Онлайн чтение книги Званый обед с жареными голубями: Рассказы
Званый обед с жареными голубями

Горделивые, преисполненные достоинства официанты, с перекинутой через левую руку салфеткой, ловко балансировали по залу среди толпы гостей, словно они скользили мимо привидений или фантомов. Я несколько опасался, что прибуду на званый обед раньше других. Как потом объяснить свое нетерпение? Не мог же я сослаться на давнее знакомство с хозяином. К счастью, мне не понадобилось искать выхода из неловкого положения. Наоборот, я был крайне удивлен, что все уже в сборе, хотя прошло только пять минут после назначенного по телефону часа. Спокойно войдя в дом через парадную дверь, я пристроился к одной паре. Мужчина смахивал на исследователя космоса — этакий рассеянный, молчаливый человек; супруга же его, дама дородная, по-видимому, крепко стояла на земле, она, улыбаясь, глядела в зал. Чета не проходила вперед, а остановилась у двери, вероятно, рассчитывая, что им поднесут сейчас что-нибудь прохладительное.

— Гм… простите, — произнес я, пытаясь завязать беседу.

— Ну, конечно, я твержу то же самое, — откликнулась дама. — Все так необычно, так интригующе!

Дама оказалась необыкновенно приятной и разговорчивой. Как правило, у высокопоставленных мужей зачастую бывают именно такие жены.

Она продолжала:

— Мой муж толком не расслышал, что ему сказали по телефону. Кто-то что-то сказал, назвал место. Ты ответил согласием, не так ли, милый? Что ты ответил?

— Я с благодарностью принял приглашение, — сказал муж. — Знаю, как ты обожаешь званые обеды.

— Не могла же я от такого отказаться!

— Надеюсь, ты не жалеешь, — заметил муж, — по крайней мере в данную минуту?

— Быть может, и жалею, — отмахнулась дама. — Но ты погляди, как изменился наш епископ, — не узнать его, ничуть не похож на свою фотографию, ту, что недавно была в журнале.

— Они всегда публикуют свои старые фотографии, — сказал муж.

— А вот тот, в золотых позументах. Мне помнится, это церемониал-мастер при дворце или еще кто-то в этом роде, — щебетала супруга.

— Наверно, это контролер из таможни, — возразил муж.

— Зачем меня пригласили сюда? — недоумевал маленький близорукий господин, случайно попавшийся на нашем пути. — Изумлен просто, что приглашен на этот банкет. Уж не свидетельство ли это особого внимания ко мне в связи с моим слабым зрением? Слеп на правый глаз и теряю зрение в левом.

— Что, что вы сказали? — отозвался какой-то мужчина, подергиваясь всем телом. Он был необычайно бледен, а белокурые кудри, спадавшие на плечи, точь-в-точь как у тех ангелочков, которыми обычно торгуют на рождество, еще больше оттеняли эту бледность. — Вы не видите одним глазом? Ну, наверняка это — благотворительное общество, хотя я точно не расслышал, что сказали по телефону.

— А у меня пробка в ухе вот уже целых тридцать пять лет. Пожалуй, меня поэтому пригласили сюда.

— Пробка в ухе? Тридцать пять лет? Рекордный срок! Вам следовало бы обратиться к отоларингологу, — заметила дама.

— Рад познакомиться с человеком, у которого пробка в ухе, — сказал вдруг неизвестно откуда взявшийся важный господин в парадном костюме, один из тех, которые с наслаждением заводят мгновенные знакомства, причем сами мало для кого представляют интерес. — Простите, а что испытываешь, когда пробка в ухе?

— О, это — удивительное чувство, будто все время слышишь музыку, — ответил ангелоподобный мужчина. — Иногда словно орган, иногда духовой инструмент, а то вроде вода журчит или птицы вдруг запоют. Или ни с того ни с сего «бу-бу-бу», словно бык разбушевался. Это единственный звук, который существует в действительности, хотя доказать, что он есть, невозможно… Этот звук нельзя воспроизвести. Это тот единственный звук, который исходит от бога вечности и других миров.

В это время подошел официант, обносил гостей коктейлями.

— Извините, господин метрдотель, — обратился я к официанту, умышленно повышая его в чине: почему не сделать приятное хорошему человеку? — Надеюсь, вы не осудите меня за нетактичный вопрос. Скажите, кто устроил этот прием?

— Кто устроил этот прием? — переспросил официант удивленно. — Это должно быть известно господину лучше, чем мне. Я не служу в этом доме постоянно, меня пригласили только на этот вечер.

— А кто мог бы представить меня хозяину? Я хотел бы поблагодарить его.

— Пожалуйста, пройдите за мной, — ответил официант.

Чем дальше мы протискивались в глубину зала, тем гуще становилась толпа. Будучи незнакомцем в этом городе, я знал очень немногих, находящихся здесь, и то главным образом тех, чьи фотографии доводилось видеть в газетах и журналах. Отбор гостей показался мне весьма своеобразным, здесь были представлены все слои — от самых низов до самых верхов. Собрание напоминало отпечатанный текст, набор которого упал на пол и рассыпался, а потом впопыхах был собран и отправлен в типографию. В результате ничего не разобрать, разве что отдельные строчки, и те с трудом. Некоторые гости были так надменно величественны, что я не решался обратиться к ним, не зная к тому же, что сказать им. Однако был вознагражден — я столкнулся со знаменитостью. Я узнал этого человека по газетам. К сожалению, я только не мог вспомнить, кто он: то ли всемирно известный пловец, то ли прославленный на войне адмирал; но как бы там ни было, в моем сознании он ассоциировался с водными пространствами. Так как он выглядел весьма симпатично и нисколько не высокомерно, я отважился представиться ему и поблагодарить за великую честь, которую он оказал.

— Кому?

— Да всем нам.

— Благодарю вас за ваши любезные слова, — ответил он.

— Получив приглашение, я не мог не воспользоваться представившимся случаем, хотя никаким геройством не отличаюсь, тем более на воде, — заметил я.

— Так вы не откажетесь от выпивки, — предложил мой новый знакомый. — Надеюсь, вы не станете хулить воду, по крайней мере до тех пор, пока у нас виски в достатке.

— Что вы, что вы, ваше здоровье! Я только имел в виду, что сам-то целиком привязан к суше.

— Между прочим, — доверительно обратился ко мне собеседник, — где мы находимся?

— Вот это-то я и сам мечтаю узнать, — ответил я.

— Как чудесно, что я наконец-то встретила тебя! — произнесла какая-то стильная особа, подходя к нам. Она была в чем-то ярком и блестящем.

От нее так и несло духами, резкими, словно с примесью аммиака. На ней, как и принято на коктейлях, была шляпа, зеленоватая, она прямо-таки излучала ультрафиолетовые лучи. Дама была в том возрасте, когда не назовешь ее ни молодой, ни старой и уж, конечно, не женщиной средних лет. Этакая, лишенная возраста красотка с обложки модного журнала. Я много раз видел ее фотографии, но, убейте, никак не мог припомнить, кто она: какая-то бывшая королева или Хелена Рубинштейн?

— Неужели это ты, милая?! Подумать только, сколько лет, сколько зим! — произнес знаменитый мужчина, обращаясь к знаменитой женщине. — Должен заверить, ты никогда еще не была такой прекрасной, как сейчас. Скажи на милость, что это за агрегат у тебя на голове?

— Рыба. Она поймана у побережья острова Пасхи! Разве не идет? Но ладно, поговорим лучше о другом. Скажи, куда ты запропастился?

— То там, то тут, — ответил мужчина.

— Я была уверена, что ты должен объявиться где-нибудь, где бываю я.

— Я и появляюсь там время от времени.

— Ты всюду и нигде. Ходили слухи, что совсем где-то поблизости, но когда доходит до дела, вдруг исчезаешь. Теперь-то ты от меня не ускользнешь.

Я очень обрадовался, когда один подвыпивший освободил меня от присутствия на этом романтическом поединке.

— Ты видел что-нибудь более отвратительное? — сказал пьянчужка, зажав меня мертвой хваткой в своих объятиях и пытаясь облобызать слюнявым ртом.

— Вы недовольны чем-то? — спросил я.

— Нет, я всем доволен, — лепетал мужчина. — Да знаешь ли ты, что я тот исландский начальник полиции, который потерял паспорт в Нью-Йорке и забыл решительно все, даже свое собственное имя? Тогда в Нью-Йорке судья сказал: пусть полицейский оркестр проиграет все национальные гимны, посмотрим, на какой он среагирует.

— Жаль, что я недостаточно пьян, чтобы по-настоящему поддержать с тобой беседу, — сказал я.

— Ну, раз ты считаешь, что ты лучше меня, дело ясное — будем драться, — заявил пьяный. — Хотя по тебе сразу видно, что жалкий трус. Эх, попался бы мне здесь хоть один норвежец! О, гляди, наконец-то примечательная личность на горизонте, не иначе как архиепископ, раз крест золотой на нем. Мне эти люди по душе. Это моя компашка.

В этот самый момент, когда исландец распростер руки, чтобы обнять приглянувшегося ему епископа, откуда ни возьмись вынырнули два солидных официанта и угодили прямо на пьянчугу. В результате этой ошибки епископ налетел на меня.

— Извините, — произнес я, — но, поскольку само провидение бросило меня в объятия вашего преосвященства, осмелюсь задать вам деликатный вопрос: скажите, пожалуйста, место, где мы с вами находимся, праведное или нет? Я спрашиваю вас, так как понимаю, что епископ не пришел бы сюда наобум.

— Гм, — произнес епископ. — Вы кальвинист?

— Я хотел бы услышать из ваших уст: где мы находимся и зачем нас сюда пригласили?

— С превеликим удовольствием, — ответил епископ, делая широкий жест в сторону человека в золотых позументах. — Разрешите представить вам начальника генерального штаба.

— Прошу извинить меня, господа, — сказал я. — Ну, конечно, я должен был догадаться, что организатор этого торжества генеральный штаб, а не высшее церковное духовенство. Но для меня загадка, почему именно меня пригласили сюда.

Тогда генерал сказал:

— Упаси вас бог, молодой человек, переоценивать нас. Где уж нам, у нас не всегда хватает и на понюшку табака, не то, чтобы устраивать банкет, ха-ха-ха!

В ту минуту, когда генерал громко захохотал, вновь, словно с неба, свалился тот самый исландец и набросился на генерала, оставив меня опять один на один с епископом. Так что епископу не удалось отделаться от меня, подсунуть мне генеральный штаб. Праздничный гул тем временем все нарастал и нарастал, и теперь даже на расстоянии двух сантиметров приходилось кричать изо всех сил. Я прокричал на ухо епископу:

— Ладно, оставим меня, Игнорамус Игнорабимус, ну, вас-то, высокопочтенный отец, кто пригласил сюда? Что вы здесь делаете? И кто здесь заглавный?

— Ин вино веритас! — прокричал мне в ответ епископ. — Вы видели стол?

Я ответил, что нет еще, но что прежде всего я хотел бы повидать хозяина, приветствовать его. Епископ подвел меня к столу и тотчас исчез.

Оказалось, у стола собралось довольно много народу. Одни стояли, остолбенев от удивления, другие усердствовали вовсю.

Должен сказать, что такое изобилие еды и напитков не все могут себе позволить. Чего тут только не было! Горы мягких голубиных грудок, утиных язычков, как в Китае, а над всем этим возвышались гроздья черного винограда и пышные торты с белоснежным кремом. Представители всех сословий и рангов толпились вокруг стола, каждый со своей супругой. Судя по внешнему виду, тут был и торговый люд, от оптовиков до продавцов, и чиновники всех рангов вплоть до мелких конторщиков, шоферы коммунальных управлений, подметальщики улиц. Должно быть, приглашение на всех свалилось неожиданно, туалеты дам не отличались особой тщательностью, правда, многие успели хоть лицо вымыть, но вытирали его с такой поспешностью, что едва не содрали кожу, иные в последнюю минуту прибегли к губной помаде и теперь выглядели так, словно объелись клубники. Иные испытывали смущение, даже робость, точно им пришлось выйти на публику в ночной сорочке. Другие и вовсе были перепуганы и держались так, словно провалились через крышу в продовольственный магазин и не знали, кем сочтут их: злоумышленниками или потерпевшими. Некоторые пытались изобразить на лице невозмутимость, точь-в-точь как ребятишки, когда их застают за кражей моркови в чужом огороде. Были здесь и такие, кто неизвестно почему боялся даже вонзить вилку в голубиную грудку. Я не видел никого, кто осмелился бы положить себе на тарелку утиный язычок. И когда кто-то полюбопытствовал, что это за блюдо, объяснение не вызвало особого интереса к язычкам.

Зато большинство гостей с таким аппетитом запихивали в себя все эти яства, точно боялись, что им не достанется того, что уже успели отведать другие. Несколько человек даже поперхнулись и закашлялись так, что лица посинели. Одного господина пришлось вывести из зала, говорят, что он второпях проглотил ружейную дробь. А какая-то дама сунула в сумку копченую свиную ножку, оправдываясь тем, что сможет насладиться и как следует поглодать ее только на следующее утро, когда муж уйдет на работу, и к тому же добавила, что зубные протезы, которые она надевает в парадных случаях, пригодны лишь для рыбного пудинга.

Другая, вполне с виду благородная дама набросилась на осетровую икру, — надо надеяться, что икра была настоящей, — и ела ее ложкой, словно овсяную кашу.

Когда мало-помалу стало ясно, что еды здесь вдоволь для всех и нет угрозы со стороны соседа в нелояльной конкуренции, многими овладело этакое приятное сонливое блаженство, челюсти заработали спокойно и дружно, как у верблюдов в пустыне. И все вопросы, только что волновавшие их воображение, были забыты.

Следует сказать несколько слов и об особой группке, также появившейся на этой арене действий, где собрались люди, не подвластные ни времени, ни пространству.

Эту своеобразную группку составляли главным образом молодые современные девицы. Они держались стайкой на значительном расстоянии от стола и сторонились других людей. Девицы не комментировали происходящее, а лишь ограничивались загадочной улыбкой, именуемой в средневековом искусстве готической, но которую, правда, некоторые писатели приписывают таинственному народу этрускам. Однако наиболее известна эта улыбка по изображениям Будды в индийских храмах. Сии создания не оскверняли себя принятием пищи в обществе. Их саваноподобные одеяния делали грудь плоской, а спину и плечи широкими, при этом живот выпирал конусом.

По виду их можно было принять за дочерей хозяйки корчмы, там, по другую сторону Рейна, пользовавшейся особой популярностью у клиентов.

Такие создания обычно безымянные, их место жительства без улицы и номера, быть может, они скрываются в подвалах самого глухого ночного притона одного из городов мира.

Они были не только святые девы, им присуще было нечто от Норны, богини судьбы, которую называют еще ночным кошмаром, она знается с волками и способна превратиться в козу где-то между полночью и зарею.

Когда спросили, кто пригласил их сюда, от стайки девиц так и пахнуло прохладой зубной пасты, широко рекламируемой парфюмерной промышленностью:

— Мы представляем воздушное общество.

Затем следует упомянуть еще о двух господах, которые, как и молодые девы, присутствуя здесь, отсутствовали. Они вырядились в блестящие туфли, закрутили кверху усы и подтянули повыше твердые воротнички, ну ни дать ни взять почтенные господа с фотографий в газетах начала века. Чем-то они напоминали представителей каких-то далеко лежащих стран, которых пригласили участвовать в конференции по разоружению в Женеве, хотя эти страны никогда в войне не участвовали.

Судя по выражению их лиц, мужчины эти были не лишены иронии, но и не стремились особо ее проявлять, просто держались в стороне, искоса взирали на окружающее.

— Не хотите ли, господа, отведать этих яств? — обратился к ним кто-то.

— Что касается меня, то я предпочитаю есть дома, — ответил один. — Могу позволить себе бифштекс с яйцом, если захочу.

— Среди этих отбросов, несомненно, есть превосходные вещи, — заметил другой.

— А кого вы представляете, господа? — спросили у них.

— Мы реневаторы, — ответили они.

Среди присутствующих завязался громкий спор, кое-кто даже успел поссориться друг с другом, уточняя, является ли реневаторство политической партией или религиозной общиной. Так и не решив этого вопроса, компания обратилась непосредственно к вышеупомянутым господам.

Тогда один из них ответил:

— Мы те, кто ждет, когда все деликатесы превратятся в отбросы.

А другой добавил:

— Увезем их, чтобы не разводить мух.

Нашелся среди гостей и посетитель, который сетовал на скудость стола.

Как все истинные гурманы, он не был толст. Костюм плотно прилегал к его фигуре, он был сильно надушен, носил кольцо с огромным брильянтом, которое, хотелось думать, при близком рассмотрении не окажется стекляшкой. Его гладко причесанные голубовато-серые волосы и выражение лица говорили о том, что человек этот долго уже подвизается на ниве международных культурных связей.

Подойдя к столу, он опустил уголки рта, вытащил монокль, энергично вставил его в глаз и только тогда стал брезгливо рассматривать угощение. Покрутив голубя во все стороны, словно собираясь анатомировать птицу, он сказал:

— Жареные голуби, да-да-да. Доводилось видеть еду и получше.

С этими словами он жестом отверг голубей. Кто-то отпустил замечание, что, должно быть, господин большой привереда.

— Голуби — птица не поющая. Они воркуют. Они из куриной породы. Я полагаю, господа, вам всем известно, что поющая птица вкуснее. Мы, живущие на юге, едим только поющую птицу.

— Должно быть, не все на юге едят поющих птиц, — вставил кто-то из присутствующих.

— Не все? Кто же это не ест поющих птиц на юге? — переспросил гурман. — Спросите у кардиналов. Мне нет дела до того, что провинциальные епископы из захолустья на севере едят кур. «Только жареные голуби» — так принято говорить у нас на юге.

— А что это значит?

Обладатель монокля ответил:

— Тысячи миллионов поющих итиц летают над страной весной и осенью, весной они улетают в страны обетованные, осенью возвращаются. Их гонит и влечет любовь и вера, поэтому они поют, поэтому их мясо такого прекрасного вкуса. Мы ловим их силками. Нанизываем живыми на вертела, по двадцати штук на каждый. Над огнем они растопыривают лапки и выпирают грудки. Жарить их нужно на умеренном огне. Сначала обгорают перья, а потом постепенно прожаривается мясо. Какой запах, господа!

Затем, предаваясь воспоминаниям об этих восхитительных минутах, он закрыл глаза, сложил кончики пальцев, приложил к губам и причмокнул.

Не прошло и много времени, как большая часть собравшейся публики осовела, у них, как у знакомых уже нам бедолаг, появились пробки в ушах, и они почти ослепли, причем, ослепшие и оглохшие оказались в привилегированном положении.

Особы с зычными голосами, задававшие тон разговору, давно уже оставили попытки расслышать, что говорит собеседник, большинство гостей перестали задавать друг другу вопросы. А присутствующие здесь несколько исландцев вообще утеряли дар речи и только протяжно тянули одну гласную «а-а-а», да с такой силой, что того и гляди обрушится этот огромный международный отель. Полиция быстро справилась с буянами. Их тут же выставили прочь.

Я заметил, что некоторые уже сердечно прощаются с метрдотелем, одетым в пиджачную пару, я тоже последовал их примеру, но при этом попросил его оказать мне любезность и представить хозяину.

Метрдотель спросил:

— Для чего он вам? чего-нибудь недополучили?

— Боже упаси, все в полном порядке. Я только считаю неловким не поздороваться с ним и теперь, уходя, не сказать «до свидания». Я считаю своим долгом поблагодарить хозяина, так, во всяком случае, меня учили.

— Уверяю вас, — сказал метрдотель, — хозяин обойдется и без вашей благодарности.

— Я с удовольствием засвидетельствую ему свое почтение и скажу, как прекрасно удался этот праздник, — настаивал я.

— Боюсь, что хозяин сейчас занят, у него срочное дело. Он как раз собрался гладить мои воскресные брюки. Ну, если вы придаете такое значение…

Он окликнул посыльного мальчика в униформе, велел ему захватить мою шляпу и показать дорогу.

— Куда? — спросил мальчик.

— В покои «люкс», — ответил метрдотель.

Юноша провел меня через какую-то боковую дверь, мы миновали банкетные залы и пошли по длинному коридору-лабиринту.

Судя по всему, этот замечательный отель управлялся предприимчивой и энергичной рукой, было продумано и учтено все, даже то, что и монархи путешествуют, и короли также нуждаются во сне. Огромная, дорогой работы золотая корона светилась над белой двустворчатой дверью. Посыльный ввел меня в королевские апартаменты, взял мою шляпу и сам повесил ее на крюк, поскольку пажей поблизости не оказалось. Затем мальчик вошел в гостиную, чтобы доложить о моем прибытии. Он тотчас вернулся, сообщил, что я могу войти, — и, поблагодарив за чаевые, исчез. Я постучал в дверь. Издалека донесся слабый, как бы озабоченный голос.

— Войдите.

Гостиная, куда я вступил, не отличалась особой пышностью, подобающей для знатных гостей отеля, за исключением разве стульев в стиле а-ля Людовик XV, стоявших у стен.

На полу два потрепанных дорожных чемодана, с которых мокрой тряпкой недавно вытерта пыль. Замки поржавели и, видимо, были не очень надежны, один из чемоданов перевязан веревкой. Пожилая женщина в платье из черной тафты сидела на стуле в стиле рококо, держа ноги в тазу с водой. Посреди огромной комнаты — гладильная доска, над которой склонился мужчина и чугунным утюгом гладил брюки. Всюду на украшенных вензелями и позолотой стульях были разложены брюки, масса брюк. Мужчина роста был небольшого, щуплый, в летах уже, бледный, глаза черные с покрасневшими веками. Те редкие волосы, которые сохранились у него около ушей, были черны, как и усы.

Я поздоровался.

— Добрый день, — ответил гладильщик, целиком поглощенный своей работой, но все же довольно приветливо. — Пожалуйста, садитесь. Чем могу быть вам полезен?

— Я разыскиваю знатного хозяина, — сказал я. — Это вы?

— Я привожу в порядок брюки для людей, — произнес старик, застенчиво улыбаясь, и спросил:

— Может, и вам погладить?

— Это вы, тот, кто…

— Мне исполнилось сегодня семьдесят. — Гладильщик сбрызнул водой брюки, под горячим утюгом зашипело, пошел пар.

— Простите, это ваша супруга? — спросил я.

— Иногда меня именно так величают, — сказала женщина. — Извините, видите — у меня совсем плохо с ногами.

— Я хочу поблагодарить вас за то удовольствие… — начал я. — Мне никогда не доводилось присутствовать на таком банкете и вряд ли когда-нибудь доведется.

— Бог милостив, — сказала женщина.

— Я пригласил всех по телефонному справочнику, — сказал гладильщик.

— Могу я спросить, откуда родом такой великодушный человек?

— Оттуда, сверху, — ответил мужчина по-датски, без тени тщеславия и погрузился в работу.

Это типично датское выражение весьма своеобразно. Оно может соответствовать и английскому «с высоты», имея в виду при этом двоякий смысл: «с потолка», «с неба».

Но самое примечательное то, что это датское выражение еще означало «из Исландии».

— А как вы себя чувствуете в этих роскошных покоях?

— Так себе, — ответил мужчина, нисколько не удивленный. — Это апартаменты главы государства. Послушай, жена, это не моя ошибка. Пусть в бюро обслуживания отвечают. Я надеюсь, мы никому не помешали.

— Главы государств тоже люди, — сказала женщина. — Все мы здесь люди, все живые, кроме моих ног, только они омертвели. Некоторые говорят, что мир — сплошной обман.

— А что скажет супруг? — спросил я, повернувшись к мужчине. — Вот вы, господин портной, считаете мир истинным или ненастоящим?

— Я не портной, — заявил мужчина, — я просто глажу брюки. Дело в другом: удивительно, что трава после лета ни на что не пригодна. И тем не менее тот, кому когда-то приходилось весной удобрять выгон да еще дышать запахом ворвани, когда на берегу топят рыбий жир, тот не скажет, что наш мир эфемерный.

— Простите мой вопрос, скажите, должно быть, велика ответственность иметь столько денег, чтобы закатить пир на весь телефонный справочник?

— Что правда, то правда, — отозвался мужчина. — Я чувствую ответственность. Поэтому и пригласил всех, кого нашел в телефонной книге. Я слышал, что мой далекий предок Фгиль Скалагримссон хотел, когда он станет старым, осыпать золотом и серебром всех, кто был на тинге у реки Эскаро. Но это ему не удалось, и тогда он бросил все свое добро в самое глубокое место в реке. Умнейший был человек.

— Как можно заработать столько денег, чтобы оплатить этот пир? — спросил я.

— Глажкой брюк, — ответил старик, — к сожалению.

— К сожалению?

— Да, конечно, я тут ни при чем. Я был так бестолков, что никак не мог обучиться портняжному делу. Говорили, что я крою вкось и вкривь, без конца накалываю иголкой пальцы, что из меня ничего путного не выйдет. Вот меня и поставили на глажку, на большее не хватило способностей.

— Как бы там ни было, вы научились этому виртуозно, если рассчитываете справиться с такой грудой брюк.

— Я познал одну мудрую истину: сегодня нельзя стать умнее, чем ты был вчера.

— Бог всегда одинаково велик, — молвила женщина.

— Почему вы приехали в этот город? — спросил я.

— Именно здесь я научился гладить брюки. Вернулся к своей колыбели, как говорили древние. Теперь я глажу брюки бесплатно всем живущим в отеле.

— Должно быть, гладильщику пришлось долго копить деньги, чтобы закатить такой банкет?

— У нас всегда было полное изобилие, — сказал мужчина.

— Всегда был картофель и рыба, — добавила жена.

— Начнем с того, что мы вообще хотели выбросить все лишние деньги в клозет, — сказал гладильщик. — Но, подите, меня одурачили, уговорили положить их в банк на проценты. А когда банк потом не знал, что делать с моими деньгами, посоветовали нанять адвоката и вложить их б недвижимое, в дома. Сказали, что люди очень нуждаются в жилье. Но стоило мне обратить деньги в дома, как началось такое, что перешло все границы. Сначала деньги удвоились в размере, затем увеличились в десять раз, потом в сто и, наконец, в тысячу раз. Постоянно все больше и больше домов покупалось на деньги, а дома приносили все больше и больше денег. Однажды ко мне неожиданно пожаловал адвокат с двадцатью пятью новенькими американскими автомашинами. А я-то сроду в машину и не садился. К чему мне все эти автомобили, человек хороший, спросил я. Это ваша выручка за дома, ответил он. А то пришли и сказали, что меня ждет большой корабль, другое судно тоже скоро прибудет, оно уже в пути.

— Да, у нас столько было неприятных хлопот, — сказала жена. — Эти проклятые бумаги продолжали расти в цене против нашей воли. Мы не видели никакого выхода. Во всяком случае, при этой жизни. Но, как говорят, всевышний милостив. Теперь он ведет нас к концу, мои ноги уже мертвы до бедер.

— А не приходила вам в голову мысль пожертвовать деньги на общественно полезное дело? — спросил я.

— Как же, думали и об этом, и не однажды, — ответил гладильщик. — Если нашлось бы такое учреждение, которое может воспрепятствовать идиотам наживать большие деньги, я бы с удовольствием поддержал его. Я не раз подумывал, а не ссудить ли мне деньги властям вместо налогов, которые они собирают, или по крайней мере завещать им деньги.

Но, оказывается, те, кто собирает налоги, не имеют права по закону получать ничего в дар. Они берут только то, что им положено, и ни одного эре больше.

— А почему не пожертвовать что-нибудь университету?

— Университету? — удивился мужчина, даже утюг оставил. — Там такие высокообразованные люди, а я едва умею читать. Они там все ходят в плащах, а у меня его никогда и в помине не было. К лицу ли мне, гладильщику, ссужать больших людей подачками на плащи.

— Ну, а в фонд для поэтов? — спросил я.

— А есть ли они в настоящее время, поэты? — спросил гладильщик.

— По крайней мере их можно встретить на улицах, — ответил я.

— И у них нет денег? — опять удивился он.

— У некоторых, может, и найдется на пиво, у других же и того нет.

— Ну поймите же, как могу я с моей пустой головой подойти на улице к гению и пригласить его на кружку пива, — ответил гладильщик. — Я лично никогда не пробовал пива. Я слыхал, что напиток этот дурной, а стихов я никогда не мог выучить. Я глажу то, что надевают люди на ту часть тела, которая утратила свое благородное название. Не считаю себя достойным обратиться даже к тому, кто шьет, не то что к поэту.

— У нас есть книга псалмов, — сказала женщина, — там есть благословенный псалом о святом пасторе Пауле Йоунссоне из Видвика «В придачу к твоей любви». Зная этот псалом, в других не испытываешь и потребности.

— Кстати, о церкви, — сказал я. — Можно бы и ее поддержать.

— Пристало ли мне поддерживать божество?

— Ну, наконец, есть детские дома, — сказал я, и тут гладильщик встрепенулся.

— Вот это было бы делом полезным, если б только нашелся такой, кто смог бы учредить детдом, похожий на тот, в котором я вырос. Я бы такого человека очень поддержал, только при одном условии: он должен поручиться, что те, которых там воспитывают, не станут добывать денег. Взялись бы вы за это, мой друг?

— А еще какие требования? — спросил я.

— Мой хозяин брал меньше всех за приходского ребенка. Он брал за него с прихода всего лишь шесть крон, в то время, как другие требовали двадцать пять. В те времена деньги были еще деньгами. О, благословенный запах ворвани с берега, смешанный с запахом свежего навоза! Вот такой бы дом мне завести. Или представьте себе акулье мясо, разложившееся, с запашком, с хорошо нарубленной молокой, — при одном воспоминании у меня слюнки текут. А к рождеству нас заставляли в приемной надевать рубашки наизнанку, чтобы сбить с толку вшей, ввести их в заблуждение. А теперь вот находятся такие, которые говорят, будто мир нереален, что он нечто вроде выдумки и чепухи.

Не было случая, чтобы воспитатель, прилежный рыбак-крестьянин, не нашел ранним воскресным утром времени и не задал нам хорошей взбучки авансом на целую неделю. Никого в жизни я так не любил и не почитал, как его, с его густой, лохматой бородой. Для нас, ребятишек, он был самим господом богом в образе человеческом. Да, великие то были времена. Боюсь, не вернется больше то время…