Онлайн чтение книги Заповедник для академиков
Глава 3. Вечер и ночь 23 октября 1932 года

Лиде не хотелось идти на ужин. Она надеялась, что, если спрячется в комнате, не зажигая света, о ней забудут.

За окном лил бесконечный дождь, но само стекло было сухим: в этом месте над входом нависал опиравшийся на колонны портал.

Два фонаря, висевшие на столбах перед домом, освещали начала дорожек, что спускались к среднему пруду. Между дорожками лежал широкий, покатый газон, а за ними стояли ряды вековых лип.

Парк будет таким же пустынным, когда вымрет все человечество – от чумы или от войны. И окажется, что все, еще вчера бывшее антуражем, не более как фоном, частично созданным человеком, а частично использованным, вдруг обернется истинным содержанием земного пейзажа, и окажется, что человек в нем вовсе не обязателен. Это было грустно, еще вчера Лидочка так бы и не подумала, а сегодня не только думала, но и понимала справедливость такого решения судьбы человечества, недостойного лучшей участи. И особенно нелепо было видеть сходство в судьбах двух столь непохожих женщин. Казалось бы, ничего не было общего в приключении, которое устроила себе Марта, завлекши в постель Максима Исаевича, и той тоске, с которой отдавалась вчера и будет отдаваться сегодня Алмазову милая Альбиночка. Сходство было не в соитии, но в отсутствии любви – завтра обстоятельства могут перемениться, и тогда Марта Ильинична будет обнимать Алмазова, наивно полагая, что тот, насладившись ее прелестями, выпустит на волю Мишу Крафта, а Альбиночка, не подозревая, какая чаша ее миновала, заманит к себе в комнату театрального администратора Максима Исаевича, то ли из маленькой актерской корысти, то ли просто от ощущения особой курортной свободы и безнаказанности…

В дверь постучали.

Лидочка не стала откликаться – ей никого не хотелось видеть и было страшно, если это окажется Алмазов. Лидочка вцепилась ногтями в широкий деревянный подоконник, спиной ощущая желание невидимого человека войти в комнату. Какая глупость, что здесь не положены крючки или замки, – это идет от больничных правил, сказала еще днем докторша Лариса Михайловна. Был случай, лет пять назад, когда жена одного академика умерла в комнате от удара; пока стучали, да бегали за слесарем, да ломали дверь – она и умерла. И тогда директор сказал: у нас лечебное учреждение, а не развратный курорт для скучающих баб. И замки, а также крючки сняли. Совет отдыхающих Санузии, оскорбленный тем, что его заподозрили в стремлении к разврату, взбунтовался и устроил митинг, который постановил отказаться от компота. Но Президиум Академии наук поддержал инициативу директора – хотя бы потому, что академики были стары, но у некоторых были молодые жены, приобретенные после революции. Эти жены ездили отдыхать в Узкое и подвергались соблазнам.

Еще раз постучали. Уйдет или нет? Нет, не ушли! Дверь заскрипела, и незнакомый тихий голос несмело произнес:

– Простите, я догадался, что вы здесь, я только на минуту.

Господи, какое облегчение испытала Лидочка оттого, что голос принадлежал не Алмазову.

– Входите, – сказала она, оборачиваясь, – я задумалась.

Мужчина приблизился, и по силуэту, по росту и толщине Лидочка догадалась, что рядом с ней стоит старый друг Марты, жертва отсутствия крючков Максим Исаевич.

– Вы сегодня присутствовали… – сказал он и сделал длительную паузу, за которую он успел извлечь из кармана и развернуть большой носовой платок.

– Присутствовала и забыла, – сказала Лидочка. – И вы забудьте.

– Я, как член партии, нахожусь в очень сложном и деликатном положении, – быстро заговорил Максим Исаевич, словно в нем открылись шлюзы и он спешил выложить заранее заготовленный и заученный наизусть текст. – Вы не представляете, сколько в театре у меня недругов и завистников. Если же кто-нибудь узнает, что я сблизился с женой сосланного элемента, разве я могу кому-нибудь доказать, что я абсолютно ни при чем – я был завлечен и совершенно не представлял, потому что был уверен, что и в самом деле меня пригласили занести номер журнала «Огонек», в котором напечатан очень увлекательный рассказ Пантелеймона Романова, но обстановка меня расположила… да… Да! Что было, то было!

– Уходите, – сказала Лидочка, жалевшая теперь, что так долго слушала этого напуганного человека. В его монологе Лидочке открылся еще один секрет – сколько же ей еще предстоит их узнать! – оказывается, наш Миша Крафт, который находится в ответственной командировке, на самом деле сослан. Но почему тогда Марта попала сюда, в святая святых Академии, уж наверное, об этом должны знать сотрудники товарища Алмазова. Неужели проворонили? Значит, в комнате две соломенных вдовы, и обе таятся…

Максим Исаевич продолжал бормотать, останавливаясь лишь затем, чтобы промокнуть платком потный лоб.

– Тогда я сама уйду, – сказала Лидочка. – Из-за вас мне нет покоя в собственной комнате!

– Нет, вы меня неправильно поняли! – крикнул ей вслед Максим Исаевич, когда она выполнила угрозу, но сам из комнаты не вышел, так и остался в темноте.

Лидочка пробежала несколько шагов. Дверь в кабинет доктора была приоткрыта. Лариса Михайловна сидела за столом и писала в большой амбарной книге. Наверное, составляла отчет об истраченных лекарствах или квартальную сводку об улучшении здоровья вверенных академиков, но Лидочка вообразила, что докторша пишет донос – сидит тут день за днем и пишет донос: «Палата номер три. Содержание палаты: доктор исторических наук Пупкин и младший научный сотрудник Рабинович. Вчера до трех часов ночи вели недозволенные рассуждения об обязательном провале первой пятилетки и невозможности построения Магнитогорского металлургического комбината в одной отдельно взятой стране».

Лидочка миновала кабинет докторши. Сзади скрипнула дверь. Лидочка обернулась – это из ее комнаты выглядывал Максим Исаевич.

Куда деваться?

Лидочка спустилась вниз по узкой служебной лесенке. Там пахло пищей. Отдаленно звенела посуда, слышались голоса. Белый короткий коридорчик заканчивался двумя дверями – Лидочка толкнула ту, что была прямо перед ней, – оказалось, это – клозет для уборщиц: там стояли щетки, метлы и ведра. Лидочка закрыла дверь и повернулась к другой двери. За ней обнаружился коридор: направо он вел на кухню, впереди была комната, где мыли посуду, а налево можно было пройти в буфетную и обеденный зал, откуда доносились голоса – ужин уже начался.

Лидочка стояла в нерешительности, придерживая приоткрытую дверь. Она ждала чего-то, как отбившаяся от стаи антилопа ожидает неминуемой гибели. Неизвестно лишь, откуда она грядет.

Наверху скрипнула ступенька. Кто-то осторожно спускался на первый этаж. Лиде было неприятно, что ее кто-то выслеживает. И даже страшно.

В коридоре было пусто. Лида шагнула туда и повернула налево.

Здесь было светло и многоголосо – страх исчез. Лидочка пересекла буфетную. Навстречу ей спешила толстая подавальщица с пустым подносом. За спиной стучали шаги – из моечной появилась Полина. Она прижимала к груди небольшую кастрюлю. В ту же секунду вновь отворилась дверь, ведущая на лестницу, и из нее вышел усатый мужчина в синих галифе и пиджаке – именно он и спускался вслед за Лидочкой по лестнице.

Увидев Полину, мужчина в галифе предупреждающе крикнул:

– Полина! Полина Покровская, я к тебе обращаюсь!

– А чего? – крикнула в ответ Полина, отступая назад в посудомоечную.

Мужчина пошел за ней.

– Я тебе вчера приказал – представить паспорт и трудовую книжку. Казалось бы – ясное задание?

– Я принесу, ей-богу, принесу, товарищ директор. У меня все документы у тетки на Басманной лежат, честное слово, принесу, ну завтра, а хотите, нынче в ночь поеду?

– Может, и поедешь, только пропадешь – не найти тебя. Лучше я тебя завтра утром отправлю, приставлю к тебе сторожа Силантьева и отправлю.

– Это почему же Силантьева?

– А знаешь почему, – директор понизил голос, будто секретничал, – потому что он мне письмо прислал, что ты не та, за кого себя выдаешь, и вовсе ты не Покровская, а Полина Луганская, любовница князя.

– Это ж вранье! Вы меня с детства знаете!

– Знаю-то знаю, а сомневаюсь, гражданка Покровская, и попрошу не отвлекать меня разговорами, до утра из комнаты не выходи, а утром телегу дам, Силантьев тебя отвезет.

– Товарищ директор…

– Не могу, Полина. И не проси.

По проходу быстро прошла девочка с черной косой – принесла новый поднос с тарелками. От подноса шел вкусный запах макарон с мясом. Директор проводил поднос взглядом и увидел ненужного свидетеля – Лидочку.

– А вы что здесь делаете, гражданка?

Лидочку оттолкнула толстая подавальщица, которая примчалась за новым подносом, она поменялась подносами с девочкой.

– Посторонись! – сказала она директору, тот смешался и отступил к лестнице.

– Чтобы ни-ни! – крикнул директор оттуда и исчез.

Лидочка хотела идти в зал, но Полина ее окликнула.

– Постойте, погодите, – позвала она. – Одну секунду!

Полина не выпускала из рук кастрюлю.

– Возьми, спрячь у себя! – Голос Полины был чрезвычайно настойчив. Она протянула кастрюлю Лиде.

– Ну что вы!

– Мне же некуда спрятать! Он кастрюлю у меня в руках видел – значит, ночью они обыск у меня в комнате устроят. Разве я не знаю – я их хорошо знаю!

– Но куда я это дену?

– Вы к себе в комнату пока поставьте, под кровать, никто до завтра не будет у вас искать. А завтра, если жива буду, – возьму. Ну скорей же! Христом Богом молю!

Полина говорила сердито, будто Лидочка была виновата в ее злоключениях. И Лидочка подчинилась. Почему подчинилась? Наверное, потому, что поверила, что жизнь Полины зависит от этой кастрюли.

Кастрюля была тяжелой, Лидочка чуть было не уронила ее.

– Да беги ты! – с раздражением к человеческой глупости воскликнула Полина. Глаза ее казались громадными, черными и даже страшными, Лида стала подниматься по лестнице – и все быстрее, раз только оглянулась – увидела, что Полина стоит и глядит настойчиво вслед…

Верхний коридор был пуст. Только дверь в кабинет докторши была приоткрыта. Лидочка проскочила ее, не оглядываясь, и уже побежала к своей комнате, как услышала сзади голос Ларисы Михайловны:

– Иваницкая, что с вами? Что вы несете?

«У тебя мгновение, чтобы придумать ответ».

– Ах, – Лидочка остановилась, оглянулась и ответила сразу, чтобы Лариса Михайловна не успела заглянуть в кастрюлю: – Я горячей воды налила, хочу голову помыть.

– Но сейчас же ужин!

– Вот именно! – Достаточно ли жизнерадостно звучит ее голос? – В душе никого нет, я спокойно вымоюсь.

– Только на улицу после этого – ни-ни! – крикнула добрая докторша.

Лидочка спряталась в своей комнате, закрыла дверь. Темнота в первое мгновение была спасительной, но тут же ей показалось, что Максим Исаевич так и не ушел – все еще прячется в комнате. Крепко прижав кастрюлю к животу, Лидочка нащупала на стене выключатель. Загорелся свет. Комната была пуста.

Лидочка быстро нагнулась и задвинула кастрюлю под кровать.

Лидочка высунула нос из двери – нет ли докторши? Пусто.

Она побежала к главной лестнице, которой заканчивался коридор с левой стороны. То была парадная лестница, с трюмо в рост человека между пролетами. Навстречу Лидочке поднимались незнакомые отдыхающие, по взгляду одной из женщин Лидочка догадалась, что ее прическа не в порядке. Она остановилась, поглядела в трюмо. Не прическа, а воронье гнездо. Лида поправила волосы, потом десять раз медленно вздохнула и тут подумала: «Ну и глупая я – чего же не посмотрела, что в кастрюле? Неужели сокровища князей Трубецких? А я их – под кровать!»

С этими мыслями Лидочка вбежала в столовую, в дверях она столкнулась с Борисом Пастернаком, он уступил ей дорогу. А вот Алмазов, что сидел за средним столом, резко обернулся – через плечо посмотрел кошачьим немигающим взглядом. Альбина сидела рядом, тихая, как мышка.

Лидочка пробежала к своему месту. Там стояла тарелка с макаронами – Марта взяла для нее и сберегла. И ждала.

– Ты что? – спросила Марта.

– Задержалась, – прошептала Лида. И, не одолев внезапного озорства, добавила: – Твой поклонник прибегал, испугался огласки.

– Мой… что? Ах, мерзавец! Заяц толстозадый! Практически изнасиловал меня, а теперь перепугался.

– Девушки, – со своего стола крикнул Матя. – Сегодня танцы до утра! Первый фокстрот за мной!

– Спокойно, спокойно, – прервал поднявшийся гомон президент Филиппов. – Для сведения граждан отдыхающих, которые не в курсе дела или не прочли объявления возле входа в бильярдную, довожу до сведения, что никаких танцев до утра не предусмотрено. Танцы проводятся в большой гостиной под патефон, пластинки привезены уважаемым профессором Глазенапом, за что мы его поблагодарим.

Кто-то по примеру президента похлопал в ладоши, а потом президент завершил свое выступление:

– Завершение танцев с ударом гонга в двадцать два часа ноль минут. Попрошу заявление доктора Шавло считать неудачной шуткой.

Матя развел руками – он сдавался.

Лидочка обвела взглядом людей, сидевших за столами, оживленных и радостно зашумевших, будто они в жизни еще не занимались таким любопытным и радостным делом, как танцы под патефон. Им нет дела до бед Альбины или Полины.

Ванюша Окрошко глядел на Лидочку исподлобья – видимо, унижение уже миновало, и теперь ему страшно хотелось узнать, останется ли Лида на танцы. А где Александрийский? Его не было – надо будет узнать, не заболел ли он.

Как Лидочка ни отводила глаза, все же попалась – встретилась с глазами Алмазова, поймал он ее – подмигнул, как подмигивает рыбак попавшейся золотой рыбке. Альбина смотрела в скатерть и водила по ней вилкой.

Наверное, Лидочка должна была беспокоиться о кастрюле, желать заглянуть в нее – а вдруг там золото или адская машина? Но думать о кастрюле не хотелось – что бы там ни было, все это от Лидочки бесконечно далеко. И не очень интересно. Мало ли что хочется хранить официантке в эмалированной кастрюле.

Быстро проглотив макароны и запив их чаем с лимоном, Лидочка вскочила из-за стола, сказав Марте, что вернется к танцам.

Александрийского она отыскала быстро. Он сидел с Пастернаком в комнате у докторши Ларисы Михайловны. Там горела настольная лампа под зеленым абажуром. Пастернак держал в руке лист бумаги, он читал, лишь иногда заглядывая в него. Лидочка не посмела зайти, но остановилась перед дверью так, что ее можно было увидеть.

Александрийский, сидевший лицом к двери, почувствовал ее присутствие, узнал Лидочку и поднял худую жилистую руку.

– Ворота с полукруглой аркой, – читал Пастернак, не спеша, нараспев, для себя, не заботясь о том, слушают его или нет, – впрочем, это была лишь видимость – конечно же, он слушал, как ему внимают

Лида понимала, что Пастернак говорит об Узком, об этих аллеях, увиденных точно и преображенных его талантом.

Пастернак оборвал чтение за мгновение до того, как послышался снисходительный голос, добродушный голос Алмазова:

– Развлекаемся?

Пастернак был неподвижен – словно превратился в камень. Александрийский поморщился.

– С какой стати, сударь, – сказал он, – вы мешаете людям? Вас не приглашали.

– А я и не мешал, – улыбнулся Алмазов. – Мы с Альбиночкой шли мимо, и нам так понравились стихи, вы не представляете. Вы поэт, да?

Или он ничего не знал, или издевался над ними. Так как никто Алмазову не ответил, тот продолжал, будто оправдываясь:

– Я только вчера приехал, а вы, товарищ поэт, наверное, раньше меня. Так что не познакомились. Ага, смотрю – и Лида с вами. Ну, полный набор молодых дарований. Тогда, товарищ поэт, вы продолжайте, знакомьте нас, практических работников, с изящными искусствами. Я тут заметил, что скоро зима, а вы будто о лете пишете…

Пастернак молча сложил вдвое лист, положил на колено, провел по сгибу ногтем.

– Я приглашаю вас к себе в номер, – сказал Александрийский. – Там тихо, туда не входят без приглашения.

– Правильно, – Алмазов буквально нарывался на скандал, – у вас нам будет лучше. Спокойнее.

Александрийский тяжело поднялся, опираясь на палку. Пастернак поддержал его, помог подняться.

– Вы не устали? – спросил он физика.

– Хорошая поэзия бодрит, – сказал Алмазов.

Комната Александрийского была на первом этаже, но надо было пройти длинным коридором в южный флигель. Лидочка шла сразу за Александрийским и Пастернаком, а сзади не спеша шествовал Алмазов. Словно ждал, когда можно будет продолжить сражение. Альбина отстала. Лидочка подумала, а вдруг Алмазов на самом деле – неуверенный в себе человек, он старается быть главным, страшным и в то же время обаятельным, но не умеет и от робости становится только страшным. Впрочем, Лидочка была не права и понимала это.

Они прошли длинным коридором по красной ковровой дорожке, у высоких окон стояли вазы с астрами и хризантемами. В доме еще числился садовник, оставшийся от Трубецких.

У Алмазова была возможность спасти лицо – подняться по лестнице на второй этаж флигеля. Но он свернул в узкий коридорчик, ведущий к комнатам того крыла. Александрийский открыл дверь и пропустил Пастернака внутрь. Альбина прошептала Алмазову: «Ян, пойдем на танцы?» Все услышали. Алмазов не ответил.

– Заходите, Лидочка, – сказал Александрийский.

Пастернак сделал шаг в сторону, пропуская Лидочку. Затем вошел сам. Тут же за ним последовал Алмазов. У Лидочки сжалось сердце… Сейчас!

– Я вас не приглашал. – Александрийский загородил дверь.

– Я имею право, – сказал чекист. – Такое же, как и все.

– Вы не у себя в учреждении, – сказал Александрийский. – Научитесь элементарной истине – есть места, куда вам вход запрещен.

– Ну зачем нам с вами ссориться. – Алмазов из последних сил старался сохранить мир. – Я же ничего не требую, я просто как любитель поэзии пришел послушать стихи. Послушаю и уйду.

– Так вы уйдете, в конце концов, или мне вас палкой гнать?! – закричал вдруг Александрийский.

– Что-о-о? – Тон Алмазова изменился – больше у него не было сил изображать из себя интеллигентного человека.

– А то, – быстро сказал Пастернак, который, как понимала Лидочка, не считал возможным оставить Александрийского один на один с чекистом, – что я в вашем присутствии не намерен читать. Поэтому прошу вас, не мешайте нам!

Пастернак стал совсем молодым, лицо густо потемнело, кулак, прижатый к косяку двери, чтобы не пропустить Алмазова, сжался.

– Ян, – взмолилась Альбина, – я тебя умоляю!

– Молчать, сука! – Алмазов откинул ее назад, Лидочка видела ее лишь сквозь открытую дверь – Альбина ахнула и исчезла, послышался удар, звон, наверное, Альбина столкнулась с какой-то вазой. – Или вы меня пропускаете в комнату, – сказал Алмазов низким, хриплым – из живота идущим – голосом, – или пеняйте на себя. Я на вас найду материал – буржуи недобитые! Вы к себе смеете не пускать – кого смеете не пускать… А я вас к себе пущу – пущу и не выпущу.

Альбина всхлипывала за дверью.

– А вы не пугайте, – сказал Александрийский так тихо, что Алмазов замолчал – иначе не услышишь ответа. – Я смертник. Меня нет – я все могу! И я намерен потратить последние дни моей жизни, чтобы жить именно так, как я хочу, словно не было вашей революции, пятилеток, вашей партии и вас, гражданин Гэпэу.

– А вот тут ты ошибаешься, Александрийский, – сказал Алмазов. – Я тебя к себе возьму, и ты перед смертью еще успеешь пожалеть, что меня обидел! Знаешь, что я заметил: старые и немощные, как ты, жить хотят куда сильнее молодых.

Лидочка ощутила, как от Алмазова тяжело несет водкой и луком. Она вынуждена была отступить внутрь комнаты.

Александрийский молчал.

– И ты, поэт вонючий, – сказал Алмазов, обращаясь к Пастернаку, – не знаю, кто ты такой и как сюда пролез, но ты будешь у двери моего кабинета на карачках свои стишки читать, понял?

– Нет, не понял! – Пастернак прижался спиной к косяку двери, голова его откинулась назад.

– Хватит, – сказал новый, неожиданно вторгшийся во взаимную ненависть сцепившихся голосов голос. За их спинами у лестницы стоял старший из братьев Вавиловых, Николай. – Хватит шума и криков в санатории. Я прошу вас, Ян Янович, немедленно уйти отсюда. Как я понимаю, вы приехали сюда отдыхать с дамой. Но так как вы не являетесь штатным работником Академии и у вашего ведомства есть свои санатории, то я должен предупредить, что ваше поведение заставит меня обратиться непосредственно к товарищу Менжинскому и сообщить, какие слова и действия вы позволяете в адрес наиболее уважаемых советских ученых. Не думаю, что товарищ Менжинский и товарищ Ягода будут вами довольны.

– Товарищ Вавилов! – За время этой длинной фразы Алмазов успел взять себя в руки. – Простите за невольный срыв – работа, нервы… Я ухожу.

Альбина промелькнула перед дверью, прижимая платок ко лбу. Алмазов пошел за ней. Обернулся и сказал Вавилову:

– Ваши ученые позволяют себе политические провокации.

– Вот мы и квиты, – сказал Вавилов, глядя ему вслед, потом произнес: – А вы, Борис Леонидович, не хотите порадовать нас своим новым опусом?

– Борис Леонидович как раз собирался прочесть нам оду Узкому, написанную недавно, – сказал дипломатично Александрийский.

– Любопытно, очень любопытно, – сказал академик. – Возьмите меня в компанию. Я – плохой танцор, да и боюсь, что президент Филиппов устроит бег в мешках или игру в шарады с разоблачением империалистов.

– Прошу вас, – сказал Александрийский. Пока рассаживались, Александрийский – губы синие, бледный – показал Лидочке жестом на коробку с лекарствами. Лидочка налила из графина воды, и Александрийский принял пилюли. Все ждали, пока ему станет лучше и он даст знак к продолжению чтения. Александрийский стал дышать медленнее.

Вавилов отошел к окну.

– Какой мерзавец, – сказал он тихо.

– Это не он, это они, – сказал Пастернак.

– Спасибо, что вы пришли ко мне, – сказал Александрийский. – Лидочка, закройте дверь. А вы, Борис Леонидович, не сочтите за труд!

Пастернак вновь прочел стихотворение, посвященное Узкому, Лидочка запомнила последнюю строфу:

Странно, мы все умрем, а это стихотворение будет жить отдельно от нас, и через сто лет читатель, не ведающий о давно разрушенном Узком, будет представлять себе иные аллеи и иные поляны.

Пастернак потом читал и другие свои стихи – может, написанные здесь, а может, и раньше, но слушатели уже не могли до конца подчиниться его голосу, тень Алмазова осталась в комнате, и даже сильный характером и влиянием Вавилов нет-нет, а бросал взгляд на дверь, словно за ней остался, подслушивая, Алмазов.

Пастернак назавтра собирался уезжать – если, конечно, грузовичок сможет выбраться по размытой дороге.

– Вы не останетесь еще?

– Нет, здесь плохой климат!

– Ну что вы! – наивно воскликнула Лида и осеклась со смущенной улыбкой.

– Но я рад, что вновь встретился с Павлом Андреевичем и с вами, Лида. Мне нечего подарить вам в знак восхищения… не примете ли это?

Он протянул Лидочке лист, на котором было написано «Липовая аллея».

– Может быть, – спросил академик Вавилов, – мне в настоящих обстоятельствах проводить вас до вашей комнаты?

– Не беспокойтесь, – сказал Пастернак. – Я сам провожу Лиду.

Вавилов остался у Александрийского, они принялись обсуждать какие-то университетские проблемы. Пастернак проводил Лидочку до комнаты. Он был рассеян, молчал, и Лидочка подумала, что он жалеет, что отдал ей автограф.

– Может, мне вернуть? – спросила она. – А то вы забудете слова?

– Слова? – вдруг он улыбнулся. – Слова этой песни мы знаем наизусть, – сказал он. – Простите, что я недостаточно галантен. Но уж очень негалантное время.

– Я вас прощаю. По крайней мере вы вспомнили о существовании такого слова.

У двери в девятнадцатую комнату Пастернак поцеловал Лидочке руку и сразу ушел, будто его существование в Узком уже завершилось и он мысленно пребывал совсем в другом месте.

Лидочка толкнула дверь, дверь открылась. Комната была пуста. В тишине было слышно, как за открытой форточкой скворчит дождик, а снизу из гостиной доносится патефонная музыка.

Она вдруг разозлилась на Пастернака. Какое он имел право оставить ее одну, когда ее преследует Алмазов? Поэты – эгоисты. Придя к такому выводу, Лидочка аккуратно положила автограф Пастернака на тумбочку – когда будет светло, она спрячет его получше, но сейчас не хотелось зажигать свет, доставать из-под кровати чемодан. А там кастрюля! Лидочка замерла – как же за суматохой последнего часа она могла забыть о тайне, которая ей доверена? Тайна ли?

Лидочка нагнулась и хотела достать кастрюлю. Бок кастрюли был прохладный и скользкий. А вдруг Полина вредительница и в кастрюле находятся документы или что-то плохое, из-за чего погибнет Лидочка? Чтобы превозмочь липкий страх, Лида сказала вслух:

– Шпионов не бывает! Это выдумка!

Но легче не стало – кастрюля уже не вызывала первоначального любопытства. Лида толкнула ее пальцами – кастрюля отъехала вглубь. «Тебе доверили вещь – плохую ли, хорошую, но доверили. И как только ты ее приняла, ты этим вступила в какие-то отношения с Полиной. И заглядывать в кастрюлю – нечестно».

И все же… что там может быть? Любопытство, заложенное в людях, чаще всего отвергает законы осторожности и доводы разума.

Остановись, сказала Лидочка самой себе, подавальщица Полина утаила от ужина пять порций макарон с мясом, которые хотела отнести себе в деревню, чтобы накормить своих детишек.

Это объяснение показалось ей убедительным и совсем не романтическим. И она даже намеревалась подняться с колен, как дверь за ее спиной распахнулась и женский шепот произнес:

– Она у Александрийского сидит, стихи читает, у нас есть время, вы скажите, чего хотели сказать!

– Я хотел любви, – отозвался мужской голос.

Затем последовал какой-то шум – видно, две темные фигуры в дверях, то есть Марта и неизвестный, принялись бороться. Марта не торопилась войти, а мужчина хотел закрыть за собой дверь. Что ему и удалось.

– Но почему? Почему? – требовала Марта. – У вас же комната отдельная.

– За ней следят, она под наблюдением, – ответил мужчина, и тут все еще стоявшая на четвереньках Лидочка узнала во владельце голоса самого президента Санузии товарища Филиппова. Она не сразу поверила своим ушам, потому что была уверена, что в роли соблазнителя должен выступать Максим Исаевич.

– Но если Лида вернется…

– Вы же сами сказали! – Президент громко дышал и шуршал шелковой юбкой Марты, а Марта вяло сопротивлялась.

– Нет! – вдруг заявила Марта. – Я не согласна.

Спорщики были уже в трех шагах от Лидочки, но видеть ее не могли, потому что голова ее была на уровне постели, а в комнате было совершенно темно.

– Ты бы помолчала, – сказал Филиппов, – лучше не сопротивляйся, потому что я о тебе такое знаю, что ты сама не знаешь.

– Как ты смеешь! – зашипела Марта. – Уходи!

Но страстное женское начало, управлявшее чувствами и поступками Марты, оказалось сильнее ее гражданского чувства – президент не прекратил домогательств, но в этой борьбе они продвигались медленно – кусочками шагов. Все это заняло минуту, может, две, но Лидочке, которая никак не могла решить, что для нее лучше – залезть под кровать или попытаться вырваться из комнаты, – эта сцена показалась длинной, как отчетный доклад на профсоюзном собрании.

– Она войдет! – шептала Марта.

– Она там с троцкистами сидит!

– Так не ласкают, мне больно, ой!

– Не сопротивляйся, и я покорю тебя поцелуями!

– Так уж и не сопротивляйся! А кто троцкисты?

– Александрийский и Шавло – всем известно. Если бы не товарищ Вавилов – мы бы с Алмазовым всю их шайку-лейку сегодня бы повязали… Да помоги ты расстегнуть резинку!

– Нет, сам! Но Лидочка же не виновата?

– А с ней особый разговор будет. Я уже на нее компромат собираю! Ну что резинки мешаются – я же чулки не могу снять!

– А не надо снимать – вы только резинки расстегните, и само снимется – ой, я же так сказала, а вы зачем сразу делаете!

Тут они уже совсем нависли над Лидочкой, и ей стало ужасно, что в следующую секунду они об нее споткнутся и упадут не на кровать, куда увлекала их судьба и желание, а на Лидочку.

Поэтому Лидочка, придумав наконец, что надо сказать, вскочила и сказала как можно спокойнее:

– Разрешите, пожалуйста, пройти.

В ответ раздался невероятной пронзительности визг Марты, который был прерван ладонью президента Филиппова.

Лидочка рванулась мимо них и, выбегая, столкнулась с докторшей Ларисой Михайловной, которая именно в эту секунду проходила мимо комнаты девятнадцать и, услышав нечеловеческий визг, мгновенно бросилась на помощь, потому что долг медика требовал от нее немедленных действий.

Вбегая в комнату, докторша автоматически включила свет. Тут в нее и врезалась Лидочка, но Лариса, подхватив ее, не упала и не потеряла способности наблюдать и делать выводы.

В следующее мгновение в дверь ворвался и Матя Шавло, шедший сюда в поисках Лидочки и кинувшийся на помощь.

И все они – Лариса Михайловна, Матя Шавло и Лидочка – стали свидетелями некрасивого и даже жалкого зрелища: нелепо запутавшиеся в руках и ногах партнеры стояли, обнявшись, у кровати.

– Уйдите прочь! – закричал президент, поворачиваясь к дверям и жмурясь от яркого света. В горячке он не понимал, что обнажен до пояса снизу.

Но как известно, медика человеческим телом не испугаешь, и Лариса Михайловна не смутилась и спросила:

– Кто кричал?

И тогда Марте не оставалось ничего иного, как закричать:

– Это он! Он хотел надо мной надругаться! Он напал на меня в моей комнате! Лида, подтверди!

Лида не могла ничего подтвердить, потому что ей стало смешно, смех ее передался Мате, он подхватил Лиду, чтобы она не упала. И тут начала смеяться даже серьезная докторша.

Стреноженный собственными брюками президент далеко не сразу смог спастись бегством, не смел он и проклинать виновников его несчастья, а только издавал угрожающие междометия, которые в тот момент никого не пугали.

А Лидочке настолько не хотелось в очередной раз объясняться с Мартой и выслушивать просьбы не выдавать ее маленьких тайн Мише Крафту, что она подчинилась настойчивой руке Мати, и они спустились вниз, где в гостиной горела только одна из ламп, а у патефона покорно дежурил старый астроном Глазенап. А все, кто мог, отплясывали фокстрот. Было очень душно и шумно. Матя сразу подхватил Лидочку – танцевать с ним было приятно: он чувствовал музыку и, главное, знал, как надо вести партнершу.

– Вы туда случайно зашли? – спросил он Лиду.

Та кивнула и еле удержалась, чтобы не сообщить, что это второе приключение ее соседки за день. А впереди еще четырнадцать таких дней.

– А что с ее мужем? – спросила Лидочка.

– А как его фамилия?

– Крафт. Миша Крафт.

– Кажется, есть такой органик. Но он уехал, или его сослали… не имею представления.

В дверях гостиной стояла Полина и смотрела на Матю.

* * *

Музыка прервалась. Лида хотела сказать Мате, что его ищут, но Полина пропала из глаз.

Из стопки, лежавшей рядом, Глазенап взял новую пластинку, поднес к глазам и долго шевелил губами. Кто-то крикнул из толпы:

– Румбу!

– Танго! – произнес Глазенап торжественно, словно сам собирался сыграть для присутствующих.

Началось танго, медленное и жгучее, и Лида почувствовала, как страсть овладевает Матей. Она Мате симпатизировала, но не настолько, чтобы обниматься с ним посреди зала, тем более что прошедший день сказал ей многое о странностях любви.

– Матя, – сказала она, – обернитесь к двери в столовую. Только не сразу и не привлекая внимания. Вы знаете эту женщину?

Матя послушно исполнил просьбу.

– Странно, – соврал он, – но она глазеет на меня, как знакомая.

– У вас плохая память на лица?

– Отличная. Только не ночью, – сказал Матя и засмеялся собственной шутке.

– Точно не знаете?

– Не помню, – сказал Матя, и Лидочка поверила бы ему, если бы не была днем свидетельницей его разговора с Полиной.

Попытка отвлечь Матю не удалась, и он принялся гладить Лидочкину спину. Он делал это очень профессионально, и если бы Лидочка была кошкой, то, наверное, с ума бы сошла от счастья. Но она не была кошкой и потому сказала:

– Сейчас замурлыкаю.

– За вами трудно ухаживать, – сказал Матя.

– Вы лучше расскажите мне что-нибудь очень интересное.

– Неужели сейчас?

– Как ваши дела с ужасной бомбой?

– Не скажу – я не разговариваю о делах с любимыми девушками.

– Вы правы, – согласилась Лида.

Танец кончился. Глазенап воздел горе толстые ручки и закричал, что лучше всех исполнили аргентинское танго доктор Шавло и его партнерша, за что им полагается приз.

Все захлопали в ладоши. А астроном добавил, когда шум стих, что приз будет вручен завтра за завтраком, потому что сейчас куда-то исчез товарищ президент Санузии.

Он зализывает моральные раны, хотела сказать Лидочка, но вместо этого сказала:

– Матя, можно я вас попрошу – стакан воды. Ужасно хочется пить.

Матя послушно потек в путь. Но Лида отправляла его в этот путь не случайно. В конце концов, должна же в этом скорбном и довольно неприятном мире существовать одна настоящая тайна без участия Алмазова. Она понимала, что так не бывает, но теплилась какая-то надежда, что тайна, объединяющая Полину и Матю, окажется скорее интересной, увлекательной, но вовсе не страшной. Когда потом Лидочка старалась для себя восстановить последовательность событий тех часов, ей было почти смешно – насколько человек склонен заблуждаться, если ему хочется заблуждаться.

Отправив Матю на кухню – куда же еще можно пойти за водой в этом доме, – Лидочка поглядела на Полину – та исчезла.

А к Лиде шагал несчастный Ваня Окрошко.

Лида отрицательно покачала головой, и Ваня послушно остановился.

Лида прошла несколько шагов за Матей и увидела его посреди буфетной. Он ждал.

Матя улыбнулся своим мыслям – Лидочке был виден его профиль: крупный нос, покатый широкий лоб, толстые губы, выпуклые глаза – лицо человека, который обожает много есть, любить женщин и работать – все с удовольствием. Матя уже начал полнеть, но он – крупный человек, как следует располнеет он только лет через десять.

Из прохода на кухню вышла Полина.

Полина передала Мате стакан с водой, но не ушла, а что-то стала ему говорить. Матя пожал плечами, он был недоволен, но Полина продолжала говорить. Матя отрицательно покачал головой и пошел к Лиде.

– Пейте, – сказал он, – вы о чем-то задумались?

– Спасибо. – Пить совсем не хотелось. – О чем вы разговаривали с подавальщицей?

– Вы подглядывали, моя фея?

Глазенап завел фокстрот, и они снова танцевали, но Матя был занят своими тревогами. В гостиной стало меньше людей – многие разошлись по комнатам.

– Она напомнила мне об одном эпизоде из моей жизни, – сказал Матя. – Я был тогда совсем мальчишкой и постарался потом изгнать из памяти все, что со мной произошло. У меня такое впечатление, будто это было не со мной.

Лида не стала спрашивать. Захочет – сам расскажет. Ему хотелось рассказать, но он не решался.

С каждой секундой настроение Мати портилось.

Он оставил Лиду посреди комнаты и пошел прочь, как будто забыл о том, что с ней танцует. Лида растерянно поставила пустой стакан на столик рядом с Глазенапом.

– Спасибо, – сказал старик.

Лида пошла из гостиной и догнала Матю в дверях.

Как раз в этот момент он обернулся.

– Лида, – сказал он, – не уходите, я не хотел вас обидеть.

Они стояли в прихожей – медведь с подносом в лапах скалился и косил стеклянным глазом.

– На самом деле, – сказал Матя, – я совершил дурной поступок. Но я тогда даже не догадывался, что это дурной поступок. Все так себя вели… это была гражданская война, и я был на одной стороне, а те люди были на другой… Простите, Лида, я говорю совершенно лишнее…

– Я ничего не слышала, – сказала Лида и повернулась, чтобы уйти.

– Нет, Лида, погодите, – сказал Матя. – В такие минуты нужен человек, которому ты веришь. Я знаю, что в наши дни уже нельзя верить никому, но если в обществе никто не верит никому, значит, оно погибает. Ведь верит же Ягода своей жене?

– Может быть, пойдем погуляем? – спросила Лида.

– Вы хотите сказать, что здесь у стен есть уши?

Лида пожала плечами.

– Не думаю, – сказал Матя, – хороший маленький микрофон – дело серьезное. Его еще надо из Германии привезти, валютные расходы оправдать. Нет, здесь их ставить не стали.

– Вы правы, – сказала Лида, – только не из-за валюты, а потому, что нет смысла выслеживать – когда надо будет, нас заберут!

– Наша с вами задача, Лидочка, чтобы в отличие от других нас с вами не взяли – ни сейчас, ни завтра. А тут, как назло, лезут с угрозами!

Матя очень расстроился – он был из тех людей, кто не умеет и не желает скрывать своих расстройств.

– Вы никому не расскажете? – спросил он.

– Нет, – сказала Лидочка.

Не было у него никаких оснований доверять ей, но Матя был игроком и к тому же верил в свою способность приручать людей.

– Я был мальчишкой, гимназистом. Шел девятнадцатый год. Я был в охране поезда. – Матя поднял руку, останавливая возражение Лиды. – Честно сказать, я рисковал куда меньше, чем мои сверстники в окопах. В двадцать лет я демобилизовался по ранению, окончил университет и забыл обо всем. В конце концов, я выполнил свой долг, мне не в чем раскаиваться. Вы верите?

– Я не знаю, – сказала Лидочка, потому что по всему виду Мати было видно, что у него в шкафу стоит скелет и Полина неосторожно, а может, сознательно этот шкаф приоткрыла.

– Это все пахнет пылью, – сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.

Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и потом сразу стихли – танцоры стали расходиться.

Все, что было связано с Полиной, вызывало в Лиде интерес настолько жгучий, что она ничего не могла с собой поделать, – Полина была окутана тайной.

– А кто она такая? – спросила Лида.

– Черт ее знает. Я ее не помню. И всего, что она говорит, не помню. Бред какой-то!

Матя говорил для себя, он не притворялся.

– Но что же ей надо?

– А зачем вам это знать? – В мгновение ока Матя подтянулся, как часовой, услышавший близкий выстрел, замедленность речи и движений исчезла. И если минуту назад он исключал Лиду из враждебного мира, то теперь он мгновенно лишил ее иммунитета.

– Мне ничего не надо, – сказала Лида, – и не я вас сюда пригласила на исповедь. Спокойной ночи, Матвей Ипполитович.

– Господи, Лида, вы не так меня поняли, – спохватился Матя. – Я вам все расскажу – эта чертова подозрительность! У меня нервы натянуты, как будто на каждом по пудовой гире висит. Эта женщина требовала, чтобы я признался в том, что участвовал в одном инциденте… а я не помню, не помню я, и все тут!

– Ага, вот вы где скрываетесь! – К ним из гостиной шел Алмазов.

Лидочка могла поклясться, что во время танцев его в гостиной не было. Он мог скрываться в буфетной и тогда слышал все, что говорилось Матей и подавальщицей… А мог спуститься по задней лестнице…

Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.

– Что вам от меня нужно, Ян Янович? – спросил он. – Я к вашим услугам.

– Ну и отлично, – сказал Алмазов. – Надеюсь, что вы не секретничали с Иваницкой?

– Мы говорили о любви и погоде.

– Отлично. И больше ни о чем?

И о том, что вы умеете появляться там, где вы не нужны, чуть было не сказала Лидочка. Но сдержалась.

– Спокойной ночи, – сказала Лида.

– Ну почему вы нас так рано покидаете? – сказал Алмазов, даже не стараясь казаться искренним. Он взял Матю под руку и повел в сторону, толкнул дверь в бильярдную – там было темно. Не отпуская руки физика, зажег там свет, затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь: – Спать, спать, пошла спать!

Подходя к лестнице, Лидочка обернулась – Алмазов усаживал Матю на диван, на котором скончался философ Соловьев, – с дивана Алмазову было удобно смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоило.

«Пожалуйста, – подумала Лидочка, поднимаясь по лестнице. – Мне надоели ваши тайны, я не хочу в них участвовать. Если бы Пастернак завтра позволил, я бы пошла с ним пешком по грязи до Калужского шоссе». Лидочка остановилась у своей двери. Как бы переехать в другую комнату? Она ведь никому не мешает, она только просит, чтобы ее соседка не меняла так часто и так шумно своих любовников. Это же какой-то Казанова в юбке!

Лидочка постучала. Не исключено, что после всего происшедшего Марта рыдает на своей девичьей койке.

Никто не ответил.

Лида вошла, свет зажигать пока не стала, а спросила:

– Марта, вы здесь?

Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило – Марта могла появиться, и не одна. Лидочка попыталась увидеть в этом забавную сторону, но настроение не располагало к юмору.

Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый час. Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла лампу. Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната становилась казенной и недружелюбной. Как палата в бедной больнице.

Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальную – надо было помыть волосы, но, наверное, в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на кухне – в кастрюле… ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за своей.

Лидочка вошла в умывальную. Там лампа тоже светила тускло, но, отражаясь от кафеля стен, свет казался живее.

Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку открылась, и оттуда выскользнула Полина.

– Ой, – сказала она, – я уж и не чаяла, что вы придете.

– Я сейчас отдам, – сказала Лидочка, стараясь не показать, как напугана неожиданным появлением Полины.

– Спасибо, что сберегли, – сказала Полина. – Ведь теперь мало кто захочет помочь.

– Подождите, я только умоюсь.

– А вы не торопитесь, – сказала Полина, – я хотела вас предупредить, что завтра ее возьму.

– Почему?

– Сегодня ночью они у меня обыск устроят – они меня так не отпустят. Я пришла вам сказать – если со мной что случится, оставьте себе.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

– Это большая ценность.

– Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке – парк громадный, в нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.

– Нельзя, – сказала Полина, – они увидят, как я в парк пойду. Они следят за мной.

– А сейчас?

– А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с тобой сразу увидим. Слушай, а как тебя звать?

– Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваши манеры.

– Какой был мой язык и мои манеры – забыто. Об этом и разговор…

Настроение Полины, до того деловое и связанное с сохранностью кастрюли, вдруг резко изменилось. Кастрюля ее перестала интересовать.

Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, заглядывая в темноту.

– Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый, – других уже давно постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь, – а она моя. Я отвыкла от другой.

И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то снаружи.

– Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться из этой страны, я обложена, как дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку! Я не прошу чрезмерной платы за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но молчание могу подарить и я.

Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными ямами.

– Я не знаю, о ком вы говорите, – сказала Лидочка.

– В девятнадцатом добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из Киева – Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще зимой восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех, у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам на казенном коште, нищим эксплуататорам трудового народа, ничего не оставалось, как бежать из Петрограда. Кто-то из таких же, как и мы, бездомных преподавателей раздобыл два вагона, и наш институт добрался до Киева. Там пожили, то получая милостыню неизвестно от кого, то подрабатывая – старшие научились торговать собой, – а почему нет? Меня они не взяли – слишком была худая и некрасивая. Они не себе зарабатывали, они для всех зарабатывали – вы не представляете, какие мы бывали счастливые, потому что в том аду мы были вместе и заботились друг о дружке. Уже осень кончалась – красные опять в Киев пришли, – и нашей Марии Осиповне Загряжской, даме-директорше, стало ясно: надо бежать в Екатеринослав – на что она надеялась, я не знаю. Мы радовались, что будет тепло, говорили, вот поживем в Екатеринославе, нас там ждут, уже квартиры подготовлены и жизнь сытая, – а там дальше, к морю, в Новороссийск. Мы немного до Екатеринослава не доехали. Вы курите?

– Нет.

– Ладно, потерплю. Значит, я помню, как поезд остановился, ночь была. Я проснулась от ужаса – еще ничего, только голоса снаружи, кто-то проходит мимо нашего состава. Потом тихо. Понятно, что мы на станции стоим. Поезда подходят, кто-то нас обогнал. Другие девочки не просыпались. Наш поезд дернулся, поехал, я сначала думала – дальше, а оказывается, нас перегнали на какой-то десятый запасной путь. Но все равно почти все спали. Нельзя же всю жизнь бояться. А мне не спалось. Мне бы одеться, взять узелок и уйти – это я теперь понимаю: как чувствуешь опасность – сразу вставай и уходи, никогда не разбирайся где, кто, – бросай все и уходи. А тогда не сообразила, не знала, еще маленькая была, четырнадцать лет. Мне тоже тепло было, уютно – зачем вставать и уходить. Я на второй полке лежала, на животе, смотрела в окно. Увидела, как рядом с нами другой состав остановился – вот темно было, снег с дождем, 29 декабря 1919 года – как раз под Новый год. Я смотрела на поезд и не понимала, что в нем особенно праздничного, а потом поняла – окна. В нем все окна горели электрическим светом и были прикрыты шторами – как до революции, даже ярче. Спереди и сзади платформы с пушками, а в центре новые пульмановские вагоны. Из поезда стали выскакивать солдаты – без погон, большей частью в кожаных куртках. Я не догадалась, что это красные, – у них фуражки были кожаные, а звездочки маленькие – я не разобрала. Некоторые вдоль состава побежали, кто-то в нашу сторону. И тут я слышу, как по коридору быстро идут – это те, в куртках. Мне бы хоть тогда испугаться, а я и тогда не испугалась. Я же не знала, что мы встретились с поездом вождя Троцкого, а люди в коже были его охраной.

– При чем тут Троцкий? – спросила Лида тихо, оборачиваясь на дверь, потому что имя это было запретным, смертельно опасным.

– Ни при чем, – отмахнулась Полина. – Я его и не видала. Они к нам по делу пришли – проверяли состав, ведь на соседнем пути с самим командующим, – а вдруг мы диверсию устроим? Они к нам в купе заглянули, посветили фонариком и дальше пошли. А я тут совсем проснулась и чувствую, какая я голодная. Я и говорю Таньке – не помню уж ее фамилии, – она старше меня была: пойдем к господам военным, попросим чего поесть. Мы с ней уже так делали, и другие девочки тоже.

Надо было сиротками казаться… А что казаться, мы и были сиротками. Нас жалели и не трогали. Девочек не так часто трогали, как теперь говорят… Тебе скучно?

– Нет, говорите.

– Мы оделись, выскочили из вагона, а они там стояли, курили. И среди них ваш Матя стоял. Матвей Ипполитович.

– Шавло? Не может быть!

– Он самый.

– А что он там делал?

– Что и все – курил, анекдоты травил. Что молодежь делает ночью, если спать не велят?

– Ну почему вы так уверены, что это был именно он?

– А потому, что люди не меняются. Это только в романах жена мужа через двадцать лет узнать не может. А в жизни ты никого не забываешь. Да он и не изменился особенно – тогда ему лет двадцать было. Только без усиков. Мы к ним подошли и говорим, нет ли чего покушать. С ними Татьяна разговаривала – она постарше. Тогда твой Матя засмеялся и говорит, чтобы мы через полчаса к пакгаузу приходили – и показал куда. Они нам вынесут.

– И вы не испугались?

– Ты, видно, никогда голодная не была.

– Была.

– Тогда молчи. Если человек очень голодный, у него осторожность отказывает… Приходите, говорят, через полчаса, ваш поезд никуда не уйдет, мы уже Екатеринослав берем, сейчас у себя чего поесть сообразим и вам принесем. Через полчаса мы пришли, с нами Ирка третьей пошла. Мне бы не надо связываться с девицами, они же почти что взрослые, лет по шестнадцать, а я еще ребенком была, но, конечно, увязалась, потому что была голодная и не боялась. Мы пошли с ними в этот пакгауз, а там какие-то тюки были и стол, а на столе они поставили бутыль самогона, сало и хлеб – они без обмана. Мы вместе с ними ели, они только велели, чтобы мы не шумели, потому что у них начальник строгий, если что, он их выгонит или расстреляет, итальянская фамилия, я точно не помню – они Троцкого редко называли, он для них был вроде бога, где-то высоко, но они сказали, что, если мы будем кричать и его побеспокоим, они нас зарежут. Но чего резать, их много было, человек десять, а нас трое, они тоже молодые были, а когда выпили, то полезли нас насиловать, но не дико, а как будто был раньше уговор – моим подругам было легче, они уже не девочки, а мне всего четырнадцать, и мне очень больно было, но, когда я хотела кричать, твой физик – он стоял, своей очереди ждал, – он мне саблю показал и смеялся, а я плачу, прошу: дяденька, не надо, мне больно, а он смеялся, нервничал, очереди ждал… дождался! Они нам потом с собой сала дали, для девочек. Мы дальше Екатеринослава не пробрались тогда, я только следующим летом в Бердянск попала, когда там уже Врангель был. Оттуда на юг, в Батум, там у нас домик с братом остался.

– А Матвей Ипполитович? – спросила Лидочка.

– Что? Чего хочешь знать? Он мне как бы первая любовь, только без спросу.

Лидочка знала, что Полина не врет. Так все и было. И может, трудно теперь обвинять этих молодцов – они же не знали, что хорошо, а что плохо, они даже девочек накормили… «Что я говорю? Я могла бы очутиться там, на пыльных мешках, в пакгаузе, а любимый ученик Ферми грозил бы сабелькой – молчи!»

– А он вас узнал? – спросила Лида.

– Не знаю. Но я ему напомнила! Он говорит – не помню. А я думаю – все помнит!

– Вы ему сказали? Зачем?

– Потому что он мне нужен. Потому что он испугается за свою карьеру и поможет мне выбраться живой отсюда.

– А если он скажет, что ничего не было? Да и какое может быть наказание: девушка говорит, что он изнасиловал ее на фронте гражданской войны. А вам скажут – ничего особенного.

– Глупая ты, Лидия, – сказала Полина. – Я не знаю, чего ему здесь нужно, но не зря он вокруг гэпэушника вертится. А что, если завтра станет известно, что твой Шавло был охранником Троцкого? И не важно – насиловал, не насиловал, главное – Троцкий. И он это понимает.

В этот момент за спиной что-то скрипнуло. Лидочка даже не поняла что, но Полина метнулась – прыгнула к кабинке, – рванула дверь, крючок в сторону – а там, внутри, съежившись, сидела на стульчаке Альбина, глаза нараспашку.

Альбина не могла отвести испуганных глаз от Полины и, поднимаясь и натягивая штанишки, повторяла:

– Я нечаянно здесь, я нечаянно, я только вошла, а потом вы здесь говорите, а мне выйти было неудобно, вот я и терпела, извините, я здесь нечаянно.

И, беспрестанно говоря, Альбиночка запахнула халатик – шелковый китайский с драконами, такие за большие деньги привозили с КВЖД, и, уже не оглядываясь, побежала к двери.

– Зря я ее отпустила, – сказала Полина.

– А что было делать?

– Придушить, сразу придушить. Она все слышала. И про кастрюлю, и про Матвея Ипполитовича.

Полина еще не кончила говорить, а Лидочка уже была в коридоре – халатик Альбины сверкнул возле лестницы.

– Альбина, – позвала Лида, стараясь говорить внятно и тихо.

Альбина остановилась, словно ждала этого.

– Вы одна? – спросила она. – Тогда не страшно.

– Я прошу вас, – сказала Лида.

– Вы думаете, что я ему расскажу? – удивилась Альбина – брови полезли по гладкому лобику. – Ни в коем случае!

– Я вам так благодарна.

– Хотя мы с вами узнали такие ужасные вещи! – прошептала Альбина. – Об этом, наверное, должна знать милиция.

– Нет!

Следуя взгляду Альбины, Лида повернула голову – Полина стояла зловещей тенью у приоткрытой двери туалетной. Лидочка махнула ей рукой – уходи!

– Какая ужасная жизнь у людей, – прошептала Альбина. – А вы могли такое представить про Матвея Ипполитовича?

Дверь рядом приоткрылась – неизвестно кому принадлежащий голос изрек:

– Гонг был уже давно. Постарайтесь соблюдать тишину в общественных местах.

– Завтра все надо будет обсудить, – сказала Альбиночка. – Хорошо?

– Хорошо.

– Я только вам здесь доверяю. Как ужасно – кто-то покажется тебе приятным человеком, а он окажется насильником.

С этими словами Альбина убежала вниз по лестнице, а Лидочка еще некоторое время стояла неподвижно, потому что не могла разобраться в своих мыслях. Ей хотелось поверить Альбине, и она даже надеялась, что Альбина искренне говорила с ней. Ведь никто, кроме Лидочки, не знал, кто такая Альбина на самом деле и как она страдает от своего унизительного положения.

Расставшись с Альбиной, Лида вернулась в туалетную, но Полины не застала – жаль, могла бы немного и подождать. Тем более когда Альбина знает о кастрюле, спрятанной в комнате у Лиды. Если остается хоть маленькая опасность, что Альбина – вольно или невольно – проговорится Алмазову, то Лидочка окажется в опасности. Выбросить бы эту кастрюлю…

Лидочка дошла до конца коридора, заглянула на лестницу – Полины нигде нет. Пойти спать? Совершенно не хочется – ни в одном глазу. Снизу доносилась тихая музыка – неужели еще кто-то танцует? Лида начала было спускаться по лесенке вниз, к кухне, но тут музыка оборвалась. И Лида поняла, что никого не хочет видеть. Что она смертельно устала за этот день – если бы она знала, что хотя бы за час сможет добраться до трамвая, до какой-нибудь телеги, которая привезет ее в Москву, она бы не испугалась дождя и ветра – только бы отделаться от тягучей действительности, от ощущения, будто ты упала на дорожку из размокшей глины, набирая скорость, скользишь под уклон, стараясь уцепиться за мокрые травинки по сторонам. Но разве так остановишься – а внизу гладкая поверхность омута, черного в тени стволов, так и ждет, когда ты влетишь в пруд.

Лидочка вернулась к себе, по дороге заглянула в докторский кабинет. Дверь в него была приоткрыта, Лариса Михайловна, освещенная слабым светом настольной лампы, спала на кожаном диванчике, подтянув ноги. В Узком рано ложились и рано вставали. Лида поглядела на свои часы – половина одиннадцатого, – а кажется, словно далеко за полночь.

По парадной лестнице кто-то поднимался. Лида увидела, как в коридоре появился президент Филиппов, который нес, прижав к животу, патефон, за ним шла, осторожно ступая, Марта, несла пластинки в бумажных конвертах. Свободной рукой она то и дело взбивала волосы – видно, была пьяна.

– Лида, ты почему не спишь? – спросила она, увидев соседку. – Гонг уже звучал. Товарищ Филиппов тобой недоволен!

Филиппов зашагал быстрее, будто старался показать Лиде, что незнаком с Мартой.

– Вы идите, идите, – сказала Марта, – я принесу пластинки через три минуты!

И при этом она локтем отталкивала Лиду к двери в их комнату и делала страшные глаза – впрочем, ей и не стоило для этого особо напрягаться – глаза блестели воодушевленно, и вряд ли какие соображения, этические, моральные, либо устрашение могли бы остановить Марту, которая намеревалась – в том у Лиды не было никакого сомнения – подарить свое тело товарищу президенту Санузии, чего ей не удалось сделать днем. «Только бы не в нашей комнате, – мысленно заклинала Лидочка, – я так хочу лечь в постель». Она об этом искренне мечтала, совершенно забыв о том, что всего три минуты назад ей вовсе не хотелось заходить в комнату.

Остановившись в дверях, Марта прошептала:

– Я только отнесу ему пластинки, он такой беспомощный, все мужчины такие беспомощные.

Мысль о беспомощности мужчин страшно развеселила Марту. Лидочка, хоть и зажатая в дверях, видела через плечо Марты, как президент на цыпочках пробежал полосу света, падавшую в тускло освещенный коридор из докторского кабинета, и замедлил движение у лесенки, откуда был поворот в маленький коридорчик к комнате президента санатория.

– Ты дверь не запирай, – продолжала жарко шептать Марта, обдавая Лидочку запахом портвейна. Лида отворачивалась, но Марта этого не замечала. – Я через час вернусь, а может, позже, но ты спи, не обращай внимания, он очень страстный, ты же знаешь, какие страстные эти худенькие! – Мысль показалась Марте и вовсе забавной, и она начала смеяться высоким голосом. И Лида сказала:

– Вы идите к нему, а то всех разбудите.

– Кого еще всех?

Сказано это было тоном фаворитки, которая отныне не намерена считаться с удобствами прочих чинов двора.

– Там Лариса Михайловна, – сказала Лида, показав на полосу света из докторского кабинета.

– А мне что? Я имею право гулять где хочу! – сказала Марта, но уже не так уверенно. – Значит, не запирай, хорошо, птичка?

Лида не стала напоминать Марте, что дверь в комнату не запирается, так как Марта знала об этом лучше, чем Лида, хотя умудрялась об этом забывать.

Марта поцеловала Лидочку в щеку и оттолкнулась от нее, как пловец от стенки бассейна, чтобы лучше и быстрее доплыть до финиша. Она прошла по центру коридора, стараясь не сбиться с установленной мысленно прямой линии, и оттого ее бросало от стены к стене. Но Лида решила не смотреть, доберется ли Марта до объятий президента. Она вытерла щеку от Мартиной помады, закрыла дверь, зажгла тусклую лампу под потолком. Лида улеглась в постель, открыла книжку и тут же поняла, что читать не хочется. Она вскочила, босиком добежала до выключателя. В комнате стало так темно, что перед глазами вспыхнули белые круги. Нащупав постель, Лидочка улеглась и закрыла глаза. Но перед глазами плыли сцены и люди прошедшего дня, впрочем, они уже не пугали и не вызывали отвращения – если их всех понять, то они не такие плохие… кровать превратилась в темный вагон, колеса постукивали на стыках рельсов, по коридору шли какие-то люди, не видные, но слышные по шагам и разговору, Матя заглянул в купе и склонился к Лиде. «Не спишь? – спросил он. – Мне придется лечь с тобой, потому что иначе они подумают, что ты одна, и я не смогу тебя защитить от иудушки Троцкого». Лидочка испытывала радостное и благодарное чувство к Мате, который рисковал навлечь на себя гнев самого военкома, но остался. Матя обратился к ней лицом, Лидочка попыталась обнять его, но на Мате была такая скользкая кожаная куртка, что ее руки соскальзывали с его спины, и от этого возникало раздражение – он сейчас уйдет. Лидочке хотелось попросить Матю, чтобы он снял эту проклятую куртку, но она знала, что он охраняет товарища Троцкого и поэтому не имеет права снять куртку, но никому нельзя было сказать это слово: «Троцкий». Это страшное слово, и оно означает вовсе не человека, и некогда было придумать, что же оно значило. Лидочка боролась с проклятой курткой – ну как ее снимешь? Матя помогал ей, но без особой охоты, потому что он был на службе и ему нельзя было снимать куртку. Ну вот наконец-то пальцы Лиды дотронулись до плеч Мати – только бы кто-нибудь не вошел в дверь! И как будто сглазила! – вагон дернулся, дверь с грохотом поехала в сторону, и в дверях возник сам товарищ Троцкий в черной маске…

* * *

Лида проснулась, продолжая оставаться в страхе, и ей все еще казалось, что она в вагоне – только поезд стоит. Она осторожно двинула правой рукой, словно желая удостовериться, там ли Матя, или он успел убежать, – и почти одновременно облегчение оттого, что Матя убежал от гнева товарища Троцкого, сменилось внутренним пониманием, что все это был лишь сон, а на самом деле она лежит у себя в комнате в Узком и проснулась она от шума – от того, что кто-то вошел в комнату. Сейчас-то было тихо, совсем тихо, но она точно знала, что ее разбудил кто-то вошедший сюда. И этот человек не хочет, чтобы она его услышала.

Надо было подняться и выгнать этого человека… Или хотя бы закричать. Ведь она не в пакгаузе каком-нибудь, а в санатории ЦЭКУБУ, наполненном народом, как банка селедкой, – сейчас закричу, и все станет на свои места. Но она не кричала, потому что кричать неловко, только такие невоспитанные люди, как Марта Крафт, могут закричать посреди ночи и всех перепугать. Вместо этого надо спокойно встать с постели и посмотреть, кто там вошел к ней в комнату.

Убедив себя в этом – на это ушло, наверное, секунды две-три, – Лида поняла, что сделать этого никогда не сможет. Слишком страшно. Она продолжала лежать неподвижно, стараясь уловить в тишине дыхание пришельца и предвосхитить его опасное движение. Подушка была невысока, и, лежа на спине, Лидочка видела только потолок и верхнюю часть дальней стены, но даже по этим деталям она поняла, что дверь в комнату приоткрыта, – на потолок и стену падал отсвет коридорной лампы.

Наконец Лиде, как ей показалось, удалось в почти беззвучных, но многочисленных шепотах старого дома различить быстрое дыхание человека. Он стоял и ждал чего-то. Не решается броситься на нее?

Дальнейшее бездействие было совершенно невыносимо, потому что чужой беззвучно приближался на расстояние броска – и у него был нож! И Лидочка скорее инстинктивно, нежели по велению разума, приподняла голову, склонив вперед шею – сама оставаясь неподвижной, – и увидела светящуюся щель в двери, которая была перекрыта черной тенью человека. Он стоял у двери, он не смотрел на Лиду, он был далеко от нее и смотрел наружу – значит, он шел по коридору, почему-то захотел спрятаться – и спрятался в комнате Лидочки. Правда, это было самоутешением, – скорее всего он выглядывал в коридор, чтобы убедиться, что там никого нет, а затем обратить свои подлые лапы против беззащитной Лидочки.

Но раз человек был у двери и в один прыжок ему до Лиды не добраться, Лида решила спрятаться под кроватью – она не придумала ничего лучше. Да и не было в комнате другого места, чтобы спрятаться. Окно заперто, а путь к двери перекрыт насильником.

Для того чтобы спрятаться под кровать, надо с нее слезть. Лидочка осторожно села и спустила ноги на пол, а кровать отозвалась на это осторожное движение дружным визгом всех своих пружин. Таким громким и наглым, что Лидочка спрыгнула с кровати и кинулась к окну, а насильник издал приглушенный звук, открыл дверь и выскочил в коридор. Дверь закрылась, и стало совершенно темно. Слышно было, как по коридору простучали шаги насильника, но куда они простучали и что было потом, Лидочка не знала, потому что в ушах у нее кровь стучала громче шагов.

Лида не знала, сколько она простояла неподвижно, ожидая, когда насильник вернется, чтобы довершить свое гадкое дело, но тут до нее дошло, что это – далеко не лучшая линия поведения. Она поняла также, что у нее есть два выхода – либо бежать из комнаты, либо забаррикадировать дверь. Можно, конечно, было сходить к президенту и вытребовать назад Марту, но, вернее всего, этим она огорчила бы и президента, и Марту.

Так что Лида избрала второй путь и пошла к двери, чтобы ее забаррикадировать. Для этого она взяла тот стул, что стоял у окна, и одновременно стала подталкивать к двери тумбочку. Ведь если поставить стул на тумбочку, то, открывая дверь, насильник устроит такой шум, что снова убежит.

Толкая перед собой тумбочку и держа над головой стул, Лидочка почти дошла до двери, когда натолкнулась на неожиданное препятствие.

Нечто мягкое и податливое заполнило проход в комнату и не давало тумбочке продвинуться вперед.

Не догадываясь, что это могло быть, Лидочка поставила стул на пол, обошла тумбочку и протянула вперед руку. И рука ее натолкнулась на чуть теплое человеческое лицо.

Почему-то первая мысль – может, оттого, что мозг всегда норовит изгнать из себя самое страшное, – была такая: «Ну вот, такой пьяный, что заснул!» Рука скользнула по волосам – волосы были длинные, голова под давлением руки бессильно свалилась набок – Марта? Это Марта вернулась домой в таком виде?

Лидочка хотела зажечь свет, но мешали тумбочка и стул – проще было дотянуться до двери и толкнуть ее, чтобы разглядеть Марту. Лидочка уже догадалась, что в роли насильника выступал президент. Он дотащил свою подругу до комнаты, а потом сбежал. Внутренне улыбаясь оттого, что страшное пробуждение завершилось таким обычным анекдотом, Лидочка толкнула дверь, дверь отворилась. Лидочка хотела сказать: «Марта, пора спать».

И в тот же самый момент она поняла.

Во-первых, что на полу неловко сидит, как брошенная мягкая кукла, подавальщица Полина.

Во-вторых, Полина мертва. Глаза ее были приоткрыты, и видны полоски белков, да и сама голова склонена так, как не может склонить голову живой человек.