Онлайн чтение книги Златоцвет
XX

Январские дни стояли ясные, легко морозные. Короткий мясоед придавал Петербургу особую оживленность. Неслись сани, спешили пешеходы, голоса раздавались звонко и весело.

Валентина вздумала пойти в Эрмитаж. Но она забыла, что Эрмитаж открыт только до трех, и, выйдя из дому в половине третьего, — остановилась на тротуаре и задумалась. Стоит ли идти? Успеет ли она? Все равно. День был такой розовый, бодрый и улыбающийся. Хотелось идти куда-нибудь. И Валентина пошла вперед.

Она миновала несколько улиц, Летний сад и вышла к Марсову полю. Ее обрадовали простор и белизна. Улицы слегка теснили ее. Она перешла на другую сторону, на снег, за протянутую веревку. Направо растворилось поле, белое, чистое… Вдали, на невинном небе, розовели дома. Снег, твердый и лоснящийся от мороза, поскрипывал под сапожками Валентины. Она шла быстро, легкая и молодая в своей кофточке из зеленого сукна с короткой юбкой, с белой вуалью на разрумянившемся лице. Теперь никто не дал бы ей больше двадцати лет. И настроение у нее было веселое, радостное, беспричинно счастливое, детское.

"Отчего мне так хорошо сегодня? — думала Валентина. — Ну, что случилось? Письмо от Роговского из театра благоприятное… Ну да, это так. А еще что? Еще письмо от него… от Кириллова. Он приедет в пятницу. Сегодня вторник. Это тоже хорошо… Ну, а еще что? Как будто главного, отчего мне сегодня так весело, — я не знаю… И пусть не знаю. Это еще лучше".

Она шла бодро, прислушиваясь к скрипу под ногами и взглядывая на небо.

Тогда, после визита к матери Кириллова, Валентина скоро уехала из Москвы. По делам оставаться долго нужды не было, и ее потянуло домой, в Петербург, подальше от кривых переулков с грязным снегом, холодных, неумолимых извозчиков, неудобного номера в гостинице, запаха кулебяки, которой она не ела. Да и перспектива сделать новый визит "почтенной старушке", как она мысленно называла мать Кириллова, совсем не улыбалась ей. После этого визита она видела Кириллова на вокзале. Он прежний — и не прежний. Что-то смутное, новое родилось в душе Валентины. Но она не хотела на этом останавливаться, намеренно не желала об этом думать.

И мало-помалу за две недели, в продолжение которых они не видались, Кириллов превратился для Валентины во что-то отвлеченное, неопределенное, снова хорошее, дорогое — и не совсем понятное. Она думала о нем уже не как о Кириллове, а как вообще о человеке, который ее любит и которого она… тоже любит. К этому последнему слову Валентина до сих пор еще не совсем привыкла.

Конечно, все хорошо. Дела ее с театром — она много хлопотала — устраиваются. Она чувствует себя бодрой, достаточно сильной, чтобы сбросить, наконец, путы дилетантизма, чтобы работать, преодолевать, достигать… Ей казалось, что она сделала шаг вперед, большой, трудный, но необходимый, она бросилась в море, берегов не видно, доплыть будет трудно, но волны нежно качают ее, и она чувствует в себе столько силы…

История с Кирилловым, его любовь, ее собственные горячие и неожиданные ощущения — все точно разбудило ее, потрясло, подвинуло на резкий и решительный шаг. Так дольше нельзя. Этот кислый дилетантизм недостоин ее. Надо переменить жизнь в корне.

Теперь она шла, сильная и готовая на все, нежная — при мысли о человеке, который ее любит и понимает, — и при мысли о любви. Он приедет так скоро… Она скрывала от него свои планы, но теперь она все скажет. Что будет с ними, какова будет их любовь — она не представляла, да и не хотела представить. Важны не обстоятельства, не условия любви, а сама любовь. Условия всегда оскорбляют любовь. Та любовь, о которой мечтала и которую любила Валентина, была вне всего, не терпела прикосновений жизни, облеченная туманом, как ядро кометы. Он, любящий человек, скоро приедет… Она увидит любовь так близко…

Валентина смотрела в небеса. Налево, за узкой канавкой, тянулся вдоль Марсова поля большой сад с гигантскими деревьями, густыми, как в лесу. Этот сад мало посещают, а между тем он красивее, серьезнее и глубже Летнего. Деревья протягивали вверх черные, прозрачные сучья — и они казались тонкими и беспомощными на бледно-зеленом небе. Это январское небо, чистое, как слеза, невинное и нежное, — уже говорило о весне. Морозный воздух был еще колюч и звонок, а небо над толпой деревьев улыбалось, обещало неисполнимое счастье, бледные зори, белые ночи, все томление кроткой весны. Сквозь каменную беседку в саду, у самой ограды, солнце бросало последние лучи, длинные, пыльные, желтые. Эти лучи между белыми, прямыми колоннами что-то напомнили Валентине, что-то такое, чего с ней никогда не было, — и давали ей прилив радости, как небеса, говорящие о чуде весны. Вдали, совсем за садом, но все-таки высоко над купой деревьев, Валентина увидала леса недостроенной церкви. Очертанья были тонки, воздушны, прозрачны, — люди еще не успели наложить внутрь камней и устроить тяжелую колокольню; и теперь строение напоминало в свежем зеленом небе прозрачный замок, туманный и нежный. Казалось, эти тонкие линии ничем не придерживаются, висят в воздухе, и при малейшем ветре все улетит и рассеется, как летают узоры паутины осеннею порой.

Неожиданные далекие звуки заставили Валентину обернуть голову вправо, туда, где за белыми снегами светили высокие дома и угадывался мертвый простор спящей реки.

Это были звуки музыки. Хорошо ли играл проходивший вдали полк, каков был мотив — разобрать казалось невозможным — да и не все ли равно? Валентина остановилась. Новая волна неясных чувств прихлынула к душе. Звуки, открытые, дальние, ясные в редком и чистом воздухе, свободно уходили вверх, к сияющим небесам. И воздух, и солнце, и небо дали этой земной, почти грубой музыке божественную прелесть.

Валентина почувствовала в горле непонятные слезы. Ей хотелось, как давно, в детстве, мысленно назвать Бога, не просить Его, не благодарить, — только назвать — и радоваться жизни, умиляться жизнью и чувствовать с каждым ударом сердца ее красоту, полноту и силу…

Звуки музыки становились все тише, тише и, наконец, замолкли. Валентина очнулась, вздохнула глубоко, как дети вздыхают после долгого плача, и медленно пошла вперед.

Валентина не думала больше об Эрмитаже. Было уже поздно, да и не хотелось ей с яркого воздуха идти под серые и сумрачные своды. Она шла прямо, дошла до конца Марсова поля, повернула налево через мост, потом направо, мало соображая, почти не замечая, куда ведет ее дорога.