнаго "беречь" его. Доеный Ѳома Богдановичъ, въособенности, докучалъ ему своими допытываніями, суетливою заботливостію о немъ и неумѣстнымъ выраженіемъ своихъ опасеній. — "Дядя, за что вы меня у себя какъ въ тюрьмѣ держите?" сказалъ ему, не выдержавъ, однажды Вася. Смущенный Ѳома Богдановичъ ничего лучшаго не могъ сказать въ свое оправданіе, какъ то, что "а ты, можетъ, съ большаго горя своего, Василю, да въ думку возьмешь чтось такое надъ собою сдѣлать!" Вася въ эту минуту сильно закашлялся: онъ отнялъ ото рта платокъ, полный крови и, показывая его дядѣ: — "Ст о итъ-ли?" отвѣчалъ онъ только. Бѣдный Галагай такъ перепугался, что съ нимъ дурно сдѣлалось. Послали опять за Кашеваровымъ; онъ призналъ въ Васѣ всѣ признаки скоротечной чахотки. Много было переполоха въ домѣ, и совѣщаній, и уговоровъ между докторомъ и бѣдными Галагаями. Единственнымъ средствомъ къ спасенію считалъ докторъ — увезти немедленно Васю въ Одессу, а оттуда на первомъ пароходѣ въ Константинополь и Каиръ, чтобы въ этомъ послѣднемъ городѣ провести зиму; онъ соглашался самъ, — Ѳома Богдановичъ обѣщалъ ему за это пять тысячъ рублей ceребромъ въ годъ, — сопутствовать больному и оставаться при немъ. Но едва заикнулись Васѣ объ этомъ предположеніи, онъ впалъ въ такое нервное раздраженіе, что дальнѣйшая рѣчь объ его отъѣздѣ стала въ общемъ сознаніи уже невозможною. — "Вы не оторвете меня отъ его могилы, не смѣете, я не дамся!" рыдая безумно въ истерическомъ припадкѣ, повторялъ несчастный мальчикъ. Насилу мольбами своими, слезами и клятвами успѣла успокоить его Анна Васильевна. Но въ ту же ночь, осторожно провравшись мимо заснувшаго на минуту, въ передней Савелья, — командоръ, не спавшій въ кто время, даже ничего не слышалъ изъ своей комнаты, — Вася о босу ногу выскользнулъ изъ дому… На зарѣ слѣдующаго дня его нашли распростертаго, безъ чувствъ, на мокромъ дернѣ, покрывавшемъ свѣжую могилу его отца… На выздоровленіе нечего былъ разсчитывать. Въ одинъ прекрасный день онъ прямо, съ какимъ-то сіяющимъ лицомъ, сказалъ доктору: "Я вѣдь очень скоро умру, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, не правда-ли?" Тотъ смутился съ перваго раза и уже совсѣмъ растерялся, когда мальчикъ, до этихъ поръ недовѣрчиво, почти враждебно относившійся къ нему, бросился въ нему вдругъ на шею, восклицая: "не скрывайте, не скрывайте, голубчикъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, — я вѣдь знаю, папа мнѣ сегодня ночью во снѣ сказалъ!" Докторъ однако не счелъ нужнымъ далеко таить отъ него безнадежность его положенія… "И не видывалъ я еще его никогда такимъ счастливымъ", говорилъ мнѣ маіоръ, — "какъ ребенокъ малый, руками даже заплескалъ, Слава Богу, слава Богу! повторялъ только — и смѣется, — а старики наши глядятъ на него и обливаются слезами"…

Съ этой минуты наступила для Вася какая-то, по выраженію командора, для всѣхъ очевидная оттяжка физическаго и нравственнаго страданія. Кашель его значительно ослабъ, а съ этимъ и количество извергаемой крови сдѣлалось уже почти ничтожнымъ. Мучительная лихорадка, возобновлявшаяся съ больнымъ каждый вечеръ, перешла въ ничтожный "жарокъ", какъ будто уже и не замѣчаемый имъ и при которомъ нисколько не измѣнились спокойствіе и ясность его духа. Вася вдругъ сдѣлался необыкновенно тихъ, мягокъ и свѣтелъ; улыбка не покидала его устъ; по утрамъ онъ прилежно читалъ Евангеліе съ Анной Васильевной, которую не хотѣлъ уже болѣе отпускать отъ себя; вечеромъ любилъ, чтобы въ нему собирались всѣ живущіе въ домѣ и болтали вокругъ него о всякомъ вздорѣ. "На-послѣдяхъ общество полюбилъ", съ печально-сердитою улыбкой говорилъ командоръ, — но я понималъ, что бѣдный мальчикъ "на-послѣдяхъ" старался оставить по себѣ добрую память въ тѣхъ, съ которыми онъ долженъ былъ скоро разстаться на вѣки, что хотѣлъ онъ заставить ихъ забыть, простить ему тѣ поводы въ недовольству имъ, въ которыхъ онъ, быть-можетъ, признавалъ себя относительно ихъ виновнымъ… "Я не умру спокойно, не повидавши еще разъ Бориса", говорилъ онъ прямо Аннѣ Васильевнѣ: "мы нехорошо съ нимъ разстались"…

XLIII

Раннія осеннія сумерки облегали окрестность, когда мы доскавали до Богдановскаго. Кое-гдѣ въ окнахъ большаго дома уже свѣтился огонь. Богунъ сидѣлъ на крыльцѣ,- онъ выжидалъ насъ. .

— Пани просили, какъ пріѣдете, молвилъ онъ, высаживая насъ изъ экипажа, — чтобы на верхъ вы заразъ не шли, а чтобъ ее позвать до васъ: онѣ къ вамъ сойдутъ.

Онъ насъ провелъ въ кабинетъ Ѳомы Богдановича и побѣжалъ на верхъ. Анна Васильевна не замедлила явиться.

Увидѣвъ меня, она не могла удержаться отъ слезъ, хотя видимо силилась не давать имъ воли.

— Спасибо, спасибо Софьѣ Михайловнѣ, что отпустила тебя, говорила она, цѣлуя меня, — спасибо и вамъ, Степанъ Парѳенычъ, что привезли его! Ахъ, Борисъ! воскликнула она: — коли-бъ въ нашемъ горѣ да не сей человѣкъ золотой…

— Погодите хвалить, пока уйду! чуть не крикнулъ на нее командоръ и сердитымъ шагомъ вышелъ изъ комнаты.

— Анна Васильевна, милая! воскликнулъ я, — меня вдругъ точно какимъ-то вихремъ охватило чувство глубокаго отчаянія. — Вася совсѣмъ умираетъ?…

Она развела руками.

— Самъ увидишь его сейчасъ, Борисъ, какой онъ, — и не повѣришь, можетъ, — ясный онъ, свѣтлый, какъ звѣзда въ небѣ… Какъ звѣзда, съ тоской договорила она, — что въ утру и слѣда не будетъ ея… Часомъ мы даже съ Ѳомой Богданычемъ другъ на дружку глядимъ и думаемъ себѣ: нк можетъ того быть, чтобы помереть ему скоро…

— Онъ хотѣлъ непремѣнно меня видѣть, Анна Васильевна?

— A какъ еще! Сегодня съ утра, какъ узналъ что маіоръ за тобой вчера въ ночь уѣхалъ, все безпокоился, что тебя, можетъ, Софья Михайловна не отпуститъ, хотѣлъ даже самъ писать до нея…

— Онъ одинъ теперь? спросилъ я.

— Сидятъ у него Ѳома Богданычъ, да студентъ тотъ; Кашеваровъ въ уѣздъ уѣхалъ вчера рано; только промежъ насъ ужь сказано, чтобы когда ты будешь, оставить васъ вдвоемъ съ Васей… Они уйдутъ заразъ…

— Такъ можно идти въ нему, Анна Васильевна?

Она смущенно зашевелилась на мѣстѣ и замедлила отвѣтомъ.

— A напередъ хотѣла я тебя чегось спросить, Боренька, начала она… — Насчетъ его матери… чтобы ты ему сказалъ, домолвила Анна Васильевна…

Я вопросительно взглянулъ на нее.

— Она, говорятъ, въ Петербургъ уѣхала?…

— Въ Москвѣ она, перебила меня Анна Васильевна, — письмо прислала мнѣ оттуда. Чи тамъ, чи туда ѣдучи, только узнала она, что боленъ Вася, — пишетъ, чтобъ я ей отписала скорѣе, что если нужно, то вернется она заразъ…. только чтобъ знала она, проситъ, что сынъ хотитъ ее видѣть…

— Развѣ въ К. ей не было еще извѣстно о положеніи Васи?

— A не знаю я того, отвѣчала Анна Васильевна. — Тади Васѣ такъ не было еще худо, какъ теперь… Кашеваровъ былъ у нея тамъ, какъ вернулась она съ похоронъ отселѣ, только не приняла она его въ тотъ часъ…

— Онъ говорилъ намъ съ maman, сказалъ я, — что Вася не хотѣлъ говорить съ ней на похоронахъ…

— A отъ же о томъ и хочу я тебѣ сказать, молвила Анна Васильевна съ новою скорбію въ голосѣ:- не хотѣлъ онъ тамъ ее видѣть и до настоящаго часу не хотитъ!… A ты самъ помысли, Борисъ, можетъ-ли же то быть, чтобы сынъ матери да предъ смертью не простилъ!…

— Вы говорили ему объ этомъ?

— A говорила-жь, и отца Матвѣя до него посылала…

— Что жк онъ?

— A онъ что! повторила Анна Васильевна. — Отвѣта отъ него нѣтъ, и вижу я только, что мучаю я его тѣми словами моими… Можетъ, въ разговорѣ найдешь ты случай, Борисъ, скажешь ему…. спросишь, отчего онъ всѣхъ проситъ ему простить, а самъ простить не хочетъ, и кому-жь — матери родной!… Вчера захотѣлъ онъ самъ исповѣдаться и святое причастіе принять, — и еще свѣтлѣй сдѣлался онъ послѣ того, и сегодня такой хорошій былъ онъ день весь… Можетъ, Борисъ, и поможетъ тебѣ Богъ, дойдетъ слово твое до его сердца… Я сейчасъ тади Любочку до него выпишу!…

— Я непремѣнно буду съ нимъ говорить объ этомъ, Анна Васильевна, клянусь вамъ!

— И наградитъ тебя Богъ за это! воскликнула она, снова обнимая меня. — Тольки ты гляди, Борисъ, не труди его слишкомъ разговоромъ, а самъ ему говори больше…. дыханья у него на половину уже нѣту…

Мы отправились на верхъ.

Командоръ вышелъ къ намъ на встрѣчу въ корридоръ.

— Онъ ждетъ васъ нетерпѣливо, сказалъ онъ, пропуская меня въ дверь и задерживая Анну Васильевну какимъ-то вопросомъ…

У меня подгибались ноги… Я пересилилъ себя и вошелъ.

Ничего не перемѣнилось въ этой бывшей комнатѣ Герасима Ивановича. Та же лампа подъ зеленымъ абажуромъ горѣла на кругломъ столѣ, за которымъ Людвигъ Антоновичъ съ Ѳомой Богдановичемъ молча пили чай; та же кровать, задвинутая ширмами, виднѣлась въ дальнемъ углу покоя, а посреди его стояло такъ хорошо знакомое мнѣ большое вольтеровское кресло покойнаго, — и въ немъ, ухватившись руками за ручки, сидѣлъ Вася…. сидѣлъ призракъ прежняго Васи, съ устремленными глазами на дверь.

— Борисъ, милый! проговорилъ онъ довольно слышнымъ голосомъ.

Я кинулся къ нему. Онъ упалъ, ослабѣвъ, на спинку кресла и, закашлявшись короткимъ, деревяннымъ кашлемъ чахотныхъ, промолвилъ опять:

— Я такъ боялся, что ты не пріѣдешь!

Ѳома Богдановичъ не далъ мнѣ отвѣчать, — онъ повисъ мнѣ на шеѣ, и горячія слезы его закапали мнѣ на лицо.

— Ну и будетъ, Ѳома, будетъ! заговорила вошедшая за мною Анна Васильевна, — оставь его, оставь съ Васей, нехай себѣ пріятели переговорятъ промежъ себя тихимъ разговоромъ. A мы пойдемъ чай кончать къ Степану Парѳенычу… Смотри, Борисъ, не давай Васѣ кашлять слишкомъ! поручала она мнѣ, улыбаясь черезъ силу и уводя подъ руку послушнаго и едва сдерживавшаго свои всхлипыванья мужа.

Студентъ, захвативъ съ собою стаканъ свой съ чаемъ, ушелъ вслѣдъ за ними.

Я остался одинъ съ Васей.

Онъ глядѣлъ на меня огромными, словно ввалившимися къ какую-то пропасть и оттуда высматривавшими глазами, и протянулъ мнѣ руку. Я схватилъ ее и тотчасъ же выпустилъ: Вася застоналъ слегка. Я выпустилъ эту бѣдную руку, не переносившую уже болѣе прикосновенія другой руки, и испуганно уставился на него.

Онъ улыбался свѣтлою, умиленною улыбкой.

— Перемѣнился я? спросилъ онъ, и не ожидая моего отвѣта,

проговорилъ онъ тутъ же съ насмѣшливымъ оттѣнкомъ, какъ бы для того, чтобъ я никакъ не вздумалъ расчувствоваться. Но слезы уже подступали мнѣ въ горлу.

— Вася, неужели это правда? вырвалось у меня помимо воли.

— Правда, Борисъ, правда! и въ голосѣ его мгновенно зазвучало выраженіе какой-то безмѣрной, всего его охватившей радости, — теперь близко, очень близко. Онъ закрылъ глаза — и снова открылъ ихъ, и опять съ тою же блаженною улыбкой взглянулъ на меня.

— Иногда такъ и кажется, заговорилъ онъ снова, — что вотъ, вотъ все уже кончилось, и я… Ахъ, Борисъ, еслибы ты зналъ, какъ сладко умирать!

Я тупо глядѣлъ на изсохшія, синія губы, лепетавшія эти страшныя слова… "Сладко умирать!" безсознательно повторялъ я внутренно. Языкъ мой не шевелился.

— Я такъ благодарю Бога, продолжалъ Вася послѣ долгаго молчанія, въ продолженіе котораго усиленно вздымавшаяся его грудь набиралась воздуху, — благодарю, что это пришло такъ вовремя; послѣ того… ты знаешь, — я такой злой, жестокій сдѣлался… Я всѣхъ ненавидѣлъ. Когда ты уѣзжалъ, я признаюсь тебѣ, я даже радъ былъ… Прости меня, Борисъ!

Я опустился на колѣни предъ нимъ и зарыдалъ, прижимаясь къ нему головой. Его тонкіе, холодные пальцы коснулись моихъ волосъ, — я содрогнулся съ головы до ногъ… Что-то уже неживое чувствовалось въ этомъ прикосновеніи.

— Не плачь, милый! говорилъ онъ. — Пойми…. это величайшее счастіе… Я бы не хорошій человѣкъ вышелъ, еслибы мнѣ суждено было жить. Но онъ, онъ выпросилъ, видно, съ какимъ-то упоеніемъ промолвилъ Вася, — мы съ нимъ опять…

Изъ сосѣдней комнаты послышался мнѣ голосъ Анны Васильевны; она какъ будто подошла въ полураскрытой двери. Я тотчасъ же вспомнилъ…

— Вася, не подымаяся съ колѣнъ и глядя ему прямо въ глаза, началъ я, — ты у меня просишь прощенія… и у всѣхъ… A самъ ты — простилъ?

Онъ тотчасъ же понялъ, о комъ я заговорилъ. Вѣки его широко закрылись, и онъ, какъ въ прежніе дни, провелъ рукой по безжизненному лицу.

— Я о ней каждый день думаю…. промолвилъ онъ — и примолкъ.

— И хорошо думаешь, Вася?

Онъ заговорилъ точно во снѣ:

— Я вспоминаю…. когда я былъ ребенкомъ…. ночью она приходила къ моей кроваткѣ. Я всегда просыпался въ это время…. такъ чудесно запахнетъ вдругъ и зашуршитъ что-то. Я зналъ, — вотъ она сейчасъ наклонится надо мною, красивая такая, съ брилліантовою звѣздой въ волосахъ, и поцѣлуетъ… A свѣтъ отъ моей лампадки упадаетъ на ея звѣзду, — и такъ сверкнетъ она, что глазамъ больно… Я зажмурюсь… и опять засыпаю… И только чувствую теплый поцѣлуй на моей щекѣ… Грезится мнѣ: пришла за мной добрая волшебница…. и мы съ нею сейчасъ… въ золотой колесницѣ…

Кашель, грохотавшій гдѣ-то въ самой глубинѣ его груди, раздирающій ухо кашель не далъ ему кончить.

— Вася, началъ я опять, когда онъ успокоился, — развѣ бы ты не хотѣлъ, чтобъ и теперь, предъ сномъ, мать твоя, мать, Вася, пришла къ тебѣ и поцѣловала, какъ тогда?…

— Скоро другая красавица меня поцѣлуетъ, отвѣчалъ онъ на это съ улыбкой, отъ которой всѣ волосы у меня приподнялись.

— Но неужели же, настаивалъ я, перемогая себя, — еслибъ она теперь пріѣхала, была здѣсь, ты бы не захотѣлъ увидѣть ее, помириться съ матерью?

— Она здѣсь? испуганно, съ запламенѣвшимъ взглядомъ, воскликнулъ Вася, ухватывая меня за плечи.

— Нѣтъ, нѣтъ, клянусь тебѣ,- это я только, какъ предположеніе…. перепугавшись, въ свою очередь, его волненія, успокоивалъ я его.

Онъ откинулся снова въ подушки и долго оставался безмолвенъ и недвиженъ.

— Она не будетъ, тихо, съ какимъ-то страннымъ, смѣшаннымъ выраженіемъ и удовлетворенія, и упрека промолвилъ онъ наконецъ, — она искала счастія…. она земнаго счастія хотѣла; ей ничего болѣе не нужно… Прежняя…. которая приходила во мнѣ по ночамъ…. ея нѣтъ давно…

— Вася, милый, прости ей! молилъ я его.

— Пусть придетъ она, какъ тогда, — онъ начиналъ бредить, — возьметъ меня изъ кровати… и унесетъ въ свой чертогъ… Прощать матери!… Развѣ мать можетъ быть виновата?… Ахъ, какъ тепло цѣловала она меня!… Ея нѣтъ… Другая — я не могу эту видѣть. Я не смѣю! Онъ запретилъ…. онъ не хочетъ… Вотъ онъ!… Онъ за мной… спасти меня!… Папа…

Руки Вася простерлись впередъ — на встрѣчу чудившемуся ему призраку, глаза закатывались въ какомъ-то безумномъ восторгѣ.

— Анна Васильевна! позвалъ я, кидаясь въ дверямъ командора,

Она выбѣжала оттуда, успѣвъ только сказать мнѣ, чтобъ я сталъ у двери и не впускалъ никого, и, подойдя къ Васѣ, наложила ему обѣ руки свои на глаза.

Онъ затихъ мгновенно.

A за дверями слышались мнѣ неудержимыя рыданія Ѳомы Богдановича и голосъ командора, уговаривавшаго его "не терять духа заранѣе"!

Вася не шевелился; Анна Васильевна осторожно, медленно отняла руки. Глаза его были сомкнуты, голова откинулась въ уголъ подушки.

— Заснулъ? прошепталъ я издали.

Она утвердительно кивнула и отошла отъ него во мнѣ. Я передалъ ей нашъ разговоръ съ Васей. Она глубоко задумалась.

— Видно такъ Богу угодно, чтобы за грѣхъ свой несла она наказаніе до могилы! промолвила едва слышно добрая женщина. — И, можетъ, не добрѣ сдѣлала я, — тутъ же упрекнула она себя, — что просила тебя говорить съ нимъ о ней. Мы понапрасну только его мучили… Противъ Бога никто…

— Онъ часто такъ бредитъ, Анна Васильевна? спросилъ я.

— Случается… И все отца своего видитъ… A какъ закрыть глаза ему, такъ и найдетъ на него сонъ тихій…

Мы перешли въ командору. Изъ передней вышелъ тотчасъ же намъ на смѣну Савелій. Бѣдный старикъ, онъ едва волочилъ ноги… Съ Васей исчезала послѣдняя привязанность его преданной жизни.

Прошло часа полтора времени. Не веселы были рѣчи въ комнатѣ командора. Самъ онъ сурово безмолвствовалъ и злобно поглядывалъ на распустившагося, словно развареннаго Ѳому Богдановича. Бѣдный "старый Галагай" былъ рѣшительно неспособенъ переносить горе: онъ ни единаго слова не могъ произнести безъ слезъ и каждымъ своимъ словомъ растравлялъ больнѣе то скорбное чувство, которое и безъ того ныло на душѣ каждаго изъ насъ. Напрасно старался Людвигъ Антоновичъ перенести разговоръ на другой предметъ: Ѳома Богдановичъ упорно заговаривалъ снова о "недужномъ" и принимался опять всхлипывать и плакать. Анна Васильевна, измученная и тревожная, уговорила его наконецъ "успокоиться" и для того лечь поранѣе въ постель. Онъ согласился и отправился на половину Галечки, "прощаться съ дочкой".

Его шаги раздавались еще по корридору, какъ полуприпертая дверь въ Васину комнату распахнулась вдругъ, и на ея порогѣ показался Савелій.

— Матушка-сударыня, прошепталъ онъ, — пожалуйте сюда!…

На немъ лица не было.

— Христе Господи! воскликнула Анна Васильевна, поспѣшно вставая и падая въ изнеможеніи снова на свое мѣсто, — Вася?…

— Никакъ отходятъ… проговорилъ Савелій, шатаясь самъ.

Я бросился стремглавъ мимо его, въ ту комнату.

Вася лежалъ въ креслѣ въ томъ же положеніи, въ какомъ мы его оставили съ Анной Васильевной. Только широко открыты были теперь его глаза, — и смерть, безобразная смерть уже задергивала свѣтлую лазурь ихъ своею мутною пеленой… Блескъ свѣчи, поднесенной въ нимъ Людвигомъ Антоновичемъ, не отражался въ потухшихъ зрачкахъ; руки холодѣли.

— Вася, Вася! отчаянно крикнулъ я и близко наклонился лицомъ къ его лицу.

Губы его зашевелились.

— Папа! вылетѣло изъ нихъ съ послѣднимъ дыханіемъ…

. . . . . . . . . . . . . .

XLIV

Баронессѣ Любови Петровнѣ фонъ-Фельзенъ недолго суждено было судьбой (Провидѣніемъ, чуть-чуть не осмѣлился сказать я,) то "земное счастіе", на которое, казалось ей — и не ей одной, — никто болѣе ея не имѣлъ права и котораго она наконецъ достигла. Черезъ полтора года послѣ вступленія ея во второй бравъ, она скончалась отъ несчастныхъ родовъ, лѣтомъ, въ Царскомъ Селѣ, гдѣ мужъ ея, — какъ вѣрно предсказывалъ отецъ мой, — командовалъ лейбъ-гусарскимъ и даже первымъ эскадрономъ. Въ одномъ письмѣ, полученномъ матушкой въ ту пору изъ Петербурга, говорилось, между прочимъ, что нѣсколько дней сряду вокругъ Царскосельскаго озера, "autour du lас", ни о чемъ другомъ не говорили, какъ о рановременной кончинѣ этой прелестной женщины, "de cette femme aussi spirituelle que charmante", o ея успѣхахъ при дворѣ, откуда въ продолженіе ея недолгой болѣзни по два раза на день посылалось узнавать о ея здоровьѣ и о ея неутѣшномъ супругѣ, который тотчасъ же вслѣдъ за достигшимъ его несчастіемъ пожалованъ былъ на маневрахъ флигелъ-адъютантомъ. Сожалѣніе было всеобщее. Одна короткая пріятельница покойной, прибавлялъ матушкинъ корреспондентъ, попробовала было влить каплю яда въ этотъ чистый сосудъ общественной горести. Она разсказывала, будто бы за день до смерти баронесса Фельзенъ, услыхавъ изъ спальни крикъ своего ребенка, горько вдругъ заплакала и произнесла слѣдующія загадочныя слова: "j'ai tué le premier, le second m'а tué…" Но такъ какъ, съ одной стороны, дама эта не умѣла представить никакого объясненія такой поистинѣ фантастической фразы, то и самая фраза отнесена была посмертными защитниками "прелестной женщины" въ области фантазіи, тѣмъ болѣе, что мужъ разскащицы, однополчанинъ барона Фельзена и даже старшій его въ чинѣ, на тѣхъ же маневрахъ во флигель-адъютанты пожалованъ не быль. Поэтическій ореолъ, "l'auréole poétique" осѣнявшій Любовь Петровну до самой могилы, остался такимъ образомъ неоскверненнымъ въ памяти ея поклонниковъ.

Шесть лѣтъ послѣ потери жены, баронъ Фельзенъ командовалъ въ нашихъ странахъ тѣмъ самымъ полкомъ, въ который онъ въ минувшіе дни переведенъ былъ съ Кавказа. За годъ предъ его назначеніемъ тихо угасла весеннимъ днемъ въ Богдановскомъ Анна Васильевна; она только нѣсколькими мѣсяцами пережила мужа. Бѣднаго Ѳому Богдановича поразила мгновенная смерть, на пиру, который давалъ онъ корпусному командиру Рындину, въ честь сына его, Саши, получившаго Владиміра съ бантомъ за отличный подвигъ храбрости въ горахъ Кавказа. "За здоровье нашего дорогаго, неустрашимаго Александра Ивановича", провозгласилъ "старый Галагай", высоко держа надъ головой пѣнившійся бокалъ, — и вдругъ зашатался и повалился навзничь, обливая виномъ свои нанковые панталоны… Лишившись его, Анна Васильевна почувствовала себя никому ненужною, — она и угасла. Что слезъ пролито было на селѣ о ней, что рыдавшаго народу сопровождало ея останки въ фамильный склепъ, въ которомъ ожидало ее мѣсто рядомъ съ Ѳомой Богдановичемъ, въ головахъ Васи иего отца…

Оставшись сиротой, Галечка, то-есть Анна Ѳоминишна Галагай, — выписала себѣ тотчасъ же изъ Москвы одну дальнюю, очень бѣдную и очень глупую, но приличную грузинскую княжну-тетку и подъ этимъ флагомъ направила паруса за границу — "кончать свое образованіе". По минованіи траура она вернулась въ Богдановское, гдѣ вступила въ управленіе своими большими имѣніями (она была единственная наслѣдница и отца своего, и Герасима Ивановича, за смертью Васи,) полною и притомъ необыкновенно смышленою, дѣльною и уже опытною хозяйкой.

Черезъ мѣсяцъ по ея пріѣздѣ, командиръ *** гусарскаго полка, чрезъ посредство все такъ же румяной, но успѣвшей раздобрѣть до размѣровъ пивнаго котла, Дарьи Павловны Дорошенковой, счелъ своимъ долгомъ просить молодую наслѣдницу о дозволеніи представиться ей "en qualité d'ancienne connaissance".Анна Ѳоминишна отвѣчала Дарьѣ Павловнѣ любезною запиской на изящнѣйшемъ французскомъ языкѣ, которою просила ее пріѣхать обѣдать въ Богдановское и передать приглашеніе о томъ-же "а monsieur de Fehlee", o которомъ она издавна хранитъ самое пріятное воспоминаніе, какъ объ одномъ изъ любимцевъ ея покойнаго отца, un desgrands favoris de mon pauvre feu père"…

Дѣло происходило въ концѣ мая. Въ началѣ августа старыя стѣны Богдановскаго домa огласились въ послѣдній разъ столь обычнымъ имъ когда-то грохотомъ музыки и шумнымъ говоромъ пирующаго люда. Все сосѣдство созвано было на бракосочетаніе Анны Ѳоминишны съ барономъ Эдуардомъ Карловичемъ. Шаферами у невѣсты были два бывшіе обожателя ея: поэтъ и губернскій чиновникъ Жабинъ и я, только что кончившій тогда курсъ въ университетѣ (въ одно изъ тѣхъ привилегированныхъ заведеній, куда желалъ помѣстить меня отецъ мой, я не попалъ — и, вслѣдствіе этой печальной случайности, лишенъ былъ высокаго самоуслажденія почитать себя съ юныхъ лѣтъ призваннымъ законодательствовать и править въ любезномъ отечествѣ). На другой день послѣ свадьбы молодые, по англійскому обычаю, отправились путешествовать…

Стараго Богдановскаго дома не существуетъ болѣе: новый владѣлецъ (баронесса фонъ-Фельзенъ продала всѣ свои украинскія имѣнія одному "желѣзнодорожному дѣятелю" изъ евреевъ,) передѣлалъ его на сахарную фабрику. Фамильный склепъ, съ могилами старыхъ Галагаевъ, Васи, его отца, исчезъ подъ бугромъ наваленной на него земли, на которомъ высится столбъ съ колоколомъ, призывающимъ рабочихъ на смѣны. Старыя липы террасы, "что за Гетмановъ сажены были", пошли на топливо… Новая жизнь словно съ какимъ-то злорадствомъ постаралась смести всѣ слѣды, оставленные здѣсь минувшимъ…

Минувшее это кануло въ вѣчность и не вернется никогда, — но далекій уже призракъ его вызываетъ и посейчасъ горькія слова упрека и глумленія въ злобныхъ устахъ… A между тѣмъ все-ли въ немъ, по истинѣ, заслуживало порицанія и ненависти? Не было-ли и тамъ, и можетъ-быть болѣе, чѣмъ нынѣ, простыхъ и чистыхъ сердецъ, умѣвшихъ горячо откликаться на чужое горе, и жажды блага и добра, и безпредѣльнаго самоотверженія, и любви, — той любви "къ человѣку", о которой такъ много хлопочутъ строители "новаго зданія" и которой, увы, такъ мало въ нихъ самихъ? Не изъ этого-ли, наконецъ, черною грязью закидываемаго теперь минувшаго вышли люди, умиравшіе на Севастопольскихъ бастіонахъ, и тѣ, что сослужили своему народу великую службу его освобожденія?…

Въ числѣ безчисленныхъ новыхъ вопросовъ, поднятыхъ новымъ временемъ, право женщины свободно располагать собою, по влеченію сердца, занимаетъ весьма важное мѣсто и находитъ себѣ не мало остроумныхъ и горячихъ, если не всегда талантливыхъ защитниковъ. Но, увлекаясь великодушнымъ желаніемъ вызволить "живую душу" изъ-подъ гнета "узкой морали" и "условнаго долга", поборники женской свободы тщательно забываютъ другую душу живую, другое существо. взывающее о защитѣ,- забываютъ ребенка этой женщины, которой предоставляютъ они свободно мѣнять одну привязанность на другую, безжалостно попирая все, что представляется ей при этомъ "неразумнымъ препятствіемъ". — "Умереть для меня величайшее счастіе", говорилъ мнѣ Вася предъ кончиной, — "изъ меня-бы нехорошій человѣкъ вышелъ"… Не свѣтлый міръ любви и благоволенія къ людямъ соорудитъ въ себѣ душа ребенка, видѣвшаго слезы отца о покинувшей ихъ матери, — и никакія мудрствованія не вырвутъ изъ него жгучаго сознанія ея позора. Изъ міра первыхъ, неизгладимыхъ впечатлѣній онъ внесетъ въ жизнь дѣйствительную лишь раннюю опытность страданія, преждевременное отрицаніе и злобу къ этой предстоящей ему жизни… A на отрицаніи и злобѣ не созидалось еще ничего на землѣ!…