Онлайн чтение книги Черный торт Black Cake
Сейчас

2018 год

Она здесь.

Байрон слышит, как открывается дверь лифта. Его первое побуждение – броситься к сестре и обнять ее. Но когда Бенни делает к нему шаг, Байрон отталкивает ее и, повернувшись, стучит в дверь кабинета адвоката. Почувствовав, как Бенни прикасается к его плечу, он стряхивает ее руку. Сестра застывает с открытым ртом. Молчит. Да и есть ли у нее право вообще что-то говорить? Байрон восемь лет не видел Бенни. А теперь вот мама ушла навсегда…

Спрашивается, чего ожидала Бенни? У нее был конфликт с семьей, переросший в холодную войну. Все эти разговоры о социальном отторжении, дискриминации и тому подобном не имеют значения. Байрон считает, что, с какими бы проблемами ни сталкивался человек в этом мире, он найдет у кого-то понимание. Тем более времена меняются. Недавно он даже прочел очерк о людях вроде Бенни.

Люди вроде Бенни.

В очерке говорится, что зачастую их удел – одиночество. Но она не дождется от Байрона сочувствия, нет. От такой роскоши Бенедетта Беннет отказалась несколько лет назад, отвернувшись от семьи, пусть она и утверждает, что все было как раз наоборот. На сей раз она, по крайней мере, явилась на похороны. Шесть лет назад в округе Лос-Анджелес Байрон с матерью сидели в церкви у гроба отца, напрасно ожидая Бенни. Позже Байрону показалось, что он видит сестру на заднем сиденье автомобиля, ехавшего через кладбище. С минуты на минуту она будет здесь, подумал он. Но Бенни так и не пришла. Он лишь получил от нее эсэмэску со словами: «Мои соболезнования». Потом молчание. Оно растянулось на месяцы. На годы.

И с каждым прошедшим годом слабела его уверенность в том, что в день похорон отца Бенни находилась где-то рядом и что у него вообще была сестра.

Что у него была круглолицая маленькая сестра с кудряшками, которая всюду ходила за ним по пятам.

Что она когда-то поддерживала его на общенациональных спортивных соревнованиях.

Что, взяв в руки свой докторский диплом, он услышал, как по конференц-залу проплыл ее голос.

Что прежде он хоть раз чувствовал себя таким. Осиротевшим и подавленным.

Бенни

Адвокат матери открывает дверь, и взгляд Бенни скользит мимо него, как будто она ожидает увидеть сидящую в кабинете мать. Но, кроме адвоката, здесь лишь Бенни и Байрон, и брат не хочет даже смотреть на нее.

Адвокат говорит что-то о письме матери, но Бенни не может сосредоточиться, она не сводит глаз с Байрона. Раньше она не замечала седины в его волосах. Что ж, ему сорок пять, не десять лет. И за все эти годы старший брат ни разу не толкнул ее, не ударил, даже в детстве, когда она могла наброситься на него и укусить, как щенок.

Первое воспоминание Бенни о Байроне: они сидят на диване, брат обнял ее за плечи и читает ей книгу о приключениях. Он уже большой; его ноги касаются пола. Байрон на минуту умолкает, чтобы взъерошить Бенни волосы, потеребить ее за уши и за нос, и щекочет ее, пока она не начинает задыхаться от счастливого смеха.

Послание

Адвокат говорит, что мать оставила им сообщение. Адвоката зовут мистер Митч. Он разговаривает с Байроном и Бенни так, словно знает их всю жизнь, хотя Байрон припоминает, что раньше они встречались всего раз. Тогда мама попросила, чтобы он подвез ее: ей было трудно передвигаться по городу самостоятельно. Прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, который, по уверению приятеля Байрона – Кабеля, таковым вовсе не являлся. Байрон проводил мать в кабинет мистера Митча, потом вернулся в машину, чтобы подождать ее. Он сидел в кабине, глядя, как по широкому темно-желтому тротуару между зданиями элитных сетевых магазинов гоняют на скейтбордах мальчишки. И тут в окно машины постучал полицейский.

Такого рода вещи происходили с Байроном во взрослой жизни настолько часто, что иногда он забывал нервничать. Но в большинстве случаев, когда к нему приближался полицейский или патруль останавливал его машину, он соскальзывал в пропасть между двумя ударами сердца, слыша, как по телу проносится кровь – этот поток, несущий с собой столетия истории и угрожающий смыть землю под ногами. А вслед за этим – его исследования, книги, выступления с докладами, стипендии, которые он намеревался учредить. Все это могло исчезнуть в долю секунды от глупого недоразумения.

Только минутой позже, когда полицейский открыл багажник своего патрульного автомобиля и вернулся с экземпляром последней книги Байрона («Нельзя ли получить автограф?»), он сообразил: взрослый мужчина, наблюдающий из машины за мальчиками предподросткового возраста, катающимися по тротуару на скейтбордах, может вызвать обоснованное подозрение, какого бы цвета ни была его кожа. Ладно, он понимает: не всегда дело было в том, что он темнокожий. Хотя по большей части именно в этом.

– Позвольте предупредить вас, – говорит мистер Митч, – это касается вашей матери. Вы должны быть готовы.

Готовы?

К чему готовы? Их мать умерла.

Его мама.

Разве после этого что-то может иметь большое значение?

Б и Б

На столе стоит коробка с документами, отмеченная ярлыком «Имущество Элинор Беннет». Мистер Митч достает оттуда конверт из коричневой бумаги, надписанный рукой их матери, и кладет его перед Байроном. Бенни пододвигает свой стул ближе к Байрону, наклоняясь вперед, чтобы рассмотреть конверт. Байрон убирает со стола руку, но не конверт. Пусть Бенни прочтет. Их мать адресовала послание: «Б и Б». Этим прозвищем она пользовалась, когда обращалась к обоим письменно или устно.

Записки для Б и Б обычно прикреплялись магнитиками к дверце холодильника. «Б и Б, на плите стоит рис с горошком». «Б и Б, надеюсь вы оставили у двери свою обувь с песком». «Б и Б, мне нравятся мои новые серьги, спасибо вам!»

Мама называла их Байроном или Бенни, только когда разговаривала с каждым по отдельности. А когда была чем-то огорчена, называла Бенни Бенедеттой.

«Бенедетта, что с твоим табелем успеваемости?» «Бенедетта, не разговаривай с отцом в таком тоне». «Бенедетта, мне надо с тобой побеседовать».

«Бенедетта, пожалуйста, вернись домой».

Мистер Митч говорит, что мать оставила им письмо, но основной объем последнего послания содержится на аудиодиске, который она записывала более восьми часов на протяжении четырех дней.

– Приступайте, – кивая на конверт, говорит мистер Митч.

Байрон вскрывает конверт, вытряхивая на стол его содержимое – USB-накопитель и записку. Он вслух читает ее. Как это похоже на маму!

«Б и Б, в морозилке для вас оставлен маленький черный торт. Не выбрасывайте его».

Черный торт. Байрон невольно улыбается. Каждый год мама и папа, чтобы отметить годовщину свадьбы, угощались, бывало, черным тортом. Они говорили, что это не настоящий свадебный торт. Мама пекла новый однослойный торт раз в пять лет или около того и хранила его в морозильной камере. При этом она утверждала, что черный торт, должным образом пропитанный ромом и портвейном, мог бы сохраниться на протяжении всего их брака.

«Я хочу, чтобы вы сели рядом и угостились тортом, когда придет время. Вы узнаете когда».

Бенни прикрывает рот ладонью.

«С любовью, мама».

Бенни плачет.

Бенни

Бенни не плакала много лет. По крайней мере до прошлой недели, когда ее уволили с дневной работы в Нью-Йорке. Сначала она подумала, что босс разозлился, заметив, как Бенни пролистывает смартфон во время телефонного разговора с заказчиком. По правилам подобные вещи запрещались, но ей пришла эсэмэска от матери. Четыре слова, которые никак не шли у нее из головы.

По сути дела, это сообщение уже с месяц висело в голосовой почте, но в тот момент Бенни смотрела на свой мобильный, не зная, что делать. Она уже несколько лет не разговаривала с матерью. Бенни понимала, как это дурно с ее стороны. Но хорошо ли поступает мать, отдалившись от дочери, которая сильно в ней нуждается?

Долгие годы Бенни было проще устраняться от общения: не отвечать на редкие послания из дома, неуклонно игнорировать каждый день рождения и отмечать все праздники вдали от семьи, убеждая себя в том, что это форма самосохранения. В моменты слабости она доставала цифровую фоторамку, хранящуюся под альбомами в ящике письменного стола, и смотрела, как на экране одно за другим появляются улыбающиеся лица. Когда-то ей казалось, что они всегда будут рядом.

На одной из своих любимых фотографий Бенни снята вместе с Байроном и папой. Отец и сын держатся за руки, и оба в черных галстуках по случаю какого-то благотворительного мероприятия, или церемонии награждения, или встречи адвокатов, где ее отец часто выступал с кафедры. Даже Бенни находила, что сходство между всеми троими было поразительным, несмотря на то что с детства привыкла к этому факту. И по особому сиянию их глаз можно было заключить, кто фотографировал. Ее мама.

И вот теперь босс повысил на Бенни голос.

– Вы не выполняете свою работу! – отрезал он.

Бенни засунула телефон в карман кардигана.

– Ваша работа заключается в том, чтобы читать этот чертов текст, а не в том, чтобы по личной инициативе плодить социальные комментарии о долговечности бытовой электроники!

Ах это! Дело не в телефоне.

Пока Бенни соображала, к чему клонит босс, ее уволили.

Бенни вышла из колл-центра с сухими глазами, захватив с рабочего места лишь замызганную кофейную кружку с выщербленными краями и растрепанное комнатное растение. Бенни не могла припомнить его название, но оно никогда не подводило ее. Ему все было нипочем – недостаток влаги, флуоресцентные лампы, пропахший пластиком воздух офиса, ядовитый лексикон ее босса… Время от времени Бенни кончиками пальцев приподнимала крошечные стебельки растения и влажной тряпкой стирала с листьев пыль – вот и все, что ему требовалось.

Спустя добрую четверть часа до Бенни дошло, что она села не в тот автобус. Сойдя на следующей остановке, она очутилась перед старой кофейней, дверь которой была украшена гирляндами из искусственной сосны и бантами из синтетического бархата. Бенни даже не представляла, что подобные места еще сохранились в городе. При виде нанесенной на витрину имитации морозного узора, образующей надпись «С праздником», думая, что еще один год пройдет без собственной кофейни (хотя она была бы не такой китчевой), разглядывая в окне молодого отца, наклонившегося, чтобы застегнуть на ребенке сиреневый пуховик и заправить его темные волосы под капюшон, отороченный сиреневым мехом, Бенни расплакалась. Она никогда не любила сиреневый цвет.

Запись

Мистер Митч берет флешку с записью Элинор Беннет и вставляет в настольный компьютер. Услышав голос матери, дети Элинор наклоняются вперед. Мистер Митч старается выглядеть невозмутимо, дышит глубоко и размеренно. Это не личный вопрос, а профессиональный. Для членов семьи важно, чтобы их поверенный сохранял спокойствие.

«Б и Б, это записал для меня мистер Митч. У меня уже не такая твердая рука, а мне надо многое вам сказать. Я хотела поговорить с вами лично, но в данный момент не уверена, что смогу снова увидеть вас обоих вместе».

Бенни и Байрон ерзают на стульях.

«Вы упрямые дети, но вы у меня хорошие».

Мистер Митч уперся взглядом в лежащий на столе блокнот, но все же чувствует, как атмосфера в комнате накаляется. Спины напряжены, плечи развернуты.

«Б и Б, обещайте, что постараетесь поладить. Нельзя допустить, чтобы вы потеряли друг друга».

Бенни поднимается. Приехали. Мистер Митч ставит запись на паузу.

– Мне не обязательно это слушать, – говорит Бенни.

Мистер Митч кивает. Минуту пережидает.

– Этого хотела ваша мать, – произносит он.

– Не могли бы вы сделать для меня копию этой записи? – спрашивает Бенни. – Будьте так добры. Я заберу копию с собой в Нью-Йорк.

– Ваша мать категорически настаивала на том, чтобы вы вместе прослушали всю запись в моем присутствии. Но знаете, нам необязательно оставаться в офисе. Если хотите, можем на этом прерваться, и я позже привезу запись в дом вашей матери. Согласны?

– Нет, – отвечает Байрон. – Я хочу услышать это сейчас.

Бенни бросает на Байрона сердитый взгляд, но он не смотрит на нее.

– Ваша мать была необычным человеком, – говорит мистер Митч. – Нам необходимо прослушать это вместе, так что я буду рад продолжить, как только вы будете готовы. – Он открывает свое расписание. – Я мог бы приехать к вам домой сегодня вечером или завтра утром.

– Не понимаю, какое значение это теперь имеет для мамы, – произносит Бенни.

Продолжая стоять, она строго взирает сверху вниз на мистера Митча, но на слове «мама» чуть запинается, и ее голос звучит надтреснуто.

– Полагаю, это имеет значение для вас и вашего брата, – замечает мистер Митч. – Есть вещи, о которых, по мнению вашей матери, вы должны услышать немедленно, о которых вам надлежит знать.

Бенни опускает голову, потом с шумом выдыхает.

– Лучше сегодня вечером, – говорит она. – Я уеду из города сразу после похорон.

Бенни вновь бросает взгляд на Байрона, но тот упорно смотрит в стол. Не попрощавшись, она идет к двери, и в такт шагам колышется копна ее светлых курчавых волос. Открыв дверь приемной, Бенни выходит в полутемный коридор.

Мистер Митч слышит из конца коридора слабое позвякивание лифта, и Байрон поднимается со стула.

– Что ж, думаю, мы увидимся позже, – говорит Байрон. – Благодарю вас.

Мистер Митч встает и пожимает ему руку. Звонит телефон Байрона, и на пороге он подносит телефон к уху. Было время, думает мистер Митч, когда Байрон, тогда еще мальчишка, слонялся по взморью, прижимая к уху найденную раковину моллюска, а не телефон.

«Мой сын слушает море, чтобы заработать себе на жизнь, разве не понимаете?» – однажды сказала Элинор мистеру Митчу.

Это было в те дни, когда еще был жив ее муж Берт и они встретились на вечеринке у одного адвоката.

«Это на самом деле работа!» – язвительно заметил тогда Берт.

Они на пару подшучивали над увлечением сына. Им было весело вместе.

Может быть, когда все это кончится, мистер Митч сумеет расспросить Байрона о его последнем проекте, об институте, в котором он работает, занимаясь составлением карты морского дна. Мистер Митч полагает, что океаны таят в себе много загадок. А как насчет человеческой жизни? Можно ли составить карту жизни? Провести на ней границы, которые люди воздвигают между собой. Обозначить рубцы, остающиеся в глубинах человеческого сердца. Что ответит на эти вопросы Байрон, когда они с сестрой прослушают послание матери?

Возвращение домой

Бенни входит в дом матери через заднюю дверь и останавливается в кухне, прислушиваясь. Ей чудятся голос матери и собственный смех, она ощущает запах гвоздики, но видит лишь кухонное полотенце на спинке стула и два флакона с таблетками на столешнице. Никаких признаков присутствия Байрона. Она идет в гостиную. Даже в этот час комната освещена мягким светом. Здесь по-прежнему стоит отцовское кресло с голубой, вытертой на сиденье обивкой; в нем любил сидеть Берт Беннет. Когда Бенни видела его последний раз, он встал с этого кресла и, повернувшись к ней спиной, вышел из комнаты.

Трудно поверить, что это было восемь лет назад.

В тот раз Бенни попыталась объясниться с родителями. В большом смущении сидела она рядом с отцом. В конце концов, кому понравится говорить с родителями о сексе? Хотя речь шла не только о сексе, но и о более важных вещах. Бенни очень долго готовилась к этому разговору, и он дался ей нелегко.

Бенни вспоминает, как в тот день с восхищением поглаживала диванную обивку из тисненого бархата. Все годы, пока Бенни с Байроном росли, и долгое время после этого мать закрывала сиденье дивана пластиковым чехлом. Тогда Бенни впервые увидела диван без чехла. Она никак не могла уразуметь, как он может быть таким мягким и в то же время ребристым.

«Просто мы проснулись однажды утром и поняли, что не будем жить вечно, – дотрагиваясь до дивана, сказала мать. – Пришло время получать удовольствие».

Улыбнувшись, Бенни потрепала, как мягкую игрушку, сиденье рядом с собой. Диван, по правде говоря, был довольно безобразным, ворс медного оттенка холодно поблескивал на свету, зато, когда отец повышал голос, одно только прикосновение к обивке помогало Бенни успокоиться.

Когда она была маленькой, мама и папа утверждали, что она сможет стать кем пожелает. Но по мере того как она взрослела, они стали говорить что-то вроде: «Мы многим жертвовали, чтобы у тебя было все самое лучшее». А это подразумевало лучшее для Бенни, по их мнению, а не то, чего хотела она сама. То есть то лучшее, что для Бенни, очевидно, таковым не являлось. Например, она отказалась от обучения в престижном университете и пошла на курсы кулинарии и живописи. Работала в сомнительных местах в надежде открыть свое кафе. А личная жизнь Бенни? Это определенно их не устраивало.

И вот Бенни подходит к дивану и садится рядом с пустым креслом отца, положив руку на подлокотник. Подавшись вперед, она вдыхает запах потертой обивки, силясь различить душок масла для волос, которым пользовался отец, – то зеленоватое старомодное зелье, подходящее, пожалуй, разве что для заправки пикапа. Бенни отдала бы все на свете, лишь бы сейчас родители сидели здесь, в своих любимых креслах. И пусть бы они относились к дочери с прежним непониманием, не важно.

Бенни помимо воли улыбается, вспоминая некоторые эпизоды прошлого. Мать, взгромоздившись на подлокотник этого дивана, смотрит MTV вместе с Бенни и ее подружками-подростками, а Бенни все ждет, когда же мама вспомнит про взрослые дела и куда-нибудь свалит. Как ей казалось, мама всегда отличалась от других матерей. Очень спортивная, она немного разбиралась в математике и да, обожала поп-клипы. Музыкальные пристрастия матери слегка обескураживали тринадцатилетнюю Бенни. Похоже, мама всегда все делала по-своему. За исключением того, что касалось отца Бенни.

Гудит телефон Бенни. Это Стив. Он оставил ей голосовое сообщение. Он слышал новость. Как жаль, говорит он, хотя они и не были знакомы с ее мамой. Он думает, а не встретиться ли им, когда Бенни вернется на Восточное побережье? У Стива низкий и мягкий голос, и Бенни чувствует, как по ногам у нее бегут мурашки – в точности так, как было в последний раз, когда он позвонил.

Бенни и Стив. Их лихорадит уже много лет. Каждый раз Бенни обещает себе: все, с этим покончено! Она никогда не перезванивает ему. Но рано или поздно наступает момент, когда она в конце концов отвечает на телефонные звонки Стива, когда Стив заставляет ее смеяться, когда она соглашается встретиться с ним.

Смех Стива, голос Стива, его прикосновения. Несколько лет назад все это помогло Бенни пережить болезненный разрыв с Джоани. В свое время она последовала за Джоани из Аризоны в Нью-Йорк, хотя позже признавалась себе: Джоани не давала ей ни малейшего повода думать, что они снова будут вместе.

Несколько месяцев спустя, когда Бенни, уставившись в пол, стояла в музыкальном отделе книжного магазина в Мидтауне, к ней подошел Стив. Он помахал пальцами перед лицом Бенни, и она подняла взгляд на этого видного парня с широкой улыбкой. Он указал на свои наушники и, подняв брови, кивнул на консоль, к которой подключилась Бенни. Она тоже улыбнулась и кивнула. Стив воткнул свои наушники в соседний разъем и при звуках музыки закивал, негромко смеясь.

Они вместе вышли на мокрые от дождя улицы. Бенни вдруг подумала: она, наверное, пока не утратила всего того, что однажды разглядела в ней Джоани, и возможно, кто-то еще различит в ней эти качества. Пройдет какое-то время, прежде чем Бенни осознает, что с ее новым любовником Стивом, меломаном и яхтсменом, она чувствует себя не только желанной. Она чувствует себя в опасности.

Байрон

Байрон знает, что впереди еще полно дел и надо кое-что обсудить, но в данный момент не настроен общаться с сестрой. Организация похорон закончена. Байрон позаботился об этом, дожидаясь, пока Бенни прилетит в Калифорнию, а с остальным можно повременить. Закутавшись шарфом до подбородка и глядя на волны, Байрон сидит на террасе своего дома. Он останется здесь как можно дольше, а потом вернется в дом матери.

Он долго страдал от отсутствия Бенни, но теперь, когда она наконец приехала, вместо облегчения он испытывает негодование. Сложись их отношения по-другому, Бенни сейчас сидела бы рядом. Вероятно, рисовала бы что-нибудь в одном из своих альбомов. У него сохранился тот дурацкий набросок, который сестра сделала на берегу, когда Байрон катался на серфе и без конца падал, дрыгая ногами в воздухе. Он так долго копил в себе обиду на Бенни, что даже не стал сообщать ей о болезни матери. А потом уже было поздно. Он собирался позвонить ей, пока не случилось неизбежное, – действительно собирался. Он понимал, что время поджимает. Но не думал, что все произойдет так быстро.

В прошлую пятницу Байрон вошел в дом и, еще ничего не увидев, почувствовал, что матери больше нет. Он нашел ее на пороге кухни, на полу в коридоре. Врач потом сказал, что такое бывает: случается внезапный приступ и он оказывается смертельным. Это могло произойти с человеком, организм которого боролся с каким-то жестоким недугом. Последнее время мама, как правило, была еще в состоянии самостоятельно встать с кровати, ополоснуть лицо, налить себе стакан воды, пусть дрожащими руками, включить по телевизору какую-нибудь музыку, пока, обессилев, не ложилась на диван.

Обхватив мать за голову и плечи и прижимая к груди ее холодное лицо, Байрон подумал о Бенни, о том, как сообщит сестре о случившемся, и на него вновь накатила волна горя, которое вскоре постигнет и Бенни. Поначалу он не мог даже найти нужных слов.

«Бенни, Бенни…» – подняв телефонную трубку, только и сказал он. Потом умолк, у него перехватило горло. В отдалении слышался шум. Музыка, чей-то говор, звяканье тарелок. Ресторанные звуки.

Прорезался голос Бенни: «Байрон? Байрон?»

«Бенни, я…»

Но она уже поняла. «О нет, Байрон!»

Сообщив новость сестре, Байрон повесил трубку, после чего принялся обдумывать, какие еще звонки предстоит сделать, о чем договориться. Вспоминая уход отца, он думал о том, как далека от них была Бенни все эти годы, и чувствовал, как в нем вновь вскипает обида на сестру.

Черт побери, Бенни!

И вот, подъезжая к дому матери, он видит на дорожке машину из проката.

Бенни.

Байрон входит в дом через кухню, рывками сбрасывает ботинки и, прислушиваясь, замирает на месте. Тишина. Затем шагает по коридору, заглядывает через окно на задний двор, потом в прежнюю комнату Бенни. Ее нигде нет.

Ну конечно.

Он направляется в спальню родителей. Вот она, лежит посреди кровати, как гигантский яичный ролл, завернувшись в стеганое ватное одеяло и чуть слышно похрапывая. Она, бывало, делала так в детстве – вскакивала на кровать между мамой и папой, стаскивала с папы одеяло и заворачивалась в него. «Бенни-ролл!» Папа всякий раз вопил, словно она не делала одно и то же каждое воскресное утро. Таков был способ Бенни развеселить всех, привести в хорошее расположение духа. Но ничего этого уже давно нет.

На Байрона вновь накатывает это чувство. Злость. Хочется броситься к кровати и растолкать Бенни. Но в следующую секунду ему просто становится грустно. Гудит телефон. Байрон опускает взгляд. Напоминание о том, что сейчас приедет мистер Митч.

Мистер Митч

В дом входит мистер Митч, и Бенедетта, обменявшись с ним рукопожатиями, забирает у него куртку. Байрон приносит из кухни чашки с кофе и крекеры и отключает телефонную линию матери. Дети Элинор по-прежнему не разговаривают друг с другом, но сейчас дочь не кажется такой раздраженной, как раньше. Мистер Митч опять поражен тем, насколько дети Элинор похожи на своего отца, только у одного кожа цвета красного дерева, у другой – цвета мокрой соломы. В этот момент оба немного напоминают строптивых малышей – красивые головы подняты, уголки губ обиженно опущены.

Бенедетта устраивается на диване, прижимая к животу диванную подушку. Несмотря на свой шестифутовый рост, она опять напоминает ему ребенка. Мистер Митч удивлен, что женщина столь царственного вида может производить такое впечатление. Байрон наклоняется вперед, уперев локти в колени. Мистер Митч открывает ноутбук и отыскивает аудиофайл. Они действительно не понимают, да? Они думают, это все про них. Он нажимает кнопку воспроизведения.

Байрон

Звук материнского голоса разрывает его сердце.

«Б и Б, дети мои…»

Звук ее голоса.

«Пожалуйста, простите меня за то, что не рассказывала об этом раньше. Когда я была в вашем возрасте, все было по-другому. Все было по-другому для женщин, в особенности если вы с островов».

Родители Байрона всегда говорили «острова», словно это единственные в мире острова. В мировом океане насчитывается приблизительно две тысячи островов, не говоря уже о миллионах других клочков суши, окруженных морями и прочими водоемами.

Байрон слышит, как мать останавливается, чтобы перевести дух. Он сжимает кулаки. «Б и Б, я собиралась спокойно посидеть с вами и кое-что объяснить, но у меня не хватает времени, а я не вправе уйти, не рассказав вам, как все это произошло».

– Как что произошло? – не понимает Бенни.

Мистер Митч, прикоснувшись к клавишам ноутбука, ставит запись на паузу.

Байрон качает головой. Ничего с ними никогда не происходило, совершенно ничего. А для темнокожей семьи из Америки это о многом говорит. Пока не умерли родители, их единственной настоящей семейной драмой была Бенни, доводившая маму и папу тем, что старалась посвятить их в детали своей личной жизни. Разве не могла она в том году просто привести домой свою подружку, чтобы родители понемногу свыклись с мыслью об этом? А на следующий год начала бы встречаться с каким-нибудь парнем, объяснив им, что «переключилась». Родители справились бы с этим. Привыкли бы в конце концов.

Но нет, Бенни есть Бенни. Она всегда требовала к себе внимания, всегда искала одобрения – начиная с учебы в колледже. Она не была больше его покладистой младшей сестренкой. Бенни превратилась в человека, не оставляющего пространства для диалога. Ты либо с ней, либо против нее. Если бы Байрон так себя вел, если бы Байрон уходил всякий раз, когда с ним кто-то не соглашался, не одобрял его немедленно, обращался с ним несправедливо, где бы он был сейчас?

Нет, Байрону грех жаловаться. Он любит свою работу, он рожден, чтобы стать океанологом. Он чертовски в этом преуспел, пусть даже его и не избрали на пост директора института. Во всяком случае, благодаря своим публичным выступлениям, книгам и консультациям при выпуске фильмов он зарабатывает гораздо больше, чем получал бы на должности директора. Фактически в три раза больше, но он предпочитает, чтобы об этом знал лишь налоговый инспектор.

У Байрона нет намерения становиться любимцем афроамериканских социальных медиа в области океанологии, но он собирается извлечь из этого всю возможную выгоду. Он просто-напросто снова подал заявление на пост директора, хотя знает, что его коллега Марк тоже надеется занять эту должность.

Не исключено, думает Байрон, что он услышит от учредителей все те же старые доводы. Доводы о том, что Байрон нужен центру там в качестве представителя, что Байрон привлек беспрецедентное внимание к работе института, что помог получить дополнительное финансирование и завоевать солидный авторитет на международных совещаниях.

В прошлый раз Байрон опроверг эти аргументы, нацепив на лицо свою лучшую улыбку командного игрока и заявив, что в состоянии помочь центру в усовершенствовании методов, находясь в рабочем офисе. После этого неприятного разговора он вышел из комнаты несколько развязной походкой – чтобы показать, что их решение его не волнует.

Итак, еще одна попытка. Если институт не предоставит ему большей свободы в организационных делах, то он продолжит поиски других способов усиления своего влияния. Именно Байрона пригласили рассказать на телевидении о подводном вулкане в Индонезии. Именно Байрона попросили сделать доклад об этом на конференции в Стокгольме. Ему звонили японцы по поводу проекта по составлению карты морского дна. Его фотографировали с двумя президентами, а не так давно действующий президент представил его как яркий пример воплощения «американской мечты». Примерно в то же время девушка, с которой он встречался, назвала его самовлюбленным и разорвала с ним отношения.

«Не такой пример для подражания нужен моим детям!» Эти слова Линетт выкрикнула Байрону в их последний вечер. Право, более обидных слов женщина не могла бы сказать мужчине. Он даже не знал, что Линетт задумывалась о детях.

Линетт, по сути, мало что понимала. Если вас приглашают в Белый дом, вы просто идете независимо от того, кто сидит в Овальном кабинете. Ведь вам представилась еще одна возможность выступить в поддержку важных идей. Высказаться против сокращения финансирования исследований и за расширение доступа к качественному образованию в области естественных наук. У темнокожего появился еще один шанс сесть за стол переговоров с лицами, принимающими решения, вместо того чтобы вздрагивать от оскорблений. Вместо того чтобы стоять за очередной закрытой дверью.

Но Линетт не соглашалась. Похоже, до нее не доходило, какие барьеры ему приходится брать, чтобы его заметили и услышали в этом мире. А вот мать это понимала.

«На что ты готов пойти? – однажды спросила она, когда он признался, что его затирают кое-какие ребята из средней школы. – Разве ты делаешь что-то не так, Байрон? Думаешь, тебе не по зубам показать идеальный результат в этом тесте? Думаешь, твою работу не оценят? Хочешь жить по чужой указке, чтобы другие решали, каким ты должен быть и что тебе надо делать? Считаешь этих парней своими настоящими друзьями?»

В глазах матери появился тот блеск, который Байрон замечал всякий раз, когда она стояла на морском берегу.

«Итак, что ты собираешься делать? – спросила она. – Ты готов кого-то отпустить?»

Как бы то ни было, Байрон не собирался отпускать Линетт. Это она отпустила его. Будь его воля, он и сейчас держался бы за нее. Но она сделала свой выбор, и не в характере Байрона было унижаться. Этого Линетт тоже не понимала. Ей не приходило в голову, что Байрон не мог себе это позволить.

С Линетт все вышло очень странно. Байрон в свое время решил не путать личную жизнь с работой. На протяжении многих лет ему удавалось придерживаться этого правила. Он знал кучу парней, которые не парились по этому поводу, но, даже отбрасывая проблемы карьерного роста и харассмента, перспективы всяких осложнений его отпугивали. И конечно, это грозило одиночеством.

Все свое время он посвящал расчетам, посещению конференций, написанию научных статей, а в начале карьеры – длительным экспедициям по картированию морского дна. Позже – книги и публичные выступления. Аэропорты и гостиничные номера. Где мог мужчина вроде него завязывать знакомства, длящиеся больше одной ночи?

Кабель, непрошеный советчик Байрона по всем вопросам, рекомендовал знакомиться по Интернету. Ну да, именно так он нашел себе жену. Тут Кабелю повезло. Но где было Байрону найти время на штудирование всех этих описаний и организацию всех этих встреч с новыми людьми? Байрон постоянно встречался с новыми людьми, проблема была не в этом.

И вдруг появилась Линетт.

– Извините. – Голос Бенни прерывает поток воспоминаний Байрона. – Извините, мистер Митч, – махнув рукой, повторяет она, – можем продолжать.

Мистер Митч включает запись.

«Дети, вы должны узнать о своей семье, о наших корнях, о том, как я в действительности познакомилась с вашим отцом. Вы должны узнать о своей сестре».

Бенни и Байрон переглядываются, открыв рот.

«Б и Б, я знаю, это для вас шок. Просто запаситесь терпением и дайте мне все объяснить».

Байрон и Бенни смотрят на мистера Митча, одновременно произнося одно и то же слово.

Сестра?

Сестра

Сестра? Что это значит? Что с ней случилось? Они с Байроном говорят одновременно, на разные лады задавая, по существу, один и тот же вопрос: «Как такое могло быть?»

Мистер Митч качает головой, настаивая на том, чтобы Бенни и Байрон сначала прослушали всю запись, как просила мать. Он указывает подбородком на ноутбук. Бенни вглядывается в лицо брата, в его большие темные глаза, так похожие и на глаза папы, и на ее собственные. Она вспоминает моменты, проведенные вместе с Байроном, – как они бегали по берегу моря или корчили друг другу рожицы через обеденный стол, как Бенни корпела над домашним заданием по математике, а рядом с ней сидел Байрон, объясняя задачки. И все это время у них была сестра, а они о ней ни сном ни духом?..

Невероятно, что они не знали об этом! Мама и папа были женаты целую вечность, и отец однажды сказал Бенни, что они с мамой после рождения первенца надеялись иметь еще детей, но поначалу у них был только Байрон. Лишь спустя несколько лет появилась Бенни, и они не уставали любоваться ее пухлым крохотным тельцем и умиляться при виде ее простодушной улыбки.

«У тебя с самого начала была мамина улыбка, как и у твоего брата», – ущипнув Бенни за подбородок, сказал как-то папа.

Пожалуй, рот был единственным, чего она не унаследовала от отца. Да, и еще светлая кожа.

Бенни всегда считала, что родители созданы друг для друга. У них было много общего – оба из Карибского региона, оба сироты, оба иммигрировали в Британию, после чего вместе переехали в Соединенные Штаты. Но самое главное заключалось в другом. Они часто повторяли, что это была любовь с первого взгляда, – ведь некоторым людям суждено встретиться, несмотря ни на какие обстоятельства.

«Я показался вашей матери таким красавчиком, – шутил, бывало, папа, – что это сразило ее наповал».

Об их встрече дети слышали, и не раз. Однажды в Лондоне Берт Беннет увидел, как девушка споткнулась на улице, успел подхватить ее, узнал, что ее зовут Элинор Дуглас, а остальное, как говорится, уже история. Иногда, рассказывая об этом случае, папа наклонялся к маме и терся носом о ее нос, вот так. Поцелуй носами. Разве в наше время кто-то так влюбляется? Без колебаний, без страха? Или все прочие похожи на Бенни?

Неужели каждая семейная пара хранит от детей столь важные секреты?

Тогда

Б и Б, я понимаю, что должна объяснить, почему вы ничего об этом не знали. Но имеет смысл начать с самого начала. Дело не только в вашей сестре. Это касается и других людей, так что наберитесь терпения. Все это связано с островом и с теми событиями, что произошли там более пятидесяти лет назад. И прежде всего вам предстоит узнать о девочке по имени Кови.

Кови родилась в городке на берегу глубокой морской бухты, насыщенный синий цвет которой ближе к побережью переходил в бирюзовый. И чем взрослее становилась Кови, тем труднее ей было находиться вдали от воды. Когда она была маленькой, отец ставил ее на свои плечи в бассейне и бросал в глубину. Но именно мать научила ее скользить на серфе по прибойной волне, и это определило судьбу девочки.

Наверное, вы сейчас думаете о тех красивых карибских пляжах со спокойной водой, где можно, посмотрев вниз, увидеть рыб, кружащихся вокруг ваших ног. Да, такие места там тоже были, но Кови росла в краю серфинга. На некоторых пляжах волны могли утянуть вас вглубь, если вы не умели управлять своим телом. Любимое место ее матери было именно таким. Неподходящее место для ребенка, как говаривал ее отец, но мать тем не менее приводила ее туда. Так что Кови росла сильной. И эта сила понадобилась ей, когда все пошло вразнос.

Кови

Даже под самый конец работы у женщин не пропадала охота смеяться.

Раз, поворот, и два, поворот, и три…

Для Кови это были любимые дни, когда занятия в школе заканчивались и она могла, сбросив туфли, усесться в кухне с женщинами. Они включали радио и слушали калипсо и рокабилли[1]Калипсо и рокабилли – афрокарибский музыкальный стиль и разновидность рок-н-ролла соответственно. – Здесь и далее примеч. перев.. Отвинчивали крышку с банки фруктов, пропитанных ромом и портвейном, и в голову ударял пряный аромат. Легкий ветерок, напоенный запахом трав и солью, проникал сквозь жалюзи, охлаждая вспотевшие шеи. Сплетни шепотом, взрывы смеха.

Мать Кови и ее помощница по хозяйству Перл занимались небольшим, но популярным бизнесом по изготовлению тортов. Большинство знакомых состояли в гражданском браке, как и родители Кови, но уважением пользовались законные союзы, и обеспеченные люди всегда планировали свадьбу. В подобных случаях обязательным был черный торт. Тут-то и принимались за дело мама и Перл.

Мама часто смеялась, когда готовила черный торт. Всегда наступал момент, когда она не могла больше противиться магии музыки, звучавшей по радио.

«Давай-ка, Перл», – скажет, бывало, она. Но танцы не сильно занимали помощницу.

Перл сдержанно улыбнется и начнет покачивать головой в такт музыке, а мама поднимет испачканную во взбитом жидком тесте лопаточку, ритмично размахивая ей, подступит к Кови, а затем отступит, хватая дочь за руку. Та-ди-да, ди-да, запоет она под музыку. Она увлечет Кови за собой в этом скользящем движении, и они закружатся по столовой, распространяя запахи жженого сахарного песка, растопленного сливочного масла и помады для волос.

Перл нравилось иногда пожурить маму.

«Мисс Матильда, – скажет она так, словно бранит Кови, а не обращается к своей нанимательнице, – знаете, эти торты не готовятся сами собой!»

В те времена, когда Кови была маленькой, мама порой танцевала с папой на заднем дворе. Это происходило вечерами, когда отключалось электричество и они выставляли свечи в стеклянных банках вдоль края патио и выносили на улицу транзисторный приемник. Мама прижималась к папе, поглаживая его по спине. Порой родители брали Кови за обе руки и танцевали с ней. Иногда папа поднимал ее и вертел туда-сюда, а мама заливалась смехом.

В последние месяцы перед своим исчезновением мама почти не смеялась. Всякий раз при появлении папы ее лицо каменело. У взрослых были какие-то свои дела, смысл которых Кови уяснила гораздо позже. Как и смысл маминого поцелуя посреди ночи.

Кови почувствовала во сне этот поцелуй. Потом следующий. Прикосновение руки к волосам. Легкий аромат розового масла, смешанный с запахом пота. Затем рассвело и наступило воскресное утро. Мать, видимо, дала ей выспаться. Кови ждала. Мамы не было. Она встала и пошла в кухню. Мама исчезла.

Двенадцать часов спустя она так и не появилась. Перл, как обычно, оставила ей ужин. Папа, как обычно, пришел домой навеселе.

Через двое суток мамы по-прежнему не было. В дом пожаловали полицейские, они слушали папу и кивали. Да, сказали они, мы посмотрим, что можно сделать.

Неделю спустя папа, держа Кови за руку, свободной ладонью утирал ей слезы. Он обещал, что мама скоро вернется, говорил: «Вот увидишь». Папа перебрал больше обычного. Перл крепко обнимала Кови.

Прошел месяц, мамы нет.

Прошел год.

Потом еще пять лет.

Папа пропадал на петушиных боях. В одной из своих лавок он прятал за коробкой бутылку, Кови это видела. Перед тем как уйти домой, Перл обнимала Кови. А та по-прежнему просыпалась ночью, принюхиваясь, не пахнет ли розами и солью.

Лин

Минуло шесть лет, и лишь тогда Джонни Лин Линкок признался себе в том, что его женщина не вернется домой даже ради их дочери. Он сидел на заднем дворе с бутылкой пива, наблюдая за тем, как ящерица хватает невидимых насекомых, и думая о том, как трудно всегда было удержаться на плаву, с Матильдой или без нее. Для Лина жизнь проходила в постоянной борьбе, как и для его родителей, и для всех поколений, в прошлом покинувших родину и пустившихся в путь через океан.

Его ба[2]Ба (баба) – папа (в ряде китайских диалектов). любил рассказывать своим мальчикам историю о тех соотечественниках, кто начал бедственную жизнь в Америке, но затем сумел обратить трудности себе во благо. Так, в 1854 году некоторые мужчины, работавшие на строительстве Панамской железной дороги, сильно захворали: их рвало черной желчью и глаза у них пожелтели. Многие китайские рабочие, присланные на эту стройку, потребовали, чтобы их отправили в более безопасное место. Часть из них оказалась на острове. Они были ослаблены тяжелым трудом и недугом, и мало кому посчастливилось выжить. И вот один из этих людей открыл оптовый склад, подав пример, вдохновивший других китайских иммигрантов.

А затем приехала семья Лина. Новый век, благоприятные возможности. По крайней мере, надежда на них. Отец Лина прибыл из Гуанчжоу в качестве кока, и в какой-то момент в документах он был записан как Линкок. Отработав свой контракт, он послал за женой и маленьким сыном по имени Цзянь, которого вскоре назовут Джонни, и вступил в ряды местных владельцев магазинов. Открыв наконец свою первую лавку, он повесил над ней вывеску «Галантерея и всякая всячина», и вскоре народ стал называть его мистером Лином, а его старшего сына – просто Лином. Позже появится еще одна лавка, родятся другие сыновья с английскими именами. Однако путь к этому окажется весьма трудным.

Рыбная похлебка. Когда Лин был маленьким, приходилось питаться в основном этим. Мать Лина изо дня в день варила бульон из рыбьих голов, приправляя его луком-пореем и перцем чили. Только через много лет Лин узнал, что в других семьях на их острове варили эту похлебку с целыми кусками рыбы, зелеными бананами и даже с креветками. Однако к этому времени его родители уже могли позволить себе кое-что получше, ибо семейные лавки наконец стали приносить доход. Его отец заготавливал свинину и вывешивал куски на крючьях на террасе, а мальчишки сидели во дворе и смотрели, как эти куски крутятся от ветра.

Но это было потом.

В детстве только уроки арифметики отвлекали Лина от мыслей о еде. Учителя считали мальчика одаренным. Но Лин уже тогда чувствовал, что недостаточно просто разбираться в числах, – чтобы преуспеть в этом мире, нужно стремиться противостоять их логике. Нужно не бояться рисковать. Будучи подростком, он наблюдал за играющими в цу-е фа[3]Цу-е фа – аналог игры «камень, ножницы, бумага», появившийся в Древнем Китае. мужчинами, пытаясь угадать шансы. В средней школе он начал делать ставки на лошадей. Затем открыл для себя петушиные бои, и у него в руках оказалась первая пачка долларов. Он вдыхал смешанный запах бумажных денег, пыли и крови, и ему чудилось, что так пахнет первый реальный шанс на хорошее будущее.

Лин понял, что, если следить за тем, как владелец кормит своих птиц, что за кормовые добавки он им дает, можно увеличить шансы на выигрыш. Заработанные деньги помогли модернизировать магазины отца, благодаря чему родители сумели приобрести дом на участке с тамариндовыми и хлебными деревьями. Так что дела шли неплохо. Мать Лина произвела на свет еще троих мальчиков, но после туберкулеза выжили лишь двое ее сыновей, а в городе остался один Лин.

Он всегда был предан семье. Так его воспитали. Когда ставки приносили хорошую прибыль, он всегда делился со вдовами братьев и их детьми. А когда родилась Кови, он нанял прислугу, Перл, лучшую кухарку в округе, потому что так захотела мать девочки. Но потом доходы упали.

Со временем заводчики бойцовских петухов открыли для себя стероиды. Птицы быстро набирали вес, но при этом с ними трудно было справиться, в особенности при наличии у них острых шпор. Один владелец из соседнего округа умер оттого, что собственный петух поранил ему руку. Никто даже не заметил, как это произошло, но все увидели красный фонтан, бьющий из запястья мужчины. Так вместе с кровью из него вытекла жизнь.

А ведь Лин очень рассчитывал, что эта птица победит. Но происшествие со смертельным порезом привело к тому, что вместо ожидаемого успеха началась долгая полоса невезения. Женщина Лина постепенно перешла от криков и споров к полному молчанию. Однажды она просто исчезла, оставив короткую записку и их двенадцатилетнюю дочь, и та теперь всюду следовала за Лином по дому, глядя на него круглыми глазами матери.

Лин подозревал, что Матильда ушла от него под влиянием раста-афро-братства, как-то так[4]Имеется в виду растафарианство, возникшее на Ямайке в 1930-е как афрохристианская синкретическая секта; субкультура, включающая в себя систему взглядов, тип поведения и музыкальное направление. Это движение обрело популярность благодаря музыке регги. Его последователей называют растаманами., – короче, движения за независимость черных, которое выплеснулось на улицы. К тому же она жаловалась, что Лин не хочет жениться на ней официально и вдобавок ходит на петушиные бои.

– Тебе не нравится, что я делаю ставки? – однажды спросил ее Лин. – Откуда, по-твоему, я беру деньги на содержание лавок? Половина наших клиентов покупают товар в кредит, который они, кстати, никогда не закроют. Или мне отказать им? И откуда, по-твоему, взялся этот дом? Ты думаешь, все эти деньги упали с неба?

Лицо женщины выразило досаду, что бывало постоянно, когда Лин в присутствии их дочери переходил на местный говор.

Нет, Матильда никогда не ценила своего счастья. У кого-то из торговцев были жены на той стороне океана или подружки в другой части города, но только не у Лина. Она все же относилась к тем женщинам, от которых мужчина готов многое вытерпеть. Да хоть бы ради этой груди, выпирающей из рубашки… Даже то, как Матильда бестрепетно подгоняла дочь навстречу волнам, раздражало Лина и в то же время возбуждало его.

В трудные, но полные надежд годы после окончания Второй мировой войны многие парни, вернувшиеся на остров после службы в Королевских ВВС, только и говорили что о возвращении в Британию. Нередко молодые китайцы из столицы уезжали с острова во Флориду. Однако Лин не хотел снова иммигрировать, он стремился улучшить свою жизнь здесь. Матильду, которая была на два года моложе его, это вполне устраивало. Когда они оставались одни, она гладила его по макушке, говоря, что ей нравятся его волосы – черные, прямые и жесткие как щетка.

Ведь Лин мог жениться на другой. Мать в свое время хлопотала, чтобы он познакомился с «правильной» девушкой – одной из тех, кто недавно приехал из Китая. С девушкой, которая сумеет навести должный порядок в доме к китайскому Новому году. Не забудет о маленьких конвертах хунбао[5]Хунбао – в переводе с китайского «красный конверт», традиционный денежный подарок детям на китайский Новый год. для детей. Приготовит особые блюда, приносящие удачу. Такой невесткой гордилась бы семья, пригласившая на праздничный обед важных гостей.

Однако Лин прекрасно понимал, что Матильда не стала бы долго скучать. Чтобы найти состоятельного мужчину, ей надо было лишь обратить взор на какого-нибудь владельца отеля на побережье или на кинозвезду из тех, кто умудрился разбогатеть, хотя полжизни праздно валялся на пляже. Но вот Матильда сообщила ему, что беременна, и он понял, что хотел именно этого. Жить с Матильдой и их ребенком.

Любовь ставила в тупик, она самым таинственным образом могла запросто уничтожить человека. Да, Лину приходилось признать тот факт, что он остался один с дочерью. Их бросили.

За три года у Кови налились плечи и грудь. Она переросла всех девочек и почти всех мальчиков в округе и плавала быстрее всех. В выражении ее глаз Лин узнавал себя. Девочка была похожа на него. И дело было не только в таланте. Она не просто развлекалась. Она была настроена на победу.

Кови продолжала выигрывать, а Лин постоянно проигрывал. И что самое смешное, Лин все понимал. Он отлично знал, что нельзя непрерывно делать ставки. Нельзя тратить всю наличку на спиртное. Лин никогда не забывал цифры, держал в голове множество комбинаций, но никак не мог припомнить тот день, когда утратил способность сдерживать себя.

В какой-то момент Лина стали одолевать мысли об уехавших отсюда людях. Он начал подумывать о том, чтобы продать имущество и вернуться в Китай.

– Какой Китай? – осадил его единственный из братьев, оставшийся в живых. – Твое место на этом острове. Забудь о Китае!

И еще была Кови. Лин понимал, что не сможет взять ее с собой. У нее смуглое лицо матери, выступающий нос, английская речь. Пожалуй, со времен ее младенчества он не сказал Кови и двух слов на языке хакка[6]Хакка – диалект китайского языка. На хакка в основном говорят на юге Китая.. Там она никогда не найдет себе мужа. Ха! Он понимал, что понапрасну теряет время, сердясь на эту девчонку, уже начинавшую кокетничать с ним. Или огрызаться, как это повелось теперь у молодых, вместо того чтобы делать то, что велено. Он догадывался, что Кови безнадежна. И все же остался.

Бухта

Пока бухта не прославилась, она принадлежала только им.

Шлеп, шлеп, шлеп.

Ни один уважающий себя островитянин не вышел бы на воду в будний день без лодки или доски для серфинга. А вот Кови и Банни могли.

Шлеп, шлеп, шлеп.

Время от времени сюда приходили поваляться на песке кинозвезды и писатели со своими гламурными друзьями, жившие в особняках дальше по берегу. Но в дневное время, когда здесь появлялись девочки, на пляже в основном было пусто.

Шлеп, шлеп, шлеп.

По воскресеньям Кови и Банни вели себя как другие пятнадцатилетние девочки, разгуливая по пляжу в бикини, тыкая палкой в выброшенных на берег медуз, закапывая друг друга по шею в песок, лакомясь жареными рифовыми окунями и лепешками из маниоки, приготовленными на открытом огне Фиши и его женой, а затем ополаскивая пальцы в прибое.

Невозможно было представить себе этот берег без Фиши. Он торговал обедами из свежевыловленной рыбы с тех пор, как отцы Кови и Банни бегали здесь мальчишками. Он видел, как отец Банни ушел воевать за Британию и возвратился из-за моря поднимать двух своих детей, в отличие от тех, кто развернулся и отправился обратно в Англию, или Уэльс, или куда-нибудь еще. Фиши не раз со смешком говорил Кови, что у него на глазах ее папаша вырос из тощего мальчугана в тощего мужика. А теперь эти ребятишки превратились в мужчин, которые, окружив Фиши с бутылками в руках, спорили о независимости острова от британского правления.

Иногда по выходным отец Кови, вместо того чтобы накачиваться спиртным, садился за руль и вез девочек с подружками на дальний водопад. Они бросались в поток, вопя от прикосновения холодных струй. «Посмотри на меня, папа! – кричала Кови. – Посмотри на меня!» Это были хорошие дни. Он, откинув голову, смеялся и хлопал себя рукой по бедру. В такие дни девочка чувствовала, что для папы она важнее, чем кучка вонючих петухов, дерущихся до смерти.

По будням Кови и Банни натягивали купальные шапочки, и Кови возвращалась к своему истинному «я».

Она впервые увидела Банни в плавательном клубе. Кови держалась на плаву, перебирая в воде опущенными вглубь ногами и повторяя про себя строчки стихотворного отрывка, который учила, чтобы рассказать в школе. Как раз в это время вошел друг папы, дядя Леонард, со своей дочерью Банни.

Дядя Леонард отпустил руку девочки и слегка подтолкнул ее к инструктору. «Просто сосредоточься, Банни», – сказал он и отошел в сторону, а Банни сделала несколько робких шагов вперед. Кови никогда не встречала ее раньше, они ходили в разные начальные школы. Но Кови видела, как дядя Леонард в своем белом фургоне подъезжает к их дому за папой. Мама еще была с ними, и каждый раз, когда папа с приятелем отправлялись на петушиные бои, Кови слышала, как она цедит что-то сквозь зубы.

В бассейне Банни с испуганным выражением на круглом лице выполняла все указания инструктора. У нее не было никакой подготовки, но она быстро все схватывала. Однажды на тренировку пришла мать Банни, и девочка улыбнулась ей. Кови, не удержавшись, переглянулась с другими детьми. Они никогда не видели такой ослепительной улыбки. Даже мама Кови не могла похвастать столь безупречными зубами. Со временем Кови заметила, что помимо улыбки Банни обладала еще одним достоинством: она, похоже, не знала усталости в воде.

После занятий по плаванию Банни стала заходить к Кови домой. Девочки, болтая ногами, сидели рядом за кухонным столом и с урчанием в животе ждали, когда Перл, занятая приготовлением ужина, подсунет им по кусочку жареного плода хлебного дерева или по горячей вязкой клецке. Если было еще светло, они убегали на задний двор, ловили ящериц или взбирались на огромное старое миндальное дерево и сидели там, пока мама не позовет их.

Потом Кови сказала Банни, что хочет начать тренироваться в бухте.

– Но зачем? – спросила Банни. – У нас есть бассейн.

– Увидишь, – ответила Кови, глядя в сторону побережья.

– Но это не опасно?

Кови замялась, но по блеску в глазах подруги поняла, что отвечать необязательно.

Самые долгие заплывы происходили, когда отцы уезжали на петушиные бои. Кови и Банни упрашивали соседских парней отвезти их на какой-нибудь дальний пляж. Пока отцы оттирали с долларовых купюр пятна крови, девочки уже стояли на песке и в следующую минуту, скинув туфли и платья, бросались головой вперед в сапфировые волны.

С Банни Кови больше не чувствовала себя единственным ребенком в семье. Ей казалось, что она нашла себе сестру не только на земле, но и в воде. Кови плавала быстрее подруги, однако Банни могла без устали рассекать открытое море по прямой – больше никто из знакомых пловцов не был на такое способен. Если Кови хотелось сравнить с дельфином, то Банни напоминала одну из тех гигантских черепах, о которых рассказывают, что они могут, не сбиваясь с пути, пересечь мировой океан.

Людям нравилось поддразнивать Кови из-за плавания. Она как молния, говорил кто-то. Но в присутствии Банни все помалкивали. По городу ходили слухи. Банни – настоящий идол, которому надо поклоняться. Банни – даппи-победитель[7]Даппи – живой мертвец в карибском фольклоре, способный принимать необычный облик. «Даппи-победитель» – дословный перевод названия песни Боба Марли «Duppy Conqueror».. Но потом девочкам минуло шестнадцать, и многое изменилось. Люди начали называть их «юные леди». Кови знала, что именно некоторые думают о юных леди. Что тем следует с бо́льшим уважением относиться к могучей и непредсказуемой стихии. Что хватит рисковать, уплывая в открытое море.

«Это как-то неестественно», – говаривал ее папа.

Когда Кови была еще маленькой, ее отец, сделав пару удачных ставок, пообещал, что потратит эти деньги на плавательный клуб. Папа продолжал вносить плату даже в те времена, когда, по его словам, денег ни на что другое не оставалось, и на протяжении ряда лет Кови оправдывала инвестиции, заполняя полку в своей спальне медалями за плавание. Потом решила, что этого недостаточно.

Отец заблуждался – для Кови не существовало ничего более естественного, чем плавание в море. И пока рядом была Банни, Кови чувствовала: она вправе продолжать делать то, что ей нравится больше всего.

– Объявили заплыв через бухту, – как-то раз сообщила она Банни. – Давай поучаствуем. Посмотрим, сможем ли мы получить спонсорскую помощь для поездки в столицу.

– Заплыв через бухту? – переспросила Банни. – Ты же знаешь, я не люблю состязаний.

– Но мы можем выиграть.

– Нет, это ты можешь выиграть, Кови.

– Но ты попадешь в первую тройку, я уверена. Это же здорово, длинный заплыв – то, что ты любишь. К тому же некоторые из знаменитых пловцов с других островов не осмелятся приехать сюда.

На их острове располагалась одна из самых маленьких стран на Земле, при этом здесь были одни из самых обширных природных бухт. Не стихали разговоры о том, что может скрываться в их водах.

Каждый житель острова имел в запасе свою историю об акулах. Акулах, оставлявших от человека лишь обглоданный торс, который море выбрасывало на берег. Акулах, нападавших на людей в воде, когда кто-то скидывал со скалы дохлую собаку. Акулах, кружащих вдоль песчаных отмелей у южного побережья. Но за всю свою жизнь Кови приходилось видеть лишь акулий плавник в воде, и то считаные разы. Барракуды попадались, это да. А вот рассказы про акул казались не более правдоподобными, чем истории с привидениями, – ты не очень-то им веришь, хотя, бывает, оторопь берет.

Кови была уверена, что сможет уговорить Банни участвовать в этом заплыве через бухту.

– Нас будут сопровождать катера, да? – спросила Банни.

– Конечно, – ответила Кови. – Послушай, если честно, я тоже немного нервничаю, представляя, как все это будет. Но ведь мы плаваем в открытом море здесь, почему же не сумеем проплыть там? Думаешь, тебе не захочется?

Банни покачала головой.

– Тогда не думай об этом, просто поедем со мной.

Кови и вообразить не могла, что не будет участвовать. Не почувствует пузырьков пены на коже, рывком выбрасывая из воды руку; не увидит, как под сияющими небесами постепенно темнеет бирюзовый мир внизу, оттого что море становится все глубже; не ощутит, как соль обжигает губы. Кови мечтала, что ее пригласят на соревнования за рубеж. Она понимала, насколько мал ее шанс уехать отсюда, и все же не хотела его упускать. Потому что Кови действительно собиралась рано или поздно покинуть свой город, даже если мать никогда не вернется к ней.

– Но твой папа… – пробормотала Банни. – Что, если он не согласится?

– Я подумаю об этом потом, – хмыкнула Кови.

Три дня в неделю Кови боролась с волнами, преодолевала свой страх перед акулами, выгоняла из мышц молочную кислоту, всей грудью вдыхая свое будущее чемпионки. Три дня в неделю Банни смазывала лицо жиром, сражалась с ожогами от медуз и изучала карту большой бухты острова. Ибо, куда бы ни направлялась Кови, Банни желала следовать за ней.

Кови и Гиббс

В те времена некоторые парни разрубали остовы выброшенных рыбачьих лодок и делали из них плоские доски, на которых катались по волнам. Иные занимались бодибордингом и серфингом на кусках пенопласта. Они обрабатывали полиуретан и прослаивали его смолой и стекловолокном. Со смехом парни соскакивали с бордов и бегом возвращались на песок. К тому времени, как в родном городе Кови появились фабричные доски для серфинга, она уже была готова попытать счастья в этом виде спорта.

Кови оказалась очень способной. Правда, у нее не было собственного борда, в отличие от Гиббса Гранта. Когда Гиббс стал ходить в плавательный клуб, Кови как раз исполнилось шестнадцать. Он числился среди старших ребят в клубе, хотя в городе появился недавно. Семья Гиббса переехала к родственникам, после того как горнодобывающая компания выкупила землю у его отца. Кови слышала раньше о парне по фамилии Грант, но, увидев его впервые выходящим из раздевалки к бассейну, сразу поняла, что их пути никогда не пересекались. Потому что в противном случае она запомнила бы его.

Кови достигла того возраста, когда мальчишки перестали дергать ее за волосы. Теперь парни шептались, когда она проходила мимо, свистели ей вслед из машин, на вечеринках подходили к ней вплотную, смущали ее, пугали, а иногда пробуждали в ней фантазии. Но ни один из них не подействовал на нее так, как новичок, переступивший в тот день порог клуба.

Пока Гиббс шел к кромке бассейна, Кови посмотрела на него и наткнулась на ответный взгляд. Этот парень скользнул по ней глазами, а ей почудился сильный толчок – и вот она падает, падает, падает в бездонный омут…

Позже он сказал ей:

– Понимаю, почему тебя называют Дельфином.

– Да?

– Ты такая быстрая.

Пожав плечами, она опустила глаза на свои ступни. Как обычно, кожа на ее пальцах была сморщенной от частого пребывания в воде. Кови притворилась, что ее это занимает.

– Парни говорят, ты плаваешь в бухте.

– Ага, мы с Банни.

– Только ты и она?

– В основном да, но не всякий раз.

– Как думаешь, можно мне иногда приходить туда и плавать вместе с вами?

– Если ты хороший пловец, – с улыбкой глядя на него, сказала Кови.

– Я хороший пловец, – усмехнувшись, отозвался Гиббс.

Он присоединился к ним уже на следующей неделе. А однажды принес доску для серфинга. Кови захотела немедленно ее опробовать, а Банни сморщила нос. Именно этот интерес к серфингу стал для Гиббса и Кови поводом видеться друг с другом без клубных друзей или школьных товарищей, избегать любопытных глаз родителей.

В первый раз пробравшись через густой кустарник к бухточке, где катались серферы, Кови и Гиббс натолкнулись на троицу мужчин-растаманов. Старший из них бросился в воду, и в следующий миг перед Кови предстало потрясающее зрелище: он с развевающимися полуседыми дредами взлетает на гребень волны и на полной скорости резко меняет направление.

Настал черед Кови встать на борд Гиббса. Мужчины откровенно пялились на нее, пока она, миновав узкую полоску песка, пробивалась через буруны и взбиралась на борд. Кови на всю жизнь запомнит, какие чувства переполняли ее, когда она впервые утвердилась на доске для серфинга. В памяти навсегда останется и ликующий возглас Гиббса, предшествовавший ее падению, и мысль, что она, Кови, испытывает восторг не только от самого серфинга, но и от сознания того, что Гиббс наблюдает за ней.

Не забыть ей и чувства удовлетворения, охватившего ее, когда при следующей встрече на берегу взрослые серферы-растаманы лишь приветливо кивнули им, продолжая заниматься своими делами.

Кови не говорила Банни о том, что она занимается серфингом с Гиббсом. В конце концов придется что-то сказать, и Банни в ответ улыбнется: «О-о, правда?» Однако Кови знала, что та будет ревновать. Она поняла это, заметив, какими глазами Банни украдкой смотрит на Гиббса. Ее догадку подтверждали и другие наблюдения: вот Банни будто случайно прикасается к ее лицу, помогая ей натянуть резиновую шапочку; вот кладет голову ей на колени, когда они после плавания отдыхают на пляже, дожидаясь, пока солнце высушит их купальники. Кови не хотела причинять Банни боль. Та была ее лучшей подругой. Для Кови это означало все. Но Банни этого было мало.

– Класс! – прокричал Гиббс, когда Кови выбежала из воды после того первого заезда на борде. А чуть позже, когда они сидели на полотенце, собираясь съесть ананас, купленный у разносчика, заявил: – У тебя настоящий талант, девочка-дельфин.

– О-о, что ты делаешь? – спросила Кови.

– А что? – удивился Гиббс.

Одной рукой он придерживал ананас, положив его на бедро и вспарывая ножом сбоку.

– Ты пытаешься убить этот ананас? Зачем ты его так разрезаешь? Дай-ка сюда. – Кови взяла ананас и поставила его на полотенце верхушкой кверху. – Говоришь, ты из этой страны? Не верю.

– Ну, это всего лишь перочинный ножик, он маленький.

– И в таком случае это первая твоя проблема.

– Что? По-твоему, я должен бродить по берегу с огромным кинжалом на тот случай, если наткнусь на ананас?

Кови поджала губы, но потом они оба рассмеялись, и Гиббс повалился на песок. Кови старалась не пялиться на его торс, сверкающий на солнце. Придерживая ананас, она принялась срезать с него кожуру, обнажая желтую мякоть с темными вкраплениями. Потом она разрезала плод по диагонали, понемногу выковыривая из него ножом эти вкрапления. С маленьким ножом Гиббса времени на это ушло порядком. И Кови была этому рада.

– Скажи, – начал Гиббс, – что ты собираешься делать после окончания школы? Будешь давать уроки плавания, как Банни?

– Ну, прежде всего я хочу выиграть эту гонку через бухту и, да, хочу продолжать плавать. Еще планирую поступить в университет. Может быть, сумею уехать в Англию. Возможно, займусь математикой. Я хорошо считаю, как мой папа.

Кови заметила промелькнувшее на лице Гиббса выражение. Она догадывалась, о чем он подумал. Так думает о ее отце большинство людей.

– А ты? – поинтересовалась Кови.

– Я точно поеду в следующем году в Лондон. Собираюсь изучать юриспруденцию, – ответил Гиббс.

Кови почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Они оба могут оказаться в Британии…

– Юриспруденцию? – переспросила Кови. – Ты имеешь в виду преступников и все такое?

– Я больше подумываю о правах человека. Понимаешь, иногда права людей нарушаются. Как в моей семье.

– Правда? А что случилось?

– У моего отца была ферма, ты это знаешь. Но ее отобрали. Вот почему нам пришлось переехать.

– Я думала, какая-то крупная компания купила землю у твоего отца.

– Во всяком случае, так это называлось. У папы не было выбора. Они заплатили столько, сколько сочли нужным. Потом заставили всех съехать. Целую деревню.

Кови молча смотрела на Гиббса. Она не знала, что так бывает.

Он взял у Кови кусочек ананаса.

– Если поедешь в Лондон, то вернешься сюда, как думаешь? – спросила она.

– Не «если», а «когда».

Всякий раз, встречаясь с Кови, Гиббс настойчиво повторял, что для его будущего главное – это уехать с острова. Об остальном он подумает потом. В какой-то момент он перестал говорить только о своем будущем и начал говорить о жизни вместе с Кови.

Мы, стал он говорить. Мы.

Гиббс, плечи которого были столь же широкими и смуглыми, как ветви дерева гуанго.

Гиббс, от прикосновения рук которого по телу Кови разливался жар.

Отец Кови запрещал ей оставаться с парнями наедине, но Кови и Гиббс всегда находили для этого предлог. Плавательный клуб, дискуссионные группы, а летом репетиции перед празднованием Дня независимости. Они жили в городке, окруженном спокойными бухтами и густой пышной растительностью. Парочке тинейджеров несложно было найти место для уединения, и, подобно всем предшествующим поколениям, они были захвачены юношеской любовью.

Кови и Гиббс, рука об руку шагающие через буруны.

Кови и Гиббс, целующиеся в морской пещере.

Кови и Гиббс, льнущие друг к другу, исследующие тела друг друга и нашептывающие обещания.

Лин

Нелегко ему приходилось с Кови. Мало того, что она была девочкой. Когда Кови повзрослела, стало ясно, что она унаследовала глаза, грудь и зубы своей матери. Местные мужчины уже присматривались к ней, не говоря о жене одного из поставщиков Лина, которая, как все знали, была такой. Но хуже всего – то неуважение, какое дочь начала выказывать к отцу.

Когда подросшая Кови поняла, что мать не вернется домой, она стала проявлять непослушание, приходила из школы позже обычного. В последнее время она втолковывала Лину, что после школы занималась с подругой или ходила на дополнительную тренировку в бассейне, но он-то догадывался: дочка что-то скрывает. Войдет, бывало, в дом с тем особым выражением на лице, и Лину сразу ясно: тут замешан парень. Но Кови все отрицала.

Однажды вечером у Лина лопнуло терпение, и он схватил Кови за волосы. Вот тогда он и сообразил, что именно происходит.

– Что это? – вскричал он.

Конский хвост на голове Кови задубел от соли. Она снова плавала в море после школы. Лин запретил ей это, и все же глупая девчонка бегала на пляж после занятий. И лгала ему.

– Ты с ума сошла? – вспылил Лин. – Разве мы не говорили об этом раньше? Ты хоть понимаешь, что с тобой может случиться, если ты будешь ходить туда одна?

– Ничего со мной не случится, – ответила Кови, взяв манго и проводя острием ножа по его кожуре.

– И ты права, Ковентина. С тобой ничего не случится, потому что ты туда больше не пойдешь.

Бросив на отца косой взгляд, Кови отвернулась. В дни молодости Лина девочка не посмела бы с таким пренебрежением посмотреть на отца. В наши дни повсюду царят эти свободные нравы. На прошлой неделе Кови сшила себе новую юбку или, лучше сказать, новую полоску ткани, прикрывающую едва ли половину зада. Кови сказала, что все девушки носят такие юбки. Лин сразу же пресек это дело, заставив дочь выпустить подгиб на подоле. Однако мир двигался именно в этом направлении.

– Во всяком случае, ты меня не остановишь, – заявила Кови, отделяя кусочек манго от косточки, и проглотила его целиком.

Вот такие дела. Лин вытащил из брюк кожаный ремень и, размахивая им в воздухе, преподал Кови урок. Или надеялся, что преподал. Кови не ведала страха. А бесстрашная девушка без матери или мужа, способных держать ее в узде, – опасная штучка.

Шторм

В сентябре 1963 года экипаж реактивного лайнера, летевшего из Португалии в Суринам, заметил зону значительного возмущения у западного побережья Африки. Затем последовали сообщения с судов, плывущих вблизи восточного побережья Малых Антильских островов. К тому времени как широкой общественности была представлена первая метеосводка об урагане «Флора»[8]«Флора» – один из самых смертоносных атлантических ураганов в истории человечества, унесший жизни более семи тысяч человек., шторм подошел к Тринидаду и Тобаго и начал свой смертоносный путь через Карибский бассейн.

В те времена жители родного городка Кови не ведали о приближении урагана до того момента, как он накроет их, хотя островитяне знали, что наступил сезон больших штормов. Тропический шторм, всего лишь задевая какой-нибудь остров, уничтожал посевы, разрушал линии коммуникации, уносил человеческие жизни.

В субботу 5 октября 1963 года трое тинейджеров плыли через Лонг-Бей, а двое других следовали за ними в небольшой лодке. Ни один из них не хотел признаваться, как он напуган. Ураган налетел быстрее, чем они ожидали, и лодка уже один раз перевернулась.

В двух милях от берега Лин загонял кур в гараж. Курятник уже шатался от ветра. Школы были закрыты, дороги заливала вода вперемешку с грязью. Кови же торчала у Банни и еще не появлялась, хотя Лин велел ей вернуться к обеду. Зазвонил телефон. Это был отец Банни, Леонард.

– Лин, у нас дорога залита водой. Ты не мог бы подвезти Банни к углу на полпути? Я подойду и сам провожу ее домой.

– Банни? – переспросил Лин. – Банни здесь нет. Она разве не дома?

– Нет. Я думал, они с Кови у тебя, – сказал Леонард.

– О-о, черт!

– О-о, боже правый!

Лин подхватил Леонарда на углу, и они поехали к берегу. К счастью, дороги были по большей части пусты, лавки и прочие заведения позакрывали в ожидании шторма, но из-за подтопления машина двигалась медленно.

– Что, если их там нет? – говорил Лин, пока они ехали вдоль пляжа.

– Где им еще быть? – откликнулся Леонард. – Уж эта твоя дочь…

– Моя дочь? А как насчет Банни?

– Банни ходит за Кови хвостом. Ты ведь знаешь, какое влияние имеет на нее Кови.

Лин придержал язык. Были вещи, которые один отец старался не говорить другому, чтобы не разрушить дружбу.

Тут он заметил на песке бутылку лимонада и обувь; ветер разметал вокруг разноцветные платья и рубашки. Лин с Леонардом подбежали к воде, успев промокнуть до нитки. Лин, вглядываясь в завесу дождя, увидел каноэ, в борта которого с силой бились волны. Перед лодкой маячили трое пловцов, резко выбрасывающих руки сквозь водяные брызги. Он узнал желтую купальную шапочку Кови.

Лин включил фонарик и посигналил группе. В этой ситуации ничего больше не оставалось, как только затаить дыхание. Право, природа сыграла с человеком злую шутку, хуже не придумаешь: чтобы сделать его настоящим отцом, она вселила в него мучительный страх за ребенка. Они с Леонардом закричали, когда лодку накрыла высокая волна, расшвыряв пловцов и гребцов в разные стороны.

Когда волна схлынула, Лин насчитал пять голов. Кови в желтой шапочке пыталась ухватиться за борт каноэ. Они почти добрались до берега, но, если не поторопятся, следующая большая волна превратит их лодку в метательный снаряд.

Слава богу, она очень сильная девочка, эта Кови. Наконец она встала на дно, и, когда над водой показались ее колени, сердце Лина наполнилось такой гордостью и счастьем, что у него защипало в глазах и в носу. Потом им овладела ярость. В свои шестнадцать Кови была одного роста с ним, но Лин схватил ее за руку, как непослушного ребенка, и потащил к машине.

– Давай залезай внутрь! – велел ей Лин. Он бросил взгляд через плечо на Гранта, старшего в группе. Слишком красив, да на пользу ли ему это? – Головой надо было думать, Гиббс Грант!

– Да, сэр, – откликнулся тот, потупившись.

У Лина все внутри перевернулось от взгляда Кови, устремленного на этого мальчика.

– «Да, сэр», – передразнил его Лин. – «Да, сэр»? Это все, что ты можешь сказать? Ты здесь старший, должен был взять на себя ответственность.

– Нет, папа! – прокричала Кови. – Это я всех позвала сюда!

– А ты, юная леди, помолчи.

Гиббс посмотрел на Кови, потом, высоко подняв голову, перевел взгляд на Лина:

– Вы правы, мистер Лин, всю ответственность я беру на себя.

И в этот момент Лин разглядел в осанке и развороте плеч Гиббса, в сверкании его больших глаз все то, что такой парень может дать его дочери. «Черт побери!» – подумал Лин.

В те выходные ураган «Флора» нанес ущерб острову на двенадцать миллионов долларов. Погибло более десятка человек. Кови запретили встречаться с Гиббсом, ее с Банни на месяц посадили под домашний арест, не разрешив в том числе посещать бассейн. Но Кови была влюблена в Гиббса, Банни влюблена в Кови, и они были слишком юны, поэтому им не приходило в голову, будто что-то может надолго разлучить их.

Пожар

Со времени большого шторма миновал год. Однажды ночью Кови разбудил громкий стук в дверь дома и крики: «Лин! Лин!» Она выглянула в коридор как раз в тот момент, когда отец, сунув ноги в сандалии, выбегал за порог.

Кови вышла из дома вслед за отцом, который заспешил по подъездной дорожке мимо зарослей бугенвиллеи в сторону улицы. В конце дороги располагалась небольшая группа торговых предприятий, в том числе одна из лавок отца. В дневное время вдали можно было разглядеть перекресток, но сейчас Кови увидела только оранжевое зарево на фоне ночного неба.

– Иди домой, Кови! – заметив ее, сказал отец. – Иди и запри за собой дверь.

Просьба отца запереть дверь дома шокировала Кови. За все семнадцать лет, что она прожила на свете, ей ни разу не приходилось это делать, даже в прошлом году, когда к северу от городка на побережье произошли какие-то волнения и убийства. Не было никакой необходимости в том, чтобы закрываться на засов.

– Но, папа… – закашлявшись, пробормотала Кови.

Горло у нее запершило от дыма. Отец положил руки ей на плечи и развернул в сторону дома.

– Не спорь со мной, – сказал он, – просто уходи. И посмотри на себя. Вылезла в пижаме. Прикройся.

Кови побежала обратно к дому, обхватив себя руками, чтобы не подпрыгивали груди. Она увидела достаточно. Вероятно, на этом участке дороги вместе с другими заведениями горели и магазины ее отца. Когда Кови поворачивала во двор, мимо нее по улице проходили две женщины. Одна из них говорила, что китайский лавочник избил работницу, поэтому кто-то поджег магазины.

– Женщина попросила свое жалованье, и он, повторяю, «вмазал ей по лицу», – сказала она.

Другая женщина поджала губы.

«Китайский»? Они ведь говорят не об отце Кови, правда? Владельцами большинства лавок в округе были китайские островитяне, и Кови подумала, что это мог быть любой из них. Но не ее папа. Все знали, что ее отец любит играть на деньги, не прочь выпить… Но избить служащую? Это не похоже на Джонни Лина Линкока. Ее папа? Отец однажды замахнулся на нее ремнем, но так и не побил по-настоящему. Похоже, он считал, что угрозы достаточно. У него всегда так – шуму много, толку мало.

Почти у самого дома Кови увидела Гиббса и его отца, бегущих в сторону пожара. Гиббс обернулся и бросился к ней.

– Гиббс! – указывая на зарево, громко позвал его отец.

Грант-старший владел магазином на паях с кузеном своей жены, так что у него были все причины для волнения.

– Прости, отец зовет… – начал Гиббс.

– Понимаю, понимаю.

– Мы можем встретиться завтра? – спросил Гиббс. – Постарайся увидеться со мной. На обычном месте.

Кови кивнула и открыла ворота своего дома. Ее глаза были полны слез. Но ей не пришлось ждать до следующего дня: Гиббс вернулся через час и колотил в ворота до тех пор, пока она не выглянула в окно и не впустила его. Взявшись за руки, они пробежали через палисадник и оказались в задней части дома.

– Плохо будет, если тебя увидит мой отец.

– Вряд ли он скоро вернется, Кови.

Кови почувствовала, как отяжелело ее тело. Она опустила голову на плечо Гиббса.

– А твой папа?

– С ним все в порядке, и с его магазином тоже, он просто помогает другим.

Они замолчали, целуясь и нежно прикасаясь друг к другу, пока она не оттолкнула его:

– Лучше уходи, пока нас никто не увидел.

– Ты права, – сказал Гиббс, вновь наклоняясь к ней, а потом отодвинулся.

Предрассветные часы Кови провела в одиночестве и тревожном ожидании. Впоследствии она старалась избегать отца, мечтая о том дне, когда они с Гиббсом вместе покинут остров, но в ту ночь ей хотелось только одного: увидеть папу на пороге дома. Ее мать давно ушла, бабушки и дедушки умерли, дядя, тетки и кузены уехали, и только папа оставался с нею. Этот эгоистичный, вспыльчивый, недалекий человек был единственной родной душой для Кови.

При свете дня несколько мужчин из округи помогли отцу Кови и другим торговцам расчистить пожарище. Всего загорелось четыре магазина, включая одну из двух лавок Лина. Никто не знал, кто их поджег. Или, во всяком случае, никто об этом не говорил. Закончив работу, мужчины, в покрытых копотью рубашках и бермудах, явились на задний двор дома Лина. Сам хозяин приковылял в одной сандалии, неся в руках другую, разорванную. Кови побежала в умывальную, чтобы смыть следы недавних слез.

Мужчины ополоснули руки и лицо из садового шланга, потом расселись на стульях и ступеньках террасы. Перл и Кови принесли стаканы воды со льдом, тарелки с курицей, рисом и горошком. Ароматы кокосового молока и чеснока щекотали ноздри; издали тянуло запахом горелого дерева и металла. Отец Кови с другим торговцем негромко обсуждали человека, предположительно избившего свою работницу.

– Он не первый раз распускает руки, – говорил Лин. – От этого мужика одни неприятности.

Отец перешел на местный говор, и будь здесь мать Кови, она была бы недовольна. Но мама Кови покинула этот дом пять лет тому назад.

Ни разу не позвонила.

Не написала ни строчки.

Не вернулась к своей дочери.

– И это еще не конец, Лин, – сказал в ответ торговец.

Кови хотелось послушать их еще, но Перл позвала ее в дом. Если хочешь узнать о том, что происходит в городке, то ты либо околачиваешься возле мужчин на заднем дворе, либо – раз уж выпуклости и изгибы твоего тела бросаются в глаза и тебе не позволено находиться в мужской компании – идешь к женщинам в кухню. Особенно интересно бывало там в дни стирки. Днем после школы обычно наступало затишье, когда в патио вывешивались белые простыни и одежда для отбеливания на солнце, и Перл могла ненадолго отвлечься от хлопот, чтобы полакомиться фруктами и поболтать с другими помощницами по хозяйству.

Как все жители городка, Кови слышала жалобы на китайских торговцев, которые не платили своим работницам жалованье или приставали к ним с непристойностями. Но не только они плохо обращались с женщинами. Кови знала об этом по рассказам очевидиц или их подруг. Такие истории случались с ними самими или с их знакомыми на службе, в магазине или школе. И не важно, какой цвет кожи был у обидчика – желтый, черный или белый.

Перл говорила, что все люди – прирожденные ginnal[9]Мошенник, обманщик (ямайский сленг). и мало кто не воспользуется преимуществом перед слабым или не притворится другом сильного, чтобы нажиться на этом. Но даже Перл утверждала, что отец Кови не такой уж мерзавец по сравнению с другими. Взять, к примеру, Коротышку Генри – вот уж злодей, каких поискать! Преступные дела Коротышки, рассказывала Перл, гремели далеко за пределами их округа.

По ее словам, все знали, что Коротышка берет деньги у политиков, чтобы разжечь насилие в западной части острова. Но это еще не самое плохое. Коротышка был способен на убийство! Не одна несчастная душа, воспользовавшись так называемой щедростью Коротышки и не сумев отдать долг, распрощалась с жизнью. Другие приползали домой, избитые и безмолвствующие. «Там, где дело касается денег, – повторяла Перл, – не все то благо, что дается свыше».

Ходили слухи, что женщина, недавно найденная мертвой на побережье вблизи другого города, отвергала заигрывания Коротышки. Из всех россказней про него именно эта история приводила Кови в небывалый ужас. Неужели из-за такой малости кого-то могли столь жестоко наказать?! Говорили, его брат не лучше. Мол, братья Генри с готовностью пользуются другими людьми, навлекая на них всевозможные несчастья.

Вероятно, Кови и Перл стоило подумать о том, что скоро Коротышка попробует влезть в дела Джонни Линкока. Но им не пришло это в голову.

Далеко не сразу Кови поймет, что пожар ознаменовал собой начало конца. Откат, перед тем как волна отцовских долгов поглотит их обоих. Бо́льшая часть товара из лавки отца была уничтожена. Все прочее закоптилось и потому продаже не подлежало. На следующий день после пожара Кови слышала, как Перл судачила с прислугой из соседнего дома, говоря, что мистер Лин разорится не из-за чьих-то злых дел. Мистер Лин, говорила Перл, вполне способен разорить себя сам.

Лин

Что представляет собой человек, размышлял Лин, у которого нет больше места, называемого домом?

Лин знал, что люди по-прежнему видят в нем чужака, несмотря на то что он ходил в школу в этом городе, вел тут свой бизнес, взял жену из местных и растил здесь ребенка. Он не стал своим даже после того, как от туберкулеза, подобно многим другим, умерли его братья. Лин тоже всегда считал себя иностранцем – даже когда стучал костяшками домино по столу на заднем дворе, или со злостью изрыгал местные ругательства, или сидел на террасе, посасывая манго сорта бомбей, сорванное с дерева, которое его отец посадил собственными руками.

Но все изменилось в ту ночь, когда он смотрел, как горит его лавка, в ту ночь, когда кто-то поджег один из его складов, где он работал с детства, в ту ночь, когда он поймал себя на том, что беспокоится за безопасность своей дочери в городке, где она родилась. В ту ночь, когда Лин, потеряв наличность и почти все товары для обмена, наконец признался себе, что попал в переплет.

Все слова, какими люди когда-либо вполголоса обзывали его, все неодобрительные взгляды, какими его провожали, когда, вцепившись в край его рубашки, за ним по городу ходила его смуглая, оставшаяся без матери дочь, припомнились в ту особенную ночь и острым концом мачете терзали его грудь. И он понял тогда, что никакой он не иностранец, что это его единственный дом и ему некуда больше идти. Да, он приехал сюда в детстве из Гуанчжоу и звался Лин Цзянь, но бо́льшую часть жизни его знали как Джонни Лина Линкока из округа Портленд, что в шестидесяти с небольшим милях от столицы и за тридевять земель от Китая. Его прошлое и настоящее были неотделимы друг от друга.

Прав ли был ба, настаивая, чтобы его называли по китайской фамилии, и желая того же для Джонни? Мудро ли он поступал, прилюдно разговаривая с сыновьями на хакка? Правильно ли делал Лин, когда каждую весну ездил на кладбище в Га-Сан, чтобы привести в порядок могилы братьев и родителей? А главное, изменило ли это хоть что-нибудь?!

Теперь уже не важно. Хотя на Лина возвели напраслину и он пострадал из-за проступков человека, похожего на него лишь в силу китайского происхождения, доконало его совсем не это. Он сам сунул голову в петлю. Лин не смог бы оправиться после пожара, потому что, потакая собственным порокам, оказался по уши в долгах.

Лин опустил взгляд на свои ступни. Они были по-прежнему в копоти. Включив садовый шланг, он ополоснул пальцы на ногах. Подняв глаза к кухонному окну, он услышал болтовню Кови с Перл, звяканье тарелок, пока их мыли и ставили на место. Как раз в тот момент, когда к Лину пришло осознание ценности того, что было здесь нажито, он понял, что вот-вот потеряет все.