Онлайн чтение книги Большие деньги
Мэри Френч

Вот уже несколько недель кряду сообщение на доске объявлений в коридоре Халл-хауса приковывало к себе внимание Мэри: «15 мая Д.-Г. Берроу прочтет лекцию на тему «Проблемы послевоенного восстановления». Это имя сверлило мозг, но она никак не могла его вспомнить, и только когда лектор вошел в аудиторию, она поняла, что это тот самый худощавый приятный и милый лектор с красной физиономией, который когда-то в Вассаре говорил им о том, что должен сделать рабочий класс их страны, чтобы покончить с войной. Тот же искренний, с дрожью голос, то же заикание в начале некоторых фраз, та же неформальная манера расхаживать взад и вперед по аудитории. Он так же, скрестив ноги, садился на стол рядом с графином воды. Когда их представили друг другу, она с удовольствием передала нужную ему информацию по поводу обеспечения рабочими местами бывших военнослужащих в районе Чикаго. На следующее утро Мэри ужасно разволновалась, когда ее позвали к телефону и она вдруг услыхала голос мистера Берроу. Он интересовался, не сможет ли она выделить ему часок своего времени сегодня днем, так как он получил заказ из Вашингтона с просьбой собрать кое-какую неофициальную информацию для одного бюро.

– Видите ли, я подумал, что только вы можете дать мне истинные, неискаженные сведения, ибо вы поддерживаете ежедневные контакты с этими людьми.

Она ответила, что с радостью сделает все необходимое для него, и они условились встретиться в пять часов в холле у большой аудитории.

В четыре она была уже готова. Она завилась, долго не могла решить, какое именно платье надеть и нужны ли ей на эту встречу очки. Этот Берроу такой милашка!

У них состоялась такая интересная беседа о положении безработных в регионе, которое никак не назовешь блестящим, что, когда мистер Берроу пригласил ее поужинать вместе с ним в маленьком итальянском ресторанчике на Петле, она тут же без всякого колебания ответила согласием, даже несмотря на то, что никуда не выходила с мужчиной вот уже три года, с того времени, как уехала из Колорадо-Спрингс после смерти отца. Порой ей казалось, что она знакома с этим Берроу много-много лет.

Тем не менее она была слегка удивлена, когда он привел ее в весьма подозрительное заведение с опилками на полу, где продавали спиртное и он, скорее всего, намеревался угостить ее коктейлем. Сам он выпил несколько коктейлей и заказал еще бутылку вина. От коктейлей она отказалась, но все же поцеживала красное, давно вышедшее из моды вино.

– Должен вам признаться, – говорил он, – что я достиг такого возраста, когда просто необходимо что-нибудь выпить для того, чтобы снять с мозга напряжение после работы и позволить себе немного расслабиться… Вот что мне нравится там, по ту сторону Атлантики… там люди при еде обязательно запивают ее вином… Они на самом деле знают, что такое искусство жить.

После того как они выпили шампанского, Берроу заказал себе бренди, а она – чашечку кофе. Потом они долго сидели, позабыв о времени, в этом душном шумном ресторанчике, где пахло чесноком, кислым вином, томатным соусом и опилками, и говорили, говорили, говорили. Она сказала ему, что стала заниматься работой по социальной защите только потому, что ей хотелось делать что-то нужное, реальное, и теперь чувствует себя целиком в своей тарелке, ощущает свою нужность и даже подумывает над тем, не предпринять ли что-нибудь еще более грандиозное – ну, например, записаться в ряды Красного Креста за рубежом или вступить, как другие девушки, в одно из подразделений «Друзей восстановления». Но вся загвоздка в том, что она так сильно ненавидит войну, что не желает ей помогать пусть даже самым мирным путем. Вот если бы она была мужчиной, то непременно стала бы командиром – тут и сомневаться нечего.

Мистер Берроу, нахмурившись, откашлялся:

– Само собой, все они были искренними в своих побуждениях, но ведь они сильно заблуждались и, вероятно, что заслужили, то заслужили.

– Вы до сих пор придерживаетесь такого мнения?

– Да, дорогая моя девочка, да… Теперь можно просить о чем угодно, никто нам не откажет – приличную зарплату, открытия закрытых предприятий, восьмичасовый рабочий день… Но знаете, так трудно выносить разногласия со старыми друзьями… мое отношение к этим людям в некоторых кругах истолковывается неверно.

– Но разве верно осуждать рабочих лидеров к этим ужасным тюремным срокам?

– Ну, это для острастки… Вот увидите, как только всеобщая напряженность спадет, все изменится… Помилование Дебса ожидается со дня на день.

– Хотелось бы надеяться, – вздохнула Мэри.

– Да, бедняга Дебс, – сказал Берроу. – Стоило допустить только одну ошибку, и вот пошла насмарку вся работа, которой он посвятил свою жизнь. Но у него большое сердце, должен вам сказать, самое большое сердце в мире.

Потом он стал рассказывать ей о том, как и сам в стародавние времена был железнодорожником, агентом по фрахту в южном Чикаго, потом его назначили агентом по бизнесу в местном отделении профсоюзов и он работал на «Братство». Ему приходилось туго, весьма туго, чтобы получить образование, и вот неожиданно, когда ему исполнилось тридцать один, он написал серию статей для «Ивнинг глоб» и на следующее утро, как говорят, проснулся знаменитым. В его жизни не было настоящей любви, и ему не было ничего известно об искусстве жизни, то есть о том, что приходит совершенно естественно, само по себе, у всех, там, за Атлантикой, да и у соседей мексиканцев. Он сделал когда-то безрассудный шаг – женился на танцовщице из кордебалета, и эта женщина целые пять лет превращала его жизнь в сущий ад, но сейчас все кончено, он ушел от всех этих треволнений и теперь в одиночестве мирно стареет, ожидая чего-то более существенного и серьезного, чем былые мимолетные любовные встречи во время миссий в Мексику, Италию, Францию и Англию. Эти маленькие международные инциденты, как он игриво выразился, широко раздвинув свои тонкие губы в ухмылке, милые любовные интрижки, но все давно уже превратилось в золу и пепел. Он, конечно, не верит в буржуазную мораль, но ему всегда хотелось взаимопонимания и отмеченной страстью дружбы с женщиной.

При разговоре он то и дело просовывал кончик языка в широкую расщелину между верхними передними зубами. По его глазам можно было догадаться, как много ему пришлось страдать.

– Я тоже не верю в брак по расчету, – сказала Мэри.

Но Берроу вдруг запальчиво стал распространяться о том, как она молода, как свежа, как порывиста и мила, то есть она как раз то, что ему так необходимо в жизни. Тут она заметила, что он уже с трудом ворочает языком, так что ей пора уходить, возвращаться в Халл-хаус, тем более что ей завтра рано вставать. В такси она забилась в самый дальний угол на заднем сиденье, но он вел себя по-джентльменски. Когда они прощались у подъезда, его слегка пошатывало.

После этого ужина ее работа в Халл-хаусе казалась ей все более нудной, рутинной, тем более что Джордж Берроу, совершавший в это время турне по стране со своими лекциями, писал ей по нескольку раз в неделю. Она отвечала ему, писала забавные письма, вышучивала в них старых матрон в Халл-хаусе, признавалась, что чувствует: ей и здесь придется завершить свое обучение, как она его «закончила» в Вассаре. Ее подружки, однако, все чаще говорили ей, как она похорошела и как ей к лицу новая прическа.

Во время отпуска в июне Мэри Френч собиралась поехать в Мичиган вместе с семьей Конов, но когда наступило время каникул, она передумала, решила заняться чем-нибудь другим для разнообразия. Вместо отдыха она, сев на пароход «Нортленд», поехала в Кливленд, где устроилась работать за стойкой в кафетерии «Эврика» на Лейксайд-авеню вблизи железнодорожной станции.

Там ей приходилось туго. Менеджером был толстый грек, который, когда проходил мимо стойки, любил щипать девушек за попки. Все девушки пользовались румянами, губной помадой и казались Мэри такими невежественными и невоспитанными. Они хихикали по углам, рассказывая друг другу о своих свиданиях, и отпускали скабрезные шутки в отношении своих ухажеров.

По ночам у нее сильно болели ноги, так как приходилось по много часов стоять в зале, голова кружилась от обилия разнообразных лиц, этих что-то просящих в часы пик, чьих-то ртов, этих изучающих ее быстрых глаз, которые сливались в одну смазанную нечеткую картину. Лежа на скрипучей железной кровати в дешевых меблирашках, адрес которых дала ей одна девушка на пароходе, она часами не могла уснуть из-за никогда не покидавшего ее запаха застывшего жира на грязной посуде. Она лежала, такая одинокая, испуганная, прислушиваясь к шагам других жильцов за тонкими перегородками, столпотворению у ванной комнаты, стуку дверей в холле.

Проработав в кафетерии две недели, она поняла, что больше не сможет это вынести ни минуты. Бросив работу, она получила комнату в верхней части Кливленда, в общежитии Ассоциации христианской молодежи. Там ее приняли радушно, узнав, что она из Халл-хауса, предложили на выбор целый список работ по социальной защите, но она отказалась. Нет, с нее хватит. Ей нужна настоящая работа в промышленности. Она села на поезд до Питтсбурга, где одна ее знакомая работала помощницей библиотекаря в Институте Карнеги.[19] Институт Карнеги – создан американским миллионером, стальным королем, филантропом.

Летним днем после полудня она приехала в Питтсбург. Когда поезд переезжал через мост, она видела, как солнечный яркий свет окрашивает в красный и оранжевый цвета амальгаму металлических дымов, которые выбрасывали нескончаемые ряды заводских труб, возвышающиеся над громадными сооружениями из волнистых стальных листов и блочных ферм, тянущиеся далеко вдоль берега реки. Через несколько минут она уже выходила из своего плацкартного вагона в мрачноватый, окрашенный коричневой краской вокзал с чемоданом, ручка которого больно впивалась ей в ладонь. Она позвонила подруге из грязной, прокуренной телефонной будки.

– Мэри Френч, это ты! Как здорово! – донесся до нее смешной булькающий голос Лои Спейер. – Я нашла тебе здесь комнату, рядом, у миссис Гэнсмейер, приезжай, вместе поужинаем. Это пансион. Подожди, сама все увидишь… Но кто приезжает отдыхать в Питтсбург? Мне что-то непонятно…

Мэри, стоя в будке, покраснела и занервничала:

– Просто мне нужна смена обстановки после этой работы в социальной сфере. Хочется на все поглядеть с другой стороны.

– Конечно, очень хорошо поболтать с кем-нибудь по-свойски, но остается только надеяться, что ты не рехнулась… неужели ты не знаешь, что они не будут использовать выпускниц Вассара у открытой плавильной печи?

– Но я не выпускница Вассара! – кричала в трубку Мэри, чувствуя, как выступившие слезы жгут ей глаза. – Я ничем не отличаюсь от обычной фабричной девчонки… Посмотрела бы ты на меня, когда я работала в этом дурацком кафетерии в Кливленде.

– Ладно тебе, приезжай поскорее, Мэри, моя дорогая. Я оставлю тебе кое-что поужинать.

Ей пришлось долго трястись в трамвае. Но все равно Питтсбург повсюду являл собой неприглядную, мрачную картину.

На следующий день она обошла отделы кадров нескольких сталеплавильных компаний. Когда начинала им объяснять, что является работницей социальной сферы, все глядели на нее, словно бы она свалилась с неба. Нет, ничего нет. Никаких вакансий, ни клерков, ни секретарш. Несколько дней она проработала в редакциях газет, отвечая на звонки по поводу объявлений о приеме на работу.

Лои Спейер, конечно, с присущим ей сарказмом, от души посмеялась над ней. Не оставалось ничего другого, и Мэри пришлось согласиться на репортерскую работу. Ее нашла, конечно, сама Лои, так как знала одну девушку, которая вела светскую колонку в газете «Тайме сентинел».

Знойное питтсбургское лето постепенно вползало в жаркий август с привычным удушливым углекислым газом и дерущими глотку дымами от плавильных печей, блюмингов, прокатных станов. В редакции начались разговоры о проникновении на заводы красных агитаторов. Некий мистер Горман, который, как полагают, был одним из главных осведомителей службы безопасности компании Шермана, стал частым гостем в кабинете исполнительного редактора газеты. Теперь ее страницы были сплошь забиты сообщениями о бунтах, организованных чужаками, о русских большевиках, о национализации женщин в России, о поражении Ленина и Троцкого.

И вот однажды в начале сентября Мэри Френч вызвал в свой кабинет мистер Хили и, закрыв дверь поплотнее, попросил девушку присесть. Мэри уж подумала, что сейчас он сделает ей нескромное предложение, но он ничего такого не предпринимал, лишь сказал тихо, отеческим тоном:

– Послушайте, мисс Френч. У меня есть для вас одно задание, но вы его должны принять только по своему собственному желанию, без всякого нажима с моей стороны. У меня у самого есть дочь, и, надеюсь, когда она вырастет, то будет такой же милой, такой же простой и воспитанной девушкой, как вы, мисс Френч. Честно говоря, если бы я был уверен, что такое задание унизительно для вас, я не стал бы вам его предлагать, можете не сомневаться… Строго говоря, наша газета – это семейная газета, если требуется что-нибудь покруче, то мы просим об этом других людей… Знаете, ни одна статья не уходит из этого кабинета с моей подписью, если я прежде не подумаю хорошенько о своей жене и дочери. Захотят ли они это прочитать…

Тед Хили – крупный гладкий мужчина с черными волосами, с одним выпирающим, как у камбалы, серым глазом.

– О какой статье идет речь, мистер Хили? – резко спросила Мэри. – Скорее всего, что-то о белой работорговле? – Это было первое, что пришло ей в голову.

– Ну, видите ли, эти проклятые агитаторы, вы знаете, они намереваются объявить забастовку… Так вот, мы открыли общественную приемную в даунтауне. Но я боюсь посылать туда своих ребят, ведь они могут завестись с этими гориллами. Для чего мне на первой полосе некролог о моем сотруднике?… Но если послать туда вас… Вы не работаете в нашей газете, вы работник социальной сферы и не прочь, таким образом, выслушать обе стороны. Такая милая, невинная девушка, как вы… Они не смогут причинить вам никакого вреда… Так вот. Я хочу узнать всю подноготную о тех, кто там агитирует… в какой части России они родились, как им удалось попасть в нашу страну, и, прежде всего, откуда у них деньги… сидели ли в тюрьме, ну и т: д. Понимаете? Выжмите из них для меня всю информацию. И у меня в газете появится великолепная статья.

– Я как раз интересуюсь производственными отношениями… Задание очень заманчивое… Но, мистер Хили, каковы все же условия работы на заводах? На самом деле довольно плохие?

Хили, вскочив на ноги, стал возбужденно большими шагами расхаживать из угла в угол.

– У меня есть вся секретная информация о них… Эти гнусные люди сейчас делают куда больше денег, чем когда-либо прежде в своей жизни, покупают акции, стиральные машины, шелковые чулки своим женам и еще посылают деньги престарелым родителям. В то время, когда наши ребята кормили вшей в окопах и рисковали своей жизнью, они захватили здесь все денежные рабочие места, а ведь среди них большая часть – чужаки, наши враги к тому же. Эти свиньи ни в чем не нуждаются, зарубите это себе на носу! Только одно они не могут купить на свои деньги – мозги. Они говорят на своем языке, забивают свои головы различными идеями, которые в конечном счете сводятся к одной-единственной: как бы прекратить работу и захватить нашу страну, которую мы хотим сделать самой великой и могущественной в мире. Я не имею ничего против этих бедных свиней, что поделаешь, они просто невежественные люди, но эти красные, которые, пользуясь нашим гостеприимством, начинают заниматься своей дьявольской пропагандой, – совершенно иное дело… Боже, если бы они были людьми искренними, то я мог бы их простить, но они ведь ни о чем другом не думают, кроме как о деньгах, как и все прочие. У нас есть неопровержимые доказательства, что они находятся на содержании у русских красных, те присылают им деньги, драгоценные камни, которые украли там, у себя на родине, но им и этого мало. Они продолжают здесь ходить, агитировать, сбивать с толку наших невежественных свиней. Ну, в связи с этим я только хочу сказать, что расстрел для них – это еще благо. – Тед Хили побагровел.

Какой-то молодой парнишка в зеленых солнечных очках ворвался в кабинет с оттиском в руках. Мэри Френч встала.

– Хорошо, мистер Хили, – сказала она, – я немедленно займусь этим.

Из трамвая она вышла не на той остановке, и ей пришлось долго идти, спотыкаясь о выбоины тротуара, по широкой крутой булыжной мостовой, мимо магазинчиков с разной мишурой, бильярдных, парикмахерских и итальянских ресторанчиков, рекламирующих спагетти. Порывистый ветер гнал перед собой пыль, древесные стружки, обрывки старых газет. У некрашеной двери стояли группами по три-четыре человека какие-то люди, с виду иностранцы. Перед тем как отважиться, собраться с силами и подняться по длинной крутой узкой лестнице, она с минуту разглядывала витрину фотоателье внизу, увеличенные цветные портреты младенцев с пухленькими щечками, семейные группы, застывшие строгие пары новобрачных. Поднявшись наверх, она остановилась в замусоренном холле. Из кабинетов с обеих сторон до нее доносился стук пишущих машинок и голоса спорщиков.

В темноте она столкнулась с каким-то молодым человеком.

– Хелло! – сказал он грубоватым, резким голосом, который ей почему-то сразу понравился. – Вы та самая дама из Нью-Йорка?

– Не совсем. Я из Колорадо.

– Тут должна прийти какая-то молодая дама из Нью-Йорка, чтобы помочь нам с проблемой. Я уж подумал, не вы ли.

– Ради этого я и пришла.

– В таком случае входите. Меня зовут Гас Московски. Я здесь вроде мальчика на побегушках.

Он открыл перед ней дверь в маленький кабинет, заваленный подшивками газет. Почти все свободное пространство занимал большой стол, на котором горой возвышались вырезки из газет. За ним сидели два молодых человека в очках и жилетках.

– А это наши штатные сотрудники, – пояснил Гас.

Разговаривая с другими, она все же никак не могла оторвать глаз от него. Белокурые волосы, короткая прическа, голубые глаза, похож на большого медвежонка в дешевом саржевом костюме, потертом на локтях и коленях.

Эти двое так вежливо отвечали на все ее вопросы, что она, не сдержавшись, выложила им всю правду по поводу того, что она на самом деле собирается написать большую статью для «Тайме сентинел». Услыхав это, они дружно покатились со смеху.

– Но мистер Хили предупредил меня, что ему нужна ясная, сбалансированная, непредвзятая картина. Он считает, что многих людей просто сбивают с толку.

Сколько Мэри ни крепилась, но в конце концов тоже рассмеялась.

– Гас, – сказал тот, что постарше. – Ознакомь девушку с обстановкой, покажи ей кое-какие снимки… По-моему, Тед Хили совсем спятил. Прежде полюбуйтесь, что сделали его дружки с Фэнни Селлерс.

Он сунул ей под самый нос фотографию, но она ничего не могла на ней разобрать.

– А что такого она сделала?

– Пыталась организовать рабочий класс, а это самое страшное преступление, которое только можно совершить в нашей стране.

Очутившись снова на улице, она с облегчением. вздохнула. Гас торопливо шел рядом, шаркая подошвами об асфальт, широко ей улыбаясь.

– Ну, думаю, прежде всего тебе нужно посмотреть, как живут люди, получая по сорок два цента в час. Очень жаль, что ты не разговариваешь по-польски. Я и сам, между прочим, поляк.

– Но ты, вероятно, родился в нашей стране.

– Да, родился и закончил здесь среднюю школу. Если раздобуду денег, то пойду на курсы инженеров в Карнеги… техноло… не знаю, чего это я якшаюсь с этими проклятыми поляками? – Произнеся эту фразу, он посмотрел на нее в упор, продолжая улыбаться.

– Я знаю почему, – улыбнулась она ему в ответ.

Он подтолкнул ее локтем, и они свернули за угол, прошли мимо стайки оборвышей, лепивших из грязи пирожки, – бледные, изможденные, грязные ребятишки с черными кругами под глазами. Мэри торопливо отвела от них взгляд, но ведь она все равно их видела, как видела и фотографию той мертвой женщины с проломленным черепом.

– Ничего, посмотри на аллею помоек в стране равных возможностей, – сказал Гас Московски, и в горле у него что-то булькнуло.

Она сошла с трамвая на ближайшей к пансиону миссис Гэнсмейер остановке. Ноги ее дрожали, ужасно ныла поясница. Она слишком устала, кусок не лез в горло. Ей не хотелось сидеть, выслушивать сплетни Лои Спейер, которые та передавала своим обычным ехидным тоном. Она поднялась к себе и легла в постель. Но ей не спалось.

Мэри лежала в своей кровати с продавленной сеткой, прислушиваясь к голосам пансионерок, громко смеющихся на крыльце внизу, к гудению моторов, клацанью сцепляемых грузовых вагонов в долине. Она вновь видела перед собой разбитую, давно утратившую пристойный вид обувь, выработанные руки, сложенные над грязными фартуками, взгляд в упор тревожных женских глаз, вновь чувствовала, как ходят ходуном под ней зигзагообразные ветхие лестницы, ведущие вверх и вниз, черные, голые холмы, похожие на горы шлака, где в задрипанных хибарах, в черных длинных рядах дощатых, пропитанных насквозь смогом бараках жили сталелитейщики, вновь вдыхала вонь кислой капусты, кипящего белья, немытых детишек и высыхающих над огнем пеленок из надворных пристроек. Всю ночь она спала тревожно, урывками, и когда просыпалась, в ушах звучал такой теплый, такой доброжелательный голос Гаса Московски, а все тело ее напрягалось, звенело как струна при воспоминании об этом большом медвежонке. Она словно ощущала, как его рука с пушком на тыльной стороне касалась ее руки или как он своей крупной ладонью удерживал ее за плечо, когда она спотыкалась на проломленной доске тротуара, а нога ее скользила по чавкающей глине куда-то вниз. Когда она, наконец, крепко заснула, то видела его во сне. Мэри проснулась рано, и ей было так приятно, она чувствовала себя такой счастливой, потому что увидит его вскоре после завтрака.

Днем она пошла в редакцию, чтобы написать статью. Она сделала все так, как требовал Тед Хили, изложила все, что ей удалось выяснить об этих двух парнях, возглавлявших бюро рекламы и информации. Один из них был ближе к России – он родился в Канарси, на Лонг-Айленде. Она пыталась представить в статье мнение обеих сторон и даже сказала в отношении новых знакомых, что «о них, по-видимому, неверно информировали».

Приблизительно через минуту после того, как она передала статью редактору воскресного выпуска, ее позвали в кабинет начальства. На лбу Теда был зеленый козырек, защищающий от яркого света, он ворошил кучу оттисков, лежавших перед ним на столе. Мэри заметила, что ее статья лежит сверху, прямо под локтем у него. Кто-то написал на ней красным карандашом большими буквами: «Для чего мне это нужно?»

– Ну, моя юная леди, – начал он, не поднимая головы. – Вы написали первоклассную пропагандистскую статью для «Нейшн» или какой-нибудь такой же бульварной красной газетенки в Нью-Йорке, но что, черт подери, мы будем делать с этим, как вы думаете? Не забывайте, мы с вами в Питтсбурге!

Встав из-за стола, он протянул ей руку.

– До свиданья, мисс Френч. Я и впрямь хотел использовать вас, потому что вы на самом деле замечательная, сногсшибательная девушка, а среди таких репортер – большая редкость. Я отправил ведомость в кассу.

Мэри Френч и опомниться не успела, как вдруг очутилась на улице с выплаченным за неделю вперед жалованьем в кармане, что было совсем неплохо, большое одолжение от старика Теда Хили.

Лои Спейер пришла в ужас, когда Мэри сообщила ей о своем увольнении, но когда Мэри затем сказала, что получила работу в бюро по рекламе и информации в объединенном профсоюзе сталеплавильщиков, подруга расплакалась.

– Я ведь говорила тебе, что ты сумасшедшая, и, кажется, не ошиблась… Либо мне придется переехать из пансиона, либо тебе… как я теперь смогу показываться с тобой на людях!..

– Как глупо, Лои!

– Дорогая, ты не знаешь, что такое Питтсбург. Плевать я хотела на этих несчастных забастовщиков, но я должна дорожить своей работой и репутацией… Ты же знаешь, я только что послала домой деньги. Нам с тобой было так хорошо, так весело, и вот на тебе! Все пошло кувырком. Для чего тебе понадобилось идти туда?

– Если бы ты только видела то, что видела я, то заговорила бы совсем иначе, – холодно возразила Мэри.

После этой стычки былая дружба между ними канула в Лету.

Гас Московски нашел ей комнату с тяжелыми кружевными занавесками на окнах в доме одного поляка, владельца лавки, кузена его отца. Если они задерживались на работе, он торжественно сопровождал ее домой, а работать допоздна им приходилось постоянно.

Мэри Френч еще никогда в жизни так много не работала. Писала пресс-релизы, составляла статистику заболеваемости туберкулезом среди рабочих, сообщала данные о плохом питании детей, об антисанитарных условиях жилищ, ездила на междугородных трамваях или медленных местных поездах в Рэнкин и Брэддок, Хомстед и Бессемер, и дальше, до самого Янгстауна, Стейбенвилля и Гэри, делала заметки по поводу речей, произносимых фостером и Фитцпатриком, видела, как полицейские в своей темно-серой форме разгоняют митинги. Они шли цепью по немощеным дорожкам территории компании, избивая дубинками мужчин и женщин, пинками отбрасывая с пути ребятишек, сгоняли стариков с невысоких крылечек перед домами.

– Только подумать, – сокрушался Гас Московски, – и эти сукины дети – сами вшивые поляки, во всяком случае, большинство из них. Каково же быть после этого поляком, а?

Она брала интервью у столичных журналистов, часами уговаривала, как могла, людей из «Ассошиэйтед пресс», «Юнион пресс» рассылать честные статьи, правила грамматику в листовках, написанных по-английски. Она и оглянуться не успела, как наступила осень. Объединенный профсоюз платил очень мало, едва хватало на самое необходимое, одежда ее пообносилась и теперь находилась в ужасном состоянии, волосы давно забыли о завивке, а по ночам ей не давали заснуть тяжкие воспоминания о том, что она увидела за день, – тюремные решетки, окровавленные головы, погром в чьем-то доме: искромсанный ножами диван, разбитые стулья, разрубленный топором на куски буфет. Это полицейские искали «пропагандистскую литературу». Утром, когда она второпях одевалась, бросив взгляд в испещренное зелеными точками зеркало в позолоченной раме над рукомойником, она не узнала своего лица. Какой усталый, отчаянный взгляд! Она и сама теперь была похожа на забастовщицу, ничуть не лучше.

Не узнавала себя Мэри и тогда, когда от мягкого голоса Гаса по ее спине начинали ползти холодные мурашки, и она никак не могла решить, хорошо ей сейчас или плохо, – все зависело от того, сколько раз за день он ей улыбнулся, сколько раз заговаривал с нею. Нет, она никогда прежде не была такой. Когда выдавалась свободная от работы минутка, она начинала мечтать, что вот он подходит к ней, обнимает за талию, как прижимает свои губы к ее рту, как держит в объятиях своими большими сильными руками. Когда на нее находило такое, она зажмуривалась, чувствуя, что у нее кружится голова, ощущая, как ее пошатывает. Потом, через силу открывала веки и вновь яростно принималась за печатание на машинке, и спустя несколько секунд брала себя в руки, вновь становилась хладнокровной и в голове у нее прояснялось.

В тот день, когда Мэри поняла, что высокооплачиваемые рабочие участие в забастовке не примут, а низкооплачиваемые наверняка ничего своей стачкой не добьются, она даже не осмеливалась поднять глаза на Гаса, когда он зашел, чтобы, как обычно, проводить ее домой. Был сырой, не по сезону теплый слякотный ноябрьский вечер. Они молча шли по улице, и вдруг со стороны заводов туман окрасился в красный цвет.

– Ну вот, началось, – сказал Гас.

Свечение все усиливалось, стало алым, потом оранжевым.

– Но что мы можем сделать если рабочий класс не желает единства? Каждый самый захудалый иностранец, черт бы его подрал, мнит себя кем-то особенным, считая других бродягами, а американцы почитают такими всех подряд, за исключением, быть может, тебя и меня.

«Боже, и почему только я с ними связалась, понять не могу!»

– Гас, что ты будешь делать, если мы проиграем забастовку? Лично ты?

– Ну, попаду в черный список, это точно. А это означает, что я не смогу найти себе работу в металлургии, как будто хуже меня нет никого на свете… Не знаю, черт возьми! Изменю имя, запишусь во флот. Говорят, что там можно получить вполне приличное образование.

– Нам нужно серьезно поговорить об этом… Лично я не знаю, что делать.

– Да ты можешь поехать куда угодно, всегда найдешь работу в газете, как и здесь… Мне бы твое образование… Думаю, ты будешь только рада расстаться с кучкой этих голодранцев.

– Но они ведь рабочий класс, Гас.

– Само собой. Если бы нам только удалось хоть что-то вбить в их пустые головы. Знаешь, у меня есть брат, так он по сей день ходит в штрейкбрехерах.

– Может, ему нужно позаботиться о жене, семье?

– Я бы сам позаботился о нем, если бы он попался мне в руки. Рабочий человек не имеет права ни на жену, ни на семью.

– Но у него может быть девушка… – голос ее замер.

Она слышала, как сильно бьется ее сердце, и, шагая рядом с ним по неровному тротуару, опасалась, как бы он не услыхал этого стука.

– Девушек сколько влезет! – засмеялся Гас. – Они такие легкодоступные, свободные, эти польские девушки. В этом единственное достоинство.

– Мне хотелось бы… – начала Мэри против своей воли.

– Ну, спокойной ночи. Отдохни как следует, а то видок у тебя еще тот!

Похлопав ее по плечу, он, резко повернувшись, зашагал большими, шаркающими шагами прочь. Она стояла у двери своего дома. Войдя в комнату, бросилась на кровать и горько заплакала.

Через несколько недель Гаса Московски арестовали, когда он распространял листовки в Брэдроке. Она видела, как его притащили в грязную комнату суда, забитую до отказа полицейскими в серой форме, и судья приговорил его к пяти годам тюрьмы. Одна рука у него была в гипсе, кровь запеклась на затылке в светлых волосах. Его голубые глаза нашли ее в толпе, и он, широко улыбнувшись, дружески помахал ей своей большой рукой.

– Ах вон оно что! – грубо зарычал кто-то рядом с ней. – Больше этот парнишка тебе не воткнет!

Рядом с ней стояли два рослых полицейских. Они выволокли ее из здания суда, довели до остановки трамвая. Она молчала, но не могла сдержать слез.

– Разве могут мужчины так разговаривать с женщинами? – возмущалась она.

– Пошли, пошли, успокойся, мы со Стивом такие мужики, каких ты и не видела… Нужно было прежде хорошенько подумать, прежде чем раздвигать ноги перед этим мерзавцем.

Наконец, подошел питтсбургский трамвай, и они посадили ее в вагон, предупредив, что если снова увидят ее здесь, в Брэддоке, то арестуют за приставание к мужчинам. Трамвай отъехал от остановки, и она видела, как они, довольные, похлопывают друг дружку по спине и заливисто хохочут.

Она сидела с посеревшим лицом на заднем сиденье вагона, скорчившись от боли в желудке. Вернувшись в офис, только и сказала, что эти казаки[20]Так в двадцатые годы в Америке рабочие называли полицейских, разгонявших митинги и забастовки. (Примеч. пер.) выволокли ее из суда.

Услыхав, что в городе находится Джордж Берроу с Комиссией сената по расследованиям, она немедленно отправилась к нему. Она ждала его в холле отеля «Шенли». Этот зимний вечер, казалось, был частицей беспросветной ледяной черной бездны. Мэри дрожала в своем легком пальтишке. Она уже забыла, когда спала, может, несколько недель назад. В просторном большом холле отеля было тепло, и через свои тоненькие, как бумажный лист, подошвы она чувствовала жесткий ворс ковра.

По-видимому, где-то здесь играли в бридж, потому что через холл то и дело проходили стайками пожилые, хорошо одетые женщины, очень похожие на ее мать. Она, забившись поглубже в кресло у радиатора, сразу же задремала.

– Ах, моя маленькая, дорогая девочка, вижу, тебе пришлось изрядно потрудиться… Это тебе не работа в социальной среде. Готов поклясться…

Она открыла глаза. Перед ней стоял Джордж – в пальто на меховой подкладке с пушистым меховым воротником, из которого высовывалась на тонкой шее голова с бугорчатым лицом, очень похожая на голову аиста-марабу. Она встала.

– Ах, мистер Берроу, то есть Джордж…

Он, сжав ее ладошку, другой рукой мягко похлопал ее по плечу.

– Теперь я знаю, что такое передовая, – сказала она и, не в силах перенести его комичный вид, искренне засмеялась.

– Ты, вероятно, смеешься над моим меховым пальто… Но какая польза сегодняшнему профсоюзу, если я подхвачу воспаление легких? Ах, моя сладкая Мэри Френч… Почему у тебя нет теплого зимнего пальто?… Как мне хотелось увидеть здесь именно тебя… Может, поднимемся ко мне? Тыне против? Тут говорить неудобно, слишком много любопытных ушей.

Наверху, в его теплом квадратном номере с розовыми шторами и розовыми абажурами, он помог ей снять пальто. Взвесив его на руке, нахмурился.

– Нужно купить зимнее пальто, – назидательно сказал он.

Заказав официанту чай, он нарочно оставил дверь в коридор открытой. Они устроились за маленьким столиком подле кровати, заваленном газетами и напечатанными на машинке страничками.

– Ну-ну, – начал он. – Какое великое удовольствие выпало такому старому одинокому чудаку, как я. Не хочешь ли пообедать с сенатором? Что скажешь? Ну хотя бы для того чтобы увидеть, как живет вторая половина человечества…

Они говорили, говорили без умолку. Он то и дело подливал ей в чашку немного виски. Он был так добр к ней, говорил, убеждал, что, мол, он на все сто процентов уверен, что всех ребят выпустят из тюрьмы, как только с забастовкой будет все улажено, и это произойдет, конечно, очень-очень скоро. Он только что разговаривал с Фитцпатриком. Ему, кажется, удалось того убедить, что нужно вернуть забастовщиков на их рабочие места, и сделать это в первую очередь. Главный судья в Гэри заверил его, что не допустит никакой дискриминации, и эксперты работают в данный момент над законом о восьмичасовом рабочем дне. Как только будут устранены все технические трудности, вся картина жизни сталелитейщиков в стране радикальным образом изменится к лучшему.

Он то и дело предлагал взять Мэри Френч на работу в качестве своей секретарши. Он утверждал, что накопленный ею во время изучения условий жизни рабочего класса опыт окажется бесценным и непременно повлияет на новое законодательство. Усилия, предпринимаемые низкооплачиваемыми сталелитейщиками, не могут пропасть даром и обязательно должны найти свое отражение в законодательстве. Теперь главный центр борьбы перемещался в Вашингтон. Он чувствует, что в сенате все созрели для этого. Но ведь ее главная обязанность – это забастовочный комитет, возражала она.

– Мое дорогое, сладкое дитя, – сказал Берроу, нежно похлопывая ее по руке. – Через несколько дней никаких забастовочных комитетов и в помине не будет.

Сенатор оказался южанином с едва поседевшими на висках волосами стального цвета. Войдя в их номер, он смотрел на Мэри Френч с такой опаской, словно она собиралась засунуть бомбу прямо ему на брюхо, под жилетку кремового цвета, однако его уважительные, элегантные манеры обращения с женщиной и успокаивали и обнадеживали.

Они заказали обед в номер Джорджа. Сенатор навязчиво, высокопарно подтрунивал над ним, предостерегая от дружбы с опасными большевиками. Они налегали на виски, и вскоре уже синеватая от дыма комната пропиталась еще и резким запахом алкоголя.

Когда она уходила от них в свою контору, они самозабвенно говорили, словно принимая участие в каком-то бурлеске на сцене.

Коллеги ее были, как всегда, замотанные, с кислыми физиономиями. Когда Мэри рассказала им о предложении, сделанном ей Д.-Г. Берроу, они тут же воспрянули духом, советуя ей долго не раздумывать, немедленно соглашаться – ведь такие предложения на дороге не валяются. Во-первых, очень хорошо иметь своего человека непосредственно в Вашингтоне, а во-вторых, им не придется делиться с ней зарплатой. Дописав свой пресс-релиз, она с мрачным видом попрощалась со всеми.

В эту ночь она спала гораздо спокойнее, чем все эти долгие недели, хотя всю дорогу домой ее преследовали голубые глаза Гаса Московски и его белокурые волосы с запекшейся кровью на затылке, то, как их взгляды встретились там, в здании суда. Она решила, что лучший способ добиться освобождения ребят из тюрьмы – это ехать в Вашингтон с Джорджем.

На следующее утро Джордж позвонил ей, поинтересовался, что она думает по поводу работы. Она сказала, что согласна. Он сообщил, что для начала положил ей пятьдесят баксов в неделю, но в скором времени может увеличить ее жалованье до семидесяти пяти. Она призналась, что столько еще никогда в жизни не зарабатывала. Он попросил ее немедленно зайти к нему в отель, так как для нее есть одно важное поручение.

Он встретил ее в холле, в руках у него была зажата стодолларовая бумажка.

– Прежде всего, моя сладенькая, пойди и купи себе зимнее пальто. Это твой аванс за две недели… Для чего мне такая секретарша, если она в первый же день работы умрет от пневмонии?

По дороге в Вашингтон в салон-вагоне он передал ей два больших черных чемодана, до отказа набитых свидетельскими показаниями.

– И не думай даже ни секунды, что у тебя будет мало работы, – сказал он, выуживая один за другим пакеты из плотного манильского картона; в которых лежали убористо напечатанные на тонкой прозрачной бумаге листки. – Может, то твое дело было куда романтичнее, – продолжал он, оттачивая карандаш, – но это – куда полезнее, оно открывает перспективы на будущее.

– Интересно, – сказала Мэри.

– Мэри, дорогая, ты еще такая молодая и такая… милая. – Он долго глядел на нее своими глазами навыкате, сидя в кресле, обитом зеленым плюшем.

За окном пролетали покрытые снегом горы, окруженные скалами с зелеными проплешинами мха, опоясанные, словно черными кружевами, голыми ветвями деревьев.

– А что, если нам пожениться, когда приедем в Вашингтон? – вдруг выпалил он.

Мэри только отрицательно покачала головой и тут же вернулась к проблемам защиты забастовщиков. Она с улыбкой сказала ему, что пока не думает о браке и что он очень-очень к ней добр. Она считает его настоящим другом.

В Вашингтоне она устроилась в доме на Хай-стрит, в небольшой комнате, которая совсем недорого сдавалась в поднаем ее уезжающими куда-то владельцами, демократами. Там довольно часто ей приходилось готовить ужин для Джорджа. Прежде она никогда ничего не готовила, разве что в лагере, но Джордж был большим докой в кулинарии, знал, как готовить итальянские спагетти, мясо с острым чилийским перцем и похлебку из устриц, а также настоящую французскую буайбес, рыбную похлебку с чесноком и пряностями.

Он доставал вино в румынском посольстве, и после продолжительного рабочего дня в офисе они в уютной обстановке устраивали вкусные трапезы вдвоем. Он все время говорил, говорил, о любви, о важности здоровой сексуальной жизни для мужчин и для женщин, причем так убедительно, что в конце концов она ему отдалась. Он был с ней таким нежным, таким ласковым, что иногда ей казалось, уж не влюблена ли она в него на самом деле. Он все знал о контрацептивах и всегда очень мило шутил по этому поводу. Теперь она спала в одной постели с мужчиной, но, если честно говорить, это ничуть не изменило уклада ее привычной жизни, во всяком случае, не настолько, как она ожидала.

На следующий день после инаугурации Уоррена Гардинга[21] Гардинг Уоррен (1865–1923) – президент США (с 1921 г.); проводил политику экспансии на Дальнем Востоке и в Латинской Америке. в холл небольшого офиса Джорджа на Джи-стрит вошли два молодых человека с нездоровым цветом лица, в бесформенных серых кепках. Один из них был Гас Московски – грязный, уставший, осунувшийся, с запавшими щеками.

– Хелло, мисс Френч! – поздоровался он с ней. – Прошу познакомиться, мой младший брат. Не тот, не штрейкбрехер, другой… Ты, как всегда, отлично выглядишь.

– Ах, Гас! – воскликнула она. – Тебя выпустили!

Он кивнул.

– Был новый суд, дело закрыто… Но должен тебе сказать, что там, в этой холодной каталажке, не так уж и здорово.

Она повела их наверх, в кабинет Джорджа.

– Мистер Берроу непременно захочет получить всю информацию о положении сталелитейщиков из первых рук.

Гас сделал странный жест рукой, словно отталкивая от себя какого-то невидимку.

– Нет, ты ошибаешься, мы же теперь не сталелитейщики, мы обычные бродяги… Твои друзья сенаторы неплохо запродали нас. У любого сукина сына там, в Питтсбурге, есть в руках черный список. Моего старика взяли на работу обратно, но только платят ему сейчас по самым низким расценкам – пятьдесят центов в час, а не один доллар десять центов, как прежде. Да и то работу ему дали только после того, как поп заставил его поцеловать Библию и поклясться, что он никогда больше не вступит в профсоюз… Многие возвращаются на родину. Мы с братом тоже уехали в Балтимор, надеясь наняться там на какой-нибудь пароход, но там столько своих желающих стать матросами, что через эту толпу на пристани и не пробиться. Вот мы и подумали, почему бы не посмотреть на процедуру вступления в должность нового президента, не поглядеть, как выглядят эти жирующие здесь у вас парни.

Мэри пыталась уговорить их взять у нее немного денег, но они, покачав головами, ответили:

– Нам подачки не нужны, мы еще способны работать. Они уже готовы были уйти, когда вошел Джордж.

Кажется, он не очень обрадовался, увидев их, и тут же принялся читать им лекцию о неприятии насилия. Если забастовщики не угрожают насильственными действиями и не позволяют сбивать себя с панталыку кучке большевистских агитаторов, то те люди, которые на самом деле ведут серьезные переговоры по урегулированию конфликта, наверняка сумеют добиться для них более выгодных условий.

– Не собираюсь спорить с вами, мистер Берроу. По-вашему и отец Казински был красным, и Фэнни Селлерс проломила череп полицейскому. И после всего этого вы еще утверждаете, что стоите на стороне рабочего класса!

– К тому же, Джордж, – подхватила Мэри, – даже сенатский комитет был вынужден признать, что насилие было проявлено со стороны депутатов штата и полицейских… Да я и сама все видела, если хочешь.

– Само собой, юноши… я знаю, против чего вы выступаете, и не отстаиваю интересов индустриального треста… Но, пойми, Мэри, я хочу донести до сознания этих ребят только одно – когда происходит нечто подобное, то сам рабочий становится своим злейшим врагом.

– Рабочего человека постоянно обманывают со всех сторон, куда ни кинь, – сказал Гас, – сразу и не поймешь, кто же больше надувает его, друзья или враги… Ну да ладно, нам пора.

– Ребята, прошу извинить, но у меня очень много работы. Мне хотелось бы, конечно, послушать вас, проанализировать ваш опыт. Может, в другой раз, – сказал Джордж, усаживаясь за свой письменный стол.

Мэри Френч проводила их до двери. Там шепнула Гасу:

– Ну а как насчет инженерных курсов в Карнеги?

Глаза у него теперь были не такими голубыми, как тогда, до тюрьмы.

– Что насчет? – переспросил Гас, не глядя на нее и неслышно закрывая за собой стеклянную дверь.

Вечером, когда они ужинали, Мэри вдруг, вскочив на ноги, выпалила:

– Послушай, Джордж, мы с тобой несем такую же ответственность за предательство сталелитейщиков!

– Чепуха, Мэри, во всем вина их вожаков, которые выбрали неверный момент для объявления забастовки и сами вынудили боссов обвинить их в проповедовании идиотских революционных идей. Организованный рабочий класс каждый раз получает по зубам, как только начинает вмешиваться в политику. И им всем это отлично известно. Мы с тобой делали для них все что могли.

Мэри Френч принялась взволнованно ходить взад и вперед по комнате. Она вдруг почувствовала необъяснимый приступ ярости.

– Именно так говорили в Колорадо-Спрингс. Лучше мне вернуться к матери и заняться там благотворительностью – это честнее, чем жить за счет рабочего класса.

Она все расхаживала по комнате. А он сидел не двигаясь на своем месте за столом, который она старательно застелила свежей белой скатертью, поставив в центре вазочку с цветами. Мелкими глотками попивая вино, он клал небольшой кусочек масла на уголок крекера, на него – кусочек сыра рокфора, потом откусывал этот крохотный бутерброд, снова клал кусочек масла, снова кусочек сыра, снова откусывал и принимался тщательно все разжевывать. Она чувствовала, как он шарит своими глазами навыкате по ее телу.

– Мы с тобой просто притворщики – только делаем вид, что радеем о рабочем классе! – крикнула она ему в лицо и убежала к себе в спальню.

Он стоял над ней, все так же пережевывая крекер с маслом и сыром, нервно поглаживая ее по спине.

– Будет, будет… Ну для чего так злиться? Дитя мое, для чего эти истерики?… Ведь это далеко не первая забастовка, которая закончилась неудачно. Но все равно, даже сейчас есть кое-какой выигрыш, пусть маленький, но выигрыш. По всей стране люди с их фермерским мышлением пришли в ужас от беспощадного насилия, проявленного со стороны стальных королей. Это, несомненно, окажет свое воздействие на законодательство… Вернись за стол, давай выпьем по стаканчику вина… Послушай, Мэри, ну почему бы нам не пожениться? Глупо так жить. У меня есть кое-какие капиталовложения. На днях я присмотрел неплохой домик, выставленный на продажу в Джорджии. Сейчас как раз нужно покупать дома, так как цены на них падают. Во всех департаментах происходят сокращения персонала. В конце концов я уже достиг того возраста, когда мужчина имеет право обзавестись женой, родить детей… Для чего тянуть? Глядишь, будет уже поздно…

Мэри села, шмыгая носом.

– Ах, Джордж, о чем ты говоришь? У тебя еще полно времени впереди. Не знаю, почему я прихожу в ужас от одной мысли о браке… Сегодня, по-моему, меня все приводит в шоковое состояние.

– Бедная девочка, все дело, вероятно, в проклятии, – сказал он, целуя ее в лобик.

Когда он пошел к себе в отель, она решила съездить на несколько дней в Колорадо-Спрингс, навестить мать. Там можно попытаться поискать журналистскую работу. Но она только собиралась на Запад. Не успела оглянуться, а уже пролетел целый месяц. Она забеременела, и мысль о рождении ребенка не давала ей покоя, неотступно преследовала ее повсюду. Она не хотела говорить об этом Джорджу, потому что он будет еще настойчивее приставать к ней с женитьбой. Но и ждать было нельзя.

Она не знала ни одного врача, к которому можно было бы обратиться. Однажды поздно вечером она пошла на кухню, сунула голову в печку газовой плиты, пыталась включить газ, но у нее ничего не получалось. У нее так замерзли ступни ног от холодного линолеума, что она, отказавшись от своей затеи, вернулась в постель.

На следующий день она получила письмо от Ады Кон. В нем подруга взахлеб рассказывала ей, как весело живет в Нью-Йорке, какие у нее чудные апартаменты, какого успеха она добилась в игре на скрипке и как она старается, так что есть надежда, что на следующий сезон у нее состоится сольный концерт в Карнеги-холл.

Не дочитав письмо до конца, Мэри начала собирать вещи. Она вовремя добралась до вокзала, как раз к отходу десятичасового поезда на Нью-Йорк. Оттуда она послала Джорджу телеграмму: «ЗАБОЛЕЛА ПОДРУГА ВЫЗВАНА В НЬЮ-ЙОРК СКОРО НАПИШУ».

Она позвонила Аде, и та встретила ее на Пенсильванском вокзале Нью-Йорка, – такая красивая, богатая женщина. В такси Мэри спросила, не одолжит ли она ей денег на аборт. Ада расплакалась, сказала, что деньги она обязательно даст, но только к кому, черт возьми, ей обратиться? Честно говоря, ей не хотелось беспокоить по этому поводу доктора Кирштейна, потому что он друг отца и матери, которые ужасно расстроятся от такой новости.

– Нет, мне не нужен этот ребенок, мне не нужен этот ребенок, – твердила Мэри сквозь сжатые зубы.

У Ады в глубине высотного здания на Мэдисон-авеню была прекрасная трехкомнатная квартира, пол которой устилал желтовато-коричневый ковер. Здесь стоял рояль, и повсюду было множество горшков и ваз с цветами. Поужинав, обе они стали задумчиво ходить взад и вперед по гостиной, размышляя, что же можно в данном случае предпринять. Ада, сев за рояль, сыграла прелюдии Баха для успокоения нервов, как выразилась она, но Мэри была настолько расстроена, что вовсе не воспринимала музыку. Наконец она отправила экстренной почтой письмо Джорджу, спросив у него совета: что делать? Вечером следующего дня получила ответ. Джордж ужасно расстроился, но все же вложил в конверт листочек с адресом врача.

Мэри дала прочесть письмо Аде.

– Какое милое письмишко! Я ни в чем его не виню. По-моему, это чувствительная, прекрасная натура.

– Я его просто ненавижу, – призналась Мэри, впиваясь ногтями в ладони. – Ненавижу.

На следующий день она пошла одна к врачу и сделала аборт. Домой она вернулась на такси, и Ада сразу же уложила ее в постель. Ада, постоянно то выходившая на цыпочках из ее спальни, то входившая к ней снова с озабоченным сморщенным личиком, действовала ей на нервы. Приблизительно через неделю Мэри встала на ноги. Судя по всему, она неплохо себя чувствовала и сразу же отправилась бродить по Нью-Йорку в поисках работы.