Онлайн чтение книги Скользя во тьме A Scanner Darkly
Глава четырнадцатая

К стене комнаты отдыха Самарканд-хауса, резиденции «Нового Пути» в Санта-Ане, что в штате Калифорния, была прикноплена журнальная вырезка:

Кто-то из жильцов оторвал остальную часть вырезки, так что тут она и заканчивалась. Очевидно, ее вырезали из журнала по профессиональному уходу; бумага была мелованная.

— Первым делом, — втолковывал ему сотрудник по имени Джордж, ведя его по коридору, — ты здесь ванными комнатами займешься. Полами, ваннами, особенно унитазами. В этом здании три ванных, по одной на каждом этаже.

— Ага, — сказал он.

— Вот швабра. Вот ведро. Как по-твоему, ты знаешь, как это делается? Как ванную моют? Начни, а я за тобой понаблюдаю и буду подсказывать.

Он притащил ведро к крану на задней веранде, налил туда жидкого мыла, а затем пустил горячую воду. Теперь у него перед глазами была только пена на поверхности. Еще был шум льющейся воды.

Впрочем, он расслышал голос незримого для него Джорджа.

— Не очень полное, а то не поднимешь.

— Ага.

— Ты не совсем понимаешь, где находишься, — вскоре заметил Джордж.

— Я в «Новом Пути».

— В котором «Новом Пути»?

— В Санта-Ане.

Джордж поднял ведро, показывая, как лучше держать проволочную ручку и как раскачивать ведро при ходьбе, чтобы вода не выливалась.

— Потом, наверное, переведем тебя на остров или на одну из ферм. Но сначала мытье посуды пройдешь.

— Это я могу, — сказал он. — Мытье посуды.

— А животных любишь?

— Ага.

— А земледелие?

— Животных.

— Ладно, посмотрим. Подождем, пока поближе с тобой не познакомимся. Да это и не очень скоро будет. Здесь так и так все по месяцу на мытье посуды стоят. Все, кто сюда приходит.

— Мне бы типа хотелось на природе, — сказал он.

— У нас несколько разных участков. Мы определяем, кому какой лучше подходит. Знаешь, ты можешь здесь курить, хотя это не поощряется. Здесь не «Синанон»; там вообще курить нельзя.

— У меня нет сигарет, — сказал он.

— Мы выдаем каждому жильцу по пачке в день.

— А деньги?

У него их не было.

— Это бесплатно. Тут все бесплатно. Все, что надо, ты уже заплатил. — Джордж взял швабру, сунул в ведро и показал, как мыть.

— А почему у меня денег нет?

— Потому же, почему и бумажника. И фамилии. Но тебе все вернут. Именно это мы и хотим сделать — вернуть тебе то, что у тебя отобрали.

— Туфли не по размеру, — сказал он.

— Мы зависим от пожертвований, но только новых вещей, из магазинов. Потом мы, наверное, с тебя мерку снимем. Ты все туфли в коробке попробовал?

— Ага, — сказал он.

— Ладно, вот тебе ванная на первом этаже. Вначале займись ею. Затем, когда сделаешь — по-настоящему хорошо сделаешь, идеально, — бери ведро со шваброй и топай наверх. Я тебе покажу там ванную. Дальше будет ванная на третьем этаже. Но чтобы подняться на третий этаж, тебе нужно спросить разрешения, потому что там живут телки. Так что вначале спроси кого-нибудь из персонала; никогда не поднимайся туда без разрешения. — Джордж хлопнул его по спине. — Ну как, Брюс? Порядок? Все понял?

— Ага — сказал Брюс, надраивая пол.

— Ты будешь делать эту работу, — объяснил Джордж, — ванные мыть, пока не сможешь делать работу получше. А вообще-то не важно, чем человек занимается. Главное, чтобы он все делал как надо и этим гордился.

— А я когда-нибудь стану, каким был? — спросил Брюс.

— Каким ты был, ты сюда попал. Если ты снова станешь, каким был, рано или поздно опять сюда попадешь. Причем в следующий раз можешь не перетащиться. Что, нет? Тебе еще повезло, что ты здесь — ты еле-еле сюда добрался.

— Меня кто-то сюда привез.

— Ты счастливчик. В следующий раз тебя могут не привезти. Просто вывалят на обочину и скажут, что так и было.

Он продолжал драить пол.

— Сперва лучше заняться раковинами, потом ванной, потом унитазами, а уж пол в последнюю очередь.

— Ага, — сказал он и поставил швабру.

— Тут нужна сноровка. Ничего, научишься.

Сосредоточиваясь, Брюс увидел перед собой трещины в эмали ванны. Тогда он побрызгал на трещины очистителем и пустил горячую воду. Поднялся пар, и он стоял в облаке, пока пара становилось все больше и больше. Ему нравился запах.

* * *

После ленча Брюс сел в комнате отдыха и стал пить кофе. Никто с ним не заговорил — все понимали, что он еще переламывается. Сидя и потягивая кофе из чашки, он слышал их разговор. Тут все друг друга знали.

— Если бы ты смотрел глазами мертвеца, ты по-прежнему мог бы видеть, но не смог бы управлять глазными мышцами, а значит, не смог бы фокусироваться. Ты не смог бы повернуть голову или глазные яблоки. Ты только смог бы ждать, пока мимо проследует какой-нибудь объект. Ты был бы скован. Просто ждал бы и ждал. Жуткая была бы сцена.

Брюс смотрел на пар от кофе — только на него. Пар поднимался; ему нравился запах.

— Эй.

Его коснулась чья-то рука.

Женская рука.

— Эй.

Он немного повернул глазные яблоки.

— Ты как?

— Нормально, — сказал он.

— Тебе уже лучше?

— Мне нормально, — сказал он.

Брюс наблюдал за паром, поднимающимся от кофе; он не смотрел ни на женщину, ни на кого-то еще. Только смотрел и смотрел на свой кофе. Ему нравилось, что запах такой теплый.

— Ты мог бы кого-то видеть, только когда они проходили бы прямо перед тобой. Только там, куда бы ты смотрел, и больше нигде. Или если бы лист или еще что-то проплыло бы у тебя перед глазами, только это бы навсегда и осталось. Только лист. Повернуться ты бы не смог.

— Ага, — сказал он, обеими руками сжимая кофейную чашку.

— Прикинь, каково быть разумным, но не живым. Видишь и даже что-то соображаешь, но не живешь. Только смотришь. Что-то узнаешь, но не живешь. Человек может умереть и существовать дальше. Порой то, что смотрит на тебя из чьих-то глаз, быть может, умерло еще в детстве. Оно там мертвое, но по-прежнему смотрит. На тебя смотрит не просто тело, в котором ничего нет; там что-то есть, но мертвое. Все смотрит и смотрит; оно не может перестать смотреть.

— Именно это и значит умереть, — подключился к беседе кто-то еще. — Когда ты не можешь перестать смотреть на то, что там перед тобой оказалось. На какую-нибудь чертову ерундовину, которая там прямо перед тобой. Когда ты ничего не можешь с этим поделать — типа выбрать там что-нибудь или изменить. Ты только можешь принять то, что там есть, как оно есть.

— Как бы тебе понравилось целую вечность глазеть на пивную банку? Быть может, не так и плохо. По крайней мере, нечего бояться.

* * *

Перед обедом, который им подавали в столовой, у них было время Понятий. Несколько Понятий записывалось разными сотрудниками на классной доске и обсуждалось.

Брюс сидел, сложив руки на коленях, наблюдая за полом и прислушиваясь к тому, как греется большой кофейник; тот вдруг принялся делать «буль-буль», и этот звук его напугал.

«Живые и неживые твари обмениваются свойствами».

Рассаживаясь в столовой на складных стульях, все это обсуждали. Похоже, они были знакомы с этим Понятием. Очевидно, каждое Понятие составляло часть образа мыслей «Нового Пути»; возможно, их запоминали, а затем снова и снова обдумывали. «Буль-буль».

«Устремление неживых тварей сильнее устремления живых тварей».

Они заговорили об этом. «Буль-буль». Шум кофейника становился все сильнее и все больше пугал Брюса, но он не двигался и не смотрел в ту сторону; просто сидел, где сидел, и слушал. Ему было трудно слушать, о чем они говорили — из-за кофейника.

— Мы накапливаем внутри себя слишком много неживого устремления. И обмениваемся… Черт, может, кто-нибудь сходит и посмотрит на этот проклятый кофейник, чего там с ним такое?

Последовал перерыв, пока кто-то ходил посмотреть на кофейник. Брюс сидел, глядя на пол и ожидая.

— Я снова это запишу. «Мы обмениваем слишком много пассивной энергии на окружающую действительность».

Они и это обсудили. Кофейник умолк, и они потопали наливать себе кофе.

— Хочешь кофе? — 1Ьлос за спиной, прикосновение. — Нед? Брюс? Как его? Брюс?

— Ага. — Он встал и последовал за ними к кофейнику. Дождался своей очереди. Они смотрели, как он кладет в чашку сливки и сахар. Потом наблюдали, как он возвращается к своему стулу — к тому же самому. Брюс убедился, что снова нашел стул, чтобы опять усесться и слушать дальше. Теплый кофе и пар вселяли в него добрые чувства.

«Активность не обязательно означает жизнь. Квазары активны. А медитирующий монах не неживой».

Брюс сидел, глядя на пустую чашку. Чашка была большая, фарфоровая. Перевернув ее, он обнаружил на донышке печатные буквы и растрескавшуюся глазурь. Чашка выглядела старой, и она была изготовлена в Детройте.

«Движение по кругу — самая мертвая форма вселенной».

Другой голос произнес:

— Время.

Он знал на это ответ. Время круглое.

— Да, пора сделать перерыв, но нет ли у кого-нибудь краткого финального комментария?

— Что ж, следовать по пути наименьшего сопротивления — таков закон выживания. Следовать, не вести.

Другой голос, постарше:

— Да, последователи переживают вождя. Как с Христом. А не наоборот.

— Нам лучше поесть, потому как Рик теперь прекращает обслуживать ровно в пять пятьдесят.

— Поговорим об этом в Игре, не сейчас.

Стулья застонали, заскрипели. Брюс тоже встал, отнес свою старую чашку на поднос к остальным и присоединился к очереди. Вокруг себя он чувствовал запахи холодной одежды — хорошие запахи, но холодные.

Они вроде как говорят, что пассивная жизнь хорошая, подумал он. Но ведь нет такой вещи, как пассивная жизнь. Это противоречие.

Потом он задумался, что такое жизнь, что это означает. Возможно, он просто не понимал.

* * *

Прибыла большая партия пожертвований — много яркой одежды. Несколько человек стояли с целыми охапками, а некоторые уже надели рубашки, примеряя их и получая одобрение.

— Эй, Майк. А ты пижон.

В центре комнаты отдыха стоял невысокий коренастый мужчина с курчавыми волосами и курносой физиономией; недовольно хмурясь, он ощупывал свой ремень.

— Да как он тут застегивается? Не понимаю, как его тут закрепить. Почему он не отпускается? — У него был широкий ремень без пряжки с металлическими кольцами, и мужчина не знал, как подтянуть кольца. Оглядываясь и весело поблескивая глазами, он заметил: — Похоже, мне специально дали такой, с которым вообще никому не справиться.

Брюс подошел к нему сзади, поднял руки и подтянул ремень, закрепленный петлей в кольцах.

— Спасибо, — поблагодарил Майк. Поджав губы, он подобрал несколько рубашек. Затем, снова обращаясь к Брюсу, сообщил: — Когда буду жениться, обязательно одну из этих надену.

— Ага — сказал Брюс.

Майк подошел к двум женщинам в дальнем конце комнаты отдыха; те заулыбались. Прижимая к груди бордовую рубашку с цветочным узором, Майк сказал:

— Я в город собираюсь.

— Ладно, обедать идите! — бодро проорал своим зычным голосом директор дома. Затем подмигнул Брюсу: — Как дышишь, приятель?

— Хорошо, — сказал Брюс.

— Похоже, ты простудился.

— Ага, — подтвердил он. — Все сквозняки. Можно мне аспирина или…

— Никаких химикатов, — заявил директор дома. — Ничего. Иди поскорей поешь. Как аппетит?

— Лучше, — сказал он, направляясь в столовую. Они улыбались ему от столов.

* * *

После обеда Брюс сел посередине широкого лестничного пролета на второй этаж. Никто с ним не заговорил; шло совещание. Он сидел там, пока оно не закончилось. Все вышли наружу, заполняя вестибюль.

Он чувствовал, что они его видят — а возможно, кто-то с ним и заговорил. Он сидел на лестнице, сгорбившись и обхватив руками колени, — все смотрел и смотрел. Темный ковер перед глазами.

Вскоре больше никаких голосов.

— Брюс?

Он не пошевелился.

— Брюс? — Его коснулась рука.

Он ничего не сказал.

— Брюс, зайди, пожалуйста, в комнату отдыха. Тебе сейчас полагается быть в постели, но видишь ли, я хочу с тобой поговорить. — Майк жестом указал ему дорогу. Он последовал за Майком по лестнице к пустой комнате отдыха. Когда они оказались в комнате, Майк закрыл дверь.

Усевшись в глубокое кресло, Майк велел ему сесть напротив. Майк казался усталым; вокруг его небольших глаз были красные круги, и он потирал лоб.

— С пяти тридцати утра на ногах, — пожаловался Майк.

Послышался стук; дверь начала открываться.

— Я хочу, чтобы никто сюда не входил! — рявкнул Майк. — Мы разговариваем! Ясно?

Бормотание. Дверь закрылась.

— Знаешь, тебе неплохо бы пару раз в день менять рубашку, — посоветовал Майк. — А то жутко потеешь.

Он кивнул.

— Ты из какой части штата?

Он ничего не сказал.

— Приходи ко мне, когда будет совсем плохо. Ведь я примерно с год назад то же самое прошел. Меня обычно возили по округе в машинах. Разные сотрудники. Ты уже познакомился с Эдди? Знаешь, такой тощий верзила, который всех тут достает? Он восемь дней возил меня по округе. Никогда не оставлял одного. — Майк вдруг завопил: — Да свалите вы отсюда или нет? Мы тут разговариваем. — Затем он понизил голос и снова стал разглядывать Брюса. — Иногда приходится это делать. Никогда не оставлять кого-то из жильцов одного.

— Ага, — сказал Брюс.

— Смотри, Брюс, не покончи с собой.

— Ага, сэр, — сказал Брюс, опустив взгляд.

— Не зови меня сэр!

Он кивнул.

— Ты был на военной службе, Брюс? Там все началось? Ты подсел на военной службе?

— Нет.

— Ты кололся или глотал?

Он не ответил.

— «Сэр», — повторил Майк. — Я и сам типа служил. Десять лет в тюряге. Как-то раз в один и тот же день восемь парней в нашем ряду камер перерезали себе глотки.

Я сам видел. Мы спали ногами в параше — такие камеры были маленькие. Вот что такое тюряга — это когда ты спишь ногами в параше. Ты ведь никогда в тюряге не сидел, правда?

— Ага, — сказал он.

— Но, с другой стороны, я видел зэков лет восьмидесяти от роду. И они были счастливы, что живы, и хотели подольше прожить. Помню, как я сидел на наркоте и ширялся; я еще подростком начал ширяться. Так я ширялся и ширялся, а потом присел на десять лет. Я столько ширялся — и героином, и эсом сразу, — что, кажется, никогда ничего другого не делал, никогда ничего другого не видел. Теперь я слез с иглы, вышел из тюряги, и я здесь. Знаешь, что я тогда особенно заметил? Какая была самая большая разница, которую я сразу заметил? Я слышу воду, когда мы ходим в лес, — позднее ты увидишь другие наши участки, фермы там всякие и прочее. Или я иду по улице и вижу всяких мелких собак и кошек. Раньше я никогда их не замечал. Все, что я раньше видел, — это наркоту. — Майк взглянул на наручные часы. — Так что, — добавил он, — я понимаю, каково тебе.

— Тяжело, — промолвил Брюс, — слезать.

— Здесь все слезают. Хотя потом, конечно, некоторые опять за свое берутся. Если ты отсюда уходишь, ты опять берешься за свое. Ты уже это знаешь.

Он кивнул.

— Никого в этом доме жизнь не баловала. Я не говорю, что твоя жизнь была легкой. Эдди тебе скажет. Он скажет тебе, что все твои беды выеденного яйца не стоят. Но нет таких бед, которые яйца выеденного не стоят. Я вижу, как тебе хреново, но я и сам такое переживал. Теперь мне гораздо лучше. Кто твой сосед по комнате?

— Джон.

— Ах да, Джон. Значит, ты внизу, на первом этаже.

— Мне нравится, — сказал он.

— Ага, там тепло. Хотя ты, наверное, все время простужаешься. Здесь все простужаются, и я в свое время, помнится, тоже. Я всю дорогу трясся и гадил в штаны. По крайней мере, могу тебя заверить — если ты останешься здесь, в «Новом Пути», тебе не придется проходить все заново.

— А на сколько? — спросил он.

— На всю оставшуюся жизнь.

Брюс поднял голову.

— Лично я могу уйти хоть сейчас, — пояснил Майк. — Я снова сяду на наркоту, если уйду отсюда. Слишком уж много у меня снаружи корешей. Я снова буду торчать на углу, торговать и ширяться, а потом опять сяду в тюрягу. Но уже на двадцать лет. Кстати, знаешь ты, что мне тридцать пять и что я в первый раз женюсь. Ты знаком с Лорой? С моей невестой?

Он не был уверен.

— Прелестная девушка пухленькая такая. И фигурка отменная.

Он кивнул.

— Она боится выйти за дверь. Кому-то приходится выходить вместе с ней. Мы собираемся в зоопарк… на следующей неделе мы ведем сынишку исполнительного директора в зоопарк Сан-Диего, и Лора до смерти боится. Боится еще больше, чем я.

Молчание.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил Майк. — Что я боюсь идти в зоопарк?

— Ага.

— Как я помню, я в зоопарке никогда не бывал, — признался Майк. — Что там делают, в зоопарке? Может, ты знаешь?

— Смотрят в разные клетки и на огражденные участки.

— А какие там животные?

— Всякие.

— Только дикие, наверное. Обычные дикие. И экзотические.

— В зоопарке Сан-Диего почти все дикие животные, — сказал Брюс.

— А есть там такие… как же их там? Коалы?

— Ага.

— Я видел по телевизору рекламу, — объяснил Майк. — Где коалы. Они прыгают. И похожи на плюшевых мишек.

— Старого плюшевого мишку, какой у детей, — сказал Брюс, — сделали по образцу коалы. Тогда, еще в двадцатых.

— Если это так, надо непременно съездить в Австралию посмотреть на коалу. Или они теперь редкие?

— В Австралии их много, — сказал Брюс, — но экспорт запрещен. И живых коал, и шкурок. Они стали почти редкими.

— Я никогда нигде не бывал, — признался Майк. — Только когда возил товар из Мексики до Ванкувера, что в Британской Колумбии. Я всегда ездил по одному и тому же маршруту, так что никогда ничего не замечал. Просто мчал на полном газу, чтобы поскорее со всем разделаться. Сейчас я вожу одну из машин фонда. Если тебе захочется, если станет совсем скверно, я покатаю тебя по округе. Я поведу машину, и мы сможем поговорить. Мне не трудно. Эдди и другие, которых уже здесь нет, делали это для меня. Мне не трудно.

— Спасибо.

— А теперь пойдем вздремнем. Тебя еще на утро в кухонный персонал не ставили? Расставлять столы и обслуживать?

— Нет.

— Тогда ты поспишь столько же, сколько и я. Увидимся за завтраком. Будешь сидеть рядом со мной за столом, и я тебя с Лорой познакомлю.

— Когда вы поженитесь?

— Через полтора месяца. Мы будем рады, если ты будешь на свадьбе. Она, конечно, состоится здесь, в здании, так что все смогут присутствовать.

— Спасибо, — сказал он.

* * *

Он сидел в Игре, а они на него орали. Отовсюду глядели орущие лица; он смотрел вниз.

— Знаете, кто он такой? Чмок-чувачок! — Один голос, визгливей остальных, заставил его поднять глаза. Среди жутко орущих, искаженных лиц выла юная китаянка. — Чмок-чувачок, вот ты кто!

— Можешь ты себя уебать? Можешь ты себя уебать? — распевали остальные, рассевшиеся в кружок на полу.

Исполнительный директор, в красных клешах и розовых шлепанцах, улыбался. Сверкающие близорукие глазки — как у призрака. Качался взад-вперед, подобрав под себя длинные ноги.

— Посмотрим, как ты себя уебешь!

Исполнительный директор, казалось, наслаждался, когда замечал, как что-то ломается; маленькие его глазки поблескивали и полнились радостью. Подобный чудику с театральной сцены, с какого-то древнего судилища, завернутый во флер, весь красочный, он оглядывался вокруг себя и наслаждался. А время от времени его голос, скрипучий и монотонный, присоединял свое щебетание к общему хору. Скрипучий металлический шарнир.

— Ты чмок-чувачок! — выла юная китаянка; рядом с ней другая девушка хлопала себя руками и раздувала щеки, делая «пых-пых». — Вот тебе! — взвыла юная китаянка и крутанулась, чтобы выпятить задницу; указывая на нее, она завопила: — Поцелуй меня в жопу, чмок-чувачок! Он хочет целоваться, так поцелуй меня в жопу, чмок-чувачок!

— Посмотрим, как ты себя уебешь! — распевала семья. — Подрочись, чмок-чувачок!

Он закрыл глаза но уши все равно слышали.

— Ты ублюдок, — медленно и монотонно произнес исполнительный директор. — Ты заеба гнойная. Ты говно свинячье. Ты сопля зеленая. Ты хуй моржовый. Ты… — Дальше и дальше.

Уши по-прежнему впитывали звуки, но звуки эти не смешивались. Он поднял глаза когда во время затишья различил голос Майка. Немного раскрасневшись, Майк сидел, бесстрастно на него взирая, шея его вспухла над слишком тугим воротничком рубашки.

— Брюс, — обратился к нему Майк. — В чем дело? Что тебя сюда привело? Что ты хочешь нам сказать? Можешь ты нам хоть что-нибудь про себя сказать?

— Ублюдок! — завопил Джордж, подпрыгивая вверх-вниз как резиновый мячик. — Где ты был, ублюдок?

Китаянка вскочила визжа:

— Скажи нам, ты, хуесос, ты, жополиз, ты, заеба!

— Я глаз, — сказал он.

— Ты хуй моржовый, — проговорил исполнительный директор. — Ты жопа с ручкой. Ты залупа конская. Ты блевотина в очко. Ты отсос Петрович. Ты пиздорванец.

Теперь он уже ничего не слышал. И забыл значения слов, а под конец и сами слова.

Он только чувствовал, что Майк за ним наблюдает — наблюдает и слушает, ничего не слыша; он ничего не знал и не помнил, чувствовал себя слабым и ничтожным, ему хотелось уйти.

Пустота внутри нарастала. И на самом деле он был немного этому рад.

* * *

Был уже почти вечер.

— Посмотри сюда, — сказала ему женщина. — Мы тут уродцев держим.

Он испугался, когда она открыла дверь. Из-за распахнутой двери посыпался шум. Размеры комнаты его удивили; внутри он увидел множество играющих ребятишек.

Тем вечером он наблюдал, как двое стариков кормят ребятишек молоком и детским питанием. Он сидел в небольшой отдельной нише рядом с кухней. Повар по имени Рик первым делом выдал двум старикам детское питание, пока все ждали в столовой.

Юная китаянка, неся поднос с тарелками в столовую, улыбнулась ему и спросила:

— Любишь детей?

— Ага, — сказал он.

— Можешь посидеть с детьми и поесть с ними.

— Ага, — сказал он.

— Позднее, через месяц-другой, ты сможешь их кормить. — Она замялась. — Когда мы будем уверены, что ты их не ударишь. У нас правило: детей никогда нельзя бить, что бы они ни делали.

— Ага, — сказал он. В него словно вливалось жизненное тепло, пока он наблюдал, как едят дети. Он сам тоже сел к столу, и один из детишек поменьше заполз к нему на колени. Он стал кормить ребенка с ложки. Им с ребенком, подумал он, одинаково тепло. Китаянка улыбнулась ему, а затем прошла с тарелками в столовую.

Он долго сидел с детьми — держал на коленях сперва одного, затем другого. Двое стариков ссорились с детьми и друг с другом, обвиняя один другого, что тот неправильно кормит. Крошки, кусочки и пятна еды заляпали пол и стол. Наконец он потрясенно понял, что детей уже покормили, и что они теперь уходят в большую игровую комнату смотреть мультики по телевизору. Он неловко нагнулся, чтобы собрать просыпанную еду.

— Нет, это не твоя забота, — резко остановил его один из стариков. — Это должен делать я.

— Ага, — согласился он, поднимаясь и стукаясь головой о край стола. Просыпанную еду он держал в руке и теперь глазел на нее с удивлением.

— Иди п-помоги убрать в с-столовой, — слегка заикаясь, велел ему другой старик.

Один из помощников по кухне, занимавшийся мытьем посуды, заметил ему, проходя мимо:

— Чтобы сидеть с детьми, тебе нужно разрешение.

Он кивнул и, озадаченный, застыл на месте.

— Это для стариков, — пояснил ему мойщик посуды. — Сидеть с детьми. — Он рассмеялся. — Для стариков, которые больше ни на что не способны. — Он пошел дальше.

Одна девочка осталась. Она долго изучала его большими глазами, а потом спросила:

— Как тебя зовут?

Он не ответил.

— Я спросила, как тебя зовут.

Осторожно протянув руку, он коснулся ломтика ветчины на столе. Ветчина уже остыла. Однако, сознавая присутствие ребенка, он по-прежнему чувствовал тепло. Затем он так же осторожно погладил девочку по голове.

— Меня зовут Тельма, — сообщила девочка. — Ты забыл, как тебя зовут? — Она хлопнула его по спине. — Если ты забыл свое имя, ты можешь записать его на руке. Хочешь, покажу как? — Она снова его хлопнула.

— А оно не смоется? — спросил он у девочки. — Если написать его на руке, то в первый же раз, как будешь что-то делать или мыться в ванной, оно смоется.

— Да, я понимаю. — Девочка кивнула. — Ну, тогда можешь написать его на стене — над головой. В комнате, где ты спишь. Повыше, где оно не смоется. А потом, когда захочешь получше вспомнить свое имя, ты сможешь…

— Тельма, — пробормотал он.

— Нет, это мое имя. У тебя должно быть другое имя. И вообще Тельма — это женское имя.

— Ага, — сказал он, размышляя.

— Если я снова тебя увижу, я дам тебе имя, — пообещала Тельма. — Я сделаю его специально для тебя. Ага?

— Разве ты здесь не живешь? — спросил он.

— Да, но моя мама может уйти. Она думает о том, чтобы забрать нас — меня и моего брата — и уйти.

Он кивнул. Часть тепла испарилась.

Внезапно, по неясной для него причине, девочка убежала.

Мне, так или иначе, следует подыскать себе имя, решил он; это моя обязанность. Осмотрев свою руку, он задумался, зачем он это делает — там нечего было высматривать. Брюс, подумал он. Вот мое имя. Но должны быть имена и получше, подумал он затем. Еще остававшееся тепло постепенно исчезало, как и девочка.

Он снова ощутил себя одиноким, чужим и потерянным. И не слишком счастливым.

* * *

В один прекрасный день Майку Веставэю удалось устроить все так, чтобы его послали забрать груз полусгнивших продуктов, пожертвованных местным универсамом «Новому Пути». Однако вместо того, чтобы сразу забрать груз, Майк, убедившись, что за ним не следует никто из сотрудников, позвонил по телефону, а затем встретился у стойки в «Макдоналдсе» с Донной Готорн.

Взяв по стаканчику кока-колы и по гамбургеру, они устроились снаружи за деревянным столиком.

— Нам действительно удалось его внедрить? — спросила Донна.

— Да, — ответил Веставэй. А про себя подумал: «Но этот парень так выгорел. Не уверен, очень ли важно, что нам удалось его внедрить. Не уверен, добились ли мы хоть чего-то. И все-таки должно было быть именно так, а не иначе».

— И у них нет насчет него подозрений?

— Нет, — ответил Майк Веставэй.

— Ты лично убежден, что они выращивают товар? — спросила Донна.

— Лично я не убежден. Я так не считаю. Так считают они. — Те, кто нам платит, подумал он.

— А что означает название?

— Mors ontologica? Смерть духа. Личности. Сущностной природы.

— Он сможет действовать?

Веставэй наблюдал за проезжающими машинами и прохожими; наблюдал угрюмо, ковыряя пальцем гамбургер.

— На самом деле ты не знаешь.

— Никогда не знаешь, пока это не случится. Воспоминание. Несколько опаленных мозговых клеток все еще мерцают. Вроде рефлекса. Реакция, а не самостоятельное действие. Мы можем только надеяться. Вспомни, что апостол Павел говорит в Библии: «Имей веру, надежду, а деньги раздай нищим». — Он оглядел прелестную брюнетку напротив себя и по ее интеллигентному лицу смог понять, почему Боб Арктур… Нет, мысленно поправил он себя, я всегда должен думать о нем как о Брюсе. Иначе я не выдержу, зная столько всего, что не должен, не могу знать. Почему Брюс столько о ней думал. Когда еще был способен думать.

— Внедрение прошло очень успешно, — проговорила Донна, как показалось Майку, необычно отчужденным голосом. Одновременно гримаса скорби кривила и искажала ее лицо. — Такую цену пришлось заплатить, — закончила она, словно обращаясь к самой себе, и глотнула кока-колы.

Но другого пути нет, подумал Майк. Чтобы туда попасть. Лично я туда попасть не могу. Теперь это уже совершенно ясно. Подумать только, как долго я пытался. Туда пустят только выжженную скорлупу в человеческом облике — вроде Брюса. Кого-то абсолютно безвредного. Ему придется быть… таким, какой он есть. Иначе они не рискнут. Такова их тактика.

— Правительство чертовски многого просит, — пробормотала Донна.

— Жизнь чертовски многого просит.

Она подняла голову и с мрачным гневом посмотрела ему в глаза.

— В данном случае федеральное правительство. В данном конкретном случае. От тебя, от меня. От… — Она осеклась. — От того, что было моим другом.

— Он по-прежнему твой друг.

— То, что от него осталось, — гневно проронила Донна.

То, что от него осталось, подумал Майк Веставэй, все

еще тебя ищет. Как-то по-своему. Ему сделалось слишком тоскливо. Но денек был по-прежнему чудный, люди и машины радовали его, а в воздухе веяло ароматом. И оставалась надежда на успех — это радовало его больше всего остального. Они уже так далеко продвинулись. Так можно было и остаток пути одолеть.

— На самом деле, — сказала Донна, — по-моему, нет ничего более отвратительного, чем жертвовать живым существом, когда оно даже того не ведает. Другое дело, если оно знает. Если оно понимает и идет на это добровольно. Да только… — Она махнула рукой. — Он не знает и никогда не знал. Он пошел на это не добровольно…

— Разумеется он знал. Это была его работа.

— Черта с два. У него не было ни малейшего представления, и теперь у него нет ни малейшего представления, потому что теперь у него вообще нет никаких представлений. Только рефлексы. И все это произошло не случайно — к этому его подводили. Так что теперь… теперь на нас ложится плохая карма. Я уже чувствую ее на своем горбу. Как труп. Я тащу на себе труп — труп Боба Арктура. Даже несмотря на то, что чисто технически он жив. — Она повысила голос. Майк Веставэй сделал предостерегающий жест, и Донна с видимым усилием успокоилась. Люди за другими деревянными столиками, наслаждавшиеся своими гамбургерами и молочными коктейлями, бросили на них вопросительные взгляды.

— А ты посмотри на все это с другой стороны, — после небольшой паузы предложил Веставэй. — Они не могут допросить того, кто лишен разума.

— Мне надо вернуться на работу, — бросила Донна и взглянула на свои наручные часики. — Я передам кому следует, что дело, похоже, в шляпе. Как ты мне только что сообщил. Согласно твоему личному мнению.

— Подожди до зимы, — уточнил Веставэй.

— До зимы?

— Да. Это случится не раньше. Неважно, почему, но дело обстоит именно так. Дело либо выгорит зимой, либо вообще не выгорит. Зимой или никогда. — Аккурат в зимнее солнцестояние, подумал он.

— Время подходящее. Когда все мертво и под снегом.

Он рассмеялся.

— В Калифорнии?

— Зима духа. Mors ontologica. Когда дух мертв.

— Только спит, — поправил Веставэй. И встал. — Мне тоже пора сваливать. Надо забрать груз овощей.

Донна уставилась на него в подавленном, мучительном унынии.

— Для кухни, — мягко уточнил Веставэй. — Морковь и салат. Такого рода овощи. Пожертвованные нам, беднягам из «Нового Пути», универсамом Маккоя. Извини, что я сказал про овощи. Я не собирался каламбурить. Просто так вышло. — Он похлопал ее по обтянутому кожаной курточкой плечу. И, когда он это сделал, до него вдруг дошло, что эту курточку, скорее всего, подарил Донне Боб Арктур. В лучшие, более счастливые дни.

— Мы слишком долго вместе над этим работали, — ровным голосом произнесла Донна. — И мне больше не хочется. Я хочу, чтобы все поскорее закончилось. По ночам, когда мучает бессонница, я порой думаю: блин, мы холоднее, чем они. Наши противники.

— Глядя на тебя, я что-то не вижу холодную личность, — возразил Веставэй. — Хотя, очень может быть, я просто недостаточно хорошо тебя знаю. И все же я вижу перед собой, и вижу ясно, самого теплого человека из всех, с кем я когда-либо был знаком.

— Я теплая только снаружи — для человеческого взгляда. Теплые глаза, теплая мордашка, теплая, блядски фальшивая улыбка. А внутри я все время холодна и полна лжи. Я не такая, какой кажусь. Я смрадная тварь. — Голос девушки оставался ровным, а на лице у нее, пока она все это произносила, сияла улыбка. Ее большие и нежные глаза казались лишенными коварства. — Но ведь другого пути нет. Или есть? Я уже давно поняла что почем и сделала себя такой тварью. Но на самом деле это не так уж и плохо. Таким путем ты добиваешься чего хочешь. Да и все остальные в той или иной мере идут тем же путем. Что во мне по-настоящему пакостно — так это то, что я лжива. Я лгала своему другу. Я всю дорогу лгала Бобу Арктуру. Как-то раз я даже попросила его не верить ни одному моему слову. Но он, ясное дело, принял это за шутку; даже слушать не стал. Хотя раз я ему об этом сказала, это уже на его совести — не слушать меня, не доверять. После того, как я ему прямо об этом сказала. Ведь я его предупредила. Но он забыл об этом, не успела я договорить, и продолжил в том же духе. Продолжил иметь со мной дело.

— Ты сделала то, что должна была сделать. Ты даже сделала больше того, что была должна.

Девушка тоже встала из-за столика.

— Ладно, тогда мне пока что особо не о чем докладывать. Кроме твоей уверенности. Что он внедрен и внедрен успешно. И что они ничего не вытянули из него на тех… — Она поежилась. — На тех блядских играх.

— Все верно.

— Увидимся позже. — Донна вдруг помедлила. — Федеральный народ не захочет ждать до зимы.

— Но это будет зимой, — подтвердил Веставэй. — В зимнее солнцестояние.

— Во что?

— Просто жди, — сказал он. — И молись.

— Фуфло, — бросила Донна. — Это я о молитве. Когда-то, давным-давно, я без конца молилась. Но теперь — дудки. Если бы молитва помогала, нам бы не пришлось всем этим заниматься. Молитва — просто очередная чешуя.

— Здесь почти все чешуя. — Притянутый ее обаянием, Веставэй следовал за девушкой еще несколько шагов. — Знаешь, мне не кажется, что ты уничтожила своего друга. Но даже если это так, мне кажется, ты и себя точно так же уничтожила. В той же мере, что и жертву. Только по тебе это не так заметно. В любом случае выбора не было.

— Я отправляюсь в ад, — проговорила Донна. И вдруг улыбнулась — широкой, мальчишеской улыбкой. — А все мое католическое воспитание.

— Ага. И в аду тебе продадут пакетики — каждый по пятаку. А когда вернешься домой, там окажутся эм-энд-эмсы.

— Между прочим, эм-энд-эмсы из индюшачьего помета делают, — сообщила Донна и внезапно испарилась. Исчезла среди слоняющегося туда-сюда народа. Майк Веставэй вздрогнул. Наверное, так же чувствовал себя Боб Арктур, подумал он. Как пить дать. Вот она вроде бы здесь, чуть ли не навечно, а потом раз — и нету. Исчезла как воздух или огонь. Стихия земли, в землю вернувшаяся. Чтобы смешаться с другими людьми, которые никогда не пропадали. Разлиться среди них. Испаряющаяся девушка, подумал он. Существо трансформации. Что приходит и уходит, когда ей вздумается. И никакая сила ее не удержит.

Я пытался ловить сетью ветер, подумал Майк Веставэй. И Арктур тоже. Бесполезно, подумал он затем, пытаться плотно взять в оборот кого-то из федеральных агентов по борьбе с наркотиками. Они просто неуловимы. Тени, что тают, когда работа того требует. Словно их тут с самого начала и не было. Боб Арктур, подумал Веставэй, был влюблен в фантом власти. В разновидность голограммы, сквозь которую обычный человек может запросто пройти и появиться на другой стороне. Не сумев при этом толком за нее ухватиться — за эту самую девушку.

И. о. Бога, размышлял Майк Веставэй, должен трансмутировать зло в добро. Если Он здесь действует, Он сейчас занят именно этим. Однако наши глаза неспособны это воспринять ибо процесс этот происходит глубоко под поверхностью реальности, и результаты его проявляются только впоследствии. Причем это, скорее всего, станет заметно не нам, а нашим наследникам. Жалким людишкам, что так и не узнают о той страшной войне, через которую мы прошли, о тех потерях, которые мы понесли. Разве только ухватят представление из какой-нибудь сноски в одном из малых исторических трудов. Из какого-то краткого упоминания. Где не будет списка павших.

И все-таки где-то должен быть поставлен памятник, подумал Веставэй, со списком всех, кто погиб на этой войне. И тех, кому пришлось еще хуже, — тех, кто не погиб. Кому пришлось пережить собственную смерть. Как Бобу Арктуру. Кому выпала самая скорбная судьба.

По-моему, размышлял он дальше, Донна — миссионерка. Не на жалованье. А такие — самые гневные. И исчезают навеки. Все новые имена, новые местожительства. Спроси себя, где сейчас Донна. И получишь ответ:

Нигде. Причем прежде всего потому, что ее здесь и не было.

Снова усевшись за деревянный столик, Майк Веставэй доел гамбургер и допил кока-колу. Во всяком случае, это было лучше того, что им подавали в «Новом Пути». Даже пускай гамбургер был сделан из пропущенных через мясорубку коровьих анусов.

Снова позвонить Донне, искать ее, чтобы обладать ею… нет, подумал Майк Веставэй, я ищу того, что искал Боб Арктур. Быть может, с этой точки зрения в его нынешнем виде ему даже легче. Жизнь его и раньше была трагична. Любить атмосферного духа. Вот в чем была подлинная скорбь. Сама безнадежность. Ни на одной странице, нигде в анналах человечества не появится имени Донны — ни имени, ни местожительства. Есть такие девушки, подумал он, причем, как правило, те, которых больше всего любишь, с которыми нет надежды. Ибо такая девушка ускользает от тебя в тот самый миг, когда ты заключаешь ее в объятья.

Так что, может статься, заключил Беставзй, мы спасли Боба Арктура от чего-то еще худшего. И, сделав это, приложили то, что от него осталось, к делу. Нашли его скорлупе доброе и ценное применение.

Если, конечно, нам повезет.

* * *

— Ты знаешь какие-нибудь истории? — как-то раз спросила его Тельма.

— Я знаю историю про волка, — ответил Брюс.

— Про волка и бабушку?

— Нет, — сказал он. — Про черно-белого волка. Он сидел на дереве и время от времени бросался оттуда на фермерских животных. В конце концов как-то раз фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они расположились вокруг дерева, поджидая, когда черно-белый волк снова оттуда бросится. Наконец волк бросился на паршивое с виду бурое животное, и тут-то вся честная компания и продырявила его черно-белую шкуру.

— Ой! — воскликнула Тельма. — Это нехорошо.

— Но они сохранили шкуру, — продолжал Брюс. — Они освежевали громадного черно-белого волка, который бросался с дерева, и сохранили его прекрасную шкуру. Так что те, кто пришел за ними, могли видеть, каким он был, и дивиться его силе и размеру. И грядущие поколения передавали множество историй про доблесть и могущество черно-белого волка и плакали о том, что его больше нет.

— Зачем же они его подстрелили?

— Им пришлось, — объяснил Брюс. — С такими волками приходится так поступать.

— А ты не знаешь какие-нибудь другие истории? Получше?

— Нет, — ответил он. — Это единственная история, которую я знаю. — Брюс седел, вспоминая, как волку нравилась его способность ловко бросаться с дерева, дарованная его прекрасному черно-белому телу, но теперь этого тела уже не было, его застрелили. А жалких животных все равно убивали и съедали. Животных без всякой силы и способности бросаться — животных, которые не несли в своих телах гордости. Но так или иначе, примкнув к стороне сильного, эти животные трусили себе дальше. А черно-белый волк никогда не жаловался; он ничего не сказал, даже когда его подстрелили. Его когти по-прежнему были глубоко в теле его добычи. Без всякого толку. Если не считать того, что это была его манера и ему нравилось так делать. Таков был его единственный путь. Единственный стиль жизни. Все, что он знал. На это его и взяли.

— Вот волк! — воскликнула Тельма неуклюже прыгая по комнате. — Вау, вау! — Она пыталась хватать все подряд и промахивалась. Брюс с ужасом заметил, что с девочкой что-то неладно. Он впервые это заметил, сильно переживая и не понимая, как могло случиться, что Тельма была так дефектна.

— Ты не волк, — сказал он.

Но даже теперь, пока девочка шарила и тянула руки, она спотыкалась; даже теперь, понял Брюс, дефект усиливался. Он задумался, как…

…может существовать такая тоска. И побрел прочь.

У него за спиной Тельма по-прежнему играла. А потом оступилась и упала. Как такое может быть? — задумался Брюс.

Брюс бродил по коридору, ища пылесос. Ему сообщили, что он должен аккуратно пропылесосить большую игровую комнату, где дети проводили большую часть дня.

— Дальше по коридору справа. — Кто-то указал пальцем. Эрл.

— Спасибо, Эрл, — сказал он.

Подойдя к закрытой двери, Брюс сперва постучал, а затем просто ее открыл.

В комнате стояла старуха с тремя резиновыми мячиками, которыми она пыталась жонглировать. Повернувшись к Брюсу, ухмыльнулась ему беззубым ртом, жесткие седые космы падали ей на плечи. На старухе были белые подростковые носки и тенниски. Запавшие глаза, заметил Брюс; запавшие глаза и ухмыляющийся беззубый рот.

— Можешь так? — прохрипела старуха и разом подбросила все три мячика в воздух. Все три упали вниз, ударяясь об нее, отскакивая от пола. Старуха остановилась, смеясь и отплевываясь.

— Я так не могу, — ответил Брюс, уныло стоя в дверях.

— А я могу. — Сухая кожа на руках тощей старой твари трескалась, пока она нагибалась, поднимая мячики. Когда она подняла все три, то прищурилась и снова попыталась сделать все, как надо.

В дверях рядом с Брюсом появился кто-то еще и тоже стоял, наблюдая.

— Давно она практикуется? — спросил Брюс.

— Давненько. — Человек крикнул старухе: — Попробуй еще разок. У тебя уже почти получилось!

Старуха закряхтела, снова нагибаясь и собирая мячики.

— Один вон там, — указал человек рядом с Брюсом. — Под твоей тумбочкой.

— Эх-ма! — прохрипела старуха.

Брюс и его сосед наблюдали, как старуха предпринимает все новые и новые попытки, роняя мячики, снова их подбирая, аккуратно прицеливаясь, удерживая равновесие, подбрасывая мячики высоко в воздух, а затем пригибаясь, когда они дождем обрушивались на нее, ударяя по голове.

Человек рядом с Брюсом понюхал воздух и сказал:

— Эй, Донна, ты бы пошла подмылась. А то уже обделаться успела.

— Это не Донна, — пробормотал пораженный Брюс. — Разве это Донна? — Он поднял голову, приглядываясь к старухе, и почувствовал жуткий страх. Вроде как слезы стояли в глазах старухи, пока она глазела на него в ответ, но она все смеялась и смеялась, а потом бросила в него все три мячика, надеясь попасть. Брюс увернулся.

— Нет, Донна, больше так не делай, — приказал ей человек рядом с Брюсом. — Не кидай их в людей. Просто пробуй проделать то, что увидела по телевизору. Лови их и кидай вверх, а потом снова пытайся поймать. Но прямо сейчас иди подмойся — от тебя воняет.

— Ладно, — согласилась старуха и засеменила прочь, низенькая и сгорбленная. Три резиновых мячика остались на полу.

Человек рядом с Брюсом захлопнул дверь, и они вместе пошли по коридору.

— А Донна уже давно здесь? — спросил Брюс.

— Давно. Она была еще до меня, а я здесь уже шесть месяцев. А пытаться жонглировать она начала неделю тому назад.

— Тогда это не Донна, — заключил Брюс. — Раз она здесь так давно. Потому что я попал сюда только неделю назад. — А Донна, подумал он, привезла меня сюда в своем «эм-джи». Я это помню, потому что нам пришлось остановиться пока она снова заполняла радиатор. И она тогда замечательно выглядела. Темноволосая, с грустными глазами, тихая и сдержанная. В кожаной курточке, сапожках, с сумочкой, где всегда болталась кроличья лапка. Какой она всегда и была.

Затем Брюс продолжил поиски пылесоса. Чувствовал он себя намного лучше. Только не понимал, почему.