Онлайн чтение книги Золотые столбы
1 - 1

ЗОЛОТЫЕ СТОЛБЫ

Саид Чахкиев 

Уважаемый читатель!

Электронная книга предоставлена для ознакомления. Приобретая печатные издания ингушских авторов, вы способствуете развитию ингушской литературы.

При создании электронной версии книги формата ePub использовалась программа Sigil. Если у Вас возникли вопросы, предложения или же Вы нашли ошибку просьба связаться с составителем электронной книги по e-mail адресу gi86@outlook.com или через блог gi86.livejournal.com

С Уважением...

Главы I - VII 

Трагедия ингушского народа правдиво и честно воссоздана народным писателем Чечено-Ингушетии Саидом Чахкиевым в романе "Золотые столбы"; романе, шедшим к читателю более двадцати пяти лет, романе, ставшим своеобразным памятником тем, кто выбрал мужество, ибо хотел называться людьми...

О тех, кто выбрал мужество

Более двадцати пяти лет ждал автор право на издание романа.

Он был написан, когда Сайд Чахкиев еще был студентом. Первым ингушским студентом в Литературном институте им. Горького в Москве. Он же - и зачинатель ингушского романа, поэт, драматург, которому присвоено звание народного писателя Чечено-Ингушетии. Книги его ни однажды издавались на многих языках народов бывшего Союза ССР: на украинском, грузинском, казахском, молдавском, эстонском...

Однако издать давно написанный роман ему не удавалось. Издать спокойно, таким, каким написал его в студенческую пору сам автор.

Издан роман только сейчас. У себя на Родине - благословенном Северном Кавказе. Причина небывало длительного, на десятилетия затянувшегося издания заключалась в самом материале: описание судьбы мужественного ингушского народа, волею деспотов переселенного в Казахстан и Среднюю Азию. Сайд Чахкиев сам пережил описываемое и потому роман дышит жизненной непосредственностью и красотой характеров. Он поэтичен и мужествен. И подтверждает мысль о том, что все талантливое, истинно народное рано ли, поздно ли, а пробьется к душе и сердцу тех, ради кого оно создано.

Но роман С. Чахкиева не только об ингушах, эта книга о каждом, ибо все лучшее в национальном становится общечеловеческим.

Старая, мудрая истина о том, что мир не без добрых людей, как нельзя применима к его земляку Али Тангиеву, который не только воспринял боль и трагедию персонажей книги, но и стал активным инициатором ее издания. Таких людей принято называть подвижниками, просветителями, как бы несущими во тьме жизни горящий факел.

Широкой дороги и большой судьбы этой замечательной книге!

Геннадий Пациенко

О том не пели наши оды,

Что в час лихой, закон презрев,

Он мог на целые народы

Обрушить свой верховный гнев.

А. Твардовский. «За далью - даль»

I

Зима сорок четвертого года запаздывала. Уже близился к концу февраль, а снега все не было. Земля задубела.

Лишь детвора вовсю наслаждалась неожиданной отсрочкой - целыми днями не загнать было ребят домой. Дела и впрямь отыскивались одно интересней другого: играть в альчики, дразнить собак или гонять железные обручи, грохот которых был слышан на всю округу.

А дни шли, шли... Старики по утрам вглядывались в небо, качали головами: «Тоскует земля. Снега надо. Ох как надо снега...»

Забелеет где-нибудь у горизонта едва заметное облачко - они уже стоят задрав бороды: а вдруг?

Но снега не было.

На селе по-прежнему выгоняли в стадо коров, будто стоял на дворе не февраль, а лето. Только на выпасах давно нет той сочной синей травы, от которой так тяжелеет вымя и наливается силой скот. Коровы с трудом ухватывали редкие пожухлые стебли, под корень, дочиста объедали луга. Но и это было лучше, чем держать скот в стойлах: даже на скудных выпасах коровы нагуливали надои. Одна беда - обходились они недешево: налог забирал немалую долю доходов с хозяйства.

Только разве можно в селе без молока? На чуреке всухомятку долго не протянешь. А есть в семье корова, так пусть не сметана, а берха собственной готовки не переводится. Все найдется, во что кусок обмакнуть.

Наконец однажды под вечер нашли с гор низкие тяжелые тучи. И так черны, так грозны они были, что в селе приняли их за дымы пожаров в Орджоникидзе. И то сказать: сколько их перевидели, пожаров, за эти два года!

Конечно, последнее время отлегло у людей от сердца: немцев отбили. Но давно ли днем и ночью не стихал над селом надсадный гул и грузно тянулись вереницы самолетов в ненавистных черных крестах?..

Теперь иное дело: в небе озабоченно спешат на северо-запад краснозвездные юркие птицы. И гул у них иной - спокойный гул. Когда начинает чуть ощутимо дрожать над селом воздух, люди уже не кидаются, подхватив ребятишек, по подвалам и щелям... Запрокинув голову, они стоят в безмолвии, и строги делаются их лица. Кто умеет слушать молчание, тот понимает: люди думают о победе. И верят. Крепко верят.

...Тучи все росли, вспучивались, будто там, в самой их гуще, кто-то работал огромной лопатой.

Смеркалось рано, потому что небо уже до краев было забито ими. И, отяжелев еще больше, тучи снизились к самой земле, едва не касаясь ее - так грузны и ленивы становятся стельные коровы.

-Как думаешь, снег будет? - спросил Хизар.

-Кто же его знает...

Асхаб оглядел небо.

-Вряд ли... Тучи-то дождевые, какой тут снег...

Они сидели под окном конторы. Морщась, Хизар поглаживал культю левой ноги. Отстегнутая деревяшка была приставлена к скамейке.

С крыльца конторы сбежала Зайнап, крикнула мужу:

-Пойдем домой, а?

-Ладно... Вот только прилажу это проклятое полено...

С кряхтеньем Хизар стал нагибаться, но Зайнап уже сама подняла деревяшку.

Асхабу нравилось, как живут эти двое. Красиво живут. Верно говорят люди, что Зайнап себя от радости не помнила, когда Хязар вернулся. С тех пор прошло месяца четыре, а она все еще полна своим счастьем. Даже похорошела, посвежела лицом.

Не всем такое выпадает... Мало ли на селе сирот? Мало ли вдов бьется по ночам на мокрой подушке? «Милый, родной, вернись! Пусть раненый, пусть увечный, но живой!»

«Живой»... Эх, бабы, бабы! Если бы слезами воскрешали, сколько б народу вернулось!

Хизар в колхозе бригадиром. Зайнап тоже по целым дням в поле. Умеют работать, ничего не скажешь... Когда они только дома бывают?

А если прикинуть, у других разве по-иному? Так же недоедают, недосыпают за работой люди и не ропщут - война. Солдата - его и одеть, и накормить надо... Иначе какой он солдат?

Люди, они понимают. А он разве хуже других? Конечно, сторож - не бог весть какая работа, но ведь и без нее нельзя.

Хизар наконец пристегнул ногу и повернулся к Асхабу.

-Вот такое дело... Ты ничего насчет нас не слыхал? Ну, насчет народа нашего?

-Насчет нас?- Асхаб поднял плечи.- Нет. Случилось что?

-Вроде бы пока не случилось... Сам не пойму, откуда что берется... Поговаривают, будто нас с чеченцами куда-то на поселение согнать собираются. Будто бы в Сибирь.

-Э, не стыдно тебе голову чепухой забивать? Какой-нибудь дурак брякнул, а может, и того хуже - с умыслом кто слухи распускает.

-Так если бы слухи!- вмешалась Зайнап.- А то вон сосед наш, Раас, уже и вещи потихоньку распродает... Сам знаешь, он ни с того ни с сего на такое не пойдет. Недаром брат у него судьей в Орджоникидзе.

Видно, что-то прослышали.

Асхаб с сомнением покачал головой.

-Был я у Рааса. Он говорит - в город перебираться надумал, вот и продает. Зачем ему врать?

Тучи все никак не торопились опростаться дождем или снегом. Легкий ветер качал верхушки тополей. Воробьи отчаянно ссорились возле конюшни, где по-прежнему густ и крепок был запах конского пота и навоза. Там сутулились в стойлах две престарелые, со сбитыми копытами и расшатанными зубами клячи, на которых и сеяли, и возили сено - всего не перечтешь. Но разве то лошади? Молодняк забрали в армию, а эти двое, похоже, помереть забыли...

-Беда, топить нечем,- вздохнул Асхаб и поглядел в сторону Хизара.- Я тут дров насобирал...

Помолчали.

-Далеко твои дрова?

-Вон, возле дороги кинул... На подводе за один раз управиться можно.

-А базу на кого оставишь?

Асхаб обрадованно заторопился:

-Да разве я ее оставлю? Сын вот-вот подойти должен. Он и поглядит...

Хизар подумал.

-Ладно, бери лошадь. Только покормить не забудь.

Он замолчал. Но Асхаб видел, что разговор не окончен. Уже поднимаясь, Хизар заметил:

-Похоже, ты прав: врут люди.

Асхаб не ответил; Зайнап подставила мужу плечо, и они отошли.

Думая о чем-то своем, Асхаб рассеянно следил за ними. Хизар шагал размашисто, далеко вперед выбрасывая костыль. Даже увечье не убивало в нем той спокойной и уверенной силы, которой он славился на селе. Рядом с ним Зайнап была особенно тонка и казалась подростком.

Когда они скрылись, Асхаб любовно разгладил бороду и направился в конюшню.

Одет он был в вытертую телогрейку, застегнутую на все пуговицы, лапти и старую каракулевую папаху. Ему перевалило за шестьдесят, но, хоть и был он худ, низкоросл, отродясь не болел и в работе не уступал молодым.

Вскоре, как было договорено, к базе подошел Бий-берд вместе со своим закадычным дружком - Султаном, сыном Хизара.

В прошлом году ребята окончили десятилетку и с тех пор до смерти надоели районному военкому бесконечными просьбами об отправке на фронт. Военком, человек усталый и невыспавшийся, каждый раз отвечал одно и тоже: «Успеется, рабята, успеется... Сейчас ваш фронт здесь, понятно? Так что марш по домам - и за работу». Он поднимал на них покрасневшие глаза, и они молча уходили - до следующего раза.

-Что-то солдат вокруг села нынче много,- заметил Бийберд.

Асхаб не отозвался.

-Никогда такого не было. Все подходят и подходят...

-Наверно, на фронт отправляют,- спокойно заметил Асхаб.

-На фронт!.. Фронт, он вон где! Пешком туда не доберешься. А люди всякое говорят...

-Ну, ты вот что,- раздраженно обернулся Асхаб,- чем сплетни собирать, шел бы лошадь запрягать. «Всякое»!

Бийберд пожал плечами и отошел к телеге.

...Домой Асхаб возвращался в сумерках. Село зажигало огни. В тишине лениво брехали собаки. Становилось свежо. Скрепя и кренясь, телега съехала под гору, миновала мелководную речушку, что пересекала село, и стала подниматься на улицу, где стоял дом Асхаба. Тот, жалея запаленную лошадь, шел пешком, изредка подергивая вожжами.

-Стой! Кто идет?

От ближнего плетня отделились две тени, пошли навстречу: солдаты. Поправляя на плече винтовку, один подошел ближе. Второй остановился на полдороге.

-Куда едешь?

-Да вот с работы добираюсь,- охотно объяснил Асхаб.- Видишь, во-он огонек? Там и живу.

Солдат, не двигаясь с места, оглядел воз.

-Проезжай. Только чтобы нынче ночью никто в семье из села не выходил. И по селу шататься нечего.

Асхаб кивнул и подумал о сыне: «Заночевать у базы придется... Ночь свежая. Ну, да кровь молодая...»

По дороге ему то и дело встречались солдаты. Однако больше его никто не задерживал. Краем глаза он видел, как они останавливались, молча глядели ему вслед. И чем дальше ехал он по селу, тем мрачнее делался лицом, неспокойнее мыслями.

Во дворе поставил лошадь у сарая, принялся сбрасывать дрова. Вышла сноха, Роздан, стала было помогать, но он остановил ее:

-С этим сам управлюсь, ты лошадь распряги - до конюшни не добраться, солдаты не пустят.

Роздан вздохнула:

-К нам тут тетя Глаша приходила...

-Ну и что?

Одним движением он распустил узел аркана, стягивавшего воз, откинул в сторону. Поворачиваясь, повторил:

-Что, спрашиваю, говорила?

-А то и говорила, что ингушей и чеченцев выселяют в Сибирь.

-Ты и поверила!- бросил Асхаб.- Ишь как им не терпится спровадить нас отсюда!

-Так ведь она не сама придумала. Ей солдат сказал, родня ее. Из тех, что в селе стоят. Под большим секретом доверил, потому что, если проболтаешься, расстрелять грозились...

Асхаб молчал. Только сбрасывая наземь последние сучья, хмуро заметил:

-Ты старух больше слушай, они расскажут... Все обойдется, Аллах нас не оставит.

Роздан быстро глянула на старика: для сельчан он был человеком не совсем понятным. Жизнь его была сложна, цветиста, и это отличало его от остальных.

Еще юнцом он воевал в русско-японскую. Прошел фронты первой мировой. За эти годы перевидел столько, что голова пухла. Шутка ли - горский парень исколесил добрую половину Европы, надивился на чужую непонятную жизнь!

Тут грянул, прокатился над страной Октябрь. Быстро и намертво заучил Асхаб новые слова: «Власть рабочих и крестьян!» Едва успев повидать своих после стольких лет разлуки, ушел воевать против Деникина, гоняться за Махно. Голодал, бывал ранен, выжил...

Но было у него больное место: неграмотность. Еще в японскую взялся было обучить его какой-то русский солдат, но вскоре не вернулся из ночной атаки. Асхаб отыскал тело на ничейной земле, схоронил в темноте. А утром сам не нашел этого места...

Когда после гражданской пришел домой, не до учения было. Женился поздно, пошли дети, а с ними новые заботы. Целыми днями пропадал на работе, вечером и рад бы за книжку взяться, да глаза слипались, сил не было...

Вроде и не заметил, как подросли сыновья. Теперь, думал, и передохнуть можно... Да не пришлось: все спутала, перевернула война. Старший сын ушел на фронт. От него осталась семья - Роздан с тремя малышами. И снова пришлось Асхабу идти на работу.

Ну да разве это беда? Работать он умел и от работы не бегал. А беда то, что от сына почти год нет писем. Сначала хоть редко, но приходили коротенькие вести: «Жив-здоров, того и вам желаю...» А теперь почтальон дом стороной обходит.

Второй сын - Бийберд. Этот всем в доме уши прожужжал о военкомате, о передовой... К брату рвется.

...Со двора было слышно, как плачет в комнате малыш. Наскоро покончив с делами, Роздан направилась в дом.

Асхаб запер сарай, куда перетаскал дрова - не дай бог, дождь польет!- и заторопился вслед за снохой.

Он был еще у порога, когда навстречу ему, истошно крича: «Дади идет, дади идет!» - бросился шестилетний Муса, обнял за ноги. Асхаб подхватил мальчишку, подкинул к потолку, закружил... Эту игру они начинали каждый вечер.

Счастливо хохоча, Муса отбивался, дрыгал ногами, так что в конце концов Асхабу пришлось поставить его на пол. Теперь был черед Шарипа: этот был на два года помладше. И полегче.

Только Марем, которой недавно исполнилось восемь, не участвовала в игре: считала себя взрослой.

-Дади, а я сегодня опять пятерку получила,- степенно объявила она.

-Пусть будет долог твой век, девочка,- погладил ее по головке Асхаб.- Кто в науке счастлив, тому и в жизни легко.

Всякий раз он отвечал этой фразой, и ей неизменно нравились эти слова.

-Подумаешь - пятерка!- фыркнул Муса.- Я, может, каждый день пятерки получать стану...

Марем передернула плечами.

-Тоже мне отличник! Думаешь, легко учиться на пятерки? Я и то не всегда могу, а ты подавно!..

-А вот сумею! Сама увидишь!

-И я сумею,- подхватил Шарип.

Асхаб согласился:

-Уж ты-то обязательно сумеешь.

Он повесил телогрейку возле двери, закатал рукава.

-Дади, а можно я поливать буду?- подбежал Муса.

-Поливай, малыш, поливай...

-А ты потом нам сказку расскажешь?..

-Дади устал, ребята,- вмешалась Роздан.- Как-нибудь в другой раз... А сейчас живо за стол!

Все трое заныли:

-Не хотим за стол! Сначала сказку!

И выжидающе уставились на Асхаба.

Тот покончил с умыванием, неторопливо вытерся поданным Роздан полотенцем и опустился на поднар у стены. Ребятишки устроились рядом.

-Не до сказок мне нынче,- устало улыбнулся Асхаб.

-Ну одну-преодну!

-Разве что одну...

Он привапился к стене, прикрыл глаза:

-Жил-был мальчик, ростом с пальчик...

Дети заулыбались.

-Таких не бывает! - авторитетно заявил Муса.

-Не бывает так не бывает,- согласился Асхаб.-

Тогда, значит, и сказки нет.

Подумав, Муса предложил:

-А ты не сказку. Ты лучше правду расскажи.- И просительно протянул:- Мы тебя целый день ждали...

-Правду?.. Что ж, пусть будет по-твоему. Тогда слушай...Давным-давно высоко в горах жили люди. Были они стройные, красивые, и работа была их счастьем. Работать они любили и детей своих с малых лет приучали к труду. Потому и считалось у них достойным уважения лишь то, что добыто своими руками.

Все было бы хорошо, да вот беда: не было им житья от богачей. Каждую осень наезжали те в горы и силой отбирали у людей все, что было заработано за год: хлеб, лошадей, скот...

Да... Но однажды поднялись в горы люди с красными звездами на шапках, а таких людей в горах никогда не видали.

Пришельцы взошли на самую высокую скалу и крикнули оттуда горцам:

-Люди, оглянитесь вокруг и скажите: как вы живете? Есть ли у вас одежда; Хватит ли вам еды?

И жители гор отвечали :

-О гости из неведомой земли, плохо живем! Не во что нам одеться. Мало у нас еды.

-Значит, не хотите жить по-старому?

-Не хотим!

-Тогда идите с нами!

-А куда? Куда вы идете?

-К коммунизму!

-Коммунизм - это страна такая? В наших краях о ней не слыхали... Что там, в этой стране?

-Коммунизм - это страна свободного народа, в которой люди будут счастливы. В этой стране не будет голодных, раздетых и сирых. В этой стране забудут слова «богач» и «бедняк», потому что все будут равны. По этой стране пройдут ослепительные фарфоровые дороги и вдоль них зашагают золотые столбы. Хотите вы в эту страну?

-Хотим! Хотим!- раздалось со всех сторон.

-Хорошо. Но прежде чем пуститься в дорогу, знайте: она будет долгой. Все на ней встретится - и горе, и беда. Готовы ли вы?

-Готовы!

-Не отступите?

-Не отступим!

И тогда люди с красными звездами на шапках вышли вперед и пошли не оглядываясь. И все двинулись за ними.- Асхаб замолчал.

-А дальше, дальше что?- заторопил Муса.

-Дальше? Ничего...

-Так не бывает! Скажи: они дошли до той страны?

Асхаб поднялся и размял затекшие ноги.

-Они - это мы, малыш. А до той страны путь еще немалый.

-А если мы быстро пойдем? - предложил Муса.

-Быстро? Мы и так торопимся. Только нам все время идти мешают. Теперь вот фашисты, а прежде тоже всякая нечисть...

Муса успокоил:

-Да ты, дади, не думай: пала их прогонит. У него во какое ружье! Правда!

-К папе хочу! К папе!- захныкал Шарип.

Роздан, собиравшая ужин, обернулась.

Вот и ребятишки никак не привыкнут без отца... за столько времени ни письма... Чего только не успела передумать! Посмотришь на Зайнап, зависть берет: дождалась-таки своего!

Сдерживая слезы, она позвала:

-Ну-ка скорей за стол! Я худар сварила.,,- Когда все уселись, она спохватилась:- А где же Муса?

-Вышел,- отозвалась Марем с набитым ртом.

Роздан поднялась из-за стола.

-Сил с ним нет... Ищи его на ночь глядя...

На улице стояла тишина. Лишь осторожно шуршал в кустах ветер, клонил смутно проступающие кроны тополей.

-Муса, марш домой!- наугад позвала Роздан и прислушалась... Никакого ответа. Темно, как в подвале.

Муса тем временем пробирался вдоль забора к воротам. Неясные шорохи и потрескивания в траве то и дело останавливали его. Он выжидал и снова крался вперед.

Он был уже возле самых ворот, когда что-то зашевелилось неподалеку во тьме. Муса пригляделся и обомлел: прямо на него неторопливо выходил из темноты волк. Муса слабо ахнул и закрыл глаза.

Но время шло, а волк медлил... Чем это он там занимается?

От любопытства Муса приоткрыл сначала один глаз, а затем, чтобы лучше видеть, второй.

Волк стоял совсем рядом и, приветливо скаля зубы, вилял хвостом. Казбек!

Муса перевел дыхание.

-Ух, напугал ты меня... Хочешь, пойдем вместе?

Толкнув тяжелую половину ворот, он скользнул на улицу, по мерзлой земле подбежал к телеграфному столбу у забора.

Замирая от ожидания, провел по нему ладонью и тотчас отдернул руку: столб был шершав, оставлял занозы.

Муса перебежал к другому, подальше. Но и тот оказался деревянным, горько пахнул мазутом. Муса обнял его и прижался щекой.

Столб был холоден и влажен. Что-то натужно гудело в нем, в самой его середине. Муса поднял голову и услышал то же гудение: это неумолчно пели в ночи провода. Звук был низок и скорбен, словно томились провода неведомым горем.

Невдалеке послышались голоса. Муса обернулся, увидел огоньки папирос. И сам не зная почему, ухватил заворчавшую собаку за ошейник и присел.

Негромко переговариваясь, мимо прошли солдаты. Когда они скрылись в темноте. Муса с колотящимся сердцем бросился домой.

Асхаб уже начинал беспокоиться, когда Роздан за ухо ввела сына в комнату.

-Вот, полюбуйтесь на сорванца! Куда тебя нелегкая носила? Нашел время для гуляний! Живо за стол и спать! Не вздумай еще раз такое сделать!

Сразу же после ужина легли. Муса, как обычно, устроился на поднаре рядом с дедом, Марем с Шарипом легли вместе. Роздан постелила себе в прихожей.

Асхабу не спалось. Он лежал с открытыми глазами и, глядя в темноту, думал о том, что было за день.

Рядом заворочался Муса. Старик поправил на нем одеяло. Тот зашептал:

-Дади, а дади!..

-Чего тебе? - так же шепотом отозвался Асхаб.-

Спи, поздно уже.

-А ты сам не спишь...- Муса приподнялся.- У тебя вон даже глаза открыты. Видишь?

-Спи-ка ты лучше, говорун,- уложил его Асхаб,- Да и я сейчас усну.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Потом Муса не выдержал.

-Дади, а дади! Ты знаешь, они ведь деревянные!

-Кто - деревянные? - не понял Асхаб.

-Ну, столбы эти...

Тут только сообразил старик, куда исчезал за ужином мальчуган. Он ощупью нашел в темноте его голову и притянул к себе.

-Деревянные, говоришь? Ничего, дружок, придет время, они и правда золотыми станут. А теперь спи. Спи.

И Муса уснул. Сон, что пришел к нему, был светел.

Снилось ему, что он добрался-таки до страны Коммунизм. И только туда вошел, как увидел столбы. Много столбов. Очень много. Он перебегал от одного к другому, трогал их руками, обнимал и чувствовал на щеке их прохладу. А столбы были золотые.

Следом за ним бегал и лаял на стрекоз Казбек. Под ветром колыхалась трава. Сияло солнце. Страна, протянувшаяся далеко-далеко во все концы, была прекрасна.

Асхаб уже задремывал, когда ему почудилось, что где-то рядом стучат.

Он прислушался: спокойный размеренный стук был слышен в тишине. Старик послушал еще и понял: дождь. Еще с вечера он готовился над горами и вот теперь полил, загудел смутно и могуче, и от обрушившихся на нее потоков дрогнула земля.

Асхаб не заметил, как уснул под этот ровный, неослабевающий гул.

II

Проснулся он от того, что в дверь сильно стучали. С кряхтением он слез с поднары, шлепая босыми ногами по захолодавшему за ночь полу, прошел к окну.

Светало. Дождь кончился, но небо по-прежнему было плотно забито облаками. Во дворе отсвечивали лужи.

-Пятый час, не меньше,- прикинул Асхаб.

В окно разглядеть ничего не удавалось, а в дверь снова требовательно заколотили. Вздохнув, он натянул брюки, рубаху, от которой у него мурашки пошли по всему телу - так студена она была, и пошел в прихожую.

С расстеленной на полу постели вопросительно поглядела Роздан.

-Не спится кому-то,- объяснил он.- Приспичило ни свет ни заря.

В дверь забарабанили кулаком.

-Сейчас! Сейчас!- закричал Асхаб.- Того гляди, дверь с петель снесут...

У порога он натянул на босу ногу сапоги, которые надевал только в особо торжественных случаях, пристукнул для удобства каблуками и пошел отворять.

На крыльце стояли двое. У Асхаба от недоброго предчувствия сжалось сердце: солдаты!

Один, с винтовкой наперевес, остался на месте. Другой, выше ростом и тоньше, с кобурой у пояса, подошел к открытой двери. Помедлив, от махнул рукой, плечом отстранил Асхаба и прошел в дом. Следом, грохоча сапогами, вошел тот, что с винтовкой.

От неожиданности Асхаб даже забыл запереть дверь, из которой в сени сильно дуло холодом. Он заспешил следом за вошедшими.

Роздан уже встала, торопливо повязывала платок.

-Оружие в доме есть?- обронил высокий, по погонам которого Асхаб определил, что это был капитан.

Акцент, да и резкие, слишком крупные черты лица выдавали его происхождение.

«Грузин или армянин»,- про себя предположил Асхаб и поспешно ответил:

-Какое у нас может быть оружие? Вот разве кинжал...

Не отвечая, капитан прошел в другую комнату, где на него во все глаза уставились малыши. Он неторопливо обошел комнату, внимательно вглядываясь в каждый предмет.

Настенный ковер украшал громадный кинжал в серебряных ножнах - гордость Асхаба. Проходя мимо, капитан коротким движением сорвал его с ковра, сунул за голенище и продолжал осмотр.

Когда осматривать было больше нечего, он обернулся к хозяевам, молча следившим за его движениями.

-Одевайте детей и - на улицу. Вам назначено новое место жительства.

-Да за что же это, господи!- вырвалось у Роздан.

-И без крика!- построжал голос у капитана.- Без крика!- Он повернулся к солдату.- А ты чего уставился? Чтоб через двадцать минут тут ни единой души не было!

-Слушаюсь,- без особой охоты отозвался тот.

Солдат был невысок, плотен и голубоглаз. Русый чуб торчал у него из-под шапки, куда-то вверх поглядывал веснушчатый бойкий нос.

-Товарищ капитан, а с кинжалом как же?- просительно протянул Асхаб, кивая на голенище.- От отца ведь остался... Единственная память.

Капитана вдруг взорвало.

-Кинжал тебе нужен?- бешено забормотал он, подступая к Асхабу.- Кинжал? Я тебе покажу - «память»! В абреках походить не терпится? Или, может, немцам подаришь? Кинжал он пожалел, видишь ли...- Он с трудом овладел собой и, переведя дыхание, крикнул:- Пчелкин!

-Здесь, товарищ капитан!

-Я во дворе. А ты тут...- Он неопределенно подвигал пальцами...- Поторапливай.

Он вышел.

Роздан, не вытирая слез, поспешно одевала ребят. Как назло, куда-то запропастились штаны Шарипа, и тот стоял на постели, готовый зареветь.

-Э-э, как девчонка, без штанов стоит,- подзуживал Муса.

-Ма-ам, чего он дразнится!- плаксиво тянул Шарип.- Самому нашли, так и не дразнись.

Марем оделась раньше всех и теперь стояла, разглядывая солдата. Она чувствовала, что произошло нечто небывалое, меняющее всю их дальнейшую жизнь, что беда вошла в дом, вот с этим таким обычным на вид человеком, который разве что винтовкой отличался от десятков виденных ею людей. Но, понять, что же все-таки случилось, она не могла.

-Тебе что, дела нет?- крикнула на нее мать.- А ну помогай!

Девочка послушно принялась собирать вещи, наскоро хватая все, что попадалось под руку, и запихивая все в чехол из-под матраца. Она даже сняла со стены ковер, с натугой принялась сворачивать, но тут ее остановила Роздан:

-Не спеши ты так, горе мое... Лучше уж без тебя управлюсь, чем потом все заново перекладывать...

Марем с потерянным выражением отошла в сторону.

Голос Зайнап донесся со двора:

-Роздан, ваш Бийберд дома?

И сама Зайнап со встревоженным лицом показалась в окне. Асхаб отозвался:

-Бийберд с Султаном вместо меня на базе заночевали. Да ты не беспокойся: ребята молодые, что с ними станется?

-Легко сказать: не беспокойся!- вздохнула Зайнап.- Тут не угадаешь» что может стрястись... Я, пожалуй, побегу - собираться надо. Если что - дайте знать...

Она ушла также стремительно, как и появилась.

Тем временем Асхаб вспомнил про колхозную лошадь, которую он еще с вечера поставил в хлев. Вот это была удача! Не возвращать же ее в колхоз, когда такое творится! Тем более что до станции, куда, скорее всего, должны их отправить, было километра три с гаком. Дорогу за ночь наверняка развезло, а с телегой все легче.

Он выскочил на двор, вспоминая, куда Роздан положила упряжь, и наткнулся на Бийберда. По прерывистому дыханию и намокшим от пота волосам было видно, что парень бежал всю дорогу.

-Вовремя вернулся... Султан где?

-Только что к себе побежал. Что у нас, отец?..

-Что, спрашиваешь?- Асхаб покрутил головой,- Жизнь прахом идет, вот что...- Он потупился и махнул рукой:- Запряги-ка лошадь. Там, в хлеву.

И, непривычно ссутулясь, пошел в дом.

В сенях он остановился: кто-то возился и сопел на чердаке. Он посмотрел, увидел наверху лестницы солдатские сапоги, опять покрутил головой и дернул дверь.

-Эй, хозяин!- позвал солдат, тяжело спрыгивая наземь.- Кукурузу-то с чердака захватили бы... Барахло, оно дело наживное. А без хлеба пропадете.

Асхаб молча полез наверх. В спешке у него из головы вылетело, что на чердаке в сапетке стоит намолоченная кукуруза.

Он насыпал мешок и принялся спускаться. Снизу мешок принял солдат.

Вошел Бийберд.

-Лошадь готова, отец. Что грузить?

Ответить Асхаб не успел: в отворенную дверь со

двора просунулся сначала мешок, набитый до половины, а за ним толстая, низкорослая старуха соседка, тетя Глаша.

В селе тетя Глаша слыла человеком энергичным, нрава несколько сурового, но справедливого. Еще с порога она углядела разбухший полосатый матрац, куда потерявшая голову Роздан совала самые неподходящие вещи, и всплеснула руками:

-Да ты никак ничего загодя не собрала! Я ведь тебе говорила... Выходит, не поверила старухе? Эх, дураки вы, дураки!- горестно заключила она и захлюпала.- Я ведь ночь не спала, о вас горевала. Хлеба набрала с полмешка - авось в дороге сгодится. Да булки вот-вот подойдут: может, успею...

Роздан промолчала.

«Ее, значит, не тронули!- с внезапным озлоблением подумала она.- А мы чем хуже? Чем?»

Умом-то она понимала, что тетя Глаша ни при чем в их горе, что от нее ничего не зависит... Но пойди совладай сердцем!

Вскоре вернулся капитан, вывел их на улицу. Из вещей к тому времени успели собрать немногое, покидали узлы в телегу и оставили клячу посреди двора.

-Скорее, скорее!- покрикивал капитан.- Взяли, сколько унесете, и хватит!

На улице Асхаб огляделся: Насыр-Корт бурлил, как потревоженный муравейник. Стон, и плач, и смятение стояли над ним. Люди, поднятые в неурочный час, стекались с узлами в огород Рааса Куниева, где был объявлен сбор.

На селе, как по покойнику, выли собаки.

Когда добрались до места, Асхаб увидел, что никакого огорода уже не было. Было просто обширное месиво грязи, по которому, не зная куда приткнуться, бродили ошеломленные люди.

По счастью, кто-то догадался наломать для подстилки кукурузы, и через минуту уже десятки людей валили в грязь снопы.

Роздан усадила ребятишек потеснее - теплее будет, устроила узлы, чтобы не развалились.

-Побойтесь аллаха, люди,- причитал в конце поля чей-то голос,- грех губить чужое добро! Вдруг мы никуда не уедем? Чем хозяин скотину кормить станет?

Асхаб не выдержал:

-Ну-ка покажись, кто там такой жалостливый! Если не уедем - бери мою кукурузу!- Садясь на место, он глухо пробормотал:- И о чем только думают люди!

Показался и сам Раас. Его четверо ребят уже давно сидели возле узлов: три девочки и мальчик.

Старшей из дочерей, Дувше, было восемнадцать. Ее четвертый год сжигал туберкулез. Она понуро сидела в своей всегдашней черной шали. В ее узком, будто усохшем лице, не было ни кровинки. Большие серые глаза смотрели горько и устало. Еще этим летом Раас возил ее в Орджоникидзе, но и на этот раз вернулся ни с чем: улучшения врачи не обещали.

-Ломайте, ломайте, люди! Пусть идет все прахом!- кричал Раас, беспорядочно вертя руками.

Невдалеке Султан тащил на аркане черного упиравшегося телка.

-Куда это ты с ним собрался, парень?- окликнул Асхаб.

Но тут со своего двора, что стоял рядом с домом Рааса, закричал Хизар:

-Слушай, Асхаб, пусть моего телка кто-нибудь прирежет! Пока стоять будем, глядишь, и мясо сварится. Хоть немного люди отойдут...

-Хорошо сказал: «Душой отойдут»,- обрадованно вскочил Асхаб.- У меня и казан под рукой...- Он огляделся, выбирая себе помощника.- Не зря отцы говорили: «Делай людям добро, словно последний день живешь!» Эй, у кого кинжал есть?

-Какой тут кинжал!- отозвались ему.- Все позабирали.

-Разве что мой нож пригодится?- с сомнением покачал головой Раас.

Он покопался в узле, вытащил длинный тесак, которым обычно рубил корма корове.

У кого-то нашлось точило. Через пять минут Султан с Бийбердом повалили телка наземь, стянули арканом ноги.

Раас встал над ним с сосредоточенным лицом.

-Бисмал-аллоху-акбар,- проговорил он три раза,-да будет он жертвой за всех, на кого нынче обрушилось горе!

Левой рукой он ухватился за короткие рога, правой одним молниеносным движением полоснул по горлу...

Дрожь прошла по телу телка. Судорожным движением он пытался было вскочить, напряг шею. Но оба парня навалились ему на ноги. Он хотел стряхнуть их и не смог. В горле у него уже свистело. Оттуда лилась, била толчками черная густая кровь. У него стали стекленеть глаза, мутнели и закатывались под лоб зрачки.

Отряхиваясь, парни встали. Только Раас еще держал телка за рога, чтоб не мотал головой. Вскоре тот перестал хрипеть, и Раас отошел.

Пока разделывали тушу, Асхаб не терял времени даром: откуда-то ухитрился добыть сухих дров, запалил огонь и прочно установил над ним казан.

Ребятишкам не сиделось: очень уж заманчива была возможность принять участие в таком интереснейшем деле, как свежевание.

Особенно не терпелось Мусе. Его так и подмывало кинуться в самую гущу столпившихся над тушей мужчин, потолкаться среди них или, на худой конец, постоять рядом.

И как ни наказывала ему Роздан сидеть на месте, как ни выговаривала Марем, он соскользнул с узла и, осторожно ступая по грязи в тапочках, направился к хлопотавшему возле костра деду.

-Это кто тут еще под ногами путается?- грозно обернулся Асхаб.

Он отпустил малышу легкий подзатыльник и подтолкнул обратно:

-Ну-ка, марш на место!

Муса надулся и, оскорбленно шмыгая носом, заковылял к узлам.

Вскоре телка освежевали. Тем же тесаком Рааса порубили мяса, кинули в казан. На дрова пошел ближний плетень. Костер затрещал веселее.

Султан и Бийберд пучками травы обтерли руки, и Султан принялся чистить тесак, сосредоточенно пробуя лезвие пальцем. Вода в казане стала закипать, острым запахом потянуло от костра. У людей повеселели лица.

А когда за огородом треснул выстрел, звук его показался особенно оглушительным в наступившей тишине. Все оцепенели.

Со двора с воплем вырвалась Зайнап. Вид ее был страшен: растрепанные волосы раскиданы по плечам, смята и растерзана одежда, распахнут в крике рот...

Вздрогнул и застыл на месте Султан, не выпуская из рук тесака, с которого не успел счистить кровь. Так он и кинулся с ним через огород, по грязи, ничего не разбирая перед собой, не слыша, что кричат ему вслед.

Первое, что он увидел в доме, был отец.

Хизар лежал посреди избы вниз лицом, далеко и ровно вытянув деревянную ногу. Другая была неловко подвернута. Он лежал, обхватив голову руками. Лишь приглядевшись, можно было различить, как между пальцами слабо сочится на затоптанный пол кровь.

Из глубины комнаты, выставив перед собой винтовку, пятился солдат. У него крупной дрожью ходили руки, бледность заливала ему щеки.

В доме произошло следующее.

Уже были связаны и снесены узлы, когда Зайнап надумала понадежнее перепрятать серебряные ложки.

Завернув их в первую попавшуюся тряпку, она приподняла доску в углу прихожей и принялась засовывать сверток под пол.

Тут ее и заметил наблюдавший за погрузкой солдат.

Скорее всего, он подумал, что женщина прячет оружие. Он подскочил к ней сзади, ухватил за плечи и принялся оттаскивать от стены.

С коротким возгласом Зайнап обернулась, ударила его локтем в грудь и отскочила в угол.

Тускло блеснувший в тряпке металл еще больше укрепил подозрение солдата. Пригнувшись, он крепко ухватил ее поперек груди, стал выворачивать руку.

Зайнап отчаянно закричала.

Хизар, укладывавший в соседней комнате свой мешок, кинулся на крик.

Стуча деревяшкой, он подскочил к двери, толкнул ее плечом. От того, что он увидел, у него потемнело в глазах: в углу солдат со злым, насупленным лицом обнимал его жену. Хизар хрипло вскрикнул и прыгнул вперед...

От удара переломился костыль. Солдат хотел было обернуться, но не успел, стал оседать, заваливаться. Шапка слетела у него с головы. Падая, он успел увидеть налитое злобой лицо и нажал на спуск.

Пуля пробила Хизару правый глаз и вышла через голову.

У Султана перехватило дыхание. Он стоял на пороге, ничего не видя перед собой, кроме этой широкой, надвигавшейся на него спины. На мгновение ему показалось, что все горе, весь ужас этого дня - плач детей, бестолковая толпа на пустыре, ожидание неизвестного, скорбное лицо Дувши - все, все шло от этого человека!

Он шагнул вперед и поднял тесак...

Солдат опрокинулся навзничь, головой на порог.

Султан уронил разом отяжелевшие руки, брезгливо отбросил тесак. Во дворе нарастали голоса, топот сапог.

Он проскочил в комнату, ударом ноги вышиб раму и прыгнул в огород. Вслед с опозданием ударили выстрелы, сухо протрещал автомат.

Но уже, прячась за снопами кукурузы, он миновал открытое место... Дальше начинались кусты.

А во дворе все росла и росла безмолвная толпа. Двое солдат пронесли носилки. Перед ними поспешно расступились. Раненый еще дышал.

-И ведь такой молоденький,- жалостливо вздохнул вслед кто-то из женщин.

У крыльца плотной кучкой стояли офицеры, коротко переговариваясь и оглядываясь на толпу. За Султаном уже ушла погоня, выстрелы бухали где-то далеко в садах.

Установилась тишина. Ощущение непоправимости происшедшего нависло над толпой. «Что теперь будет? Что будет?» Люди шепотом передавали наказ стариков: «Сохранять спокойствие, подчиняться всем приказам. Один станет противиться - всем будет худо». В кругу женщин судорожно билась Зайнап.

-Смирись и не ропщи, Зайнап... Против судьбы не пойдешь. Видно, гневается на нас аллах за наши грехи...

Еще пуще, еще горше рыдала в ответ Зайнап.

А женщины все стояли на ветру, говорили ей жалостливые слова, утирались концами платков...

Вокруг огорода удвоили охрану. Вскоре за этим к умолкшей толпе подошли двое офицеров. Один из них тот самый капитан, что приходил утром к Асхабу.

Оглядевшись, он выдержал долгую паузу. В тишине было слышно, как тяжелым накатом бьет по деревьям ветер.

-Вот что,- негромко, но так, что было слышно каждое слово, начал он,- если разбегаться думаете, я вам одно скажу: не советую. Не советую, понятно?

-На горца похож, говорит нечисто,- тихо заметил Раас.

Асхаб оглянулся:

-А тебе какая разница?

-Это верно, разницы никакой...

Капитан повысил голос:

-Тех, кто вздумает бежать или выказывать не подчинение, будем расстреливать на месте... Так что в ваших интересах соблюдать порядок и спокойствие.

Из толпы нерешительно выдвинулись несколько стариков.

-Ну что там у вас?..

-Просьба у нас... всем селом просим...

-Ну?

-Позвольте схоронить покойника. Кладбище у нас рукой подать, отсюда видно...

Капитан посоветовался со спутником, взглянул на часы.

-Насчет кладбища ничего не выйдет, времени в обрез. А хотите хоронить - хороните здесь, в огороде.

Старики направились в дом. Там поспешно, без особого старания обмыли голову убитого. Тело, завернули в бурку, вынесли и принялись копать могилу на краю огорода.

Лопата легко брала размокшую землю. Земля была жирна, ухоженна. Казалось, она только и ждала, чтоб принять в себя неподвижное тело.

-Встать, встать!- пошло вдруг вокруг, и конвоиры плотнее сжали толпу.- Передние, на дорогу! Поживей!

Как ни податлива была земля, а могилу удалось вырыть лишь на метр. Солдаты торопили. На погребальный обряд не оставалось времени.

Так и схоронили Хизара без молитв, без савана. Опустили в яму и закидали мокрой землей. Даже чурта не поставили, как требовал того дедовский обычай.

Почему-то именно это особенно потрясло Асхаба.

-Где же чурт?- метался он.- Неужто так и останется человек безымянным? Где чурт, люди?

Ему не отвечали. Вереница согнутых под узлами фигур потянулась мимо. Голова колонны выходила на дорогу.

-А ну давай живей, старик!- прикрикнул замыкающий конвоир.

И Асхаб растерялся. Он не мог, не хотел допустить, чтоб могила оставалась неопознанной. Не было такого на его веку!

Сначала ему пришло в голову воткнуть на могиле лопату. Он поискал глазами, куда ее могли бросить, и наткнулся взглядом на деревянную культю Хизара. Разъезжаясь по грязи, он побежал к ней под яростную ругань конвоира...

Деревяшка показалась ему тяжелой. Мысленно он даже пожалел Хизара за то, что тому при жизни приходилось таскать этакую обузу.

-И впрямь полено,- пробормотал он, вспоминая их разговор у конторы.

Но времени на воспоминания не оставалось. Он сунул деревянную ногу в землю, поправил, чтобы стояла прямее, и побежал догонять своих. Пробегая мимо костра, мельком заметил, что в калане выкипела вода. Хотел было остановиться, снять казан с огня -добро пропадет!- но только покривил лицо и не остановился.

Асхаб догнал своих. С узлов молча глядела детвора, закутанная в одеяла.

Асхаб забрал у Бийберда вожжи и хлестнул кобылу. Напрягая тощий хребет, та чуть ускорила шаг.

Легкая изморось, что сеялась с утра, грозила перейти в надоедливый дождь. На дороге виднелись лишь намокшие спины, мешки, на обочине - серые фигуры солдат.

За селом дорога сделалась особенно вязка и грязна. Колонна растянулась. Телег в ней было мало, да и те перегружены. Шли молча, сосредоточенно выбирая место посуше. Слышалось лишь чавкание грязи и прерывистое дыхание людей.

Поминутно то один, то другой из шагавших оглядывался в сторону села. Гор не было видно за тучами. Только голые сады крайних дворов глядели уходящим вслед да ревела запертая в хлевах скотина.

Но даже теперь, на этой дороге, каждый метр которой отделял их от родных мест, люди отказывались верить в чудовищность случившегося. Каждый убеждал себя одним и тем же:

-Вот доберемся до станции, а там скажут: «Возвращайтесь по домам. Ошибка вышла! «Видано ли такое - сорвать с места целый народ!.. Нет на свете такого права! Нет и не может быть!

Асхаб с тревогой следил, как лошадь все тяжелее брала подъемы, все чаще приволакивала ноги, хотя сзади ее телегу толкали Бийберд с пятнадцатилетним сынишкой тети Глаши.

«Отработала ты свое, помирать пора, а тут тебе ни корма, ни покоя»,- размышлял он, оглядываясь назад, где Роздан и тетя Глаша вели под руки шатающуюся Зайнап.

-Ох, куда же он теперь денется... куда же денется,- твердила та одну и ту же фразу.

-Ничего с Султаном не случится,- успокаивала Роздан,- еще раньше нас на станции будет...

Тянулась, тянулась дорога... Колонна разбрелась во всю ее ширину: колея стала непроходимой. Грязи было по щиколотку, местами выше.

Во что только не были обуты люди! Один выша-гивал в добротных сапогах - грязь такому была не страшна; другой прыгал через лужи в лаптях. Третий и вовсе прикрутил веревкой галоши и теперь с отчаянием ступал куда ни попадя - все равно давно промок, чего беречься!

С правой стороны телеги месил грязь солдат Пчел-кин - тот самый, что поднял утром Асхаба. Он шагал и посматривал на ребятишек: они тряслись на самой вершине воза, выглядывали, как птенцы, из своих платков и одеял.

Сверху Мусе было видно многое, но главного он никак не мог взять в толк: почему столько народу?

Он стал думать, но ничего не придумал и удивился еще больше.

«Чудно! Такой дождь, а им хоть бы что... И нас с собой взяли. И солдат вон сколько...»

Муса собрался спросить, зачем это, но тут у тети Глаши слетела галоша. Он принялся глядеть, чтог будет дальше.

Не удержавшись, тетя Глаша со всего маху угодила разутой ногой в грязь. Как на грех, грязь в этом месте оказалась необычно густа. Как ни старалась она выпростать ногу, как ни дергалась, откидываясь назад всем телом. Когда же она вытащила наконец ногу, на ней не было носка.

Недоуменное лицо тети Глаши, ее движения - все это выглядело уморительно, что Муса заулыбался. Но снизу на него коротко глянула мать, он сразу посерьезнел.

Тетя Глаша решительно сунула руку в грязь, вытащила носок и, опираясь на плечо Роздан, натянула на ногу. Затем, держа ногу на весу, тем же способом вытащила галошу. Сунула в нее ногу и невозмутимо зашагала дальше.

Смотреть было больше не на что. Муса прикинул, чем бы еще заняться. Решил разглядывать высокого сухопарого старика, что шагал невдалеке. Запрокинув голову, тот безучастно ступал по лужам. Казалось, там, куда он смотрит поверх людских склоненных голов, есть что-то доступное и понятное лишь ему одному.

Старика звали Исрапил. Еще в гражданскую, в бытность свою красногвардейцем, при штурме Перекопа он напоролся на мину и с той поры ослеп и оглох...

К старости у Исрапила начал портиться характер. Безо всяких объяснений он выгнал из дому двух жен, взял третью - Миновси. Та стала ходить за ним, как за малым ребенком, взвалила на себя хозяйство. Но угодить на Исрапила было нелегко: целыми днями он ругательски ругал ее, случалось, и бил, швырял в нее все, что попадало под руку. Раза три выгонял из дому, но всякий раз она возвращалась.

Самой ей жизнь улыбалась нечасто: росла сиротой, ни добра, ни своего угла. Перевалило уже за сорок, а как порой не старалась вспомнить, что было за эти годы, ничего не вспоминалось...

Со временем она притерпелась к странностям Исрапила, к его вспышкам необъяснимой ярости и всю душу вкладывала в заботу о нем.

Жили они не бог весть как. Проще сказать - совсем бедно жили. Дом их был мал, кривобок, с низкой крышей, глиняными полами. Кормились от крошечного огородика, да и тот доставлял немало хлопот: то соседские овцы потопчут рассаду, то ребята вишни оборвут. Плетень, поставленный неизвестно когда, развалился, а съездить за прутьями некому: детей своих у них не было.

Целыми днями бродил Исрапил по селу, напрашивался в гости. Из дому уходил сразу после завтрака и возвращался поздним вечером. И что удивляло сельчан, так это его умение отыскать нужный двор. То ли он помнил, кто где живет, то ли впрямь обладал каким-то особым чутьем. Случалось ему доходить даже до Экажева, а туда добрых пять верст.

И лишь двор Рааса он обходил стороной: Раас доводился ему братом по отцу, но особой дружбы между ними не было. Скорее Раас даже недолюбливал брата за его страсть к бродяжничеству и сам никогда не давал ему куска.

-Ведь он весь род позорит!- выговаривал Раас Миновси.- И чего ему не хватает? Сидел бы дома, честь честью. Так нет - тянет его объедки с чужих столов подбирать.

Исрапилу и в самом деле не сиделось. В непогоду, когда не выглянуть наружу, ему делалось совсем невмоготу. На людях же и время шло быстрей, и дышалось легче...

«Как же он ходит, если ничего не видит?»- думал Муса, кутаясь в одеяло. Но оно уже не защищало от холода и дождя. У него стало деревенеть тело, усталостью налились руки. Он закрыл глаза.

Тотчас ему стало тепло и покойно. Скрип колес, запахи мокрого дерева - все отдалилось, сделалось неразборчивым и приглушенным. Муса засыпал.

От открыл глаза от чьего-то прикосновения. Рядом с телегой шел Пчелкин и махал ему рукой: слезай, мол, ко мне.

Муса торопливо выбрался из-под намокшего одеяла, зажмурившись, упал прямо в подставленные руки.

Под шинелью у Пчелкина было сухо. Остро и вкусно пахло сукном и махоркой. Муса мигом пригрелся и стал покровительственно посматривать на Марем и Шарипа, дрожащих на возу.

-Ну, как же звать-то тебя будем?- справился Пчелкин.- Молчишь? Э, да ты, часом, язык не проглотил?

Муса ничего не понял, только ухмыльнулся, сверкнув зубами.

-А я танцевать умею!- доверительно сообщил он.- Не веришь? Вот так!

В доказательство он высунул из-под шинели руку и повертел ею.

Пчелкин рассмеялся.

-Похоже, мы с тобой не договоримся. Ты уж извиняй, джигит, по-вашему я не умею... Давай-ка так сделаем: ты меня своему языку учить станешь, а я тебя - русскому. Ну как, пойдет?

В этот момент Роздан увидела сына под солдатской шинелью. У нее дрогнуло лицо.

-Бийберд, Мусу забирают!

Бийберд поглядел, как Муса «беседует» с Пчелкиным, и усмехнулся:

-Ничего, пусть погреется.

Но Роздан для верности подошла поближе к солдату, чтобы в нужный момент оказаться возле малыша. Всю дорогу она с недоверием косилась в сторону Пчелкина, следила за каждым его движением.

В тумане замаячили смутные тени построек -станция. Колонна свернула к насыпи, остановилась возле переезда, неподалеку от вокзала. На вокзал никого не пустили. Пришлось располагаться здесь же, на ветру, покидав узлы в грязь.

Роздан первым делом кинулась проверять, на месте ли мука. В спешке она прихватила из дому только полмешка.

Мука оказалась на месте, хоть порядком подмокла. Роздан повздыхала, засунула мешок поглубже в вещи и принялась ждать, что будет дальше. Люди все подходили. Охрана, до того безучастно наблюдавшая за толкотней в колонне, теперь с особым рвением принялась наводить порядок.

А у Асхаба не проходило ощущение, что он забыл сделать нечто очень важное. Что именно - вспомнить он не мог и перебирал все, что делал с утра. Получилось, что делал все как надо, ничего не упустил, а прежнее ощущение не проходило. Что-то его тянуло назад, в село.

Он пошел отпрашиваться у конвойного.

Солдат замотал головой:

-И не проси - не имею права. Если так приспичило, иди вон к капитану...

Против ожидания, капитан разрешил. Асхаб чуть ли не рысью припустил в обратный путь, лихорадочно соображая, что же все-таки он забыл.

До села он добрался в сумерки. Оно встретило его безлюдьем, ревом некормленного скота. И, услышав этот рев, старик еще больше заторопился, пошел прямиком через огороды.

Он заскочил с свой и будто теперь уже не свой двор, толкнул дверь в коровник.

Пахнуло знакомым запахом молока и навоза. Из угла вздохнула и влажными глазами уставилась на него корова. От ее покорного взгляда, от пустоты и заброшенности села, от всего, чего было за этот бесконечный день, у него комок подкатил к горлу.

Он отвязал корову и рассеянно погладил ее теплый бок. Потом засыпал ей кукурузы, набрал из бочки воды и поставил рядом с кормушкой. Только после этого пошел в дом.

В комнатах было темно и пусто. У двери он столкнулся обо что-то тяжелое, чиркнул спичкой. Это оказался тот самый мешок кукурузы, который он скинул с чердака.

-Вот, оказывается, что я забыл,- усмехнулся Асхаб.

Он запер отворившееся от ветра окно, потоптался и вышел. Мешок он не взял.

По дороге на станцию корова не шла у него из головы. Потом он снова и снова рассказывал сельчанам, как она плакала.

Колонна все ждала возле насыпи, когда мимо прокатил паровоз, волоча за собой бесконечную вереницу теплушек. Двери их были раскрыты.

-На посадку! По вагонам!- зашумели конвойные.

Под насыпью закопошилась, глухо заволновалась темная масса, полезла на скользкий откос.

-Живей, живей!

Крики, гам, отчаяние... Швыряли в открытые двери узлы, подушки, разваливающиеся сумки, ковры, подавали детей, лезли и срывались... Звенели под ногами черепки разбитой посуды, навзрыд плакали дети.

-Живей, живей! Торопись!

Пчелкин стоял, держа Мусу под шинелью. Во тьме метались перед ним обезумевшие люди, и он стоял, отвернув от них лицо. Ему было больно и стыдно, будто он, Пчелкин, был ответствен за их отчаяние и горе.

Жизнь у него была несложной: до войны работал в колхозе, в начальниках не ходил, но работать умел. На фронте был дважды ранен - один раз легко, после второй отметины назначен в тыловые службы.

И хоть всякого навидался он за эти годы, одного не мог представить, что когда-нибудь придется ему пережить вот такое.

«Враги народа»,- думал Пчелкин.- Слово-то вроде малое, а смысл страшный... Вот прошлой весной дрались мы под Курском... Сдружился я там с одним парнем... Тоже ингуш, а ведь великой храбрости человек! Убили... Схоронили мы его, как положено, в братской могиле. Теперь мне его тоже врагом считать?»

Кто-то, пробегая, толкнул его. Он переступил на кучу шлака.

«Понятно,- продолжал додумывать Пчелкин,-были у них сволочи, что предавали своих, вот этих женщин и ребятишек... Так разве мало мы таких за войну перевидали? Может, у русских их не было? Или у других народов? Что ж, из-за горстки подлецов весь народ шельмовать? Подрубать под самый корень?» Муса заворочался под шинелью.

-Выспался, джигит?- склонился к нему Пчелкин.- А того небось не знаешь, что теперь ты не просто чумазый постреленок с мокрым носом, а самый что ни есть враг народа. И покатишь ты из родных мест куда глаза глядят за все свои «тягчайшие преступления»...

Смеешься? Это потому, что мал и взять этого в толк не можешь. А придет время - поймешь. Тогда-то и скажешь...

Он недоговорил: гортанный голос из темноты окликнул:

-Пчелкин!

-Здесь, товарищ капитан!

-Тебе что, иного дела нет, как с младенцами нянчиться? Поторапливай посадку!

-Дачего их торопить, товарищ капитан, они и так с ног сбились...

-А ты поговори!.. Марш за мной!

Пчелкин передал Мусу подскочившей Роздан, сдернул шапку. Он отвернул звезду, на которую всю дорогу завистливо поглядывал Муса, и сунул ему в руку. Он хотел еще что-то сказать, то не нашелся, только махнул рукой и, бухая сапогами, кинулся в темноту.

Посадка заканчивалась. В последний раз обнялись и всплакнули Роздан с тетей Глашей.

-Не поминай лихом, Роздан, коли что не так было... Не со зла, бог свидетель... Кто же мог подумать, что такое станется?

-Какие тут счеты,- всхлипнула Роздан.- Придет ся ли встретить еще таких соседей? Ты присмотри за домом... не на век уезжаем.

-Посмотрю, посмотрю, голубушка... Ребят береги.

-И лошадь, лошадь в село отведи!- крикнул из темноты Асхаб.

Роздан поднялась в вагон. Солдаты с грохотом задвинули двери.

Тетя Глаша подождала: не подаст ли кто из вагона голос? Но там молчали. Она покачала головой, утерлась и стала осторожно спускаться по откосу.

...После толчеи первых минут в вагоне было тихо. Люди ощупью рассаживались кто где, молчали, смотрели в темноту. Притихли даже дети.

Было слышно, как барабанит по крыше дождь, вздыхает паровоз да перекликаются где-то в хвосте приглушенные голоса.

В вагоне кроме семьи Асхаба оказался Раас со своими, Исрапил с Миновси и семья Жамарзы Лор-санова из Экажева, попавшиеся к насыркортавцам в толчее посадки.

Первым очнулся от оцепенения Раас. Он нашарил в одном из мешков лампу. Ее мутноватый свет разлился по вагону.

Следом поднялся Асхаб, воткнул в щель между досок перочинный нож. Повесив лампу, он снова сел. Тягостное молчание опять воцарилось в вагоне.

-Керосину маловато,- несмело вздохнул Раас. Тотчас, будто это было сигналом, зашевелились, завздыхали люди.

-Мам, есть хочу,- объявил Муса.

Роздан, не отвечая, молча сунула детям по куску хлеба с сыром. Прежде чем приняться за еду, Шарип справился: . - А мы домой пойдем?

Ответила Марем:

-Мы больше не пойдем домой.

-Хватит болтать!- прикрикнула Роздан.- Хотите спать, так ложитесь, а для разговоров не время.- Она вздохнула:- И без того тошно...

Люди устраивались на вещах, брошенных на пол. Развязала мешок и принялась кормить детей Напсат, жена Рааса. Стали готовиться на ночь остальные.

Но по-прежнему безучастно сидела Дувша, привалясь к стене, глядела перед собой ввалившимися глазами. За всю дорогу от станции она не проронила ни слова, без ропота вынесла дождь, слякоть, и никто не знал, чего ей это стоило.

Сейчас, устало опустив руки и слыша, как тяжко бьется сердце, она хотела лишь одного: чтоб кончился этот самый долгий в ее жизни день.

Она не видела, что за ней украдкой наблюдает Бийберд. От всех, даже от нее самой он скрывал, что любит ее. Он знал, что лихорадочный румянец на ее щеках может обернуться новым приступом болезни, что дорога от села, на которой она не произнесла ни слова жалобы, далась ей ценой огромного напряжения. Знал и мучился от бессилия помочь ей, от ощущения вины за свое здоровое, крепкое тело.

Мучило его и то, что не было вестей от Султана. «А может, его и в живых уже нет?» - холодея, думал Бийберд: вспоминалось буханье выстрелов в садах.

В глубине души он верил, как верил каждый в этом вагоне, что случившееся - ошибка и поэтому скоро все должно встать на свои места: «По домам, люди, по домам!» Верил и боялся лишь одного: только бы не тронулся поезд!

Только бы не тронулся поезд, потому что за стеной, во тьме,- родина!

Только бы не тронулся поезд!

До одной из отдушин, что заменяли в вагоне окна, дотянулся Жамарза, глянул наружу и тотчас обернул оживленное лицо:

- Снег идет!

То был первый снег зимы 1944 года.

III

Муса проснулся. Он полежал с открытыми глазами, стараясь понять, что именно изменилось вокруг него, но ничего не понял. Однако ощущение непривычного не проходило.

Он отбросил одеяло, привстал и только тут догадался, в чем дело: земля под ними содрогалась с металлическим лязгом.

-Ма-ма!- в ужасе завопил Муса.

-Ну чего тебе?- сердито отозвалась мать.- Спи и другим не мешай.

-Мам, дом качается!

-Какой уж тут дом... Это вагон, сынок. Спи.

-Вагон...

Муса все вспомнил.

Поезд шел. В ночи ревел паровоз, с грохотом раскачивало вагоны.

Лампа угасала. Язык пламени дергался, на мгновение вспыхивал, освещал вагон трепетным светом. Потом снова все погружалось в полутьму, где с трудом различались люди, застывшие в той же позе безмолвного отчаяния.

Спали только дети. Даже Исрапил, редко изменявший своим привычкам, сидел, склонив незрячее лицо.

Неожиданно Асхаб поднял голову и прислушался: в поезде пели. Песня была еще далека, но она росла, приближалась, и вскоре ее пел соседний вагон.

Горестно и глухо поднимались мужские голоса. Рев паровоза перекрывал их. Но песня выбивалась, крепла, ширилась - песня прощания с родиной, которую пели еще прадеды и деды.

В минуты тишины особенно гулок казался грохот колес. Но тишина была недолгой, потому что песня начиналась снова, текла ровно, спокойно, будто боясь разбудить спящего, убаюкивала его своей грустью и лаской.

Но мало-помалу мелодия поднималась выше... еще выше... еще!.. И когда уже не хватало голоса, дыхания, чтобы выдержать эту песню-боль, она замирала почти на недосягаемой высоте, утихала... И не было в мире ничего, кроме этой песни:

Только волк голодный плачет о тебе,

Только ворон черный стонет о тебе...

По студеной, продутой сырыми ветрами земле шел поезд. Распластавшись, он стремился вперед, подобно дракону, влекущему добычу, будил округу пронзительными гудками. Ночь отступала с его пути, забивалась в ямы, по логам, кидалась под мосты, за деревья, словно тать, замысливший недоброе. И едва проскакивал паровоз, как она всей своей тяжестью наваливалась на хвост эшелона, обволакивала его, словно буркой, вязкой тьмой. Состав хрипло и мучительно кричал, бешено грохотал колесами, а ночь все не отпускала его из своих объятий, гналась по пятам.

Теперь песня гремела по всей длине эшелона. Он пролетал мимо спящих сел, и те, оглушенные, зажигали окна. Полураздетые люди вглядывались в ночь, пытались понять, откуда несется эта песня, которую поют, лишь расставаясь с жизнью... Но ничего не различалось во тьме, кроме бесконечного товарняка, что громыхал по рельсам. Он проскакивал мимо с запертыми дверьми, с черными провалами люков, в которых ничего не было видно.

На одном из полустанков состав остановился. Песня смолкла. Стало слышно, как на насыпи переговариваются солдаты.

-Слушай, где это стоим?

-Не видишь? В чистом поле у столба... Теперь не миновать через каждую версту вставать...

В вагоне проснулись Марем и Шарип.

-Мам! На двор хочу!- шепотом сообщил Шарип.

Роздан растерялась: как быть? В вагоне лежат вповалку, отвести малыша некуда...

-Потерпи, потерпи, сынок... Я сейчас...

Перешагивая через узлы, она подошла к мужчинам, что вполголоса разговаривали у двери.

-Ребятишкам выйти надо, а тут... Может, разрешат?

-Сейчас поглядим.

Жамарза подпер дверь плечом, поднатужился, и она со скрипом откатилась.

-Кому сказано: двери не открывать?- загремел из темноты конвойный.- А ну закрой!

-Детям на двор надо. Позволь сойти...

-Закрой, говорю! Сейчас отходим.

Но Роздан уже подвела малыша к двери... Когда снова тронулись, Жамарза почесал в затылке:

-Надо утром нужник прорубать... От солдат слышал - не меньше десяти дней до места добираться.

Второй раз Муса проснулся от того, что где-то рядом резко и равномерно звучали удары. Он открыл глаза.

Был уже день.В вагоне вставали. В дальнем углу Бийберд рубил пол. Возле него с сосредоточенными лицами стояли Жамарза с Асхабом.

Муса выбрался из-под одеяла и поежился: холодно. Из щели в полу дуло морозом, так что у него навернулись слезы. Мать закутала его в одеяло, посадила рядом с Шарипом и Марем.

-Мам, а мам,- начал Муса,- куда это мы едем?

Его поддержали в два голоса:

-А мы скоро приедем?

-А люди там живут?

-А вагон не разобьется?

-А что Бийберд делает?

Роздан отмахнулась.

-Ну, затрещали!.. Бийберд вам уборную делает.

Как кто захочет на двор - так сразу туда. Понятно?

-Ладно,- снисходительно согласились все трое.

Роздан поднялась.

-Есть хотите? Хлеба дать?

-Дать,- с большим оживлением кивнули ребята.

Роздан нарезала хлеба с сыром. Вся семья в молчании принялась за еду.

-Ума не приложу, чем малышей кормить,- вслух пожаловалась Кайпа, жена Жамурзы.- Хлеба ни крошки, а без него как проживешь? Прихватила вот муки, да что толку - ни печки, ни сковороды... Чем я столько ртов накормлю?

За ее спиной рядком сидели дочери - шесть девчушек, одна другой меньше, с поразительно красивыми личиками.

Роздан порылась в мешке и протянула ей каравай - один из тех, что приготовила в дорогу тетя Глаша.

У Кайпы увлажнились глаза. Взамен хлеба она с жаром стала предлагать Роздан сливочное масло. Как ни отказывалась та, пришлось взять. Девчушки набросились на хлеб.

Похоже во всем вагоне один Раас успел загодя запастись провизией. Не в пример прочим, его завтрак был отнюдь не постным.

И все-таки еда не доставляла ему обычного удовольствия: рядом сидел Исрапил. Старик молчал, даже не поворачивал лица в сторону завтракавших, но Раас наверняка знал, что у него с ухода из села крошки во рту не было. И это безмолвное упрямство выводило его из себя.

-А что, Исрапил,- на весь вагон позвала Миновси, хотя муж, сидевший рядом, все равно не мог услышать ее,- не завтракать ли нам? Вон твой брат мясо ест, видно, и нам время.

Раас закашлялся.

-Вот-вот, покашляй!- подхватила Миновси.- Может, и в самом деле от стыда кусок поперек горла встанет.

-Ты на кого это намекаешь?- вопросительно отозвалась Напсат.- Если ты это о моем муже, так подавись ты сама своим карканьем!

-Не надо, не надо, мама,- умоляюще зашептала Дувша, дергая ее за рукав.

Но Напсат было уже не удержать.

-И откуда у людей наглость берется? Голытьба, голь перекатная, а туда же, в спор лезет! Куска в рот не положишь, чтоб тебя им не попрекнули... Свое едим, не ворованное...

-Не ворованное!- взвилась Миновси.- Да будь ты человеком, как все, у тебя и рожа-то походила б на людскую!

От неожиданного оскорбления Напсат разъяренно хлопнула себя по ляжкам.

-Астохпирулла! Вот ведь гадюка! Недаром говорят, что, когда ишак ишака ослом обозвал, тот с обрыва кинулся! На себя бы поглядела!..

-А ну помолчи!- не выдержал наконец Раас-

Дела тебе нет, как языком трепать?

Миновси торжествовала.

-Как же, так она тебя и послушает!

Ответа не последовало.

Тогда, считая партию выигранной, она разломила сухой чурек и сунула в руку мужу.

Асхаб и Жамарза покосились в сторону Рааса, понимающе переглянулись: тому было явно не по себе. С одной стороны, ввязываться в перебранку он не решался: не мужское дело бабьи свары разбирать. А с другой - продолжать завтрак было неудобно: слишком много глаз сравнивали его трапезу с жестким куском брата.

Лишь сам Исрапил - причина поднятого шума -оставался абсолютно безучастен к происходящему. Он просто ничего не слышал. С привычным спокойствием он принял от жены чурек с долькой чеснока, принялся жевать.

Зайнал молча положила перед ним несколько вареных картофелин.

-Спасибо тебе, Зайнап,- обернулась к ней Миновси.- Аллах не оставит тебя своими щедротами. Он-то знает, кому какая цена.

Это опять был камешек в огород Напсат, и та не замедлила с ответом.

-Золотые слова! Уж он-то знает, кто чего достоин, кому не попадя добра в руки не даст! Он того отмечает, кто ему покорен!

-Да пропади пропадом твое добро, если из-за него становятся такими скрягами, как ты с мужем! Дай вам волю, вы б каждый волос надвое поделили!

Перепалка грозила возобновиться с удвоенным пылом.

Тут опять пришлось вмешаться Раасу. Женщины затихли.

Часам к десяти поезд встал на большой станции. Попробовали было открыть дверь, но снаружи валил плотный снег вперемешку с дождем, задувал пронзительный ветер. Пришлось рассматривать станцию через отдушины, подсаживая к ним ребят.

Станция была забита составами. На путях впритык, вагон к вагону, стояли товарняки, цистерны, пассажирские поезда. То здесь, то там виднелись развороченные крыши, обгоревшие доски стен, покореженное железо... Это двигались от фронта вырвавшиеся из-под бомбежек эшелоны. Навстречу им шли и шли платформы, уставленные техникой. Проплывали теплушки, где кричали гармошки. Из дверей глядели молодые серьезные лица.

Напротив стоял эшелон. Солдаты, хлопотавшие возле огромных брезентовых чехлов, из-под которых проступали очертания каких-то механизмов, разглядывали необычный товарняк. В нем то и дело откатывались двери, спрыгивали на шпалы встрепанные люди с котелками и чайниками, оглядываясь, припускали на поиски кипятка. В вагонах плакали дети. Оттуда выкидывали наружу сор. Если бы не конвойные, кучками сходившиеся в голову состава покурить и перекинуться новостями, товарняк вполне сошел бы за поезд беженцев из прифронтовой полосы.

-Эй, сержант,- крикнул кто-то с платформы,- кого везешь?

Конвойный неохотно обернулся:

-Врагов народа в Казахстан доставляем. На жительство...

Бийберд с чайником вылетел из вагона.

-Смотри далеко не отходи!-кричал, высовываясь из двери, Асхаб, но того уже и след простыл.

Через несколько минут вдоль состава, торопливо докуривая цигарки, побежали конвойные.

-По вагонам! Закрыть двери! Закрыть двери!

Паровоз прокричал и дернул состав. По всей длине его прошла волна металлического лязга от столкнувшихся буферов. Неохотно повернулись колеса.

В вагон одного за другим стали втаскивать опоздавших. Бийберда среди них не было.

Уже осталась позади станция, снова пошли поля, еще пуще замотало вагоны, а Роздан с Асхабом все ждали, ждали...

-Никуда он не денется,- убеждал Жамарза.- Сидит где-нибудь у соседей, а вы тут из-за него места себе не найдете. Придет, говорю!

-Ой, нет, пропал парень,- бормотала Роздан, несмея плакать при Асхабе.- Совсем пропал...

Только через два часа остановились на пустынном разъезде в ожидании встречного. К этому времени Роздан уже успела всплакнуть, снова увериться в том, что все обойдется, и теперь сидела с застывшим лицом.

Она от радости даже руками всплеснула, когда в заскрежетавшую дверь протиснулся Бййберд и, не выпуская из рук чайник, где гремела замерзшая вода, пошел к отцу на негнущихся ногах.

Оказалось, он чудом успел забраться в последний вагон и до костей промерз.

Не успели в вагоне прийти в себя от недавнего волнения, похлопать Бийберда по плечам и попросить у него «кипяточку»; как новая беда, страшнее и горше первой, уже стояла на пороге...

Роздан укутывала ребят, мужчины, по обыкновению, вполголоса раздумывали о жизни в новых местах, когда за стеной вагона, совсем неподалеку, раскатилось:

-Сто-ой!- И через мгновение тот же молодой срывающийся голос отчаянно закричал:- Сто-ой, стрелять буду!

И ударил выстрел.

По всему составу люди молча кинулись к дверям.

Бййберд вывалился из вагона и увидел: на снегу, шагах в тридцати, лежал человек. У него слетела и откатилась в сторону шапка, он дергался, неудобно подгибая ноги, пальцами левой руки мелко, поспешно скреб землю. Правая нелепо торчала, придавленная телом. И все скребли, все двигались со страшной торопливостью пальцы, никак не могли остановиться...

Бийберд охватил это взглядом в какую-то часть секунды. В следующее мгновение его едва не сшибли с ног, оттерли к вагону, закрыли спинами все пространство...

Когда запыхавшиеся Асхаб и Жамарза протолкались сквозь толпу, человек был мертв. Рядом валялась на снегу смятая тридцатирублевка.

Над мертвым билась, низким звериным голосом кричала молодая женщина. Двое мужчин висели у нее на руках, не пускали, а она с неженской силой отпихивала их, кидалась к убитому и кричала, кричала...

Ее с трудом увели в вагон. В толпе уже знали, что это жена убитого, что они всего два месяца как сыграли свадьбу, То ли в спешке, то ли из желания увезти побольше вещей ничего съестного из дома они не захватили и порядком изголодались за эти сутки. Пользуясь остановкой, муж побежал к будке стрелочника в надежде купить что-нибудь на завтрак. Сзади его окликнул солдат, но, на беду, русского языка тот не понимал.

Из головы состава торопливо подошел офицер в сопровождении солдат. Подбежал старик стрелочник.

И тут Жамарза на выдержал. Он подскочил к попятившемуся офицеру и закричал, сам не узнавая своего голоса:

-За что человека убили? Не имеете права, слышите! Не имеете! Я коммунист, я права свои знаю... Писать будем!..

Он хотел добавить, куда они будут писать, но у него .перехватило дыхание. Махнув рукой, он отошел.

Офицер промолчал. Из-за его спины выскочил молоденький солдатик с меловым лицом, принялся сбивчиво объяснять, хотя на него не глядели и его не слушали.

-Я ведь как подумал?.. Смотрю, бежит... А по инструкции... «Стой!»- кричу. А он все бежит.

Его увели.

Мимо с ревом промчался пассажирский поезд -встречный.

Офицер повернулся к толпе:

-Расходитесь. Сейчас трогаем.

Двое низкорослых белобородых-стариков собрались было нести убитого в вагон, но офицер поднял брови.

-Это еще куда? Порядка не знаете?.. Оставить на месте: и без вас закопают.

Спорить было бесполезно.

Тогда один из стариков нашарил, шевеля губами, где-то в рубахе смятую пачку денег, пошел к стрелочнику как слепой - бумажки торчали из кулака.

-Окажи милость, схорони... Все, что было, отдаю - триста рублей. Только схорони...

-Тебе деньги, мил человек, побольше моего пригодятся,- отодвинулся стрелочник.- А насчет покойника не сомневайтесь, все честь по чести будет...

Тихо тронулся и выпустил струю пара старенький паровоз, пошел, маслено лоснясь облитыми боками.

-Спасибо тебе, спасибо...

Старик постоял, шевеля губами, сунул деньги стрелочнику в карман и затрусил к вагону. Едва его втащили, как следом влетела пачка смятых десяток.

-Ты мне, мил человек, в душу погляди!- кричал на насыпи маленький старик в промасленной телогрейке, хотя за грохотом колес его никто не мог услышать.- Разве ж за это платят? Понимать надо...- И побрел к убитому, вздыхая и бормоча:- Разнесчастный вы народ...

В вагоне молчали.

-Да... Страшное нам имя дали...- задумчиво протянул Жамарза.- «Враги народа»... А раз ты враг, чего тебя жалеть? Так тебе, стервецу, и надо...

-В трудное время живем,- согласился Асхаб.-

Потом, может, и устроится, кто знает... А теперь -зажми себя в кулак и молчи. Терпи!

-Разве я спорю? Старики верно решили: «Подчиняться и глаз не поднимать...» Теперь верь моему слову: долго так продолжаться не может. Придет срок, все назад получим: и права свои, и земли...

Асхаб покачал головой.

-Целыми днями себя извожу, думаю: может, правда в чем виноваты? Было - ошибались... Не понимали многого - тоже было. Но чтоб такая вина и так за нее карать... Нет, не знаю за собой такой вины! Не знаю, и все!

-Вот и я говорю,- подхватил Жамарза,- чьих-то рук это дело! Я в партии с девятнадцатого года, понимаю что к чему. Твердо тебе говорю: это вражьих рук дело. Сталин разберется, до него все дойдет!

-Э, только и слышишь партия, Сталин!- вмешался Раас- А гонит нас твой Сталин взашей из родных мест, да и тебя что-то не особенно отличает...

Жамарза едва не вспылил, но сдержался.

-Не пойму я тебя, Раас... Человек ты вроде не глупый, пожил не мало, а послушать тебя... Вот что: Сталина не трогай. Это я тебе советую... И будь уверен - дадут кому надо по рукам, и скоро. А пока надо держаться и ждать, ждать...

Бийберд сидел, привалившись к стене, прислушивался к спору. В глубине души он не мог не признать правоту Жамарзы. Однако то, что обрушилось на них, было так чудовищно по своей несправедливости, что против этого, казалось ему, не могла устоять никакая вера.

Он припоминал все случившееся за эти дни и снова возвращался мыслями к судьбе Султана. «Может, стоило уйти с ним в горы? Уйти, а дальше что?.. Жить волком на земле, которая уже не твоя? Ждать своей пули от часовых на перевале, при каждом шорохе хвататься за приклад? Нет, не это надо, не это...»

Он заметил, что от двери в его сторону то и дело оборачивается Дувша. Вначале он никак не мог взять в толк, в чем дело, но наткнулся взглядом на занаве-шанный одеялами угол и догадался. С рассеянным видом он направился к своим, принялся возиться с малышами, стараясь не смотреть в сторону девушки. Та тенью скользнула мимо.

...И шло время. И гремели колеса. И требовательно кричал паровоз.

Стояли на какой-то большой станции. Было студено, задувал сухой ветер. Люди, несмотря на отчаянную ругань конвоиров, выскакивали из вагонов за кипятком, за какой-нибудь снедью.

Жамарза насупленно топтался у вагона. Идти ему было некуда, но после спора с Раасом, сидеть спокойно он не мог. Мысленно он все еще доспоривал, еще подыскивал все новые, еще более убедительные выводы. И сам понимал, что убедить они не могут... Это выбивало его из привычного равновесия. Но и Раас хорош! Вон как заговорил! Тунеядец проклятый!

Мимо, бухая сапогами, пробежал незнакомый мужчина.

-Мурад, ты куда?- окликнул его молодой голос.

-Там, говорят, подошел поезд с нашими людьми.

-Подожди, я с тобой.

Жамарза двинулся вслед за мужчинами. Уходить далеко от поезда было опасно, но все же хотелось посмотреть: может, там кто-нибудь из знакомых? Жамарза дошел до паровоза, свернул вправо. И остановился: навстречу шел тот, кого он меньше всего ожидал встретить.

-Сафар, ты?

Сафар, в свою очередь, застыл на месте.

-Жамарза!

Мужчины обнялись. У Жамарзы навернулись слезы. Он отвернулся, чтобы смахнуть их.

-И откуда ты взялся, а? Вот так встреча, скажи на милость!- возбужденно говорил Сафар.- Почему ты не с нами, не с односельчанами?

-Э, не спрашивай, сам до сих пор не могу понять...

Он и в самом деле как-то по-глупому отбился от своих: арба застряла в грязи, и Жамарза отстал от колонны. Причиной задержки был тяжеленный персидский ковер. Как не хотелось Жамарзе сохранить его, пришлось свалить с арбы в грязь. Только после этого лошадь с трудом пошла. Уже перед станцией нагнал Жамарза колонну, но это оказались насыркортовцы- экажевцы свернули на другую дорогу. Он стал было поворачивать лошадь вслед за ними, но солдат дулом автомата показал ему, чтобы он возвращался на место, и Жамарза не стал спорить. Какая разница, с кем ехать? Не он один такой, на вокзале все утрясется: сколько семей в суматохе перепутались с другими, сколько родственников перекликалось в толпе через головы идущих! Но когда пришли на станцию, нечего было и думать о поисках своих:

-Живей, живей по вагонам!

-Скажи, Сафар, ты-то хоть понимаешь, что происходит?- допытывался Жамарза.- Что такое мы сделали, чтобы нас гнали с родных мест? Где наша власть. Советская власть, Сафар? Мы же за нее кровь проливали. А сегодня всякий проходимец готов на смехаться над нами...

Сафар молчал. Отвернувшись от ветра, он сворачивал цигарку. Жамарза увидел его лицо и понял, что не нужно больше задавать вопросов. Что мог ответить ему Сафар, первый секретарь райкома, теперь уже бывший? У него не было ответов. Лгать он не умел и потому долго, с непривычной сосредоточенностью возился с самокруткой.

День клонился к закату. Солнце было еще высоко, но уже начинало подмораживать. Под ногами, стоит переступить, резко скрипел снег. Мужчины стояли молча, думали. На открытом месте их прихватывало ветром, но уйти в затишек было нельзя - не дай бог, отстанешь от вагона. Оттуда, где они стояли, были видны оба состава.

Сафар наконец справился с самокруткой. Прикурил у Жамарзы, для чего ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое: он был высок, гораздо выше Жамарзы. Красотой он никогда не отличался, а теперь, в ушанке, завязанной под подбородком, с носом - картошкой и седыми усами, выглядел каким-то особенно невзрачным.

Но Жамарза-то знал, каков в деле этот сутулый, вечно курящий и заходящийся долгим кашлем человек. Седой Сафар... Он поседел в двадцать три года, когда по дороге в Кизляр перехватили его с пакетом от Орджоникидзе деникинцы. Пакет он в последний момент успел, сунув в него камень, бросить в Терек, а самому кинуться следом не удалось... В тот день, когда, поставив на обрыве, трижды расстреливали его белые, обещая, что следующий раз будет последним, он и поседел...

Три дня «работали»над ним в селе контразведчи-ки, три дня он харкал кровью и проваливался в беспамятство. А на четвертый бежал. И как ни искал потом тех безымянных, кто вытащил его через подкоп из амбара, никто не назвался. Может, раскидала их по стране война, стройки. Может, сами они на следующий день сгинули в таком же амбаре.

Еще с тех пор помнил Жамарза Сафара. После войны тот бывал и директором школы, и предсель-совета, и секретарем колхозной парторганизации. Сафар явно шел в гору - недавно встал во главе райкома. В районе видели - человек на своем месте. Только вот где оно оказалось, место седого Сафара.

-Ну хорошо, не отвечай,- сказал Жамарза.- Ты мне понять помоги... Мы с тобой друг друга не первый день знаем. Сколько ни помню себя, мы, партийцы, ни крови, ни пота своих не жалели - все для людей, для лучшей жизни. А сейчас как же? Кому наша кровь нужна, а? Наше горе?

-Ты думаешь - наше с тобой?- невесело усмехнулся Сафар.- Целого народа... Это ведь не одних нас, не эти вагоны,- он кивнул в сторону поезда,- ссылают с родных мест. С нами ссылают и Орджоникидзе, и Асламбека Шерипова, и Гапура Ахриева. Да много еще кого...

Жамарза развел руками:

-Выходит, рушится власть...

-Вон ты как повернул...- Сафар вынул изо рта погасшую цигарку и, проверив пальцем, не тлеет ли табак, аккуратно положил ее в карман.-Власть, Жамарза, не рушится. Одно могу тебе сказать: мы жили правильно. И не ищи за собой вины: нет ее. Так что надо верить. Просто верить. Он перевел дух и другим тоном добавил:

-Обидно, понимаю... Война идет, люди гибнут, а чеченцев и ингушей с фронта снимают, гонят, как нас, по той же дорожке... Что дети скажут, когда вырастут, а?

Долго они еще стояли на морозе, пританцовывая от стужи, долго вспоминали знакомых, кто кого видел по дороге, о ком не было вестей...

Жамарза вернулся в вагон продрогший, но успокоенный, почти просветленный.

-Ты что, хорошие новости принес?- тотчас справилась Кайпа, вспомнив, каким он был после спора с Раасом.

-Будут и хорошие,- пообещал Жамарза, укладываясь спать.- Обязательно будут.

IV

Вечерело. В полях стоял сумрак, низко стелился туман. Уплывали назад заиндевевшие провода, похожие на провисшие арканы. Паровоз кричал. От него с дымом уносило искры. Они бледно гасли за насыпью.

Муса из-под локтя деда глядел в поле. Он считал пролетавшие столбы. Насчитав десяток, путался и начинал сначала.

Он считал и думал о золотых столбах. Эти, за дверью, были деревянные. Они смутными тенями выскакивали навстречу. Некоторые стояли косо, готовые завалиться то ли от зимних ветров, то ли от ветхости. Муса знал, что они потрескались от холода и жары, шершавы, грубы на ощупь. Деревянные...

Он взглянул на Асхаба и вздохнул.

Порой ему казалось, что они едут уже целую вечность. Хлеб, что собрала им тетя Глаша^ подошел к концу. Мать все чаще вздыхала за едой, смотрела невидящими глазами: думала, чем кормить семью.

Только и было утешения, что печка-буржуйка. Ее на какой-то остановке притащили Бийберд с Жамар-зой, и скоро мерное гудение пламени наполнило вагон. Воздух прогрелся, от печки поплыли вкуснейшие запахи: женщины стряпали немудреную снедь, всеми правдами и неправдами добытую на стоянках.

Но угля хватало ненадолго. Печь остыла. Опять пришлось забираться в постель, наваливать на себя все, что могло греть.

Переминились и стали дуть в отдушины ветра. Реже сделались станции. Когда занимался день, в вагоне светлело. Тогда становилось видно, как похудели и осунулись люди.

Особенно тяжело приходилось детям. Роздан почернела от бессонницы и постоянного напряжения: у ребят начался понос. Она сбилась с ног в поисках еды, за бесценок спускала на остановках вещи.

Вскоре свалилась в жару Миновси.

И все же самым страшным был не холод, не бесхлебье: страшно было то, что в вагоне завелись вши. Изголодавшиеся, больше недели не мывшиеся люди спали не раздеваясь. Угроза эпидемии становилась все реальней.

На остановках вокруг состава начинался торопливый торг: распродавали захваченное из дому, на вырученные деньги добывали хлеб - пусть не досыта, пусть пополам со жмыхом, но хлеб. Но все труднее доставалась каждая горбушка: многие проторговались до нитки, оставив себе одни одеяла.

Все чаще на остановках вагоны обходили солдаты, допытывались: нет ли больных. Найдя, снимали с поезда, и - пропадал человек: поди доищись его по больницам, по госпитальным баракам, догадайся: жив или давно схоронили?

И больных стали прятать.

Так прятали Миновси. При обходах ее поднимали, усаживали со всеми. И она крепилась, желтая от слабости, от сжигавшей ее лихорадки, боялась лишь одного: что вдруг догадаются и ссадят...

По ночам она стала впадать в забытье. У нее начинался бред, она металась на постели, всплескивала худыми руками:

- Люди, не оставляйте меня! Не оставляйте! Убьют они меня, в тюрьме уморят... Не оставляйте!

И с каждым днем она как бы светлела лицом, становилась суше и невесомей. Она почти ничего не ела. Да ей и нечего было дать из того, что просит душа... Иногда вдруг на станциях выдавали пайки, но доставались они немногим, были почти неощутимы.

Потом по составу прошел слух, что в одном из вагонов укрывают покойника, везут хоронить его на новом месте.

Жутко становилось от таких вестей.

А дорога длилась, длилась... Поезд уже не гремел на бешенной скорости, а тащился будто через силу, готовый остановиться на любом полустанке. Случалось, простаивали по нескольку часов в открытом поле: ждали встречных.

Война напоминала о себе лишь разбитыми составами на полустанках. Поезд громыхал мимо городов, названий которых никто не помнил, мимо заметенных сел, мимо безмолвных разъездов.

Целые дни закутанный в одеяло Муса просиживал, почесываясь, возле приотворенной двери -думал о золотых столбах. О золотых, не об этих, что в поле... Кому они нужны, такие?

- И когда они только кончатся?.. Кто их навтыкал? Устал, наверно: вон их сколько! Ну, ничего... Как эти кончатся, так сразу пойдут золотые.

Но столбы не хотели кончаться. День и ночь, день и ночь бежали они по полям, так что у Мусы начинало рябить в глазах.

Столбы. Столбы. Столбы.

Столбы.

Столбы.

Столбы.

Столбы.

Столбы.

Столбы.

...Подходит к концу еще один мешок угля. Кайпа растапливает печку, старательно выбирая кусок помельче: может, удастся протянуть лишний день... Бийберд обещает достать топлива на остановке, а ему верить можно.

Тлеет в буржуйке уголь, содрагается в такт колесам. По вагону медленно расходится волна тепла. Из-под одеяла выбираются ребятишки, придвигаются к огню. Багровые отсветы ложатся им на лица.

Это время разговоров о доме.

-Мам, а ведь мы углем не топили, правда?- начинает Марем.

-Правда.

Роздан осторожно отмеряет в миску пригоршню муки на ужин.

Подумав, Марем уточняет:

-Зато у нас дров много было.

-У нас и молока много было. Да, мам?- вступает Муса.

-Да, сынок, да. Все было.

-А я молоко прямо из чашки пил!- обрадованно подхватывает Шарип.- Когда мы вернемся, опять так будет? А лошадку мою не унесут?

-Нет, малыш, не унесут. Она так и простоит до твоего возвращения, где ты ее оставил.

-Я ее под стол спрятал.

И долго еще говорят о возвращении - пока не лягут. Но и в постели думают о том же...

За последнее время все настойчивей стали поговаривать в вагонах, что вот-вот состав должны вернуть обратно. Кто, когда первым пустил этот слух? Никто не знал. Но верили в него непоколебимо. И спорили только о сроках.

...На буржуйке можно готовить лишь по очереди. После Кайпы принимается за стряпню Роздан. Собственно, готовить ей нечего: как ни ловчи, а больше двух лепешек не выходит. Большая идет ребятам и самой Роздан. Ту, что поменьше, делят между собой Асхаб с Бийбердом.

Как ни убоги на вид эти лепешки, по вкусу они и того страннее: горькое тесто с запахом затхлой муки и старой мешковины. Их едят, стараясь не замечать вкуса.

Вот, пожевав, откладывает свой кусок Шарип.

-Что же ты не ешь, сынок?- спрашивает Роздан, хотя и сама знает, в чем дело.

-Горько. Молока хочу.

-Знаю, что хочешь. Только где я тебе его возьму?

Ты уж потерпи... вот доедем.

Делать нечего. Шарип со вздохом принимается за ужин.

Ночью, когда стояли на узловой станции, по ближнему пути тяжело прокатил и встал эшелон с такими же переполненными теплушками. Наземь посыпался разномастно одетый народ.

-Эй, вы откуда?- закричал один из мужчин в сторону насыркортовцев.

-Из Насыр-Корта. А вы?

Слова потерялись в паровозных гудках, лязге буферов.

-Не слышно-о!

-Откуда, спрашиваю?

-Из Сурхохи?

Жамарза соскочил на путь, спотыкаясь, подбежал.

-Эй, земляк! Кто с вами из Экажева?

-Из Экажева? Никого.

-Может, по дороге встречали?

-Не приходилось.

Состав насыркортовцев тронулся без гудка.

-У вас там не слышно, вернут нас по домам или как?- спросил из темноты женский голос.

-Говорят всякое...

Жамарза полез в вагон, бормоча:

-Видно, сначала покатаемся вдоволь. За место не берут, билетов не спрашивают... Чем не жизнь?

Поезд набирал ход. Уже за вокзалом в вагон ввалился Бийберд, промышлявший на станции. Потный, с перемазанным лицом. Из кармана торчали рыбьи головы - добыча.

У Роздан при виде этих голов отлегло от сердца.

-И что бы мы только делали без тебя, Бибо!

Отдышавшись, парень объяснил:

-А с рыбой здорово вышло... Ехал там на побывку какой-то солдат. Рыбы этой у него чуть не полный мешок. Чудак оказался. Как увидел нас, говорит:

«Берите, братцы!» И раздал все подчистую, даже себе не оставил.

-Так даром и раздал?

-Ну да! «Не надо мне,- говорит,- ваших денег, не за то воевал!» Одно слово - чудак!

-Мир не без добрых людей...

По случаю такой удачи Роздан замесила еще одну лепешку и поставила жариться рыбу. Одну из них она отнесла ребятишкам, другую, поколебавшись,- Миновси.

Ужин удался на славу. Поев, ребята быстро уснули от непривычного ощущения сытости. Роздан подсела к Миновси, подсунула ей под спину подушку, закутала ноги одеялом и по кусочку стала разламывать рыбу.

Когда Миновси разглядела, чем ее собираются кормить у нее голодным блеском сверкнули глаза. Но поела она по-прежнему, как малый ребенок: пощипала восковыми пальцами и отказалась.

А в ночном поле за стеной ветрено, студено. Там ни огня, ни хаты. Там все летит, все длится огромная страна, утонувшая в снегах. Редко громыхают промороженные мосты. Исчезает во тьме дорога.

Куда - дорога?

В вагоне плотнее задвинули двери, чтобы не ушло тепло, и в темноте - накануне кончился керосин -стали укладываться.

Но спать не хотелось. Как-то горько и просветленно думалось о доме, о полях, протянувшихся в ночи. И даже - без обычного страха - о будущем.

Из темноты негромко попросила Роздан:

-Может, сыграешь Дувша? Все на сердце полегчает.

-Что-нибудь душевное,- поддержал Жамарза.-

Чтоб до слезы пронимало.

Ему ответил насмешливый голос Асхаба:

-А ты, чем других просить, купил бы дочерям гармошку и слушал бы.

-Э, разорить хочешь? У меня одной не обойтись, им сразу шесть штук подавай. А с моим-то карманом...

Гармошка у Дувши была старая, порядком потрепанная, но звук имела чистый. Девушка пробежала пальцами по ладам и вздохнула.

Спокойная, чуть грустная мелодия поплыла в ночи. От нее сжимались сердца и возвращали в прошлое воспоминания...

Вспоминали разное...

Старикам вспоминалось время, когда были они молоды. Вспоминалась мирная жизнь, такая далекая, недосягаемая, что верилось в нее с трудом, сомненье брало: была ли она?

Детям вспоминался дом, где можно вволю наесться чурека и пить парное молоко. Вспоминались прогретые солнцем улицы, по которым можно бегать босиком, гонять железные обручи, гремящие на всю округу- Дувша сменила мелодию, сыграла еще несколько песен и замолкла.

-Ты б нам спела...- тихо попросила Зайнап.

Бийберд с замиранием ждал ответа. Вдруг она скажет «нет» и он не услышит ее голоса, от которого у него всегда счастливо проваливается сердце?

Но Дувша запела. Она запела старинную песню. Слова ее были грустны, полны боли, потому что когда-то сложила эту песню женщина в день большой беды:

-Темная ночь наступает,

Темная, темная:

Кружится вихрь, заметает,

Мчится и кружится.

О, ты не бойся, не бойся,

Храброе сердце!

О, ты не бойся, не бойся,

Гордое сердце!

Выстрелы слышатся ночью,

Жуткие выстрелы.

В пламени дымном аулы,

В яростном пламени.

О, ты не бойся, не бойся,

Храброе сердце!

О, ты не бойся, не бойся,

Гордое сердце!

Когда мелодия утихла, Асхаб не стерпел:

-Аи, маржа дуне! Что за песня! Пошли тебе аллах всего, что душа пожелает... Словно заново родился!

У стены со стоном завозилась больная. Дувша отложила гармошку.

-Воды, воды,- прерывисто шептала Миновси.

У нее в ногах смутно различалась неподвижная тень - Исрапил. Говор, стук колес, песня - все проходило мимо него. Он сидел безучастный к заботам и радостям вагона, наедине со своими мыслями. Никто не знал о них - Исрапил никогда не был особенно разговорчив. Знал ли он о болезни жены?..

Женщины сошлись к постели Миновси.

-Худо тебе, а?- осторожно спросила Роздан.

-Сердце... сердце заходится. Вся грудь горит...Больная замолчала, но тотчас, комкая одеяло жаркими руками, попыталась приподняться:

-Зайнап, Роздан... Мне, видно, не жить... Не за себя, за мужа прошу - не киньте без присмотра. Пропадет...- Она передохнула и, падая на постель закончила:- Несчастный...

-Что ты, что ты,- отмахнулась Зайнап, - и думать о таком не смей... Вот встанешь на ноги, сама за ним ходить станешь.

-Тебе еще жить да жить,- неуверенно поддержала Роздан.

В темноте ей казалось, что Миновси улыбнулась.

-Ладно. Устала я...

В полночь она умерла.

При неверном свете спичек, которые жгли в изголовье мужчины, к постели собрались все обитатели вагона. Лишь ребятишки безмятежно разметались по постелям да насупленный Исрапил сидел в углу, подняв в темноту незрячее лицо.

Женщины приглушенно плакали. Отворачиваясь, мужчины вытирали глаза.

-Даже ясий почитать некому,- убито прошептала Зайнап.

-Кому тут читать...- отозвалась Роздан.- На остановке поискали б по вагонам муллу, а тут...

Труп накрыли одеялом и положили возле двери. Ни у кого не хватило решимости сказать Исрапилу о смерти жены.

-Лучше утром...- пробормотал Асхаб и подумал, что Исрапилу что день, что утро - все одно.

Всю ночь не спали. Поезд то и дело вставал на маленьких, не видимых во тьме разъездах, тихо, без гудков, отходил. Казалось, ночь никогда не кончится.

Но вот побледнела на востоке узкая полоска, стала шириться и алеть над лесами...

Исрапил проснулся от холода. Поеживаясь, он сел в постели и принялся чесаться. Рубаха у него выбилась из штанов, распахнулась, открывая тощую волосатую грудь, и, заспанный, с всклокоченной бородой, выглядел он пугающе.

Асхаб помог старику подняться, заправил рубаху и подвел к Миновси. Там заставил его наклониться и отбросил одеяло с лица умершей.

По платью Миновси ползали вши. Лицо женщины было восковой белизны, из-под неплотно прикрытых век тускло светились белки.

Исрапил обежал пальцами лицо и выпрямился. Люди молча стояли рядом.

Старик повернулся и побрел в глубь вагона. Плечи у него опустились. Асхаб услышал, как он пробормотал:

-Мне бы, а не тебе...

Женщины заголосили.

-Да уймитесь вы!- крикнул Асхаб.- Всех слез не выплачешь, так что лучше не начинать... Кто знает, что завтра будет.

Поезд опять встал. Жамарза открыл дверь.

Стояли в поле. Куда ни глянь - снега да снега. Лишь неподалеку, на самом ветру, виднелась стайка берез, почти сливавшихся с белизной поля.

День обещал быть ясным и морозным. Раннее солнце сияло холодным светом. Под ним горели снега.

-Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант !- закричал Жамарза проходившему офицеру в полу шубке.

-Что?- взбешено обернулся лейтенант.- Товарищ! Это я-то тебе товарищ? Да будь моя воля, я бы тебя, сволочь, сию же минуту к стенке поставил! Люди воюют, а я из-за вас, абреков, по тылам околачиваюсь!.. А ну закрой дверь!

Лейтенант прошел.

Жамарза молча спрыгнул на землю. Следом за ним полез Бийберд. Из соседнего вагона ему кинули топор. Мужчины скатились под насыпь.

Раас и Асхаб с помощью женщин спустили покойницу из вагона.

-Стой! Куда?

Наперерез вышел солдат, но, разглядев закутанное в одеяло тело, остановился.

Снег под насыпью был глубок. Вчетвером они наскоро откопали кусок земли с пожухлой травой, примерили длину топорами.

Промерзшая земля поддавалась с трудом. Из-под топоров веером брызгали осколки.

«Успеть бы, успеть бы!»- думал Бийберд и еще быстрее, еще торопливей работал топором, хотя был уже в поту. Но каким-то чутьем он знал, что им все равно не успеть.

Мимо прогромыхал встречный - длинный ряд цистерн. Протащился, раскачиваясь и скрепя.

А четверым под насыпью показалось, что он пролетел на полном ходу, так что ничего не осталось в глазах, кроме утомительного мелькания вагонов и поземки над полотном...

Паровоз коротко прокричал.

-Не успели-и!- с проклятием вырвалось у Асхаба.- Не успели!

Бийберд опустил топор и выпрямился.

Теперь, когда он был бессилен что-либо сделать, усталость и стыд навалились на него. Стыд за свою торопливость, за- унизительную поспешность этих похорон, за постоянное оглядывание туда, наверх, где курила и хлопала рукавицами охрана. Он кусал губы, чтоб не заплакать, но из глаз сами собой лились слезы.

-Теперь до следующей остановки,- вздохнул Жамарза.- Ну, поднимай...

Они вынесли тело на насыпь.

Мимо пробежал тот самый лейтенант, с которым разговаривал Жамарза, оглянулся и пошел к ним.

-Покойника в вагон? Этого еще не хватало! Кладите-ка здесь и идите по местам!

-Как кладите?- не понял Асхаб.- Не бросать же!

По составу прокатился металлический лязг. Лейтенант нетерпеливо замахал варежкой:

-Ничего, без вас похоронят. Тут до села рукой подать, кто-нибудь найдется.

И как ни упрашивали его, как ни клялись похоронить умершую на следующей остановке, он остался непреклонен. В конце концов ему надоело это бессмысленное топтание на снегу, да и поезд уже отходил. Он отрубил:

-Оставить пререкания! Ну-ка, по вагонам!

Не дожидаясь ответа, он побежал за поплывшей подножкой. Женщины бросили одеяло, Миновск плотно закутали в него. Раас подумал и сунул под сукно, на грудь умершей, три десятки: за труд тому, кто похоронит. Жамарза добавил еще тридцать рублей.

-Для ровного счета,- прошептал Асхаб и положил четыре бумажки.

У вагона они как по команде оглянулись: тело четко выделялось на снегу неподвижным темным пятном.

-Кто знал, что так получится,- пробормотал Жамарза, когда они забрались в вагон.

-Видно, так угодно аллаху,- отозвался Раас.

Муса дернул мать за рукав:

-Мам, а Миновси на улице оставили?

-Помолчи.

-А она по-настоящему умерла?

-Да. Сказано - помолчи.

Муса задумался и снова придвинулся к матери, сделав большие глаза.

-А они ее не съедят?

Роздан раздраженно обернулась:

-Да замолчишь ли ты, наконец!.. Кто - они?

-Волки!

-Не съедят. Придут люди и похоронят ее.

-Выроют яму - и как Хизара?

-Как Хизара.

-И деревянную ногу вместо чурта поставят?

-Терпения на тебя не хватает! Я сколько раз говорила: помолчи!

-Да-а, помолчи!..- надулся Муса.

В этот день Бийберду особенно везло: сначала он притащил полмешка угля, потом вернулся с остановки с литровой бутылью керосина - выпросил у стрелочника на разъезде.

Но на этот раз даже его трофеи не радовали. Спать легли раньше обычного, сморенные бессонницей прошлой ночи, волнением дня. И едва задули лампу, как в темноте принялись возиться и что-то приглушенно жевать девочки Напсат.

Это повторялось каждую ночь: когда в вагоне засыпали, Напсат торопливо кормила детей. Откуда она берет еду, никто не мог угадать: днем она плакалась на безденежье, на бесхлебье...

Но вскоре затихла и Напсат. Лишь по-прежнему безмолвно и недвижимо сидел Исрапил. Когда утром вагон проснулся, он сохранял то же положение спокойной отрешенности оцепенения.

Но живому надо жить. На вторые сутки Исрапил немного поел.

V

Ночью Асхаб проснулся, как от толчка. Поезд шел. Сбиваясь и снова находя нужный ритм, гремели колеса. В вагоне было темно. Ему почудилось, что неподалеку в темноте кто-то разговаривает. Он поднял голову и прислушался.

-Ой, да ведь увидят же,- испуганно шептал женский голос.

Мужской голос торопливо и невнятно отвечал:

-Ничего, ничего... Ты лежи... лежи...

Асхаб вспомнил, что в той стороне, откуда шли голоса, спали Жамарза с Кайпой.

Рядом шумно перевернулся с боку на бок Раас.

-Й-ий , что ты делаешь!- вырвалось у Кайпы.

-Помолчать не можешь,- зашипел невидимый Жамарза.- Того гляди, всех перебудишь...

Асхаб не выдержал, принялся долго и шумно кашлять, с кряхтеньем натягивать одеяло. Наконец поднялся совсем, пошел зажигать лампу и нырнул в за-навешанный угол. Вернувшись, еще раз поправил фитиль и лег.

Наутро Жамарза старался не встречаться с ним глазами. Он не знал, слышал ли Асхаб, что происходило ночью, но ему было явно не по себе.

А тут еще принялись возиться и пищать на постели девочки.

-Тихо, вы!- прикрикнул Жамарза.- И без того надоели!

Асхаб философски заметил:

-В наше время чем меньше детей, тем меньше хлопот...

И повернулся в сторону Рааса:

-Верно, сосед?

-Истинная правда!- заулыбался Раас.

У Жамарзы густо побагровела шея. Значит, и Раас...

Он оглянулся в сторону постели: слышала ли Кайпа? Но та как ни в чем не бывало одевала детей, что-то шептала им на ухо.

За ночь пейзаж не изменился: куда ни кинь взгляд, везде все та же заснеженная равнина. Будто взял кто и нарочно разравнял поле, и оттого ни бугра на нем, ни оврага... Бежит и бежит оно во всей своей широте и необъятности.

День обещал быть теплым. Похоже, солнце окончательно повернуло на весну. Кое-где по насыпи уже зачернели грязноватые проталины. В безветрии особенно чувствовалось живительное тепло невысокого азиатского солнца. Ребятишки собрались на припеке возле отворенной двери.

-Какой же это мы день в дороге?- ни к кому не обращаясь, спросила Зайнап.

-Вроде бы дней двенадцать...- отозвалась Напсат.

От двери оглянулся Асхаб.

-Дни считаете? Тринадцатый пошел.

Всего-то две недели,- задумчиво протянула Роздан.- А будто год прошел. Кто-то теперь в наших домах?.. Может, так и стоят - двери на ветру, людского запаха не осталось. И скот небось дохнет...

-Дохнет!- хмыкнул Асхаб.- Для скотины-то хозяин найдется, можешь быть спокойна.

В обед прибыли на большую станцию, где, по слухам, ожидалась долгая стоянка. Мужчины тотчас отправились «на промысел».

Теперь солнце грело в полную силу. Снег у забора оседал. Шагать по улицам, свежо и крепко пахнущим оттепелью, холодным деревом и человеческим жильем, было приятно. Всем уже осточертели духота и скученность вагона, безумолчный перестук колес, рывки паровоза, его горестный крик в безмолвных полях.

Воздух был холоден, чист, напоминал горный...Каждому хотелось, чтоб поезд подольше постоял на этой станции, с ее ровно синеющимм небом и тяжелыми снегами.

Но через десять минут состав отошел. Бийберд едва успел сунуть в вагон Мусу, с которым он прохаживался по шпалам, взобрался следом.

-А мы с Бийбердом помылись!- оживленно рассказывал Муса и тянул к матери зарумянившееся лицо.

Но тут удивленное восклицание Раас заставило всех обернуться.

-Глянь-ка, Жамарза, мы назад едем!

-Назад?

-Да ты смотри, смотри!

-И верно... Люди, мы же назад едем! Домой, люди-и!

-А я что говорил! Говорил, что так и будет, а!

Смотрите - домой!

Кричали. Обнимались. Прыгали от счастья. Перекликались с соседним вагоном.

-Поезд-то, поезд-то, хоть бы ход сбавил!- торжествующе сообщал один, хотя и пяти минут не прошло, как выехали за станцию.

-Э, теперь если и остановится, так долго не простоит!- подхватывал другой.- Обратно дорога сама под ноги стелется...

-А я-то хороша! Как рассыпала мешок с кукурузой в спешке, так и оставила в сенях... Теперь куры все подчистую подобрали!

-У меня швейная машина посреди двора осталась... Только бы не украли!

-Нашли о чем говорить! Одно поймите: снова все у нас будет! Руки с нами - значит, наживем!

-Вернулись бы те, что воевать ушли... Вдруг кончится эта проклятая война нынешнем же днем?.. Вот бы зажили!

-Я, понимаешь, все время себя спрашиваю: мыслимое ли это дело - целый народ с земли согнать! А сам жду, жду: вот-вот вернут... И дождался!

-Так-то оно так... Только немало горя хлебнули мы за эту дорогу. Одних вшей за грязи в месяц не отмоешь.

-Заладил: вши... вши... Другим, думаешь, легче?

Кончится война - кончится и грязь, и голод. Все кончится! Недолго ждать - домой едем!

В кругу детворы Марем значительно сообщила:

-А я, как приедем, сразу в школу пойду.

-И я пойду!- не отставал Муса.- Вот кончится зима, а потом будет осень, я и пойду.

Марем снисходительно улыбнулась:

-Куда тебе! Мал еще!

-Подумаешь, большая! Мне, если хочешь знать, целых семь лет будет! Хоть у мамы спроси...

Шарип даже засопел от зависти. Потом не утерпел и шепотом сказал:

-А я тоже пойду. Вот.

-Это ты-то? Да ты даже меньше меня. Сначала я, а потом ты.

-Ну и пусть,- не уступал Шарип.- Тогда я сяду верхом на лошадь. Меня дедушка уже сажал) а я не испугался. Вот.

-Не испугался!- передразнил Муса.- А кто кричал: «Сними, сними!» Не ты, скажешь?

Почти весь вагон столпился у двери. Лишь Дувша, как обычно, держалась чуть в стороне. Она стояла у стены возле двери. В лицо ей било солнце.

Девушка вспоминала горы. Как странно, что раньше она не замечала их красоты. Просто жила, а горы стояли рядом, и не могло быть иначе. Она родилась под их сенью, выросла среди них и, наверно, попросту привыкла к их безмолвному присутствию. А привыкать нельзя. Нельзя привыкать, ибо нет острее чувства, чем чувство родины.

О том же думал и Бийберд. Он с жалостью вглядывался в поднятое навстречу солнцу лицо девушки. За дорогу оно еще больше осунулось. Резче обозначились скулы, линии губ.

-Если так ехать будем, скоро доберемся,- осторожно заметил Бийберд.

Девушка встрепенулась.

-Скорей бы... Кажется, сто лет прошло, а мы все еще едем, едем...

-Знаешь, я вот надумал, как приедем, у себя в огороде яблони посадить. Здорово, правда? Какой же это огород, если в нем яблонь нет?

Он замолчал и посмотрел девушке в лицо: не смеется ли?

Дувша кивнула.

-Это верно. Я тоже у себя в прошлом году цветы сажала. Только не все принялись. Я горевала, горевала... Этой весной опять посажу.

Поезд стал притормаживать мелкими рывками. Бийберд выглянул: прибывали на разъезд, мимо которого совсем недавно проскочили на полном ходу.

За станционными постройками проглядывалась деревня. Избы глядели из-под низко надвинутых кровель. Худыми ребрами выпирали сквозь почерневшую солому стропила.

-И здесь людям несладко живется,- вздохнул Асхаб.

-Кто теперь сладко живет?- возразил Жамарза.-Все война берет. Ну, теперь, слава аллаху, конец близко.

Мало-помалу разговоры затихли. Состав молча ждал: скоро ли тронемся? Против обыкновения, из вагонов никто не выходил. Было слышно, как гремит под ветром ободранная крыша вокзальчика. Из по-лисадника на состав пялились двое закутанных в платки мальчишек.

Но вот лоснящийся паровоз прокатил из головы состава, запалено дыша и покрикивая. Женщина, до того безучастно стоявшая на крыльце и глядевшая, как беспорядочно и шумно садятся по деревьям галки, вдруг часто и сильно забила по рельсу, что висел рядом. В ответ ей длинно закричал паровоз.

Раз, другой провернулись колеса, медленно, медленно... Нехотя поползли вагоны. Заскрипели, заскрежетали, принялись звенеть железом... Все скорее, все торопливей пошел паровоз, словно наверстывая упущенное. Пошел на восток...

В вагонах заперли двери.

-И за что нам выпала эта доля...

VI

Потянулись длинные дни, сменяемые не менее длинными ночами. Состав забирался все дальше на восток. Казалось, никто на всем белом свете не знает, куда и как долго он должен идти, и потому одинокий поезд со спокойным упрямством так и будет пробиваться сквозь заметенные поля, пока что-либо не встанет на его пути.

Вечером закружил мокрый снег. Стояли на станции, названия которой не знали - слишком много было их, этих вечерних станций. Неизменные здания кирпичного цвета, одинаковые заборы и почтовые ящики у дверей...

Да и не до любопытства было людям, потому что с каждым оборотом колес длиннее и недосягаемей делался путь до дома.

Кто-то разглядел через отдушину вывеску, прочел:

-»Прямой путь»...

-Станция, что ли?- спросили из темноты.- В самом деле прямой. Захочешь прямее, да не сыщешь...

-Конечная!- зычно раскатилось вдоль вагонов.-Выходи с вещами!

И загудел, и забурлил эшелон!

-Слыхали, сосед: приехали!

-Приехать-то приехали, а куда?

-Это ты у солдата спроси...

-Спрашивал. Говорит - Кустанай.

Стемнело. Низенькие избы, лепившиеся к станции, зажгли огни.

-Скорей, скорей! Не медлить с выгрузкой! Надо очистить путь!

Солдаты торопили, откатывали двери, лезли в вагоны.

На рельсах, среди крика и суеты, вырастали груды вещей. В снегу за полотном уже стояли сани, запряженные верблюдами и быками. Возле них ждали казахи. Вид их был непривычен: шубы, брюки из овчины, валенки и диковинные лисьи шапки, из-под которых посверкивали настороженные глаза.

Постояв, казахи перекинулись несколькими словами и дружно, будто по команде, пошли к полотну, принялись помогать перетаскивать вещи.

Семьи Асхаба, Жамарзы, Рааса и Исрапила с трудом разместилась на трех санях. Из конца обоза прибежал пожилой казах, боком упал в передние сани и гортанно закричал на быков:

-Цоб, цобе!

Обоз тронулся.

Часа через два добрались до села. Собственно, едва ли можно было назвать селом два десятка дворов, поставленных в открытом поле. Но все-таки это было человеческое жилье, тепло, уют.

Сани повернули к крайнему дому.

-Здесь ночуем,- объявил один из возниц.- Тут кунак живет. Возьмите что постелить. Рано утром дальше тронемся.

-А далеко до места?- спросил Асхаб.

-Завтра к вечеру будем.

Дом, в который вошли переселенцы, был неказист: полупустые комнаты, низкий потолок, земляные полы. В нем хозяйничали две женщины да старик -остальные мужчины были на фронте.

Двое черных, похожих на грачей мальчишек исподлобья рассматривали вошедших.

-Ой-бай, жаман дело,- завздыхали женщины, узнав, что гости восемнадцать суток провели в дороге.

-За что это вас? Или немцам помогали?

-Немцам! Мы их, проклятых, и в глаза не видели!- возмутилась Роздан.- У меня у самой муж на войне... Писем нет, может, уже и отвоевался.

-В чем же тогда дело? Говорят, из ваших еще и этих... чеченцев высылают.

-Да мы откуда знаем, в чем дело? Видно, кому-то на руку все это...

Гостей усадили за стол. Борщ, приготовленный в этот неурочный час в неизвестном селе, затерянном среди темноты, снегов и стужи был прекрасен. Изголодавшимся людям казалось, что в жизни не приходилось им есть ничего более вкусного.

Чугун опустел с поразительной быстротой. Хозяйки тут же поставили разогреваться другой, но и с ним разделались не менее проворно. У ребят стали сладко слипаться глаза, мягкой дремотой закружило головы.

Поужинав, Бийберд с Жамарзой вышли во двор приглядеть за вещами. Следом подошел молодой казах, правивший задними санями, стал глядеть на небо, угадывая завтрашнюю погоду.

Жамарза спросил:

-Закурить не найдется?

Казах молча полез за кисетом.

Жамарза жадно затянулся цигаркой.

-Вроде бы на душе полегчало,- как бы извиняясь пояснил он казаху.

Тот кивнул и тоже закурил.

-Как здесь у вас люди живут?

Казах подумал, похлопал рукавицами по полам тулупа.

-Всяко живут. Война.

Внезапный порыв ветра погнал поземку. Казах снова поглядел на небо.

-Буран задует - конец дороге. Не проедем.

Он докурил и толкнул дверь в избу.

Когда он скрылся, Жамарза шагнул в снег, побрел, утопая по колено. Бийберд глядел, не понимая, чего он хочет, но Жамарза уже свернул за угол.

Там, в затишке, он принялся раздеваться. Скинул фуфайку, стянул гимнастерку, принялся стаскивать нижнюю рубаху. Сняв, он раз-другой хлестнул ею по снегу и стал ожесточенно трясти над сугробом. Снег посерел и начал шевелиться: вши.

-Как они только меня живьем не сожрали,- пробормотал Жамарза.

Из-за его плеча Бийберд остолбенело глядел на шевелящийся снег.

-А ты чего ждешь? Думаешь, у тебя чище? Раздевайся поглядишь...

Стуча зубами, Бийберд начал расстегиваться...

Когда они вернулись в избу, там уже стелили. В комнатах было тесно от раскиданных по полу постелей. Но ощущение тепла и уюта заставляло забывать о тесноте, с которой уже свыклись по вагону.

Вскоре измотанные дорогой переселенцы забылись тяжелым сном.

Казахи подняли их чуть свет. Наскоро позавтракав, тронулись в дорогу.

За ночь погода испортилась. По полю несло низкую поземку. Ветер сделался порывист и резок. Возницы то и дело осматривали горизонт, обложенный тучами, обеспокоенно переговаривались и качали головами.

Однако к полудню посветлело. Ветром разметало облака. Вскоре проглянуло солнце. Тотчас же осел, стал грузно липнуть к полозьям снег. Казахи начали останавливаться через каждые полчаса - давали передохнуть запаленным быкам.

Скрипели полозья, заунывно пел возница, ныряло в тучах солнце...

Уже смеркалось, когда добрались до села.

Избы стояли, словно рассыпанные наугад среди бескрайнего белого пространства. Кругом - ни дерева, ни взгорка, ничего, кроме нескольких десятков дворов с плоскими, заметенными снегом крышами. Редко-редко виднелись острые коньки изб под железом или тесом.

Быки втащились на околицу. От их впалых боков валил пар - сказывались двое суток дороги, небогатые корма.

На возах удивленно оглядывались: похоже, в селе ни души...

-Вымерли они тут, что ли?- вслух подумал Асхаб.

Отозвался Жамарза:

-Похоже, не слишком нас тут ждали.

-Во-он из окошка смотрят!- закричал Муса.- Гляди, мам, во-он там! А ребят нету... Я бы ни за что дома не усидел, правда?

Было ясно, что безлюдье села - чисто внешнее, что из-за каждой занавески, из-за каждой двери следят за пришельцами внимательные глаза.

-Эй, приятель - окликнул Жамарза пожилого казаха, шагавшего рядом с санями.- Что у вас стряслось?

Хоть бы по дороге кто попался... Обезлюдели вы, что ли?

Тот бросил не оборачиваясь:

-Придет время - поймешь.

И все так же размеренно зашагал за быками.Только много позже переселенцы узнали, в чем было дело.

Оказалось, перед их приездом в село наведывался кто-то из районного начальства. По такому случаю народ собрали в школе, и прибывший объявил, что в село на жительство едут чеченцы и ингуши. «Живут они на Кавказе. К нам их отправили потому, что все они бандиты, враги народа. Так что знайте: они способны на все, добра не ждите. Оберегайте дома, скот. У них припрятано оружие - пистолеты и кинжалы. Терять им, сами понимаете нечего...»

И село встретило переселенцев настороженной тишиной.

Сани остановились перед школой. Посовещавшись, казахи послали своего парня в контору. Тот прибежал обратно и объявил, что в конторе никого нет.

-Сторож говорит, начальство в район уехало.

Вернутся поздно.

Старик возница нерешительно потоптался возле саней, принялся поправлять упряжь. Потом повернулся к Жамарзе:

-В школе вам ночевать придется. А завтра на чальство скажет что и как...

-В школе так в школе,- согласился Жамарза и закричал женщинам:- Ведите ребят в школу, а мы вещи сгружать будем.

В пустых классах стояли темь и холод. Когда казахи с улицы отворили ставню, стали видны парты, сдвинутые в угол, несколько карт на стенах, пожелтевший портрет Сталина.

-Если тут и завтра ночевать придется, дети от простуды слягут,- вздохнула Роздан.

-Зачем завтра? Утром начальство придет, всех по домам определим,- успокоил старик, вошедший следом.

Пока из саней перетаскивали узлы, Раас в замешательстве топтался возле двери.

-Ты что ж, разве не остаешься?- окликнул его Асхаб.

-Да видишь ли... Вот он предлагает у него остановиться,- кивнул Раас в сторону казаха.- Вроде бы славный человек...

Асхаб пожал плечами:

-Тебе виднее.

-Вот как умные люди поступают,- бросила Кайпа Жамарзе.- Ты погляди на Рааса: умеет устраиваться человек! Теперь и в тепле, и сыты будут. А мы тут мерзни...

-Ну заладила! Будь у меня деньги, я б не хуже устроился.

Раас уже выходил, когда Асхаб закричал ему вслед:

-Послушай, а как с Исрапилом? Ты с собой его берешь или как?..

-Исрапила? На кого ж я его оставлю?

Раас схватил за руку слепого, безучастно стоявшего у притолоки. На улице он кинул вещи Исрапила в свои сани.

Тем временем Бийберд, пропадавший неизвестно где во время выгрузки, вернулся с хлебом. Хлеб разделили и сжевали всухомятку.

Не раздеваясь, в молчании легли.

В комнате уже задремывали, когда снаружи постучали. Бийберд осторожно скользнул к окну.

-Кто там?- по-ингушски спросил он.

Из темноты закричали по-русски:

-Может, соломы надо? На подстилку?

С полу поднялся Жамарза:

-Скажи, не надо никакой соломы. Раньше бы принесли... А теперь что уж... Скажи: спят все.

-А то быстро сбегаю!- кричал голос за окном.

-Спасибо, не надо! Мы уже легли.

Человек ушел. Было слышно, как хруст снега удаляется за угол.

На новом месте не спалось. Вслед за Жамарзой на постели сел Асхаб, поежился.

-Ну и мороз!

-У меня ноги как ледышки,- из-под одеяла глухо проговорила Марем.

Жамарза мечтательно протянул:

-Сейчас бы танцы затеять! Будь здесь Дувша со своей гармошкой, мы бы это мигом сообразили!

Асхаб саркастически осведомился:

-И с какой же это радости ты плясать собрался?

-Да ни с какой! Чтоб погреться. Или чтоб в селе услышали, что прятаться от нас нечего: смотрите, мол, как поем и пляшем!

-Опасаются... Им тут наверняка бог весть что о нас наговорили. Поневоле спрячешься.

-Так я их и не виню. Конечно, самим несладко приходится: мужики, как везде, на фронте, в хозяйстве одни старики да вдовы... Виноваты те, что войну эту начали, будь она проклята! Ничего все переменится...

Асхаб усмехнулся:

-Слыхали, слыхали... Хорошие сказки рассказываешь. Только кому в них верить? Слишком далеко нас завезли, Жамарза. Подумать и то страшно.

-А ты не бойся. Дорога, она в оба конца ведет.

-В оба? А с меня и одного довольно. Забыл, сколько могли вдоль насыпи оставили? Так ведь это в одном только эшелоне! А сколько их?

Они еще долго спорили, принимались кашлять, курить и снова спорить. Но сон сморил и их. Гулкая, ничем не нарушаемая тишина установилась в комнате.

...Утром, в десятом часу, пришло местное начальство: директор совхоза, секретарь парторганизации и председатель сельсовета.

Директором оказалась плотная казашка с энергичными движениями. Секретарем парторганизации был русский - худощавый мужчина среднего роста в новых сапогах. Ему было за пятьдесят. У него не хватало нескольких передних зубов, отчего он говорил быстро и невнятно, стараясь не раскрывать широко рта.

Предсельсовета держался подчеркнуто в стороне от этих двоих. В нем бросались в глаза необычайно круглые щеки, казавшиеся несоразмерно большими при странно маленьком подбородке. Глаза у председателя были непонятные: не злые, не добрые, с каким-то настороженным прижмуром.

-Ну что ж, приехали,- вздохнула казашка, оглядев стоящих перед ней людьми.- Значит, будем жить вместе. Для начала выделим вам хлебные карточки, но на всех...

-С голода не помрете,- добавил секретарь.

-Это им-то - карточки? - Щекастый возмущенно уставился на казашку.- Они что, на курорт приехали?

Пусть вкалывают, а там видно будет.

Все затихли. Молчание прервала казашка.

-Иван Федорович,- обратилась она к худощавому,- надо устраивать людей. Вдвоем с Тюльбеком вы как-нибудь разберетесь...

-А куда я их, Турсун-апа?

-Ну, земли-то у нас хватит!- хмыкнул тот, которого назвали Тюльбеком.- Пусть роют землянки. Вон мужиков сколько! А наши воюют.. С врагом воюют!

Он, резко повернувшись, ушел. Роздан несмело подошла к женщине:

-Турсун-папа...

Та усмехнулась:

-Меня люди Турсун-апой зовут.

-Турсун-апа, нам-то ничего не надо, но ведь дети... Мы к таким холодам не привыкли, помрут они на морозе...

-Ничего, все устроится,- коротко ответила Турсун-апа.- Сначала вшей смойте, потом с остальным разберемся.

...И в самом деле, все вскоре устроилось.

До землянок, по счастью, дело не дошло: семье Асхаба отвели дом, стоявший неподалеку от конторы. Он казался обжитым: крепкие обмазанные стены, тесовая крыша. Только окна обледенели с обеих сторон, да большая печь с лежанкой обжигала холодом.

-Дом, похоже, совсем новый,- заметил Асхаб, когда перетаскивали вещи.

-Новый,- подтвердил Жамарза.- Только строили не для нас.

В бане мылись долго, до стона, вернулись распаренные, подобревшие.

От Турсун-апы прибежал мальчишка, и мужчины - Асхаб, Жамарза вместе с Зайнап отправились в контору.

Там их уже поджидал Раас. Вид у него был невеселый. У хозяина-казаха оказалась целая куча ребятишек и всего две комнатушки с глиняными полами.

Раас пустился в подробный перечень всех неудобств на новом месте, заодно посетовал на соседей, не удержавших его от необдуманного шага, но тут их позвала в кабинет Турсун-апа.

Когда все расселись вокруг стола, она спросила:

-Ну как, помылись?

-Баркал, хорошая баня!- поблагодарил Жамарза.

-Значит, понравилось... Теперь еще одно... Совхоз все-таки нашел возможность помочь вам на первых порах. Завтра получите карточки. А насчет работы так: зачислим вас в рыболовецкую бригаду. Вы не смотрите, что тут степь,- у нас много озер, много рыбы, дичь водится. Только вот работать некому...-Она вздохнула, подперла голову руками.- Народ у нас хороший, найдете общий язык. Нужда какая будет -милости прошу ко мне.

-Товарищ директор...- начал Жамарза.

Турсун-апа отмахнулась:

-Директор, директор... Зовите по имени, так проще будет.

-Спасибо вам, Турсун-апа. Мы все своим передадим, у людей легче на душе станет.

-Как-нибудь сочтемся,- поднялась Турсун-апа.-Карточки получите в соседней комнате у Ивана Федоровича. Отоварите их в магазине.

Для лова пробивали неширокие лунки в полуметровой толще льда.

На обжигающем ветру обмораживались щеки, белели носы. И никуда ни деться от стужи, не согреться ни обедом, ни шубой потеплее - и то, и другое считалось редкостью.

И все-таки изо дня в день рыбаки возвращались на озера: хочешь жить - работай. Жамарза, Асхаб, Раас и Бийберд были в одной бригаде. К ним отпросилась и Зайнап. Роздан оставалась с хозяйством. Иногда, быстрее обычного управившись с делами, она наведывалась на лов, привозила обед и вставала в ряд с рыбаками. Лишь Кайпа редко показывалась вне дома: забот с ребятами ей хватало по горло.

Лов на озерах был не бог весть какой. Но длинные узкоголовые щуки и жирные окуни брали там отлично. Особенно везло Бийберду: он ухитрялся ловить даже там, где никому и в голову не приходило располагаться. Сядет - и пошел выбрасывать на лед серебристых рыбин, которые никак не даются в руки другим.

Бригадиром у рыбаков ходил Садык - высокий нескладный мужчина с постоянно обледенелыми висячими усами, делавшими его несколько похожим на Жамарзу. Он слыл в округе великим докой по части рыбной ловли, но и его удивляла удачливость Бий-берда.

-Не миновать выбирать его бригадиром!- любила повторять Турсун-апа, когда ей случалось заглядывать на озера.- Похоже, Садык стал тяжел на подъем.

Отдирая с усов сосульки, Садык соглашался:

-Разве мне за молодыми угнаться? Скинула бы ты с моих годов десятка два я, может, и потягался бы...

Однажды с Зайнап стряслась беда.

В то утро она вытащила редкой величины щуку и от радости выпустила из рук удочку... Щука ухнула обратно в черную воду, а за ней, потеряв равновесие, полетела Зайнап.

Она только чудом не утонула: плавать она не умела и едва не угодила под лед.

Ее закутали в шубу Садыка, наказали парнишке вознице гнать что есть духу в село: мороз в тот день стоял лютый.

В бригаде решили, что она проваляется в постели добрую неделю. Однако на следующий день она, как ни в чем не бывало, вышла на работу.

А вечером того же дня пришло письмо от ее родителей. Оказалось, их поселили под Алма-Атой, в колхозе имени Мичурина. С самого Кавказа Зайнап потеряла их след, не знала, что и думать, а тут такая радость: живы, здоровы, зовут к себе.

Она выхлопотала разрешение на отъезд и принялась собираться, хотя ей не так уж и хотелось покидать обжитые места, оставлять людей, к которым она успела не только привыкнуть, но и полюбила.

Напоследок она подарила Исрапилу оставшуюся от мужа одежду. Турсун-апа отрядила для нее пару лошадей с наказом вознице посадить Зайнап на поезд.

Она уже попрощалась с провожающими, когда прибежала сама Турсун-апа. Женщины обнялись. Зайнап всплакнула.

-Ну, слезы нам вовсе некстати,- подбодрила Турсун-апа.- Не плакать, радоваться надо - к своим едешь. Только ты вот что: как доберешься, обязательно напиши. Если вдруг не понравится на новом месте или устроиться не сможешь, возвращайся назад. И родителей забери. У нас тебе всегда рады...

Пахоту начали с первых дней апреля. К тому времени озимь поднялась хорошо,- насколько мог охватить глаз, шли и шли поля с ровным зеленым отливом.

Земля парила. По утрам село просыпалось от птичьего стона: это в вышине тянулись стаи диких гусей, плыли косяки журавлей, торопились на старые кочевья великое множество безымянных, не различимых с земли птиц.

Но особенно густо шли гуси. За селом у них было стойбище. Даже из изб было видно, как стаи сворачивают к нему, теряют высоту. Птица сама просилась в руки, но охоты не получалось: в селе не было ружей. Словно зная об этом, гуси сделались неслыханно смелы, чуть ли не вплотную подпускали к себе людей. И даже по ночам не стихал их многоголосый гомон.

На пахоту вышли всем селом. В совхозе было два старых трактора, но и те вечно простаивали из-за нехватки запчастей. В сохи запрягали быков, лошадей, от мала до велика пропадали в полях: крепко поднималось бесхлебье.

В эту весну Бийберд быстро почернел от загара, как-то сразу раздался в плечах. Они с Асхабом работали на сеялке, себя в работе не жалели, но семья едва сводила концы с концами.

Еще тяжелее было Жамарзе: он один кормил семью.

Только Раас, скорее по привычке, чем от нужды, жаловался на жизнь, поскольку бедствовать ему не приходилось. Еще перед отъездом он успел засунуть в узлы кое-что из вещей поценнее и теперь потихоньку приторговывал ими на стороне.

Хуже всех приходилось Исрапилу. Старик голодал. О скупости Напсат в селе складывались притчи, а Раас, по общему мнению, был у жены под каблуком. Дувша, как могла, старалась облегчить слепому жизнь, но недолго: вскоре она слегла и Раас отвез ее в район.

В семье Исрапила не любили. Видя отношение родителей, ребятишки то и дело донимали его злыми выходками: выворачивали наизнанку его старенькую папаху и напяливали ему на голову, дергали за бороду, хохоча над его бессильной яростью. Но самым любимым развлечением было утащить у него за обедом тарелку и наблюдать, как старик недоуменно шарит по столу рукой, не сразу сообразив в чем дело. Кого интересовало, что на душе у Исрапила? Целыми днями просиживал он на припеке возле дома. По ночам его мучила бессонница, он выходил кашлять во двор, а укладываясь, снова не мог заснуть и все думал, думал.

Раньше, когда была в доме Дувша, он, проголодавшись, просил есть и та сама кормила его. Теперь до него никому не было дела. Поняв это, старик перестал о себе напоминать: ел когда и что давали, а забывали накормить - молчал.

Порой ему делалось так невмоготу, что хоть кричи. Тогда он уходил. Он шел тем самым путем, к тем же домам, что и прежде, в родном селе, но натыкался на чужие плетни, попадал в какие-то ямы, запутывался в тропинках.

Он до мельчайших подробностей помнил дорогу по своему селу и, бывало, расхаживал по нему с уверенностью зрячего. Все было просто: если выйти из дому, то по правую руку будет длинный плетень, в конце которого лежит большой круглый камень. К полудню его нагревает солнцем, оттого на нем так приятно сидеть. А вдоль плетня ведет дорога.

Он помнил, знал, как все выглядит дальше: за дорогой был косогор, внизу горная речушка Назрань. Там, где дорога только входит в село, по обеим ее сторонам стоят акации. Если взять чуть левее, то наткнешься на двор Асхаба, а по соседству с ним живет Хизар.

Постукивая палкой, он снова пускался в путь, но, покружив возле дома, возвращался и усаживался на старое место: незнакомые предметы пугали.

Иногда от Асхаба прибегали Муса с Марем и уводили старика к себе. Роздан и Кайпа наперебой ухаживали за ним. Но к вечеру Исрапил упрямо собирался «домой» - назад, к Раасу.

Асхаб не раз слышал, будто в теплые ночи слепой ночует в скирде на окраине села, у фермы. Как он туда добирался, никто не мог понять. Но Асхаб понимал, каким должно быть отчаяние старика, если он в одиночку решался на такое.

Надо было что-то делать. И однажды, позвав с собой Жамарзу и Садыка, особенно жалевшего Исра-пила, Асхаб постучался к Раасу.

Раас ютился с семьей все в той же тесной комнатушке. Только дверь к хозяевам он замуровал, пробил себе новую, на другую сторону, и зажил хоть и невеликим, но своим домом.

От порога на гостей дохнуло запахом вареного мяса. Однако растопленная печь пуста: видно, Напсат вовремя углядела их в окошко и подготовилась к встрече. Раас встретил Асхаба, привстав с поднары, как бы в знак уважения к гостям. Напсат с детьми чистила на полу шерсть. В углу, во всегдашней позе спокойного безразличия сидел Исрапил.

После обычных приветствий и взаимных пожеланий здоровья Асхаб приступил прямо к делу.

-Ты извини, Раас, может, что не так скажу...

Только люди говорят - худо у тебя живется Исрапилу.

-Говорят? Это кто же говорит?- взвился Раас.

Жамарза спокойно поддержал друга:

-Раз люди говорят, значит, неспроста.

Раас быстро оглядел пришедших, что-то прикинул и неохотно уступил:

-Ну, может, раз-другой и заночевал на улице...

Только я ведь его не гоню. И кормим, и одеваем... -Он перехватил взгляд жены и уже уверенно закончил:- И, слава аллаху, в чужих советах не нуждаемся. Чей он брат - мой или твой?.. Ну так и нечего соваться в чужие дела. Надо будет - попрошу, а пока сам управляюсь.

-Ты поберегись, а то совсем от крика надорвешься,- сказал Садык.- Мы к тебе добром, а ты вон как встречаешь... Тут все свои, не первый день друг друга знаем. Так что зря ты себя распаляешь... А теперь о деле. Мы понимаем, что за Исрапилом ходить нелегко, нрав у него тяжелый. Да и у тебя дочь в больнице, так ведь? Вот мы и подумали: может, помочь надо?

Он вопросительно оглядел приятелей. Те согласно закивали.

-Разве я не понимаю...- смягчился Раас- На добром слове спасибо... Если будет нужда - без вас не обойтись. И сам в долгу не останусь. А насчет Исрапила вы зря... Мы уж как-нибудь сами поладим, посемейному. Все-таки единственный брат, родная кровь...

-Вот и славно. Главное, что друг друга вы поняли,- согласился Асхаб.- Недаром в народе говорят:»Не делай сегодня того, о чем завтра пожалеешь».

Он подождал ответа и, не дождавшись, поднялся.

-Мы, пожалуй, пойдем.

Раас запоздало встрепенулся:

-Да куда же вы! Эй, жена, что гостей плохо принимаешь?

-Ох, и правда!- потерянно заохала, засуетилась Напсат.- Посидите еще, чайку попейте. Я сейчас, мигом...

-А у нас мясо есть!- гордо выступил вперед мальчик.

В наступившей тишине Напсат молча влепила ему пощечину. Асхаб отвернулся.

-Спасибо, мы сыты.

А дня через три пошел слух, что Исрапил пропал. В тот же вечер его привез в село Иван Федорович, на бричке возвращавший из района. Он встретил слепого, когда, нащупывая палкой дорогу, тот шел к станции.

Несколько дней спустя кто-то снова вернул его с полдороги.

Асхаб не на шутку встревожился.

-Надо завтра сходить к Раасу, напомнить о разговоре,- подумал он засыпая.

Но на следующий день он сильно задержался на работе и уже затемно отправился к Раасу.

Ночь выдалась непроглядная. Месяц еще не показывался. Подходя к дому Асхаб сквозь освещенное окно разглядел, что вся семья была в сборе, недоставало только Исрапила.

От нехорошего предчувствия у него дрогнуло сердце.

-Где Исрапил?

В знак уважения к гостю Раас поднялся с поднары.

-Как где? Он еще с утра к вам пошел.

-К нам? Да мы его и в глаза не видели! Опять на станцию отправился...

Асхаб в сердцах только рукой махнул и хлопнул дверью. Следом выскочил встревоженный Раас. Асхаб сокрушенно огляделся.

-Понятие не имею, где его теперь искать! Наверное, далеко ушел. И ночь, как назло, хоть глаз коли...

-Ладно,- пробормотал Раас- Утром встану пораньше перехвачу его на дороге. До станции путь неблизкий, а ходок он, сам знаешь, не шибкий.

Но то ли наутро забыл о своем обещании, то ли нашлись дела поважнее, только на поиски Исрапила отправился верхом Бийберд.

Когда в двенадцатом часу Бийберд добрался до «Прямого пути», с коня хлопьями летела пена...

Парень обегал всю станцию, заглянул во все углы - Исрапила не было.

Раздумывая, что дальше делать, он подъехал к насыпи. Разгоряченный скачкой, конь дергал за повод, нетерпеливо вытанцовывал на месте.

-Ничего, не застоишься,- рассеянно подумал Бийберд.-А может, он вообще не в эту сторону пошел?

С чего мы решили, что он только на станцию пойдет?

Он огляделся.

Неподалеку, то и дело нагибаясь, ходила по шпалам старуха: собирала щепки и уголь на растопку. Ее длинное сатиновое платье-балахон, на котором чередовались красные и желтые полосы, пестрело от заплат.

Бийберд подъехал ближе.

-Бабушка, тут старик в коричневой папахе не проходил?

Старуха разогнулась и поглядела в его сторону.

-Слепой старик-то?

-Да-да... слепой.

Она было хотела снова нагнуться за мешком, что стоял рядом на шпалах, но раздумала и махнула рукой куда-то себе за спину:

-Как же, проходил... Вон, может догонишь...

Бийберд поднялся на стременах и увидел,, как далеко-далеко по полотну двигалась черная точка. Это шел на родину Исрапил.

Он не мог не уйти. Все вдруг переменилось в его жизни: не стало жены, не стало дорог, которые он знал наизусть, не стало ничего из того, к чему он привык и что составляло смысл его жизни.

Но отчего, отчего все сделалось иначе? Этого он не знал. Он не знал, зачем и куда везли его в промороженном вагоне, не знал, зачем заставляли его жить в краю, которого он не любил и не понимал.

«Может, у Рааса тут и есть какие дела,- думал он,-но я-то здесь зачем? Я - глухой слепец, у которого нет ничего, кроме родины, кроме ее дорог и ее ветра. Нет, уходить, уходить надо...»

И он стал жить этой мыслью. Целыми днями он обдумывал, как вернется в родные места, легко, без палки зашагает к своему дому, в Экажево или еще куда - куда захочет!

Иногда ему делалось не по силам выносить неизвестность, без конца перебирать в памяти одни и те же картинки. Тогда на него нападала ярость. Он принимался метаться по комнате, натыкаясь на стулья, хрипло кричал:

-Везите меня домой, слышите? Хочу домой!

-Э, да разве я сам этого не хочу?- вздыхал Раас, будто глухой мог услышать его.

И однажды Исрапил понял - домой его не отвезут. Причину этого он не знал, но твердо убедился: не отвезут.

И он решил уйти в одиночку. «Поезд меня сюда привез, он и отвезет обратно. Только бы до станции добраться, а там домой - прямая дорога».

Первые неудачные попытки не обескуражили его. Он знал, что добьется своего, и был спокоен.

И он дошел-таки до железной дороги.

Он взобрался на насыпь и пошел, спотыкаясь о шпалы. Он шел, просто шел. Он не думал, сколько ему идти, это не имело значения. Одно он знал твердо: он идет на родину,- и все убыстрял шаг.

Мысль, что он может идти в противоположную сторону, даже не приходила ему в голову.

Откуда-то издалека донесся слабый, хрипловатый звук.

Бийберд вздрогнул: гудок.

Там, где небо сливалось с землей, вспыхнул веселый султанчик дыма. Бийберд закричал, ударил лошадь в бока. Та всхрапнула и прыгнула вперед..:

Бийберд гнал и гнал ее, нахлестывал, бил по шее кулаком, и обезумевшее животное летело, рискуя сломать ноги.

До Исрапила оставалось метров триста, когда поезд навис над ним. Бийберд закрыл глаза...

...Он похоронил его здесь же, возле полотна. Со станции прискакал на запаленной лошаденке старик казах, вдвоем они вырыли могилу.

На станции Бийберд из свежих досок сколотил чурт. Он надежно установил его на могиле, плотно утоптал вокруг него землю.

В голой степи чурт был виден издалека. Бийберд ехал, оглядывался и долго различал под насыпью слишком свежее, слишком белое дерево над черным бугорком. Он не вытирал слез.

Исрапил, как и Миновси, нашел успокоение у этой длинной, длинной дороги.

VIII

В степи дозрела пшеница. Колосья сделались тяжелы, под ветром их клонило до самой земли. За селом принялась выстукивать молотилка. Ритм ее был несложен: стра-да, стра-да!

Погода благоприятствовала уборке, хотя весь день напролет ровно дул из степи горячий ветер. Но к нему привыкли, как привыкли к стуку молотилки, потому что и этот вечер, и короткие ночи со всполохами зарниц - все это была страда.

Асхаб с Жамарзой работали на подвозке снопов. Снопы возили на быках, в громадных арбах, к которым для вместительности набивали на борта добавочные перекладины.

Бийберд и Роздан, которая вышла в поле, оставив ребят на попечение Кайпы, управлялась возле молотилки. Бийберд стоял на подаче снопов. Роздан с напарницей оттаскивали обмолоченное зерно. Недоставало на току только лишь Рааса, но тот с недавних пор стал ходить в начальстве: его назначили продавцом в магазине.

Весь день мелькала на току красная косынка Турсун-апы. Казалось, она так и ночует где-нибудь тут же, на куче зерна, потому что ни свет ни заря, когда еще не обсохнут росы, она первой принималась на снопы.

Вечером измотанные люди падали на расстеленные пиджаки, на брезент, под навесом. Но и засыпая слышали, как тяжело гудела под ними земля и где-то неимоверно далеко, чуть ли не на другом ее конце, стучали на душном ветру молотилки. Страда...

Как-то поутру, когда Роздан с порожним ящиком возвращалась к куче зерна, ее окликнули.

Она обернулась: рядом, переминаясь, стояли Марем и Шарип.

- Сколько раз я вам говорила: не бегать ко мне на ток!- принялась отчитывать их Роздан.- И почему босиком? Давно я вам тапки сшила? Оборванцы, и только.

Но последнее она сказала сгоряча: ребята никак не походила на оборванцев. Шарип был в аккуратных штанишках на помочах и в синей майке, Марем только начинала носить обновку - цветастое платье, сшитое из старых материнских нарядов.

Шарип убито зашмыгал носом.

-Мам, у нас Муса заболел... Вот мы и бежали.Босиком-то скорее...

Роздан встревоженно спросила:

-Что с ним?

-Не знаю... Кайпа говорит: «Пусть мама быстрее приходит, ему совсем плохо».

К ним торопливо подошла Турсун-апа.

-Что-нибудь случилось, Роздан? На тебе лица нет.

-Малыш заболел, домой надо.

-Так чего же ты здесь стоишь?- чуть не закричала на нее Турсун-апа.

...Муса метался на постели. Его знобило.

-Что с тобой, сынок?- склонилась над постелью Роздан.

-Холодно...

-Вот только это и слышно с тех пор, как слег,- подошла Кайпа.- Холодно, и все. Я два одеяла на кинула, а его все трясет... Еще пить без конца просит.

Роздан не дослушала. Она сорвала с вешалки пальто Асхаба и укрыла малыша.

-За врачом послали?

-Послали, послали. Да вон она идет.

В комнату торопливой походкой вошла женщина. У постели она сдернула пальто Асхаба на спинку кровати и принялась осматривать затихшего у нее в руках Мусу.

Закончив осмотр, она устало улыбнулась Роздан:

-Не беспокойтесь, ничего страшного. У мальчика обычная малярия. И немудрено. Вы сами поглядите: все комнаты комарами кишат!.. Комаров выгнать, окна затянуть марлей.

-Разве их выгонишь!- безнадежно махнула рукой Кайпа.- Целыми днями полотенцем машем, а толку...

-Так вы их дымом, дымом выкуривайте! Мальчика кормить три раза в день, побольше жиров. Кроме того, будете принимать вот эти таблетки - три раза в день, перед едой. Если понадобится, найдете меня в больнице. Спросите там Анастасию Елизаровну, вам скажут.

Она ушла той же торопливой походкой, не забыв оставить на столе коробочку хинина. Роздан тотчас же заставила сына проглотить одну из желтоватых таблеток.

К вечеру Мусе полегчало. Помня о наказе врача -побольше жиров,- Роздан наварила чугун пшеничной каши, густо сдобренной маслом. Такое в семье случалось нечасто - масло в доме было на особом счету.

Ночь Муса, к радости матери, проспал хорошо, утром проснулся совсем здоровым. Только бледен был больше обычного, да от слабости у него кружилась голова.

После завтрака он лежал смирный, о чем-то сосредоточенно думал, а когда Роздан убрала со стола, спросил:

-Мам, а когда я опять заболею, ты мне ботинки купишь?

Роздан вспомнила, что на днях Раас купил своему сынишке коричневые ботинки...

-Ты уж лучше не болей, сынок. А ботинки я тебе и так куплю.

-Правда? Ты не думай, я их беречь буду. Если хочешь, совсем редко надевать стану. По праздникам. Тогда они долго не порвутся, верно?

Роздан невесело улыбнулась: «По праздникам...»

Наказав Кайпе, чем кормить ребят, она отправилась на работу.

Но недаром говорят, что беда не приходит одна...

В полдень на ток прибежала переполошенная Кайпа: в малярии свалилась Марем.

До самого вечера женщины жгли тряпки, паклю -выживали комаров. Но едва рассеивался дым, как комната снова оказывалась набита ими и все начиналось сначала. Комары были громадные, с особым противным писком, жалили даже сквозь одежду.

На другой день опять слег Муса. Стали жаловаться на недомогание дети Жамарзы.

У Роздан опускались руки: как она ни хлопотала, на какие хитрости ни шла, а комаров не убавлялось. За домом, с подветренной стороны, они висели плотным облаком, зудение их было слышно издалека.

Несколько ночей обе семьи провели на улице, на самом ветру, не спасало и это, так как комары шли вслед за человеком.

Дети послушно пили хинин, глотали снадобье, что предписывала врач, а болезнь упорно не оставляла дом. Наконец пришел черед и самой Роздан.

Турсун-апа, изредка забегавшая навестить ее, терялась в догадках, чем помочь этим двум семьям. Сами казахи малярией не болели, будто комары облетали их стороной.

Однажды, когда врач пришла с очередной порцией таблеток, Роздан не выдержала:

-Неужто с ними, проклятыми, никакого сладу нет? Выходит, так и помирать нам из-за этой нечисти?

Врач покачала головой.

-Разве в комарах дело? В другое время вы и внимания на них не обратили бы. Но для этого есть надо вволю, и не одну пшеничную кашу, а мясо, масло, сахар. Разве я не вижу, как вы питаетесь? На этом долго не протянешь. Да и климат здешний не для вас. Уезжайте-ка отсюда, мой вам совет. Смените место.

-Легко сказать - смените,- вздохнул Жамарза.- Домой нам дорога заказана, а куда иначе подашься?

-А хотя бы в Алма-Ату. Там, говорят, ваших много. И климат не в пример - здоровей. Воздух чище, свежее, да и до гор рукой подать. Глядишь, и на ноги встанете.

Вечером в доме только и было разговоров, что об Алма-Ате и о возможном отъезде. Стали перечитывать письма Зайнап. По ним выходило, что места там в самом деле хорошие: тепло, как на Кавказе, фрукты почти целый год не переводятся. И горы в самом деле рядом.

Горы... Здесь они только во сне снятся. Но это еще полбеды, а вот что ребятишки никаких витаминов почти целый год не видят - совсем худо. Яблок бы им, зелени...

-Эх, жалко ребят!- крикнул с горечью Жамарза.- На глазах гибнут. Я бы и не прочь уехать, да разве разрешат? Поди уломай коменданта, если он упрется на своем.

-А вы не отчаивайтесь,- успокоила врач.- Я сделаю все, что смогу. Да и Турсун-апа не откажет. Как-нибудь вместе добьемся разрешения.

Но время шло, а насчет разрешения ничего не было слышно. Жамарза уже стал подумывать, что, скорее всего, за хлопотами врач забыла о своем обещании, а сам напомнить не решался.

В доме все шло своим чередом: мужчины по-прежнему выходили в поле, женщины оставались с детьми. Разница была только в том, что с каждым разом доля заработка Бийберда становилась все более ощутимой для хозяйства...

Да и самого его было трудно узнать: в одно лето он стал по-мужски медлителен и уверен в движениях, налился тяжелой силой. Тайком от Асхаба он уже начал бриться, чем очень гордился.

Во время болезни Роздан он изворачивался как умел, но семье приходилось туго. Однажды вечером он притащил с тока полмешка пшеницы, припрятал в сенях. Там на нее наткнулся Асхаб и все понял.

Никогда в жизни Бийберд не видел отца в таком гневе...

Под конец Асхаб кликнул Жамарзу.

-Вот, полюбуйся на джигита! Вырастил, называется, сына, а сын-то, оказывается, на руку нечист! Ну, спасибо, удружил! Ты мне одно ответь: как ты теперь людям в глаза смотреть станешь, а? Вон, скажут, вор идет - Бийберд, сын Асхаба!

-Некрасиво,- поддержал Жамарза.- В селе нас приняли как своих, верят нам, бывает, от себя кусок отрывают... Людской верой гордиться надо, ее даром не дают. Забыл, как нас тут перед приездом расписали?

Бийберд не знал, куда глаза девать.

-Так ведь никто же не видел... И есть нечего, ребята вон лежат.

-А другим своих ребят не жалко? Как люди живут, так и мы проживем. Война, она никого стороной не обошла. Ты погляди, как Турсун-апа к нам относится: всю душу открыть готова!.. Скажи ей кто-нибудь, что у Асхаба сын совхозное добро таскает, не поверила бы.

А Турсун-апа и в самом деле не поверила, когда Садык сообщил ей, что Бийберд украл пшеницу.

-Нет,- решительно отрубила она.- Ты, Садык, что-то путаешь. Не верю, чтобы кто-то из них пошел на такое!.. Нет, не верю!

Но Садык божился, что видел собственными глазами. Решили, что они вдвоем отправятся к Асхабу и с ним сами поговорят о случившемся. В глубине души Турсун-апа надеялась, что Асхаб разубедит и ее, и Садыка, чем-нибудь объяснит ошибку и все встанет на свое место.

Они уже подходили к околице, когда Садык шепнул:

-Кто-то идет навстречу.

Вижу. Двое. Отойдем-ка в сторонку: наши все на токах, а если чужие...

Они встали за копны у дороги, поджидая, когда двое подойдут ближе.

-Тот, что повыше, на Асхаба похож,- пробормотал Садык.- Второй такой панамы ни у кого в селе нет.

-А второй? Второго узнаешь?

-Неужели Бийберд? Ну да, он и есть!

Отец с сыном молча прошли мимо. Турсун-апа разглядела, что парень тащил на плече мешок. Когда затихли их шаги, она вышла на дорогу.

-Видел? Не зря, стало быть, мы им верим. А насчет пшеницы забудь. Не было этого, понял? И смотри, чтоб Тюльбек не дознался. Иначе погубим парня...

Но Тюльбек все-таки дознался, хотя и много позже...

На слудующий день совхоз выделил семьям Асхаба и Жамарзы по три килограмма баранины, полпуда муки.

Той же неделей пришло разрешение на переезд. С билетами опять помог совхоз. Очень кстати пришлись деньги, вырученные от продажи немногих оставшихся вещей.

Но не вещей было жалко - пусть их, дело наживное. Жалко и трудно было расставаться с людьми, с которыми успели столько пережить, делились одним куском, стыли на одном ветру...

Но уезжать было не миновать: ребятишки таяли на глазах.

Перед отъездом Бийберд отправился к Дувше в больницу.

Девушка показалась ему бледной, бледнее обычного, и у него сжалось сердце.

При его появлении она попыталась было подняться, но тут же бессильно откинулась на подушку. Сделав вид, что не заметил ее слабости, Бийберд протянул ей букет, который держал за спиной.

Девушка порозовела:

-Спасибо... Чудесные цветы. Где ты их достал?

-Да так... В поле.

Он мучительно раздумывал, о чем с ней заговорить. Спросить, как она себя чувствует? Да разве и так не видно? Вон руки стали совсем восковыми, тонкими, как у ребенка. И он ничем не может ей помочь. Ничем. Скажи ему кто-нибудь: «Возьми на себя, Бийберд, ее хворь - и она станет здоровой»,- он ни на минуту не задумался бы: «Беру!» Только разве такое бывает?..

«Когда старик болеет, это понятно - долгую жизнь прожил человек,- раздумывал Бийберд.- Но молодые-то зачем? Какую радость она в жизни знала?»

Молчание становилось тягостным.

Бийберд неловко сказал:

-Мы завтра уезжаем.

-Я знаю. Мама говорила, что вам разрешили...

Только почему так скоро едете?

-Велят не задерживаться, не то разрешение просрочим.

У Дувши внезапно повлажнели глаза. Она отвернулась.

-А мы вот здесь остаемся... Отец не хочет.

И в самом деле, Раас категорически отказался ехать с земляками. Как ни уговаривал его Асхаб с Жамарзой, он стоял на своем, придумывал всяческие отговорки. Но было видно, что удерживает его на старом месте страх потерять безбедную должность.

-Так ведь работы везде хватает!- убеждал Жамарза.

-Э, работа работе рознь! Поезжайте пока одни, а со временем и мы подъедем. Сейчас, хоть убей, не могу! И не проси...

Было видно, что его не переубедишь, так что в конце концов от него отступились.

-Ну, я пойду...- поднялся Бийберд.- Вещи укладывать надо. Отец, верно, крутится в одиночку.

Дувша кивнула.

-Иди. Написать не забудь, когда приедешь.

Она мечтательно протянула:

-Наверно, там красиво... Напишешь?

-Напишу. А ты поправляйся.

Она снова кивнула. Уже у двери он обернулся:

-Мы ведь скоро увидимся, правда?

Девушка не ответила и закрыла глаза.

Бийберд вышел.

На проводах было многолюдно. Турсун-апа отрядила для перевозки совхозную полуторку, пришла сама. Следом появились Иван Федорович, Садык, неизменной торопливой походкой вечно занятого человека пришла-прибежала Анастасия Елизаровна.

-Да не забудьте передать наш салам Зайнап!-подсказала Турсун-апа, когда отъезжающие устроились, наконец, в кузове.- Она что-то и писать перестала... Скажите, Турсун-апа грозилась сама до нее добраться!

Машина тронулась.

Еще махали и что-то кричали ей вслед, еще вытирала глаза Кайла, с посуровевшим лицом стоял Раас, но дорожная пыль уже скрыла это от глаз уезжающих, пеленой поднялась за бортом. Потом и вовсе машина покатила околицей, свернула на большак. По лицам ударил горячий ветер.

Асхаб задумчиво заметил:

-И ведь бывают же такие люди!

Жамарза посмотрел в его сторону.

-Я о Турсун-апе,- пододвинулся ближе Асхаб.-Вот это женщина! Муж на фронте, оба сына воюют, сама небось места себе не найдет, тревожится... А подиж ты! На людях - огонь, да и только! Мало что за самую черную работу первой берется, она еще и других за собой тянет!

Он восхищенно покрутил головой и закончил:

-Что ни говори, а таких нечасто встретишь... А если встретил, да не понял или обидел - грош тебе цена!..

-Это верно,- согласился Жамарза,- женщина редкая. Помнишь, как она нас в первый день принимала?

-Разве такое забудешь! Вот вроде бы ни добра здесь не нажил, ни дом свой не оставляю, а жалко уезжать. Из-за людей жалко. С такими и свое горе вполовину легче становится.

Свое горе... Никто из отъезжающих не догадывался, что постучалось оно и в дом Турсун-апы: накануне, вечером, пришла похоронка на ее младшего, Мамбета.

Всю ночь Турсун-апа, не зажигая огня, просидела в пустом доме. Гладила карточку сына, плакала, вспоминала свою жизнь. Вот и настал твой черед подводить итоги, Турсун, вспоминать тех, кого больше нет, и то, чего больше не будет...

Отец помнился ей слабо - худой, бледный, с вечно испуганным лицом. Полновластной хозякой в семье была мать. Рослая, сильная, она не хуже любого мужчины заправляла хозяйством, несла на себе всю тяжесть ухода за скотом. Турсун пошла в нее и характером, и лицом. Единственный ребенок в семье, она росла всеобщей любимицей - и отец с матерью, и многочисленная родня не чаяли в девочке души. Да и было за что. Как ласточка сновала Турсун по дому, наполняя его своим щебетом, любила всех на свете и каждому готова была кинуться в руки, чтоб кружили ее, подбрасывали к небу...

Ей пошел уже шестнадцатый год, а детство все не покидало ее. Она по-прежнему любила кружиться, чтоб колоколом раздувало платье, по-прежнему то на одном, то на другом конце аула звенело: «Турсун, Турсун!» Но что-то изменилось... Она все чаще ловила на себе взгляды мужчин, и их пристальность пугала ее. От них обрывалось сердце, начинало полыхать лицо. Но она быстро все забывала и опять принималась за бесконечные девчоночьи дела.

Однажды по весне она рвала за селом тюльпаны. Цветов было видимо-невидимо: словно кто-то густой горстью раскидал их по травам. Или просыпал, как бусы, в которых оборвалась нитка. У Турсун разбегались глаза. Она, забыв обо всем на свете, старалась выбрать цветы покрупнее. Но следующий цветок оказывался еще ярче, красивей предыдущего, и она совсем сбилась с ног.

Неудивительно, что в радостных хлопотах она не заметила как подъехал Хайдарбек. С седла он молча следил за девочкой. Большой человек Хайдарбек в ауле: богаче его не было по всей округе. Верблюды, овцы, кони - всего хватало у него с избытком. Дай дом не пустовал, потому-что прижил он от двух своих жен пятерых детей. И хоть уже немолод Хайдарбек и редкая, словно кем-то выдранная борода его уже начала серебриться, кровь-то еще не остыла. Особенно когда заглядывался он на Турсун. Аи, хороша девочка! Хотя какая девочка - девушка. А его, Хайдарбека, старшему сыну только что исполнилось десять. Того и гляди, достанется этакая красота какому-нибудь голодранцу...

Турсун заметила Хайдарбека, когда, нагибаясь за цветами, чуть не наткнулась на лошадь. Он мельком увидел, как блеснули ее щиколотки из-под длинного платья, и у него дрогнуло сердце. Он дернул поводья. Конь запрыгал, закружился на месте. Турсун отпрянула. Обернувшись, она едва удержала крик. Ее поразили глаза Хайдарбека: такие же глаза были у подстреленного волка, которого она видела прошлой зимой, когда ходила с отцом к чабанам. Зверь лежал с перебитыми задними ногами, но в глазах у него не было ни боли, ни обреченности - только холодная, пристальная злоба.

Хайдарбек улыбнулся, обнажив желтые зубы. «Как тот волк»- опять подумала Турсун.

Ее охватил безотчетный страх. Выронив цветы, она стремглав кинулась в сторону аула. Хайдарбек пустил было коня следом за ней, но, словно вспомнив о чем-то, осадил его и повернул обратно.

Не прошло и месяца, как Турсун выдали за Хайдарбека. Отец был у него в долгу и не посмел отказать сватам. Впрочем, не в одних долгах было дело: в ауле хорошо знали, что бывает с теми, кто осмеливается перечить первому человеку в округе... Хайдарбек был силен, злопамятен, а сваты сулили девочке счастливое житье в довольстве и беззаботности: «Где ты найдешь, Бекбулат, другого такого зятя? Аи, повезло твоей дочке, повезло!» И как ни плакала, как ни билась раненой птицей мать, что она могла сделать - женщина, у которой из всех прав было только право на слезы? И ушла Турсун третьей женой в немилый дом. По счастью, недолго длилось это ненавистное замужество: пришли и раскатились громом иные времена, понеслись, замелькали дни - один неожиданней другого. В одну из ночей исчез, как в воду канул Хайдарбек. Одни говорили, что сбежал в Афганистан, другие - что убили его при разгроме банды. Похоже, правды никто не знал. Турсун и не хотелось ее знать. Главное, что теперь она была свободна. Свободна с новорожденным ребенком на руках...

Она ушла из семьи Хайдарбека начинать свою жизнь. Совсем свою, сиротскую: мать умерла вскоре после замужества Турсун, не вынесла горя. Безответного Бекбулата, по воле Хайдарбека ушедшего к басмачам, нашла пуля красных. И получилось, что теперь вся семья Турсун - этот крошечный человечек, утешение, сын. Нужно было жить - не для себя, хотя бы ради него.

Страна строила. Те, у кого не было ничего, кроме своих рук и неистового желания быть хозяевами своей жизни, теперь создавали ее. У Турсун тоже ничего не было - только молодость, готовые к работе руки и неизвестность впереди. Она пошла на стройку.

Только здесь, на этой изматывающей ломовой работе, она наконец-то почувствовала настоящий вкус своей свободы. Она, Турсун, сама себе хозяйка! Она, битая мужем, помышлявшая о смерти, как о спасении, она, полурабыня,- вольная птица! Ощущение воли кружило голову. Нет, никому больше не помыкать Турсун! Никому...

Иногда ей почему-то вспоминался один юноша -точно грезился сладкий сон. Она припоминала, что это было летом, на скачках за аулом. Конь юноши приплясывал, приседал от нетерпения, и наездник -стройный, с узкой полоской усов - сдерживал его, улыбаясь и оглядывая толпу. На Турсун он не обратил никакого внимания, скорее всего, даже не заметил ее. «Поглядите-ка на меня!- казалось, говорил весь его вид.- Разве вы не видите, как я молод, как ловко сижу в седле и как радостно мне на свете?»

На скачках юноша не особенно отличился, но это, казалось, совсем не огорчило его. Он все с той же улыбкой прогарцевал мимо, так и не взглянув в ее сторону. А у Турсун осталось от того дня ощущение светлой боли и ожидания. Может, и впрямь влюбилась она в незнакомого джигита? Она больше никогда его не встречала.

Да и не до встреч было: в замужестве она, еще недавно такая живая и веселая, почти не отходила от юрты. Жила как в бреду: скажут что-либо сделать -делала, отругают - не перечила. Сгинуло все это, быльем поросло!

На стройке проработала она шесть лет. Затем снова вернулась в аул: душа не принимала городскую жизнь. Здесь же познакомилась с Мухтаром. Он жил по соседству - сирота, как и она. По всему было видно, что хлебнул человек на своем веку горя, одинок, замкнут. Ей было жалко его, она старалась хоть в мелочах помочь ему: иногда стирала его белье, прибирала в доме. Мухтар работал на тракторе, заработок имел неплохой. Она знала, что нравится ему. Он привлекал ее своим спокойствием, надежностью. Поначалу беспокоило ее, поладит ли Мухтар с Абдильдой, которому шел уже седьмой год, но вскоре и здесь все уладилось само собой: мальчик привязался к трактористу, вечерами бегал встречать его далеко на дорогу.

Свадьбу сыграли осенью и, по правде говоря, в самое время: в ауле стали поговаривать разное об отношениях молодой вдовы с одиноким трактористом. А на следующий год в семье появился еще один мужчина... Новорожденного назвали Мамбетом.

И шла жизнь, и летели годы. Подрос Абдильда, закончил десятилетку - редкое по тем временам дело.

В доме замелькало непривычное слово «институт». Абдильда просиживал ночи за учебниками, готовясь к поступлению, и даже неугомонный Мамбет старался не дергать брата по пустякам. Но время готовило тому иной экзамен...

Абдильду с отцом проводили в армию на третьем месяце войны. А на третьем ее году пришел черед провожать и Мамбета.

Фронт забрал из села почти всех мужчин. Рабочих рук стало меньше, а работы прибавилось. Пахота, сев, сенокос, уборка... Помощи было ждать неоткуда. Работа забирала людей целиком. Война забирала жизни...

В эту пору Турсун и стала директорствовать. Выбирали ее на время - пока не найдется достойный мужчина. Но вскоре в совхозе и слышать не хотели о ее замене. Турсун любила работать. Теперь же работа стала еще и спасением: спасением от одиночества, от воспоминаний, от страха за мужа и сыновей. Она теряла счет времени, не помнила, когда ложится, когда встает. Все для фронта, все для Победы. В этом было настоящее. В этом было будущее, потому что все лучшее должно было начаться в тот день, когда кончится война.

В эти дни ее стали в знак особого уважения называть Турсун-апа. Она поспевала всюду - на чужое горе и чужие радости, потому что считала их своими. Радостей было мало. Горе приходило в дома вместе с похоронками: муж, сын... Траур почти в каждой семье. Вдовы. Сироты. Не хватило бы слез, чтобы оплакать всех. Турсун-апа знала: слезы облегчают, сочувствие врачует душу, но старалась, как могла, поддерживать людей материальной помощью.

Четыре долгих года обходила ее беда. И когда военком протянул ей похоронку и на ее затравленный взгляд коротко сказал: «Мамбет»,- у нее потемнело в глазах. Земля разверзлась перед ней, и она рухнула, полетела в ее черноту, безмолвие, на самое дно...

На деле же она опустилась на стул, машинально приняла от военкома стакан с водой. Но пить не стала, провела рукой по лбу и вышла на улицу.

Потом была страшная ночь, фотография Мамбета, на которой ему шел пятнадцатый год.

Утром, как обычно, пришли Иван Федорович и Садык.

- Одна стена обвалилась в твоем доме, Турсун-апа. В самом расцвете сил погиб твой мальчик... Он был мне как родной сын, и твое горе - мое горе. Нечем тебя утешить. Если можешь - держись.

-Держись, Турсун-апа,- сказал Иван Федорович.- Чужая беда - не утешение. Но ты посмотри на этих несчастных кавказцев... Ведь родины людей лишили, с корнем из нее вырвали! А они - живут, назло беде живут.

-Спасибо, что зашли,- устало ответила Турсун-апа.- Разве я жалуюсь? Не до жалоб теперь. Просто вспомнилась мне моя жизнь. И выходит, мало было в ней счастья...

Она поднялась.

-Асхаб и другие собрались?

-Тебя ждут,- ответил Иван Федорович.- Спрашивают, не забыла ли ты об их отъезде, почему не подойдешь.

-Не забыла. Только об одном вас прошу: о Мамбете никому ни слова. И без моего горя людям не сладко. Кончится война - всех оплачем.

Так и не узнали отъезжающие о беде Турсун-апы. Вспоминали, правда, что была она непривычно грустна в то утро, но объясняли это печалью расставания.

IX

Дорога до Алма-Аты заняла целую неделю.

Но, как ни далек был путь, ему пришел конец. День, когда за окном вагона замаячили вершины Тянь-Шаня, стал праздником: у всех не проходило ощущение, что по какой-то счастливой случайности, по волшебству, они снова оказались на Кавказе.

На жилье остановились в колхозе имени Мичурина, на полпути между Алма-Атой и станцией Тал-гар.

Село было большое. Как на старом месте, и здесь стояли глинобитки, но попадались и добротные, не на один десяток лет расчитанные дома под железом, под тесом.

Сразу же по приезде Асхабу с Жамарзой повезло: они сторговали два дома, стоявших по соседству, и купили их за грошевую цену. В одном жил сам хозяин, в другом сноха. Они собирались переезжать в город и не чаяли хоть что-то выручить за хозяйство.

Дома едва ли можно было назвать новыми: у Ас-хабова пошла трещина и осела задняя, к огороду, стена. Не лучше было и у Жамарзы. Но все это казалось пустяками. Главное, теперь они становились хозяевами.

По правде сказать, Асхаба соблазнил на покупку не столько сам дом, сколько огород. Он оказался и впрямь хорош: жирная, унавоженная земля, шесть стволов молодых яблонь,- и все как на подбор - апорт. А дом дело наживное. При нужде можно подремонтировать, руки всегда при себе. А придет достаток -новый можно построить. Только без огорода все одно не проживешь...

Оглядевшись на новом месте, Асхаб решил: фрукты фруктами, а без молока ребятам, нельзя. Для этого пришлось продать ковер - семейную гордость, память о Кавказе. Но уж корову-то Асхаб выбрал со знанием дела. С ее появлением Роздан прибавилось радостных забот.

В мае закончилась война. Переселенцы стали ждать перемен.

Уже скосили хлеба, когда в село нагрянул Раас. Против обыкновения, был он немногословен и о причинах отъезда со старого места говорил туманно. Но до Жамарзы дошли слухи, что в магазине обнаружили недостачу, так что ему чудом удалось избежать суда.

Асхаб пустил его к себе в постояльцы.

- А Дувша где же? Неужели так в больнице и оставили?- справился он.

Раас потупился и промолчал. Асхаб почуял недоброе.

- Или случилось что?

- Схоронили мы ее,- глухо пробормотал Раас-

Как вы уехали, так вскоре и померла.

Женщины заплакали.

Бийберд вышел на улицу.

Горы стояли спокойно и гордо. Куда ни глянь, они шли и шли, и не верилось, что где-то есть им конец. Над ними, словно горская панама, брошенная в незамутненную воду, плыл месяц. Сверкали звезды во тьме.

Говорят у каждого есть своя звезда. Когда умирает человек, она умирает вместе с ним, скатывается в ночь. Поди угадай, куда в этом распахнувшемся небе упала звезда девушки по имени Дувша. Сколько их перепадало, звезд!

И сколько осталось!

Говорят, звезды умирают, как люди. Но если это так, они должны и рождаться, как рождаются люди. Где она, та звезда, что родилась в ту ночь, когда закрыла глаза девушка по имени Дувша? Вон та! Или, может, эта?

Попробуй угадай...

Медленно, медленно набирало силы село. Но -набирало. Вставали с первыми петухами, чтобы лечь с последними, потому что поля требовали рук.

И еще была забота - трудодень. На него приходилось совсем ничего. Зато вдоволь хватало налогов: налог на корову, налог на шерсть, налог на яйца...

Медленно набирало силы село. Только в жизни спецпереселенцев ничего не менялось. По всему Казахстану были открыты комендатуры для спецпереселенцев... Теперь без особого разрешения коменданта нет у тебя права навестить родню в соседнем селе. А пошел и поймали - получай пять, десять, пятнадцать суток ареста... Всякий, кому за шестнадцать лет, неси в комендатуру подписку о невыезде.

И у людей болит душа: за что?

Комендатур боялись и ненавидели их плохо скрываемой ненавистью.

В селе, где осели насыркортовцы, ходил в комендантах некто Кадин. Будь он сам по себе человек неплохой, и тогда б его не любили: не такая у коменданта служба, чтоб людей радовать. Но Кадин был человек особого закала.

Однажды и навсегда он понял простую истину: те, над кем он поставлен, не люди. Они враги. Враги народа. Голоштанные мальчишки, что целыми днями гоняют по улицам, старухи в вылинявших платках -враги. А если так, к чему миндальничать?

И он не миндальничал. Ему не перечили, знали: сказал слово поперек - садись под арест. С раннего утра бродил по селу этот коренастый, с чуть искривленными ногами человек, и, завидев его квадратное, вечно заросшее щетиной лицо, переселенцы скрывались во дворах. Кадин никому ничего не забывал и знал в лицо всех своих подопечных от мала до велика.

...Случилось это летом. Роздан собралась было в город - продать молоко, но комендант в разрешении отказал. Выхода не было: в селе начались перебои с хлебом, доставали его в городе, и Роздан отправила на базар Марем с соседкой - казашкой. Девочке шел двенадцатый год, подобные поручения были ей не в новинку.

До Алма-Аты было пятнадцать километров. У села подсели на попутную полуторку, Марем облегченно вздохнула: бидон оттянул ей руку.

На шестом километре машину остановил Кадин.

Была у него эта привычка: отойти подальше по дороге и проверять все машины подряд. Задержанных он или препровождал в город на отсидку, или штрафовал на месте.

-Комендант!- испуганно ойкнула Марем и нырнула на дно кузова.

-И на ребятишек страха нагнал, будь он неладен!- Вздохнула Роза, с которой ехала Марем.- Ну-ка лезь ко мне за спину. Может, не углядит.

Кадин заглянул в переполненный кузов.

-Спецпереселенцы есть?

-Сам не видишь?- вызывающе отозвался казах в линялой солдатской гимнастерке без погон.- Делать вам нечего, как за бабами гоняться.

-А ты попридержи язык!- огрызнулся Кадин.-

Когда спрошу, тогда и ответишь!

Казах стремительно протолкался к борту, бешеными глазами уставился на коменданта.

-Ты на меня не ори, понял? Я таких, как ты, столько перевидал, что с души воротит!

Кадин молча поднялся в кузов.

-Вот мы сейчас поглядим, с чего ты такой говорливый! Документы!

Казах выдернул из кармана пачку бумаг. Кадин внимательно пролистал их одну за другой, вернул казаху.

-Держи. А на глотку меня брать нечего... Я тут на работе. Военный человек, а понять не хочешь. Тебя назначат на мое место - то же делать станешь.

Казах не ответил.

Кадин уже поставил ногу на скат, собираясь выпрыгнуть, как вдруг заметил Марем, дрожавшую за спиной Розы.

-Ага. Никого, говорите, нету?- Он за рукав вытащил ее к борту.- Самой не разрешил, так она девчонку послала! Ну, это мы еще поглядим...

Марем стояла ни жива, ни мертва. Она сделала движение к бидону, но Роза зашептала:

-Оставь, оставь, я продам!

Однако провести Кадина было нелегко.

-Э, нет, голубушка! Не одна, а с бидоном. Твой?

Роза усиленно замигала девочке - не мой, мол, знать не знаю...

-Мой.

-Бери и вылезай. Ну, чего рот разинула!..

Машина уехала. Кадин прошелся по дороге, вытащил платок, с наслаждением вытер вспотевшее лицо.

-Чертова жара...

Он обернулся к Марем.

-А, ты все тут? Марш домой, и чтоб духу твоего здесь не было! С матерью я сам поговорю.

Марем с трудом ухватила бидон и пошла.

Скоро у нее взмокла спина и отяжелели руки. Она стала садиться через каждые десять-двадцать метров, переводила дыхание и с отчаянием глядела на проклятую ношу: в бидон входило двенадцать литров.

Отдохнув, она кидалась к проезжавшим машинам, кричала... Но шоферы не останавливались: кому было дело до девчонки на дороге?

Домой она добралась во втором часу пополудни. Платье ее было мокро от выплеснувшегося молока. То, что осталось в бидоне, скисло и пропылилось. От усталости Марем не могла поднять рук.

Вечером Асхаб и Роздан отправились на вызов к Кадину. У того уже было заготовлено решение: штраф в сто рублей и «последнее предупреждение».

-Еще раз такое повторится, арестую обоих.

Но Асхаба едва ли надо было пугать: и без того дела в семье вдруг пошли наперекос. И как раз там, где никто не мог ожидать.

Еще год назад, вскоре по приезде на новое место, Вийберд отпросился у коменданта в Алма-Ату на курсы шоферов. По положению, выезд из города ему был запрещен. С тех пор его в семье не видели.

Время шло, а от сына не было ни письма, ни известий, Асхаб не знал, что и думать. Хоть бы черкнул пару слов: «Так и так, живу нормально...»

Бийберд уехал из села в смятении. Последнее время ему все чаще вспоминался старший брат, который ушел на фронт и неизвестно, жив или нет, вспоминался лучший друг Султан, с которым так страшно разделила их судьба в день выселения. И вот теперь не стало Дувши...

Жизнь рушилась. В ней не было корней и не за что удержаться. Вокруг были только ненависть и недоверие. И сам он начинал не доверять и ненавидеть.

А на селе сначала потихоньку, а потом открыто стали поговаривать, что Бийберд пошел не по той дорожке. В городе его видели пьяным, в компании крикливых парней, накрашенных девчонок. Сельчан он демонстративно не узнавал.

«Не путают ли его с кем-то?- смятенно думал Асхаб.- Неужели о моем Бийберде речь? Нет, здесь что-то не так...»

Он снова принимался упрашивать Калина разрешить наведаться к сыну, целыми днями просиживал под окнами комендатуры и добивался-таки своего.

Попеременно с Роздан он несколько раз вырывался в город, но всякий раз возвращался с пустыми руками: Бийберда нигде не было. Асхаб уже знал, что ни в какой шоферской шкоде он не учится - выгнали в самом начале года за то, что вместе с дружками вывел из гаража полуторку будто бы на помывку, а потом вся компания целые сутки подрабатывала на «левых» рейсах.

Но, видно, еще что-то, чего отец не знал, водилось за Бийбердом, потому что однажды утром почтальон принес судебную повестку на его имя.

Асхаб прочитал бумагу, и его обдало холодом... Однако он ничем не выдал своего смятения, потому что рядом была Роздан, а скорее побежал к Жамарзе. От него они вдвоем отправились к Кадину.

Кадин пробежал повестку глазами и пожал плечами.

-Ну и чего ж ты от меня хочешь? Нет его в селе - невелика беда, все одно возьмут где-нибудь в другом месте... А сюда заявится - сразу ко мне беги. Понятно?

Но разрешение на отлучку все-таки дал.

Весь следующий день Асхаб промотался по городу и в сумерках вернулся ни с чем. Роздан убито молчала.

А наутро Бийберд сам нагрянул в дом.

Был он не один, а с приятелем, которого называл Володей, и выглядел франтом. На нем был черный пиджак, галифе, заправленные в мягкие сапоги. На голове красовалась кепка с робким намеком на козырек, для пущего шика сдвинутая на самый затылок.

Володя, не отличавшийся, как заметил Асхаб, особенной разговорчивостью, щеголял в такой же кепке и желтых ботинках. Перекинув через плечо, он таскал коричневую куртку.

Асхаб покосился на приплюснутые кепки, бывшие в его глазах явным доказательством принадлежности к блатному миру, но ничего не сказал. На душе у старика накипело много. Выдрать бы его, подлеца, как следует, сразу бы все в толк взял! Но ради встречи не хотелось затевать ссору.

Роздан от радости совсем сбилась с ног. Она что-то беспорядочно сдвигала в печи, шлепала мешавших ребят, кинулась во двор ловить курицу на обед...

Малыши ходили за Бийбердом по пятам. Еще бы! У кого еще в селе есть такой сильный, такой смелый дядя?

-Ты и машину водить можешь?- недоверчиво спросил Шарип.

-А как же, малыш!- усмехнулся Бийберд.- И машину тоже.

Шарип насупился и сжал кулаки. Про себя он был уверен, что в такие моменты у него очень мужественный вид.

-Я тоже, когда большой вырасту, буду машину водить!

-Машину!- хмыкнул Муса.- Я, если хочешь знать, летчиком стану.

-Ну а ты кем будешь?- погладил Бийберд девочку- Марем вспыхнула и отвернулась. Потом тоненько сказала:

-Доктором.- Осмелев, она подняла к Бийберду лицо:- Наша учительница говорит, что, если очень захочу, непременно стану доктором.

-И ты, выходит, очень хочешь?

-Угу. Если бы разрешили, я хоть сегодня стала бы всех лечить. И никому не дала бы заболеть.

-Никем вы не будете!- с неожиданной злостью бросил Бийберд.- Вы спецпереселенцы, враги народа, понятно?

Дети с недоумением уставились на него. Бийберд встал, загремев табуреткой, отошел к приятелю.

С самого прихода Володя держался в стороне -похоже, присматривался к новому для себя месту. Только за обедом, когда Роздан подала курицу, он несколько оживился и даже принялся рассказывать какую-то случившуюся с ним историю. История была ужасно смешной, потому что Володя то и дело хохотал, давился курицей. Но Асхаб в ней ничего не понял: доброй половины слов, которыми уснащал Володя свой рассказ, он попросту не знал, хотя и считал, что неплохо владеет русским языком...

-Как тебе жилось, Бибо?

С самой первой минуты этот вопрос вертелся у Роздан на языке.

Бийберд поднял голову от тарелки:

-Ничего. А как вы?

-Да что у нас может быть... Работаем. Ребятишки иногда прихварывают.

Дожидаясь, пока гости поедят, Асхаб сидел на поднаре, перебирал четки. Последнее время сделался он необычайно набожен, по вечерам подолгу не ложился - вздыхал и бормотал молитвы.

На мгновение оставив в покое четки, он поинтересовался с подчеркнутым безразличием:

-Как дальше жить думаешь? Долго пробудешь?

-Завтра утром уезжаю. Дела, отец.

Асхаб отшвырнул четки на постель.

-Вон оно, значит как! Завтра! И даже утром!- Он поднялся во весь рост и шагнул к столу:- Так вот что я тебе скажу: шагу из этого дома не сделаешь! И встань, когда отец с тобой говорит! На селе только и слышно: сын Асхаба со шпаной связался, уркой стал! А ему, видите ли, завтра утром ехать надо!..

-Да что ты на меня накинулся!- вспылил Бийберд.- И какую-то шпану приплел... Надо мне завтра уезжать, я и уеду!

-Я тебе уеду! Выходит, пусть отец болтает, а ты будешь делать, как тебе хочется? Правда в народе говорят: «Старый лев не страшнее собаки...» Ну, давай, покажи, чему ты за это время выучился! Со мной сладить немудрено, я старик... Но из дому я тебя все равно не выпущу!- Асхаб трясущейся рукой ухватил Мусу за плечо:- Ну-ка сбегай покличь Жамарзу... А ты,- он кивнул Марем,- беги за Раасом. Клянусь Кораном, я заставлю тебя сказать...

Бийберд побледнел и переглянулся с Володей. Тот опустил глаза.

-Ладно, отец... Погорячились, и хватит. У меня дела, меня люди ждут... Так что ехать не миновать.

-Знаю, какие у тебя дела!- выкрикнул Асхаб.- А вот это видел?- Он долго и с ожесточением вытаскивал из кармана повестку.- Вот они, твои дела!

Бийберд прочитал бумагу с непроницаемым лицом, молча передал ее Володе. Тот легонько присвистнул.

-Веселенькое дело...

Тем временем подошли запыхавшиеся Раас с Жамарзой.

-Вот, полюбуйтесь на молодца!- кивнул Асхаб.-Позор на мою голову - собственного сына не могу в дому удержать... Пришлось вас на помощь звать.

Слова Асхаба не удивили ни Жамарзу, ни Рааса. Узнав от ребят о приезде Бийберда, они тотчас догадались, по какому делу понадобились Асхабу.

Жамарза тяжело опустился на скамью.

-Молод ты, парень, вон кровь-то и играет. Твоего отца не такие, как ты, уважают. Так что послушай, что он говорит.

-Вот и я о том же!- подхватил Раас- Недаром нас учили: «Вырастишь плох - отцу вина, вырастешь хорошее - тебе слава». Ты вот попробуй, махни рукой: отлетит ли палец? Нет? То-то! Так и тебе, от отца никуда не деться!

Сдаваясь, Бийберд пожал плечами:

-Разве я не понимаю... Только что я могу поделать, если завтра мне в самом деле нужно ехать?

По обычаю в знак почтения к гостям он стоял у порога. Володя из-за стола следил за разговором, хотя по-ингушски ничего не понимал.

-А не приеду в срок - других поведут, сам под суд угожу. Управлюсь и вернусь... Только отец мне и рта раскрыть не дает.

Асхаб не ответил, но Бийберд понял, что попал в точку: услышав о суде, отец заколебался. Помолчали.

-Комендант знает, что ты приехал?- спросил Раас.

-Нет.

-Твое счастье. В селе никому на глаза показываться не смей, не то худо будет...

Асхаб поддержал:

-Верно говорит! От Кадина так просто не отделаешься. А насчет отъезда... Поступай как знаешь.-И он поспешно перевел разговор:- Если нужда в чем есть или, может, денег надо - ты не молчи.

-Спасибо, отец. Ничего не надо.

Почти сразу же Бийберд пожалел о сказанном. Какое там «не надо»! Но не будешь же при чужих у отца рубли клянчить!

Раас и Жамарза, видя, что отношения налажены, посидели для приличия и вышли.

Роздан принялась стелить гостям в комнате. Бийберд остановил:

-Мы лучше на улице устроимся, на ветерке, а то что-то душно у нас.

Им постелили на крыше сарая, примыкавшего к дому.

Ночь выдалась лунная. В безветрии сверкали звезды, будто шляпки золотых гвоздей. Бийберд лежал вверх лицом, вспоминал, как однажды вот так же глядел он в ночное небо, полное звезд, и думал о Дувше.

Дувша...

-В пять выходим,- проговорил рядом Володя.

-Ладно. Сам-то проснешься?

-Как-нибудь...

Сосед заснул. Бийберд все лежал с открытыми глазами и вспоминал... Вспоминал о Султане.

Откуда ему было знать, что два года Султан прятался в горах? Его сжигали ненависть и стыд: стыд за свой опозоренный народ, за себя и ненависть к тем, кто был повинен в этом. Он оглядывался вокруг - и видел опустевшие села. Он вслушивался в голос ветра и слышал крики родных, изгоняемых с земли предков. У него больше не было родины. У него больше не было веры - веры в справедливость, в правительство, в будущее. А человек не может жить без веры. Она нужна ему как воздух. Как родина...

Группа людей, в которую попал Султан, насчитывала человек тринадцать. Поначалу все казались мучениками, борцами за попранные права. Оно, наверное, так и было. К тому же эти отверженные не щадили себя: со спецотрядами они дрались со звериной яростью, считали священной кровь того, кто умирал на родной земле. Погибшего хоронили без всякого сожаления. Наоборот, считали его счастливчиком: отмучился, отгоревался. А что будет с нами, с живыми?

«Во имя чего мы здесь, в горах?- спрашивал себя Султан.- Во имя свободы? Свободы от чего? От совести и сочувствия народу, который с таким достоинством принял свою беду?»

Он решил сдаться властям. Уйти втихомолку было бы разумным, но это могли истолковать как трусость, и на очередном привале он объявил о своем решении.

Неожиданно к нему присоединились еще четыре человека. Двое решили скрываться в горах. Остальных уже не было в живых. Они спустились в долину с оружием. После недолгого суда всех пятерых сослали на Колыму...

«Эх, побродить бы сейчас по горам!- думал Бий-берд.- И пропади пропадом эта жизнь, эти вечные оглядки на комендантов! Мы-то дураки, с Султаном, на фронт рвались, отцам, видишь ли, помогать хотели. А теперь вон даже в армию не призывают: как же, враг народа!- Он заскрежетал зубами от нахлынувшей ярости.- Знать бы, кто это первый сказал,- глотку бы перегрыз! За все! За все!»

...Утром, когда Роздан поднялась выгонять скотину в стадо, ни Бийберда, ни его приятеля на крыше на оказалось. Перед сараем на земле было рассыпано что-то белое.

Роздан нагнулась поглядеть и даже охнула: мука! Томимая недобрым предчувствием, она кинулась на чердак, где хранился у нее мешок с мукой - последний запас семьи,- и увидела, что от него не осталось и половины.

Выслушав сбивчивый рассказ снохи, Асхаб молча полез наверх. На чердаке он потоптался вокруг мешка, завалившегося набок, зачем-то пересыпал муку в ладонях. В доме он долго вышагивал по комнате, оставляя на полу белые следы, и думал о том> что все, сказанное накануне сыном, было ложью.

Роздан, стараясь не греметь посудой, собирала на стол, когда Асхаб неожиданно остановился перед ней:

- Одного сына война взяла - горько мне. Но этот хоть по-мужски погиб и сам знал, за что. А вот второго отчего потерял? Польза от него людям какая?

Он опять принялся вышагивать по дому. Под ним скрипели половицы.

X

Прошло три месяца. О Бийберде не было ни слуху ни духу. Как ни выспрашивала о нем Роздан у проезжих, его никто не встречал, имени его не слыхал. Как в воду канул!

Осенью зарядили долгие, мелкие дожди. До слякоти колхоз успел управиться с уборкой, только с картошкой вышла заминка: посадили ее много и урожай выдался такой, что не хватало рук.

На помощь приходили горожане. Для них уборка была немалым подспорьем: каждое десятое ведро накопанной картошки колхоз отдавал в пользу работающих.

Как-то под вечер, вернувшись с работы, Роздан принялась подметать двор. Через отворенную калитку ей было видно, как перед домом остановилась подвода, запряженная парой лошадей, до краев засыпанная картошкой. Прямо на ней устроились несколько женщин.

«Горожанки,- подумала Роздан.- Наверняка пить захотели».

В самом деле, две из сидевших на телеге женщин спрыгнули наземь и, на ходу отряхивая юбки, направились к калитке. Первой шла коренастая, полная, лет тридцати пяти-сорока. Подруга была потоньше, помоложе и могла сойти за ее дочь.

Женщины вошли во двор и принялись осматриваться с нескрываемым любопытством. Старшая спросила:

-Тут, что ли, Боря живет?

Роздан не поняла.

-Кто живет?

-Я же говорю - Боря.

-Бийберд по-вашему,- пояснила молодая.

-Бийберд!- всплеснула руками Роздан.- Так вы, значит, от него? Да что же вы стоите, в дом проходите...

Женщины переглянулись.

-Он, выходит, не приезжал?- опять спросила старшая.

-Да нет же? А что с ним?..

Женщины снова переглянулись и заулыбались. Роздан поняла, схватилась за метлу.

-А ну марш с моего двора, потаскухи! Отбили парня от дому, а теперь куражитесь? Будьте вы прокляты!

Молодая дернула подругу за рукав:

-Пойдем, Ленка. Не видишь - спятила баба!

Они неторопливо направились к выходу.

У калитки, та которую звали Леной, обернулась и подмигнула Роздан:

-Не горюй, тетка, не пропадет твой Боря... Мы тут ему мальчика родили, чтоб не скучал. Захочешь поглядеть - наведывайся.

Хохоча, они взобрались на телегу. Лошади тронули.

Роздан никак не могла прийти в себя. «Мальчика родили... Наведывайся... Врете вы, потаскухи!.. Ну а если не врут, тогда что? Всему дому позор, от стыда на люди глаз не покажешь... «Наведывайся...»

Она заскочила в дом, накинула шаль и бросилась на улицу.

Она добежала до самого большака, но подвода как сквозь землю провалилась.

«Нет, чтобы спросить, откуда они!- корила себя Роздан.- Мальчика родили... Где их теперь отыщешь?»

Асхабу она ничего не сказала. Четыре дня подряд ходила к коменданту, вымаливала разрешение: «Ребятишкам на зиму нечего надеть, отпусти за покупками...»

И добилась своего, придумала какую-то причину для Асхаба и уехала в город. Где и как искать женщин, она не знала, но твердо решила без новостей о Бий-берде не возвращаться.

Машина подвезла ее до самого центра. К тому времени потемнело. Тучи навалились на город, по ветру чувствовалась близость дождя.

Роздан постояла на пустой площади, раздумывая, куда податься.

Наконец, решила отправиться к базару: там сапожничал армянин Апет, старый ее знакомый. Хотя знакомство-то их было шапочное. Просто она иногда носила к нему разбитые ботинки малышей, старые сапоги Асхаба. Сапожник он был не бог весть какой, но за ценой не стоял, случалось, делал и даром. Завидев распахнутую дверь будки, Роздан облегченно вздохнула. Только теперь ей пришло в голову, что Апета могло и не оказаться на месте.

Когда Роздан подошла, он перестал стучать по подметке и сунул в рот отложенный окурок.

-А, пропавшая! Давненько, тебя не видно! Я уж думал, не случилось ли чего... Показывай, что у тебя.

-Работы много,- вздохнула Роздан,- никак не выберешься, да и не разрешают. Обуви-то для ремонта всегда хватает, только я не с этим приехала. Горе у меня, Апет...

-Горе... У всех у нас горе... Слышала насчет станции?

-Нет. А что?- встрепенулась Роздан.

-Как же! Об этом весь город говорит... Страшное, скажу тебе, дело! Трое ваших, ингушей, на станции грузчиками работали. Видят - на цистерне надпись:

«Орджоникидзе». А они, как на грех, все трое оттуда...

Ребята молодые, кровь горячая... А соображения ни какого. «Раз,- думают,- цистерна из Орджоникидзе, значит, туда и вернется». Собрали втихаря чего поесть-попить и туда, вовнутрь. И крышку за собой закрыли. Правда, третий-то лезть отказался: не то побоялся, не то еще что... Так-то.

-Ну а дальше?

-Да что дальше!- махнул рукой Апет.- Ни в какой Орджоникидзе состав не пошел. Да и город теперь называется не Орджоникидзе, а Дзауджинау. Отвели цистерну в тупик. Там неделю и простояли. А тех двоих только вчера по запаху нашли: задохнулись ребята нефтяными парами. И третьему не позавидуешь: взяли за пособничество к побегу.

-Несчастные! Вот и я, Апет...

-Да, да! Ты и вправду на себя не похожа! Рассказывай, что случилось, может, чем помогу.

Когда Роздан кончила, он долго молчал. Потом начал, припоминая:

-Парня твоего видел я этак с месяц. Они здесь целой шайкой спускали по дешевке костюмы. Ворованные, не иначе, потому что очень они милиции боялись: как что - сразу врассыпную. Сказать по правде, не понравилось, мне все это.

-Женщин, женщин этих знаешь? Одну Леной зовут. Полная такая, лет сорока.

Апет задумчиво поскреб в затылке.

-Что-то Лены не припомню... Видел я его как-то с одной, да ее Катериной звали. И годов ей не больше двадцати.

-А какая она из себя, не запомнил?- торопила Роздан.- Глаза синие?

-Глаза?.. Дай вспомнить... Ну да! Этакие большущие глазищи!.. И синие, точно...

...Дом, который назвал ей Апет, Роздан без труда отыскала неподалеку от кинотеатра «Ударник». Она постояла у :ворот, оглянулась и постучала в ветхую калитку.

На стук никто не отозвался. Тогда она толкнула калитку и вошла.

Во дворе было пусто. Из дома, из его раскрытых окон, резко кричал патефон, доносилось неясное гудение голосов, шарканье танцующих.

Гуляют, поняла Роздан. Некстати попала.

Она раздумывала, идти или нет в дом, когда с треском растворилась дверь и на крыльцо вывалился мужчина. Ощупью, вслепую, он добрался до умывальника, прибитого здесь же, на столбике, сопя и лохматя волосы, принялся мочить голову. На Роздан он не обратил никакого внимания. Умывшись, так же ощупью полез в дом.

-Нет, не пойду,- твердо решила Роздан.- Перепились, не до разговора им...

Дверь заскрипела снова. Вышла женщина.

Она была пьяна. В разрезе помятой, расстегнутой на все пуговицы блузки белели тяжелые груди. Плотно и ловко сидела юбка. Покачиваясь, женщина уставилась на Роздан.

-А, тетка... Привет. Проходи, что встала.

Только тут, когда она заговорила, Роздан узнала в ней ту самую Лену, ради которой и пришла. Там, в селе, одетая в бесформенную телогрейку и сапоги, она и впрямь могла сойти за усталую, заезженную работой бабу. Сейчас Роздан не дала бы ей больше двадцати пяти.

-Входи, говорю... Не бойся, гнать не буду, как ты меня в тот раз... У меня свой закон: пришел гостем - садись за стол. Ты нынче в самую точку угадала: и выпить есть, и мужики... Ну, чего ты?

Сдерживая слезы, Роздан направилась к воротам.

-Вот шальная баба! Да погоди ты!- крикнула женщина, спускаясь с крыльца.

Она подошла ближе.

-Небось не зря приходила? Рассказывай.

Под взглядом Роздан она застегнула блузку.

-Вы уж извините, что я вас так прошлый раз...- прошептала Роздан.

-А, брось!- отмахнулась та.- Не ты первая, не ты последняя. Говори, зачем пришла!

-Да вот... мальчика хочу поглядеть. От Бийберда.

Лена ахнула и захохотала.

Смеялась она долго, до слез, и с трудом приняла серьезный вид.

-Ну и дура ж я...- Она вздохнула.- Это я ведь так, по глупости сболтнула. Блажь какая-то нашла! Нет никакого ребенка, успокойся. Разве у шпаны бывают дети?-

Она усмехнулась и устало продолжала:- Подлец он, твой Бийберд. И Володька подлец... Они нас с сестрой под гребенку обчистили. Теперь ищи-свищи ветра в поле. Да и кому искать-то...

Роздан хотела сказать, что Бийберд ей вовсе не сын, но промолчала.

-Если б не Володька, я б с вас давно за вещи содрала... Только он, сволочь, знал, что я в милицию не побегу.

Она сделала неопределенное движение рукой:

-Володька, он ведь моего брата сын... Брат с фронта не вернулся. Теперь понимаешь? А про болтовню мою забудь.., Как-то Бийберд сказал, где живет, вот мы и решили от нечего делать проверить...

-А Володя-то теперь где?- осторожно спросила Роздан.

-Где, спрашиваешь, Володька? Верно, там же, где и Бийберд... Глаза бы мои на них не глядели!

В дверь высунул голову тот самый мужчина, что давеча умывался на крыльце.

-Леночка,- укоризненно запел он,- мы жде-ом!

Голова исчезла.

-Видела?- кивнула Лена.- Вот за него замуж выхожу... Хорош? - Она слабо покачала головой.- А ведь был муж... Был, да весь вышел с похоронкой... А живому жить надо.- У нее разом постарело, заострилось лицо. Она зябко передернула плечами.- Ты извини, я пойду... Может, зайдешь?.. Все на душе полегчает.

Но Роздан была уже у калитки.

...Зимой пришла бумага, что Бийберд с дружками арестован за ограбление магазина и осужден. Ему дали десять лет. Место заключения не сообщалось.

XI

Воскресенье выдалось жаркое. Еще с утра начало припекать. Туч не было, и в полдень уже парило.

За неделю у Роздан накопилась уйма мелких, но хлопотных дел. Утром она вымыла в корыте ребят, переодела в стиранную множество раз одежду. Особых достатков в семье не водилось, но Роздан взяла себе за правило, чтоб ребята ходили в чистом. По вечерам она без конца перешивала свои старые платья, мастерила что-то из обрезков материи, ухитрялась из ничего выгадывать детям разную мелочь.

-Если обновок шить не на что,- говорила она Асхабу,- так хоть карман перешью или засборю по-новому. Все им радость...

Этому-то умению Роздан отыскивать в незаметных вещах их красоту и удивлялась Напсат.

-Никак за ней не угонишься!- полушутя, полусерьезно жаловалась она соседкам.- Я своим и одежду чуть не каждый месяц покупаю, и ботинок не напасусь, а они все оборванцами выглядят. А у этих вроде и поглядеть не на что, а ходят будто в новом - чисто, ладно. Видно, не в деньгах дело...

Роздан и впрямь обшивала всю семью. Даже тапки детям шила сама, и получались они на загляденье: легкие, красивые. Конечно, ботинки пришлись бы как нельзя кстати... Но ребята видели, что мать за работой себя не жалеет, портит глаза за бесконечным шитьем, и не просили.

...Выкупав детей, Роздан поставила печься во дворе чурек и отправилась в огород за картошкой.

В этот день у нее спорилось все, за что бы она ни взялась: чурек вышел на славу, картошка попалась молодая, крупная.

Она покормила ребят, быстро помыла посуду и остановилась, припоминая, за что теперь взяться.

Предстояла стирка. Но даже она не испугала ее, хотя белья набралось порядочно. Она только потулсе затянула на лбу косынку и принялась кидать белье в чан...

Когда Роздан управилась, уже завечерело. Она спешно побежала к соседу-казаху за мясом - тот недавно зарезал барана. Так же споро и весело, чувствуя приятную истому, начала готовить ужин.

Потом наказала Марем следить за варевом и отправилась загонять корову. Молока набралось с полведра, она отнесла его в дом, вернулась обратно с миской муки на галушки.

Стемнело. Марем зажгла в доме свет. Освещенный окнами двор сделался уютным и обжитым. Прежнее ощущение спокойной радости не покидало Роздан. Она знала это состояние, которое приходило к ней нечасто, - состояние ровной уверенности, умения, безошибочной точности движений. И хотя для радости не было никаких видимых причин, это ощущение не проходило.

Пока варилось мясо, дети крутились возле печки, принюхивались к острому запаху, исходившему из котла. Когда Роздан сняла его с огня и, стараясь не обжечься, на вытянутых руках понесла в дом, они затрусили следом. Мать еще только разливала по тарелкам, а они уже сидели за столом, ерзали от нетерпения. В тот самый момент, когда семья склонилась над тарелками, в дверь постучали.

Асхаб вышел открывать. Вернулся он в сопровождении человека, которого никто раньше не видел.

Незнакомцу было лет под тридцать пять. Был он высок и костляв, узкое лицо с ввалившимися щеками поросло неопрятной щетиной. Странны были глаза: тусклые, словно присыпанные пеплом. Тонкие руки свисали вдоль тела. Вошедший казася так слаб, непрочен, что думалось: толкни его - он так и упадет, не успев поднять безвольных рук.

Не меньше удивляла и его одежда своей ветхостью и неопрятной бедностью. На незнакомце была солдатская гимнастерка, ставшая почти белой, с продранными локтями, без пуговиц; солдатские же брюки, небрежно заплатанные на коленях; сапоги с покоробившимися, некогда блестящими голенищами, с подошвами, прикрученными веревкой.

-Проходи, гостем будешь!- пригласил Асхаб.

Человек поглядел себе на ноги и перевел взгляд на

Асхаба. Тот повторил:

-Проходи, будь как дома.

Гость прошел, осторожно ступая по заскрипевшим под ним половицам, присел на предложенный стул. Усевшись, он покрутил шеей, словно выискивая наиболее удобное положение для головы, но наткнулся глазами на чугун с мясом и уставился на него неподвижным взглядом.

Роздан поспешно поставила ему поесть. Наелся гость быстро и, коротко поблагодарив, отодвинул остатки. Только глаза все никак не могли насытиться и с прежней жадностью глядели на еду, будто к ней и не притрагивался.

Роздан выжидательно поглядела на гостя. Тот попробовал улыбнуться: - Я бы поспал, хозяйка.

Ему постелили в гостиной. Асхаб собрала! было узнать, кто он и откуда, какими путями забрел к ним в село, но гость заснул, едва коснувшись головой подушки. Все, что успел узнать Асхаб, было то, что звали его Элбердом, по фамилии Балов.

Элберд отсыпался двое суток. За это время Асхаб приготовил ему немногое, что нашел в своем небогатом гардеробе: брюки, надеванные всего несколько раз, и хотя не новые, но еще крепкие в носке сапоги. Элберд хотел было отказаться, но посмотрел на свои брюки, на сапоги, что Асхаб поставил к порогу, и промолчал.

Роздан выстирала и отгладила гимнастерку, пришили недостающие пуговицы. Когда на третий день Элберд вышел наконец во двор, узнать его - свежевыбритого, вымытого - было трудно.

Однако разговорчивей он не стал и без единого слова уселся на скамейке.

Далеко у горизонта сияли под солнцем снежные шапки гор. Вершины их высоко вознеслись в небо, воздух над ним был чист. Даже от села можно было разглядеть, как небольшое облачко - а на самом деле, наверное, огромная туча - зацепилось за одну из них и стояло тихо, неподвижно.

Асхаб заметил, что возле Элберда что-то слишком назойливо крутятся ребятишки, хотел пугнуть их, подошел ближе и замер: на груди гостя поблескивал орден Ленина.

-Э, да ты никак герой!

Он подхватил стоявшую возле табуретку и сел рядом. Элберд безучастно оглянулся.

-А, ты про орден... Вот дали...

-Дали, говоришь? Зря не дают. Видно, было за что, а?

Элберд не ответил.

Асхаб уважительно потрогал награду пальцами.

-За что получил?

Элберд скупо и без особой охоты рассказал, что орден ему дали за взятие Берлина, что воевал он с сорок первого, что после демобилизации отправили сюда, а не на Кавказ: «Поезжай к своим, вы теперь на новом месте».

-Вот и поехал... Три года семью искал... Сам знаешь, чего стоит нашему брату с места на место перебираться... Куда ни ткнешься, везде понавтыкали этих чертовых комендантов. А им наплевать, что на тебе живого места нет, что один как перст по свету таскаешься. Им «порядок не нарушай»!

-Так и нет вестей о семье?

Элберд поднял голову и поглядел куда-то поверх Асхаба.

-Есть. Есть вести. А семьи нет. Нет больше у меня семьи. Отец с женой по дороге сюда умерли. Детей куда-то в детдом сдали.

-Кругом горе,- вздохнул Асхаб.

-Чего-чего, а этого хватает,- согласился Элберд.- Ты думаешь, одни мы такие? Я за это время всякого навидался. Видел и тех, кто, как и мы, по родной земле слезы льет.

-Это кто же?

-Дамалоли!.. Балкарцы, карачаевцы, калмыки... У меня в армии дружок был, татарин. Крымский татарин.- подчеркнул Элберд.- Полтора года из одного котелка ели. Шесть наград имел, дважды к Герою представляли...

-Дали?

-Как же, дадут!

-Почему?

-Почему,- усмехнулся Элберд.- Я же тебе говорю: крымский татарин, понял? Ему повезло, под Берлином его снайпер положил...

-Ничего себе везение!

-А ты думаешь, что ему лучше б жить этой собачьей жизнью, видеть позор своего народа? Коменданту задницу лизать?..

Несколько минут прошло в молчании.

-Вот у вас в огороде ни дерева,- устало заметил Элберд.- Что не посадите?

Асхаб махнул рукой:

-И не говори! Целая история с этим огородом. Когда я дом купил, тут целый сад стоял: шесть стволов яблонь, одна к одной. Радовался, что поедят ребятишки яблок. Да, видно, сглазил: пришли как-то из правления, поглядели, и - на тебе: такой налог на каждое дерево наложили, что у меня в глазах потемнело! Лучше, думаю, без яблок сидеть, чем без хлеба! Взял да и вырубил. Сам чуть не плакал, а - вырубил...

...Роздан проснулась от стука в дверь. Нашарив коробок, она чиркнула спичкой: был всего второй час. Асхаб не мог так рано вернуться с дежурства.

Она торопливо накинула платок и побежала открывать.

Едва распахнулась дверь, как в сени, отстранив ее, шагнул Кадин. Следом вошел еще кто-то в военной форме. Освещая дорогу фонариком, они прошли в комнату.

-Чужие в доме есть?

-Все свои...

-А вот мы проверим!

Кадин кивнул спутнику. Они направились в соседнюю комнату.

Когда Роздан подошла, Кадин оглянулся.

-Свои, говоришь? Этот, значит, тоже свой? Кто такой?

Заслоняясь от света фонаря, на постели сидел Эл-берд.

-Ингуш...- прошептала Роздан.

-Ингуш!- передразнил комендант.- Ну, с тобой мы после переговорим!

-Убери фонарь!- крикнул Элберд.

Кадин подошел к постели.

-Проснулся? Показывай документы!

Роздан зажгла свет. Элберд сдвинул со стула гимнастерку и протянул коменданту бумаги.

-Балов Элберд. Прекрасно... А в комендатуру по чему не явился? За девять дней времени не нашел?

-Не за девять, а за семь. И потом, я болен.

-Понятно, понятно,- закивал Кадин.- Семь дней болел, а теперь выздоровел. так?.. Одевайся, да поживей. Пойдешь с нами.

Наутро Асхаба вызвал Кадин.

-Вот что, старик. Этого твоего дружка, Балова, мы посадили на пять суток. Сесть бы и тебе, да на этот раз пожалею. Но помни: в другой раз так дешево не отделаешься. Я ведь не забыл, как девчонка молоко возила...

Но наказы коменданта не изменили отношения Асхаба к Элберду. Ему льстило, что такой человек -шутка ли сказать: орден Ленина!- остановился у него в доме. Да и просто, по душе, хотелось помочь ему стать на ноги.

«Ничего, как выйдет, мы ему работу подыщем,-раздумывал Асхаб на обратном пути.- А что посадить комендант грозился, так от этого, видно, не уйдешь: судьба».

Неделю спустя Асхаб утром возвращался с работы. В этот день оставался он на базе дольше обычного, управился только в десятом часу и уже собирался свернуть к дому, как вспомнил, что давно хотел купить топор, да все не доходили руки.

Кляня себя за забывчивость, он направился к центру, в магазин.

Еще издали он увидел возле дверей магазина шумливую толпу. Подойдя ближе, понял и причину сборища: размахивая палкой, вокруг магазина гонялся за ребятишками подвыпивший мужик. Те, радуясь неожиданной забаве, с хохотом кидались врассыпную. Когда пьяный выскочил из-за угла. Асхаб узнал в нем Элберда. Растрепанный, с нависшим над глазами чубом, он был бледен и грязен. По пропыленной, закиданной ошметками грязи одежде было видно, что ему не раз приходилось подниматься с земли. Асхаб отвернулся. Ему стало стыдно за Элберда. Но тот уже увидел его. Он остановился, словно наткнувшись на невидимое препятствие, перевел дыхание. Асхаб заворачивал от магазина за угол.

-Эй, хозяин! Что ж не здороваешься?- крикнул Элберд, прочнее утвердившись на ногах.- А... Понимаю! Вид у меня не тот, да?- Он двинулся вслед за Асхабом, волоча палку по пыли.- Оно и верно! Разве с такими здороваются? Ну кто я теперь такой? Бродяга! Голь перекатная! Ни кола ни двора! А ты... своим домом живешь! И сапоги дал - во какие!..

Асхаб ускорил шаг. Останавливаться было поздно, да и зачем? Пьяный, он есть пьяный.

-Да ты от меня не беги, не беги!- не отставал Элберд.- Ты вот лучше расскажи людям, как штаны свои отдал... И сапоги... Чего боишься? Так, мол, и так, было дело: дал Элберду сапоги!..

Он вдруг сел в пыль и принялся с ожесточением стаскивать сапоги. Ему удалось снять лишь один, и, покачиваясь, он заторопился за Асхабом.

-Эй, погоди!

Он широко размахнулся и швырнул Асхабу вдогонку сапог, сел стягивать второй, бормоча ругательства.

Асхаб свернул в первый попавший проулок.

С той поры Элберд запил. Денег у негр не водилось, жил он беря в долг. Отказывать ему не решались, отданного назад не спрашивали. Целыми днями шатался он по селу, затевая драки. Если кто и брался его урезонивать, то вскоре отступался: всякую такую попытку Элберд рассматривал как посягательство на свою свободу и тотчас лез в драку.

Надо отдать ему должное: изредка, в минуты относительного просветления, он нанимался на работу. Его выставляли за дверь не позже через неделю. Все начиналось снова.

Но единственное, что всегда было с ним, хотя порой и пропивался он до нижней рубахи, это орден. Каким-то чудом он ухитрялся уберегать его, с редким постоянством собственноручно чистил по утрам, никому не разрешал к нему прикасаться. Орден был его гордостью. Его прошлым.

Асхаб втайне опасался, что когда-нибудь он или потеряет его в драках, или, чего доброго, спустит за стакан водки. Потому каждый раз, завидев его, он прежде всего старался разглядеть, на месте ли орден.

Дело тут было не в самом Элберде... «Вот и мы не хуже других!- каждый раз удовлетворенно думал Ас-хаб.- Зря такое не дадут!»

При встречах он усиленно звал Элберда в дом, но тот под всякими предлогами отказывался.

«Стыдится, видно».- решил Асхаб.

Однажды они столкнулись на улице. Против обыкновения Элберд был трезв.

Поздоровались.

Элберд неловко потоптался на месте.

-Асхаб, дай рублей тридцать! На днях верну...

Асхаб протянул пятидесятирублевку.

-Бери. Не на днях, так когда-нибудь отдашь.

Он уже отошел, когда Элберд крикнул:

-Эй, Асхаб! Так ты мне ничего и не скажешь?

Асхаб остановился.

-Что говорить... У тебя своя голова на плечах.- Он промолчал.- Говорить мне тебе нечего. А вот попросить хочу.

Элберд обрадованно подошел ближе.

-Говори, Асхаб! Сделаю, что ни попросишь!

-Если так, то отдай мне на хранение орден.

-Ор-де-ен?- Элберд обеими руками ухватился за грудь.- Орден? Да как ты можешь...- У него побелело и даже осунулось лицо.- Как ты думать об этом можешь? Запомни: пока я жив, он со мной! Понял? Умру, тогда делайте, что хотите. А пока - мой! Мой!- Он почти кричал.- Ты что же думаешь: это просто орден, да? Нет, шалишь! Это молодость моя! Это кровь моя! Это я сам три года назад! Кем я был, когда мне его давали? Спецпереселенцем? Врагом народа? Солдатом я был! Боец Красной Армии Балов, вот кто я был! А теперь...- Он обмяк, махнул рукой.- А теперь, куда ни сунешься, везде одно...

Он рассеянно провел рукой по груди, пощупал орден и задержал его в пальцах.

В тот же вечер он люто напился на Асхабовы деньги. Но скандалить не стал, а отправился в комендатуру.

Там на своем обычном месте сидел за столом Ка-дин. Элберд без стука протиснулся в комнату, пона-дежнее оперся о притолоку и принялся разглядывать коменданта.

-Сидишь?

Кадин поднял голову от бумаг.

-Сижу.

-Ну и сиди!- снисходительно согласился Элберд.- Сиди.

Он снова надолго затих, потом ткнул пальцем в сторону портрета над столом.

-А Сталин вон стоит!

-А ну выматывайся отсюда!- прогремел Кадин. Элберд приложил палец к губам.

-Ш-ш... Ну зачем так сердито? Начальство и вдруг кричит? Нехорошо!

Кадин понял, что над ним издеваются. Он молча подскочил к пьяному, одним движением вывернул руки за спину и выволок на крыльцо.

От толчка Элберд с грохотом скатился по ступеням и растянулся перед комендатурой.

Полежав, он встал, отряхнул брюки и повернулся к комендатуре. С минуту он стоял, сосредоточенно глядя на здание, плюнул, потом отправился в село.

Там до поздней ночи скандалил, плясал посреди улицы.

XII

Шел 1949 год. Зима выдалась снежная, с морозами, и в селе стало трудно с дровами. Их заготовляли в горах: вставали с петухами и запрягали в санки -единственный пригодный транспорт. Путь был немалый, да и в горах дрова не в поленницах лежали. Пока налазаешься по кустам в снегу, одежду хоть выжимай... А домой возвращаться по холоду.

Так и приходили обратно, закованные в ледяную броню, морозились, хворали. И было бы из-за чего!..

Через неделю опять топить нечем.

В доме Асхаба не оттаивали окна. Местные старожилы рассказывали, что лет десять не было в этих краях такой стужи. И пророчили:

- А что-то еще будет!

Было над чем задуматься.

По указу 1948 года спецпереселенцы еще больше урезывались в правах. Комендатурам предоставлялись чрезвычайные полномочия. Речь шла уже не о пятидневных отсидках и штафах: за самовольные отлучки, переходы из села в село судили. Судили быстро и беспощадно. Ссылали на Колыму, в Магадан, в места, из которых мало кто возвращался.

Сменились порядки и в селах. По новому положению, у комендантов отнималось право личной выдачи разрешений на отлучку, они могли только накладывать резолюцию согласия или отказа. Основное решение принималось городским начальством. Оно обычно не спешило с такими делами.

И неделями, а то и месяцами ходили просители в комендатуру, гадали: разрешат или нет? Чаще не разрешали.

Роздан уже и помнить забыла, когда последний раз ездила в город. Она было походила с неделю к коменданту, но отказ пришел что-то быстро, и она отступилась. А хлеба в доме оставалось совсем ничего -пуда полтора муки. Что делать, когда кончится этот запас. Роздан не знала. Был еще у нее спрятан мешок кукурузы, но она себе и думать о нем запрещала: кукуруза была отложена на семена.

И выходило, что надо ехать ей в город на свой страх и риск, продавать молоко. Она слышала, что на днях одного чеченца сослали на двадцать лет как раз за такую же поездку, да и на стороне такое случалось, но и делать было нечего.

Как ни возражал Асхаб, в конце концов он согласился, что иного действительно не придумаешь.

Сам Асхаб хворал. Еще осенью он ушел с работы, и теперь его сил хватало на то, чтоб помогать снохе по хозяйству да приглядывать за ребятами. СобстУ венная немощь, ощущение своей бесполезности мучили его. То, что и на этот раз Роздан должна была ехать вместо него, только растравляло его боль.

-Молоко только...- вздохнула Роздан, когда были закончены сборы в дорогу.- А на долго ли хватит этих денег? Ну, съедим хлеб за неделю, а потом что? Опять к Кадину идти кланяться?

-Все неделей меньше будет,- отозвался Асхаб.- Ну-ка подожди... Давно хочу отдать тебе эту штуку, да с памятью что-то стало... Возьми.- Он протянул ей на ладони часы-луковицу.- Продай там. Вещь редкая, с ценой не прогадай.

Роздан замотала головой.

-И не проси, не возьму! Лучше из вещей что продам.

-Нечего продавать, все спустили. Бери, говорю! Знающий человек найдется - рад будет... Ну, чего глядишь? Или лучше, если при часах с голодухи пухнуть станем? На ребят посмотри!

Роздан взяла часы, едва сдерживая слезы.

Непростые то были часы.

Асхаб устанавливал Советскую власть на Северном Кавказе. Уже и немолод был, а бросил все - родных, дом, жил одним громадным словом, заполнив шим его жизнь: «Революция». Тогда-то и вручил ему эти часы Серго Орджоникидзе как лучшему из лучших. Лично подал в руки и сверил со своими часами.

С тех пор Асхаб не расставался с наградой, даже ребятишкам в руки не давал. Только изредка, в минуты особой радости или торжества, доставал из кармана и слушал их тонкий бой.

Как ни жалко было Асхабу подарка, он понимал, что выручки от молока в самом деле хватит ненадолго. Роздан одной не вытянуть семью. И так непонятно было, как она еще держится: она работала в колхозе, управлялась с хозяйством, обшивала ребят, которые уже втроем ходили в школу.

...Воскресным утром она пустилась в дорогу, до самого города, ужасаясь собственной смелости, вздрагивала при виде каждого человека на обочине.

По счастью, машину никто не остановил.

Опасаясь инспектора, шофер высадил пассажиров на окраине. Роздан расплатилась и решительно двинулась к центру.

День стоял пасмурный, студеный, с низким и плотным туманом. В кузове Роздан продрогла, и при ходьбе у нее тупо заломило поясницу. Но она давно привыкла не обращать внимания на таким мелочи и продолжала шагать с прежней неутомимостью.

Довольно быстро она отыскала дом знакомой чеченки, Айшат, обосновавшейся в городе.

Айшат только что протопила печь и собирала малышей в школу. Их было двое: девочка и мальчик, как две капли воды похожие на мать. Отец не вернулся с фронта.

- Ты как раз к чаю!- закричала хозяйка, когда Роздан появилась в дверях.- Вся заиндевела! Иди вон к печке!

Ребята пожевали хлеб, тонко помазанный маслом, запили пустым чаем и отправились в школу. Только после них женщины сели за стол. Роздан рассказала, зачем приехала. Уже в заключение добавила, что выбралась в город без разрешения. Айшат покачала головой:

-Смелая ты... Ну, может, обойдется. Часы ты, конечно продашь. Но хорошую цену не дадут.

-Хорошую, плохую ли - мне все одно. Без хлеба домой лучше не возвращаться.

-Я бы с тобой сходила, да родственник умер, на похороны бежать надо.

-Пусть аллах смилостивится над ним.

От чая Роздан согрелась. От печки веяло сухим теплом... Но близилось время базара. Она поглядела на окна, затянутые морозными узорами, и принялась одеваться.

Когда Роздан добралась до места, барахолка уже началась.

Несмотря на мороз, толчея стояла такая, что она с трудом протискивалась сквозь толпу. И чем больше осматривалась, тем больше терялась...

Чем только тут не торговали! Ношеными пиджаками, деталями для примусов и мясорубок, замками, хомутами, вениками... И вся эта возбужденная, размахивающая руками толпа материлась, смеялась, распивала магарыч.

Оглушенная и растерянная, Роздан бродила по базару.

Покупатели останавливались редко. Еще реже спрашивали о цене.

Роздан просила тысячу. Подав плечами, люди отходили.

-А ваша цена какая будет?- отчаявшись, кричала она вдогонку. Ей не отвечали.

Мало-помалу барахолка схлынула. День клонился к вечеру. Роздан потеряла надежду: народ расходился, возле нее останавливались только зеваки - народ ненадежный и безденежный. Вдобавок ко всему, у нее

застыли ноги, и она принялась чуть ли не бегом

вымеривать из конца в конец узенькое пространство

барахолки.

Она уже совсем собиралась уходить, когда мимо степенно прошествовал высокий старик в черном старомодном пальто. Он рассеянно глянул на часы и прошел мимо.

У Роздан упало сердце: и этот не купит.

Однако через несколько шагов старик остановился и повернул обратно с заинтересованным лицом.

-Разрешите полюбопытствовать?

Он откуда-то из-за пазухи извлек очки, осторожно устроил их на носу и бережными пальцами подхватил часы.

В этот самый момент и увидел их Кадин. Он обходил барахолку с одним из приятелей и только восторженно присвистнул:

-Вот это штука!

Сосед недоуменно оглянулся.

-Да нет, это я не тебе. Иди пока один, у меня тут дельце есть.

А Роздан торговалась. Старик несколько раз отходил, она увязывалась следом, совала ему часы чуть ли не в самое лицо.

-Нет, вы поглядите! Это же старинная работа!

Наконец, старик решился. Сошлись на шестистах рублях, и то, по его словам, ради редкого экземпляра.

Роздан пересчитала деньги, не упуская старика из виду: вдруг обманул?

Но все оказалось верно. Повеселев, она отправилась в хлебный ряд. И покачнулась, будто кто-то тяжелой палкой хватил ее по голове: откуда-то из-за угла чайной перед ней возник Кадин.

Она оглянулась, но бежать было поздно.

-Гуляем?- приветливо осведомился Кадин.- Оч-чень хорошо!- Он с удовольствием покачался с пяток на носок, заложив руки в карманы, поглядел на истоптанный снег под ногами и отступил в сторону:- Ну что ж, пошли.

Роздан заплакала навзрыд.

Арест, суд, тюремный вагон... А дома не кормлены ребята... Мается на постели Асхаб!..

-Отпусти, ради бога!- вцепилась она коменданту в рукав.- Помрут детишки с голодухи! Из-за них ведь и приехала! Сам знаешь, одна весь дом тяну...

-Ну, заныла... Чего продала-то?

-Часы продала... Свекор говорит, снеси, все подмога будет...

Она поспешно размотала платок с деньгами, отсчитала пять десятков и сунула в руку шагавшего впереди Кадина.

Тот остановился так стремительно, что они чуть не столкнулись.

-Что это?

По тону она поняла, что мало, и комком, как держала в руке, сунула ему еще пятьдесят рублей.

-Гм...- Кадин прикинул - сколько?- но разворачивать не стал.- Скажем так: я тебя в городе не видел, а ты в городе не была. Понятно? И чтоб духу твоего здесь не было! .

У Роздан от радости перехватило горло. Только когда Кадин исчез в толпе, она перевела дыхание.

Хлеба она все-таки купила и отправилась в обратный путь. Мешок был довольно увесистый: четыре буханки печеного хлеба, пять килограммов муки. Но она шла бодро, широко, с ощущением хорошо сделанной работы.

По дороге на окраину, где обычно сажали базарников попутные шоферы, она вспомнила, что за проезд возьмут не меньше восьми рублей, а с мешком и все десять. До ста рублей этому борову коменданту...

Выходило, что сто с лишним рублей брошены на ветер, а каждый рубль у нее был рассчитан заранее.

Она подумала, огляделась - до темноты было далеко - и решила добираться пешком.

За городом она решила пойти ближней дорогой. Вернее, то была малохоженная стежка, которая вела через буераки, но в конечном счете позволила выгадать километра два.

Она и сама не заметила, как добралась до околицы небольшого аула, где, как она знала, проживало несколько чеченских семей. Здесь тропа сливалась с проезжей дорогой. Та, в свой черед, выводила на большак.

Она вышла из реденьких кустов и остановилась: на берегу горной реки, протекавшей за аулом, творилось что-то непонятное. Там густо стояла толпа, слышался женский плач. Такая же толпа, только пожиже, виднелась на другом берегу.

«Похороны,- догадалась Роздан.- Чеченские похороны».

Но таких похорон ей видеть не приходилось...

От толпы отделились восемь мужчин. На поднятых руках они несли носилки с покойником. Стараясь идти в ногу, они медленно вошли в воду. На берегу еще отчаянней заголосили женщины.

А мужчины с носилками продолжали все дальше заходить в реку. Вода была им уже по колено... по пояс... по грудь... На самой середине реки она почти достигла плеч. Носильщики остановились.

В этот момент с другого берега вошли в воду восемь мужчин казахов. Сзади них плеснулся женский крик. Они медленно двинулись к середине реки, туда, где стояли держащие носилки. Вода доходила им до колен... по пояс... по грудь... Когда она уже поднялась до плеч, они на середине реки приняли от чеченцев носилки и двинулись в обратный путь. И пока они не вышли на пологий берег, чеченцы продолжали стоять в воде, глядели вслед покойному.

Затем они повернули назад, к своему берегу. Над рекой возник и поплыл протяжный и горький напев: назам, похоронная песнь. Чеченцы прощались с ушедшим.

Роздан, подойдя к толпе, осторожно тронула за рукав одного из мужчин.

-Почему здесь не хороните? Зачем казахам передали?

-Разве не знаешь?- обернулся тот.- В нашем ауле нет мусульманского кладбища. А на христианском мы не хороним.

-Так чего ж сами на тот берег не пошли?- удивилась Роздан.

-Пошли бы... Да комендант не пускает. Говорит, граница нашего аула проходит по середине реки.

Пойдешь дальше - считается побегом. А за побег, сама знаешь...

Краем глаза Роздан увидела идущего по берегу в их сторону коренастого широкоплечего мужчину в военной форме. Он шел размашистым, уверенным шагом. «Комендант!» - догадалась Роздан. И юркнула за спины стоящих, почти бегом кинулась к придорожным кустам.

Вскоре она вышла на большак. Туман разошелся, стало видно низкое красное солнце.

Оно еще не закатилось, а уже начало темнеть. Быстро прогорел закат. Походало. Морозно и ясно глядело звездное небо. Тополя, ровно высившиеся по обеим сторонам дороги, стояли запорошенные инеем. Казалось, что они вдруг расцвели да так и остались в легком своем уборе.

«Дома, наверно, ребята места себе не находят,-размышляла Роздан, прибавила шагу.- Совсем потерялась, думают, мать. А я вот иду с хлебом... Так-то».

Как она ни бодрилась, а нет-нет да оглядывалась: не ровен час, встретит кто в такую пору... Тогда кричи не кричи - пропадешь.

Не то чтобы Роздан была особенно труслива,- нет, этого за ней не водилось. Но последнее время в этих местах стали пошаливать по ночам: то разденут кого, то снимут часы...

«Зря я одна пошла... Пожадничала, а теперь, не дай бог, все потеряешь. На машине давно бы дома была».

Сесть в машину и сейчас было еще не поздно: они то и дело проскакивали мимо, обдавая ее снежной пылью. Стоило только поднять руку...

Но она продолжала упорно вышагивать версту за верстой и, чем ближе подходила к селу, тем больше радовалась.

«Сберегла денежки, сберегла!»

Так она добралась до поселка имени Калинина. До села оставалось четыре километра.

Она миновала поселок, вышла в поле и вдруг похолодела: навстречу ей шли трое мужчин.

«Пропала!»

У нее оборвалось сердце.

Она было решила удариться бегом обратно в поселок - там, на людях, тронуть ее не посмеют. Но очень уж обидно было возвращаться, когда вдали чернели крыши села, где, наверное, досмерти заждались ее и заснули у стола ребята. Да у нее самой промокли, застыли ноги, хотелось скорее в тепло, к детям...

Она пошла навстречу, укоротив, однако шаг.

Она уже видела, что шли молодые парни.

Ощущая на себе их взгляды, она прошла мимо и тотчас же почувствовала, как они остановились.

Она еще пуще заторопилась, перешла на противоположную от них сторону, от волнения стала спотыкаться.

-Эй, тетка, погоди!- негромко окликнули ее сзади.

У нее ослабли ноги. Но она не обернулась, только наддала еще шагу.

-А ну стой, дешевка, кому говорят!- гаркнул другой голос. Краем глаза она увидела, как все трое двинулись за ней. Она подхватила мешок и побежала.

Парни посмеиваясь, затрусили следом - понимали, что деться ей некуда.

Поняла это и Роздан, пошла тише. Парни тотчас перешли на шаг.

-Да отстаньте вы от меня, окаянные!- взмолилась Роздан.- Дети дома голодные сидят... Неужели у них кусок отнимать станете?

-Не ори, тетка,- лениво посоветовал первый голос- Ничего, ничего твоим щенкам не станет. Ты сперва о нас позаботься.

-Нас всего только трое,- добавил второй.

Приятели расхохотались.

Роздан снова побежала, и снова, не нагоняя ее, двинулись следом парни. Это походило на игру кошки с мышью. Наконец одному надоело это бессмысленная погоня. Он в несколько прыжков поравнялся с Роздан и дернул за мешок.

-Не спеши, птичка!

Она со всего размаху шибанула его кулаком. Тот охнул и осел. Двое других загоготали.

Упавший, матерясь, подобрал шапку.

Один из подошедших со смехом сунулся было к женщине, но тотчас благоразумно отступил.

Тот, которого она ударила, легко поднялся, вытер рукавом рот и протянул:

-Теперь ты у меня, сука, по-иному запоешь...- И коротким движением выбросил вперед руку с ножом.

Это был конец.

Парень осторожно подходил. Она в отчаянии оглянулась: хотя бы какой булыжник, палку!.. Ничего... Только далеко и ровно лежал снег да холодом отсвечивала вода под бугром...

«И как только она в такой мороз не замерзл а»,-промелькнуло у нее, и она вздрогнула от неожиданной мысли.

Раздумывать было некогда.

На глазах у опешиввдих парней она птицей слетела с бугра, поддернула юбку и шагнула в воду.

Под ногами треснул и затонул непрочный ледок...

В этот момент вышла луна. Резкими тенями зачернели на дороге три неподвижные фигуры, четко выступил женский силуэт, окруженный студенным мерцанием воды. Свет луны был мертвен и равнодушен.

Воды оказалось по щиколотку, местами по колено. Роздан брела, стараясь не оступиться. Она добралась до телеграфного столба, что высился посреди залитого пространства, привалилась к нему плечом и обернулся посмотреть, что делают преследователи.

Те все стояли на дороге.

Она побрела дальше, уже не оглядываясь. У следующего столба снова передохнула и провела по нему рукой. Даже сквозь варежку от его холода у нее заломило пальцы.

Она усмехнулась, вспомнив, как Асхаб рассказывал детям о золотых столбах.

-Вот тебе и золотые!- сказала она вслух, оттолкнулась и пошла. И шла до другого столба, за ним к новому...

Ног своих она давно не чувствовала.

Было за полночь, когда она постучала к себе в окно. Ребятишки спали. Один Асхаб сутулился возле лампы и тотчас кинулся открывать.

От скрипа двери проснулся Шарип, выпростал голову из-под одеяла:

-Мам, ты хлеб принесла, да?

-Принесла, принесла!- почти простонала мать.- Сил моих нет, сами в мешке возьмите...

И со вздохом облегчения упала на табуретку.

Несколько минут она отдыхала, закрыв глаза и запрокинув лицо. А когда немного отошла, принялась стягивать бурки. Но не смогла - руки задеревенели. Одну галошу она потеряла, но ей даже не было жалко.

-Марем, помоги-ка,- позвала она.

Но и вдвоем они ничего не смогли сделать, не помог и Асхаб. Пришлось отмачивать бурки в холодной воде. Роздан стянула их и едва не заплакала от жалости к себе: ноги были обморожены.

В доме уснули. Она же все маялась и вздыхала, все прикладывала к больным местам сырую картошку, лук. Боль не проходила.

Утром она не встала - ноги распухли, перестали подчиняться. Вечером другого дня у нее начался страшный жар. Она стала метаться и звать детей.

Через неделю ее схоронили.

К ней так и не успели вызвать врача. Больницы в селе не было, а для поездки в город требовалось разрешение. Асхаб получил его через две недели после похорон.

XIII

С началом каникул после пятого класса Муса пошел работать в ту самую седьмую бригаду, где прежде работала мать. Асхаб, втайне гордившийся внуком, еще накануне сходил к бригадиру с наказом приглядывать за парнишкой и не перегружать работой. Последнее он сказал на всякий случай: в селе знали о горе семьи и ребят жалели.

После смерти снохи Асхаб нанялся ночным сторожем на ферму. В долгие часы дежурства, вышагивая вокруг коровника, где вздыхал и принимался шумно ворочаться скот, он ломал себе голову, стараясь найти какой-нибудь способ облегчить ребятам жизнь.

Сначала он хотел было жениться - все будет кому приглядеть за хозяйством, да и детям женская рука нужна,- но скоро одумался.

Правду сказать: какая пошла б за него? Ему уже перевалило за седьмой десяток, все чаше стала донимать всяческая хворь, не до женитьбы было. А и захоти, кого взять? Молодую? Асхаб только усмехался при этой мысли. Молодую?.. Ей самой няньку нанимай...

Так и не вышло ничего с женитьбой.

«Бийберда бы сюда, будь он неладен!- горестно раздумывал старик.- Женил бы подлеца, зажили б одним домом...»

Среди ребят он не мог нарадоваться на Марем. К ней как-то незаметно перешли все обязанности Роздан: она и готовила, и шила, и доила строптивую корову, ухитряясь при этом не бросать школу. Для своих четырнадцати лет была она по-прежнему невелика ростом, но Асхаб видел, как ее спокойной власти все с большей охотой подчиняются братья.

Вечерама Асхаб уходил на дежурство. Дети оставались одни. Тишина и одиночество делались пуга-ющи. От каждого шороха их бросало в дрожь. Как ни старалась Марем нарочито ровным тоном объяснить, что это и где шуршит, временами ей самой становилось страшно.

Хорошо засыпали тогда, когда приходила ночевать Тайжан, дочка Розы. В такие вечера возились и проказничали чуть не до полуночи, а наигравшись, засыпали и не слышали не только шорохов, но и утреннего возвращения Асхаба.

Тайжан с Мусой дружили, но на людях держались с насмешливой церемонностью. Муса усвоил себе с девочкой тон неоспоримого превосходства бывалого человека, на что Тайжан лишь посмеивалась.

В то утро, когда Муса должен был выходить на работу, Марем поднялась раньше обычного. Следом бесшумно встала Тайжан, и подруги принялись хлопотать над завтраком.

За едой Муса был центром внимания. Даже Ша-рип, с трудом признававший авторитет брата из-за двухлетней разницы в годах, отложил ложку.

-Сначал ты. Я после поем.

Покончив с едой, Муса принялся обуваться. Рядом на корточках присела Тайжан, снизу заглянула в лицо:

-А какую тебе нынче работу дадут?

-Кто его знает... Любую могут дать.

-Любую?- с уважением протянула Тайжан.- А если тебя косить пошлют, как папу? Справишься? Папа говорит, что там даже ему трудно приходится.

А он знаешь как косит?

-Любая работа не легка. Мне бы вот лучше с лошадьми...

-С лошадьми-то и я не хуже бы смог!- не выдержал Шарип.

Муса беззлобно поддел.

-Уж ты бы смог! Носом в землю...

-Когда это я падал?- даже подпрыгнул от возмущения Шарип.

-Смотрите-ка, он уже забыл? А с ишака кто падал?

-С ишака?.. Ты бы еще что вспомнил! Я тогда не то что с ишака, со стула падал! Ты теперь меня на него посади!

Но тут пришел с дежурства Асхаб и спор прекратился.

Асхаб в молчании позавтракал и вышел, сопровождаемый Мусой. У двери тот оглянулся: остальные завистливо глядели ему вслед.

В первый день Мусу назначили на пустяковую, по его мнению работу: вместе с женщинами пропалывать лук. Он хотел было попроситься к лошадям, но вспомнил, как ответила Тайжан: «Любая работа нелегка!» - промолчал.

День готовился жаркий. С самого утра палило вовсю. Над полем на невидимых нитках висели жаворонки. Странно было, как у них от собственных трелей не закружится голова. На другом конце поля переполошено стрекотали сороки - видно, углядели поблизости собаку или кошку и теперь предупреждали округу.

На каждую из женщин пришлось по две грядки. Муса решил не отставать и тоже выбрал себе две, повел их, искоса приглядываясь к тому, как работают женщины. Но те шли будто не спеша, перекликались, вели нескончаемые пересуды, и Муса решил работать по-своему.

Сорняк густо забивал грядки. Только внизу, у самой земли, различались тощенькие побеги лука. Муса с ожесточением обеими руками рвал неподатливые стебли, отшвыривал в сторону. Но чем больше он спешил, тем безнадежнее отставал от женщин.

Чаще всего стебли обрывались у него в руках, возле самого корня. Как он ни тянул, как ни разрывал землю, коренья так и оставались торчать среди затоптанной травы.

А женщины, перекликаясь и тараторя, ушли далеко вперед. Муса чуть не плакал от обиды и злости на себя, на свое неумение и стал думать лишь о том, как бы довести грядки до конца.

Вскоре у него горели исколотые руки, заломило поясницу. Он был еще на половине, когда женщины закончили свою долю и уселись на краю поля, в тени стога.

Одна из них, Роза, направилась к нему.

Мужа у Розы убили в сорок втором под Москвой, войну она промыкалась вдвоем с дочерью. Только когда вышла замуж за Сарсенкула, вернувшегося после победы в родное село, дела семьи поправились.

Второй брак оказался счастливым: Сарсенкул был человек редкой доброты и честности. С фронта он вернулся хромым, но поблажек себе в колхозе не просил. Нрав он имел спокойный, но был охотник до всяческих шуток, занятных выдумок и быстро сдружился с Тайжан.

Роза не чаяла в дочери души. Сама она была статна, моложава, так что рядом с Тайжан казалась скорей ее старшей сестрой, чем матерью. Да и похожи они были удивительно: те же горячие карие глаза, тот же небольшой ровный нос, крутые брови...

Муса, не поднимая головы, продолжал работать.

-Нечисто полешь, сынок,- нараспев сказала Роза.- Погляди: там трава, здесь трава...

Муса залился краской, мысленно выругав себя за небрежность.

-И корней много оставляешь... Сорняк, он живуч. Дня через два-три опять проклюнется.

-Я переделаю,- пробормотал Муса.- Вы не беспокойтесь, тетя Роза, я переделаю.

Он лихорадочно принялся вырывать торчащие корешки.

-Иди-ка ты лучше принеси мне попить, я тут сама управлюсь. Вон чайник, под стогом... Бригадиру надо будет сказать, чтоб тебя на такие работы не назначал.

Прополка - наше дело, бабье. Тебе небось лошадь подавай, а?

Видно, она в самом деле не забыла о своем обещании, потому что на следующий день Мусу послали помогать Раасу культивировать кукурузу.

О лучшем он не смел и мечтать - целый день на лошади!

Лошадей Муса любил страстно и все свободное время пропадал на конюшне. Он знал нрав и привычки чуть ли не всего колхозного табуна, не пропускал ни одного мало-мальски важного события в жизни конюшни и неоспоримо утвердил за собой право выгонять лошадей на водопой.

Если что и нарушало его безоблачное настроение нынче утром, так это то, что ему предстояло работать с Раасом. Рааса он недолюбливал, как и его сына Эн-вера, с которым учился в одном классе.

Энвер был толст, аккуратен и клал Мусу на лопатки левой рукой. Он тоже не испытывал к Мусе особой приязни и постоянно донимал его мелкими пакостями: то, пользуясь тем, что сидел как раз позади Мусы, стрелял ему в затылок жеваными бумажками, то вырывал книги или прятал портфель.

Каждый раз Муса лез в драку, хотя заранее знал, чем это кончится. К своей репутации силача Энвер относился с заботливостью и почтением и, очевидно для поддержания ее, все перемены, а порой и на уроках жевал - его сумка была вечно набита едой.

Вдобавок однажды (еще при жизни Роздан) Муса невольно подслушал спор у себя на крыльце, где сидели Асхаб, Жамарза и Раас. Насколько он понял, речь шла о том, почему из выслали с Кавказа...

-Мы все других винить мастера: обидели, обидели!- раздраженно говорил Жамарза.- А не лучше ли самим было держать себя по-людски?

Раас покосился в его сторону.

-Что-то ты до сих пор по-другому разговаривал.

-А теперь вот так думаю! И попробуй докажи, что я не прав!- отрезал Жамарза.- Забыл, как повестки приносили? Принесут ее какому сукину сыну, а тот нос воротит: «Это, мол, не мне. Это моей корове!» Забыл? И ведь едет в город эту самую корову продавать, суется во все дырки, из шкуры вон лезет, лишь бы от фронта открутиться. А возьмут, так и тут вывернется: сбежит по дороге и возле села в горах отсиживается. Забыл?

-Ну, ты, без намеков!- окрысился Раас.

-Ага, проняло!.. Ну-ка скажи: сколько тебе лет?

-Шестьдесят пятый пошел.

-Вот и соврал! Соврал, хоть я за язык тебя нетянул! Тебе Раас, сорок пятый идет. Так-то... Да ты не кипятись, ты вспомни: твоя сестра за моего приятеля в наше село вышла, так? Ну, ей сорок три, а ты на два года старше... Не прав я, скажешь!..

-Да, но...

-Вот тебе и «но»! Может, еще напомнить, как ты бегал, обивал дороги, пока не достал эту самую бумажку, по которой ты на целых двадцать лет постарел? Или и это забыл?

-Ну, а если не забыл! А сам-то ты, скажи на милость, почему на фронт не пошел, если такой прыткий!

-Ты за меня не беспокойся, я от дела не бегаю. Я, когда призвали, слова не сказал, хотя дома шесть душ оставил. Только вернули нас от Ростова из-за этой самой высылки. Так что ты меня с собой не равняй.

-Да бросьте вы счеты сводить!- вмешался Асхаб.-Совсем не тот разговор завели.. А ты, Жамарза, в одном не прав: не так уж много было у нас этих самых дезертиров. И не дело за горстку подлецов целые народы своей земли лишать.

Обозленный Раас ушел.

-Зря ты его, Жамарза,- примирительно покачал головой Асхаб.- К чему старое вспоминать...

-Надо вспоминать старое! Надо! Видел, как он живет? Новый дом отгрохал, ишака, двух коров купил!.. Ты что думаешь, от трудов праведных он так размахнулся?.. Что-то я не видел, чтоб он работой себя перегружал! Откуда все это - дом, все коровы? Может, он в больших начальниках ходит? Или ученый человек?.. Молчишь? То-то. И он молчит, откуда денежки берет... Верно покойница Миновси сказала: до того скуп, что волос надвое готов расщепить. Асхаб не стал возражать, только заметил:

-Он ведь и на Кавказе в бедняках не ходил. Поглядишь бывало, как живет человек, и будто нет на свете ни войны, ни горя. Мы, дурачье, в колхозе жилы из себя за работой вытягивали, а он... Помнишь, каким забором двор обнес? Ворота в одиночку не сдвинешь! Во двор по ночам кобеля спускал... А ты говоришь - две коровы! Его в огне жги - не сгорит, не только что выслать...

Муса не все понял и в разговоре, и в непонятной запальчивости деда и Жамарзы. Но его неприязнь к Раасу с тех пор только усилилась.

Утром, когда он пришел в бригаду, Раас поманил его к себе.

-Ты вот что... Бери лошадь и поезжай на поле, а я следом буду.

Муса взгромоздился на старого пегого мерина, который чуть не засыпал на ходу.

Вскоре появился на поле и Раас. Приехал он в тележке, запряженной ишаком, спутал тому ноги и погнал пастись у реки.

Перед началом работы они огляделись.

Темно-зеленое море кукурузы колыхалось перед ним. Стебли доставали Мусе только до колен, но и то было бы неплохо, если бы не сорняк: он стоял вровень с посевами.

Две недели не было дождя. Земля стала суха и пошла трещинами. В полдень кукурузные стебли сворачивались от жары, а сорняк все так же неутомимо тянулся вверх, глушил кукурузу...

Муса направлял мерина по междурядью и оглядывался назад, где широко шагал с культиватором Раас. Как ни зарекался Муса раньше времени судить о работе, она и в самом деле показалась ему не особенно серьезной: сиди на мерине да гляди, чтоб тот борозду ровно держал.

-Давай, парень, давай,- покрикивал сзади Раас. Муса пытался разгорячить мерина, махал плеткой, но тот был не из прытких. После удара он несколько убыстрял шаг, потом снова принимался плестись с прежней грустной сосредоточенностью.

Уже после двух кругов лошадь выдохнулась и вымокла. На остановках Муса убегал в поле за травой. Мерин поспешно хватал ее желтыми губами, смачно хрустел. Муса садился на траву смотреть, как он ест. Раас устраивался в сторонке, вынимал кисет... Докурив цигарку до половины, он неодобрительно глядел на нее и клал окурок в карман.

-Трогаем, что ли...

Солнце уже перевалило за зенит, когда Раас объявил:

-Обед! Беги домой, подкрепись, а через часок - снова сюда.

Муса обрадованно кивнул и принялся распрягать лошадь.

-Оставь, я отгоню в бригаду..

-Да не беспокойтесь! Мне как раз по пути...

-По пути, по пути... Делай что говорят.

Муса кинул повод и побежал домой.

Там вся семья была уже в сборе.

-Ну, как дела, работник?- по-русски спросил Асхаб.

Муса солидно кивнул.

-Вроде бы ничего... По-маленьку.

Марем быстро накрыла на стол.

За обедом Муса степенно рассуждал о работе, адресуясь преимущественно к Асхабу.

-Одна беда - лошадь устает... Я бы, конечно,пешком пошел, да ведь она борозду попортит.

-А вы бы с передышкой работали.

Шарип с плохо скрываемой завистью спросил:

-Скажи, а я смог бы делать твою работу? Ну, если бы ты объяснил, как?

Муса подумал и согласился:

-Если бы объяснил, тогда бы смог. Ты понятливый.

Возвращаясь на поле, он, к своему удивлению, встретил Рааса. Тот вел за узду мерина, который, напрягаясь, волок по земле такой ворох сушняка, что у него даже подгибались ноги. Сзади завесой вставала пыль.

Проходя мимо, Раас бросил:

-Я сейчас буду, ты подожди.

Вскоре вместо него на лошади приехал Энвер и кинул Мусе поводья.

-Бери свою клячу! Ты постарайся, может, бегать ее научишь!

-Ах, бегать научить, да?- вскипел Муса.- Бегать? А вот этого не хочешь?

И он сшиб Энвера на землю.

Тот немедленно поднялся, не спеша двинулся к Мусе. Муса отскочил и поднял плетку:

-Не подходи, пожалеешь!

Энвер остановился и презрительно плюнул.

-Нужен ты мне, такой головастик! Я тебя, если надо, в первый же день в школе отвалтузю.

Нагрузив ишака припасенным сушняком, который не смог захватить отец, он уехал. Почти тотчас вернулся Раас.

-Лошадь, значит, пасешь? Дело!

Он поплевал на ладони и стал откашивать серпом траву. Накосил порядочную вязанку, сунул ее под куст, туда, где только что лежал сушняк, и повернулся к Мусе.

-А ну запрягай! Бригадир идет, не видишь? Нагорит нам с тобой...

Муса молча повиновался.

На следующее утро, когда он снова пришел в бригаду, Энвер уже запрягал мерина.

-Оставь мою лошадь в покое!- приказал Муса,хватаясь за повод.

-Была твоя, да вся вышла! Я на ней нынче работать буду. Съел?- И он с силой толкнул его в грудь.

Муса упал, но повода не выпустил. Мерин недовольно замотал головой. Подошел Раас.

-Чего не поделили? Ну-ка дай сюда!- Он вырвал повод из рук Мусы и хотел передать Энверу.

-Не дам я ему свою лошадь!- навзрыд заплакал Муса, судорожно вцепившись в повод.

На шум стали собираться. Раас чертыхнулся.

-Из-за двух сопляков крику на весь двор! Да отдай ты ему лошадь!- прикрикнул он на сына.- Ишь вояки!..

Муса вдруг бросил повод и пошел со двора. Его догнал и обнял за плечи Жамарза.

-Не горюй, малыш, беда невелика. Хочешь сомной работать? Мы тебе коня получше этой развалины отыщем, станешь на волокушке сено подвозить.

Договорились?

Муса всхлипнул в последний раз и с благодарностью улыбнулся.

На селе знали, как мучается Жамарза от того, что до сих пор у него нет сына. Уже в Казахстане Кайпа родила седьмую девочку, и Жамарза вконец затосковал.

...Все лето Муса проработал у Жамарзы на волокушке. Осенью, при оплате трудодней, ему начислили мешок пшеницы и почти целую телегу арбузов и дынь.

-Я же говорил - новый работник в доме появился!- сиял Асхаб. - Какой парень, а?

-Я и на следующее лето пойду работать!- пообещал Муса.

-И я пойду!- не отставал Шарип.

К обычной зависти у него на этот раз примешивалась гордость братом.

XIV

Старшие частенько подшучивали над дружбой Мусы с Тайжан, уже не раз величая их женихом и невестой.

Муса терпеть не мог этих шуток и гнал Тайжан от себя:

-И чего ты за мной ходишь? Девчонок тебе мало?

Куклы там разные, тряпки... Шла бы да возилась с ними!

Он хмурил лоб и оборачивал к ней строгое лицо.

-Муса, миленький, а можно мне не уходить? Ну, хоть чуточку-пречуточку! А завтра я к девочкам по бегу!

Просить-то она умела! Кончалось обычно тем, что Муса, сменяя гнев на милость, снисходительно разрешал:

-Ладно, можешь нынче не уходить. Но чтоб завтра я тебя не видел. Поняла?

-Поняла?!- послушно кивала Тайжан.

И все шло своим чередом. Ни завтра, ни послезавтра ничего не менялось. Их все так же видели вдвоем и так же дразнили женихом и невестой.

А время летело. Сделалась стройной, выше ростом незаметная Марем, выросла такой красавицей, что на нее засматривались ребята. Мало кто знал, как трудно ей все это дается - аккуратные платья, туфли с незаметными заплатками, школа... По-прежнему она вела хозяйство, стряпала и обшивала братьев, Асхаба. Но совмещать это с учебой делалось все труднее.

От ребят помощи было мало. Муса по целым дням пропадал в школе, был записан во все кружки сразу и разрывался между пожиравшими его страстями к самым неожиданным наукам.

У Шарипа тоже была своя жизнь, чаще всего - на улице. Он, рос трудным мальчишкой: дерзил на уроках учителям, а то и вовсе удирал из школы, приходил домой только к ужину, зачастую в синяках.

Асхаб коротал день в одиночестве. Иногда стучался нежданный гость, и старик, сгорая от стыда, принимался извиняться, что не мог встретить его как положено: хозяйствовала в доме Марем, а у нее была еще и школа... Все чаще Марем поговаривала о том, чтобы бросить учебу, но Асхаб и слышать об этом не хотел.

- Пока я жив, не бывать этому! В наше время человек без грамоты - что скотина бессловесная. Если уж самому не довелось, так вас в люди выведу...

У Жамарзы одна за другой вымахали вдруг в невесты трое дочерей. Девки были здоровые, кровь с молоком, с лица круглы, а глазами похожи на русских: с синими огромными глазами.

Кайпа голову с ними теряла, жаловалась соседкам, что не в родителей горды вырастали дочки: хотя ходили еще в школу, уже наперебой требовали новых нарядов.

А откуда их было взять, если Жамарза по-прежнему один вывозил всю семью? Правда, он уже ходил в звеньевых и какой-то достаток в семье был. Но велик ли?

В колхозе Жамарзу поминали добрым словом почти на каждом собрании, давали премии - что ни год, то часы или велосипед,- но семья с большим трудом сводила концы с концами. Хлеба, правда, хватало, трудодень пошел весомей. Однако с одеждой и прочим женским ширпотребом было туго.

-Ведь какую махину на себе тащу!- жаловался приятелям Жамарза.- Вздохнуть свободно на дают, проклятые вертихвостки.

-Если ты такой умный, чего же не остановишься?- ухмылялся Асхаб.

Жамарза только безнадежно вздыхал. Повеселившись, Асхаб принимался утешать:

-Не вешай голову! Сам знаешь: дети - подарок аллаха. Вот выучатся, встанут на ноги, обзаведутся своим хозяйством, и тебе только и дела будет, что из гостей в гости целый год катать.

-Какие там гости!- отмахивался Жамарза.- Лишь бы они себя обеспечили, а я-то свой кусок везде добуду...

Подросли дочери и у Рааса. Особенно хороша была старшая, Маржан. В нее был влюблен чеченец Адам, что врачевал в недавно открывшейся больнице. По слухам, сваты только и ждали дня, когда она кончит десятилетку. Похоже, сама девушка против молодого врача ничего не имела.

Муса с Тайжан возвращались из школы, когда Адам попался им навстречу. Поздоровавшись, они поглядели ему вслед.

-Красивый, правда?- спросила Тайжан.

-А мне что за дело до его красоты?

-Ну, все-таки... Говорят, он собирается жениться на Маржан.

-Вечно ты все знаешь! Откуда?

-Знаю, и все. Мама говорит, из них получится хорошая пара.

-Ну и пускай. Раз они любят друг друга...

-Я тоже думаю, что пускай.

Они прошли несколько шагов в молчании. Вдруг Тайжан быстро спросила:

-Как ты думаешь, из нас получилась бы хорошая пара?

Муса даже крякнул от негодования.

-И что только тебе в голову лезет? Еще раз такое услышу - пересяду на другую парту. Запомнила?

-Вот и не запомнила! Можешь пересаживаться на другую парту, если тебе со мной сидеть противно, можешь!.. Даже спросить нельзя, да?

Муса передразнил:

-»Спросить нельзя, спросить нельзя»! Сначала думай, а потом спрашивай, а не наоборот. И так надо мной на селе смеются...

Это было осенью. Той самой осенью, когда они пошли в восьмой класс.

А весной, когда на земле выросла яркая трава и деревья обметало зеленым пухом, они впервые встретились тайком от других.

Встречу назначили в большом парке, что лет пять-шесть тому назад разбили школьники перед самой комендатурой. За это время он разросся, грозил вот-вот перехлестнуться через ограду. По ночам в нем было мрачновато. Местом встречи Муса выбрал одинокий бугор на самом краю парка.

Он пришел первым и затаился в кустах, слушая непонятные шорохи и голоса, которыми была полна ночь. Внизу успокаивающе бормотала горная речка, делившая село пополам.

Муса поднял голову и увидел звезды. И тотчас, будто их зажгли вместе со звездами, по обеим берегам реки загорелись фонари.

Он опустился на траву, тяжелую и холодную от росы, стал ждать.

Где-то недалеко послышались мужские голоса. Он поглядел, где это разговаривают.

Разговаривали в комендатуре. Дверь ее была открыта, на землю падала короткая полоса света. Возле крыльца кто-то смеялся, оживленно и быстро говорил, но слов не было слышно.

Муса боялся комендатуры. Она была для него символом того, что отделяло его от других. Проходя мимо, он всегда инстинктивно ускорял шаг, старался не оглядываться.

Комендатура была тем, чего он не понимал. А понимать он умел уже многое.

Но комендатуру он понять не мог, и знакомое чувство унижения появлялось у него всякий раз, когда ему случалось подходить к этому дому. Сюда вызывали каждого, кому исполнялось шестнадцать лет, и брали подписку о невыезде. Невыезд означал запрет переходить в соседнее село, ежемесячную регистрацию. Невыезд - это ждало Мусу лишь через год, а он уже теперь с ужасом представлял себе день, когда его вызовут.

У них была многонациональная школа. Русские, казахи, уйгуры... Он играл с ними, лепил и рисовал в кружках, дрался на переменах - был просто одним из многих. Одним из равных. Таким он был и для учителей. Они ставили ему пятерки, когда он знал, и двойки, когда не знал урока, хвалили его стихи в стенгазете и предупреждали, чтобы не слишком увлекался художественной самодеятельностью.

Так он переходил из класса в класс - просто хороший ученик, просто лобастый мальчик с непокорными вихрами. Он готовился вступить в комсомол и знал, что никто не будет возражать, потому что он в самом деле был нужен комсомолу.

Все, все было правильно, за исключением комендатуры. Это было несправедливо. Нечестно. Неправильно. То, что он мог сделать для уничтожения несправедливости, он делал: почти каждую неделю он с друзьями отправлял письма одинакового содержания по адресу «Кремль. Ворошилову». И никогда не получал на них ответа.

Почему именно Ворошилову, они не смогли бы ответить сами. Просто нужно было что-то делать, нужно было кричать о том, как гнетет людей позор, как они обижены и оскорблены, как с болью носят на себе имя «спецпереселенец», как хотят быть теми самыми людьми, для которых написана умная книга - Конституция. Сталинская Конституция.

Он очнулся от раздумья. Рядом за углом торопливо шуршали по траве шаги. Он вышел им навстречу и грозно закричал:

-Стой! Ни с места!

-Ой, даже дух от страха захватило!- Тайжан рассмеялась.- Ты прости, что заставила тебя ждать. Этот противный Энвер крутился возле дома... Я уж и так ушла огородом.

Муса знал, отчего злобствует Энвер: тот никак не мог примирится, что не с ним дружит Тайжан, и старался хотя бы в мелочах напортить им.

По всей школе - на партах, на стенах, на заборе -красовалась надпись: «Муса + Тайжан = любовь». И хотя Муса ни разу не застал Энвера за работой, он ни минуты не сомневался, что это его рук дело.

-И что мы ему сделали, понять не могу? - разводила руками Тайжан и поднимала на Мусу глаза.

Тот отмалчивался.

...Налетел порыв ветра, и парк глухо зашумел. Стала возиться в кустах какая-то невидимая птица. Мимо пробежала кошка.

Муса осторожно взял девушку за руку.

-Какие у тебя руки горячие...

-Я вся горю. Потрогай, какие щеки.- Она приложила его ладонь к своей щеке.- Горячая?- спросила она шепотом.

Муса бережно взял ее лицо в ладони.

-Если б ты знала, какая ты красивая!..

-И ты... и ты красивый!- по-прежнему шепотом отозвалась Тайжан.- Красивее всех!

Муса придвинулся ближе. У нее, как у птицы, тревожно округлились глаза. Он осторожно поцеловал ее в губы. Побледнев и напрягшись всем телом, она вырвалась и отошла. У нее тяжело билось сердце.

-Ты целуешься, как мама!- прыснула она вдруг.

Муса тоже рассмеялся.

-Глупенькая... Вот подожди, будем на Кавказ уезжать, я тебя с собой увезу.

-А вам когда-нибудь разрешат?

-Конечно. Как же иначе?

-Не знаю... Только все равно вам должны дать такие права, как у всех.

-Дадут, посмотришь... А какая красота у нас на Кавказе!

-Сам небось ничего не помнишь! Тебя ведь вон каким увезли!..

-Вообщем-то, мало что помню,- сознался Муса.- Но горы помню. Знаешь, какие?

-Но ведь и у нас горы. Высокие.

-Разве это горы! А у нас еще Терек течет. Помнишь, у Лермонтова?..- Он помолчал.- Нет, ты Кавказ не сравнивай!.. Там все не так, как здесь. Дедушка говорит, что лучше Кавказа места нет на всей земле. А уж он-то знает... Ты бы послушала, как он мечтает туда вернуться! Приехать, говорит, и умереть на родной земле!

В небе упала звезда. Они стояли молча и глядели ввысь, не смея коснуться друг друга. Тайжан зябко повела плечами:

-Пойдем, уже поздно.

-Успеем.

Ой, что ты? Мама будет ругаться

Они взялись за руки и вышли на дорогу. Прохладой веяло от реки. Тишина, безмолвие стояли кругом. Взошел месяц. Ровный свет его залил поля, село, дорогу.

По дороге шли двое. Они были счастливы.

XV

Английский язык в школе Шарипа преподавал некто Геннадий Васильевич Чиркин, худой и болезненный человек, за свой рост и худобу прозванный в школе Спичкой.

Свой предмет Чиркин любил до самозабвения. На беду, характер он имел безвольный и вспыльчивый. На уроках у него стоял сплошной крик, потому что кричал и сам Чиркин, и весь класс. Сорвав голос, Чиркин садился и стоически ждал, когда уляжется гвалт, всем своим видом укоряя непослушных и взывая к совести.

Однако это не помогало. Класс преспокойно занимался своими крайне важными делами: одни делали бумажные шарики и обстреливали ими соседей, другие предпочитали кидаться книгами, проливать чернила и хлопать крышками парт.

Уязвленный Чиркин принимался, свирепствовать: оставлял ослушников после уроков в классе, водил к директору и предавал общественной анафеме, но безрезультатно - его упорно не хотели бояться. Гул на уроках не затихал.

Особенные способности к нарушению порядка Чиркин отмечал у Шарипа Бесланова. Внутренне он парнишку жалел, поскольку тот был сирота, наказывал его меньше других, но против совести пойти не мог и оценки ставил точно по знаниям. Оттого в дневнике у Шарипа вечно торчала двойка, красиво нарисованная рукой Чиркина. Шарип со скрипом переползал из класса в класс.

-И в кого ты такой, скажи на милость?- недоуменно спрашивал Чиркин, когда ему делалось невмоготу от Шариповых подвигов.- Ты вон на брата, на Мусу, погляди... Чудесный парень! И не стыдно тебе перед своим дедом? У меня сил больше нет твердить тебе одно и то же: учись, учись для своей же пользы!..

Во время этих периодических повторяющихся внушений Шарип смотрел, что делается за окном, или прикидывал, как бы завтра удрать с арифметики. Исчерпав весь запас доводов, Чиркин его отпускал...

Однажды он дольше обыкновенного задержался после звонка.

-Спички не будет! Спички не будет!- тотчас же пронесся ликующий гул, и началось поспешное улепетывание по домам.

Шарип подхватил под мышку свой старый портфель без ручки и первым кинулся в дверь. Поскольку руки были заняты, он шибанул ее ногой и остолбенел: за дверью, держась за лоб, стоял Геннадий Васильевич!

В классе установилась мертвая тишина.

От удара у Чиркина вылетели из рук и рассыпались по полу тетради. Он неловко подобрал их одну за другой, ухватил за шиворот позеленевшего Ша-рипа и, порой приподнимая от пола, повлек в канцелярию.

-Если этот негодный мальчишка хотя день останется в школе, я ухожу!- заявил Геннадий Васильевич, распахивая дверь.- Ухожу!

Ему никто не ответил. В углу плакала какая-то женщина. Учителя молчали. Чиркин пораженно снял очки.

-Сталин... умер...- сказал директор.

Геннадий Васильевич отпустил Шарипа и принялся распускать галстук. Потом подтолкнул Шарипа к двери.

Этот день мальчик запомнил на всю жизнь.

...Однажды утром, когда Асхаб кончал завтракать в дверь постучали.

-Входите, дома я,- крикнул он.

На пороге показалась стройная моложавая женщина.

-Заходите, гостьей будете...- Он вглядывался в вошедшую. Наконец его осенило.- Доктор, так это вы!..

Действительно, это была Анастасия Елизаровна, которая когда-то лечила его ребятишек.

Асхаб обрадованно засуетился: усадил гостью, кинулся ставить чай - ребята были в школе, приходилось хозяйствовать самому.

За чаем Анастасия Елизаровна дотошно расспрашивала его о делах семьи, всплакнул, узнав о смерти Роздан.

-Вы-то как?- спросил Асхаб.- Как там Турсун-апа, Иван Федорович?

Врач коротко вздохнула.

-Плохо.- В ответ на непонимающий взгляд Асхаба она пояснила:- Посадили их.

-Как!- вырвалось у Асхаба.

-Помните Тюльбека? Ну, того, щекастого, председателя сельсовета? Вот он и написал на них... Мол, помогают врагам народа - это вам... И еше приплел, будто Бийберд украл в совхозе какую-то пшеницу, а они якобы покрыли. Ну, взяли их обоих, и вот уже четвертый год ни слуху, ни духу.

Асхаб молчал, закрыв лицо руками. Когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы.

-Чумные мы... И самим свет не мил, и другим горе приносим.

-Тюльбек и мне грозился за то, что я ваших лечила,- вздохнула Анастасия Елизаровна.- Пришлось уехать от греха... У меня ведь тут в городе родня, пока приютили. Устроилась в роддоме, работаю... Дай, думаю, загляну, узнаю, как живете. Да и дело есть: с Раасом надо повидаться. Он тут, с вами? Асхаб кивнул.

-Случилось что-нибудь?

-Не знаю, как сказать... В поезде, по дороге в Алма-Ату, познакомилась я с одним человеком... Ну, слово за слово, и он узнал, что я знакома с вами, с Раасом. Гляжу, обрадовался: он, оказывается, с братом Рааса - тот, кажется, в ваших краях судьей был -в одном лагере сидели. Этого-то выпустили, а брату -Исса, кажется?- большой срок дали, ему еще восемь лет отбывать... Просил передать, что и как.

Асхаб вздохнул:

-Понятно... Самого-то Рааса дома нет, но я передам. Не в радость ему будут такие новости...

Анастасия Елизаровна посидела еще и к полудню собралась в обратную дорогу. Асхаб посадил ее на полуторку и весь этот день не находил себе места. Вечером он поплелся на дежурство.

Он шел, погруженный в свои мысли, горбясь больше обычного, ничего не замечая вокруг. Но у комендатуры остановился: там перед крыльцом гомонил народ. Асхабу послышался голос Элберда.

«Вернулся,- подумал он.- Ну, теперь пойдет потеха! Неймется человеку!»

В последний раз Элберд угодил на пятнадцать суток за очередную попытку избить коменданта. От большего его спасло лишь то, что был он в этот вечер непроходимо пьян.

Голоса Элберда уже не было слышно, Асхаб шел и думал о чем-то своем, когда перед ним на дорогу упал странный багровый отсвет.

Асхаб поднял голову и вздрогнул: из-за комендатуры, с тыльной ее стороны, вспыхнул и затанцевал на ветру длинный язык пламени.

Асхаб кинулся обратно.

Он видел как с крыльца комендатуры слетел и, шаря рукой по кабуре, бросился за угол Кадин. Почти тотчас оттуда выбежал человек, неловко и неуверенно пробежав метров двадцать, споткнулся об оставленное посреди дороги ведро и упал.

Человек еще поднимался, медлительно и будто с трудом разгибая спину, когда на него прыгнул Кадин, подмял под себя. Оба, хрипя, покатились по земле.

Комендатура полыхала. Здание было старое, сухого и легкого дерева, горело чудесно. Огонь перекинулся на крышу, тес вспыхнул как бумага, пошел трещать и раскидывать галки. Но дом стоял на отшибе, опасности для села не было.

Кадин и его противник с сопением бились на земле. Асхаб кинулся к ним разнимать, но не успел: почти не слышимые в реве огня, щелкнули два выстрела. Шатаясь Кадин поднялся и бессмысленно уставился на огонь. Второй остался лежать.

-Горим, горим!- заголосил вдруг Кадин и бросился к комендатуре.

С ведром, топорами на пожар сбегался народ. Перемазанный сажей Кадин подскакивал, рвал из рук лопаты:

-Тушите же, черт возьми! Тушите!

Вспомнив, он заскреб по кобуре, неловко достал пистолет, хотел крикнуть что-то гневное, грозное. Ему не хватило голоса, и он кинулся чуть ли не в самое пекло. Тотчас же выскочил обратно, прижимая что-то к груди.

Люди все прибывали. Убедившись, что селу ничего не грозит, они отходили, смотрели на пламя со странным, сосредоточенным выражением.

Словно очнувшись, Кадин огляделся.

Вокруг него плотной стеной стояли люди, одинаково запрокинув лица, глядели на огонь. Он никак не мог понять спокойного, ровного выражения их лиц. Потом вдруг понял, вытер локтем со лба сажу и пошел к убитому.

Элберд лежал, отвернув голову от рушащейся комендатуры. Орден холодно поблескивал на груди. Кадин перевел дыхание. Он долгим взглядом посмотрел на лежавшего, устало бросил: «Дурак».

Отошел, сел в стороне на столб, заготовленный для соседней стройки. Люди подходили, смотрели с прежним выражением, сначала на убитого, потом на Ка-дина. Он сидел сгорбившись, свесив руку с пистолетом. Волосы у него были растрепаны, фуражку он потерял и машинальным движением вытирал лоб тыльной стороной ладони.

Бешеным галопом подкатила пожарная бочка. Но тушить было уже нечего. Стали меркнуть, сереть на пепелище головешки, изредка обваливались, поднимая сноп мелких искр.

Кадин сидел в прежней позе уставшего человека. Рядом валялся портрет Сталина с треснувшим стеклом: все, что удалось коменданту выхватить из огня.

Он поднял на толпу измазанное сажей лицо и, матерно выругавшись, угрожающе протянул:

-Во-от вас, сволочей, теперь Сталин...

-Будь проклят твой Сталин!- выкрикнул кто-то.

-Да не лежать ему в своей могиле!- глухо добавил Жамарза.

-Да сгореть ему в адском огне!- бросил Асхаб.

И все сбылось. Исполнились все три проклятья.

Но до этого еще нужно было дожить. Впереди еще были утраты и обретения.

Авторизованный перевод с ингушского Геннадия Русакова

ПИСЬМА

28 января 1919 года. Владикавказ

Дорогая Тамара! Наконец имею возможность в спокойной обстановке черкнуть тебе несколько слов. За письма очень благодарен и храню их как ценность. Во всяком случае, не уничтожаю, как ты советуешь. Я сегодня чуть не расцеловал Саида.

Этот день был днем великих открытий. Несмотря на всю подавленность настроения, на всю отчаянность политического положения, я поистине пережил лучшую минуту в своей жизни... Фронт оголен, Деникин наступает, на карту поставлены судьбы народностей Терской области. И вот по этому поводу было устроено объединенное совещание бюро горских фракций и бюро горских коммунистов. Настроение у членов бюро горских фракций было очень печальное, многие совсем растерялись, особенно Ахмет Цаликов. В полном смысле слова - трус. Мы, коммунисты, никогда не падаем духом. Идя на борьбу за коммунизм, мы знали, что нас ждут и расстрелы, и виселицы, и пытки.

И вот, когда эта жалкая кучка мелких дельцов - членов бюро горских фракций - нагло обрушилась на нас со своими вздорными обвинениями, Саид, честь и слава ему, как истинный борец за счастье трудящихся, влекомый лучшими своими убеждениями, в этот ответственный час горячо призвал: «Кто революционер, тот пусть станет под Красное знамя советской России!»

После этого Цаликов как в рот воды набрал. Подробно все не опишешь, но я остался очень доволен Саидом. После заседания крепко пожал ему руку.

На этой неделе или Деникину смерть, или нам на время придется покинуть Терскую область. На днях приеду, расскажу подробнее. Офицерство приветствует Деникина. Мы хорошо понимаем,что это грозит не только свободе и революции, но даже самому физическому существованию ингушского народа. Мы сделаем все возможное, чтобы спасти народ. Но пока нас мало и на нас так подло клевещут. История, конечно, оценит все и всех по заслугам. Но ты должна быть живой свидетельницей тому, что мы, отказавшись от всего, от личной жизни, отдали нашему делу все самое светлое и лучшее. Если мы проиграем, если наша работа погибнет и наш народ подвергнется смертельной опасности, то виноваты будут те, кто старался очернить наши честные имена. Проклятие потомства падет на их голову. Тамара, не думай, что мы складываем оружие. Нет, наша вера столь же крепка, как и раньше.

Жду письма, до свидания. Гамид.

19 февраля 1922 года

Моим дорогим возлюбленным детям.

Я оставляю вам эту тетрадь. В ней правдиво описана моя жизнь. Читайте, плохое забудьте, хорошее запомните, никогда не забывайте, какой трудный жизненный путь прошел ваш отец. Некоторые люди в моей жизни видели только плохие стороны и по ним строили свои суждения. Прочтите все и поймите вашего отца. Это ему будет наградой в холодной могиле. Пусть вас ничто не смущает в жизни. Презирайте холод, голод, никогда не падайте духом. Будьте пастухами, дворниками, сторожами, учеными. Женитесь только по любви. Не считайтесь ни с социальным, ни с материальным положением избранных вами. Счастье только во взаимных чувствах. Не будьте трусами. Никому, кто бы то он ни был, не давайте наступить себе на ногу.

Никогда не забывайте свой народ и всегда любите своих собратьев. Ни при каких обстоятельствах не порывайте с отцовским домом.

Абдул-Гамид.

Февраль 1928 года. На смерть Хизира

Помнишь, братец ты мой, наш бедный покосившийся домик. Убогий, он едва стоял, и вечно отец возился с ним, ставя подпорки.

Помнишь, как он боялся за нас и всегда нас гнал прочь от него.

Помнишь, отец, угрюмый, усталый, садился перед очагом. Огонь то вспыхивал, то угасал. Отец подолгу смотрит грустно, грустно. А мы, оборвыши, кувыркаемся на тряпках. Какое нам было дело до того, о чем он думал.

Мы - куча детей - вечером укладывались ha полу, на соломе. Большие шалуны мы были. А ты, карапуз, ходил без штанов, всегда и вечно смеялся. Чему?

А теперь, бледный, с ввалившимися глазами, - лишь тень человека.

Большие черные глаза. Только в них одних - жизнь. Только в них - одна грусть и тоска по жизни.

Как она прекрасна, бесконечно прекрасна эта волшебница жизнь.

Так недавно, всего только год, эту очаровательницу так надменно он отвергал, всегда рисковал ею. И смешно было ему, когда говорили, что ее можно потерять. Но черной свинцовой тучей навалилась болезнь. Всего только 27 прожитых лет, а жизнь уходит, уходит навсегда. Смерть костлявой, уверенной рукой хватает ее.

И только мать, старая мать пристально смотрит в эти жгучие грустные глаза. Только она понимает их беспредельную грусть и крик застывшего ужаса в них. И на какие ты жертвы не пошла бы, мать, чтобы сына своего спасти, на какую бы участь себя не обрекла, чтобы сына спасти. Увы... вместо сына... труп холодный.

Апрель 1928 года

Горы бросали длинные черные тени, и деревья тихо шептались с серебряной луной, шелестя листвой. Я любовался этой чудесной картиной из поезда, и душа отдыхала от сутолоки дня.

Вот вдали высокая гора. У ее подножия кладбище. И там, в душной могиле, лежит Хизир. И, кажется мне, бедняга все, как тогда в ту роковую ночь, просит воздуха и доныне. Грустно, грустно стало на душе. Сквозь далекую мглу я отчетливо видел высокую, изнуренную болезнью фигуру с большими черными глазами, в которых застыли мольба, ужас и надежда. И чудилось, будто Хизир ходит среди могил и силится сквозь мглу увидеть меня, чтобы я еще раз на всю жизнь запечатлел в памяти своей его облик. Невольно лились слезы. Подавленный, доехал до Грозного. И никогда, если путь мой был бы удлинен на тысячу лет, не забыть мне страданий брата и его утрату. Но, подхлестываемые жизнью, мы все же будем идти вперед...

А. Гойгов.

2 сентября 1928 года. Ростов-на-Дону

Моей малютке, рано ушедшей из жизни.

Снег растаял. Солнце грело теплее, и сырая холодная земля, просушиваясь, будила жизнь. То был март. Было утро...

В глухом переулке, в незврачном домике на дверях дощечка: «Акушерка». С биением сердца ты переступила этот порог. О чем ты думала? О наших двух малышах или о новом человеке, который рвался на свет... Ты подарила нам чудную девочку с алыми пухлыми губками и черными, как смоль, глазами.

Мы решили с пеленок воспитать ее по-спартански. Не баловали мы малютку. Не много она получила от жизни. С пеленок мы установили рамки ее требованиям. Но со временем, как корень дерева уходит далеко в грудь земли, так и она постепенно глубоко ушла в наши сердца. Мы полюбили ее, быть может, больше потому, что слишком мало ей дали... Кончая работу, мы рвались к Индусу. Нас встречала милая славная улыбка. Она моментально снимала и усталость и невзгоды жизни и все существо наполняла большой радостью и светлыми, чистыми мыслями. Да, радость моя, немало счастливых минут она нам дарила. Помнишь, как ты бегала, моя радость, за ней вокруг стола. Я лежал на кровати в другой комнате. Ты смеялась. Никогда я не слышал и не услышу такого чистого, хорошего смеха. Это потешала тебя наша малютка, наш Индус. Помнишь, маленьким бантиком тянулись теплые губки и звонко чмокали меня. А неизменный вопрос: «Что папе надо?» - все звучит в моих ушах. И в моем мозгу, в сердце, горящем в тоске, сегодня вспоминаются самые маленькие штрихи из жизни нашей малютки. Бледное личико, большие черные брови, синева на переносице, кольцами вьющиеся и торчащие во все стороны пушистые волосы и черные глубокие глазки... И сердце, этот камень, остывший в моей груди, не знаю, почему не лопнет. Тяжело, мучительно тоскливо. Каким мужеством, какой волей одарена ты, сильная женщина и человек! Ты могла видеть эти муки смерти. Ты могла видеть это костлявое чудовище, когда оно, безжалостное, неумолимое, схватило в костлявые объятия нашего ребенка. Ты стояла твердо. Но буря мук, испытанных тобой, мне понятна. Я вижу и глубоко чувствую последний тоскующий взгляд нашей малютки, когда смерть в последнем вечном поцелуе прижалась к ее холодным губкам. Я чувствую и ужас, сковавший черные бархатные глазки, и их отчаянную мольбу к матери. Ты это видела и все выдержала...

Восток бледнел. Нерадостный день наступал... Ты орлицей, клекотавшей над мертвым птенцом, металась в сумрачных стенах, готовясь к нерадостному пути. Сжимая холодное тельце, шла ты на последние проводы дорогой малютки. Невесело мелькали придорожные деревья и немило светило солнце тебе.

Успокойся, сильная мать. Ты все отдала своей малютке.

А. Гойгов.

Сентябрь 1934 года

Дорогая, славная моя, хорошая мамаша!

Я только что приехал из села. Ночевал там. Дом, где когда-то билась жизнь, где людям было тесно, где все дышало надеждой на будущее к каждый уголок говорил о заботе человека, - теперь выглядит так неуютно...

Мы приехали туда с Ашотом в двенадцать часов ночи. Настежь открытые ворота, даже не слышно обычного лая пса (он подох).

Полная луна сияет, мрачные тени высоких деревьев кажутся мертвыми призраками. Двор зарос бурьяном. Наглухо закрыты ставни. Кажется, дом давно покинут людьми. Подкатываем к крыльцу. Гробовая тишина, холодная, как сиянье высоко по небу плывшей луны. Я машинально толкаю дверь, пуста одна комната, лусто и в другой. Вся моя жизнь в этом доме бурным потоком пронеслась в памяти. Зажигаю спичку и иду туда, где всегда стояла кровать. В сумерках не то видится, нето чудится знакомый старческий образ деда. В свете мигавшей спички на испещренном морщинами лице я уловил полное равнодушие к судьбе и набежавшую тень радости при виде меня. «Ты спишь?» - «А, это ты, нет, я вообще не сплю...» Этому я поверил. Я нашел на окне лампу с разбитым стеклом. Зажег. Он с трудом поднялся. Но подломились ноги, и он упал. И, как ребенок, когда его обижают, оглядываясь, ищет мать, так и он, беспомощный, искал годы своей молодости. Но их нет. «И я увидел, как две крупные слезинки медленно катились по его щекам. Я затопил печку, посадил около нее деда и, разговаривая с ним, замесил тесто из кукурузной муки, приготовил чурек. Ашот был в восторге от моих способностей печь чурек и делать кодр...

Ясное осеннее утро не принесло радости. Кругом запустенье. Не осилить деду хозяйство. Силы ему изменили. Во дворе мусор. В комнатах не прибрано. Не носят уже больше старого волка сильные ноги. А красавицы акации, как бы хвалясь своей могучей силой, вознеслись высоко к небу и, кивая кудрявой головой, зовут к жизни, кипучей и бурной. Ее уж здесь нет. Она стремительным бегом промчалась через этот двор, через эти комнаты, мимо прекрасных деревьев. Остались лишь ее слабые следы. Так вот, моя радость, я невольно сегодня делал сравнения. Я тоскую, живя временно без тебя, но зато дети рядом. А каково старому волку, который когда-то имел и любящую жену, и детей, и шумный дом, а сегодня один в этих мрачных стенах, лишенный всего, влачит горькое существование. Какие железные нервы и какое сильное сердце у этого человека, несущего на своих костлявых плечах невзгоды и радости жизни. А ему, моя радость, за сто лет. Да, невесело мне было сегодня в нашем старом, запущенном доме. Решил немедленно отправить Сахират домой. Недолго ей придется там жить. Старик немного протянет. В его грустных глазах я вижу леденящее дыхание смерти, за стариком нужен уход, а Сахират его обеспечит. Ехать сюда он категорически отказался... Котя и Зарема учатся хорошо.

Все мы тебя целуем и беспредельно любим.

Твой Гамид.

Из Москвы

Славный товарищ!

5 часов 20 минут. Холодно. С нетерпением ждем поезда. Протяжный, далекий гудок, словно рев большого, сильного чудовища. Встрепенулись. Засуетились. Огромный муравейник зашевелился, заговорил, заторопился, колебля своим движением вечный станционный чад. С трудом забрались в вагон. Устроились. Снова протяжный долгий рев, в котором чувствуешь и силу, и жалобу на далекий и трудный путь, и тоску по оставляемым позади местам. Вздрогнул, запыхтел паровоз и в серых утренних сумерках умчал нас в Москву, где куется счастье всего человечества.

Опять вспоминаю все, что писал десять лет тому назад о великой русской равнине. Мелькают села, поселки. Одинокие санки с лошадкой понурой плетутся по равнине, то белой от снега, то местами с черными плешинами там, где он растаял. А чудовище мчится, ревет, нарушая тишину снежной бескрайней равнины, рассекая клубы своего дыма и нависший туман. И какая она необъятная, какая великая эта наша в прошлом злая мачеха, а сегодня любимая мать-Родина! Мне знакомы этот путь и эта равнина. Двадцать пять лет тому назад, забившись на полке для вещей, в старом, заплатанном бешмете, судорожно сжимая хурд-жины, в которых был чурек и сыр, почти не владея русским языком, я ехал по этому пути и жадно ловил сквозь окно эти картины бескрайней степи. А сегодня я невольно сравниваю прошлое с тем, что вижу сейчас. Из удобного купе мягкого вагона я, тогдашний забитый дикаренок, сегодня полновластным хозяйном великой страны гляжу через светлые стекла окна. И будто не верится в эту огромную перемену, не верится тому, что раскинулось по этой необъятной равнине. Мелькают возделанные долины, повсюду МТС, которые заложили основу социалистической переделке убогой русской деревни.

И я, «азиат», с радостью и гордостью сознавая, что и я участвовал в этой великой переделке, пожираю своим жадным взором эти картины. Глаза устают, спать надоело, есть не хочется. И с каждым часом кажется, что поезд идет медленнее. Хочется скорее в Москву.

Я не надеялся на то, что меня встретят. Думаю, где и как провести время до утра. Сговорились просидеть на станции, сдав веши в камеру хранения...

Народ в вагоне волнуется. До Москвы километров сто. Все уже одеты, с узлами, чемоданами и прочим высыпали в коридор и суетятся, как будто бы вот-вот надо сойти. Пять часов утра. Ревет паровоз, как бы призывая на помощь. Мелькают пригороды Мо-сквы. И в 5 часов 20 минут, вздрогнув, засвистев, запыхтев, стал наш поезд на Курском вокзале. Вместе с волнующимися пассажи-рами, сами не менее волнуясь, выходим и в каком-то недоумении стоим у вагона, не зная, что делать, куда направиться.

Невольно вспомнилось, как с бедным Хизиром мы так же, как сегодня, в холодную зимнюю ночь, когда-то давно, приехали в Москву и, взволнованные, оглушенные величием доселе невиданного нами, стояли в нерешительности... Тогда нас никто не мог встретить, и мы рады были, что у вокзала, на улице, нам разрешили провести ночь. Ярко и живо вновь пронеслись в моей памяти картины далеких дней бесправия, нужды, гонений и оскорблений.

«Марша вохалва хо, Гамид» , - раздался за моей спиной голос. Выстрел не больше оглушил бы меня, чем это приветствие. Глянул с недоумением: «Кто ты?» - «Я - Гази, давай вещи». От него узнал, что он племянник Магомета. Тотчас с приветствием подошел и Крол. Живо разобрали вещи и пошли к выходу. С высоты лестницы, далеко внизу, в сотне лиц, мелькавших в неясном свете, вижу свою славную девчонку, которая уже на половине лестницы кинулась целовать и обнимать меня. Большую я испытал радость: меня встретили и близкие люди, которые любят меня и нас всех... Мы, люди в прошлом обиженные, особенно ценим и глубоко чувствуем всякое проявление хорошего отношения к себе. Нас всегда преследует мысль, что мы никому не нужны, что настоящее наше положение - это только приятный сон и что все человечество настроено против нас. И малейшее внимание не только со стороны, но даже от своих детей, говорящее о том, что мы что-нибудь да значим, что мы кому-то нужны, заставляет нас глубоко волноваться и быть признательными. Вот потому мне особенно радостно было, что Нина встречала меня. И особенно ценно и дорого это потому, что Нину-то мы с тобой хорошо знаем. Оказывается, она целую ночь прождала на станции, да и еще (при ее щепетильности!) держа шофера и Крола...

Нагрузившись, поехали в «колхоз». Крол, зная положение особенно с постелями, взял на свое попечение Федорищева. Магомета нет дома. Шесть-семь дней, как он в Ленинграде. Покупает пианино для области. Итак, я в Москве. Надо тебе сказать, что когда я подъезжал к Москве, и то не верил, что увижу ее. Знаешь, как долго я собирался в Москву? Пять полных лет, и все откладывал из года в год. Что тебе сказать? Впечатление огромное. Но все меркнет перед метро. Это воистину грандиознейшее сооружение. Сколько труда, сколько энергии, вкуса и любви вложено в него. Мало сказать, что оно построено, но наладить, пустить в действие, обеспечить точность в каждом его движении, повороте, предусмотреть все - воистину нужен большевистский гений. Ты видела его (метро). Я не буду говорить о художественном оформлении, о красоте каждой детали, но какой порядок и за какой короткий срок все это сделано! Уверяю тебя, только большевики могут сделать подобное и в такие сроки. Буржуазному миру потребовались бы десятилетия, чтобы построить метро. Я глубоко сожалею о том, что руководители, десятки раз побывавшие в Москве, не сочли нужным использовать это для показа побед партии и мощности нашего Союза. Из тех десятков тысяч средств, что мы тратим на всевозможные совещания, надо было часть повернуть на то, чтобы привезти сюда сотню наших колхозников, показать им метро и другие новостройки.

Более убедительной агитации никакое совещание не даст. Глубоко огорчен, что не могу привезти сюда всех наших мулл. Прокатить их в метро и потом похоронить под мраморными плитами, которыми облицовано метро, все его проходы и проезды. Это тоже принесло бы очень большую пользу для роста области. Словом, я потрясен виденным. «Сколько земли выкопано и где эта земля?» Моя крестьянская психология сразу, при спуске в метро, породила этот вопрос. Для горожанина это простой вопрос, но для колхозника нашего - большой. Объясни ему, где эта земля и сколько этой земли. Разве он в состоянии это понять, если сам не увидит и не пощупает. Я хотел бы и сильно хотел бы, чтобы мой старый отец увидел метро, узнать, какое впечатление оно произвело бы на него, услышать его мнение. Я очень жалею, что не могу осуществить этого. Эх, иметь бы тысячи три денег, и все их я отдал бы на это. Вообрази себе: человеку, думающему сегодня о многом так же, как он думал сто лет тому назад, показать такую великую стройку, о которой он ничего не слыхал... Это была бы потрясающая, незабываемая картина. Средневековый «варвар» катается в большевистской столице в метро и с ним его внук и внучки. Это возможно только в стране социализма, в стране, где живет и творит великий гений человеческого разума, воли и энергии. Москва очень изменилась за это время, но об этом я расскажу тебе потом. А о метро я не мог не написать тебе. Если бы оно на меня не произвело такого потрясающего впечатления, я бы считал себя потерянным человеком, человеком без души и разума.

Я уже был в комитете заготовок. Разговаривал с зам. Клейнера. Он очень хорошо меня принял. При мне справлялся по телефону обо мне у Меламеда, который дал очень хороший отзыв. Комитет заготовок оформил все документы и направил меня в ЦК для утверждения. Сегодня, 15 февраля, я целый день был в ЦК. Гордой, зав. сектором, дал заключение, что я соответствую. «Не трудно ли будет, - спросил, - тебе в национальной области». Я ответил, что в системе работаю 15 ле,т и все время был не на плохом счету, что и здесь постараюсь не ударить лицом в грязь. Как он мне сказал, на ближайшем секретариате ЦК я буду утвержден.

По мнению здешних товарищей, это очень ответственная работа. Был я в Заготзерне. Гольмана не застал, он в командировке. Сегодня слышал, что, он приехал, и завтра отправлюсь к нему... Постараюсь там же узнать, что получилось с моей наградой, к которой я был представлен в прошлом году. Сегодня вечером получил трое письмо. Оно одновременно меня порадовало и огорчило. Я очень рад, что ты хорошо сделала доклад. Я другого и не ожидал. Кто же лучше тебя это может сделать?..

Я прошу тебя, почаще говори с Котей. Скажи ему, что он хозяин дома, что он обязан заботиться о сестрах. Скажи ему, что мы недолговечны, что вся наша надежда - он, надежда деда, сестер и всех нас. Ведь я всю жизнь, начиная с малых лет, трудился, голодал, холодал, под заборами, на улицах ночевал, скитался, унижения и оскорбления переносил. И я заслужил, того, чтобы мой единственный сын, на старости лет успокоил меня сознанием, что моя трудная жизнь завершилась воспитанием сына трудолюбивым советским человеком. Мы ему все отдадим, ничего себе не требуя. Пусть хорошо учится. Пусть знает, что жизнь - не только наслаждение, а упорный труд, беспрерывная борьба. Кончаю, моя радость, не потому, что мне не хочется тебе писать, а потому, что скоро рассвет.

Привет тебе, мой хороший, славный товарищ.

Будь здорова на счастье мне.

Целую всех. Твой Гамид.

27 августа 1937 года. Ессентуки

Дорогая, ненаглядная моя мамаша!

Я сижу теперь и слушаю дивную музыку. Волны чудесных звуков, несущихся из эфира, сладостно захлестывают все мое существо... Знойная степь. Невыносимо палящее солнце. Тощий ишак бредет, мотая ушами, а за ним плетется азербайджанец. Протяжно, с чувством поет он песню, которую когда-то, тысячу лет тому назад, пели его предки: о гнете, о нужде, о гонениях. И странны и новы эти скорбные звуки в наши дни радости освобожденья, когда человек дышит полной грудью, когда гнет и нужда канули в прошлое. Но я люблю эту музыку. Мне понятны эти звуки тоски, отчаяния и обиды. Я жил в детстве, в годы юношества этой жизнью. И теперь, горестно вспоминая это, я предаюсь огромной радости за настоящее.

Наша великая партия создала свободную, радостную жизнь. Я и мои дети живем этой жизнью веселого, радостного труда и творчества. Мы никогда больше не будем рабами. Мы - свободные граждане нашей великой социалистической Родины. И безумно хочется, чтобы все человечество трудовое имело такую же радостную и счастливую жизнь...

Думаю, что мы скоро увидимся, и потому больше не пишу.

Весь твой Гамид.

12 мая 1940 года

Славный товарищ мой, родная Маша, привет тебе. Только теперь более или менее определилось положение этих дел. Фазина и Саблина я нашел. Они долго не признавались в том, что многое списали с моей повести, а потом сознались, что использовали «некоторые» места.

Прежде чем обратиться в суд, я счел необходимым зайти к Зинаиде Гавриловне. Я ей позвонил. Она по телефону подтвердила, что Фазин и Саблин использовали частично мою рукопись без ее ведома, когда она передала рукопись на просмотр в редакцию «Истории гражданской войны», и пригласила к себе. К тому времени подъехал и Магомет. Зинаида Гавриловна приняла нас очень приветливо. Беседовали более полутора часов и, наконец, решили вступить в переговоры с Фазиным и Саблиным при участии профессора Разгона, одного из редакторов «Истории гражданской войны», и результат сообщить ей. По ее мнению, нежелательно доводить дело до суда. Я, конечно, не сомневаюсь, что Зинаида Гавриловна меня поддержит, но все-таки чувствую, что того, что надлежало бы мне получить по праву, я не получу. Ведь сколько я писал о гражданской войне на Северном Кавказе... В редакции «Истории гражданской войны» нет более солидных материалов о событиях на Тереке, чем мои. Отдельные места из моих произведений стали широко известными. Так, знаменитую речь Саида Мута-лиева, включенную в «Письмо ингушского народа Георгию Константиновичу Орджоникидзе», школьники знают во всех концах Советского Союза...

Много замыслов было, но сделал мало, очень мало. То, что есть, это только штрихи, но и они не умрут и долго будут жить вместе с ингушским народом и другими народами нашего великого необъятного Союза. Иногда бывает обидно за нескладность моей жизни. Но это иногда... Жизнь хороша - есть ты, есть дети, есть труд. Это вдохновляет.

Ох, Маша ты моя родная, какая ты хорошая. А дети наши... Спасибо тебе за детей, вырастила ты их. И кто может сравниться с нашими детьми, с их честностью, чуткостью к людям... Котю, Гришака, Азу крепко целую, а тебя особенно.

Ваш папаня.

25 мая 1940 года. Москва

Моя родная!

Сегодня Пасынков приезжал ко мне. Я ему написал лишь вчера. Знал, что надеяться на издание тщетно - нет бумаги. Госиздат списал 18 миллионов руб. авансов, выданных писателям, из-за отсутствия бумаги. Пасынков восторгался моей рукописью, везде с нею побывал, но вопрос упирается в бумагу. Советовал мне написать что-нибудь на современную тему для «Огонька». Он лестно отзывается о моих способностях и творчестве. «Верьте мне, Абдул-Гамид, если я сам плохо пишу, то, во всяком случае, умею определить талант художника». Вот подлинная оценка Пасынкова. Не знаю, льстит он мне или нет. Если здесь удастся написать что-либо, то я всерьез займусь литературой. Теперь, моя хорошая, о книге злополучной. Вчера мы с Магометом были в Комитете по охране авторских прав. Имеется заключение экспертизы, которая подтверждает полный плагиат. Фазин через секретаря комитета предлагает указать в предисловии, что книга написана на основе моей повести...

Твой Гамид.

27 мая 1940 года

Дорогому сыну блудному.

В Москве я был в 1937 году. Теперь снова здесь. Какая большая разница между Москвой 1937 года и Москвой 1940 года! Множество новых домов-великанов, памятников, площадей. Смотришь на все это и удивляешься, как можно было за такой короткий период сделать так много. Это воистину возможно, Котя, только у нас, где все материальные блага в руках трудящихся и их власти. Я был в Москве и в царское время, на закате дней этой проклятой власти - в 1917 году. Грубо мощенные, узенькие, кривые улицы, уныло трясущиеся возницы - и. все тонуло в похоронном звоне множества церквей. Сейчас все это в прошлом. Прямые, заново расширенные, залитые асфальтом улицы, по ним в стремительном беге нескончаемой лентой мчащиеся автомобили и колы-шащийся поток людей, и днем и ночью одинаково мощный. Не уместились над землей. Потребовалось дать выход жизни. На земле ей тесно. И гением большевиков она потекла под землей. Есть ли где-нибудь более налаженное, более совершенное и такое великолепно оформленное сообщение, как Московское метро? И счастлив ты, Котя, которому предстоит жить среди этих великих творений нашей эпохи. Учись, учись и учись. В этом залог будущей твоей счастливой жизни. Не зубрить, а учиться сознательно, так, чтобы каждую прочитанную тобой книгу проработал твой мозг, твое сознание и чтобы лучшее из прочитанного прочно улеглось в твоей памяти. Это - багаж, запас, сбережение на многие годы. Парень ты, Котя, хороший, жаловаться на тебя я не могу. Больше всего мне любы в тебе твоя честность и прямота. Только в честности и правдивости высокое достоинство человека. Сохрани везде и всюду в себе эти черты. Отрицательная черта в твоем характере, Котя, - отсутствие достаточной смелости, а без нее ты ничего не достигнешь...

Целую Гришку, Азу, Мурата.

Твой отец.

27 сентября 1942 года. Нальчик

Дорогие мои мамаша и чадушки!

Шлю вам привет и лучшие пожелания из Нальчика, из нашего еще недавно красивого, уютного уголка. Ныне он сумрачен, тих. Как будто чем-то придавлен и молчит, нахмурившись. И выйдя в утреннем тумане, когда одинокие фигуры маячат по улицам, чувствуешь, как сердце сжимается до боли, и невольно задаешь себе вопрос: «Куда делась жизнь, где красота и пышный наряд нашего городка, где люди? Там, откуда доносятся далекие разрывы снарядов и грохот боя?..»

Нальчик решил защищаться до последнего дыхания. Таково решение руководства. И будьте уверены, особенно ты, Котя, что тебе не придется краснеть за отца. Я уйду последним из города, если суждено будет этому случиться. Пригодится мой опыт гражданской войны, и никакая паника меня не увлечет. В этом будь уверен. Коня я уже приобрел. Он очень худ, возраст 6-7 лет. Я его подкармливаю, и с каждым днем он выглядит лучше. Седла нет, но я его приобрету на днях и буду готов ко всему. Словом, у меня настроение самое боевое. Маша, обо мне совершенно не беспокойся. Береги себя и детей.

Твой Гамид.

11 марта 1943 года. Нальчик

Здравствуйте, мои родные пташки!

С тяжелым чувством я расстался с вами. Мне бесконечно было жаль вас, заброшенных, одиноких/и беспомощных. Я так растерялся; от неожиданности этого выезда, что даже как следует не попрощался с вами. И серая туманная погода и скучная надоедливая дорога гармонировали с моим настроением. Много я передумал... Какая ответственность, какое бремя долга лежат на мне. Вы - там, одинокие, в селе старый отец, больная сестра, а я здесь. Болит у меня душа, но чем же я вам помогу? Я знаю, что вам нужна моя забота, материальная помощь. Не знаю, насколько у меня хватит возможностей, но верьте, что ни одного куска хлеба не проглатываю без мысли о вас. Кручусь, что называется, как белка в колесе. Работы много не только по Уполнаркомзагу, но и по За-готзерну. Некоторое время был в Орджоникидзе. Напишите мне о здоровье деда и Сахират. Относительно Коти обком уже давно дал телеграмму. С тем и до свидания.

Ваш отец или папаша, ему все равно, лишь бы вы его любили и не забывали.

Гамид.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

«.Пробуждение». Автобиографическая повесть, содержащая воспоминания автора о своем детстве, о годах, проведенных в назрановской школе. По свидетельству жены писателя Т. С. Гойговой, повесть была написана в 1936 году. Рукопись сохранилась частично. Кроме того, в архиве писателя имеется машинописная копия за подписью автора. В машинописном тексте, воспроизведенном в данном издании, первые две страницы повести написаны в третьем лице. Речь идет о мальчике Абдулке. Но затем замысел, видимо, изменился, и повесть была написана от первого лица, то есть от лица самого автора.

Для установления единства творческого приема нами устранено имя Абдул-ки и с самого начала изложение ведется от первого лица.

Стр. 25. Назрановская школа. Горская двухклассная школа для ингушей. Была открыта в селении Назрань в 1870 году. Обучение в школе велось на русском языке преподавателями ингушами и русскими. По данным за 1889 год, учеников из среды коренного населения в школе было 93%. До 1895 года школа была одноклассной, а затем стала двухклассной, имела до 10 пансионеров и до 150 приходящих учеников (см. К. Хетагуров, статья «Накануне», газета «Северный Кавказ», 1897, 8 мая, № 12 - за подписью «Нарон»).

Стр. 39. Кунта - Xаджи. Основатель мусульманской секты. В 1863 году был сослан царским правительством в село Устюжиио Череповецкой губернии, где и умер. Последователи Кунта-Хаджи и в настоящее время причиняют значительный вред, отвлекая некоторую часть чеченцев и ингушей от общественно-полезной деятельности и заражая чуждыми взглядами.

Стр. 43. Сулумбек Горовожев. Один из ближайших сподвижников известного абрека Зелимхана, выступавшего против царских властей.

«Серго». Повесть написана в 1936-1937 годах. Датируется по письму А. Г. Гойгову из редакции Партиздата (от 16 -июня 1936 года) с просьбой написать воспоминания для сборника о жизни и деятельности Г. К- Орджоникидзе и по личной записи автора об отсылке законченной рукописи в город Москву 4 октября 1937 года.

К сожалению, в дальнейшем рукопись повести попала в руки недобросовестных людей - В. В. Саблнна и 3. И. Фазина. На ее основе они написали книгу «Чрезвычайный комиссар» (повесть о жизни и борьбе Г. К. Орджоникидзе на Северном Кавказе в 1918-1919 годах), М., 1938, которая содержит до 20 заимствований из повести Гойгова «Серго» без всяких ссылок на источник. Здесь и отдельные реминисценции объемом в несколько слов и целые отрывки, содержащие до 200 слов. Все самые яркие и художественно выразительные месга повести (общий объем заимствований до 1 авторского листа) плагиагоры перенесли в свою книгу, которая выдержала 7 изданий.

Отдельные отрывки из повести «Серго» опубликованы в газетах - «Серго на трибуне» («Социалистическая Кабардино-Балкария», 1942, 18 февраля), «За новую жизнь», («Грозненский рабочий», 1958, 25 января и «Сердало», 1959, 2 июля (на ингушском яызке).

«Джан-Гирей». Ранний вариант этой повести опубликован во владикавказской газете «Власть труда» 1925, 4-10 октября. №№ 227-232. В идейно-художественном отношении этот вариант намного уступает второму. Невыразительно вступление,'не развернут характер основного героя повести Джан-Гирея. Некоторые поступки, например передача Джан-Гирея на воспитание в семью казака Ивана, не мотивированы. Жена Джан-Гирея Лида выступает под именем Фатимы.

Второй вариант повести был опубликован в журнале «На подъеме», 1928, № 5. Текст этой публикации и воспроизводится в сборнике, так как рукопись не сохранилась.

Имеются данные, что в конце 20-х годов повесть была переведена на осетинский язык.

«За новую жизнь». Рассказ. Опубликован впервые я газете «Сердало» («Свет»), 1927, 1 мая, № 32, стр. 4. Вторичная публикация - в журнале «Труженица Северного Кавказа», 1932, № 1 под названием «Похитителя в тюрьму».

«Беспросветный путь». Под названием «За что?» рассказ был впервые опубликован в газете «Адыгейская правда», 1922, 7 и 8 ноября, №№ 6-7 (на адыгейском языке) с подзаголовком «Посвящаю бедным черкешенкам». Позднее рассказ публиковался под названием «Беспросветный путь» с посвящением горянкам в журнале «Горский вестник», 1924, № 2, стр. 3-12 и в «Репертуарном сборнике», составленном И. Базоркиным. Чечено-Ингушское книжное издательство, 1958 (на ингушском языке). Под незнанием «Айшет» рассказ опубликован в журнале «На подъеме», 1928, № 3.

Рукопись не сохранилась. Текст, включенный в настоящее издание, печатается по журналу «Горский вестник».

«77 р о клят ие прошлого». Рассказ печатается по автографу, датиро-рованому 1939 годом. По свидетельству сына писателя Рустема Гойгова, этот рассказ имел и другой вариант окончания. Мальчик Куки сбрасывает на старшину камень. Конь в испуге шарахается в сторону, а старшина падает в пропасть и гибнет.

«Нана-пленница». Легенда впервые была опубликована в журнале «На подъеме», 1928 г. с подзаголовком: «Вольный перевод с ингушского». Конкретные фольклорные источники не установлены. Рукопись не сохранилась.

«Сон горянки». По некоторым данным новелла публиковалась в северокавказских газетах в 20-х годах. В сборнике дан текст машинописной копии, подписанной автором. Дата написания неизвестна.

«Ночные рыцари». (Очерки горского быта). Опубликованы впервые в газете «Горская правда», 1923, 18 февраля, № 39, стр. 2. Рукопись не сохранилась.

«Брат молит о мести». Рассказ опубликован впервые в газете «Горская правда», 1924, 18 мая, № 52. Рукопись не сохранилась.

«Маленькие мученики». Опубликован впервые в газете «Сердало» в 1922 году.

«Месть Дербича». По некоторым данным рассказ публиковался во владикавказских газетах в конце 20-х годов. Печатается по машинописной копии, подписанной автором и датированной 1928 годом.

«Хани». Рассказ. Опубликован впервые в газете «Сердало» («Свет»), 1928, 19 марта, № 20.

ПУБЛИЦИСТИКА

«Аульные впечатления 25 января». Очерк впервые опубликован в газете «Горская правда», 1924, 10 февраля, № 26.

«Памяти В. И. Ленина». Очерк опубликован впервые в газете «Горская правда», 1924, 26 января, № 21. Рукопись не сохранилась.

В прежних публикациях указанного очерка неправильно указана дата встречи с В. И. Лениным: «Это было в ноябре 1921 года». (См. А.-Г. Гонгов. Избранное. Грозный, 1961, стр. 62j. Упоминаемый писателем I (Бакинский) съезд народов Востока состоялся 1-8 сентября 1920 года. Затем группа делегатов съезда (27 человек), в числе которых был и А.-Г. Гойгов, прибыла в Москву и присутствовала на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), проходившем под председательством В. И. Ленина (14 октября 1920 года). Обсуждался вопрос «О задачах РКП (б) в местностях, населенных восточными народами». В числе намеченных постановлением мер - «возвращение горцам Северного Кавказа земель... за счет кулацкой части казачьего населения»... (В. И. Ленин. Поли собр. соч. Т. 41, стр. 342; см. также стр. 534-536, 677).

«Вверх по Ассе». Опубликован впервые в газете «Сердало» в 1922 году. Позднее в несколько сокращенном виде опубликован вместе с очерком «Записки коммуниста» и «1-9 февраля» под общим заголовком «В грозные дни» в газете «Грозненский рабочий», 1960, 15 мая, № 53.

В архиве писателя имеется машинописная копия очерка, подписанная автором и датированная 1919 годом, которая и воспроизводится в сборнике.

«По Ассиновскому ущелью». В архиве писателя имеется машинописная копия очерка, подписанная автором и датированная 1920 годом.

В феврале 1919 года под натиском превосходящих сил деникинцев красные партизанские отряды вынуждены были отступить в горы Ингушети. В марте А.-Г. Гойгов с несколькими товарищами по заданию Г. К. Орджоникидзе прибыл в Тифлис для установления связи с Кавказским комитетом РКП (б) и закупки оружия. Подвергался поненям меньшевистского правительства Грузии. После возвращения (через Дагестан) в июле указанного года стал одним из руководителей Ингушской партийной организации и членом подпольного Терского обкома РКП (б).

«По горам Дагестана...» (Из дневника). Публикуется по автографу - записные книжки автора с дневником периода 14 февраля - 3 марта 1920 года. Полное наименование этих дневниковых записей несколько иное: «По горам Дагестана, Чечни и Ингушетии».- Но записки отражают только путешествие по Дагестану. Поэтому мы нашли возможным уточнить заглавие.

«Как деникинцы сожгли селения Экажево и Сурхохи». Опубликован впервые в газете «Сердало», 1922, 6 ноября, № 151.

«1-9 февраля». (Записки из дневника). Очерк впервые опубликован во владикавказской газете «Горская правда», 1923, 2 февраля, № 25.

Вторично опубликован в газете «Грозненский рабочий», 1960, 15 марта, № 53, с двумя другими очерками под общим заглавием «В грозные дни».

В сборнике помещен текст машинописной копии, сохранившейся в архиве писателя.

«Записки коммуниста». Очерк впервые опубликован в газете «Сердало», 1957, 2 октября, № 172 (на ингушском языке). Вторичная публика -кация - в газете «Грозненский рабочий», 1960, 15 марта № 53 вместе с двумя другими очерками под общим заголовком «В грозные дни».

В архиве писателя имеется автограф, который и воспроизводится в сборнике. Дата написания неизвестна.

«Ингушская сотня коммунистов». Статья опубликована впервые в газете «Революционный горец», 1918, 7 ноября, № 4 под псевдонимом «Агсиго-Черный». Рукопись не сохранилась.

Речь идет о революционном отряде ингушей, созданном в 1918 году для защиты Советской власти от белогвардейщины. Его организаторами были первые ингушские коммунисты Ю. Албогачиев, М. Алиев, М. Альтемиров, А. Банхаев, А.-Г. Гойгов, И. Зязиков, Б. Костоев, 3. Мартазанов. В ряды РКП (б) А.-Г. Гойгов был принят в октябре 1918 года. Участвовал в боях против белогвардейских банд Соколова и Г. Бичерахова.

«Из записок коммуниста». Дневниковая запись. Печатается по сохранившемуся в архиве писателя автографу, датированному 1920 годом.

Г. К. Орджоникидзе (1886-1937 годы) в апреле 1918 года по решению СНК РСФСР был назначен Чрезвычайным комиссаром Юга России, а затем стал также председателем Совета обороны Северного Кавказа, являлся активным организатором разгрома Деникина.

Ф. Булле, Б. Калмыков, Н. Гикало, С. Габиев. Я. Бутырин, А. Падерин, Ю. Албогачиев, И. Зязиков, Цинцадзе, Ю. Фигатнер - активные участники борьбы за Советскую власть на Северном Кавказе.

«Красный отряд кабардинской бедноты». Печатается по сохранившемуся в архиве питателя автографу, датированному 1920 годом.

Деникинцы захватили Кабарду в конце января 1919 года. После отступления из родных .мест бойцы Кабардинской кавалерийской дивизии и Балкарского полка под командованием Б. Калмыкова участвовали в обороне Владикавказа и в боях с белогвардейскими войсками на территории Ингушетии.

Б. Э. Калмыков (1893-1940 годы) сыграл важную роль в подготовке и проведении Октябрьской революции на Северном Кавказе, и в частности в Кабардино-Балкарии. Был делегатом всех пяти съездов народов Терека (1918 год). В Коммунистической партии с марта 1918 года. В период гражданской войны - один из организаторов и руководителей партизанского движения на Северном Кавказе. С 1920 года - председатель Кабардино-Балкарского облисполкома, а затем - первый секретарь обкома партии.

Столица Терек oTi советской республики - Владикавказ. Республика была провозглашена на II (Пятигорском) съезде народов Терека в марте 1918 года.

«Ингушский народ. Страдания ради свобод ы». Художественно-публицистический очерк. Опубликован впервые в газете «Народная власть», 1918, 17 октября, № 135. Рукопись не сохранилась. В книге дана перепечатка из этой газеты.

В отдельных местах очерка автор дает несколько идеализированное, неточное или упрощенное толкование древней истории ингушей (социальные отношения, время и причины переселения с гор на плоскость и др.). В целом же для его творчества характерен классовый подход к общественным явлениям.

«Бывший «Союз горцев Северного Кавказа». (Его возникновение, цель и распад). Публицистический очерк. Опубликован впервые в газете «Революциионный горец», 1918, 27 октября, № 1, стр. 1 под псевдонимом «Агсиго-Черный». Рукопись не' сохранилась. В книге дана перепечатка из этой газеты.

«Союз горцев» оформился 1 мая 1917 года во Владикавказе (ныне Орджоникидзе) на съезде буржуазно-националистических и клерикальных элементов Кабарды, Осетии, Ингушетии, Чечни, Дагестана, Карачая. Главарями «Союза» были чеченский нефтепромышленник миллионер Т. Чермоев, крупный кумыкский помещик князь Р. Капланов, кабардинский коннозаводчик П. Коцев, дагестанский помещик шейх' Н. Гоцинский, бывший царский чиновник ингуш В. Джаба-гиев, осетинский буржуа Г. Баев. Съезд избрал ЦК «Союза горцев», из состава которого затем были выделены представители в так называемое «терско-даге-станское правительство» (1 декабря 1917 года), впоследствии реорганизованное в «горское правительство» (май 1918 года). «Союз горцев» стремился объединить все реакционные силы Северного Кавказа на борьбу против власти Советов, опираясь при этом на помощь империалистических держав, сохранить буржуазно-помещичий строй, оторвать горские народны от революционной России путем создания «независимой» Северо-Кавказской республики, разжигать вражду между горцами и русским народом. Некоторые даже прогрессивно настроенные люди вначале не разглядели антинародную сущность «Союза горцев», но затем, разобравшись, порвали с ним. В феврале 1919 года в связи с наступлением Деникина «горское правительство» перекочевало в меньшевистскую Грузию, а затем в Дагестан, надеясь с помощью турецких штыков вернуть себе власть. (См.: Очерки истории Чечено-Ингушской АССР. Т. II. Грозный, 1972, стр. 10).

«Освободительное движение ингушского народа». Очерк. Опубликован впервые в газете «Революционный горец», 1918, 1 ноября, № 2; продолжение: 3 ноября, № 3 под псевдонимом «Агсиго-Черный». Рукопись не сохранилась. В книге дана перепечатка из этой газеты.

Стр. 195. Упрощено, а в некоторых случаях спорно освещен процесс становления феодализма у ингушей, а также переход от феодализма к капитализму.

Стр. 195. Восстание ингушей против царских колонизаторов («Назраловское возмущение») произошло в мае 1858 года. Число восставших доходило до 5 тысяч человек. Поводом к восстанию послужил приказ администрации о сселении мелких аулов в крупные, чтобы таким образом легче было осуществлять полицейский надзор и сбор податей, а также контролировать выполнение населением различных повинностей. Восставшие напали на крепость Назрань (построена в 1817 году), но были разбиты царскими войсками при помощи ингушской милиции. Военно-полевой суд вынес жестокое решение в отношении активных участников восстания: о человек были приговорены к смертной казни через повешение, 33 - к наказанию шпицрутенами (по 1000 ударов) с последующей ссылкой, 5 - к пожизненной каторге в рудниках, 28 - к восьмилетней каторге на заводах. (См.: Г. К. М а р ти р о с и а н. История Ингушетии. Орджоникидзе, 1933. стр. 68-72).

Стр. 198. После окончания так называемой кавказской войны, в 1861, 1864 и 1865 годах, в Турцию эмигрировало примерно 22 тысячи вайнахов (этому, в частности, способствовала агитация местного мусульманского духовенства и турецких агентов). До 50 процентов переселенцев погибло от эпидемий и в пути. В Турции эмигранты подвергались сильному угнетению и притеснению. 15 процентов из них (главным образом женщины и дети) были проданы в рабство. (См.: Н. А. Смирнов. Политика России на Кавказе в XVI-XIX веках. М., 1958, стр. 223).

«Этапы революции в Ингушетии». Развернутая художественно-публицистическая очерковая повесть. Опубликована впервые в журнале «Горский вестник», 1924, № 2, стр. 35-53 под псевдонимом «Хейр-Хаев».'Рукопись не сохранилась.

Стр. 200. Джабагиев Висан - Гиреи - агроном по специальности, при царском строе был чиновником департамента земледелия. После Февральской революции 1917 года стал председателем Ингушского национального Совета. Входил в состав контрреволюционного «горского правительства», ярый буржуазный националист. Эмигрировал за границу.

Стр. 201. Ингушская интеллигенция в то время была немногочисленной и неоднородной: офицеры, чиновники, небольшое количество учителей и др.

Стр. 201. Грызня между группой Джабагиева (чиновники) и офицерской группой - это грызня внутри контрреволюционного лагеря, вызванная стремлением захватить господствующее положение.

Стр. 201. «Шейхи призывали объединиться с казаками» - надо понимать: с казачьими верхами.

Стр. 203. Таке эксцессы учиняли отдельные спровоцированные враждебными элементами солдаты и подразделения войск Кавказского фронта, возвращавшиеся домой.

Стр. 203. Трудящиеся горцы и казаки несли большие потери и испытывали тяжелые лишения из-за непрерывных столкновений.

Стр. 204. «Караулов лично мирил горцев и казаков» - тактический ход атамана Терского казачьего войска (с марта 1917 года), комиссара Временного буржуазного правительтва в Терской области. Убит солдатами в конце декабря 1917 года. (См.: Д. 3. Коренев. Революция на Тереке. 1917-1918 гг. Орджоникидзе, 1967, стр. 32).

Стр. 205. «А власть в это время барахталась..» - речь идет о так называемом «терско-дагестанском правительстве», которое было сформировано 1 декабря 1917 года из представителей казачьей и горской знати (Караулов, Голоша-пов, Чермоев, Джабагиев, Коцев, Капланов и др.).

Стр. 206. «Дикая дивизия» - официально она называлась «Кавказская туземная иррегулярная конная дивизия». В ее состав входили кабардинский, ингушский, осетинские (два) и дагестанский конные полки.

Стр. 207. Темир-Хан-Шура - ныне город Буйнакск (Дагестанская АССР).

«Казачья чересполосица» - станицы клином врезались между горной и плоскостной Ингушетией. Царизм 5то сделал, исходя из стратегических соображений.

Стр. 208. Моздокский съезд - I съезд народов Терека, созванный по инициативе Моздокского Военно-революционного Совета, состоялся в первой половине февраля 1918 года. На съезд прибыло 400 делегатов, в том числе от казаков 140, из осетин 35, Кабарды и Балкарии 53, от Советов рабочих и солдатских депутатов, городских самоуправлений и других организаций 54. Чеченцы и ингуши на съезде не были представлены: этому помешали вспыхнувшие еще в декабре 1917 года массовые вооруженные столкновения между казаками Сунженской линии, с одной стороны, и чеченцами и ингушами, с другой. По инициативе большевиков на съезде был создан «социалистический блок» из представителей большевиков, левых эсеров, меньшевиков-интернационалистов (всего около 50 человек, из них большевиков - 20) для отражения натиска контрреволюции. Большевики, возглавляемые С. М. Кировым и С. Г. Буачидзе, использовали съезд для пропаганды коммунистических идей и сплочения революционных сил Терека на борьбу за власть Советов. Большим их достижением явилось прекращение казачье-горской войны.

На II съезде народов Терской области (март (1918 года) представители ингушского и чеченского народов присутствовали. (См.: Аланбек Шерп-п о в. Статьи и речи. Грозный, 1972, стр. 41-44; Д. 3. Коренев. Революция на Тереке-. 1917-1918 гг. Орджоникидзе, 1967, стр. 95-116).

Стр. 210. 3. Палавандашвили, А. Сахаров, Шмиргельд, С. Мамсуров. Ю. Пашковский - активные участники борьбы за Советскую власть на Северном Кавказе.

Стр. 212. События в селениях Ольгинском « Батака-Юрте - столкновения между осетинами и ингушами (10 марта 1918 года), спровоцированные враждебными элементами. В примирении сторон приняли участие делегаты Пятигорского съезда народов Терека во главе с С. М. Кировым. При этом погиб посредник балкарец С. Калабеков.

«Кровь за кровь». Печатается по тексту книги, изданной северокавказским краевым партийным издательством «Буревестник» в 1925 году.

«Конец грабежам». Статья опубликована впервые в газете «Народная власть», 1918, 30 ноября, № 170. Рукопись не сохранилась. В книге дана перепечатка из этой газеты.

Ингушский народный (национальный) Совет - местный орган власти, возникший после Февральской революции. В нем преобладали буржуазно-националистические и клерикальные элементы, но были и прогрессивно настроенные представители, а затем и отдельные коммунисты (с 1918 года). Под давлением масс Совет вынужден был осуществить некоторые демократические преобразования, а также принять меры по поддержанию общественого порядка. Но в целом его деятельность противоречила коренным интересам трудящихся.

«Ингушетия. Дети гибнут». Очерк опубликован впервые в газете «Горская правда», 1923, № 42, стр. 2 под псевдонимом «Чулта, сын Теркача». Рукопись не сохранилась.

«Арабская школа в горском ауле». Очерк. Опубликован впервые в газете «Советский Юг», 1924, № 87. Рукопись не сохранилась.

В этих школах (их писатель не без основания называет «средневековыми застенками») всеми делами заправляло мусульманское духовенство. В дореволюционной Чечено-Ингушетии насчитывалось около 6 тысяч служителей культа (мулл, шейхов и др.). К середине 20-х годов их число сократилось в 6-7 раз.

«Царская школа в Ингушетии». Очерк. Опубликован впервые в газете «Революционный горец», 1918, 13 ноября, № 6, стр. 3-4 под псевдонимом «Агсиго-Черный». Рукопись не сохранилась. В книге дана перепечатка из этой газеты.

Численность ингушского населения на 1 января 1915 года составляла 59,4 тысячи человек. (См.: Кавказский календарь. Тифлис, 1916, стр. 47).

Назрановская школа для ингушей открылась в 1870 году. Это было обусловлено хозяйственно-экономически'мн потребностями, а также стремлением царской администрации привлечь на свою сторону влиятельных горцев. С 1895 года школа стала двухклассной. Число учащихся колебалось в пределах 150 человек. Срок обучения - 4 года. Ученики изучали следующие обязательные предметы: закон божий, мусульманский закон, русский и церковно-славянский языки, чистописание, краткие сведения по истории, географии, арифметике; факультативы: арабский язык, гимнастика, пение, садоводство, огородничество, пчеловодство, ремесло. Обучение велось на русском языке. Преподавателями были ингуши и русские. Начальные школы в ингушских селениях стали открываться в первые годы XX века, в то время как станичные казачьи училища возникли еще в 60-е годы XIX века. (См.: Очерки истории Чечено-Ингушской АССР. Т. 1. Грозный, 1967, стр. 292-293).

А.-Г. Гойгов учился в Назрановской школе с 1905 по 1910 год.

«A рабскую школу - под советский клуб». Статья опубликована впервые в газете «Сердало» («Свет»), 1927, 6 октября, К 76, стр. 3 под псевдонимом «Г».

«Святой» воришка». В архиве писателя сохранилась машинописная копня этого фельетона. Даты написания и первой публикации не установлены.

«Аульская кино паника». Фельетон опубликован впервые в газете «Сердало» («Свет»), 1926, 23 января, № 6, стр. 3 под псевдонимом «Гамид».

«Через сумерки прошлого к светлому нас то яще му». Очерк опубликован в газете «Сердало» («Свет»), 1927, 19 сентября, № 71, стр. 2.

КОВ - крестьянские общества взаимопомощи (возникли в стране в 1921 году). «Положение о КОВ», утвержденное ВЦИК 24 сентября 1924 года, определяло основные задачи этой самодеятельной общественной организации: оказание всех видов помощи семьям красноармейцев, инвалидов, крестьян-бедняков, вдовам, сиротам; борьба с беспризорностью, пьянством; создание кооперативов и др. Через кресткомы в значительной. мере осуществлялась экономическая и культурная смычка города с деревней. Эти организации защищали бедноту от кулацкой эксплуатации, принимали активное участие в кооперировании крестьянства.

«И з тьмы прошлого навстречу светлому будущем у». Статья печатается по тексту машинописной копии, сохранившейся в архиве писателя.

«Ингушское литературное общество». Статья опубликована впервые в газете «Сердало» («Свет»), 1927, 16 апреля, № 29, стр. 3. Рукопись не сохранилась.

Общество возникло в 1924 году, некоторое время занималось также вопросами краеведения. А.-Г. Гойгов стал председателем общества в 1927 году.

«Ингушско-чеченская поэзия». Статья опубликована впервые в газете «Сердало» («Свет»), 1927, 30 сентября, № 75 (290), стр. 2. Рукопись не сохранилась.

Письма

Представлены для издания родными и близкими писателя. 28 января 1919 года

Письмо, как и большинство приведенных в книге, написано жене- Тамаре Сослановне (1899-1973 гг.).

Сайд Габиев (родился в 1883 году) - дагестанец, учился в Петербургском университете, член РКП(б) с 1918 года, активный борец за Советскую власть на Северном Кавказе. На V съезде народов Терека (конец ноября 1918 года, Владикавказ) был избран председателем Терского народного Совета. Впоследствии - председатель Дагестанского ревкома.

Ахмет Цаликов - представитель осетинской мелкобуржуазной националистической интеллигенции, по своим политическим взглядам - меньшевик. До Октябрьской революции возглавлял Всероссийский мусульманский совет и «мусульманскую социалистическую фракцию» учредительного собрания. В 1918 году - председатель Бюро горских фракций Терского народного Совета, а затем (после ухода в меньшевистскую Грузию) - редактор газеты «Вольный горец» (орган так называемого «горского правительства»). См.: Д. 3. Коренев. Революция на Тереке. 1917-1918 гг. Орджоникидзе, 1967. стр. 294.

Бюро горских фракций. На съездах народов Терека создавались фракции по национальному и сословно-религиозному признаку: кабардинская, ингушская, чеченская, осетинская, казачья, иногородняя и др. Каждая горская фракция выделяла в состав указанного бюро 5 представителей. Внутри фракций от съезда к съезду усиливалось классово-партийное размежевание. На V съезде народов Терека делегаты - члены РКП (б) объединились в коммунистическую фракцию. Цаликов вместе со своими единомышленниками в бюро пытался, прибегая к демагогии и лавированию, увести горские фракции из-под влияния большевиков. Но его потуги оказались тщетными. Подавляющее большинство участников съездов стояло на платформе Советской власти, поддерживая политику Коммунистической партии (см.: Очерки Северо-Осетинской партийной организации. Орджоникидзе, 1969, стр. 87).

1 февраля 1919 года деникинцы подошли к Владикавказу, а 10 февраля взяли его. Революционные отряды отступили в Ингушетию и Чечню. 10 февраля 1922 года

Письмо, если можно так сказать, обращено в'будущее, своего рода завещание, оставленное еще не родившимся детям. Первый ребенок (Рустем) родился 21 марта 1922 года.

«Я оставляю вам эту тетрадь» - очевидно, писатель имел в виду свои заметки, дневниковые записи. Февраль 1928 года

Хизир Сипсоевич Гойгов (1900-1928 годы) - младший брат писателя, участник грджданской войны, коммунист, работал в ревкоме селения: Гамурзиево. умер от туберкулеза легких. 2 сентября 1928 года

«Моей малютке, рано ушедшей из жизни» - речь идет о дочери: А.-Г. Гойгова Нинель (1927-1928 годы). В семье ее ласкательно звали Индус. Старшая дочь писателя Зарема, другая - Аза. Сентябрь 1934 года

«Я приехал из села» - то есть из селения Гамурзиево, где родился: А.-Г. Гойгов. Сипсо - отец писателя (умер в 1944 году, прожив более ста лет), участник гражданской войны, ранен в Долаковском бою с деникинцами (1919 год).

Ашог - шофер, длительное время работал вместе с А.-Г. Гойговым.

А.-Г. Гойгов в это время был членом Чечено-Ингушского обкома ВКП(б), управляющим Чечено-Ингушской конторой Заготзерно.

Сахират - младшая родная сестра А.-Г. Гойгова, в свое время училась в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ), умерла в 1945 году в возрасте 35 лет.

Котя - так ласкательно звал А.-Г. Гойгов своего сына Рустема. Февраль 1937 года

Гази - племянник Магомета Альтемирова, члена Коммунистической партии с 1918 года, продолжительное время возглавлявшего Представительство Чечено-Ингушской автономной области при ВЦИК.

Крол - работник Представительства.

Нина - сестра супруги писателя Тамары Сослановны, жена М. Альтемирова.

П. Г. Федорищев - главный зоотехник Чечено-Ингушского областного земельного управления.

Клейнер, Меламед - работники Всесоюзного объединения Загот-зерно.

Гольман - управляющий этим объединением.

«Я буду утвержден в ЦК...» - речь идет о назначении А.-Г. Гой-гова уполномоченным Наркомата заготовок СССР по Чечено-Ингушетии (с мая 1936 года он занимал должность начальника Чечено-Ингушского областного земельного управления).

Доклад о Пушкине. С юбилейным докладом (к 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина) на торжественом заседании Чечено-Ингушского облисполкома выступала Т. С. Гойгова. 12 мая 1940 года

Маша - сокращенно от «мамаша» - Тамара Сослановна.

Зинаида Гавриловна - жена Г. К. Орджоникидзе.

Имеется в виду речь Саида Муталиева на съезде ингушского народа в селении Базоркино в феврале 1919 года, в которой он горячо призывал всемерно поддержать Советскую власть и стойко бороться против деникинских полчищ. На этом съезде присутствовал Г. К- Орджоникидзе. В 1936 году в связи с 50-летием Г. К- Орджоникидзе А.-Г. Гойгов написал текст приветственного письма, включив в него выдержки из речи С. Муталиева (см. настоящее издание, стр. 91-104).

В. В. Саблин и 3. И. Фазин совершили плагиат - без ссылки на источник включили в свою книгу («Чрезвычайный комиссар». М., 1938) многие отрывки из повести А.-Г. Гойгова «Серго», написанной в 1936-1937 годах. 25 мая 1940 года

М. Пасынков - писатель (в то время жил в Москве).

«Мы с Магометом были в Комитете по охране авторских прав» - речь идет о М. Альтемирове. Комитет вынес решение в пользу А.-Г. Гойгова и осудил нечестный поступок Саблина и Фазина. 27 сентября 1942 года

А.-Г. Гойгов находился в Нальчике в качестве уполномоченного Наркомата заготовок СССР по Кабардино-Балкарии, выполнял ответственные задания по мобилизации продовольственных ресурсов на нужды фронта.

Гитлеровцы захватили Нальчик (столицу КБАССР) в конце октября 1942 года, город был освобожден нашими войсками 4 января 1943 года.11 марта 1943 года

«Телеграмма обкома о Коте» - имеется в виду телеграмма Кабардино-Балкарского обкома партии об отзыве Рустема Гойгова (сына писателя) на должность заведующего отделом Кабардино-Балкарского обкома ВЛКСМ.