Онлайн чтение книги Дивертисмент
iii

Подробно рассказывать о том, как я подружился с сестрами Динар, нет смысла. Для этого пришлось бы пересказать всю историю нашего совместного (Лауры и моего) обучения на одном факультете. Факультет вообще сыграл огромную роль во всем этом; он стал тем центром, от которого расходились радиусы наших отношений: я – сестры Динар, я – брат и сестра Вихиль – Ренато. С Лаурой я познакомился, когда она еще училась, с Ренато, когда он скрывался от полиции в одном старинном особняке в зале мажордома во время беспорядков сорок пятого года. Вихили уже знали его, они учились на другом факультете, но антифаррелистские настроения сблизили нас и швырнули в один котел общей борьбы. Ренато был невероятно полезен всем нам, особенно его умение держать в руках кисть. Сейчас уже можно признаться в том, что именно он был создателем того огромного транспаранта, который мы водрузили на крыше факультета – не скажу какого, – и этот плакат заставил хохотать весь Буэнос-Айрес. Последовавшее вскоре поражение и пришедший ему на смену период лакейского упадничества заставили нас держаться вместе, но заниматься при этом только самими собой. Это было своего рода формой убивания времени. Мы организовали абсолютно дурацкий кружок «В-4» и обосновались в студии Ренато, прозванной «Живи как умеешь». Нашими кумирами и советчиками поочередно и параллельно друг другу были Флоран Шмитт, Бела Барток, Модильяни, Дали, Рикардо Молинари, Неруда и Грэм Грин. Еще котенком Тибо-Пьяццини чудом избежал участи быть названным Полем Клоделем – нам стоило немалых трудов отговорить Марту от столь неосторожного шага. Пожалуй, не стоит продолжать рассказывать об этом.

На письменном столе была оставлена записка. Крупными буквами на куске картона была выведено: «Громите все a piacere.[24]В свое удовольствие (um.). Буду в десять. Р. Л. Artiste-Peintre[25]Художник-творец; свободный художник (фр.). ». Сусана уже приняла командование на себя, и вдоль одного обожаемого нами пейзажа Пасенсы выстроилась шеренга многообещающих бутылок. Я с гордостью выставил присланную мне друзьями из Годой-Круса флягу с мендосской граппой и предсказал всем, кто осмелится ее вкусить, основательную delirium tremens.[26]Белая горячка (лат.).

– Инсекто говорил о вас, – обратилась Су к сестрам Динар. – Проходите, вещи можете оставить в моей комнате. Вихили уже там, как всегда – грызутся друг с другом.

Я задержался, рассматривая студию. В отсутствие Ренато Су уже успела привести в подобие порядка его ящики, коробки и всякое барахло. Ренато собирал по улицам самый невероятный мусор и раскладывал находки под стеклянными колпаками. Его знаменитые «Кошачьи экскременты» (несомненное влияние одного из произведений Готфрида Келлера) были главным фетишем студии. Марта обижалась, полагая, что здесь скрыт некий намек на ее персону, и как-то раз вышвырнула шедевр в окно. Ренато выволок ее за волосы в сад и заставил искать произведение искусства. На поиски ушло минут десять проклятий, оскорблений и дерганий за волосы. Кроме тех какашек – в авторстве которых мы сильно подозревали Тибо-Пьяццини, – Ренато собирал шпильки, скрепки и всякие проволочки, чтобы, изгибая, придавать им самые диковинные формы, а также – перышки и прочую дребедень. Су пришлось немало потрудиться, чтобы разложить все по местам, разместить коробки с красками на рабочем столе и сложить последние картины на одном из диванов почти неприметной стопкой. Кроме того, я заметил, что число сидячих мест увеличилось и что маленький столик из спальни Ренато теперь занял место в студии, явно приготовленный в качестве атрибута предстоящего вечера. Бедная Сусана – такая домашняя, такая идеальная хозяйка, которую забросило в эту ежевечернюю бесшабашную преисподнюю. Впрочем, может быть, ее это вовсе и не огорчало, присматривать и ухаживать за Ренато было ее слабостью – скрытая форма адельфогамии.

В студию вбежала Марта и тотчас же утащила меня куда-то в угол, хотя в помещении кроме нас никого не было.

– Слушай, пока остальные не пришли, признавайся… Ну же, Инсекто – с кем из них ты спишь?

– Ни с кем. Они невинны и простодушны. Если честно: у меня чистый и целомудренный роман с ихней мамашей.

– Ну вот, не успели оглянуться – ты уже тронулся. Ведь это ты их приволок? А ты знаешь, что сегодня вытворил Хорхе? Просто кошмар какой-то! Представь себе, часов в пять он вроде как впал в транс, и служанка позвала меня в его комнату. Захожу я к нему с блокнотом, а эта скотина как налетит на меня! Выхватил блокнот и – что ты думаешь? – в мгновение ока разодрал его в клочья! А убедившись в том, что мне не в чем будет записывать, он вдруг разразился потоком таких прекрасных стихов, подобных которым я от него в жизни не слышала! Представляешь, минута идет за минутой, он себе мелет, а я стою и реву, так как понимаю, что ничего из этого сохранить не удастся. Нет, ну ты можешь себе представить что-либо подобное по степени кретинизма?

– С его стороны это был верный ход, хороший урок тебе, – сказал я. – Если бы он учитывал твои стремления и пожелания, ты бы записывала за ним каждое слово, даже его зевки. Сколько раз ты бросалась записывать всякую чушь, которую он городил просто так. Пока что тебе не хватает ни чутья, ни знаний, чтобы отличить стоящее от мусора. Ну, а то, что Хорхе куда более требователен к своему творчеству, чем ты, это и так ясно.

– Может быть, ты и прав, – кивнула Марта. – Но если бы ты слышал! Пока я ревела, он говорил что-то про ковчег, про огромных морских змей, которые восстали из бушующих волн – ну, что-то в этом роде, я не запомнила – и перекинулись живыми мостами между землей и небом. В общем – просто фантастика!

– Могу себе представить, – сказал я. – Уж я-то сыт по горло красноречием Хорхе. То, что он поэт, и поэт прекрасный, мне давно ясно, но все эти его экспромты всегда балансируют на грани самого отъявленного формализма. Так что он абсолютно правильно поступает, время от времени изливая душу таким образом, чтобы не оставалось и следов снятия внутреннего творческого напряжения. Сегодня же или, в крайнем случае, завтра он надиктует тебе что-нибудь новенькое, вот увидишь. Вполне возможно, что он выдаст что-либо на ту же тему, но в другой интерпретации. То, что ты запомнила про змей, звучит вроде неплохо, но больно уж он надоел со своими зверюшками.

– Мне больше нравится Монья, – сообщила наконец Марта.

– Что же, уже неплохо.

– А Хорхе понравилась Лаура.

– А тебе, говоришь, Монья? Нарцисс-то придет?

– Мы ему звонили, он обещал подойти часам к одиннадцати. Участвовать будешь? Мне почему-то кажется, что у Лауры нет никаких спиритических способностей. Как бы она не спугнула Эуфемию. Я уже с обеда чувствую: Эуфемия где-то рядом.

– Хватит разводить пропаганду, – возмутился я. – Со мной это не пройдет. Пусть являются твои привидения – посмотрим, что это за пугала. Лично я хорошо поел, и теперь меня будет трудно возбудить чем бы то ни было, если не считать, разумеется, твоих ножек.

– Пошляк ты и грубиян.

Поднявшись на цыпочки, она обхватила мою голову ладонями и поцеловала в губы. От нее пахло зубной пастой «Скибб», той же самой, какой пользуюсь я, так что все получилось просто великолепно. Но нам пришлось отстраниться друг от друга, потому что из спальни вывалилась вся честная компания; напоследок Марта успела шепнуть мне на ухо:

– Осторожнее с Нарциссом. За ним глаз да глаз нужен.

Когда пришел Ренато, все были заняты делом: Лаура и Монья наперебой пересказывали Хорхе фильм Карне (который Хорхе, разумеется, видел, но предпочел умолчать об этом), а Сусана подрезала когти Тибо-Пьяццини: я крепко держал беднягу, предварительно завернув его в большое полотенце. Мы уже послушали джаз, затем – часть из квартета Бриттена и в общем и целом вели себя как приличные, образованные люди. Даже Ренато удивился, застав все в таком благопристойном виде. Я представил ему Лауру и Монью, с которыми он поздоровался пусть и не слишком приветливо, но все же без той ледяной враждебности, которой я так опасался. Я тотчас же поспешил сунуть ему стакан своей граппы. Первым делом Ренато настежь распахнул окно и постоял в проеме, со стаканом в руке, жадно вдыхая запахи ночи. Сусана отпустила на свободу оскорбленного Тибо-Пьяццини и предложила сварить кофе в новой кофеварке, которую она только сегодня купила – со спиртовкой и с прозрачной колбой. Хорхе сел на пол рядом со столиком и как зачарованный смотрел на огонек и на пузырьки, рождавшиеся в закипавшей воде. Вскоре к нему присоединилась Марта, и тут начался очаровательный спектакль под названием «Брат и сестра Вихиль строят друг другу рожи через прозрачный шар с водой». Лаура и Монья, которые уже чувствовали себя в «Живи как умеешь» как дома, от души хохотали, наблюдая за этим зрелищем, и даже подбадривали Хорхе и Марту.

– Зачем ты убрала картину в угол? – неожиданно заорал Ренато.

Сусана выждала паузу, словно обдумывая ответ.

– Она занимала слишком много места посреди студии. Здесь негде было повернуться. А ты разве собирался сегодня писать?

– Нет, что сегодня мне поработать не удастся, это я уже понял, – обиженно заявил Ренато, косясь на сестер Динар. – Но в любом случае лучше, если ты не будешь трогать этот холст. Неровен час – уронишь, и тогда плакали мои денежки.

Лаура, поняв, что в какой-то мере именно она явилась причиной возникшего напряжения, подошла к Ренато. О чем они говорили – я не слышал, да особо и не прислушивался. В тот момент мне удалось полностью абстрагироваться от реальности, погрузившись в созерцание бурлящей кофеварки. Вскоре Су пригласила нас выпить кофе, а Ренато, несколько смягчившись, великодушно уступил общему желанию посмотреть его картину. Не помню, кто именно лично уламывал его, наверное – неутомимая Марта, но в памяти у меня сохранилось, что лампы включал и наводил на холст Хорхе, и он же перетащил станок из угла поближе к середине студии. Если не считать проработки стен дома и кусочка насыпи, в остальном картина пребывала в том же виде, что и раньше. Похоже, Ренато не слишком-то торопился дописывать ее.

– Почему он не бросит ее и не начнет что-нибудь новое? – спросил я Сусану, наклонившись к самому ее уху. – Я и припомнить не могу, чтобы раньше он так мучился с какой-либо из своих картин.

– Дело не в картине, это все Марта. Она по недомыслию накрутила вокруг картины столько всяких аллюзий, что ей и самой в них не разобраться. Видишь, Ренато поработал один вечер – и результат налицо: стены, насыпь. А за фигуры он браться что-то не торопится.

Лаура и Монья молча рассматривали незавершенное полотно. Я же задумался над словами Су, которая, несмотря на все свое внешнее безразличие, невольно участвовала в общем деле. «Взяться за фигуры, наполнить их смыслом…», – в этих словах было так мало самой Су и так много Марты и Хорхе. Впрочем, эти выражения, скорее всего, были взяты из словаря самого Ренато.

– Я бы не смогла уснуть, окажись такая картина в моей комнате, – под общий смех заявила Монья. – И более того, вы уж меня извините, но мне она кажется абсолютно дурацкой. Я имею в виду сюжет, в самой живописи я ничего не смыслю.

– Занятно слышать, как тебя называют дураком, пусть даже и при посредничестве картины. – К Ренато вдруг, совершенно неожиданно, вернулось хорошее настроение. – Но, уверяю вас, Монья, вас ведь Монья зовут? так вот, это, – он ткнул пальцем в сторону картины, – вовсе не глупо. Может быть, вы были бы правы, если бы картина обрела свой истинный, полный смысл.

«Ну вот, – подумал я, – опять они со своим смыслом. Умереть готовы, лишь бы понять этот смысл». Вихили тем временем сцепили руки и затеяли игру, заключающуюся в медленном выкручивании пальцев друг другу. Марта все же смогла улучить секунду-другую, чтобы, не вставая с пола, заявить:

– Смысл в ней уже есть, ясно тебе, малеватель? Это мы, слепые, не видим его. Хорхе, хочешь сыграть в еврейского кантора? Чур, я буду кларнетом. Обожаю кларнет.

Она тотчас же издала серию немыслимых носовых звуков, одной рукой прикрывая рот, а другой изображая, что перебирает клавиши воображаемого инструмента. Лаура глядела на нее в восторженном изумлении, Монья от души веселилась и хохотала во весь голос. Может быть, благодаря общему веселью появление Нарцисса не стало столь уж важным событием, как можно было бы ожидать. Су, едва раздался короткий звонок в дверь, вышла встретить гостя и, перебросившись с ним парой слов в прихожей, провела его к нам в студию. В этот момент Хорхе как раз выводил какую-то сверхпронзительную ноту (хорошо у него это получалось), голос его потихоньку слабел и звучал все тише, Марта же тем временем, растянувшись на полу, выдавливала последние утробные звуки из несуществующего кларнета. Едва бросив на них взгляд, Нарцисс направился к Ренато и протянул ему руку, после чего замер в ожидании, когда его представят присутствующим.

Начать решили с чашки. Нашелся подходящий круглый стол, Лаура и Монья вызвались начертать алфавит, и вскоре мы уже оказались в таинственном полумраке, в котором, к моему удивлению, картину было видно лучше, чем при свете. Мы расположились вокруг стола в таком порядке: Ренато, Монья, Хорхе, Лаура, Нарцисс, Сусана, я и Марта. Места хватило всем. Лаура представила плод своих трудов – алфавит, вычерченный так тщательно, что даже Нарцисс пробормотал в ее адрес что-то лестное. Мы все возложили пальцы на донышко перевернутой чашки. С минуту ощущалась сильная вибрация, какие-то резкие беспорядочные толчки (Хорхе держал наготове блокнот и карандаш), наконец Нарцисс глубоко и шумно вздохнул, чтобы дать понять: вызывание духов началось.

–  Кто здесь?

Чашка заходила из стороны в сторону, демонстрируя явную тенденцию к остановкам в секторе Лауры и Ренато; время от времени она возвращалась к центру круга, где ненадолго замирала. Мой палец ощущал (не знаю, передавал ли) нервные вибрации, приводящие чашку в движение. «Кто здесь?» Сделав два круга, словно изучая алфавит, чашка довольно быстро и абсолютно уверенно указала на три буквы подряд: она коснулась сектора «Ф», затем – «А», после чего – «К». Темп дальнейших перемещений замедлился, да в них уже и не было необходимости. К нам снова снизошел дух Факундо Кироги.

– Факундо, – негромко произнес Нарцисс. – Слушай меня, слушай меня хорошо, Факундо. Эуфимия с тобой?

Неожиданно резко и беспорядочно подергавшись, чашка вдруг метнулась к букве «Д», затем к «А», а потом – не останавливаясь – поочередно к секторам «М», «Е» и «Ч», крутясь у нас под пальцами, как юла. Столь же неожиданно движение прекратилось, и лишь онемевшие пальцы напоминали о том, что только что творилось на столе.

– Да, меч, – почти шепотом прочитал Хорхе.

– Факундо, – позвал невидимого собеседника Нарцисс; он смотрел на нас с немалой долей удивления и явно был бы рад порасспросить кое о чем нас самих. – Что ты имел в виду, когда говорил про меч? Отвечай, Факундо, мы ждем ответа.

Чашка не шелохнулась. Повисла долгая пауза, и чтобы разрядить обстановку и немного передохнуть, Хорхе откинулся на спинку стула и включил неяркую лампу. Мы убрали руки с чашки и, переведя дух, посмотрели друг на друга. На первый взгляд, наименьшее впечатление сеанс произвел на Ренато. Впрочем, когда он протянул руку, чтобы погладить Марту по щеке, мне показалось, что истинный смысл этого жеста заключался в стремлении отгородиться от ее взгляда.

– Наверное, стоит объяснить Нарциссу, в чем дело, – предложил я. – Про меч нам все понятно, только он не в курсе.

– Ну, положим, существуют разные степени посвящения в знание, – улыбнулся Нарцисс, оглядывая меня с ног до головы. – Если вы имеете в виду картину нашего друга, то в общих чертах мне известно, какое место занимает на этом полотне меч.

Заинтересовавшись его осведомленностью, и не без удивления, я хотел было расспросить его поподробнее, но Монья опередила меня.

– А эта – как ее? – Эуфемия, мы разве не будем вызывать ее?

– Не только вызовем, – вежливо поклонился ей Нарцисс, – но скорее всего, и увидим ее. Иногда она быстро соглашается говорить, иногда дуется и подолгу молчит, но никогда не отказывается появиться и вообще ведет себя, как положено хорошей девочке.

По его знаку Хорхе выключил свет. Мне не понравилось сидеть в полной темноте; до меня доносилось сдавленное дыхание сидевшей напротив Моньи. Похоже, не одному мне стало не по себе. Хорхе поспешил сказать:

– Подождите, сейчас что-нибудь зажжем.

У меня возникло подозрение, что сказал он это не столько ради Моньи, сколько ради Лауры. Он действительно весь вечер не отходил от нее, – в соответствии с объявленным Мартой разделом сестер Динар.

На столе, ближе к Нарциссу, зажглась маленькая красная лампочка. Медиум спокойно рассказал, что нам нужно делать; по его знаку мы взялись за руки, сосредоточились на Эуфемии, а он монотонным речитативом стал читать какое-то заклинание на незнакомом языке. Во всей его речи я более или менее четко разобрал только имя вызываемой Эуфемии, все остальное представляло собой череду бессмысленных, произносимых с заунывной интонацией, чуть сбивчивых слогов. Я почувствовал, как заискрились электрические разряды на руке Марты, которую я сжимал в своей ладони. Никто ничего не говорил, но я вдруг ясно понял, что Нарцисс решил использовать как медиума Марту. Глаза мало-помалу привыкли к темноте, и вскоре стало возможно разглядеть лицо Нарцисса, подсвеченное снизу красным светом, – такое освещение логично придавало ему вполне жутковатый облик. Взгляд Нарцисса впился в Марту, она задышала тяжело и хрипло. Еще дважды было произнесено имя Эуфемии, и Марта машинально повторила его. Было бы нелегко описать момент превращения, получилось все как-то быстро и достаточно естественно: у всех вдруг появилось ощущение того, что Эуфемия уже здесь, с нами. Когда она заговорила, ее голос донесся с той стороны, где сидела Марта, но не с высоты, где находился рот Марты, и голосом Марты он тоже не был. Голос был немного суховат (не похож ни на голос чревовещателя, ни на бормотание попугая), но при этом явно принадлежал человеческому существу. Голос звучал где-то рядом, и даже интонации его не показались мне незнакомыми.

– Иногда поют в старых парках, – произнес этот голос. – Кто это? Кто там, бродит cреди лилий? Здесь холодно.

(Духота в студии была невыносимая: перед началом спиритического сеанса Сусана закрыла окно.)

– Спасибо, что снова вернулась к нам, – сказал Нарцисс. – Как поживаешь, Эуфемия?

– Я не живу, и кто знает, вернусь ли еще. У меня было много одежд, одна прекрасней другой…

– Эуфемия, – требовательно произнес ее имя Нарцисс. – Ты, наверное, хочешь нам что-то сказать. Ты так быстро пришла к нам. Говори же! Факундо уже был здесь.

(Ногти Сусаны впились мне в ладонь. Решив, что она подает мне какой-то знак, я попытался ответить, сжав ее руку. Неожиданно для меня рука отозвалась резкой дрожью, почти конвульсиями. Бедная Су, ей-то зачем было влезать во все эти игрища? А с другой стороны – рука Марты: неподвижная и ледяная, словно окаменевшая.)

– У Факундо разбито лицо, – отчеканила Эуфимия. – Он мертв, да, он мертв.

– Его убил Сантос Перес, – будто по учебнику истории, произнес Нарцисс; мы все вздрогнули, словно эти слова абсолютно не вписывались в атмосферу происходящего. Но еще более резко отреагировала Эуфемия. Сначала она тяжело задышала, а затем вдруг разразилась смехом, она смеялась и смеялась, истерически, будто испуганно кудахчущая курица, и с каждым взрывом ее смеха воздух в комнате казался мне все более спертым, я уже раскаивался в том, что привел сюда Монью и Лауру, мне хотелось прекратить все это, заткнуть рот Эуфемии. Но вместе с тем происходящее мне нравилось, и мысленно я требовал от Нарцисса продолжения.

– Его убил Сантос Перес, – повторил он. – Мы все это знаем.

Смех оборвался на какой-то всхлипывающей ноте. В том месте, где рождался голос Эуфемии (рядом с головой Марты, но выше), я, кажется, на какой-то миг увидел некую полупрозрачную вязкую тень. Но стоило мне моргнуть, как загадочное видение исчезло. А Эуфемия продолжала хрипло дышать.

–  Его убила Марта!  – прокричала, почти провизжала она так страшно, что рука Сусаны, словно сороконожка, перевернулась в моей ладони. – Мечом! Мечом, мечом, мечом!

– Эуфемия, – послышался все такой же ровный и спокойный голос Нарцисса. – О ком ты говоришь?

Словно молния ударила меня по глазам: это Хорхе, не выдержав напряжения, щелкнул выключателем. Никого, кроме нас, в комнате не было, а сам Хорхе лицом походил на измученного бледного Пьеро.

– Ну ты и болван, – вполне любезным тоном заявил ему Нарцисс. – Теперь все, больше она сегодня не вернется. С Эуфемией так обращаться нельзя.

Хорхе посмотрел на него пустыми глазами, затем подошел к Марте и остановился рядом с нею. Марта сидела на своем прежнем месте – тихая, погруженная сама в себя. Мне показалось: Хорхе хотелось обнять и успокоить ее, но он ограничился только тем, что встал за спинкой ее стула, всем своим видом выражая готовность защитить сестру от любых напастей. Лаура, еще не придя в себя от пережитого страха, восхищенно смотрела на него. По правде говоря, бледность была ему даже к лицу, никогда раньше я не видел Хорхе таким красивым.

– Финал сеанса оказался несколько скомкан, – сказал Нарцисс, растирая себе руки. – Символика разговора весьма неопределенна и требует расшифровки и толкования. Честно говоря, я не удовлетворен таким результатом. Виноват же во всем наш коллега, поспешивший так глупо прервать столь интересно начинавшийся разговор.

Я посмотрел на Сусану и удивился: на ее лице было выражение облегчения. Она бодро встала из-за стола и занялась приготовлением кофе и других напитков. Пройдя мимо Ренато, который, не замечая никого и ничего вокруг, смотрел в одну точку перед собой, я подошел к его сестре.

– Мои поздравления, Су.

– Интересно: с чем это?

– С новостями. Какими бы они ни были, для тебя они, похоже, оказались добрыми.

Она пожала плечами, словно давая понять, что ничего серьезного не произошло.

– Единственное, что, пожалуй, имеет значение, – тихо сказала она мне, – это то, что Ренато теперь понял, как нужно закончить картину.

– Ты так думаешь?

– Я уверена. И чем быстрее он этим займется, тем лучше. Нужно брать быка за рога.

– Рог тут я вижу только один, да и тот – стальной. Это если забыть о том, что рог, как и клинок, сам по себе никакой опасности не представляет. Причину, побуждающую руку совершить роковое движение, – вот что нужно найти и устранить.

– Это уже не важно. – Су широко улыбалась мне. – Разумеется, все это глупо, и ничего хорошего здесь нет… Но был вариант еще более страшный.

– Какой, Су?

– Тот, о котором я думала, тот, которого я так боялась.

– Какой же? Объясни…

– Я хочу пить, – сказала Сусана. – Я очень хочу пить.