Домик за домами
В самом центре города за большими домами прячется маленький домик. Его не видно с улицы, и о существовании его никто не подозревает. Приезжий стал бы утверждать и даже мог поклясться, что здесь нет никакого дома. Но дом все-таки есть, деревянный домик с покатой черепичной крышей, маленький, одноэтажный, готовый развалиться от дряхлости, остаток старого Рейкевига.[10]Старое название Рейкьявика. Весь двор зарос дягилем, волчьей травой, чертополохом, завален грудами всякого мусора, и можно только догадываться, что среди высоких сорняков, зеленых и сочных, хотя стоит поздняя осень, скрывается гнилой дырявый забор. Я уже потеряла надежду найти этот дом, но в конце концов все-таки нашла.
Вначале я не заметила в доме никаких признаков жизни, но, внимательно присмотревшись, увидела полоску света, пробивавшуюся из окна. Я начала искать входную дверь и наконец обнаружила ее совсем с другой стороны, напротив каменной стены большого дома. Очевидно, давно, когда домик только был выстроен, здесь проходила улица, а теперь он стоял в глубине двора.
Я открыла дверь и вошла в темный коридор. В дверную щель проникал слабый свет. Я постучала. Через минуту дверь распахнулась и на пороге появился худой человек, о возрасте которого можно было судить лишь по седеющим волосам.
Мне показалось, что он сразу все понял, как только посмотрел на меня из-под густых бровей своими чистыми, ясными глазами, добрыми и насмешливыми одновременно.
Я сняла варежку и поздоровалась.
— Пожалуйста, входите! — пригласил он.
— Это здесь? — спросила я.
— Да, здесь, — улыбнулся он, словно подсмеиваясь надо мной или, скорее, над самим собой, но все же любезно. Я помедлила немного и повторила слова газетного объявления:
— «Начальные уроки игры на органе, после десяти часов вечера».
— Игры на органе, — повторил он, рассматривая меня и продолжая улыбаться, — игры на органе жизни.
В печке горели угли: здесь не было водяного отопления, как в других домах. Комната была заставлена зелеными растениями, некоторые из них цвели. Вся мебель состояла из трехногого дивана с порванной обивкой и фисгармонии в углу. Дверь во вторую комнату приотворена, оттуда доносится запах дешевых духов; дверь в кухню открыта настежь — там стоит стол, несколько стульев без спинок и табуретки. На плите кипит вода в кофейнике. Воздух в комнате тяжелый от аромата цветов и дыма печки. На одной стене висит цветная олеография, изображающая какое-то существо, которое могло бы быть девушкой с разрубленной до плеч головой. Совершенно лысая, с закрытыми глазами, половину лица ее занимает профиль, кажется, она сама целует себя в губы; у нее одиннадцать пальцев. Я уставилась на картину.
— Вы из деревни? — спросил мужчина.
— Да.
— А почему вы хотите учиться играть на органе?
Сначала я ответила, что всегда любила слушать музыку по радио, потом, немного подумав, решила, что такой ответ мог показаться слишком общим, и добавила:
— Я собираюсь играть в нашей церкви на Севере, когда она будет выстроена.
— Разрешите посмотреть ваши руки. У вас красивые руки, но, может быть, они слишком велики для музыканта, — сказал он.
У него самого были узкие руки с длинными пальцами, мягкие и какие-то бесплотные, вялые — я даже не покраснела, когда он ощупывал мои пальцы, но и не нашла это неприятным.
— Разрешите спросить — какая же религия будет проповедоваться в вашей церкви на Севере?
— Думаю, не какая-нибудь необычная. Наверно, все та же, старая, лютеранская религия.
— Я не знаю, что может быть более необычным, чем девушка лютеранского вероисповедания, — сказал он. — До сих пор я таких не встречал. Пожалуйста, садитесь.
Я села.
— Лютер… — начала я, запинаясь, — разве он не наш…
— Не знаю, — прервал он меня. — Я встречал только одного человека, который читал Лютера: он был психологом и писал научную диссертацию о порнографии. Ведь Лютер в мировой литературе считается самым непристойным писателем. Несколько лет тому назад, когда был переведен его труд о бедняжке папе, его нигде нельзя было напечатать из соображений приличия. Могу я предложить вам кофе?
Я поблагодарила и, конечно, отказалась.
— Может быть, я и не стану играть для этого Лютера, если он так уж неприличен, а буду играть для себя самой. А эта картина?.. — спросила я, потому что не могла оторвать от нее глаз. — Что здесь изображено?
— Разве она не замечательна?
— Мне кажется, что такое я могла бы нарисовать и сама… Извините, но это человек?
Он ответил:
— Одни говорят, что это Скарпхедин[11]Скарпхедин (955—1014) — исландский народный герой, славившийся мужеством и красноречием, сын Ньяля, которому посвящена известнейшая в Исландии сага о Ньяле. Был сожжен вместе со всей своей семьей. Топор Риммугигур (в переводе с исландского «Великанша Битвы») — топор, принадлежавший одному из героев саги о Ньяле. после того, как Топор Риммуѓигур разрубил его до плеч, другие — что это рождение Клеопатры.
Я сказала, что вряд ли это может быть Скарпхедин, потому что он был сожжен вместе с разрубившим его топором, как всем известно из саги о Ньяле, а на картине топора нет. А что это за Клеопатра? Неужели та самая царица, на которой женился Юлий Цезарь, перед тем как его убили?
— Нет, это другая Клеопатра, — улыбнулся органист, — та, которую посетил Наполеон после Ватерлоо. Когда он понял, что битва проиграна, он выругался, произнеся слово «merde»,[12]Дерьмо (франц.). надел белые перчатки и отправился в один дом, к женщинам.
Через полуоткрытую дверь из второй комнаты послышался женский голос:
— Его словам никогда нельзя верить. — И из комнаты выплыла высокая красивая женщина, сильно накрашенная, с расширенными от беладонны зрачками, в нейлоновых чулках, в красных туфлях и в шляпе с такими большими полями, что в дверях ей пришлось пройти боком. На прощание она поцеловала органиста в ухо и, выходя, сказала мне, как бы объясняя, почему его словам никогда нельзя верить:
— Он ведь выше бога и людей… Ну, я пошла к американцам.
Органист взял тряпочку, улыбаясь, вытер красное пятно на ухе и сказал:
— Это она.
Я приняла ее сначала за его жену или, во всяком случае, невесту, но, когда он сказал «это она», я перестала что-либо понимать. Ведь мы только что говорили о женщине, к которой отправился Наполеон, убедившись, что битва при Ватерлоо проиграна.
Пока я раздумывала над всем этим, из той же двери вышла другая женщина, очень старая, без единого зуба, хромая, в бумазейной ночной рубашке. Ее седые волосы были заплетены в две косички. На разрисованной розами тарелке она несла корочку сыра и чайную ложку. Это угощение она поставила мне на колени, назвала меня своим другом, попросила чувствовать себя как дома и справилась о погоде.
Когда старушка заметила, что я не знаю, как мне быть с корочкой сыра и чайной ложкой, она с сожалением похлопала меня тыльной стороной ладони по щеке, посмотрела на меня со слезами на глазах и проговорила:
— Господи, помилуй бедняжку! — Эти полные сердечной доброты слова она повторила несколько раз.
Органист подошел к ней, с глубокой нежностью поцеловал и отвел в комнату. Потом освободил меня от тарелки, корки сыра и чайной ложки и сказал:
— Я ее сын.
Два бога
Он постелил на стол в кухне скатерть, поставил чашки и блюдца, почти все разные, принес несколько черствых булочек, нарезанных маленькими ломтиками, несколько раскрошенных сухарей и сахар. По запаху я поняла, что он не поскупился заварить крепкий кофе. Но сливок на столе не было. Он предложил мне чашку с блюдцем — единственные парные. Я спросила, не ждет ли он гостей — ведь стол был накрыт на нескольких человек. Он ответил, что никого не ждет, вот только два бога обещали зайти около полуночи. Я ничего не поняла, но промолчала. Мы стали пить кофе. Он, как гостеприимная крестьянка, угощал меня черствыми булочками, но засмеялся, когда я попробовала кусочек, чтобы доставить ему удовольствие.
Мне так захотелось получше узнать этого человека, побеседовать с ним, расспросить его о многих вещах в этом мире, о других мирах, но, главное, о нем самом: кто он, почему он такой, но я не знала, как начать. А он снова заговорил:
— У меня совсем нет времени днем, но поздно вечером или рано утром я всегда буду рад вас видеть.
— Могу я спросить, что вы делаете днем?
— Мечтаю.
— Целый день?
— Я поздно встаю. Хотите послушать граммофон?
Он вышел в соседнюю комнату и стал заводить граммофон; заскрипела иголка, и раздались какие-то странные звуки. Сначала я подумала, что граммофон не в порядке, потому что слышен был только грохот, шум, визг и вопли, но, когда вернулся органист с торжествующим видом, как будто сам написал эту музыку, я догадалась, что все так и должно быть. Меня даже в пот бросило. Из-за стены неслись душераздирающие звуки, и я вдруг поняла, почему начинает выть собака, когда играют на губной гармонике. Я бы, вероятно, тоже завыла или, во всяком случае, скорчила гримасу, если бы органист с благоговейным видом не сидел по другую сторону стола.
— Ну? — остановив граммофон, спросил он.
— Не знаю, что и сказать.
— Не кажется ли вам, что вы могли бы написать такую музыку сами?
Я не стала этого отрицать.
— Возможно, если бы у меня было несколько консервных банок, пара крышек от кастрюль и кошка.
Он улыбнулся.
— Величие подлинного искусства в том и состоит, что даже тот, кто ничего не умеет, уверен, что может создать произведение искусства, если он достаточно глуп, конечно.
— А будет ли это действительно прекрасно? — спросила я. — Или у меня такая грубая душа, что я…
— Наша эпоха, наша жизнь — вот что такое красота нашего времена. Ты слушала танец огнепоклонников, — сказал органист.
В этот момент отворилась наружная дверь и началось торжественное шествие: в комнату въехала детская коляска, которую вез молодой человек — Бог номер один.
Этот воплощенный дух — высокий, стройный и, пожалуй, даже красивый — был одет в костюм из материала в елочку, галстук у него был тщательно завязан, чему никогда не могут научиться деревенские жители. Он был с непокрытой головой, и его волнистые волосы, разделенные посредине пробором, блестели и благоухали бриллиантином. Он поклонился, посмотрел на меня горящими глазами и обнажил в зловещей улыбке прекрасные зубы — наверно, с такой улыбкой убийца смотрит на свою жертву. Поставив колясочку посреди комнаты и положив в цветы какой-то плоский длинный треугольный предмет, упакованный в бумагу и обвязанный веревкой, он подошел ко мне — мне показалось, что от него пахнет рыбой, — протянул влажную руку и пробормотал что-то похожее на «Иисус Христос». А может быть, он сказал «Йене Кристинссон». Я поздоровалась, встав, как это полагается в деревне. Потом я заглянула в колясочку: там спали два всамделишных близнеца.
— Это Бог Бриллиантин, — представил органист.
— Господи боже, что же вы так поздно ходите с такими чудесными малышами? — удивилась я. — Где их мать?
— Она в Кеблавике,[13]Порт в Исландии, где расположена американская военная база. — ответил Бог. — Там бал у американцев.
— Дети все вынесут, — проговорил органист. — Кое-кто считает, что плохо, когда дети лишаются матери, но это, конечно, неверно. С ними ничего не случится, даже если они потеряют отца. Вот кофе. Позвольте, но где же Атомный скальд?
— Он в «кадиллаке», — сказал Бог.
— А где Двести тысяч кусачек?[14]Прозвище одного из крупных исландских дельцов, который во время войны закупил в США массу ненужных исландцам товаров в количестве, значительно превышающем тогдашнюю численность населения Исландии (150 тысяч жителей). В числе других товаров им было закуплено 200 тысяч кусачек. — спросил органист.
— «ФФФ», — ответил Бог, — Нью-Йорк, тридцать четвертая стрит, тысяча двести пятьдесят.
— Никаких метафизических открытий, никаких мистических видений, никаких теологических откровений? — поинтересовался органист.
— Ни черта, — буркнул Бог. — Вот только Оули Фигур утверждает, что сумел связаться с Любимцем народа,[15]Так называют в Исландии Йоунаса Хатлгримссона (1807–1845), крупнейшего исландского поэта-романтика. сопляк паршивый. А что это за девушка?
— Ты бог и не должен спрашивать о людях, это не принято, — ответил органист. — Кто он такой — это частное дело человека. И уж тем более его частное дело, как его зовут. В прежние времена бог никогда бы не стал об этом спрашивать.
— Ну, а как Клеопатра, она уже поправилась? — спросил Бог.
— Что значит поправилась?
— Я видел ее в больнице. Она была в прескверном состоянии.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду?
— Она была очень больна, — пояснил Бог.
— Никогда нельзя быть слишком больным, — заметил органист.
— Она плакала, — настаивал Бог.
— Страдание и наслаждение так близки друг к другу, что их трудно различить, — сказал органист. — По-моему, самое большое наслаждение — это быть больным, очень больным.
В дверях раздался фанатический, благоговейный голос:
— Хоть бы мне, наконец, заболеть раком.
В комнату вошел молодой человек, с лицом цвета слоновой кости и слабым намеком на пушок на щеках. Портрет иностранной знаменитости, видовая открытка, какую встретишь в крестьянском доме над фисгармонией и какую можно купить в любой лавочке, он был одновременно похож на Шиллера, Шуберта и лорда Байрона. Он в ярко-красном галстуке и грязных ботинках. Обведя комнату напряженным взглядом лунатика (казалось, каждый предмет, одушевленный или неодушевленный, вызывает в нем раздражение), он протянул мне свою длинную руку, такую мягкую, что мне почудилось, будто я дотронулась до рыбного студня, и проговорил:
— Беньямин.[16]По Библии, младший брат Иосифа Прекрасного.
Я посмотрела на него.
— Ничего не могу поделать, — сказал он. — Младший брат — это я, страшная ветвь генеалогического древа — это мой народ, пустыня — это моя страна.
— Они начитались Священного писания, — пояснил органист, — и теперь святой дух снизошел на них. Они обрели божественность, без посредничества папы, по методу нашего друга Лютера. Выпей чашку кофе, Атомный скальд.
— Где Клеопатра? — осведомился Беньямин.
— А ну ее, — ответил органист. — Положи сахару в кофе.
— Я ее обожаю, — заявил Атомный скальд.
— И мне нужно повидать ее, — вмешался Бог Бриллиантин.
— Вы думаете, она будет возиться с какими-то двумя богами? — спросил органист. — Ей нужны ее тридцать мужчин.
Тут я не выдержала и сказала:
— Я вовсе не воплощенная добродетель, но о такой распущенной женщине никогда не слыхала и позволю себе усомниться в ее существовании.
— Распущенных женщин нет, — заметил органист. — Это предрассудок. Есть женщины, которые тридцать раз спят с одним мужчиной, и женщины, которые спят по разу с тридцатью мужчинами.
— И женщины, которые не спят с мужчинами, — добавила я, думая о самой себе. Мне стало душно, я видела все как сквозь туман и покраснела до самой шеи. Наверно, у меня был очень глупый вид.
— Блаженный Августин говорит, что половой инстинкт не зависит от воли, — продолжал органист. — Святой Бенедикт спасался только тем, что нырял голый в крапиву. За исключением безбрачия пет половых извращений.
— Позвольте мне проводить вас домой? — предложил Бог Бриллиантин.
— Зачем? — спросила я.
— Ночью по улицам ходят янки.
— Ну и что же?
— У них винтовки.
— Я ничуть не боюсь винтовок.
— Они вас изнасилуют.
— А вы будете драться из-за меня?
— Да, — язвительно улыбнулся Бог Бриллиантин.
— А близнецы?
— Беньямин отвезет их в «кадиллаке». Если хочешь, я побью Беньямина и отниму у него «кадиллак». Я имею такое же право красть машину, как и он.
— Пойду на поиски Клеопатры, — сказал Атомный скальд Беньямин.
— Только сначала сыграйте нам что-нибудь, — предложил органист. — Спешить некуда.
Бог Бриллиантин встал, взял плоский треугольный предмет, который он положил между цветов, снял с него бечевку и развернул бумагу. Это была вяленая треска. Он искусно натянул вдоль рыбы две бечевки наподобие струн и начал играть. Бог очень ловко ударял правой рукой по бечевкам, как по струнам, и при этом раздавался звук, похожий на звон гавайской гитары. Он тихонечко напевал какую-то мелодию, а ударив по струнам, дергал себя за нос, зажимая ноздри пальцами, — от этого и получался гитарный звон. Атомный скальд вышел на середину комнаты и встал в позу величайшего человека в мире. Мне и в голову не приходило, что он может петь, поэтому я удивилась, когда он открыл рот. У него был высокий и одновременно низкий голос — это был актер, который умел задеть самые чувствительные струны души и искусно подражал итальянским рыданьям. Он повернулся ко мне и запел:
Ты — мечта, но немножко толста,
Добродетельна, но не сильна,
Ты — невинность из сельской глуши,
И ужасная это вина.
Все равно я тебя не кляну,
Все тебе мое сердце простит.
Моя песня к тебе летит
Через атом, солнце, луну.
Кончив петь, он сунул руку в карман, и рука вдруг словно прилипла к подкладке. Казалось, в кармане были яйца, и они разбились… Что это? Фокус? Я ничего не поняла, и тут он стал вытаскивать из кармана деньги, пачку за пачкой — десятикроновые, пятидесятикроновые, стокроновые бумажки. Он словно впал в бешенство, начал рвать деньги, мять их, бросать на пол и топтать, как топчут змею. Потом вдруг сразу успокоился, сел и закурил папиросу.
Бог Бриллиантин доиграл мелодию до конца. Органист улыбнулся своей доброй улыбкой, взял щетку, подмел пол и выбросил мусор в огонь. Он поблагодарил за пение и предложил выпить еще кофе. Близнецы проснулись и заплакали.
Теологическая ночная прогулка
Атомный скальд уехал в «кадиллаке», в шикарном автомобиле, каких мне еще никогда не доводилось видеть. На улице остались Бог Бриллиантин с плачущими близнецами и я.
— Я провожу тебя, — сказал он.
— Может, лучше я помогу вам управиться с близнецами? — предложила я.
— Они сами успокоятся.
— Простите, пожалуйста, — спросила я, — но разве это не ваши дети?
— Моей жены.
— Все равно нехорошо, когда дети плачут.
Была ночь. Моросил мелкий холодный дождь. По улице бродили пьяные. Я пыталась как могла утешить крошек. Наконец они заснули. Я хотела проститься с Богом, но оказалось, что нам с ним по пути.
Некоторое время мы шли молча. Потом, не удержавшись, я спросила:
— Те деньги были настоящие или фальшивые?
— Настоящих денег не бывает, — ответил Бог. — Все деньги фальшивые. Мы, боги, плюем на деньги.
— Но Атомный скальд, видно, богатый человек, если он разъезжает в таком автомобиле.
— Всякий, кто умеет красть, богат. Бедняки — это те, кто красть не умеет. Нужно уметь красть.
— Хотелось бы мне знать: у кого этот маленький поэт украл такой большой автомобиль?
— Конечно, у нашего шефа. Разве ты никогда не слышала об «ФФФ», не слышала про Двести тысяч кусачек? Он живет в Нью-Йорке и выпускает фальшивые акции общества «Снорри-Эдда».[17]Название дано в честь крупнейшего памятника исландской литературы «Младшей Эдды», прозаического трактата по мифологии, поэтике и метрике, написанного известным исландским ученым Снорри Стурлусоном (1178–1241). Он напечатал несколько статей о потустороннем мире и построил церковь на Севере.
— Извините, я не умею так быстро все схватывать, ведь я из деревни.
— А тут нет ничего трудного. «ФФФ» — это «Федерация фосфоресцирующих форелей» в Нью-Йорке. А мы в Исландии называем это «Фабрикой фальшивых фактур». Например, пуговица в Америке стоит пол-эйрира,[18]Мелкая исландская монета, 0,01 кроны. но у тебя в Нью-Йорке есть акционерное общество «ФФФ», которое продает ее в Исландии за две кроны и пишет на фактуре: одна пуговица — две кроны. Ты зарабатываешь четыреста процентов. Через месяц ты миллионер. Это ты можешь понять?
Вдруг кто-то окликнул нас — за нами бежал человек с непокрытой головой. Это был органист.
— Извините, — сказал он, запыхавшись от бега. — Я забыл об одной мелочи: не может ли кто-нибудь из вас одолжить мне крону?
Бог ничего не нашел в своих карманах. Но у меня была крона, и я отдала ее органисту. Он поблагодарил, попросил извинения и сказал, что вернет мне ее в следующий раз.
— Видите ли, утром мне нужно купить на завтрак пятьдесят грамм карамелек, — объяснил он. Потом пожелал нам спокойной ночи и ушел.
Некоторое время мы молча шли за детской коляской; было уже за полночь. Я пыталась разобраться во впечатлениях этого вечера. Мой спутник спросил:
— Не кажется ли тебе, что я не похож на других мужчин?
Он действительно был очень красив и мог, вероятно, своим пронизывающим взглядом и влажной зловещей улыбкой очаровать любую девушку. Но я почему-то оставалась равнодушной к его достоинствам и почти не слушала, о чем он говорит.
— К счастью, нет двух людей, похожих друг на друга, — сказала я.
— Но разве ты не чувствуешь, что от меня исходит ток? — удивился он.
— А разве недостаточно, что вы сами это чувствуете?
— Я знаю, что не похож на других. Это у меня с детства: мне уже тогда казалось, что во мне божественная душа. Я смотрел на мир как бы с высоты многих тысяч метров. Даже когда меня били, у меня было ощущение, что это происходит не со мной. Я думал, что могу взять Рейкьявик под мышку и унести.
— Должно быть, очень странно так думать, — сказала я. — Мне трудно это понять, у меня никогда не возникали подобные мысли.
— А для меня это совершенно естественно. Все, что говорят другие, меня не касается. Я выше всех, выше всего. Я не могу не улыбаться, глядя на людей.
— Вот как!
— Я чувствую, что бог и я — это одно и то же. Я чувствую, что я и Иисус, и Магомет, и Бу… как его, Будда — это одно и то же.
— А почему вы вдруг так решили?
— У меня это врожденное. Сначала я думал, что у всех так, что все люди — сумасшедшие. Я стал расспрашивать других мальчиков. Но они меня не понимали. И вот наступил день, когда я догадался, что это происходит только со мной и с Беньямином. Нас только двое таких.
— Каких таких?
— Представь себе, у тебя — душа. Вечная, божественная душа. Ты чувствуешь, что ты и бог — одно целое. И вот ты идешь и крадешь, может быть, убиваешь человека. Но это неважно. Ты — душа. Ты — часть бога. Тебя бьют, но тебе это все равно, в особенности если бьют сильно. Даже если бьют насмерть, даже если полицейский оглушит тебя ударом по голове и потом наденет на тебя наручники. Все равно ты блажен, потому что тела у тебя нет. На следующее утро ты предстанешь перед судом, но душа твоя покоится в боге. Тебя посадят за решетку, но ты даже не поймешь этого, ты ничего не понимаешь, кроме Иисуса, Магомета и как там зовут еще того, третьего. Ты только слышишь голос, который тебе все время шепчет: ты — это я, я — это ты! Я блажен, даже если меня и не били. И небо и земля открыты предо мной, ничто не может принести мне вреда, я все понимаю, всем владею и все могу.
— Мне кажется, — сказала я, — если вы действительно такой, как рассказываете, то должны явить знамение. — Но он не понял слова «знамение», и я объяснила: — Совершить чудо.
Он ответил:
— Ни один человек в мире, кроме меня, не умеет играть на вяленой треске. Если бы я хотел, я отправился бы в Голливуд и стал там миллионером.
Я промолчала. Бог Бриллиантин взял меня под руку, привлек к себе и заглянул в лицо.
— Ты ничуть не удивлена? Ты совсем не влюблена в меня? Послушай, войдем в эти ворота, я что-то расскажу тебе.
Не знаю, почему я была такой дурой, что пошла с ним за дом, и, конечно, не успела оглянуться, как он прижал меня к стене, начал целовать и даже попытался раздеть, и это рядом с детской коляской. Я не стала сразу бить его, но, оттолкнув от себя, сказала:
— Не выйдет, дружочек, будь ты хоть самим триединым богом и вдобавок с башкой, намазанной бриллиантином! — Потом я стукнула его как следует и наподдала ногой.
— Черт возьми, до чего же ты злая!.. Неужели ты не понимаешь, что я могу тебя убить?
— Охотно верю. Я поняла, что ты убийца, сразу, как только тебя увидела.
— Посмотри-ка сюда! — сказал он и вынул что-то из кармана.
Я не разглядела в темноте, что это такое было, но кажется, он достал револьвер.
В доме над нами открылось окно, и мужчина поинтересовался, какого дьявола мы здесь делаем; он заявил, что этот участок принадлежит ему и, если мы не уберемся отсюда, он позовет полицию. Бог Бриллиантин положил револьвер в карман (если только это действительно был револьвер) и снова повез колясочку по улице.
— Я хотел лишь испытать тебя, — сказал он. — Поверь мне, бедняк, отец этих детей, не думал тебе сделать ничего плохого. Я провожу тебя домой.
Но вдруг он вспомнил:
— Ох, ведь я забыл эту проклятую вяленую треску. Жена задаст мне перцу, если я не принесу на завтра никакой еды. — И он бросился назад, а пока он добывал пропитание для своей семьи, я постаралась исчезнуть.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления