Онлайн чтение книги Авантюристы
XII

После грозы, свирепствовавшей до рассвета, день выдался ясный.

Во дворце цесаревича было оживленно и шумно только до обеда. Поднявшись из-за стола, великий князь уехал со своими друзьями на дальнюю прогулку, а великая княгиня удалилась в свой кабинет и заперлась там, как всегда, когда не желала, чтобы ей мешали заниматься.

Дворец опустел. Вся прислуга, за исключением дежурной камер-фрау, разбрелась — кто навестить родственников, кто поболтаться на широком дворе, у конюшен и кухонь, кто подышать свежим воздухом под тенистыми сводами парка. Никто не заметил кареты, подъехавшей к воротам и выпрыгнувшей из нее молодой женщины в нарядном костюме; она поспешно прошла по боковой аллее к тому подъезду, которым пользовались приближенные к цесаревне люди. Почти бегом поднявшись по лестнице и привычной рукой растворяя, одну за другой, двери апартаментов, она остановилась на пороге комнаты, уставленной шкафами, где камер-фрау занята была шитьем за столом, заваленным лентами, кружевами и лоскутками материй.

При появлении посетительницы, в которой она тотчас же узнала ближайшую приятельницу своей госпожи, княгиню Екатерину Романовну Дашкову, камер-фрау почтительно поднялась с места и низко поклонилась ей.

— Великая княгиня у себя? — спросила княгиня.

— Точно так-с. Но они приказали не беспокоить себя, пока не изволят позвонить.

— Она одна? — отрывисто спросила княгиня, устремляя на собеседницу пытливый взгляд.

— С кем же им быть? Одни конечно, — угрюмо ответила камер-фрау.

— А великий князь давно уехал?

— Давно-с.

— С кем?

— Не могу знать. Видела только, что в большом обществе изволили на прогулку отправиться и в нескольких экипажах.

— И с дамами?

— Поехали с ними и дамы.

Наступило молчание. Камер-фрау, высокая женщина с бледным, рябым лицом и впалыми глазами, в нетерпении переминалась с ноги на ногу, посматривая на работу, которую она должна была бросить и за которую ей хотелось скорее приняться, а княгиня в нерешительности то заглядывала в окно на двор, по которому перебегали слуги, то на дверь, которую она войдя оставила непритворенной.

— Великая княгиня видела сегодня сына? — продолжала помолчав свой допрос княгиня.

— Нет-с.

— А князь Барский был?

— Я не видела, — угрюмее прежнего вымолвила камеристка.

— К вечеру никаких приготовлений не делается?

— Не знаю-с, мне ничего не приказано.

Княгиня раскрыла свой веер и раза два опахнула им свое пылавшее лицо.

— Мне надо видеть великую княгиню, я к ней пройду, — отрывисто заявила она, повертываясь к двери.

— Как вам будет угодно, но только, как я вашему сиятельству докладывала, они не приказывали себя беспокоить.

— Вас не спрашивают, я знаю, что делаю! — надменно возразила княгиня, выходя из комнаты в длинный светлый зал, с запертой дверью в конце.

Камер-фрау молча села за работу, а княгиня, нервной походкой пройдя зал, остановилась перед запертой дверью и постучала в нее.

Ответа не последовало.

День клонился к вечеру, но было еще жарко, и великая княгиня в белом батистовом пеньюаре сидела у окна, открытого в цветник, окруженный деревьями. Облокотившись на стол и поддерживая ладонями голову с распущенными волосами, такими длинными и густыми, что они покрывали ее, как плащом, спускаясь до полу, — Екатерина Алексеевна так углубилась в чтение книги, в тяжелом кожаном переплете, что ничего не слышала: ни шороха у двери, ни стука. Царившая кругом тишина нарушалась только стрекотанием кузнечиков в траве, под листвой деревьев, насквозь пронизанных лучами заходящего солнца, да шелестом переворачиваемых листов в книге.

А в зале княгиню все больше и больше разбирало нетерпение. Все раздражительнее и раздражительнее раскрывала она и закрывала свой веер, шурша шелковыми юбками и гремя драгоценными украшениями, и наконец решилась снова постучать, сильнее прежнего.

Но и на этот раз ответа не последовало.

Вдруг в голове Екатерины Романовны мелькнула мысль, от которой она вспыхнула под румянами, густо покрывавшими ее щеки. Порывистым движением пригнулась она к замочной скважине и стала смотреть в нее. Но, кроме края письменного стола с разбросанными на нем в беспорядке бумагами да деревянного стула перед ним, она ничего не видела, а между тем дальше, у окна, присутствие в комнате великой княгини выдавал не только шорох перелистываемой книги, но шепот, поднимавшийся все громче и громче из того угла, где она сидела.

Княгиня, рискуя помять платье и прическу, прильнула ухом к замочной скважине и застыла в напряженном внимании. А шепот между тем превратился в говор: ясно произносились слова хорошо знакомым Дашковой звучным, гибким голосом. Говорила великая княгиня, но с кем и что?

Прошло еще минуты две. Княгиня не отрывала уха от двери. Вдруг она откинулась назад, выпрямилась и, с усмешкой прошептав: «Стихи французские наизусть твердит для прононса!» — отошла к одному из зеркал между окнами и стала оправлять кружева на длинном лифе и пышные, покрытые серенькой пудрой, локоны, откинутые назад с высокого лба, над тщательно выведенными черными бровями, под которыми сверкали блестящие и пронзительные темные глаза.

Оправив свой туалет, Екатерина Романовна снова подошла к двери и на этот раз так сильно постучала в нее, что ей не могли не отворить.

— Это — вы, княгиня? Что случилось? — тревожно спросила цесаревна, привычным движением протягивая руку.

Посетительница машинально поднесла ее к губам и ответила:

— Много нового, ваше высочество. Извините, что я обеспокоила вас, но мне непременно надо было предупредить вас, а мы теперь так редко видимся…

— Но, мне кажется, мы видимся почти каждый день, — заметила великая княгиня с улыбкой.

— Мы видимся, потому что я этого упорно хочу, а не потому, что вы этого желаете…

— Полноте! Попробуйте не приезжать ко мне несколько дней сряду, и вы увидите, что я сделаю…

— Я это отлично знаю — вы совсем забудете про меня. У вас столько развелось друзей, которым я неприятна!

— Опять! — с досадой перебила ее великая княгиня. — Ведь, кажется, было решено, что ссориться мы больше не будем?

— Разве я смею ссориться с вашим высочеством? Я могу только сокрушаться, что утратила любовь и доверие моей госпожи.

— И вы приехали для того только, чтобы сказать мне это?

— Нет, ваше высочество, я приехала, чтобы уведомить вас, что сегодня вечером готовиться демонстрация…

— Какая демонстрация? Я ничего не слышала.

— Вам слышать не от кого, у вас, говорят, и вчера, и сегодня никого не было, — придирчиво продолжала Дашкова, устремляя на свою собеседницу пытливый взгляд, который эта последняя выдержала с таким величавым спокойствием, что княгиня первая опустила глаза.

— Если вы так уверены, что я ничего не знаю, что же вы не говорите?

— Известно вам, что императрица приказала привезти к ней в ложу маленького великого князя?

— А разве сегодня спектакль?

— Спектакль. Приезжая из Парижа актриса или декламаторша, а может быть и то, и другое вместе…

— И что же дальше? — спросила, сдвигая брови, великая княгиня.

— Все думают, что императрица не без причины не прислала вам приглашения…

— Очень может быть, что и не без причины. А вам эта причина известна?

— Нет, но я могу догадываться…

— Догадываться и я могу, княгиня, но большой пользы от этого не вижу. Императрице общество мое неприятно, и это для меня большое несчастье, но мне кажется, что разговоры об этом и предположения беде не помогут, и если только других вестей, кроме этой, у вас нет…

— О, из-за этого только я не позволила бы себе беспокоить ваше высочество! Прошло то время, когда мне не нужно было никаких особенных причин, чтобы во всякое время дня и ночи являться туда, куда меня влечет сердце, то есть к вашему высочеству! — промолвила Дашкова.

— Но я и теперь всегда рада видеть вас, милая моя княгиня, и вы совершенно напрасно расстраиваете себе нервы, — поспешила заявить цесаревна.

— О, ваши чувства ко мне уже не те, что были прежде! А я осталась все та же… все так же искренне и беззаветно вас обожаю, все так же готова всем пожертвовать для вас! И доказываю это на каждом шагу. Со всеми близкими я разошлась из-за вашего высочества…

— Все это я знаю и ценю…

— Известно ли вашему высочеству, что вот уже месяц, как отец не хочет видеть меня? Про сестру я уже не говорю: вам известно, какие между нами отношения с тех пор, как она позволила себе сойтись с нашими врагами… Но даже и братьев против меня восстановляет: сейчас я получила от Александра письмо из чужих краев, он обвиняет меня чуть не в измене против императрицы!.. Кроме мужа, преданного вашему высочеству и телом, и душой, да детей, которые слишком еще малы, чтобы разделять мои печали, у меня никого нет на свете!..

— А я? — ласково проговорила цесаревна, обнимая ее и усаживая рядом с собою на диван.

— Я уж теперь у вас не одна, — прерывающимся от волнения голосом возразила княгиня.

Цесаревна взглянула на часы, стоявшие на камине, и с досадой сдвинула брови: чувствительная сцена грозила затянуться, а время ей было так дорого! Но тем не менее, поборов усилием воли минутное малодушие, она с напускным участием пожала руку своей подруги и тоном старшей сестры, полушутя, полусерьезно, посоветовала ей успокоиться и не мучить себя воображаемыми печалями.

— Будьте же хоть немножко справедливы к себе и к другим, милая моя Дашкова! Разве вы сами не хлопотали о том, чтобы у меня было больше друзей? Разве мое одиночество не приводило вас в отчаяние? И вот, благодаря, может быть, вам же, меня наконец лучше узнали и полюбили, а вы недовольны! На вас не угодишь. И чего же вы собственно хотели бы? Скажите мне, я, может быть, найду возможность удовлетворить ваше желание.

Княгиня пристально взглянула на свою собеседницу и после маленького колебания, уязвленная, может быть, усмешкой, таившейся в глубине красивых, выразительных глаз цесаревны, с неприятною резкостью проговорила:

— Я желала бы, чтобы вы оставили мне в вашем сердце то место, которое я раньше занимала в нем и которое вы теперь отдаете разным Барским, Пассекам, Орловым…

— Вы забываетесь, княгиня, — произнесла цесаревна, поднимаясь с места и с достоинством выпрямляясь.

Она была очень хороша в эту минуту: большие и выразительные глаза сверкали, как звезды, а щеки вспыхнули от ощущений волновавших ее молодую, здоровую кровь и сильную, страстную душу. Все движения Екатерины были свободны и полны безыскусственной грации. Под широким белым одеянием из мягкой, прозрачной ткани чувствовалось стройное тело с сильными мускулами; маленькая и замечательно красивая рука, поддерживая складки пеньюара, судорожно сжималась на высоко поднимавшейся от учащенного дыхания груди, и вся ее фигура представляла такой контраст женщине расфранченной, стоявшей перед нею, что становилось понятно, почему из всех женщин в Петербурге ни к одной не льнули так страстно все сердца, как к великой княгине Екатерине Алексеевне. Как она была права, отказываясь от претивших ее природному вкусу к изящному модных притираний, мушек, пудры, румян, которыми одаривала ее императрица, в то время, когда отношения между ними еще не определились, и добрая, чувствительная и слабохарактерная Елизавета Петровна льстила себя надеждой найти покорную и любящую племянницу в супруге наследника престола! Это было всего лишь несколько лет тому назад, но всем это казалось так давно, что одна только императрица иногда вспоминала про это. И всегда с тоскливым недоумением перед странным существом, остававшимся для нее, не взирая на близость, неразгаданной загадкой, как и для всех впрочем…

Вежливое, сдержанное замечание великой княгини привело княгиню Дашкову в неописуемое смятение. Мигом поняла она, что зашла слишком далеко и углубила пропасть, с каждым днем расширявшуюся между нею и той, которая до сих пор была ее идеалом.

— Умоляю ваше высочество извинить, — проговорила она дрогнувшим голосом, тоже поднимаясь с дивана и готовясь опуститься на колена.

Но до этого цесаревна не допустила ее.

— Я не сержусь на вас, княгиня, — мягко произнесла она. — Вытрите свои прекрасные глазки, успокойтесь и скажите мне вашу новость. Я уверена, что она у вас есть в запасе. Я ведь отгадала, не правда ли? Вы начали с самого неинтересного, чтобы заинтриговать меня? — продолжала она с улыбкой, которая, не взирая на желание казаться добродушной, выходила насмешливой.

— У императрицы новая фаворитка.

— Вот как! Кто же такая?

— Племянница Чарушиной.

— Фаина? — с живостью спросила цесаревна.

— Да разве вы знаете ее? — не менее порывисто осведомилась княгиня.

Цесаревна закусила себе с досадой губы.

— Да, я слышала про нее; умная и образованная особа, говорят.

— Многие такого мнения, что старая ведьма уже давно готовит ее себе в помощницы.

— Вы это Чарушину старой ведьмой честите? — спросила цесаревна таким тоном, что трудно было догадаться, сочувствует она этой кличке, или нет.

— Она сделает из племянницы такую же интриганку, как сама.

— Да не нахожу, чтобы Чарушина была интриганка, — немного помолчав, заметила цесаревна все с тем же выражением серьезной задумчивости, которая у нее была признаком нерешительности когда она не знала, как ей действовать.

Но посвящать кого бы то ни было в свои душевные тайны было не в ее правилах, и Дашкова так хорошо знала это, что терпеливо ждала, чтобы недоумение цесаревны, так или иначе разрешилось и чтобы она сама возобновила прерванную беседу.

С цесаревной нелегко было говорить по душе! Никогда нельзя было заранее знать, как отнесется она к чужому мнению когда это мнение шло в разрез с тем, на котором она сама остановилась в данную минуту, никакими убеждениями невозможно было заставить ее изменить его.

Давно прошло то время, когда честолюбивая дочь Романа Воронцова надеялась овладеть волей Екатерины Алексеевны и заставить ее думать и действовать по-своему! Теперь она знала, что никому этого не удастся, и, если это убеждение и служило ей до известной степени утешением, ей тем не менее трудно было примириться с ролью немой наперсницы, на которую ее обрекали, и она по временам спрашивала себя: «Не ошиблась ли она, избрав тот путь, по которому идет?» Но она уже слишком далеко зашла, чтобы возвращаться; оставалось только затягивать узы благодарности, привязывавшие к ней цесаревну, и ни перед чем не останавливаться, чтобы сделать их неразрывными.

— Вы не находите, чтобы Чарушину можно было назвать интриганкой, и вас удивляет моя ненависть к ней? — с горькой усмешкой спросила Дашкова, озадаченная больше, чем она это показывала, заступничеством цесаревны за ту, которую, по ее мнению, следовало считать опаснейшим и злейшим врагом. — Вы, значит, забыли, какую она играла роль в перевороте? Без нее, может быть, ничего не устроилось бы!

— И до сих пор царствовала бы Анна Леопольдовна, — заметила со смехом великая княгиня. — Неужели, по-вашему, лучше этого России нечего было бы и желать?

— Вашему высочеству угодно искажать смысл моих слов: я только сказала, что Чарушина хочет сделать себе из племянницы помощницу и преемницу.

— Тем лучше для императрицы: вместо одной преданной слуги у нее их будет две, — возразила великая княгиня.

Затем, поднявшись с места, она подошла к письменному столу и, сев на стул, стоявший перед ним, опять взглянула на часы. В глазах ее выразилось нетерпение — княгиня и не думала уходить, а ей так надо было остаться одной! Вдруг ей послышалось, что у маленькой двери, скрытой в обоях, осторожно царапались, и она села к письменному столу, чтобы быть ближе к этой двери, за которой, может быть, уже ждал ее тот, которому она назначила свидание именно в этот час, когда во дворце, кроме нее да преданной ей камеристки, никого не осталось. Весь день ждала она с лихорадочным нетерпением этой минуты! Надо же было этой смутьянке явиться именно теперь!..

А та, присутствие которой было так неприятно цесаревне, продолжала между тем начатый разговор, ни о чем не догадываясь и не трогаясь с места:

— К сожалению я не могу разделять ваше равнодушие к этой женщине, не могу относиться дружественно к людям ненавидящим цесаревну и желающим ее гибели.

— Чарушина мне зла не желает, — возразила великая княгиня, чтобы скрыть волнение, пригибаясь к ящику и вынимая из него лист золотообрезной почтовой бумаги. — И она много раз мне это доказывала.

Дашкова язвительно усмехнулась.

— Благодарность — почтенное чувство, но мне хотелось бы знать, чем именно эта личность заслужила его от вас?

В дверь несомненно царапались, и на этот раз так близко от стола, у которого сидела цесаревна, что она не могла это не услышать.

— Что именно? — спросила она отрывисто, обмакивая перо в чернильницу.

— Когда именно Чарушина доказала вам свою преданность и любовь?

— Я про преданность и любовь не говорила; я сказала, что она мне не желает зла, и это — большая разница, — ответила великая княгиня, сдерживая раздражение под напускным спокойствием, сохранять которое ей стоило больших усилий. — Позвольте мне напомнить вам, что, если бы не Чарушина, я в настоящее время не имела бы удовольствия беседовать с вами в России и вы состояли бы статс-дамой при другой принцессе, которая, может быть, была бы во всех отношениях достойнее меня, но вряд ли ценила бы и любила бы вас столько, сколько я, — продолжала она, повертываясь с очаровательной улыбкой к своей собеседнице. — А теперь, — прибавила она, заметив движение Дашковой и спеша предупредить сцену чувствительных излияний так же ловко, как она прекратила вспышку ревности свой властолюбивой приятельницы, — я попрошу вас, любезная княгиня, позволить мне кончить начатое письмо. Сегодня ночью едет за границу курьер, мне очень хочется отправить с ним письмо, которое я прервала, чтобы прочесть несколько страниц из Корнеля, и за которое я снова хотела приняться, когда вы постучали ко мне. Да и вам пора, — продолжала она с живостью, опережая возражение, готовое сорваться с губ ее собеседницы, — судя по вашему наряду, вас без сомнения ждут на парадный ужин или вечер.

— Я получила приглашение на спектакль, который дается по желанию императрицы, но с большим удовольствием откажусь от него, если вы позволите мне провести вечер с вами.

— Вы приведете меня этим в отчаяние, моя дорогая! — воскликнула цесаревна. — Если меня что-нибудь может утешить в моем одиночестве, так только мысль, что друзья мои счастливее меня и наслаждаются музыкой в присутствии императрицы. Вы мне скажете, как нашли ее, и правда ли, что у нее болезненный вид. Я так давно не имела счастья видеть ее! — прибавила она со вздохом. — И кто знает, может быть, ваше присутствие заставит ее вспомнить и про меня, и она, может быть, пожелает передать мне что-нибудь через вас. О, поезжайте на этот спектакль, непременно поезжайте! Я же, как видите, даже не в силах одеться. Насилу дождалась конца обеда, чтобы прибежать к себе, раздеться и распустить волосы, — так у меня разболелась голова от неприятностей, которыми меня осыпают со всех сторон. О, если бы императрица знала, как я несчастна, она была бы ко мне милостивее! Но — увы! — ей некому передать это! Поезжайте скорее; вы, может быть, найдете случай быть полезной мне; я уверена, что вы не упустите его, — прибавила она, протягивая руку, которую княгиня почтительно поцеловала, мысленно спрашивая себя:

«Для чего меня так усердно выпроваживают?»

Давно уже не верила она в нежные к ней чувства своей бывшей приятельницы.

Цесаревна проводила ее до двери, заперла последнюю за нею, а затем поспешно обернулась к потайной двери у письменного стола и увидела ее уже растворенной. На пороге стоял князь Барский, а через его плечо выглядывал другой красавец в блестящем мундире, с черными страстными глазами и белыми зубами, сверкавшими промеж алых, как кровь, губ.

— И заставили же вы нас продежурить, ваше высочество, — раскланиваясь по всем правилам этикета, сказал Барский, развязно входя в комнату, в то время как его спутник, не трогаясь с места, как очарованный, следил восхищенным взглядом за каждым движением великой княгини.

— Княгиня Дашкова была у меня, — ответила цесаревна, невольно улыбаясь немому восторгу своего обожателя.

— Мы догадались, что это она заставляет нас задыхаться в темном и тесном проходе, — видели ее карету перед решеткой, сказал Барский, указывая на молодого офицера, на которого великая княгиня не могла без улыбки смотреть, — так он казался ей забавен и вместе с тем трогателен в любовном экстазе.

— Войдите, Григорий Григорьевич, — ласково проговорила она, протягивая руку.

Офицер приложился к ней с благоговением, как к святыне.

— Вы уж извините, ваше высочество, что я привел его. Оно сегодня не совсем кстати — нам о важных делах надо переговорить с вашим высочеством, но он так пристал, что я не мог отказать ему, — сказал Барский все с той же добродушной усмешкой.

— Ничего, князь, он будет скромен и мешать нам не станет. Садитесь там, — обратилась Екатерина к офицеру, указывая на диван в углублении комнаты, к которому он немедленно и покорно направился. Затем, обращаясь к Барскому, она спросила: — Что имеете вы сообщить мне?

— Интересные известия для вашего высочества из Парижа. В вопросе о России граф де Бодуар одержал верх над Шуазелем: в своем ответном письме на конфиденции императрицы король выразил желание поддержать ваше высочество.

— А удалось вам узнать, в чем состоят конфиденции государыни? — с живостью осведомилась цесаревна.

Она вся преобразилась, сделалась серьезна, в глазах выразилось напряженное внимание, и между тонкими бровями засела складочка.

Как в зеркале, отражались ее душевные движения на красивом и мужественном лице молчаливого свидетеля этой сцены, в противоположном конце комнаты. Со сверкающим взглядом и стиснутыми от подавленного волнения губами прислушивался он к разговору, который Барский продолжал по-прежнему весело и беззаботно:

— Удалось отчасти, но не без хлопот и труда. На наше счастье у короля есть дама сердца, от которой он ничего не скрывает. А дама эта в свою очередь удостаивает своим доверием кое кого из своих друзей, и, опять же на наше счастье, не все ее друзья скромны…

— Нельзя ли без прибауток, князь! — прервала его цесаревна.

— Да и в самом деле, чего ты тянешь, великую княгиню мучишь? — воскликнул офицер.

— А кто обещал сидеть мирно и в разговор не вмешиваться? Я только с этим уговором и взял тебя с собой, — заметил ему Барский.

Но цесаревна видимо не расположена была к шуткам.

— Что удалось узнать из конфиденций императрицы? — повторила она свой вопрос, не повышая голоса, но с такою твердостью, что князь понял неуместность шуток.

Он поспешил ответить, что из слов короля можно заключить, что государыня жаловалась ему на избранного ею наследника престола, которому предстояло управлять таким великим государством, как Россия.

— Значит, Михаил Ларионович правду сказал Ивану Ивановичу Бецкому, что этот вопрос тревожит государыню, — заметила великая княгиня.

— Это не один Иван Иванович, а и в доме Алексея Кирилловича, а также у шталмейстера и у гофмейстера говорили. Знает про то и канцлер. А этот к тому же уверяет, что государыня без совета короля ни на что не решится. Хорошо, что наши друзья в Париже не зевают и что граф де Бодуар не обманул моих ожиданий, оказался таким верным другом, каким я его считал! Вот человек, который понравился бы вашему высочеству! — продолжал Барский с увлечением. — Настоящий гран сеньор! А какой красавец! Недаром говорят, что все фаворитки короля влюбляются в него, и что если бы он только захотел, то не Людовик Возлюбленный, а граф Генрих де Бодуар управлял бы королевством.

— Через фавориток короля! — с презрительной гримасой заметила великая княгиня. — Если бы вы не воспитывались в Париже, князь, подобные гнусные предположения не пришли бы вам в голову.

— Мне многое бы тогда не пришло в голову, ваше высочество.

— Что же вам оттуда еще сообщают? — поспешила та вернуться к прерванному разговору, притворяясь, что не замечает вызывающего тона своего собеседника, и успокаивая улыбкой Орлова, который при последних словах князя, как верный пес, насторожился и поднялся с места.

— Спрашивают, с кем нам доставить условия займа и можно ли положиться на Углова, — ответил Барский.

От него ничего не ускользнуло — ни сдержанный гнев цесаревны, ни вспышка Орлова; но все это по-видимому только забавляло его, и прежняя вызывающая и дерзкая усмешка не сходила с его губ, отражаясь лукавым блеском в красивых прищуренных глазах.

— И что же вы ответили?

— Ничего не мог я ответить, не узнав желания вашего высочества. Осведомляются про Углова, про твоего приятеля, Гриша! — прибавил он, обращаясь к Орлову.

— Углов — честная и прямая душа, — с жаром заявил последний.

— Никто с тобой и не спорит, — со смехом возразил Барский. — Прикажите ему, ваше высочество, не мешать нам о деле разговаривать.

— Не мешайте нам, Григорий Григорьевич, мы делом заняты, — с улыбкой заметила цесаревна Орлову. — Вы говорили, князь, что там сомневаются насчет Углова? — обратилась она к Барскому. — Разве он не произвел хорошего впечатления?

— Напротив, ваше высочество, он продолжает себя держать как нельзя лучше: очень скромен, не болтлив, до сих пор инкогнито своего не нарушил, все принимают его за купца Вальдемара, и всем он нравится.

— Ах, не догадались бы! — воскликнула великая княгиня. — В Париже полиция крайне искусна.

— Не беспокойтесь. Когда Даниэль возьмется за дело, то всегда так ловко обставит его, что все остаются в дураках. Полиция может искать корнета Углова по всему городу по приметам, данным Борисовским, и отсюда высланным, и все-таки в купеческом сыне Вальдемаре не узнает его. Разве что он сам себя выдаст. А здесь розыски по его делу продолжаются, и оказывается, что действительно его отец от живой жены женился на его матери, так что нашему милейшему Владимиру Борисовичу грозит лишение не только состояния, но и имени…

Тут Орлов сорвался с места.

— Никогда этому не бывать! Чтобы ни в чем неповинного человека, русского дворянина и офицера, лишить чести и в разор разорить из-за какой-то интриганки-чужеземки? Да слыханное ли это дело? Скажите ему, ваше высочество, чтобы он не смел так говорить! — умоляюще протянул он руки к цесаревне.

— Успокойся, Григорий Григорьевич, я и сама так думаю, что этому делу не дадут хода.

— А я заверяю честью, что если бы так случилось, что его лишили бы имущества, — все, что мое, принадлежит ему! — воскликнул Орлов. — Уж мы это с братьями решили. И наш старик согласен, — прибавил он, опомнившись, понижая голос и робко взглядывая на великую княгиню.

— Поблагодарите за меня ваших братьев, Григорий Григорьевич, — с трудом сдерживая волнение, сказала цесаревна. — Это с их стороны тем более великодушно, что я им взамен их преданности ничего даже и обещать не могу. Немилость моя у императрицы продолжается, и она не пропускает случая доказать мне это. Сегодня назначен спектакль, разослано множество приглашений, между прочим и Дашковой, приказано привезти в ложу государыни моего сына, а про меня забыли, — прибавила она с горькой усмешкой. — Княгине угодно называть это «демонстрацией», но мне кажется, что следовало бы считать демонстрацией более милостивое отношение ко мне государыни: к немилости же ее ко мне все так привыкли, что это уже давно никого не удивляет… Куда вы, Григорий Григорьевич? — прервала она свою речь, чтобы обратиться к Орлову, который поднялся с места и отыскивал свою шляпу.

— В театр, мой эскадрон дежурным… надо быть с людьми на всякий случай, да и в театре интересно послушать, что будут говорить в антрактах. Про ваше высочество всегда вспоминают при виде маленького великого князя, ну, значит, чем больше при этом будет наших, тем лучше, — проговорил он прерывающимся голосом.

Лицо цесаревны с каждым его словом прояснялось все больше и больше; глаза опять загорелись веселой решимостью, и на губах появилась улыбка.

— Ступайте, ступайте, Григорий Григорьевич, и скажите нашим друзьям, что я нисколько не падаю духом и счастлива их преданностью: прошу только всех, и вас в том числе… вас особенно… быть осторожнее и беречь себя для меня…

Барский отошел к окну, чтобы не мешать разговору цесаревны с его приятелем, и так далеко высунулся из него, чтобы любоваться воробьями, чирикавшими на дорожке, что не мог видеть, как прижался его приятель к рукам, которые ему протянула великая княгиня. Когда он обернулся, цесаревна была уже одна и с улыбкой спрашивала его:

— А ведь не правда ли, наш Гриша бывает иногда очень находчив и догадлив? С такими друзьями, как он и вы, мне бояться нечего и на многое можно решиться! — прибавила она с чувством.

— Очень счастлив видеть ваше высочество в таком хорошем душевном настроении и спешу последовать примеру моего приятеля…

— Тоже едете в театр?

— Нет, оказия отправить ответ де Бодуару представляется завтра вечером, и надо приготовить его.

— Значит, время терять нельзя, — сказала Екатерина, подходя к письменному столу и протягивая руку к звонку.

— Я займусь этим сейчас, — заявил Барский.

— Нет, вы отправляйтесь в театр: наших птенцов нельзя оставлять одних — от великого усердия они могут наделать всяких неосторожностей.

— А как же письмо к графу Бодуару?

— Я сама напишу его. Зажги свечи, — приказала она появившейся на звонок камер-фрау, — и, если великий князь вздумает спросить про меня, скажите ему, что мне нездоровится, что я к ужину не выйду и прошу меня не беспокоить.

— Слушаю, ваше высочество, — ответила камер-фрау и, взяв со стола свечи, вышла с ними из комнаты.

Тем временем Барский вынул из бокового кармана лист бумаги, исписанный карандашом, и подал его великой княгине.

— Вот брульон [20]Черновик, который я составил себе на память, чтобы не забыть ответить на все вопросы графа, — сказал он. — Но я набрасывал эти заметки для себя, и вряд ли ваше высочество что-нибудь поймет в них.

— Дайте! — Цесаревна взяла листок и подошла с ним к окну, чтобы просмотреть его при замирающем свете угасавшего дня, а затем произнесла: — Все разберу, но боюсь, что не буду согласна со многим, что тут написано. Впрочем, чтобы решить это, надо ознакомиться с письмом графа. Оно с вами?

Князь подал ей письмо, и она положила его на стол.

— Когда прикажете явиться за ответом? — спросил он. — Завтра?

— Зачем завтра? Я передам вам свой ответ сегодня ночью. Мне кажется, что нам нет никаких причин лишать себя обычной прогулки верхом?

— И я так думаю, — с улыбкой заметил Барский.

— И другие будут того же мнения, надо надеяться. Прошу вас быть с лошадью и с Григорием Григорьевичем на месте нашего обычного рандеву, в третьем часу пополуния, вам без сомнения недолго придется ждать меня: после ужина здесь все будут спать, и никто не помешает мне выйти в парк…

Цесаревна хотела еще что-то прибавить к этому, но вошла камер-фрау с зажженными свечами, и фраза осталась недосказанной.

— Ваше высочество, — сказала камер-фрау, в нерешительности остановившись у двери, к которой она направилась, поставив свечи на письменный стол. — Осмелюсь доложить вашему высочеству…

— Что такое, Анна Акимовна? Говорите при князе, он нам друг, — милостиво вымолвила цесаревна, заметив взгляд брошенный камеристкой на Барского. — Вы верно узнали что-нибудь интересное из дворца?

— Точно так, ваше высочество. Эту новую фрейлину… или как там ее назвать… в фрейлины ее, говорят, не проведут, — государыне угодно оставить при себе без всякой определенной должности…

Великая княгиня переглянулась с Барским.

— Ну, и что же эта особа, которую государыня приблизила к себе? Племянница госпожи Чарушиной, кажется? дочь сенатора Чарушина?

— Точно так, ваше высочество. Зовут ее Фаиной Васильевной Чарушиной.

— Все это нам известно, что же еще? — спросил Барский.

— Государыня изволили взять сегодня эту особу с собой в театр, и одну только ее. Все фрейлины в обиде. Марфа Андреевна очень расстроена этим и три раза ходила просить императрицу, чтобы она такого отличия ее племяннице не делала, но императрица не послушала ее, и даже, когда она в третий раз пришла, ее не велели пускать.

Великая княгиня опять переглянулась с Барским.

— Ну, что же, должно быть, эта девица чем-нибудь заслужила оказываемое ей внимание, — назидательно произнесла она. — Не надо болтать про это, Анна Акимовна: там могут подумать, что мы завидуем счастью девицы Чарушиной; не надо, чтобы это думали, Анна Акимовна. Мы никому не завидуем и вполне довольны нашей судьбой, понимаете? Нам хотелось бы, чтобы все были убеждены в этом, — прибавила она с ударением.

— Слушаюсь-с, ваше высочество.

— Ну, князь, что вы скажете на это? — спросила великая княгиня, когда камер-фрау вышла и она осталась с князем вдвоем.

— Скажу, что надо как можно скорее привлечь эту Фаину на нашу сторону и что я с сегодняшнего же вечера примусь за это. До свидания, ваше высочество! ровно в четыре часа мы с Гришей будем ждать вас у вторых ворот парка, — поспешно проговорил Барский, целуя протянутую ему руку.

Через несколько мгновений и он скрылся в маленькую дверь, в которую выбежал несколько минут перед тем его товарищ, и цесаревна осталась одна.

Заперев все двери, она принялась читать оставленное ей письмо графа де Бодуара. Все оно дышало высокомерием и сознанием превосходства представителя цивилизованной страны пред государством, пытавшимся выйти из варварства.

И обидно было цесаревне за Барского, обидно за Россию. Она досадовала на близорукость императрицы, вымолившей, как милость, союз с Францией.

О, не так поступила бы она на месте государыни! Она заставила бы уважать Россию! Она ни в чем не отступила бы от указаний и примера великого Петра!

Эта задача, обаятельная, как мечта, казалась Екатерине Алексеевне такой прекрасной и соблазнительной, что она не в силах была вырвать ее из своего сердца. Она жила этой мечтой, любовалась и наслаждалась ею наедине с собой, ревниво оберегая ее от всех, как заветную тайну, как сокровище, выше которого для нее ничего не было на земле. С той минуты как эта мечта замелькала в первый раз в ее уме, точно светоч какой-то загорелся в ее сердце, и его уже ничем нельзя было затушить — ни рассуждениями разума, ни страхом перед опасностями, грозным призраком поднимавшимися перед нею. Ничего не находила цесаревна на земле такого, что хотя бы на минуту затмило в ее душе эту далекую, высокую, недосягаемую цель. Всем, жизнью готова она была поплатиться за попытку достичь этой цели! Может ли быть страшна смерть при уверенности в бессмертие? Там, где слава, там смерти нет. Разве царь Петр Первый умер? И разве он умрет когда-нибудь?

Еще раз внимательно перечитала она письмо, оставленное ей Барским, и, с презрительной усмешкой отложив в сторону памятную записку, принялась за ответ.

Часы бежали. Наступила ночь. Дворец начал оживляться. Поднялись шум, беготня и говор прислуги. В канделябрах и люстрах зажигали свечи; стол убирали цветами и фруктами, которые садовники приносили из оранжерей, теплиц и грунтовых сараев, в корзинах; перебегали через двор из кухонь, погребов и кладовых официанты с холодными кушаньями, сластями, винами; гремела золотая и серебряная утварь, звенели хрусталь богемский и фарфор севрский и саксонский. Осветился фонарями двор, и лакеи в придворных ливреях сбегали по мраморным ступеням навстречу съезжавшимся гостям.

Карета за каретой останавливалась у парадного подъезда и по ярко освещенным залам уже расхаживала блестящая публика, когда приехал и великий князь со своим обществом.

Он был в прекрасном расположении духа, и первым его вопросом, когда он еще вылезал из коляски было:

— Распорядились ли, чтобы во время ужина играла музыка?

Стремглав побежали во флигель будить музыкантов, и они, застегивая на ходу пуговицы парадных кафтанов и поправляя наскоро надетые парики, вскарабкались на хоры большой парадной столовой и стали настраивать инструменты. При появлении великого князя грянул любимый его немецкий марш.

Пред тем как сесть за стол, кто-то спросил про великую княгиню, осторожно понижая голос; тем не менее этот вопрос долетел до ушей хозяина, и он, скорчив недовольную мину, отрывисто объявил, что великую княгиню ждать нечего.

— Спит, голова болит, как всегда, когда нам охота повеселиться.

Затем, нагнувшись к своей даме, он прошептал ей на ухо, должно быть, нечто очень забавное, потому что она громко расхохоталась.

Начался ужин. Гости больше пили, чем ели, а так как и во время катания было немало опорожнено бутылок, у многих вскоре закружилась голова, и безобразный шум, поднятый заплетавшимися языками, грозил ежеминутно перейти границы приличия.

По временам шум покрывали звуки оркестра. Не дождавшись десерта, великий князь велел подать трубки, и вскоре обширный покой, с высоким потолком, разрисованным итальянским художником, наполнился таким густым дымом, что в нем тонул запах цветов и меркнул блеск свечей. Сидевшие за столом с трудом различали друг друга, и, должно быть, это придало им смелости, потому что в различных концах стола начали раздаваться песни. Напевал что-то тонким фальцетом и хозяин, нагибаясь все ближе и ближе к своей соседке, а между теми немногими, что оставались трезвыми среди всеобщего веселья, завязывались вполголоса разговоры, не имевшие ничего общего с настроением большинства.

С тревожным выражением на умном лице передавал пожилой вельможа своему соседу, такому же старику, как и он, про нерасположение к наследнику престола в войске и про меры, которые надлежало бы принять против неблагонамеренных сорванцов, разжигавших это нерасположение. А молодой офицер шепотом рассказывал своему товарищу о том, что произошло в Петербурге часа два тому назад, в то время, когда они беззаботно пировали с великим князем и его свитой в загородном домике.

— Орловым и ребятам их это на руку.

— Все они от радости с ума сошли. Завтра непременно Алешу проведаю.

— А я так сегодня к нему заеду. Поди, чай, не спят.

— Где спать!

— А здесь никто еще про это не знает? — спросил первый офицер, с любопытством оглядываясь по сторонам.

— Никто. Им было бы не до безобразий, если бы они знали. И она не знает…

— Ну, завтра и до нее дойдет…

И, как в сдержанной беседе стариков, так и в оживленном шепоте молодых офицеров все чаще и чаще повторялось слово «она», под которым подразумевалась всем им знакомая и всех так или иначе интересовавшая личность. И все с большим и большим отвращением взирали трезвые на распущенных пьяных.

Голоса возвышались, позы становились бесстыднее, дамы позволяли себя обнимать и с посоловевшими глазами и бессмысленными улыбками слушали безобразные пошлости, расточаемые им кавалерами. Наконец великий князь заговорил о прусском короле.

— Я горжусь дружбой Фридриха больше, чем званием наследника русского престола. И напишу ему это, чтобы он знал, что может на меня рассчитывать.

Один из старых вельмож шумно поднялся с места и вышел из комнаты. Его примеру последовали другие. Стол опустел. Гости, один за другим, покидали его, и на подъезде все чаще и чаще стали раздаваться голоса лакеев, выкрикивавших кареты своих господ.

Выехала наконец со двора и последняя карета. Ворота заперли. Великий князь, опираясь на свою подругу, прошел, пошатываясь в свою опочивальню, со стола все убрали, свечи погасили; измученная прислуга разошлась, и дворец погрузился в покой и тишину, в то время, когда утренняя заря уже начинала разливаться по небу, и на востоке заалела розоватая полоса, предвестница солнечного восхода.

Из маленькой двери, скрытой в кустах, вышел юноша, закутанный в темный длинный плащ и в шляпе, надвинутой на лоб, и торопливо прошел через палисадник в густую липовую аллею, примыкавшую к парку. Тут он распахнул плащ, откинул шляпу на затылок и, полною грудью вдыхая в себя свежий, ароматный воздух, зашагал дальше твердой, уверенной походкой и не озираясь по сторонам. Здоровый румянец играл на его щеках, глаза весело сверкали, на губах блуждала жизнерадостная улыбка.

Не доходя шагов пятидесяти до калитки, юноша стал прислушиваться и, услышав топот коней, отчетливо раздавшихся среди царившей кругом тишины, быстрее прежнего направился туда, откуда доносился этот топот. Вскоре до его ушей стали долетать голоса.

— Ну, теперь скоро и выйдет, — произнес знакомый голос.

— Дай-то Бог! Никогда не ждал я ее с таким нетерпением, как сегодня! — воскликнул другой.

— Для чего ждете вы меня с таким нетерпением, Григорий Григорьевич? — с веселой усмешкой спросил молодой человек, выступая из-за деревьев перед двумя всадниками, поспешившими соскочить с коней при его появлении.

— О, ваше высочество! У нас такие интересные новости! — воскликнул Орлов.

— Какая была манифестация! Вы представить себе не можете! — подхватил с не меньшим оживлением его товарищ.

— Значит, княгиня Екатерина Романовна была права? — меняясь в лице, спросила цесаревна.

— О! Она вовсе не того ожидала! Такого счастья никто, никто не ожидал!..

— Хорошо, хорошо. Вы мне все это расскажете, дорогой. Где моя лошадь? — слегка дрогнувшим голосом спросила цесаревна.

Вслед за тем она, сбросив плащ, ловко прыгнула в седло и крупною рысью выехала в поле. Барский с Орловым последовали за нею.

С полчаса скакали всадники молча, и только у реки цесаревна остановила свою лошадь.

— Какая же была манифестация в театре? — спросила она с улыбкой.

— Самая для нас выгодная, — начал было Орлов, но Барский не дал ему договорить.

— Государыня представила маленького великого князя войску, и оно с неописуемым восторгом приветствовало его! — начал он объяснять прерывающимся от восторга голосом. — Императрица остановилась перед взводом, держа великого князя Павла Петровича за руку. Тут она толкнула его вперед и с восхищением смотрела, как старые воины, помогавшие ей вступить на родительский престол, старые усачи, поседевшие в боях за нее и за родину, кинулись целовать великого князя, брали его на руки, передавали друг другу и кричали ему «ура», как своему природному наследнику! Тут наших было много, и тоже подняли крик… Да, это была манифестация! Все это поняли! Все поняли, что государыня передает ему престол и просит своих верных слуг служить ему так, как они служили ей! У всех были на глазах слезы. А сама она навзрыд плакала… от умиления и восторга… Давно не была она так популярна, как в эту минуту! Она исполнила волю своего народа, слилась с ним душой!

— Ура! — крикнул вне себя от восхищения Орлов.

Цесаревна побледнела. Ее волнение было так сильно, что она не в силах была произнести ни слова. Но как выразителен был взгляд, который она останавливала то на одном, то на другом из вестовщиков!

— Повторите мне еще раз то, что вы сейчас сказали, князь: я не могу себе еще вполне объяснить… не могу понять. Повторите мне это еще раз! — проговорила она дрогнувшим голосом.

Барский поспешил исполнить ее желание. А она слушала его, пытаясь, может быть, вызвать в воображении сцену, которую ей описывали и которая должна была иметь огромное влияние на дальнейшую ее судьбу.

— И вы думаете, что это впечатление не забудется? — спросила она после небольшого молчания, овладев собою, одни только глаза ее продолжали выдавать радость, наполнявшую ее душу.

— О, ваше высочество! Вы бы этого, не спрашивали, если бы как мы, присутствовали при этой сцене! — воскликнул Барский. — Вы ни минуты не сомневались бы, что все, как один человек, поняли желание… что я говорю!.. приказ императрицы, и в сердце своем поклялись его исполнить! Восторг был всеобщий.

— Ура! — снова закричал Орлов. — Вот увидите, что скоро во всей гвардии не останется ни одного человека, который не был бы с нами!

Чтобы скрыть волнение, опять начинавшее овладевать ею, цесаревна подняла хлыст, и ее лошадь помчалась галопом. Только движением да свежим воздухом, который она прорезывала стрелою, могла Екатерина успокоить нервы. Когда, проскакав не останавливаясь верст шесть по дороге, залитой восходящим солнцем, она начала сдерживать коня и обернула свое раскрасневшееся лицо к спутникам, в ее глазах, кроме удовольствия дышать свежим воздухом среди душистых лугов и весело пробуждавшейся природы, ничего нельзя уже было прочесть. Это выражение было знакомо им: они видели эту жизнерадостную улыбку и раньше, во время ее любимых прогулок верхом в мужском седле и в мужском платье, вдали от стеснений придворного этикета, в обществе избранных друзей. Надо было обладать проницательностью князя Барского, чтобы подметить новое выражение в ее глазах и улыбке.

— Отдохнем тут немного и поедем назад, — сказала цесаревна, опуская поводья и принимая на седле непринужденную позу. — Солнце уже высоко, дай Бог вернуться без неприятных встреч! Да и вам пора домой, князь. Вот вам письмо к графу де Бодуару, — продолжала она, расстегивая несколько пуговиц камзола, вынимая спрятанный на груди конверт и подавая его Барскому.

Последний не мог удержаться от недоумевающего взгляда — конверт был запечатан. Это случилось в первый раз, с тех пор, как великая княгиня посылала письма за границу через него.

— Ваше высочество, найдет, может быть, нелишним что-нибудь прибавить к этому письму после того, что произошло, — спросил он.

— Уж вы от себя прибавите, князь. Я свидетельницей происшествия не была: вы лучше меня сумеете описать все это. Спрячьте это письмо и поезжайте себе с Богом, меня проводит Григорий Григорьевич. Что же касается до послания графа, то я прошу у вас позволения оставить его у себя. Оно очень интересно… это послание, — продолжала цесаревна с усмешкой. — Граф позволяет себе ставить нам условия; он по-видимому опасается, что услуга, которую мы у него просим, не будет нами впоследствии достаточно оценена? Но пусть он успокоится: мы в свое время сумеем вознаградить всех наших друзей по-царски. Что же касается до его намеков относительно наших счетов с Польшей, то не мешало бы ему напомнить слова императрицы Елизаветы Петровны, когда она была еще цесаревной и когда за содейство вступлению ее на родительский престол Франция истребовала от нее уступок для Швеции. Вы помните эти слова, князь?..

И, не дожидаясь ответа, она произнесла, торжественно возвышая голос: «Лучше отказаться от престола, чем поступиться плодами победы моего незабвенного отца под Полтавой». Она на мгновение смолкла, а затем, встретив испуганный взгляд Барского, прибавила с усмешкой, кивая на письмо, которое князь в недоумении держал в руке: — К сожалению я не могу выражать такие мысли представителю иностранной державы; мне предлагают только денег взаймы, а не корону.