Онлайн чтение книги А потом - убийство! And So To Murder
Глава 10. CМЯТЕНИЕ ИЗ-ЗА АНОНИМНОГО ПИСЬМА

1

Когда Моника Стэнтон вышла из здания Военного министерства, было почти три часа дня.

К чему скрывать? Тогда она вовсе не собиралась возвращаться в «Пайнем». Она была не в том настроении, чтобы работать. Она намеревалась сделать следующее: во-первых, пойти на Бонд-стрит и накупить себе новой одежды, чтобы пролить бальзам на израненную душу; во-вторых, пойти в «Кафе-ройял» и познакомиться с первым встречным симпатичным мужчиной.

Трудно сказать, почему ей в голову пришло именно «Кафе-ройял». Сама леди Астор вряд ли обнаружила бы хоть что-нибудь зловещее во вполне невинном и во всех отношениях образцовом ресторане. Но Моника помнила, что однажды тетя Флосси отзывалась о данном заведении неодобрительно. И потом, можно надеяться, что встретишь там порядочных людей — чего нельзя ожидать, если, скажем, отправиться в Сохо.

«Вот вам!» — со злостью говорила себе Моника.

Иными словами, она дошла до такого состояния, в котором ни одну девушку, даже самую возвышенную, нельзя оставлять без присмотра.

А состояние Моники, когда она ловила такси на Уайтхолл, было отнюдь не возвышенным.

Билл Картрайт проделал все это нарочно, чтобы унизить ее. Он заранее знал, что ее не пустят в Военное министерство!

Ее передернуло от ненависти, когда она представила себе Билла Картрайта. Наверняка он сейчас сидит в просторном кабинете, уставленном мебелью из красного дерева и устланном мягкими коврами, с бронзовыми бюстами на стеллажах и камином работы Адама. Пьет виски с содовой — сама Моника в «Кафе-ройял» намерена была попробовать абсент — и слушает какие-нибудь жуткие истории о секретной службе, которые рассказывает ему высокий седой мужчина с бархатным голосом, сидящий спиной к камину.

Все любители кино знают, что военная разведка выглядит именно так. Моника рисовала себе картины одну фантастичнее другой, на которых в больших количествах фигурировали высокомерные «сагибы».

Ей вдруг захотелось постучать по стеклянной перегородке и велеть таксисту отвезти ее в какое-нибудь по-настоящему вульгарное место. Девушка слышала, что таксисты знают о таких местах. Она не поддалась своему порыву не благодаря воспитанию в доме каноника Стэнтона, но потому, что решила: три часа дня — неподходящее время для посещения злачных заведений. Днем там нет никакой романтики. Ей же нужен был приглушенный свет, плюшевая обивка кресел и эдвардианская атмосфера.

А Билл Картрайт?

Возможно, в «Пайнеме»…

Моника впервые за много часов вспомнила о киностудии. Она вдруг выпрямилась на сиденье и застыла в ужасе.

Сегодня среда!

Много дней, много недель она помнила об этой среде. Много дней, много недель назад было решено, что в среду после обеда к ней в кабинет придут мистер Хаккетт и мистер Фиск и она представит им готовый сценарий. Она только в понедельник обсуждала подробности предстоящей беседы с Говардом Фиском. Вспомнив о назначенной дате, она запаниковала. Ведь, уступив предательской лести Билла Картрайта и поддавшись очарованию департамента военной разведки и окружающего его ореола славы, она забыла обо всем на свете!

Моника опустила стеклянную перегородку, отделяющую ее от водителя.

— Вокзал Марилебон, быстро! — приказала она.

2

Разумеется, ближайший поезд отходил только в четверть пятого.

Моника мерила шагами платформу. Она так много раз проходила мимо книжного лотка, что ей показалось, будто хозяин лотка заподозрил в ней воровку, которая хочет украсть какое-нибудь дешевое издание в бумажной обложке. Пока стрелки часов медленно переползали с четверти до половины четвертого, она представляла, как на студии ее ждут Хаккетт и Фиск, перед которыми стоят часы; они злятся все больше и, наконец, решают ее уволить.

В буфете Моника залпом проглотила чашку чаю. От нечего делать взвесилась. Наконец, она вспомнила, что стоящая на письменном столе красная кожаная викторианская шкатулка опустела; и — вскоре окажется, что данный факт необычайно важен, — она купила сигарет.

Моника Стэнтон купила на вокзале, в табачном ларьке, пачку с пятьюдесятью сигаретами «Плейерз» и, не вскрыв ее, бросила в сумочку.

Три сорок. Без десяти четыре. Четыре. Она поднялась на перрон в ту же секунду, как начали пускать пассажиров, и прождала до отправления поезда еще десять минут, показавшихся ей вечностью. В пять часов, усталая и издерганная, она сошла на станции «Пайнем».

— Точность, — говорил ей когда-то мистер Томас Хаккетт, — называют вежливостью королей. И даже более того: точность просто очень хорошая черта. Я сам стараюсь быть точным и не выношу непунктуальности в других. Когда я сталкиваюсь с…

Обычного такси, которое довозит от вокзала до студии за скромную плату в шиллинг и шесть пенсов, на месте не оказалось. Моника пошла пешком по проторенной дорожке, которая вилась среди полей.

К тому времени, как она добралась до студии, она уже бежала. Она подсчитала, что быстрее всего доберется до старого здания, если срежет путь по парку за главным корпусом. Слева от нее располагались съемочные павильоны, а справа тянулась проволочная изгородь. Именно тогда на Монику вдруг снизошло озарение, и она разрешила одну из тех мелких загадок, что мучили ее с самого начала.

У проволочной изгороди сидел почтенный с виду старый джентльмен с седыми бакенбардами и в треуголке; на нем был пурпурный с золотом мундир начала девятнадцатого века, и он курил трубку. За ним примостился архиепископ Кентерберийский, который читал «Дейли экспресс». Три-четыре офицера Шотландского драгунского полка держались на почтительном расстоянии от двух данных субъектов и от двух других людей, стоявших посреди дороги.

Одним был толстяк с сигарой, другим — высокий молодой человек в очках и с преувеличенно аристократическим выговором.

— Послушайте, — говорил толстяк с сигарой. — Не могут они так со мной поступить! Что значит: мы не можем снимать битву при Ватерлоо? Нам надо снять битву при Ватерлоо, и точка! Нам осталось снять только битву при Ватерлоо, и картина закончена!

— Извините, мистер Ааронсон, но, боюсь, это будет невозможно. Солдат призвали в армию.

— Хоть убейте, не понимаю. Что значит: солдат призвали в армию?

— Мы задействовали для съемок настоящих солдат, мистер Ааронсон, которых нам на время ссудили военные. А сейчас их призвали на службу.

— А французы?

— Французов, мистер Ааронсон, изображали ополченцы из войск внутренней обороны. Наполеон сейчас служит дружинником ПВО.

— Господи Иисусе, надо же что-то делать! Займите статистов!

— Трудно будет обучить их всему за такой короткий срок, мистер Ааронсон.

— Я не хочу, чтобы их обучали. Я хочу, чтобы они сражались в битве при Ватерлоо. Хотя… погодите. Погодите-ка! У меня идея. Вам не кажется, что можно закончить картину без всякой битвы при Ватерлоо?

— Боюсь, мистер Ааронсон, она необходима.

— Тогда вот как мы поступим, — заявил толстяк. — Покажем ее символически, понимаете? Герцог Веллингтон лежит раненый на раскладушке, ясно? Он слышит пушки. Пиф-паф! Вот так!

— Да, мистер Ааронсон?

— По лицу у него бегут слезы, ясно? Он говорит: «Там дерутся мои храбрые ребята, а я не могу помочь им». Может, в горячке у него видение будущего. Ясно? Да, слушайте! Выйдет чертовски художественно! Герцог Веллингтон…

Моника Стэнтон застыла на месте.

Она только частично расслышала вдохновенные слова толстяка, так как видела его лишь мельком. Внимание ее было привлечено к другому человеку. По дорожке шел мальчик-посыльный Джимми, который охранял вход в студийный павильон номер три. Он уже сменился с дежурства и ел шоколадный батончик. Наконец, Моника вспомнила, где она видела его раньше.

Она поманила его в угол:

— Джимми!

— Да, мисс?

— Джимми, ты знаешь, как меня зовут?

— Конечно, мисс. Вы — мисс Стэнтон.

— Да, Джимми, — кивнула Моника. — Но откуда ты узнал, кто я такая, три недели назад, когда я только приехала сюда? Ты должен был передать кое-что «даме, которая пришла вместе с мистером Картрайтом»; вот как было написано на доске объявлений. Откуда ты узнал, что я — та дама, что пришла с мистером Картрайтом?

— Потому что я видел, как вы вошли в павильон вместе с мистером Картрайтом, мисс.

— Нет, Джимми, ничего ты не видел.

— Как это?

— Тогда тебя в павильоне не было, — сказала Моника. — Я вспомнила, где тебя видела. Когда мы с мистером Картрайтом вошли в главный корпус, ты как раз выходил из буфета и ел шоколадку.

— Не знаю, мисс, о чем вы. Вот истинный Бог, не знаю.

— Нет, знаешь. Теперь я все вспомнила. Ты нас не видел, потому что стоял к нам спиной, а мы шли по коридору. Ты не мог нас видеть. Так откуда же ты узнал, что я — та дама, которая пришла с мистером Картрайтом, и откуда узнал, как меня зовут?

— Вот вам крест, мисс…

Джимми так страстно божился и клялся, что шоколадный батончик выпал у него из руки. Окинув упавший батончик унылым взглядом, мальчик поднял его с земли и бережно сдул прилипший сор. Подлость какая! С какой стати он должен вспоминать что-то, произошедшее три недели назад, то есть в давнем-предавнем прошлом — тем более что сам он давно обо всем позабыл?

— Джимми, я не собираюсь доносить на тебя, — продолжала Моника. — Я знаю, тебе нельзя уходить из павильона, но я никому ничего не скажу!

— На следующий день после того я говорил мистеру Картрайту…

— Не важно, что ты говорил мистеру Картрайту. Ну же, Джимми, не бойся. Выкладывай! Я никому ничего не скажу.

— Побожитесь!

— Вот тебе крест, и провалиться мне на этом месте!

— Ладно. — Джимми лизнул батончик и угрюмо начал все сначала: — Я спросил мисс Флер. Вот точно, мисс, я ничего плохого в виду не имел! Я и отошел-то всего на минутку или две. Вернулся, а там была записка, а откуда мне знать, кто вы такая? Вот я и спросил мисс Флер, когда встретил ее у павильона тысяча восемьсот восемьдесят два. Ну и она мне сказала. Она пила пиво.

— Она пила… что?!

— Ну, у нее в руке была пивная бутылка, — поправился Джимми, — и выглядела она как-то чудно. Я спросил Корки О'Брайена, может, она тайная пьяница? А он ответил: мол, скорее уж наркоманка, так оно вернее будет. У него старик пьет, так что он такие вещи чует.

— Джимми!

— Да ладно, мисс, не берите в голову.

Преподобный каноник Стэнтон однажды прочитал мощную проповедь на тему о коварном влиянии американских звуковых фильмов на молодежь Великобритании. Моника, очевидно, не разделяла воззрений отца: она посеребрила Джимми руку мелочью.

Как бы там ни было, сейчас она безусловно опоздала на встречу с Хаккеттом и Фиском. Она стояла на вершине холма, глядя вниз, на старое здание, лежащее в зеленой лощине. На душе у нее было горько. Она не могла понять, почему ей было так важно выяснить, где она раньше видела мальчишку-посыльного. Да, ей так казалось, целых три недели бесплодные терзания не давали ей покоя. Но почему? В конце концов, она же не подозревает Джимми в…

В том, что он плеснул ей в лицо серной кислотой или выстрелил прямо в голову с близкого расстояния!

Часы показывали двадцать минут шестого. Хотя небо на западе еще было ясным и чистым, старое здание понемногу погружалось в сумрак. Вокруг щебетали птицы. Вдруг до Моники дошло: она в первый раз находится на территории «Пайнема» без Билла Картрайта. Он всегда был рядом — если нужна помощь, стоит только позвать.

Но у нее остается еще Тилли, взрослая, самодостаточная женщина.

Спустившись с холма, Моника вошла в старое здание. Комнаты сценаристов располагались в боковом коридоре, который ответвлялся вправо от основного почти сразу от входа. В прихожей надо было подняться на три ступеньки, и перед глазами открывался коридор с белыми стенами, устланный коричневым линолеумом. На противоположном его конце находилось окно, в которое почти не проникал свет из-за растущего под ним вяза. Первой шла комнатка Тилли, за ней — комнатка Моники, а потом — Билла.

Моника никого не встретила; дежурный из вестибюля уже ушел. Проходя мимо, она постучалась в дверь Тилли, но ответа не получила.

Ее собственный кабинет также был пуст. В вечернем свете он, чистый, выметенный, выглядел вполне уютно; вдали за окнами мерцало озеро. Машинка была накрыта пластиковым чехлом, рядом лежала аккуратная стопка листов рукописи, придавленная книгой.

Моника инстинктивно бросила взгляд на дыру от пули в стене, которую она завесила календарем. Потом ее глаза, которые впервые ее подвели, метнулись назад, к машинке.

На чехле что-то лежало. Квадратный конверт розового цвета; адрес написан темно-синими чернилами, знакомым почерком. В комнате повеяло недобрым, казалось, здесь находится источник зла — такого явного, будто кто-то нашептывал угрозы. Это было еще одно анонимное письмо.

3

Если бы Монику тогда спросили, что она чувствует по поводу травли, продолжавшейся последние недели, она бы ответила, что отказывается о ней думать. В определенном смысле так и было. Она не думала о своем недоброжелателе; она боролась со злом. Точно так же, как мисс Флосси Стэнтон не могла помешать написать ей ту книгу, которую она хотела написать, так и ее неизвестный «друг» в «Пайнеме» не мог выжить ее с киностудии.

Правда, в глубине души она побаивалась мисс Флосси. И в сто раз больше боялась она человека, плеснувшего в нее серной кислотой.

Она подошла к столу, вскрыла конверт и прочла письмо.

Кто посылает ей такую мерзость? Какая разница? Кто-то, безусловно, за этим стоит. К письму было неприятно даже прикасаться. Данное послание оказалось не лучше и не хуже первых двух, если не считать концовки.

«Все готово. Скоро увидишь меня во плоти, Ясноглазка! Интересно, ты удивишься?»

Некоторое время Моника не шевелилась. Ей стало жарко; кровь прилила к щекам, а сердце забилось глухо и тяжко.

— Тилли! — позвала она.

Ответа не последовало.

— Тилли! — громко закричала Моника, у которой сдали нервы.

Зажав сумочку под мышкой, она подошла к двери в смежную комнату, постучала и открыла ее. Кабинет был пуст, хотя Тилли явно была где-то неподалеку.

Из закутка в дальнем от Моники правом углу доносилось шипение чайника. Тилли, как обычно, кипятила воду для очередной порции кофе. Как обычно, она забыла выключить его; такие штуки она проделывала в среднем по десять раз на дню, до появления густого облака вонючего дыма, свидетельствовавшего о том, что она сожгла очередной чайник.

— Тилли! — крикнула Моника, вглядываясь в клубы пара.

Она обожгла пальцы о чайник, отодвигая его в сторону. В стене над газовой горелкой была панель; раньше, когда старое здание служило жилым домом, панель закрывала вентиляционный люк. Монике показалось, что она слышит шаги. Она отдернула панель и выглянула наружу, но ничего не увидела, кроме коридора, погруженного в сумрак.

Моника вышла из кладовки. Пора положить этому конец! Надо подняться на второй этаж в кабинет к мистеру Хаккетту и, если он еще на месте, извиниться. Пора прекратить безобразие! Она прошла мимо письменного стола Тилли, стоявшего посреди комнаты, и на ходу задела рукой пепельницу, стоящую на краю. Пепельница подскочила, ее стеклянное донышко звякнуло, Моника поймала ее на лету. И тут она почувствовала, как к горлу подступает ком.

Она смотрела на полуоткрытый ящик письменного стола Тилли. Отставив пепельницу в сторону, Моника сначала быстро огляделась по сторонам, а потом выдвинула ящик до конца. Внутри лежали правленые страницы рукописи, испещренные помарками и пометками синим карандашом.

Моника в ужасе уставилась на страницу рукописи.

Потом вынула ее и выбежала в соседнюю комнату. Швырнув сумочку на стол, положила страницу на машинку, рядом с анонимным письмом.

Почерк был один и тот же.

Почерк Тилли.

Очень медленно, как во сне, Моника придвинула стул и села. Она механически внушала себе: надо что-то делать, как-то действовать. Кошмар все плотнее окутывал ее. Она тут же приступила к делу, стараясь ни о чем не думать. Открыла сумочку, стала нащупывать платок; пальцы скользнули по целлофановой обертке сигаретной пачки, купленной на станции.

Взгляд ее упал на красную кожаную шкатулку, подарок тетки. Шкатулка, в которой она держала сигареты, стояла рядом с пишущей машинкой. Моника открыла шкатулку. Шкатулка была пуста. Моника перевернула ее кверху дном, чтобы вытряхнуть приставшие к дну табачные крошки. Она надорвала целлофановую обертку «Плейерз», высыпала сигареты (пятьдесят штук) в шкатулку и дрожащими пальцами принялась раскладывать их аккуратными рядками.

Тилли Парсонс!

Ее слегка передернуло; психологи сравнивают подобное состояние с тем, что испытал бы покойник, если бы кто-то наступил на его могилу. Возможно, ей это еще предстоит. Монике и в голову не приходило подозревать в чем-то Тилли. Девушку бросало то в жар, то в холод. Кстати, вдруг подумала она не без удовольствия, Биллу Картрайту тоже не пришло в голову ни в чем подозревать Тилли! Возможно, он и пытался раздобыть образчики почерка у всех служащих «Пайнема», однако наверняка не догадался взглянуть на почерк Тилли!

В комнате стало темнее. Надо выбираться отсюда. Она должна куда-нибудь пойти.

— Привет, дорогуша! — крикнула настоящая, живая Тилли, внезапно с грохотом распахивая дверь и врываясь к ней в кабинет. — Хорошо провела время в Лондоне?

4

Живая и бодрая, как всегда, Тилли, очевидно, успела сделать себе перманент. Ее морщинистое лицо приветливо было обращено к Монике.

— Только на минутку заскочила, — сказала она. — Мне казалось, я поставила чайник до ухода, а сейчас не помню, ставила я его или нет. Я была… — Она замолчала. — Детка, что с тобой такое? Ты белая, как привидение!

— Уходи, — сказала Моника. — Не приближайся ко мне!

Она встала, грохнув стулом; шум показался ей громче, чем был на самом деле.

Голос Тилли сделался чуть выше.

— Что случилось, милочка? Что не так?

— Ты сама все прекрасно понимаешь.

— Клянусь, дорогая, не знаю! А ну-ка…

— Убирайся!

Моника медленно пятилась по комнате, пока руки, спрятанные за спиной, не ткнулись в подоконник. Хриплый голос Тилли сделался визгливым, невыносимым на слух. Тилли неуклюже побрела вперед. Потом взгляд ее упал на два листа бумаги, лежащие на машинке, и она остановилась.

Молчание продолжалось невыносимо долго.

— Значит, ты догадалась, — сказала Тилли, опуская голову. — Я боялась, что ты…

— Ты… писала… эти… письма.

— Бог свидетель, — Тилли внезапно подняла голову и посмотрела Монике прямо в глаза, — Бог свидетель, я этого не делала!

— Не приближайся ко мне, — очень спокойно произнесла Моника. — Я тебя не боюсь. Только… зачем? Я никогда не делала тебе ничего плохого. Ты мне нравилась. Зачем?

Даже сейчас ее потрясала открытая искренность Тилли. Собственно говоря, Тилли держалась как в высокопарной, напыщенной мелодраме, что часто является вернейшим признаком честности. Колыхнув обширным бюстом, Тилли подняла правую руку, как будто приносила присягу; дряблая кожа на запястьях висела складками.

— Клянусь жизнью и смертью, вот как перед Богом истинным, я никогда не писала этих писем! Я знаю, почерк с виду похож на мой. Уж кому и знать, как не мне? Как ты думаешь, какие чувства я испытываю с тех пор, как ты начала получать их? Я схожу с ума. Я не могу есть. Я не могу спать. Я не могу…

Она поднесла руку к горлу.

— Я все думала, узнаешь ли ты почерк. А узнав, подумаешь ли на меня? Я не смела ни о чем тебя спросить. Мне пришлось передать одно из писем Биллу Картрайту, иначе я поступить не могла. Мне необходимо было выяснить, что же тут происходит, разве ты не понимаешь? Если бы он спросил меня, я бы ему ответила, но я не смела ни в чем ему признаться — боялась, ты решишь, что это действительно я. Я не писала писем, дорогая. Клянусь Богом, не писала. Послушай, милочка, — Тилли, дыша тяжело, как загнанная лошадь, сделала несколько шажков вперед. Моника медленно двинулась вдоль стены, пока не добралась до перегородки закутка. Тилли остановилась. Казалось, из нее вдруг выпустили воздух и она как будто усохла и сморщилась, как проколотый воздушный шар. Голос стал похож на хриплое карканье. Подняв перевернутый стул, она тяжело рухнула на сиденье. Вытерла глаза, поморгала и успокоилась.

— Ну что ж, — сказала она, — раз ты мне не веришь, тут ничего не поделаешь. Куда пойдем отсюда?

В воцарившейся тишине она обвела комнату рассеянным взглядом.

Вопреки доводам разума, Моника вдруг усомнилась:

— Но ведь письма написаны твоим почерком! Взгляни сама. Надеюсь, ты не отрицаешь, что почерк твой?

— Отрицаю, милочка, — прокаркала Тилли. — Потому что почерк не мой.

— И даже манера выражаться твоя. Я… все пыталась вспомнить, кого же мне напоминает стиль; он напоминает тебя.

— Так я и думала, милочка, — равнодушно ответила Тилли, продолжая моргать и озираться, как будто дело больше не представляло для нее интереса. — По-моему, так и было задумано.

— Задумано?

— Вот именно, милочка.

— Но… ты знаешь кого-нибудь, кто умеет подделывать твой почерк?

— Да. — Тилли заметно помрачнела. — Одного человека знаю. Но он… Ш-ш-ш!

Шаги! Легкая, уверенная женская походка, дама идет довольно быстро. Вот она спустилась с лестницы и оказалась в вестибюле, остановилась ненадолго и повернула к ним в коридор. Кто-то, словно пробуя красивое, глубокое сопрано, мурлыкал песенку.

— Спрячь листки! — прошипела Тилли, бросаясь к Монике, словно змея. Тилли снова была сама активность. Подхватив страницу рукописи и письмо, она запихнула их в ящик стола Моники и с грохотом задвинула его в ту секунду, как кто-то негромко постучал.

— Привет. — Фрэнсис Флер просунула голову в комнату. Казалось, разглядев в полумраке Тилли, она удивилась и немного рассердилась. — Моника, можно мне войти? Я должна передать вам кое-что важное.