Онлайн чтение книги Закипела сталь
Часть четвертая

1

Гитлеровцы не переставали вывешивать объявления, призывавшие к поимке Сердюка. Они увеличили награду за его голову сначала до семидесяти тысяч оккупационных марок, потом до ста. На последнем объявлении, в центре которого были помещены два больших портрета Сердюка — один в фас, другой в профиль, — разместился десяток фотографий поменьше, где Сердюк был снят во весь рост в разных положениях. Даже снимок в спину был представлен. Появись Андрей Васильевич в городе — его узнали бы тотчас не только по лицу, но и по фигуре.

Звучная фамилия внушала страх и комендатуре, и гестапо, и полиции. Все, что ни делалось в городе и его окрестностях, приписывалось теперь Сердюку. Найдут ли гитлеровцы утром труп убитого офицера, загорится ли помещение городской управы, пустят ли под откос поезд — все это относилось на его счет. В городе не было человека, который не знал бы о Сердюке.

Такая слава только удручала Сердюка: ему никак не удавалось сделать основное — нанести сильный удар по гестапо. Заниматься мелкими операциями он считал нецелесообразным: большого эффекта они не принесут, а жертв потребуют. Надо было придумать что-то значительное, подобное диверсии на электростанции или разгрому агентурной сети. Пырин потерян, оставалось семь человек, и берег Сердюк эту семерку как зеницу ока. Можно было, конечно, объединиться для налета на гестапо с другими подпольными группами. Но в городе стоял гарнизон — стычка с ним привела бы к значительным потерям.

Своими мыслями Сердюк делился с Крайневым, с Тепловой, с Петром Прасоловым, изредка проникавшим сюда, в подземное хозяйство, чтобы проинформировать о жизни на поверхности, о настроении людей. Петр подобрал смельчаков из рабочих, которые по ночам наводили страх на гитлеровцев и на их холуев. Большей частью это были одиночные убийства, но иногда удавалось расправляться и с патрулями.

Отличился в этой группе настройщик станков Гудович. Ночью он сумел бросить гранату в помещение гестапо и улизнуть, правда, с простреленной рукой. Взрыв гранаты наделал переполоху, хотя пострадал, по сообщению Павла, до сих пор работавшего в кочегарке гестапо, только один офицер.

Ограничиваться выпуском листовок было нельзя, тем более что гитлеровцы вот уже несколько месяцев активно наступали на юге, снова захватывали города, испепеляли села, терзали и насиловали, хищнически уничтожали и расхищали богатства страны, кощунствовали над тем, что дорого памяти и сердцу. Листовки с такими сообщениями воспринимались по-разному. Стойких приводили в ярость, побуждали к борьбе и мести, малодушных повергали в уныние. Сердюк знал, как действуют такие листовки на малодушных, и все же считал невозможным скрывать жестокую правду.

Крайнев надоел Сердюку, требуя оперативного задания, но Сердюк категорически запретил ему выходить из убежища, даже предусмотрительно отобрал пистолет.

Не принося больше пользы как подпольщик, Крайнев нашел себе применение как инженер, он занялся детальным изучением состояния завода после взрыва. По ночам, когда гитлеровцы сосредоточивали внимание на охране завода снаружи, Крайнев бродил по цехам и, возвращаясь, составлял точные описания объектов, требующих восстановления.

Во время одной такой вылазки, в темную, безлунную ночь, Крайнев упал в водопроводный люк в доменном цехе и сильно ушиб бедро. Дремлющая инфекция в старой ране сразу дала себя знать. Через несколько дней рана вскрылась, и Крайнев лишился возможности передвигаться, а потом и сидеть.

До сих пор обязанности Тепловой ограничивались печатанием листовок и хозяйственными заботами — приготовлением пищи, стиркой. В приготовлении пищи, правда, ей помогали мужчины. Пробовали они и стирать, но проявили такую беспомощность, что Валя в конце концов отстранила их от этого занятия, а чтобы не своевольничали, прятала мыло. Теперь нагрузка у нее увеличилась. Закончив свои хозяйственные дела, Валя усаживалась за грубо сколоченный из нестроганых досок стол, записывая на машинке то, что диктовал ей Крайнев. Часто ей приходилось подниматься ночью на поверхность, чтобы уточнить некоторые детали. Она с удовольствием выполняла эти задания, хотя и трусила. Гитлеровцев она не боялась — им нечего было делать ночью в темных безлюдных цехах. А вот мертвая тишина в зданиях, нарушаемая разве что поскрипыванием бодрствующих в эту пору кузнечиков, незнакомая игра света и теней, когда твоему воображению рисуется черт-те что, угнетала ее. Она чувствовала себя здесь, как ночью на кладбище, где и крест, освещенный лунным светом, прокравшимся через листву, можно принять за человека.

Техник узкой специальности, Теплова хорошо знала мартен, но с прокатными цехами была мало знакома. Пришлось обратиться к Сердюку, который до службы в погранчастях и после нее работал вальцовщиком. Затея Крайнева увлекла и Сердюка, и он однажды пробрался в свой цех через колодец, в который Саша и Петр бросали им провизию.

— И до чего же хорошо получится у нас, други! — с подъемом сказал как-то Крайнев. — Передаст радист наши материалы в штаб, и наркомат получит точные данные о поврежденных объектах. Только вот Валюшку совсем замучили.

Валя действительно за последнее время еще больше исхудала и побледнела: сказывалось отсутствие воздуха, однообразное, скудное питание. Лицо ее стало детски маленьким, и от этого только ярче вырисовывались большие серые глаза, окаймленные пушистыми дужками ресниц. Тяжело было смотреть на нее.

Сильнее всего удручало Валю состояние Крайнева. Она систематически промывала рану, меняла перевязку, а улучшений не видела и, боясь, что все это кончится гангреной, впадала в отчаяние. Ей часто казалось, что, если Сергей Петрович умрет, она перестанет дышать в ту же минуту, когда закроются его глаза. Им было полно ее сердце.

Все, решительно все нравилось в нем Вале — от мягкой, проникновенной интонации голоса до поразительной смелости и самоотверженности. Даже имя Сергей казалось ей самым красивым в мире. Она уже давно не отделяла себя от него, думала за двоих, видела за двоих, чувствовала за двоих. Не было «я» и «он» — было «мы». Каждое его слово, движение, каждый жест были ей дороги и бесконечно милы. Она не представляла теперь себе, что у нее могут быть свои, не связанные с ним интересы.

Чувство к Крайневу пришло не сразу. Оно возникло из симпатии, из уважения, росло медленно и потому вросло глубоко и надежно.

Так ли давно ей, постоянно находившейся среди комсомольской молодежи, казалось, что она может полюбить только сверстника. И вот встретила человека, который заставил забыть о разнице их возраста, потому что сочетал в себе горячность юности с мужеством и выдержкой зрелости.

Особенно трогало Валю его стоическое терпение. Снимая присохшие к ране бинты, она сама боялась, что лишится чувств, а Сергей Петрович смотрел на нее ласковыми глазами и ободрял:

— Что ты, Валюша. Право же, совсем не больно, — но на лбу у него выступала испарина. — Эх, подпольщица! А если тебя так поцарапает?

— Было бы легче, Сережа, самой переносить боль. Гораздо легче. Поверь… — И она роняла слезинки.

Состояние больного очень беспокоило и Сердюка.

Много ран видел он на своем веку — и заживающих и смертельных, и рана Крайнева ему не нравилась. «Что с ним делать? Позвать врача? Но какой врач решится на опасное ночное путешествие? Да и можно ли постороннему раскрыть секрет существования подземного хозяйства? А бездействовать, глядя, как на твоих глазах гибнет человек — и какой человек! — тоже невозможно».

И он решил прибегнуть к заочному врачеванию, используя для этого Сашку.

В те дни, когда этот вездесущий парнишка появлялся в водосборнике, Валя делала перевязку при нем, чтоб он мог лучше описать рану врачу, у которого получал консультацию и медикаменты.

Крайнев ни о чем не спрашивал, ничего не просил и прилагал все усилия, чтобы не казаться сломленным болезнью. Ни один мускул на лице не выдал его состояния. Только во сне, потеряв контроль над собой, стонал сквозь стиснутые зубы протяжно и глухо. Сердюк избегал встречаться с ним взглядом — казалось, он увидит в его глазах упрек. Но Сергей Петрович смотрел спокойно, даже без грусти, вполне примирившись со своей участью.

Однажды он разбудил Сердюка среди ночи.

— Что с тобой? — испугался Андрей Васильевич.

— Павел в гестаповской кочегарке один остается?

— Да.

— Андрей Васильевич, кажется, я нашел способ угостить гестаповцев одной пилюлей. И крепкой.

— Ты бы спал, Сергей, — просительно сказал Сердюк и потрогал его руку. Она была горяча.

— Спать можно, когда думать не о чем. Ты лучше послушай.

Сердюк придвинул к нарам Крайнева ящик, заменявший стул.

— Как-то раз в литейном зале лопнул подкрановый рельс и нужно было его перерезать. Автогенщика не оказалось, за дело взялся слесарь. Зарядил аппарат, присоединил к резаку кислородный и ацетиленовый шланги — не загорается резак: забился ацетиленовый шланг.

— Как ты себя чувствуешь? — Сердюк заподозрил, что больной бредит.

— Не перебивай, слушай. Тогда слесарь решил продуть ацетиленовый шланг и продул его кислородом. Подсоединил снова шланг к резаку. А внизу, у аппарата, много народу собралось — на двух печах плавки готовы, а выпускать нельзя — кран не может ковша подать.

— Я что-то не понимаю, к чему все эти воспоминания.

— И что бы, ты думал, после этого получилось? — продолжал свое Крайнев, бессильно улыбнувшись. — В тот миг, когда слесарь наверху поднес к резаку спичку, внизу взорвался автогенный аппарат и всех собравшихся обдало карбидной массой. Стоят они мокрые, белые, оглушенные и шатаются — не поймут: живы или нет, падать им или стоять.

Сергей Петрович засмеялся, смех его стоном прокатился по ходам подземного хозяйства.

Проснулась Теплова, прибежала из своего угла и застыла у изголовья Крайнева, тревожно глядя на Сердюка.

— Понял, почему так получилось? — спросил Сергей Петрович. Глаза его лихорадочно блестели.

— Понял, — ответил Сердюк. — Кислород и ацетилен дали взрывчатую смесь. Она взрывается мгновенно.

— Правильно мыслишь, вальцовщик, — приподнимаясь на локтях, сказал Крайнев. — Ну, а как подпольщику ничего в голову не пришло?

Теплова и Сердюк обменялись короткими, взволнованными взглядами. Оба решили: бредит.

— Засни, Сереженька, — мягко посоветовала Валя.

— Да не брежу я, — рассердился Крайнев. — Наоборот, голова сейчас какая-то особенно ясная. Хотел бы, чтобы и у вас была такая… Додумался?

— Нет.

— Так слушайте. Надо, чтобы Павел затеял ремонт котла. Ему привезут кислород и карбид, он наполнит всю систему парового отопления этой газовой смесью, потом поднесет факел к трубе — и в каждой комнате каждая батарея взорвется с силой гранаты. Всех гестаповцев — к чертям собачьим. Уразумели?

Только сейчас Сердюк убедился, что больной не бредит. Идея показалась ему немного фантастической, но заманчивой.

— Молодец, Сергей! Молодец, изобретатель!.. — восхищенно сказал он.

Крайнев тяжело опустился на подушку.

— Надо же еще что-то успеть сделать в жизни.

Теплова поняла, что Сергей Петрович ясно сознает безвыходность своего положения. У нее замерло сердце, слезы застлали глаза. Она тронула Сердюка за рукав, и, когда тот ушел к своим нарам, села на ящик, положила голову на плечо Крайнева.

— Засни, родной. Утром додумаем.

2

Недолго убеждал Павел Прасолов заместителя начальника гестапо по хозяйству отремонтировать котлы парового отопления. Прошлой зимой в здании было холодно, и не раз шеф гестапо сетовал на то, что вынужден сидеть в шинели и разогревать себя водкой.

Одного только не мог понять гестаповец: почему этот молодой кочегар берется за дело, от которого отказались мастера из немецкой хозяйственной зондеркоманды? Те прямо говорили, что заварить прогоревшие стенки никак невозможно, а русский утверждает, что сделает котлы лучше новых, только надо несколько баллонов кислорода, чтобы разогреть поверхность завариваемой стенки.

Гестаповец приказал солдатам завезти кислород и автогенный аппарат в котельную.

Напарник Павла, кривой кочегар из немецких колонистов, недоброжелательно смотрел на приготовления, заподозрив Прасолова в желании выслужиться перед начальством. «Еще чего доброго этого сопляка старшим кочегаром назначат», — опасался он.

Павел во что бы то ни стало хотел лично поговорить с Крайневым, чтобы точно рассчитать состав смеси. Количество кислорода он мог регулировать по скорости падения давления на манометре, а количество ацетилена определить не умел.

Крайнева Павел увидел впервые. Он лежал обросший, худой, желтый, глаза смотрели тускло и безжизненно. «Долго не протянет», — с горечью подумал Прасолов и стал выкладывать Сердюку: гестаповцы звереют с каждым днем и все чаще на допросах избивают до смерти. Трупы вывозят в тех же машинах, в которых везут на расстрел оставшихся в живых. Ствол шахты «4-бис» глубиной в полкилометра заполнили убитыми доверху и теперь расстреливают в шахте «Мария». Чтобы смягчить тягостное впечатление, произведенное этой информацией, Павел тут же рассказал о комическом случае. Гестаповцы вторую неделю ищут врача рентгенолога, который накормил нескольких офицеров гипсовой жижей вместо бариевой каши. «Разгипсовывать» их отправили в область.

Сергей Петрович знал старшего Прасолова и сейчас удивлялся, до чего же братья похожи друг на друга. Оба туго сбитые, бровастые, у обоих густые, распадающиеся волосы. Но сходство это ограничивалось лишь внешностью. Всего два года была у них разница в возрасте, но Петр — уже мужчина со сложившимся характером. Мрачновато-уравновешенный, он, казалось, постоянно следил за собой, чтобы не сделать лишнего жеста, не сказать лишнего слова. Павел же еще мальчишка. Он редкие минуты сидел спокойно, говорил много, быстро, глотая окончания слов, — как бы не перебили.

Сергей Петрович подробно объяснил Павлу суть задуманной диверсии и под конец осведомился, все ли тот уяснил.

— Все, — ответил Павел.

— Ты подумай еще, а я отдохну. — Крайнев закрыл глаза, и Павлу стало страшно: до чего этот человек был похож на покойника.

Поймав на себе сочувственный взгляд, Сергей Петрович вымученно улыбнулся.

— Мне все ясно, — не найдя других слов, снова повторил Павел.

— Вот я и хотел, чтобы ты хорошо понял, что делаешь. Проведешь операцию, свидимся — расскажешь подробно.

— А как же, обязательно!..

Теплова невольно вздрогнула. Двое обреченных на смерть ободряли друг друга, хотя, очевидно, оба были убеждены, что больше никогда не увидятся.

— Уходи, — шепнул Сердюк.

Павел пожал горячую, слабую руку Крайнева, хотел что-то сказать, но ощутил спазмы в горле и, чтобы скрыть свое состояние, а может быть, под влиянием порыва, поклонился в пояс, попрощался с Тепловой и поспешил вслед за Сердюком.

По тоннелю они шли молча, у выхода остановились.

— Надо же помочь человеку, Андрей Васильевич. Нельзя так, — с укором сказал Павел.

— А ты почему решил, что я ничего не делаю? — обиделся Сердюк. — Лучше подумай о себе. Операция очень рискованная. Уйти, вероятно, тебе удастся, потому что переполох поднимется страшный. Но можешь и не уйти. Патроны у тебя целы или уже расстреляны где-нибудь?

— Что вы, все целы.

— На, возьми еще одну обойму про запас.

— За это спасибо. — Павел залихватским жестом поправил сбившуюся на затылок кепку. — Ну, я пошел.

Андрей Васильевич долго слушал, как замирали вдали осторожные шаги. «Пырина не стало, не станет, наверное, и Павла», — с болью подумал он.

У входа в насосную Сердюка встретила Теплова.

— На смерть? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Рискованная затея.

— Это безумие!

Сердюк сказал:

— Летчика, идущего на таран и уничтожающего одного врага, мы называем героем. Почему же вы называете безумцем того, кто идет на уничтожение двухсот врагов? И кто может запретить человеку стать героем?

3

Павел решил подготовиться к диверсии в понедельник ночью и осуществить ее во вторник, ровно в девять часов утра, когда все гитлеровцы со свойственной немцам пунктуальностью уже находятся на своих местах.

Накануне он хотел выспаться, но не удалось даже сомкнуть глаз. Мысли теснили одна другую. Может быть, он просто трусит? Нет, наоборот, у него крепла уверенность в том, что в поднявшейся кутерьме удастся благополучно ускользнуть. Волновало другое — опасение, что из-за каких-либо неучтенных обстоятельств гестаповцы останутся живы.

Техническая осуществимость намеченного плана сомнений не вызывала. Еще мальчишкой, лет двенадцати, Павел с группой сверстников увидел на улице автогенный аппарат, оставленный водопроводчиками, ремонтировавшими магистраль. Ребята привязали к длинному шесту паклю, смоченную мазутом, зажгли ее и сунули в отверстие аппарата. Эффект получился совершенно неожиданный. Взрывом подняло колпак метров на тридцать. Падая вниз, он грохнулся на крышу проходившего трамвая. Перепуганные пассажиры в панике выскакивали из дверей и окон. Даже сейчас, вспомнив об этом зрелище, Павел рассмеялся. В аппарате находилась смесь ацетилена с воздухом — и то какая силища. В батареях же будет смесь посолиднее — ацетилен с кислородом, и ей один выход: рвать чугун на куски.

Под утро Павел оделся и вышел из дому. Чудом уцелевший от гитлеровцев пес встретил его во дворе осторожным повизгиванием. На горизонте светлела полоска неба, начали меркнуть звезды. Засмотревшись на них, Павел ощутил то странное беспокойное чувство, какое испытывал всегда, думая о мироздании. «Кто знает, может, и там жизнь, и там борьба. Только жизнь другая и борьба другая».

Невольно вспомнил о Марии Гревцовой, которая собиралась посвятить себя астрономии. Много любопытного рассказывала она. Узнал от нее Павел о таинственной планете в маске — Венере, всегда закрытой такими густыми облаками, что до сих пор ни один самый сложный прибор не позволил человеческому глазу увидеть ее поверхность, о гиганте солнечной системы Юпитере, в тысячу раз превышающем размеры нашей Земли, о чудовищных, не укладывающихся в сознании пространствах Галактики. Особенно поражала Павла отдаленность некоторых звезд — свет их доходит уже через сотни лет после того, как они погасли. Мария казалась Павлу профессором. Она оспаривала мнение одних ученых, соглашалась с другими, и Павел был уверен, что высказывает она не чьи-то мысли, а свои, выношенные, проверенные. «Молодец девушка, высоко брала, но и от земли не оторвалась. Пришла лихая пора — сидит в полицайуправлении, штампует паспорта и всех подпольщиков обеспечивает. Надо было попрощаться с ней на всякий случай…»

Павел призадумался над тем, что его ожидает, но потом решительно тряхнул головой.

— Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Явившись на работу, как обычно, рано утром, он без устали допоздна счищал зубилом ржавчину с котла, делая вид, будто на самом деле подготавливает его к ремонту.

Еще раз проверив кислородные баллоны и трубки, Павел плотнее завернул штуцер, ввинченный им в кожух котла для подачи кислорода, и растянулся на скамье. «А что, если крепко засну, проснусь поздно и не успею все приготовить? — размышлял он. — И кто знает: может, это последняя ночь в жизни. Обидно проспать ее».

Вскоре тревожная сумятица мыслей заполнила его мозг, все закружилось в каком-то хаосе. В баллонах почему-то вместо кислорода оказался водород, и он никак не мог сообразить — хуже это или лучше. Котел очутился в кабинете Штаммера. Собравшиеся здесь гестаповцы подозрительно следят за каждым его, Павла, движением, как будто рассматривают через увеличительное стекло наколотого на булавку жука. Ощущение ужаса охватило Павла. Он застонал во сне и проснулся от стона.

Вскочил — и сразу пришел в себя, увидев, что котел на месте. Он умылся, однако бодрости не ощутил. Потянулись томительные часы ожидания. Щемящее чувство тревоги нарастало, и, борясь с ней, заглушая ее, опасаясь, как бы не раскиснуть, Павел заставил себя перенестись мыслями в будущее. Прогонят гитлеровцев, окончится война, начнут восстанавливать завод. И он тоже будет восстанавливать — слесари очень понадобятся. Пустят завод, польются в ковши чугун и сталь, забегают в прокате змеи раскаленного металла. Вот тогда можно сказать родному заводу: «Прощай». Техникум окончить хотелось бы. Да только терпенья не хватит выводить линии на бумаге — не та натура: гораздо интереснее пришабрить десяток подшипников, чем вычертить один. Нет, он останется на заводе, станет знатным мастером…

Его всегда прельщала героика гражданской войны. Он с жадностью читал книги и смотрел фильмы, посвященные этой эпохе, и жалел, что поздно родился. Вот когда можно было бы развернуться! Но грянула другая, более страшная война, и он с радостью ухватился за предложение уйти в подполье, бороться с врагом. Попав в котельную, он почти год провел тут и уже потерял всякую надежду на настоящее дело. И вот наконец получил серьезное задание. Он выполнит его с честью, уйдет к Сердюку под землю и попросит у него оперативной работы — стрелять, взрывать, увеличивать число уничтоженных фашистов на своем личном счету, который откроет сегодня…

Павел приподнялся со скамьи и огляделся — все ли предусмотрено? Взглянул и на дверь — слабоват засов. Немного поразмыслив, он подпер дверь несколькими поленьями. Хотел было обить ее железом, лежавшим перед топкой, но побоялся, как бы шум не привлек внимания охраны. Завесив дверь рогожей, чтобы чей-нибудь досужий глаз не подсмотрел в щель, чем он занимается, Павел вскрыл бочонок с карбидом. Запахло чесноком.

«Свеженький, — обрадовался Павел. — Этот деранет так, что держись! — Он закрыл глаза, с удовольствием представив себе, как тысячи чугунных осколков впиваются в тела гестаповцев. — А какая отбивная получится из Штаммера! Его кресло у самой батареи…»

Наложив в котел карбида, тщательно завинтил люк, присоединил к котлу металлической трубкой кислородный баллон. Снова достал бумажку и посмотрел расчет смеси, составленный Крайневым, хотя и знал его наизусть.

Потом накачал в котел воду, выждал, когда стрелка манометра показала нужное давление, пустил кислород. Давление в котле возросло. Он открыл вентиль и стал выпускать смесь в отопительную систему.

Выждав время, Павел полез по пожарной лестнице на крышу, куда выходила аварийная труба для сброса излишков воды. Резкий запах чеснока ударил ему в нос. Он наглухо забил трубу дубовой пробкой. Теперь все батареи были наполнены взрывчатой смесью. Спустившись в котельную, стал ждать девяти часов утра.

Мозг работал лихорадочно, назойливо сверлила одна и та же беспокойная мысль: удастся или не удастся?

С болью вспомнил о матери. Вчера, когда он пришел к ней, она, словно что-то почувствовав, стала плакать. «Бедная старушка, как переживет мою смерть?» — подумал Павел, и слезы навернулись на глаза.

Стрелки старых заржавленных ходиков показывали без пяти девять, когда в дверь котельной постучали.

— Кто там? — с самой спокойной интонацией спросил Павел.

— Открой! Труба в мой кабинет шипит и некарашо пахнет. — Павел узнал голос заместителя начальника гестапо.

— Некогда. Вот котел исправлю — приду, — ответил он.

Через минуту гестаповец заколотил кулаком.

— Выходи скорей, шорт тебя брал! Исправляй эта душегубка!

— Подождешь! — крикнул Павел и взглянул на часы. До девяти оставалось еще целых три минуты.

Гестаповец в нерешительности потоптался, но тут же снова стал стучать. Вскоре за дверью послышалось уже несколько голосов и громкая брань. Удары усилились, дверь затрещала. Поняв, что бьют бревном, как тараном, и что долго дверь не выдержит, Павел зажег приготовленный факел, вырвал пробку из отверстия в трубке я поднес к нему пламя. Вспышки не было. Тогда дрожащими от волнения руками он снова закрыл отверстие в трубе и открыл вентиль, чтобы поднять давление в системе.

Прогромыхала автоматная очередь, в кочегарке со стены посыпалась штукатурка. Павел снова отключил котел, выхватил пробку из трубы и поднес к отверстию факел. С резким звоном лопнула труба, сильный удар в грудь сбил Павла с ног. Здание дрогнуло, как при подземном толчке.

Павел бросился к двери — согнутый засов не открывался. Тогда он кувалдой сбил его, вырвав болты, и с трудом открыл дверь. Перед нею, к его удивлению, никого не оказалось — разбежались. Двор тоже был пуст.

Из окна выскочил офицер и на четвереньках пополз по битому стеклу на улицу. Павел что было силы кинулся в глубь двора, вскарабкался на забор и, бросив взгляд на здание с вывалившимися рамами, сорванными дверьми, спрыгнул на землю. Только тут он ощутил теплую влагу на груди и, взглянув на рубашку, увидел красное пятно. Прижав рану рукой, он помчался напролом садами и задворками, оставляя на кустах клочки одежды.

Когда в городе раздался взрыв, Саша проскользнул за контрольные ворота завода и побежал туда, куда спешили горожане. Квартал, где находилось гестапо, был оцеплен, беспрерывно сновали санитарные машины, развозя гестаповцев по госпиталям. Горожане взбирались на крыши домов и оттуда досыта любовались разгромом фашистского гнезда.

Сашка с группой ребят влез на чердак трехэтажного дома и долго считал санитарные машины.

— Вот так погром! — с нескрываемым восхищением сказал парень, голос которого показался Сашке знакомым.

Он посмотрел в сторону бросившего эту неосторожную реплику и узнал его: Николай. Взаправдашний Николай, соратник по набегам на чужие сады.

Из оцепления выехал грузовик, накрытый брезентом.

— Ого-го! — с удивлением произнес Николай и переглянулся с Сашкой. — Наворочено порядком.

«Интересно знать, чья это работа? — с завистью подумал Сашка. — Есть, значит, группа посильнее нашей. Мы только листовочки расклеиваем да плакатики надписываем — детская игра, а вот это дело настоящее. Этим ребятам есть с чем наших встретить. А мы чем обрадуем?»

К двум часам дня жандармский офицер сиял оцепление квартала, оставив у здания гестапо часовых.

Много людей прошло сегодня по «гестаповскому» проспекту. Они не рисковали останавливаться, проходили мимо и возвращались снова, чтобы посмотреть на опустевшее здание, одно упоминание о котором еще утром вселяло страх.

Постепенно чердак обезлюдел, остались только Сашка и Николай.

Давно уже Сердюк говорил Тепловой, что надо бы разыскать этого парня, сбежавшего из-под расстрела, — отказался везти арестованных. Но Николай на поселке не жил, и никто не знал его адреса.

— Любуешься? — спросил его Сашка, убедившись, что их никто не может услышать.

— Любуюсь, — твердо сказал Николай и повторил: — Любуюсь. Работают же люди!

— Ты что-то слишком смело высказываешься, — тоном наставника произнес Сашка. — При мне — понятно, меня ты хорошо знаешь. А при остальном народе?

Николай пытливо посмотрел на Сашку.

— Мне ничего не страшно. Я смерти в глаза заглянул и то не скажу, чтобы здорово испугался. А что может быть страшнее смерти?

— Есть штуки пострашнее.

— Не знаю…

— А пытки в гестапо?

— Это ты, пожалуй, нрав. — Николай поежился. — Видел я, какие из-под пыток выходят.

— Видел, а не поумнел. Языком ляскаешь…

— Что ж делать, Саша. Люди вон какие диверсии устраивают, листовки печатают, плакаты клеят, а мне только и остается, что языком ляскать. Один в поле не воин.

— Никуда не прибьешься? — в упор спросил Сашка.

— А куда прибьешься?

— Да, тебе очень трудно. Как ни говори, шофером в гестапо работал.

Николай со скрипом стиснул зубы.

— Для того чтобы приняли, надо тебя хорошо знать, — авторитетно продолжал Сашка. — Надо знать, что возил ты только кирпичи и песок на постройку гаража, что везти арестованных на расстрел отказался и тебя самого за это на расстрел повезли.

— Саша! Саша! Откуда?..

— Знаю, — важно ответил Сашка.

Николай стоял пораженный, соображая, от кого мог слышать Сашка обо всем этом, но спрашивать не стал.

— Спасибо, Саша! Спасибо! Первое теплое слово за все время слышу. Мать родная — и та отказалась, выгнала. Говорит: «С предателем под одной крышей жить не хочу». У тетки живу и то потому, что она глухая и ничего обо мне не знает, а то бы и она выгнала. Верчусь, как щепка в проруби. На работу идти боюсь — фамилия на бирже зарегистрирована. Приду — как сбежавшего сразу сцапают. Из города податься? Куда? Кому я нужен? Шофер гестапо. А может, поможешь к кому-нибудь прибиться? — осторожно спросил Николай.

— Твой адрес?

Николай с готовностью назвал улицу, номер дома, фамилию тетки.

— Повтори, — приказал Сашка.

Тот повторил.

— Ладно, что-нибудь сделаем, — покровительственно ободрил Сашка Николая.

4

Состояние Крайнева ухудшалось с каждым днем. Вокруг раны появились красные пятна, нога распухла, и Сердюк уже не сомневался, что это гангрена.

Услав Теплову и Павла из водосборника к выходу у пруда подышать воздухом, он подсел к Сергею Петровичу.

— Я решил, Сергей, затащить сюда хирурга. Будем говорить как мужчины: состояние у тебя тяжелое, как бы не пришлось ампутировать ногу.

Крайнев покачал головой.

— На ампутацию, по советским законам, кажется, требуется согласие больного. Я согласия не дам.

— А что же делать?

— Странные ты вопросы задаешь, Андрей Васильевич. Я цеховик, производственник. Где ты видел начальника цеха на одной ноге?

— Ты инженер, голова в тебе ценна — ишь какую штуку придумал со взрывом гестапо, — сказал Сердюк, сразу смекнув, что Крайнев хитрит. Говоря о ненужности своей жизни, он как бы снимает с него, Сердюка, моральную ответственность за себя.

— И подумал ли ты, что сюда нельзя пускать человека, нам недостаточно известного? — высказал Сергей Петрович свой основной довод. — Провалимся мы — и сотни людей, которых можно будет тут укрыть, угонят в Германию. И из-за чего? Операция меня не спасет. Госпитальный уход нужен. Ты мне лучше достань бумаги поплотнее. У меня есть настоящее изобретение — головка мартеновской печи. Чертежи я отдал Елене Макаровой, но довезли их или нет — не знаю. Сына отдал Макаровой и чертежи… Эскизы хочу сделать, пока жив, описание изобретения составлю. Поверь мне, стоящая мысль. Уцелеешь — передашь нашим, когда вернутся.

— К дьяволу мартеновскую головку! Твою голову спасать нужно, — вскипел Сердюк.

— Моя голова не стоит сотен голов, которые ты спасешь в этом подземном хозяйстве. Это наши, советские люди, это рабочие, которые будут восстанавливать завод, чугун плавить, сталь варить. И ты рискуешь из-за меня одного все провалить. Разве ты прав? Ты ведь посылал Павла Прасолова почти на верную смерть. Для чего? Уничтожить сотню врагов. А тут из-за одного скольких наших людей загубить можешь?

— Не могу я жить в этом помещении рядом с тобой и смотреть, как ты…

— А ты поселись в другом и не смотри — вот и все.

— А сын? Вадимка?

— Если жив, воспитают его Макаровы, как своего, не хуже, чем я воспитаю. Елена — хорошая женщина, не то что Ирина. Уехала с каким-то немцем в Германию… Вот как бывает. Людей воспитывал, коллективом руководил, а человека под боком, жену, не знал…

Крайнев задумался.

— А Валентина? — прервал его мысли Сердюк.

— Зачем буду портить ей жизнь безногий…

— Чудак! — не выдержал Сердюк. — Она любит так, как… как… надо любить… — Он сбился — не умел говорить о таких вещах. — Боготворит тебя. Пойми, какая у женщины будет трагедия. На что ты ее обрекаешь?

— «Увы, утешится жена…» — попробовал отшутиться Крайнев.

Сердюк отрезал:

— Эгоист ты!

— Я-а?.. — удивился Крайнев.

— Ты только о себе думаешь: тяжело с одной ногой, а о ней не думаешь…

Крайнев грустно покачал головой, будто говоря: «Эх, ничего ты не понимаешь!» Валя давно прочно поселилась в его душе, и ему казалось, что живет в нем что-то большое, без чего существование немыслимо…

— И обо мне не подумал.

— «…и друга лучший друг забудет…» Ты-то при чем?

— Полагаешь, я прощу себе когда-нибудь, что мало сделал для твоего спасения?

— А простишь, если завалишь организацию? — выкрикнул Крайнев. — Ор-га-ни-за-цию! Эх, руководитель большевистского подполья! Черт знает, как плохо подбирают у нас людей на такую работу! Рассуждаешь, как гнилой интеллигент. Квашня!

Вошла Теплова, приложила руку ко лбу Крайнева и отдернула ее. Руки у нее были холодные, и голова показалась очень горячей. Прикоснулась ко лбу губами — да, есть жар, но не такой уж сильный. Поцеловала.

Андрей Васильевич пошел в свой угол. В водосборнике стало тихо. Паровозный фонарь, стоявший на ящике, светил тускло, стены помещения и углы тонули во мраке. Особенно темно было за фонарем, там, где находилась лежанка Вали.

Мерно капала вода, просачиваясь сквозь свод тоннеля, уходящего из водосборника. Сердюк всегда слушал эти звуки настороженно — ему казалось, что кто-то, крадучись, боязливо ходит на носках по тоннелю. Вот и сейчас почудилось, будто кто-то идет. Он прислушался. Да, это шаги.

И Теплова услышала их. Вскочила и потушила фонарь. В тишине комнаты отчетливо щелкнул предохранитель пистолета.

— Зажгите свет, это я. — сказал, входя, Сашка.

Валя чиркнула спичкой, зажгла фонарь. Крайнев заметил: руки ее дрожали.

— Что случилось? — встревожился Сердюк.

Парнишка приходил в рабочее время лишь в исключительных случаях, пробираясь прямо с территории завода.

— Радиограмма, срочная.

Сердюк прочел — и не поверил своим глазам.

Позавчера он посылал запрос в штаб, просил сообщить фамилию хирурга из соседнего района, на которого можно было бы положиться. Ответ был неожиданным:

«Молния. По нашим данным заводской аэродром пустует. Проверьте сообщите число час когда забрать больного. Опознавательные знаки три красных огня четвертый в направлении посадки. Огни расположить в ямах чтобы видеть их только сверху. Действуйте без промедления вашим описаниям гангрена. Вам вылететь вместе с больным для личного доклада штабу».

Сердюк отдал радиограмму Тепловой. Она вскрикнула от радости, прочитав первые строки, и поникла головой, прочитав остальные.

— Начальник штаба требует, Сергей, чтобы мы с тобой вылетели ночью самолетом. А ты говорил… Эх, ты!..

Лицо Крайнева ожило. Он счастливо улыбался и, преодолев боль, приподнялся и сел.

Теплова расцеловала Сашку, Крайнева, бросилась к Сердюку, но остановилась. Он всегда был очень скуп в проявлении своих чувств, и это невольно удержало ее.

— Ну, поцелуйте, — снисходительно разрешил Андрей Васильевич и подставил небритую, колючую щеку.

— А где же мы достанем красные огни? — забеспокоилась Валя. — Не костры же разводить — это не в лесу.

— Саша достанет, — уверенно проговорил Крайнев. — У железнодорожников красные фонари всегда есть.

— И правда. В ямку коптилку поставить, сверху красным стеклом накрыть…

— Деньги есть? — спросил Сердюка Сашка.

— Есть.

— Завтра на базаре электрические куплю у итальянцев. Они все продают. Говорят, даже пистолеты купить можно.

— Но-но!

— Можно. Гоните только гроши.

5

Переправлять Крайнева на аэродром начали в половине двенадцатого ночи. Пронести его на носилках по всему тоннелю не удалось. В нескольких местах, где тоннель делал крутой поворот, больного приходилось переносить на руках. Сердюк шел, втянув голову в плечи, — и то в нескольких местах задел головой свод.

Наконец выбрались к пруду, остановились отдышаться. Была такая ночь, какие нередки перед новолуньем на Украине, — непроглядная, ни зги, часто усыпанная яркими крупинками звезд, которые, однако, не тревожат крутую тьму на земле. Сердюк с трепетом посмотрел на небо. Прилетит ли самолет? Что делать, если они останутся днем в открытой степи? Куда деваться, где укрыться? «В землю зароемся», — решил он, вспомнив, что на аэродроме есть лопата, которую оставил Петр, заблаговременно выкопавший ямы для огней.

— Как свежо! — вымолвил Сергей Петрович, вдыхая полной грудью прохладный прелый воздух.

— Пошли, — скомандовал Сердюк и взялся за носилки.

Сзади носилки несли Теплова и Павел. После ранения Павел еще не совсем оправился, пришлось взять на помощь Валю.

У кромки воды земля была влажная. Ступали осторожно, боясь поскользнуться.

Крайнев беспокоился, успеют ли донести его вовремя. Сейчас двенадцать, самолет должен приземлиться в два. До аэродрома четыре километра. Если будут продвигаться с такой скоростью, то не доберутся и к трем. Сергей Петрович чувствовал, что Валя идет шатаясь. Она действительно напрягала все силы, чтобы не выпустить ручку носилок и не упасть.

— Отдохнем, — предложил Сердюк.

Постояли — и снова в путь. Обогнули пруд, пошли по степи. Почва стала суше, двигались уже быстрее, но Крайнев этого не ощущал.

— Не дойдем в срок, — со страхом сказал он.

Три дня назад Сергей Петрович был готов к тому, что умрет. Но радиограмма из штаба воскресила в нем жажду жизни. Нога? Бог с ней, с ногой, лишь бы жить, лишь бы можно было творить! Он целиком посвятит себя изобретательской работе. И с ним всегда будет Валя. Вот только очень плохо выглядит она… Как бы не заболела.

У большой каменоломни остановились, и тотчас, словно из-под земли, выросли силуэты двух человек.

Крайнев вздрогнул всем телом.

— Это свои, — успокоил его Сердюк.

Подошли Петр и Сашка.

Носилки снова поставили на землю. Петр обрадовался брату, которого не видел с тех пор, как тот поселился в подземном хозяйстве, но тотчас упрекнул его:

— Мать по тебе глаза выплакала, не верит, что жив, — и только. Думает, успокаиваю просто. Обязательно записку напиши.

— Прощайтесь, Валя, — тихо сказал Сердюк и отошел в сторону.

Теплова опустилась на землю, прильнула к груди Крайнева.

— Крепись, Сереженька, любимый, единственный… — прошептала она, целуя его в горячие губы.

Крайнев ощутил незнакомый ему до сих пор соленый вкус Валиных слез.

— Я все выдержу… Выдержи только ты, женуля.

Теперь носилки понесли Петр и Саша. Сердюк оглянулся. Теплова продолжала сидеть на земле, жалкая, убитая горем. Он возвратился, поднял ее, повернул к заводу.

— Ступайте, не задерживайтесь.

Валя плакала.

— Я туда не могу одна…

— Павел! — окликнул Сердюк.

— Не надо, не надо, я как-нибудь…

— Ничего, пусть идет. Все равно ему туда возвращаться.

Проводив их взглядом, Андрей Васильевич догнал товарищей и подменил Сашку.

Парнишка уныло плелся позади, ощупывая свои карманы, в которых были рассованы фонарики. Ему повезло — удалось купить пять фонарей вместо четырех на случай, если один выйдет из строя. Брать Сашку на эту операцию Сердюк не хотел — на нем держалась связь с радистом, но слишком уж горячо просил он, и Андрей Васильевич, подумав, решил, что в этом ночном путешествии по степи нет ничего особо опасного.

На аэродром пришли за полчаса до срока. До войны здесь стоял заводской «У-2», служивший для связи с заводами. Гитлеровцы пользовались аэродромом, когда фронт был близок, а потом оставили его. У развалин сторожки поставили носилки. Петр и Сашка отправились к ямам, уложили в них фонарики, зажгли. Огней со стороны видно не было, только стоял над ямами едва заметный призрачный красноватый туман.

Стрелки часов уже показывали пятнадцать минут третьего, а самолета не было. В половине третьего Сердюк приказал Прасолову копать яму на двух человек внутри сторожки.

— Укроемся на день там, если не прилетит самолет, а ночью опять ждать будем.

— Боюсь, что мы гитлеровцев здесь дождемся, — сказал осторожный Петр. — Все-таки отблеск красного света над ямами есть.

Андрей Васильевич посмотрел через плечо по направлению его взгляда.

— Забирай Сашу и уходи. Не будем рисковать всеми. Руководство останется на тебе. Командуй от моего имени. Не вернусь — заменишь полностью. Понял?

— Понял.

— А завтра пусть кто-нибудь наведается. Еды-то, жалко, не захватили.

Сашка неохотно последовал за Прасоловым. Что он скажет Вале?

Сердюк принялся углублять яму. Невольно мелькнула мысль, что он копает могилу.

Работа подвигалась плохо. В земле то и дело попадались камни, крупные и мелкие, лопата быстро затупилась, и Андрей Васильевич боялся, что не успеет выкопать эту проклятую нору до рассвета. Но в четвертом часу утра он услышал слабый гул самолета, летевшего с востока. Гул постепенно усиливался, потом надолго оборвался, и вот мотор взревел совсем близко. На фоне неба Сердюк увидел самолет, идущий на посадку. «Планировал без мотора, но не дотянул», — догадался он и побежал к концу посадочной площадки.

Самолет приземлился. Летчик, заглушив мотор, нетерпеливо выглянул из кабины.

— Фамилия! — крикнул он, когда Сердюк подбежал совсем близко.

Андрей Васильевич назвал себя.

— Давайте больного.

— Вылазь, помоги. Я один.

— Не могу. И из города машины идут.

Андрей Васильевич увидел отблеск фар нескольких машин, мчавшихся по степи, и побежал к сторожке. Крайнев лежал неподвижно.

— Сергей! — окликнул его Сердюк.

Ни звука в ответ.

«Умер», — решил Андрей Васильевич, но взвалил Крайнева на спину и что было силы побежал к самолету.

До него оставалась еще добрая сотня шагов, когда летчик выпустил пулеметную очередь, чтобы отпугнуть гитлеровцев. Фары мгновенно погасли, и сейчас уже невозможно было понять, идут машины или остановились.

Обессилевший Сердюк с трудом подал Крайнева. Летчик подхватил его под мышки, придержал. Андрей Васильевич вскочил в кабину, перетащил Крайнева через борт и бережно усадил рядом.

Летчик дал газ, самолет покатился по площадке, подпрыгивая на неровностях почвы, с каждой секундой набирая скорость, и вдруг перестал подпрыгивать: оторвались от земли.

А Сашка незаметно отстал от Петра. «Приказ приказом, но надо же знать, улетели они или нет, — рассуждал он. — Если нет, нужно сообщить радисту, если да, фонарики забрать — не пропадать же им. Еще пригодится».

В километре от аэродрома он залег в бурьян, стал терпеливо ждать. Он слышал, как приземлился самолет, видел, как несколько автомашин с гитлеровцами промчались невдалеке. Пулеметная очередь и беспорядочный треск автоматов испугали его; сердце перестало замирать, только когда до его ушей донесся затухающий гул удалявшегося самолета.

Одна машина с потушенными фарами возвращалась назад, в город. Сашка смекнул: гитлеровцы поехали за подкреплением и будут рыскать по степи, полагая, что самолет кого-то высадил.

Спотыкаясь и падая, он побежал к заводу, ускользая от облавы, и радовался, что сообщит Вале: улетели.

6

Член Военсовета Южного фронта Николай Семенович Крутов, широкоплечий и приземистый, с высоким крутым лбом, вошел к начальнику Украинского штаба партизанского движения, когда тот никак не ожидал его увидеть — только несколько часов назад была получена от Крутова радиограмма с фронта.

— Выкладывайте все нерешенное, — с ходу потребовал Крутов, энергично пожимая начальнику штаба руку.

— Опять радирует Тихомиров. Настоятельно просит разрешения выйти в район северо-восточнее Чернигова.

— Запрети. Разъясни ему, что партизанщины в нашем партизанском движении нет. Согласно плану операций, утвержденному Верховным Командованием, он должен выйти в Черноземную область. Так и ответь. Отряд Петрова сдвинулся с места?

— Да, пошли в рейд.

— Наконец-то, а то засиделись товарищи. Пашут, картофель садят, окружили себя заставами, не воюют, да еще кормятся хлебом и мясом от населения. Какой же они авторитет будут иметь? Другие отряды сами население кормят. Вон Федоров — тот миллион пудов хлеба людям раздал из взятых у немцев трофеев.

— Николай Семенович, замучили меня отряды, лекторов просят, — пожаловался начальник штаба.

— Радиоприемниками обеспечить нужно. Любой лектор будет опустошен за месяц и превратится в просителя материалов для лекций. Не забудь про библиотеки и кинопередвижки. Кстати, в отряд Ковпака зубного врача и техника послали?

— Послал. Работают уже.

Начальник штаба давно привык к тому, что Кругов ничего не забывает, но не переставал удивляться его памяти. Он помнил большое и малое и учил настойчиво и терпеливо, всегда с особым вниманием просматривал радиограммы, исходящие из штаба, в которых партизанам сообщали о рождении детей, о местонахождении и здоровье их семей. Такие вести с Большой земли поднимали настроение не только тому, кто получал известие, но и окружающим.

— Я бы попросил тебя заняться вот еще чем, — сказал Крутов, и начальник штаба насторожился.

— Сделай так, чтобы ответственные работники штаба побывали в партизанских отрядах на низовой практической работе. Им тогда легче будет руководить, и руководство их будет более конкретным. Как ты считаешь?

— Очень правильно, я сам об этом подумывал.

— И почему не довел до конца?

— Николай Семенович, ведь круглые сутки отсюда не выхожу, на фенамине держусь. Оперативные вопросы решаю, а на другие сил не хватает. — После короткой паузы начальник штаба заговорил снова: — Я полагаю, что нам нора прекратить забрасывать на места группы организаторов партизанского движения.

— Разве новые отряды не нужны?

— Очень нужны, но организаторов надо выделять из партизанских отрядов, из числа наиболее проверенных, активных людей. У них есть опыт, они обстреляны уже, обстановку хорошо знают.

Крутов одобрительно посмотрел на начальника штаба: не совсем текучка заела.

Ему нравился этот небольшой, преждевременно лысеющий человек с приветливым голосом и удивительно миролюбивым выражением лица. Знал он начальника штаба недавно и при каждой встрече открывал какие-нибудь новые черточки, которые, казалось, исключали одна другую: осторожность и решительность, педантичность и размах, исполнительность и умение отстоять свое мнение, мягкость и непреклонность, страстность и спокойствие.

— Правильная мысль, — согласился Крутов, покачав головой. — Так и действуй. А еще что хорошего за эти десять дней? Сводки я, конечно, все получил. Первую сотню тысяч гитлеровцев партизаны доколотили.

— Партизаны начали сбор средств на танковую колонну.

— Как проходит?

— Логинов выслал самолетом ценностей на одиннадцать тысяч четырнадцать рублей. В Липцах Харьковской области отряд Парнюка организовал массовый митинг. Собрали двести тысяч рублей.

— Да… земля захвачена, а народ наш. Вот что самое важное.

— Соревнование между партизанскими отрядами развертывается. Комсомольцы соединения Маликова обязались уничтожить сорок пять эшелонов, тысячу гитлеровцев и десять автомашин и вызвали на соревнование остальные отряды. Надо только установить мерило объективной оценки деятельности отрядов.

— Один подорванный эшелон на двадцать человек личного состава.

— Отряд Одухи имеет один эшелон на семнадцать человек.

— Но это исключительный отряд.

Крутов подошел к карте, отдернул шторку. Бесчисленное количество красных пятен разной конфигурации покрывали карту Украины. Их было так много, что почти не оставалось просветов. В центре каждого пятна стояли цифры, обозначавшие число партизан в данном районе.

У другой карты он задержался дольше. Мелкими синими кружками на ней были обведены пункты намеченных диверсий. Взрывался мост или летел на воздух завод — кружок расцвечивался красными, расходящимися в стороны штрихами и напоминал собою взрывающуюся бомбу.

— Надо поторопить Сарнскую операцию, — напомнил Крутов. — Заманчивое дело. Три железные дороги сходятся здесь и проходят через три моста. Рвануть их одновременно — и город останется как на острове. Важный узел.

— Подготовка уже ведется, на днях обещают устроить «Сарнский крест».

Крутов вернулся к первой карте и остановил усталый взгляд на большом круглом пятне.

— Прочти-ка мне оперативный план соединения Маликова, — попросил он. — Может, мы ему еще чего-нибудь сверх плана добавим?

Начальник штаба достал из папки копию радиограммы и начал читать:

— «Оперативным планом боевых действий на осенний период, утвержденным Верховным Главнокомандованием, отрядам вашего объединения поставлены задачи: вывести из строя железнодорожный узел Коростень, для чего взорвать четыре железнодорожных моста через реки Ирша, Жерев, Годыч, Копинец; взорвать три моста на шоссе Коростень — Речица через реки Иршу, Уж; разрушить путевое и станционное хозяйство на станциях Лучины, Стремигород, Ужица; заминировать железнодорожные линии, идущие от станции Коростень, минами замедленного действия от пяти до тридцати суток. Последующая задача — вывести из строя железнодорожный узел Белокоровичи. Боеприпасы и взрывчатку вышлем самолетом».

Крутов, внимательно следивший по карте за всеми перечисленными объектами, сказал вздохнув:

— План уплотненный, ничего не добавишь. Но они сами еще что-нибудь придумают. Ты подготовь директиву об усилении диверсионной работы на коммуникациях противника. Пусть областные штабы распределят по партизанским отрядам железные дороги на территории области, и пусть отряды борются за то, чтобы ни один поезд не прошел по закрепленному участку пути. Разъясни товарищам, что мы ежемесячно будем подводить итоги боевого соревнования и сообщать место, занятое в нем отрядами.

Крутов вяло опустился в кресло.

— Устали сегодня? — спросил начальник штаба.

— Сегодня? — улыбнулся Крутов. — Давно устал. Мечтаю об одном: добьем гитлеровцев — отосплюсь. Десять часов подряд спать буду.

— А я на сутки рассчитываю.

— Сутки не выйдет. Радость все утомление за эти годы снимет. Как ваш детский дом? Пополняется?

— Вывозим детей из партизанских отрядов. Летают они прекрасно, лучше батьков. Взрослых укачивает, а их нет.

— Следи, пожалуйста, чтобы самолеты обратных рейсов порожними не делали, раненых или детей брали. И не забудь вот о чем: надо помочь операторам, снимающим в партизанских отрядах фильм «Украина», и потребовать от отрядов, чтобы присылали материалы на выставку «Украина в огне партизанской борьбы».

Начальник штаба записал эти задания в блокнот.

— Запиши еще и выполни немедленно. Главное командование германской армии издало приказ контрразведывательным отрядам ликвидировать партизан в районе Таганрог — Бердянск в зоне действий Семнадцатого армейского корпуса. Необходимо предупредить эти группы. Это данные военной разведки.

Густые брови у начальника штаба напряженно сдвинулись, и Кругов уловил какое-то замешательство.

— Нет радиосвязи с этими группами? Предупреди смежные. С Ростовской ведь связь есть? Ростовской радируй — пусть пошлют связного. Лучше несколько связных. Для гарантии. Да, кстати, Сердюка из Донбасса вызвали?

— Скоро должен прибыть.

Крутов подпер голову рукой, и тотчас отяжелевшие веки его сомкнулись.

Нелегко ему, гражданскому человеку, партийному работнику, давалась суровая наука войны. Приходилось изучать ее на практике. Первое время он чувствовал себя раздавленным навалившейся на него ответственностью, новизной и объемом вопросов. И казалось ему, что накопленный опыт сейчас ни к чему, что многое нужно постигать заново. Но вскоре все стало на свое место. Пригодились и знание людей, и умение работать с ними, и здравый смысл, помогавший внести ясность в самый сложный и запутанный спор. Прошло уже то время, когда профессиональные командиры напоминали ему, что он недавно надел военный мундир, и рекомендовали пока присматриваться. Как это часто бывает, наибольший авторитет в штабе фронта ему создали не те его советы, правильность которых подтверждал успех операций, а те возражения, которые при разработке планов во внимание не принимались и только потом, в случае провала операции, расценивались как дальновидные.

Начальник штаба потихоньку отошел от стола, хотел выйти из комнаты, но Крутов неожиданно обратился к нему, открыв глаза.

— Трудный это участок работы — городское подполье. Партизанам легче. Они все вместе, а на миру, как говорят, и смерть красна. Ранили партизана в бою — он знает: товарищи вынесут его, не бросят. Сколько это придает смелости! В подполье же ты постоянно один, могут убить, могут схватить, и никто не узнает, куда ты делся. Подвиги легче делать на людях.

Продолжительно зазвонил телефон.

Начальник штаба снял трубку.

— Принеси немедленно, — приказал он.

Вошел дежурный по штабу, положил на стол пачку радиограмм.

Крутов взял самую пространную из них, прочел, протянул начальнику штаба.

— «Языка» этого, что планы немецкого командования выболтал, доставь в Москву.

Начальник штаба вызвал дежурного, сделал указания.

Проводив дежурного внимательным взглядом, Крутов сказал, понизив голос:

— Дело нашей чести — не впустить в штаб ни одного шпиона. Немцы прилагают все усилия, чтобы проникнуть сюда. У многих представление такое, что шпион — явление редкое. Знали бы они, что Маликов в своем соединении за четыре месяца выявил двадцать семь шпионов. Только подумать: двадцать семь!

— Николай Семенович, кадры проверены и проверяются систематически.

Крутов взял другую радиограмму, прочел, отложил в сторону.

— Збанацкий отказывается от наших патронов. Обнаружил затонувший в Днепре пароход с патронами, выгрузил их и ими воюет. Сообщает, что на полгода обеспечен, предлагает даже поделиться с другими отрядами.

— Это не Ерошин, — оживился начальник штаба. — Тот только и знает, что боеприпасов просит. Что ни день — радиограмма. А как я их заброшу? Отряд далеко, ночи еще короткие, туда самолет долетит, а вернуться не успеет.

— И что же ты ему ответил?

— Примерно так: авторитет завоевывается не количеством полученного из Москвы вооружения, а личными способностями руководить боевыми действиями отряда и добывать оружие на месте, как это делают командиры других отрядов.

— Правильно ответил. — Крутов улыбнулся. — И главное, с темпераментом. Дай-ка мне общую сводку за последнюю неделю. Поеду в ЦК.

7

Штаб партизанского движения помещался в большом трехэтажном здании. Проходя по коридорам, Андрей Васильевич читал таблички на дверях: «Плановый отдел», «Технический отдел», «Отдел снабжения». «Все равно как в главке, — подумал он. — Нет только отдела сбыта».

В приемной начальника штаба, кроме дежурного, сидел человек с черной веерообразной бородой. Лицо его показалось Сердюку знакомым. Не Амелин ли? Приятель молодых лет, уехавший на сталинградский завод «Красный Октябрь».

Бородач подсел к Сердюку.

— Что, Андрюша, не узнаешь?

— Амелин! Он и есть! Ну, тебя, брат, узнать трудно. Где такую бороду достал?

— В Брянских лесах… Борода, знаешь, как на свежем воздухе растет! Удержу нет.

— До чего же она тебя изуродовала, — усмехнулся Сердюк. — Вроде как тот купец стал, что у нас на поселке лавочку имел. Помнишь?

— Ну, это ты не прав. Борода — вроде как справка о стаже: чем длиннее, тем стаж больше.

— Борода — не велика честь, борода и у козла есть, — пошутил Сердюк. — Так в Брянских, говоришь, воюешь?

— Воевал.

— А сейчас?

Амелин покосился в сторону дежурного и вполголоса сказал:

— Крутов из Сталинграда с собой на самолете привез.

— Зачем? — удивился Сердюк.

— Хочет штабистам живого партизана показать, — увильнул от прямого ответа Амелин.

— Как там в Сталинграде?

— Ох, Андрюша, пекло! Все горит… Город горит, степь горит, Волга горит… Разбомбят нефтеналивную — и загорелась вода. Такой жар стоит, что волосы тлеют. Но держатся наши насмерть. Огнеупорные. У них и лозунг такой: «За Волгой для нас земли нет». Каждый камень отстаивают. В городе порой не поймешь, где наши, где фашисты. В подвале наши, в доме — они, на чердаке — тоже наши. Все переметалось. Воевать тесно. За одну мартеновскую печь полмесяца бой шел.

— Как же там партизанить? Места голые.

— Мало того, что голые. Фрицев — как саранчи. Шаг шагнешь — и на фрица напорешься. Работаем больше по разведке да по диверсиям.

— Население вывезли?

— Кто нужен — остался. Тракторный разбит, а четыре главных цеха работают, выпускают танки. Закончат работяги танк — сами в него садятся и дуют прямо на позиции. Об Ольге Ковалевой слышал? Первая женщина у нас была, сталевар. С винтовкой в руках погибла. А ты где?

— Я?.. — Сердюк замешкался. — Да не так далеко и не так близко.

— Не доверяешь, — обиделся Амелин.

— Привычка такая, брат. В подполье я. Сам понимаешь…

Дежурный поднял телефонную трубку и сразу же обратился к Сердюку:

— Товарищ Андрей, вас просят.

У Сердюка забилось сердце. Он видел Крутова в Донбассе на областной партийной конференции, но разговаривать с ним не пришлось.

Кругов сделал несколько шагов навстречу, подал руку, потом обнял Сердюка, расцеловал и сказал:

— Большое спасибо вам, Андрей Васильевич, за все: за электростанцию, за гестапо, за работу среди населения и за бдительность.

— Спасибо и вам за помощь. Когда пришла связная, мы все по-иному себя почувствовали: знают, значит, о нас, помнят, наставляют, заботятся. Без этого очень тяжело. А радиосвязь нас совсем окрылила.

— Как же иначе? Иначе и быть не могло. Ну, давайте все по порядку.

И Сердюк начал рассказывать, ничего не упуская, ни одной детали. Порой он с тревогой смотрел в глаза Крутова — не слишком ли подробно, — но видел в них большое внимание и заинтересованность.

Доложив, что Крайнева отправили с аэродрома в партизанский госпиталь. Сердюк умолк. Молчал и Крутов, сосредоточенно о чем-то думая. Андрей Васильевич осмотрелся. Карты, задернутые шторами, живо напомнили ему помещение пограничной заставы.

— Юлию Тихоновну жаль очень, — скорбно произнес Крутов, нарушив молчание. — Когда уйдете от меня, не забудьте заполнить наградные листы на отличившихся товарищей. Пырина наградим посмертно.

Сердюк считал, что группа очень мало сделала. Сознание этого всегда угнетало его, и вдруг Крутов говорит о награждениях.

— Будьте особенно бдительными сейчас. — предостерег Крутов. — Гитлеровцы пускаются на всевозможные провокации. В партизанские отряды забрасывают листовки якобы от имени командующего армией прорыва, и которых призывают партизан не заниматься мелкими операциями, а накапливать силы, объединяться в крупные отряды и ждать сигнала для единовременного выступления. Смотрите в оба. Проверяйте людей в группе, воспитывайте в них чувство бдительности. Какие склады расположены на территории завода?

— Боеприпасов и продовольствия.

— Оружие есть?

— Есть, но какое — нами еще не установлено.

— Зря. Нужно установить, — добродушно упрекнул Крутов. — Перед вами ответственнейшая задача — спасти завод от уничтожения гитлеровцами при отступлении.

— Как же сделать это? — преждевременно вырвалось у Сердюка.

— Над этим надо подумать, вам на месте виднее. Во всяком случае, к моменту подхода наших войск, как вы сами рассчитываете, в подземном хозяйстве будут прятаться от угона в Германию сотни рабочих. Значит, они будут находиться на территории завода. Оружие находится тоже на заводской территории…

Сердюк с досадой хлопнул себя по лбу.

— Понял, понял, Николай Семенович. Все ясно. Как я сам… — Краска смущения залила его лицо. — Но людей у меня мало.

— Для выполнения этого задания объедините все подпольные группы. Явки получите у нас. Пока будете заполнять наградные листы, я приму нескольких товарищей, а потом поедем ко мне обедать.

8

Мария Гревцова не отличалась привлекательной внешностью. Худенькая, чуть сутулая, лицо землистого оттенка, жидкие, неопределенного цвета волосы. В полицейском управлении она пользовалась хорошей репутацией. Скромная, тихая, исполнительная, она старательно работала, и никогда никаких недоразумений у нее не случалось. Ее ценили и как переводчицу. Мария прилично знала немецкий язык, и не раз начальник полиции, бывший бухгалтер промартели, при разговорах с гитлеровцами пользовался ее услугами.

Тщательная проверка ее прошлого показала, что в комсомоле Гревцова никогда не состояла, активностью не отличалась. Правда, она была дочерью рабочего, но при поступлении в полицию не скрыла этого. Единственно, что утаила она, — это гибель отца и брата от гитлеровских бомб. Но до этого не докопались.

Несмотря на отвращение, которое внушали Марии сослуживцы, она, как могла, старалась завоевать их расположение и потому охотно согласилась прийти на свадьбу перезревшей дочери начальника полиции с немцем — офицером гестапо. Торжественный церемониал бракосочетания состоялся в лютеранской церкви, и многие гости, в том числе и Мария, вместе с женихом и невестой прямо оттуда отправились в особняк родителей невесты.

Длинный стол был уставлен всевозможными яствами. Исконно русские блюда перемежались с большим ассортиментом немецких консервов. Были вина, пиво, водка.

Пока подходили новые гости, невеста с гордостью показывала Марии убранство своих апартаментов. Здесь было на чем остановить взгляд. Но больше всего привлек Марию морской пейзаж Айвазовского. По металлической дощечке на раме Мария поняла, что картина принадлежала какому-то музею. Она неплохо рисовала сама, любила живопись и надолго задержалась у неизвестного ей произведения, любуясь тончайшей гаммой красок, такой характерной для кисти этого чудесного мариниста, умевшего передать холодную прозрачность и стихийную силу морской волны.

«Недолго будете наслаждаться награбленным», — с ненавистью думала Мария, оскорбленная цинизмом, с каким невеста посвящала ее в методы обогащения за счет тех, кого уже не было в живых.

— Вы, конечно, после войны уедете с мужем в Германию? — спросила Мария.

— Да, уедем, но ненадолго. Будем жить в России. Курт беден, а запросы у него огромные. Здесь же есть где развернуться. Только вот что-то тревожно на фронтах стало. Как вы думаете, возвратятся большевики?

— Боюсь, как бы это не случилось, — сказала Мария и сокрушенно вздохнула.

Лицо невесты мгновенно поблекло.

— Ах, это было бы ужасно! Представляете, как трудно все перевезти? Впрочем, Курт устроит. Вам нравится мой муж?

— Да, очень. Настоящий джентльмен, как в заграничных фильмах.

Невеста не поняла издевки и была так польщена комплиментом, что представила Марию жениху и гостям как близкую свою подругу.

Ввиду того, что свадебное торжество почтил своим присутствием начальник гестапо Гейзен, сниженный в должности и назначенный на место погибшего Штаммера, состав гостей был строго подобран: со стороны отца невесты — служащие полиции, со стороны жениха — гестаповцы.

Соседом Гревцовой за столом оказался Браух — немецкий офицер в чине обер-лейтенанта. У него были вьющиеся белокурые волосы, мягкие, мечтательные глаза и холеная, как у девушки, кожа. Он ухаживал за Марией, называл ее Мерхен, многозначительно говорил, что ему нравятся русские девушки и что он тоже обязательно женится на русской, только до сих пор не нашел себе невесты.

Первый тост за счастье новобрачных провозгласил отец невесты. Он собрался уже произнести и второй тост, но его небрежным жестом остановил Гейзен и, попросил Гревцову переводить вслед за ним каждую фразу, размеренно начал:

— Вот вы подняли бокал за счастье, — он вежливо поклонился отцу невесты. — А что такое счастье, с моей точки зрения? Счастье — это покой, покой и уверенность. Уверенность в том, что и сегодня, и через год, и до конца своих дней я буду жить в своем собственном доме, пользоваться комфортом. Я должен быть уверен в том, что каждый день ровно в девять часов утра жена подаст мне чашку кофе со сливками, в четыре часа дня накормит вкусным, сытным обедом, а вечером я смогу заняться развлечениями. Я должен быть уверен в незыблемости установленных нами раз и навсегда порядков. Есть люди, которые говорят, что счастье — борьба. Это фальшь. Большевики утверждают, что счастье возможно для всех. Это вредоносная утопия. Счастье — это власть, а власть — удел избранных. То, что делает сейчас Германия в России, и есть борьба за счастье избранных своего народа и его любимцев. — Гейзен галантным жестом указал на сотрудников полиции. — Мне нравится хозяин этого дома как человек, но к нему, как к работнику полиции, аппарат гестапо, и я в том числе, имеем большие претензии. И мы, и все русские гости, — гитлеровец остановил на каждом русском короткий, проницательный взгляд, — с большим воодушевлением выпили за счастье новобрачных. Но ни у них, ни у нас для счастья нет главного — покоя. Я не могу с наступлением темноты спокойно ходить по городу, не рискуя жизнью. А почему? Потому что вы, господа служащие полицайуправления, плохо боретесь за наш новый порядок. Днем повелители в городе мы с вами, а ночью — партизаны. Только подумать, сколько бед причинили они! Вы плохо работаете, господа, вы забываете, что, помогая великой Германии, вы спасаете и самих себя. Вы наши глаза и уши. Так пусть же эти глаза лучше видят, а уши лучше слышат! А твердых рук у нас в гестапо достаточно. — Он поднял бокал и стал чокаться с гостями.

Во время этой длинной тирады отец невесты сидел красный, как вареный рак, и беспрерывно вытирал потное лицо. Нагоняй от гестаповцев он получал ежедневно, но никак не ожидал выслушать выговор сегодня. Он давно побаивался за свое место и браком дочери решил упрочить положение. Он попытался что-то пробормотать в свое оправдание, но Гейзен нетерпеливо прервал его:

— Довольно болтать, надо улучшать оперативную деятельность.

Начальник политического отдела полиции был уже изрядно пьян и чувствовал себя смелее, чем обычно. Он решил снять со своих сослуживцев долю вины.

— Активность партизан, — сказал он, слегка пошатываясь и проливая вино на скатерть, — находится в прямой связи с успехами германской армии. Когда русских потеснили в районе Донбасса, стало тише. Я думаю…

— Осел! А когда электростанция взорвался? А гестапо… — Гейзен неистовствовал.

Испуганный полицай выскочил из-за стола и исчез. Больше он так и не появлялся.

Гости пили «за победу великой Германии», «за процветание нового порядка», «за здоровье фюрера». Марии хотелось уйти отсюда, чтобы не слушать этих тостов, но она решила выдержать испытание до конца, тем более, что сидевший напротив в угрюмой задумчивости лейтенант не отводил от нее взгляда. Вначале Марии казалось, что он просто смотрит перед собой, углубившись в свои мысли, но стоило ей сделать какой-то жест или обратиться к кому-нибудь, как выражение глаз лейтенанта становилось менее рассеянным. А когда охмелевший Браух положил руку на ее плечо, лейтенант брезгливо поморщился.

«Что ему нужно? — с тревогой думала Мария. — Следит? Но уж слишком явно. Понравилась? — Мария усмехнулась: — Тоже нашел красулю».

Украдкой она стала наблюдать за лейтенантом. Пил он много, с каждой рюмкой мрачнел и не проронил ни слова.

Когда пьяная компания встала из-за стола, Мария вышла на веранду и прислонилась разгоряченным лбом к холодному стеклу.

Огромная луна недвижимо стояла в небе, словно запуталась в скелетных сочленениях лишенного крыши мартеновского цеха. «Даже луна сейчас, как пленница, за решеткой». Мария с жалящей болью вспомнила о своих недавних мечтах. Накануне войны она должна была держать экзамен в вуз, посвятить себя изучению небесных светил. Этот таинственный мир привлек ее внимание еще в раннем детстве, когда она посмотрела кинокартину «Аэлита» — о полете на Марс. Детский ум Марии воспринял жизнь на Марсе как правду. Когда Мария повзрослела и узнала, что наличие жизни на Марсе еще не доказано, она загорелась мечтой добраться до истины, заняться исследованием далекого романтического мира.

И вот все рухнуло. Война, оккупация… Началось страшное существование. Только сознание своей полезности для подпольной организации и надежда на скорое возвращение привычной ей жизни поддерживали ее душевные силы.

Дверь скрипнула, и на балкон вышел Браух. Он шумно вдохнул в себя воздух, подошел к Марии, схватил и прижал к углу веранды. Девушка рванулась, но руки у Брауха оказались железными.

— Ударю, — со сдерживаемым бешенством сказала Мария, отворачивая лицо, и вдруг увидела лейтенанта. Он стоял на пороге, безмолвно наблюдая за происходящим.

— Gehen sie zum Teufel! — крикнул Браух. — Ich brauche keine Assoziirten[5]Убирайтесь к черту! Я обойдусь без компаньонов..

Лейтенант не сдвинулся с места. Браух выругался, выпустил Марию и, оттолкнув лейтенанта, вошел в дом.

Мария поправила смятую блузку, отдышалась и, скользнув мимо своего избавителя, поблагодарила его.

В зале под звуки патефона кружилось несколько пар. Хозяин дома, маленький, коротконогий, похожий на гриб, танцевал со своей дородной половиной. Невеста, закатив глаза, в упоении прижималась к своему жениху, а он холодным, бесстрастным взглядом следил за гостями, рассевшимися на стульях вдоль стен.

В перерыве между танцами Мария, считая, что долг вежливости ею выполнен, подошла к хозяевам проститься. Стоявший рядом с ними Гейзен поблагодарил ее за хороший перевод его речи и предложил перейти в аппарат гестапо на должность переводчицы. Девушка пообещала подумать, решив предварительно согласовать этот вопрос с Сердюком.

Выйдя на улицу, Мария быстро пошла по тротуару, размышляя над тем, насколько выгодна будет подпольной организации ее новая служба. Может быть, ей удастся добывать ценные сведения. Но это будет нелегко — Гейзен достаточно умен и проницателен.

Навстречу попался патруль из трех солдат, проверил документы, пропуск и удалился. Шаги солдат еще не успели затихнуть, как Мария услышала другие шаги — торопливые, нагоняющие. Оглянулась — лейтенант. Он подошел и, спросив: «Разрешите?» — взял ее под руку.

«Дура, — попрекнула себя Мария. — Простой маневр приняла за благородство».

— Плохие гости, а хозяева еще хуже, — заплетающимся языком брезгливо сказал лейтенант, сказал таким тоном, словно отвечал на заданный вопрос.

— Вам не понравилось?

— А вы думаете, вам удалось сделать вид, будто вы в восторге от этой компании?

«Наблюдательный, сволочь, — подумала Мария. — Неужели так плохо я играю? Но когда это Гейзен успел дать задание проверить меня?»

Она остановилась.

— Я расскажу господину Гейзену о вашем настроении.

— Что ж, рассказывайте, если вы так жестоки… Гейзен обрадуется возможности лишний раз проявить себя… Он и так думает, что я дезертировал с фронта, разыграв нервное потрясение. — Лейтенант задержал взгляд на лице Марии. — Несколько дней назад меня заставили поехать на расстрел. Молодая девушка. Как вы, — тихо сказал он. — Это было страшно… В бою совсем иначе. Там дуэль.

Внутреннее чутье подсказало Марии, что он не играет, что ему по-настоящему тяжело, но она не хотела и не могла верить ему до конца — такие, как он, оставили ее без отца и брата, такие, как он, проливают моря крови. И все же Мария была озадачена: впервые она слышала от гитлеровца человеческие слова.

— Разве можно жалеть врагов? — жестко сказала она, вкладывая в эту фразу двоякий смысл.

— Попробуй разберись, кто твой враг, — те, с кем воюешь, или те, кто погнал тебя на смерть.

— Для чего вы мне это говорите? — резко спросила Мария, поняв, что нужно возмущаться, иначе она разоблачит себя.

— Мне не с кем поговорить. В армии были такие. Думающие так. А здесь — не знаю. Я здесь недавно. Не скажешь же Гейзену, что болит вот тут!.. — рявкнул он вдруг, стукнув себя в грудь.

— Так я сама скажу, — не сдавалась Мария.

— Шлюха! — рассвирепев, бросил ей лейтенант. — Посмотрела бы на Сталинградскую мясорубку — поняла бы! Поняла бы, что и тебе скоро конец! И никакой Гейзен тебя не спасет.

Глаза его расширились, лицо стало страшным. Устало повернувшись, он, пошатываясь, побрел по улице.

9

В 1936 году Сердюк с группой рабочих Донбасса летел в Москву на совещание передовиков производства. Это был первый полет в его жизни. Люди долго собирались в обкоме партии — запаздывали мариупольцы — и вылетели только ночью. Сердюк, не отрываясь, смотрел в окно. Под ним медленно плыла неоглядная донецкая степь, сверкавшая огнями городов, заводов, шахтных поселков.

Хитрила здесь природа, спрятав под скучным, однообразным покровом величайшие богатства, но человек разгадал тайну земли, стал извлекать из ее недр и каменный уголь, и самый необычный металл, верткий, как живое существо, — ртуть.

Сердюк любовался световыми оазисами и восторгался трудолюбием человека.

А теперь, когда он возвращался из Москвы с партизанского аэродрома и пилот прокричал, что под ними Донбасс, Андрей Васильевич, взглянув вниз, не узнал своего края. Ни зарева городов, ни отблеска пламени заводов — безжизненно и черно, как в глубокой яме.

— Готовься! — крикнул пилот, и Сердюк вылез на крыло, крепко держась за борт самолета, чтобы не сдула воздушная струя. Странная робость овладела им. Он многое испытал в жизни: сидел в засаде на границе, хватал голыми руками вооруженного до зубов врага, стремясь живьем доставить его на заставу, вступал в неравный бой с нарушителями границы, но он никогда не ощущал такого стеснения в груди, как теперь, когда приходилось в первый раз прыгать с самолета.

По команде летчика Сердюк упал в пустоту и, отсчитав семь, рванул кольцо. Он ощутил толчок, закачался на стропах парашюта и сразу поджал ноги, готовясь к приземлению. Но оно наступило много позже и совсем не в тот момент, когда ожидал. Земля толкнула его, словно сама летела навстречу, и он упал на бок, больно ударив руку.

Андрей Васильевич не сориентировался, где он находится, даже когда заголубело простреленное первыми, еще невидимыми лучами небо. Одно было ясно: он на донецкой земле. Кругом, куда ни глянь, маячили черные остроконечные терриконы и в мглистой дымке рассвета тонули шахтные поселки. Только на вторые сутки добрался он до своего города, дождался темноты в заброшенной штольне и уже глубокой ночью нырнул в сводчатое отверстие канала.

В водосборнике его встретили темнота и молчание. Стало жутко. Что с Валентиной и Павлом? Не могли же они уйти на поверхность. А может быть, их уже схватили и его здесь ожидает засада? Сердюк опустил предохранитель пистолета и тотчас услышал, как в темноте что-то щелкнуло — не то взведенный курок, не то ответно спущенный предохранитель.

Он попятился к выходу. В тот же миг яркий свет электрического фонаря ударил в лицо, и Андрей Васильевич услышал радостный возглас Вали. Она бросилась к нему, повисла на шее.

— Что с Сережей?

— Жив Сергей. Никакая не гангрена. Осто… остеомиелит. Ну, в общем, воспаление. Отправили его в Свердловск в госпиталь.

— Ой, Андрей Васильевич! — только и вымолвила Теплова и заплакала от радости.

Сердюк успокаивал:

— Ну, поплачьте, поплачьте, Валя. Это счастье, что все так обернулось. В партизанском госпитале лучшие врачи.

Он взял фонарик и стал рассматривать лицо Вали. Желтое, как воск, у губ собрались морщинки, но глаза светились радостью. И вдруг он увидел безмолвно сидевшую Гревцову.

— А вы чего здесь? — Сердюк зачуял что-то недоброе.

— Второй раз прихожу. — И Мария подробно передала разговор с Гейзеном и лейтенантом, который, как ей стало известно, расстрелян гестаповцами.

Сердюк надолго задумался.

Представлялся исключительный случай иметь в гестапо своего человека. Но хватит ли у Марии выдержки? А если ей придется бывать на допросах? На ее глазах будут пытать, калечить, убивать. Нет, это свыше ее сил. — Сердюк как бы невзначай бросил взгляд на Марию. Ее лицо, взволнованное и напряженное, говорило о предельной нервной взвинченности.

Гревцова с трепетом ждала решения Сердюка. Она-то превосходно знала, что ей предстоит, но была готова подчиниться его решению.

— В гестапо вы не пойдете, — категорически сказал Сердюк.

— Я могу знать, почему?

— Потому что вы нужны нам в полиции. Если вы оттуда уйдете, кто будет снабжать подпольщиков паспортами, пропусками, кто будет предупреждать их о полицейских операциях? Вам кажется, что вы делаете малое дело?

— Как же мне отказаться? — озабоченно спросила Мария.

— Очень просто. Скажите, что с детства не можете видеть крови, даже куриной. Чуть что — и в обморок. Поверят. Героиней вы не выглядите. Павел где? — обратился Сердюк к Вале.

— Пошел мать проведать, — смущенно ответила Теплова. — До того извелась женщина… Записке не поверила. Павел писал ночью, и она не узнала почерка. Пришлось нарушить ваш запрет. А я… сколько уже на могилке не была.

Чтобы не расходовать батарейку, зажгли керосиновый фонарь, и Сердюк после странствий по степи почувствовал, что наконец он дома. Усевшись на скамью, он рассказал о полученном в штабе задании.

Валя призналась: совсем здесь потеряли головы. В Сталинграде уличные бои — стоит ли распространять такие сводки?

— Стоит, — категорически заявил Сердюк. — Если мы только хорошие вести будем сообщать, кто нам станет верить? И не бойтесь, Валя. Пусть хоть горькая, но правда. А то гитлеровцы уже несколько раз сообщали, что взяли Сталинград.

Мария ушла, и Сердюк стал укладываться спать. Он сбросил стеганку, из одного кармана достал пистолет, положил на нары у изголовья, из другого — флакон духов.

— Подарок вам из столицы. «Красная Москва».

Валя бережно открыла флакон, и в затхлом, промозглом помещении разлился тонкий аромат.

Потянулись долгие дни, ничем не отличавшиеся один от другого. Валя стучала на машинке — печатала сообщения о боях в Сталинграде. Сердюк в дневное время спал, а ночью выбирался из подземелья и бродил по цехам. Возвращался он в пыли, почти всегда с новой дырой на одежде, и Вале уже надоело зашивать и ставить латки. Порой он подсаживался к фонарю, раскладывал на досках чертежи подземного хозяйства, составленные Крайневым, отмечал на них что-то и неуклюже чертил эскизы, нарушая все правила технического черчения.

Два раза сюда пробирался Петр, приносил номера «Правды», несказанно радуя всех. Газеты проходили через многие руки, были измяты, потерты на многочисленных сгибах, но их прочитывали от призыва над заголовком до адреса издательства.

Сашка приходил в последнее время скучный, насупленный. У него осложнились отношения с матерью. Она не знала настоящих причин ночных отлучек сына и истолковывала их по-своему: таскается по девчатам. Так как никаким уговорам Сашка не поддавался, она избрала своеобразный метод воздействия: стоило ему возвратиться поздно, она, выждав, когда он заснет, сдирала одеяло и начинала стегать ремнем. Довела парня до того, что тот укладывался спать в ватных брюках и фуфайке. К тому же и к безрадостным листовкам Сашка потерял всякий интерес, хотя и добросовестно выполнял свои обязанности. Даже походка изменилась у него — стала вялой, вразвалку, а руки — как плети, вроде лишние.

Сердюк подбадривал парнишку, но видел, что настроение у него не улучшается.

— Как тебе не стыдно! — журил он Сашку. — Дерет, говоришь, мать, ну что я могу поделать? Не могу же справку выдать: «Сим удостоверяю…» Ты все же на свежем воздухе. Валя света не видит и не хнычет. Что, если посадить тебя сюда надолго?

— Сбегу! — отрезал Сашка. — И вообще я не в ту группу попал… Вон в городе то и дело слышишь: то кого-нибудь из гитлеровцев убьют, то полицая повесят, то что-нибудь взорвут, а мы бабахнем раз — и притихли. Канцелярию развели… Одна входящая, сто исходящих…

— Не сбежишь, Сашок, — спокойно сказала Валя. — Совесть комсомольская не позволит. Сам Пашу корил, что, ослушавшись Андрея Васильевича, отлучался мать проведать.

Парнишка стушевался. Старая привычка считаться с Валей как с секретарем комсомольской организации действовала безотказно.

Немало докучал Сердюку и Павел. Успех операции в гестапо его окрылил, и он настаивал на боевом задании.

— Вот организуется снова гестапо — займемся им, — успокаивал его Андрей Васильевич. — Но, как видишь, гитлеровцы не спешат. Вся власть в руках военного коменданта.

И Павел на несколько дней утихал.

Однажды подпольщики услышали топот ног по тоннелю. Они схватились за оружие, полагая, что сюда бежит несколько человек, но это оказался Сашка — подземное эхо гулко разносило стук подбитых подковками ботинок.

— Победа! — закричал он, влетая в водосборник. — Да еще какая! Вот тряхнули! Вот всыпали!..

— Где, говори толком? — торопил Сердюк.

— Под Сталинградом. Читайте! Читайте, Андрей Васильевич, вслух. Каждое слово — как музыка!

Сердюк взял сводку и торжественным голосом прочитал сообщение Совинформбюро об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда.

— Началось… Дождались-таки!.. — просиял Сердюк. — Теперь и у нас развернется работа. Завтра, Саша, приходи сюда вместе с Петром. Сообщу явки, будете налаживать связь с подпольными группами города.