Онлайн чтение книги Эпиталама
IV

Утром Берта стояла в пеньюаре, облокотившись на балюстраду окружавшего дом деревянного балкона, и с ощущением счастья взирала на разлитый повсюду свет, на полную солнца и птичьих криков листву. Потом она спустилась в сад в сандалиях на босу ногу, желая, насколько возможно, быть ближе к природе; солнце и воздух, слегка касаясь ее тела под свободно ниспадающей одеждой, понемногу снимали вялость после пробуждения.

Она села под тентом перед домом; закрыв глаза и слушая хлопающие звуки раздуваемого легким ветерком холста, старалась впитать в себя все ощущения этого яркого и тихого погожего дня. Париж был где-то далеко. Приехав сюда, она ощутила внезапное умиротворение, желание все время спать, словно ей удалось изгнать из своего тела некоего злого духа. От нахлынувшей лености ей не хотелось теперь беспокоить себя мыслями об Одетте, не хотелось думать, мучиться. Ей пришлись по душе и этот небольшой городок, и эти простые люди, что окружали ее, и вообще все то, что отличалось от ее прежней жизни.

В кухне, стараясь перекричать шипение масла на сковородах, громко говорила Луиза. Юго приносил завтрак под тент. Берта требовала, чтобы яйца были непременно от госпожи Мерикан, зелень от госпожи Демьер, чтобы рыба была выловлена в канале, а клубника собрана в своем саду.

Она вытягивалась в шезлонге, прочитывала несколько страниц «Анны Карениной» и засыпала. Иногда ее будила машина Натта. Проезжая через городок, он непрестанно гудел. Берта снова брала в руки книгу, но вскоре опять откладывала ее в сторону, слушая голос госпожи Демьер в саду госпожи Мерикан.

Затем она поднималась к себе в комнату и одевалась, чтобы идти встречать Альбера на вокзал.

Когда она открывала ворота, на решетку бросалась верная собака, и, пока она шла по улице, из каждого палисадника ей вслед несся бешеный лай. Внезапно улица наполнялась людьми в темных костюмах и соломенных шляпах. «Это шестичасовой поезд», — мысленно говорила она себе, замедляя шаги. На минуту она останавливалась у вокзала, наблюдая за тем, как проворно лотошница складывает газеты. Заслышав приближение поезда, она подходила к ограде и ждала Альбера там. Она смотрела на пустой переходный мост над путями, надеясь разглядеть Альбера среди первых появлявшихся пассажиров, но очень скоро он заполнялся плотной толпой.

* * *

Однажды, одеваясь, Берта подумала, что у нее нет подходящей одежды для сельской местности. Ей хотелось купить короткое, легкое платье без рукавов, с большим воротником, похожее на то, что носила милая фермерша в пьесе Николье. Возле вокзала она обратила внимание на вывеску портнихи и после обеда направилась за советом к госпоже Мерикан.

От госпожи Мерикан она пошла на улицу Карно и, пробежав глазами по фасадам домов, узнала ставни дома госпожи Паскье.

Дверь ей открыла молодая, несколько полноватая женщина с красивыми черными глазами.

— Вы портниха, мадам? — начала Берта, входя в небольшую столовую. — Мне бы хотелось посмотреть какие-нибудь модели летнего платья. Вы работали в Париже…

— Да, мадам, я была портнихой в Париже. В Суэн я приехала, чтобы поправить здоровье детей, — сказала молодая женщина с улыбкой, открывшей два ряда очень белых зубов и украсившей ее пухлые щеки милыми ямочками.

Она убрала со стула наваленные на нем куски ткани и положила их на швейную машинку.

— Я работала у Давида, хозяина нескольких ателье в предместье Пуассоньер. Ах! Какие мы шили прекрасные платья! Я одевала мадемуазель Мартини. Вы ее, может быть, знаете? Очень красивая женщина! Она была стройная и высокая, как вы… Мы шили ей даже платья для сцены. Когда я ушла от своей хозяйки и открыла собственную мастерскую, она стала одеваться у меня. Разумеется, я сама делала примерку ее платьев, я ведь знала все ее привычки. Ах! Такое это было удовольствие — одевать ее.

— Я хотела бы сшить себе легкое летнее платье. Платье без рукавов, чтобы носить его за городом и чтобы его было легко надевать. Такая жара стоит! Мне хочется сесть и сидеть на траве.

— Ах! Мадам! Вам нравится деревня! Вы сюда только что приехали? Только слишком долго наслаждаться ею не стоит.

— Мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда.

— Через два года от этих мыслей у вас не останется и следа! Тут же совершенно нечего делать. Каждый день одни и те же лица. И люди такие недалекие. Ах! Париж, мадам! Париж всегда хорош, даже летом… Я переехала сюда ради вот этих дрянных сорванцов… Я же запретила тебе входить сюда, — закричала она на девочку, толкавшую дверь. — Ты опять вся перепачкалась! Давай-ка живо отсюда! Ну просто какой-то ужас! Вы только посмотрите на этот передник! — говорила она, тряся ребенка за руку.

Девочка расплакалась; женщина тут же с пылкой нежностью схватила ее и поцеловала своими полными чувственными губами.

— Ну давай, давай, радость моя, иди отсюда, — ласково сказала она, когда ребенок успокоился.

Затем она заговорила голосом, в котором слышался протест и сквозило страстное желание пожить, как того требует ее молодое, крепкое тело:

— Я не намерена оставаться здесь до конца жизни!

— Но ведь вы же живете в Суэне ради детей. Кроме того, и мужу вашему здесь лучше.

— Ха! Вот уж что меня меньше всего заботит, так это его удобства! Здоровья, чтобы бегать за юбками, ему хватит еще надолго! Ведь и не ведаешь даже, что тебя ждет, когда выходишь замуж! Ах! Мои распрекрасные годы в ателье! Работать-то приходилось будь здоров, а всегда была счастливая, веселая, всегда в компании. Не все оказались такими дурами, как я! Некоторые поняли, что вешать на себя обузу, обзаводиться семьей, вовсе не обязательно. А теперь вот мне приходится шить платья по двадцать франков за штуку, постоянно глядя на эту мерзкую улицу.

Берта листала журнал мод.

— Вы могли бы сшить мне еще и пеньюар, — сказала она, задержав взгляд на одном рисунке. — Только, чтобы ткань была красивая. Вот хороший фасон. Я зайду к вам в понедельник. Вы покажете мне образцы. Значит, договорились, вы поищете образцы для платья и пеньюара.

«Пеньюар получится симпатичный, — размышляла она, идя по улице и вспоминая рисунок из журнала. Она представила себя сидящей в шезлонге. — Нужно, чтобы это был розовый цвет… отдающий оранжевым… точно… цвет роз в этом саду. Розовато-желтый цвет».

Потом она подумала о мадам Паскье, и в ней вновь проснулась склонность к анализу, к постоянной, изнурительной работе мысли, которая выработалась у нее благодаря привычке все время размышлять о самой себе. «Она вышла замуж за этого мужчину и переехала сюда из чувства долга. И своей добродетелью связала себя по рукам и ногам. Она обожает дочь и ненавидит ее, так как она удерживает ее здесь. На вид ей лет тридцать. Она еще красива. Буквально физически ощущаешь, что рано или поздно она все это бросит».

Вдруг Берта заметила, что попала не на ту улицу. Она ушла в сторону от своего дома и теперь оказалась на дороге, ведущей в Приютский лес. Она решила продолжить свою прогулку до виллы «Славки», жалкой лачуги, где ютилась одна очень бедная женщина. Когда Берта узнала про это, ей захотелось познакомиться с этой женщиной. Про нее рассказывали, будто она оставила свою семью и уехала с каким-то итальянцем. Два года назад тот умер, и теперь она кормилась тем, что делала заказы для крупных магазинов.

Берта свернула на поросшую травой дорожку, извивающуюся в тени красивых деревьев; она заметила ее еще тогда, когда гуляла здесь с Альбером. Она услышала стрекотанье швейной машинки и тут же увидела выглянувший из-за листвы домик.

Сидевшая у окна женщина, не останавливая машинку, на мгновение подняла глаза и посмотрела на Берту полным скрытой враждебности взглядом. Берта толкнула небольшую деревянную дверь, которая тут же сорвалась с петель и которую ей пришлось поправить под аккомпанемент затявкавшей в доме собаки.

— Я не ошиблась, это вилла «Славки»? — с улыбкой спросила Берта, слегка напуганная нищенской обстановкой комнаты. — Мне говорили о вас.

— Вилла! Скорее лачуга, — ответила женщина охрипшим голосом.

— Мне сказали, что вы могли бы сшить мне передники. У меня кухарка толстая, как башня; нет никакой возможности купить фартук ее размера, — сказала Берта, продолжая любезно улыбаться, словно извиняясь и стараясь вызвать у женщины ответную улыбку.

— А образец у вас есть? — спросила та, вставая, чтобы предложить гостье единственный имеющийся в комнате стул.

— Что вы, спасибо, — отвечала Берта, — не беспокойтесь. Я мешаю вам работать. Образец я принесу.

— Только быстро я не смогу. Мне нужно еще закончить предыдущую работу.

— Я могу подождать, — проговорила Берта, украдкой разглядывая усеянный нитками пол и неубранную постель. — Вы весь день шьете на машинке? Это блузки, да? Сколько вы их шьете за неделю?

— За день мне удается сшить одну блузку, иногда еще лишний рукав. Я готова держать пари, что больше сделать невозможно, даже если работать целый день не покладая рук. А к тому же, вы знаете, сделай я воротник всего на четверть сантиметра уже или шире или, к примеру, не такой ширины бант, заказчики не примут работу. Из-за любого пустяка они швыряют тебе блузку в лицо, а станешь протестовать, так сразу скажут: «Идите в другое место, у нас двести человек таких, как вы, и все только и ждут, чтобы им дали работу».

С метром на шее, она снова села за швейную машинку: произнесенные слова заставили ее еще яростнее приняться за работу. Проворно схватив ткань, она с невероятной ловкостью стала вертеть ее вокруг иглы своими длинными грязными пальцами.

— И сколько вам платят?

Женщина кашлянула, затем с недоверчивым видом пробормотала:

— Все зависит от вещи.

— Это ваши сестры? — спросила Берта, разглядывая фотографии, приколотые к дощатой перегородке.

Она заметила портрет мужчины с болезненным лицом и красивыми глазами. Под фотографией была прикреплена маленькая веточка букса.

— Да, это мои сестры; они богатые. Я тоже была бы богатой, если б захотела.

— Ну что ж, ладно! — проговорила Берта, направляясь к двери, под звуки возобновившегося стрекота швейной машинки. — Образец передника я вам принесу.

* * *

Пробило ровно два часа, когда в саду зазвенел колокольчик. Берта, распростертая в шезлонге, повернула голову к калитке и по блеснувшим очкам узнала юную ученицу госпожи Паскье.

— Входите, — крикнула она девочке, державшей в руке большую картонную коробку. — Это, верно, мой пеньюар? Я ждала, что вы принесете его еще утром.

Войдя в комнату, Берта открыла коробку.

— Очень красивый, — сказала она, вынимая легкую, мягкую ткань абрикосового цвета. — Скажите госпоже Паскье, что пеньюар очень красивый. Погодите. Я его сейчас примерю.

Задрапированная в тонкий шелк, отбрасывающий на ее грудь теплый золотистый блик, Берта повернулась к зеркалу и заметила, обращаясь к застывшей от восхищения девочке:

— Он мне очень идет. Я останусь в нем. Передайте госпоже Паскье, что я очень довольна, — сказала Берта, кладя в руку ребенка монету и провожая ее до двери. — Очень хорошо, очень красиво, — добавила она, глядя по-прежнему на свой пеньюар.

Она вернулась в комнату, еще раз поглядела на себя в зеркало и опять вышла в сад.

«Как мало мне нужно, чтобы почувствовать себя усталой!» — подумала Берта, подвигая шезлонг в тень. Устроившись на нем, она взяла из корзинки рукоделие. «Вот так, вышивание успокаивает». Потом она перечитала последние страницы «Анны Карениной» и заснула.

Ей снилось, будто она лежит на пляже, и солнце жжет ей обнаженные ноги и руки…

Она проснулась. Солнце, добравшееся до шезлонга, жгло ей ноги сквозь тонкую тунику, и она, не шевелясь, и как бы желая досмотреть сон, вновь закрыла глаза.

Она услышала голоса и порывисто встала, поправляя в волосах шпильку.

— Я привел к вам вашего соседа, — сказал Натт. — Мой друг, господин Гийом. Пристал ко мне: «Кто эта красивая молодая женщина, которую я часто вижу на вокзале?» На что я ему ответил: «Скоро вы с ней познакомитесь».

— Извините, сударь, — проговорила Берта, повернувшись к высокому мужчине с редкими, коротко подстриженными волосами — Доктор предписывает мне отдых. Я одеваюсь поздно.

— Не извиняйтесь, вы прекрасны, как день, — возразил Натт. — Дамам вообще не следовало бы носить никакой иной одежды. Какой красивый цвет!

— Вам нравится?

— Тоже мне дела! — произнес Натт, садясь. — Женщина остается одна аж до шести часов. Эти молодые люди ничего не боятся! Но мы с тобой, милейший Гийом, уже не опасны. Нам позволительно говорить дерзкие комплименты. В этом наша привилегия.

— Ваш муж возвращается в шесть часов? — негромко спросил Гийом.

— Поглядите-ка, он наводит справки! Разбойник! — воскликнул Натт, в глазах которого сверкнуло лукавство.

— Он возвращается очень поздно, — ответила Берта, стараясь помочь господину Гийому справиться со смущением. — Дни к тому же становятся короче… Но об этом как-то даже и не думаешь: погода такая жаркая! Вчера я пришла на вокзал намного раньше положенного.

— Ну и избалованы же эти молодые люди! Они просто не знают своего счастья, — сказал Натт. — Ездить в Париж, когда у тебя дома такая прелестная женщина.

— Он очень занят.

— Занят? Это хорошо в нашем возрасте! Так ведь, Гийом?

— Уверяю вас, он предпочел бы отдохнуть.

Берта знаком попросила Юго принести второй столик и, поддерживая одной рукой рукав своего пеньюара, взяла с чайного подноса тарелку с пирожными.

— Вам я не предлагаю; я знаю, что вы не полдничаете.

— Сегодня я у вас ни от чего не буду отказываться. На вас слишком красивый пеньюар.

Гийом озадаченно глядел на свою упавшую в песок ложку.

— Это просто-напросто дело рук госпожи Паскье, — ответила Берта, передавая господину Гийому другую ложку.

Затем, обращаясь к нему, она спросила:

— Вы живете в Суэне круглый год?

— Да, мадам. Вон там, между деревьями, видна крыша моего дома.

— Ах! Значит, этот лесок принадлежит вам? Мой муж интересовался, что это за деревья растут вон там.

— Это грабы, сударыня. Если у вас появится желание погулять по этим аллеям, ворота всегда открыты, и вы там никого не встретите.

— Принимаю ваше приглашение. Не раз на меня вдруг находило искушение побродить в прохладе этих прелестных деревьев.

— Пошли, Гийом! Я вас увожу. Уже и свидания назначают!

— Ну зачем вы задираетесь! — проговорила Берта, смеясь.

— В моем возрасте нужно быть веселым. Меня сегодня с самого утра ждут в Бонди. До свидания, сударыня.

— До свидания, мадам, — сказал господин Гийом.

— Знаете что? Я, пожалуй, поброжу по вашему лесу! — крикнула Берта вслед удалявшимся мужчинам, которые с приветливыми улыбками обернулись к ней.

Берта решила, что идти на вокзал уже поздно, к тому же ей захотелось встретить Альбера в обнове, которая была ей так к лицу.

В этот вечер она была довольна всем, и ей вдруг пришло в голову накрыть стол в саду, благо погода стояла превосходная.

Несмотря на возражения Юго, Берта велела принести стол в сад: с котом на руках она весело прошлась по кухне, проверив, положили ли дыню на лед, как всегда просил Альбер. Затем она нарвала роз и поставила их в вазы на стол, послала за льдом к Монера; напевая, поднялась к себе в комнату, надушила носовой платок и шею, внезапно превратившись в прежнюю пылкую молодую женщину.

Она увидала Альбера уже в саду и, не дав ему подойти ближе, побежала к нему сама.

— Не смотри туда, — воскликнула она, нежно прикрыв ему пальцами лицо. — Это сюрприз.

Альбер повернул голову в запретную сторону.

— Мы обедаем в саду? Зачем? Нет, нет! Ведь сейчас придется зажечь лампу. И нас заживо съедят комары.

— Нет! Юго! — позвал он, входя в дом. — Перенесите приборы в столовую. Мы будем ужинать там, где всегда.

Он повесил шляпу, торопливо, с озабоченным видом пересек прихожую, словно чего-то искал в доме, затем уселся на диван в гостиной.

— Ты мне не сказал, нравится ли тебе мой новый наряд, — сказала Берта.

— Красивый, очень красивый. Ты не боишься озябнуть? Ткань такая тонкая… да еще такое декольте…

Альбер был недоволен тем, что жена до самого вечера проходила в неглиже, но решил не делать ей никаких замечаний, опасаясь расстроить ее. Но потом вдруг неожиданно с раздражением, почти грубо сказал, сам удивляясь слетевшим с языка словам:

— За городом у тебя появляются дурные привычки: на тебе ведь утренний костюм.

В саду он сел перед лужайкой, Берта придвинула плетеное кресло.

— Хорошая сегодня погода, — произнес Альбер после некоторого молчания. — Ночь наступает быстро. Ты же видишь, что мы не успели бы поужинать.

Он замолчал. Берта размышляла: «Сейчас у него нет никаких дел, никто не тревожит его, как в Париже: откуда же тогда эта озабоченная молчаливость, этот удрученный, задумчивый вид, который возводит между нами какую-то преграду? Почему же порыв, всколыхнувший меня и кинувший ему навстречу, радость, возвратившееся на какой-то момент благоухание счастья внезапно потонули в атмосфере сухости и тревоги?»

Как бы через силу, с потухшими глазами, он произнес еще одну фразу и снова замолчал.

«Интересно, о чем он сейчас думает? — мысленно спросила себя Берта. — Да просто ни о чем. Он смотрит на деревья. Смотрит на меня. Точно: он смотрит на меня! Но мысли его далеко. Далеко от меня».

Садясь за стол, Альбер проговорил:

— Я не буду есть суп. Дай мне сразу дыню… Бесподобно! — выговорил он, прижимая к нёбу холодную сахаристую мякоть. — Эта дыня даже лучше, чем в прошлый раз. Мерикан заставляет изрядно потрудиться своих сорванцов. Ну ничего, они — люди выносливые, — прибавил он, беря третий ломтик.

Берта ему не отвечала. Она ела быстро, не поднимая глаз на Альбера, и думала: «Если бы у меня был ребенок! Вот что поубавило бы его спокойствия. К тому же я, может быть, умерла бы. Тогда бы он понял. Стал бы страдать».

Альбер обратил внимание на сосредоточенный вид Берты.

— Что-то ты сегодня не очень разговорчивая.

После ужина он снова спустился в сад и сел в кресло у газона. Бросив на Берту недоверчивый взгляд, он закурил сигару.

— Может быть, ты устала?

— Нет, я не устала; напротив, сегодня я чувствовала себя превосходно.

Затем, немного поколебавшись, она спросила:

— Ты не собираешься брать в ближайшее время отпуск? Тебе обязательно ездить каждый день в Париж?

— Я езжу туда не ради удовольствия.

Он сделал несколько шагов к дому, потом прошел перед Бертой и заметил, что на лице ее еще сохранилось выражение отрешенности и враждебности. Он сел, и только легкое нервное движение обнаружило его раздражение, хотя голос оставался очень спокойным.

— Я встретил ту бедную женщину, что живет на вилле «Славки», — сказал он. — Она везла в Париж свою работу — за какую же мизерную плату она ее делает!

Поднимаясь с кресла, он добавил:

— А рядом с этими несчастными живут дамы, у которых есть буквально все и которые еще сетуют на судьбу!

— Этих несчастных действительно жалко. Но разве им не хватает только денег? — возразила Берта, вспомнив фотографию итальянца, приколотую к стене над веточкой букса.

Альбер прошел перед Бертой и бросил на нее мимолетный пристальный взгляд.

— Тебе не холодно?

Он направился к воротам, повернул ключ в замке и вернулся обратно.

— Что-то собака уже давно не лает.

Он поглядел на Берту; ее сосредоточенность была заметна, несмотря на сумерки.

— Тебе бы лучше подняться в комнату. Натт говорит, что тебе следует ложиться пораньше.

— Да, — ответила Берта, и в ее голосе чуть слышно прозвучали нотки отчаяния. — Мне лучше подняться в комнату.

Она поднялась по лестнице, еще различимой в слабом свете, проникавшем сквозь большие окна, и зажгла в своей комнате лампу.

На стуле она заметила одежду Альбера и, приблизившись к зеркальному шкафу, чтобы распустить волосы, была поражена выражением ненависти, появившимся у нее во взгляде. Чтобы не налетели комары, она погасила лампу, переоделась в белый пеньюар и села перед открытым окном.

Над черными деревьями в маленьком квадрате желтого света, далеком и четко очерченном, видны были сидящие за вечерней трапезой люди. Откуда-то доносился дрожащий голос флейты, потом послышался какой-то крик — обычные неясные отклики теплых ночей в предместьях.

Внезапно в саду блеснул маленький огонек и осветил лицо Альбера, который раскуривал потухшую сигару.

Берте вспомнилась та летняя ночь в Нуазике, когда она, молодая девушка, охваченная любовной страстью, сидела вот так же у окна, созерцая темный сад. В саду не было того, кого она тогда так ждала, и все же он был повсюду в той опьяняющей ночи. А теперь он здесь, рядом с ней. Но это уже совсем другой человек. Неужели любовь всегда кончается таким вот холодом в сердце?

— Это ты, Берта? — спросил Альбер, подняв голову к дому. — А то я подумал, что это такое виднеется в окне?

* * *

«Что он делает в Париже?» — подумалось ей вдруг. Она представила себе, как сядет в двухчасовой поезд. Потом неожиданно войдет к ним в дом. И увидит Альбера, Одетту…

«Нет, — подумала она, прогоняя это видение, — я вовсе не боюсь, что он любит другую женщину. Он просто не любит больше меня, вот и все».

Вопреки ее воле, в памяти у нее постоянно всплывали слова Альбера: «Прежде я не любил тебя». Неужели он верит, что любит ее сейчас! Ведь он даже не может побыть с ней, все время убегает куда-нибудь по делам или погружается в молчание, а когда оказывается рядом, то становится еще более далеким.

«Вот что он сделал с тем, что я принесла ему в дар! — мысленно говорила себе Берта с отчаянием и обидой. — И я не имею права даже жаловаться! Мне бы ответили: „Ты же сама выбрала его“. Развестись я не могу: нужны основания другого рода. Со стороны я кажусь счастливой женщиной. Как мне объяснить, что когда исчезает любовь, то все вокруг, вроде бы оставшееся прежним, сразу тускнеет и теряет всякий смысл! Я терплю лишения из-за мужчины, обольстившего меня своими лживыми глазами. И теперь мне нужно как неотъемлемую часть моей жизни, как благородный долг полюбить эту клетку, в которой я не могу больше находиться».

Она часто думала об Анне Карениной, муки которой были ей так понятны. Сцена в эпилоге романа преследовала ее особенно неотступно: она представляла себе Анну, как та стоит и зачарованно глядит на поезд, как, втянув голову в плечи, она падает меж колес на колени, руками вперед, а Вронский в широкополой шляпе нервной походкой шагает по перрону, охваченный горем и угрызениями совести.

* * *

В тот день, посмотрев из окна на облачное небо, Берта решила остаться дома. Ей подумалось: «Так странно. У меня даже нет желания его видеть. Если бы я перестала любить его! Насколько все стало бы проще!»

— Я искал тебя на вокзале, — сказал Альбер, входя в комнату. — Тебе показалось, что идет дождь?

Он положил вещи на камин.

— Вот, собираюсь заняться фотографией. Я купил этот маленький фотоаппарат у Ваньеза. Во время отпуска я буду снимать различные живописные уголки сада. А тебя сфотографирую под тентом. Ты прекрасно выглядишь, — сказал Альбер, обнимая Берту. — Хочешь, навестим Натта?

— Сейчас пойдет дождь.

— Я очень люблю этого славного Натта, — сказал, садясь, Альбер. — Врачи, имеющие такую богатую практику, — сущий кладезь наблюдений, сделанных в гуще жизни, и — что особенно здорово — у них даже нет времени, чтобы эти наблюдения искажать. Но больше всего в Натте мне нравится его умение слушать. Самое незначительное слово, сказанное ему, не пропадает даром, находит в нем отклик. Когда с ним разговариваешь, чувствуешь себя умнее. Я вот заметил — это вовсе не упрек, — произнес он с улыбкой, — я заметил, что то ли из-за привычки, то ли от безразличия жены обычно не слишком чувствительны к уму своего мужа. Как бы ни была мудра мысль, высказанная мужем, жена не может оценить ее глубину, и она тонет в пустоте, не находя поддержки. Несчастному мужчине пришлось бы признать себя глупцом, не будь он достаточно тщеславным. Жена могла бы возразить на это, что ведь и ее красоту тоже ценят недостаточно долго. Это тоже правда. Ум, красота, незаурядные достоинства личности инстинктивно отодвигаются в сторону. Хочется каких-то более глубоких достоинств… Н-да! Я разговариваю с тобой уже пять минут и вижу, что ты думаешь совсем не о том, о чем я тебе говорю.

— Я думаю о тебе, — медленно произнесла Берта, глядя в одну точку.

— И что же ты думаешь обо мне?

— Не имеет значения.

— Ты скрываешь от меня свои мысли? — спросил он, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Она отвернулась в сторону.

— Приходится скрывать.

— Что с тобой? — воскликнул Альбер, бережно усаживая ее на стул. — Сядь. Ты хочешь мне что-то сказать. Я вижу.

Ему показалось, что она обеспокоена тем, что Кастанье остались этим летом в Париже, и он хотел сообщить ей, что вот уже два месяца, как не видел Одетту.

— Скажи мне, что тебя тревожит?

— Нет! Ты рассердишься.

— Ну раз я сам прошу тебя сказать мне…

— Нет! — решительно заявила Берта. — Эта твоя ярость! Твои крики! Мне не хочется слышать их опять! У нас с тобой в этом доме есть видимость счастья, по крайней мере покой, и именно оттого, что я молчу.

— Я уверен, ты изводишь себя из-за какого-нибудь пустяка.

— Ты не станешь меня даже слушать! Тут же вспылишь! Я заранее знаю, что ты мне ответишь. И боюсь этого! Мне просто страшно сейчас. Ты же видишь, я перестала с тобой разговаривать. Это тебе так хотелось.

— Да нет же, дорогая, нам лучше объясниться.

— Не стоит утруждать себя! — проговорила испуганно Берта, вцепившись пальцами в край стула. — Не в этой комнате! Мне нечего тебе сказать. Мне кажется, я сейчас опять увижу страшную гримасу ненависти. И все начнется сначала!

— Как ты возбуждена! Я буду тебя слушать. И не стану прерывать.

Берта встала, снова села, словно она была не в себе, и произнесла быстро тихим голосом:

— Милый, я знаю, ты меня больше не любишь.

— Опять! — воскликнул Альбер и резко встал.

— Ну вот видишь, я не могу тебе даже слова сказать.

— Извини, — сказал он, садясь. — Я слушаю тебя. Можешь продолжать. Я не буду тебя прерывать.

Он остановил взгляд на бахроме кресла, размышляя: «Я должен выслушать ее».

— Ты меня больше не любишь. Я знаю, — продолжила Берта слабым и спокойным голосом. — Я старалась не замечать, но это выше моих сил, потому что ты любил меня когда-то, и я помню об этом. Мне бы надо было делать, как другие… Как Мари-Луиза. Я уверена, она будет счастлива. Это не так уж трудно. Почти все женщины счастливы. Они воображают, что их любят, им можно говорить все что угодно, что такова любовь, блеклая и пустая, что у мужчины много забот; они верят этому, потому что не знают ничего другого. Их взяли в жены, когда их любовь еще не проснулась.

Одновременно протягивая руки к Альберу и отдергивая их, Берта воскликнула:

— Но ты-то! Ты меня обмануть не сможешь! Я видела, каким ты был, когда любил!

Потеплевшим голосом она добавила:

— Я знаю, ты пытаешься быть нежным. Ты скажешь мне, что не изменился. Доказать тебе, что ты теперь другой, я не могу. И объяснить тоже не могу. Ты приезжаешь, уезжаешь, а мне кажется, будто тебя вообще не было дома. Наверное, я тебя разочаровала. Я вижу, что не принесла тебе счастья. Хотя мне так хотелось сделать это! Если бы ты знал, о каком счастье для нас с тобой я мечтала! Я оказалась недостаточно сильной… Мне чего-то не хватило… Тебе нужна была спокойная, очень рассудительная и немного безразличная жена, которая жила бы рядом с тобой, не тревожа тебя… Я могла бы стать такой женой! Я была девочкой немного замкнутой, гордой, энергичной. Я ни в ком не нуждалась!

Она провела руками по глазам и с жаром в голосе продолжала:

— Но ты сломал меня! Ты воспитал меня для любви. Ты привил мне эту неутолимую жажду… А теперь мне нужно забыть об этом, я должна интересоваться бог весть чем, вести себя спокойно, быть за пределами твоей жизни, жить рядом с тенью! Это я-то, которая жила тобой, погружалась в тебя целые годы!.. Но я не могу!.. Ты ведь понимаешь, что это невозможно.

Альбер встал. Он подошел к окну, отдернул гардину и посмотрел в сад.

Потом он внезапно повернулся.

— Безумие! — произнес он. — Лучше признайся, что ты не способна любить меня как личность, как реального человека, любить мою жизнь, как ты говоришь, то есть меня самого. Ты любила призрак и, гоняясь за химерой, теперь критикуешь и разрушаешь наш союз.

Подстегнутый поначалу упреками Берты и уверенностью в своей правоте, Альбер, отвечая ей, постепенно успокаивался. Не обращая внимания на Берту, кричавшую ему: «Какой союз? Споры… молчание…», он продолжал:

— Да, это глупые химеры скрывают от тебя реальность, к которой ты стремишься и которая у тебя есть. Из-за какого-то призрака ты считаешь себя несчастной, каковой, может быть, и в самом деле являешься, потому что мешаешь мне любить тебя так, как мне бы того хотелось. Возле тебя я никогда не чувствую себя по-настоящему непринужденно, у меня никогда не возникает ощущения подлинной безопасности. Мне приходится постоянно следить за тем, как я смотрю, как я говорю, даже за тем, как я думаю, приходится все время учитывать твою болезненную обидчивость… Да! Иногда я устаю от всего этого!

Не слушая Альбера, вжавшаяся в стул и сосредоточенная на своих мыслях, Берта прошептала, почти простонала:

— Я страдаю!

— Очень жаль! — произнес Альбер. — Ты изводишь себя придуманным горем посреди реального счастья. А сколько женщин борются против истинных страданий. Страданий на земле и без нас хватает! А у тебя потребность изобретать их, оттого, что ты счастлива! Когда я думаю об Одетте, покинутой, одинокой!.. Тебе все-таки надо бы пострадать денек, но только по делу!

— Больших мук, чем сейчас, просто не бывает! Что может быть еще? Боже мой… Нет ничего хуже!

Он бросил на нее холодный взгляд, повторяя про себя очевидные и осуждающие ее доводы.

Берта встала, подошла к Альберу и, собрав все свои силы, чтобы тронуть его сердце — уже не слезами, а серьезным призывом, — схватила его руки и с потемневшими глазами настойчивым голосом проговорила:

— Ты же видишь, как я страдаю. Неужели ты ничего не можешь сделать ради меня?

Руки ее соскользнули с этого бесчувственного человека. Она снова опустилась на стул. Альбер глядел в окно на потухшую с наступлением ночи листву; на светло-сером и как бы влажном фоне деревья раскачивали своими черными верхушками.

Он не чувствовал сострадания к Берте, потому что его выводила из себя сама первопричина ее боли, и он не видел в ее слезах ничего, кроме столь ненавистной ему экзальтированности.

— Какой же ты черствый! Значит, мои страдания тебе совершенно безразличны?

— Ты плачешь из-за глупостей, — ответил Альбер, стараясь сдерживать нетерпение.

Она ответила с мольбой в голосе:

— Но ведь я же страдаю!

Альбер сел и стал пристально рассматривать ковер, чтобы освободить свое сознание от этих сетований и сохранить спокойствие, потом повернулся к Берте и взглянул на нее с неприязнью.

— Вот этого ты и добивался! — с ненавистью воскликнула Берта. — Ты все разрушил!

Альбер поднялся и направился к двери.

— Не оставляй меня! — простонала Берта, пытаясь удержать его.

Он закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и вошел в кухню. Что-то напевавший сквозь зевоту Юго заслонил рот полотенцем, которое держал под мышкой.

— Мадам немного устала. Мы будем ужинать позже, — сказал Альбер и вышел.

В тепловатом воздухе чувствовался запах дождя. Идущая с вокзала толпа двигалась по тротуарам, и где-то, то чуть ближе, то дальше, по мере его стремительных перемещений, непрестанно гудел автомобиль Натта.

Альбер быстро шагал по первой попавшейся дороге; сердце его ныло, зубы были стиснуты и мышцы болели, как после борьбы. По мере того как он удалялся от городка, грудь его распрямлялась и дышать становилось легче. «Что за жизнь! — говорил он себе. — Что за мерзость! Жить где угодно, но только вдали от этой женщины, одному, и я буду счастлив». Он повторил слово, принесшее облегчение: «Одному». Ему захотелось дойти пешком до Парижа. Вернуться можно было бы через неделю. Это был бы урок. Его сознание, все во власти собственных обид и непроницаемое для голоса Берты, продолжало накапливать свои доводы: он разговаривал сам с собой, как бы стремясь убедить невидимого собеседника, приводя для этого все новые и новые доказательства неправоты Берты.

Над темной равниной навис мглисто-матовый свод опустившегося неба; линия мерцающих точек примешивала к ночной пустынности полей свечение города.

Альбер остановился. В ночи, на этой плохо различимой дороге, посреди черных массивов деревьев он вдруг почувствовал себя потерянным и заторопился домой.

Он вошел в комнату опустив глаза; Берта лежала в постели.

— А я и не заметил тебя, — проговорил он, подходя к кровати.

Она, казалось, не слышала его; он посмотрел ей в лицо.

— Что с тобой?

Он взял ее за руку, казавшуюся безжизненной.

— Ответь же мне, — проговорил он тихо.

Она оставалась недвижной, лежа с закрытыми глазами, словно лишилась вдруг способности чувствовать, оцепенела, заледенела.

— Ну, послушай! Ответь же мне! — он взял руку Берты в свои ладони, гладил ее, покрыл поцелуями застывшее лицо, словно пытаясь согреть ее и вдохнуть в нее жизнь нежностью и тревогой своей души.

— Ты хочешь напугать меня!

Внезапно из-под закрытых век выкатилась слеза, как единственная капля жизни в окаменевшем теле.

— Посмотри на меня.

По-прежнему не шевелясь, Берта прошептала:

— Я знаю… ты хороший… это не твоя вина.

— Ну что ты! Забудем об этом, — весело сказал он, пытаясь заставить ее улыбнуться. — Пора идти к столу. А то что они там внизу подумают?

— Это не твоя вина… но больше не оставляй меня одну.

* * *

На другой день утром, завершая туалет, Альбер взял свои часы, которые показывали десять минут восьмого, и подошел к постели Берты.

— Погода сегодня прекрасная.

Вспомнив оброненное Бертой слово, он добавил:

— Отдыхай… вчера вечером ты понервничала. Видишь, все дело в нервах. Не надо вставать. Тебе нужно оставаться в постели, хотя бы один день.

Он посмотрел в окно, заметил направлявшегося к вокзалу Бонижоля, обнял Берту и вышел из дома.

Приехав в Париж, он велел отвезти себя в бюро на улице Тесседра. Когда он вошел в небольшой зал, отданный в распоряжение Комитета лиги адвокатов, то заметил Делора, редко посещавшего утренние собрания.

— Остальных ждать не будем, — сказал Альбер, усаживаясь за длинный стол перед чистым бюваром. — Прежде чем писать манифест, нам необходимо прийти к согласию относительно некоторых принципов.

Он открыл свой портфель. Продолжая говорить, Альбер посмотрел на Гибера, который опустил глаза и что-то чертил пером на листе бумаги; потом он повернул голову в сторону Делора, сидевшего поодаль на диване. Делор говорил редко, но его передовые взгляды были известны; Альбер бессознательно стремился добиться одобрения лишь этого немного скрытного молодого человека.

Час спустя Альбер уже входил в Национальную библиотеку, где ему нужно было заглянуть в подшивку газет, и принялся составлять свой доклад. Когда он писал, ему казалось, что Делор будет удивлен смелостью его программы. Поначалу он делал беспорядочные заметки: «Наследство как источник несправедливости. Упрочивает временно приемлемую привилегию как движущую силу деловой активности. Упразднение во втором поколении. Доходы, используемые на социальную благотворительность». Рядом с Альбером сидел мужчина и что-то писал, устремив глаза в книгу на английском языке. Альбер знал его. Когда-то он был издателем, но разорился и теперь жил плохо оплачиваемыми переводами; заболевание нервов грозило ему параличом пальцев. Такое соседство причиняло Альберу дискомфорт. Присутствие бедности мешало ему развивать свои праздные концепции, и он прервал свое занятие, бросил взгляд на роман, оставленный некой юной читательницей на столе, и вышел из зала.

Он вернулся в свою квартиру, прошел через прохладные комнаты, пахнущие затхлостью, и попал в свой кабинет.

Альбер вскрыл письмо от Морестена, который писал ему из Виши почти каждый день, излагая свой вариант защиты. «В октябре посмотрим», — мысленно сказал себе Альбер и, не читая, положил письмо в папку. Потом он взял книгу по философии.

Он читал, когда Элизабет доложила ему, что обед готов. Он вдруг подумал о том, что в прошлом месяце собирался было выдвинуть свою кандидатуру на выборах, но теперь эта идея показалась ему странной. «Значит, всего несколько дней назад я был другим человеком?» — подумал он, разворачивая газету, которую он обычно просматривал за обедом. В списке новых префектов он заметил фамилию Вигуру. Когда-то он знал этого Вигуру, ленивого, уже в юности облысевшего студента. «Вот и он уже префект; возможно ли такое? Разве это можно принимать всерьез! Катрфаж уже стал финансовым тузом. А у Луизы де Пюиберу уже взрослая дочь».

Он возвратился в свой рабочий кабинет и опять раскрыл книгу.

«Ну что ж, прекрасная модель мироздания… Во всяком случае более изящная, чем любая другая, — подумал он, вставая со стула и усаживаясь в кресло. — Но вот только какой мне прок от этой диалектики? Сохраню ли я в своей памяти хотя бы одну фразу для каких-нибудь моих нужд, хотя бы одно слово, которое останется жить во мне? Эта книга была хороша для автора; она была его работой, его навязчивой идеей, его радостью, его истиной, его жизнью. А моя жизнь… Она тоже требует своей книги, и эта книга будет иметь значение только для меня одного».

Он закрыл окно, потом сел за стол.

«Моя жизнь?.. — повторил он еще раз про себя. — Моя жизнь! В чем она заключается? В том раздражении, которое охватило меня вчера вечером и которое сейчас уже улетучилось? В ощущении хорошей погоды утром, о котором забываешь, когда садишься в поезд? В том смутном суждении о Вселенной и о судьбе, которое подсказывает мне эта книга и которое рассеется, едва я спущусь вниз по лестнице? Или, скажем, в моей работе, в моей профессии, которую я нахожу столь полезной, потому что она является, по сути, для меня интереснейшим развлечением?.. Моя жизнь… Что же она собой представляет вот в этот самый момент, когда она вся у меня перед глазами и я о ней размышляю? Пустой мыльный пузырь, слегка окрашенный отблесками прошлого?»

Заметив, что теперь он рассуждает в духе Ансена, чьи идеи всегда старался опровергнуть, Альбер подумал: «Во что мы на самом деле верим, когда оказываемся наедине с собой?» Ему было немного не по себе в этой пустой квартире, потому что никто не заходил к нему поминутно, чтобы побеспокоить его, проконсультироваться, куда-то его позвать.

Он вышел предупредить Элизабет о том, что на следующей неделе в квартиру заезжать не будет; возвратившись в свой кабинет, он громко произнес:

— Не тебе судить об истинной ценности твоей жизни. Кто же это написал?..

Ему вспомнилось, что эту фразу однажды произнесла его мать, закрывая какую-то книгу. Он вошел в полумрак библиотеки и, не открывая ставен, стал искать ту книгу, которую, как ему казалось, он помнил. «Нет, то был переплетенный том». Он вспомнил, как мать сидела возле камина, накинув на плечи фиолетовый платок; она представилась ему настолько отчетливо, что он вспомнил ощущение ее руки на своих коротко подстриженных волосах, когда она как-то раз спросила его: «Почему ты грустишь, мой мальчик?» Он замер на миг, думая о небытии, мягко глядящем на нас глазами ушедших в вечность, затем прошел в свою комнату.

Эта комната, где в последние два месяца никто не жил, и эти предметы, которых не касалась с тех пор ничья рука, казалось, стали теперь более значительными, словно наряду с внешними переменами обрели еще и новую, развившуюся в темноте и молчании тайную жизнь. Он закрыл шкаф и вернулся в кабинет.

До женитьбы он жил в этой же пустынной квартире, он вспомнил день, когда в первый раз ему пришла мысль жениться на Берте. «Жена — это не то, что обычно себе представляют», — подумалось ему. Теперь он ощущал ее как часть своего собственного тела, сжившуюся с его нервами, с его плотью, которая со вчерашнего дня сохраняла ощущение ломоты, чем-то похожее на ощущение приятной боли, возникающей после физической борьбы. Сейчас он не чувствовал раздражения, а, напротив, был растроган смятением этой легко вскипающей натуры, которую он так хорошо изучил и которая, как он знал, была слишком проницательной, слишком чувствительной, слишком привязанной к нему и оттого еще более дорогой, уникальной и необходимой.

Неожиданно ему вспомнилась одна сказанная Наттом фраза: «Когда я куда-нибудь уезжаю хотя бы на два дня, то при возвращении меня охватывает дурацкий испуг. Я буквально бегу домой. Мне чудится, будто я не найду своего дома на прежнем месте».

Эти всплывшие в памяти слова вызвали у него детскую панику. «Что там сейчас происходит?» — подумал он. Ему захотелось увидеть Берту немедленно. Он взглянул на каминные часы и поспешно вышел из дома, чтобы успеть на четырехчасовой поезд.

На улице он понял, что все равно опоздает, и медленно направился к Елисейским полям, чтобы оказаться на вокзале в двадцать минут пятого. Не слишком густой поток машин, проезжающих меж порыжевших деревьев, казался из-за августовского солнца еще более скудным.

Альбер разглядывал очень зеленый газон вокруг ослепительно яркой цветочной клумбы, когда к нему подошел ребенок. Он узнал в нем младшего Кастанье.

— Ты вырос; как поживает твоя мама? Она дома?

— Да, месье, — ответил мальчик, рука которого потянулась к непокрытой голове, словно он собирался снять берет.

Альбер подумал, что ему следует зайти к Одетте. Этим летом он ее еще не видел, и у него было достаточно времени, чтобы забежать к ней.

— Добрый день, — сказала Одетта, быстрой походкой входя в гостиную. — Как поживает Берта? Я только что написала ей, что приеду в субботу в Суэн.

Она села в кресло рядом с Альбером, но тут же встала, с беспокойством глядя на Альбера, опустила штору и села на диван, немного подальше от него.

— Какая жара стоит в этом году! Я пойду попрошу принести холодной воды, — проговорила она, снова вставая. — Я уверена, что вам хочется пить.

— Нет, спасибо. Я вижу, вы читаете книгу Штюрмера.

— Мне дала ее госпожа Видар.

— Да, — проговорил Альбер. — Я знаю, что госпожа Видар считается апостолом. Филиппа нет дома?..

— Он ушел в три часа, — ответила Одетта, поправляя золотую булавку в вырезе блузки из тонкой белой ткани. — Он сейчас очень занят: в октябре ожидается премьера его пьесы.

Альбер, не мигая, смотрел на Одетту, пытаясь придать своему беспокойному, бегающему взгляду определенное направление.

— Во всяком случае такой предлог он выдвигает, чтобы оставаться в Париже.

— Вы не скучаете?

— Я часто вижусь с госпожой Видар. Она ко мне очень хорошо относится.

— Но почему вы не едете в Сен-Мало?

— Мне не хочется жить у родителей; они бы обо всем догадались. У меня нет больше сил скрывать.

— Не надо так переживать за родителей.

— А что же мне делать? — с растерянным видом спросила Одетта.

— Сейчас я вам скажу, — произнес Альбер, придвигая стул к Одетте. — Я должен загладить свою вину перед вами. На мне лежит ответственность за ваш брак. Мы не сразу отдаем себе отчет в последствиях произнесенных нами слов. Я подтолкнул вас к этому браку, не подумав хорошенько. Жизнь, способная подшутить и над самой сильной волей, порой делает чрезмерно значимым нечто весьма легкомысленное. Сейчас я хорошо взвесил свои слова. Послушайте меня. Вы любите свою мать. Вы были слишком послушной и слишком хорошей дочерью. Теперь подумайте о себе. Не бойтесь встревожить родителей и не слишком доверяйте их советам. У них, естественно, есть свои интересы, они могут их перепутать с вашими. Дайте мне развить мою мысль до конца. Это очень серьезный момент… Знаете, когда я вспоминаю прежнюю Одетту, такую благовоспитанную, такую спокойную, с такими изысканными манерами… немного замкнутую… но в которой я уже тогда угадывал духовное благородство… потому что я разгадал вас уже давно… Вспоминая ту чудную девушку, я вот о чем подумал. Сейчас, столкнувшись с распущенной средой, с нравственной слепотой, с ложью, вы оказались выбиты из колеи — нет, вы не изменились, эти окружающие нас недостойные вещи вас не затронули, но все же я чувствую, что ваш долг перед той чистой девушкой, какой вы были и какой вы продолжаете оставаться, обязывает вас уйти.

Одетта вдруг застыла, вся обратившись в слух, и Альбер увидел в ее устремленных на него глазах немного удивленное, мечтательное и зачарованное выражение.

Он прервал свой монолог, вспомнив, что скоро отходит его поезд, нерешительным шагом подошел к камину, вернулся к Одетте и сел на стул, с которого только что встал.

— Со стороны всегда виднее и другим советовать легко, — произнес он неожиданно, — а вот когда речь идет о тебе самом и когда приходится отвергать счастье… совсем близкое искушение… то бываешь менее решительным… Тут уж стараешься не дать словам себя обмануть.

Отвлеченный взглядом Одетты и словно поглощенный своими думами, он произносил бессмысленные в этой ситуации слова.

Альбер спохватился и продолжал:

— У нас есть проводник или скорее сокровище, которое нужно спасать в первую очередь. Мораль держится не на заповедях, сколько бы их там ни было, восемь или десять. Вы не заметили, что некоторые очень добрые люди не могут оставаться на одном месте? Я не хочу злословить по поводу доброты. Чтобы быть праведным, нужно быть добрым. Но опасайтесь своей доброты. Подумайте о более трудном долге — необходимости сохранить себя. Есть ведь не только добродетели самоотверженности, самоотречения и жертвенности. Спасите то сияние вашей души, которое является благом для всех тех, кто к вам приближается. И вот тут-то я и опасаюсь проникновения чего-нибудь пагубного. В уединении, с малолетним мальчиком, жизнь ваша не будет слишком веселой. Она и прежде, когда вы жили у родителей, не была веселой. Однако эта жизнь была достойной и потому могла дать вам своего рода счастье, открытый и чистый взгляд… этот милый взгляд… Мне помнится, у вас были темно-голубые глаза. Белокурые волосы чуть потемнели. А глаза посветлели… Они теперь не совсем голубые. В них как бы поубавилось цвета, но прибавилось глубины. Теперь их взгляд прекрасен, просто прекрасен.

Голос его слегка изменился, и он почувствовал, будто их обоих окутывает туман, в котором он различал только застывшие, подернутые дымкой глаза Одетты.

Он встал, осторожно разминая затекшие ноги. Одетта, казалось, размышляла, чуть нахмурив брови, словно произнесенные Альбером слова имели глубокий и сложный смысл, который она силилась понять.

— Мне пора уходить.

— Погодите, — проговорила ласково Одетта. — Останьтесь еще на минуту. Вы никогда не бываете здесь.

Они замолчали, и Альбер посмотрел на руку Одетты на подлокотнике кресла.

— Вы больше не играете? — спросил он, машинально открывая крышку рояля.

Одетта подошла к нему, оперлась локтем на фортепьяно и поглядела на клавиатуру.

— Ну, — произнес он с усилием, задумчиво глядя на нее и не отходя от фортепьяно. — До свидания.

Он взял руку Одетты, показавшуюся ему немного широковатой, и через пальцы ему передалось ощущение всего ее крупного тела; он поднял взгляд на ее широкие плечи, потом поглядел на обнаженную руку под прозрачным газом.

— Крепитесь.

Они продолжали стоять неподвижно возле рояля.

— До свидания, — медленно произнес Альбер, снова беря руку Одетты; но он все не уходил, как будто она удерживала его.

Она закрыла глаза и словно под воздействием какой-то ошеломляющей, неодолимой силы, которая способна сбить с ног, всем телом рухнула на Альбера. Он удержал ее, раскрыв объятия; склонив голову к лицу Одетты, он в поцелуе ощутил ее маленькие, прохладные губы.

— Мне кажется, мы сошли с ума, — произнес Альбер. — Нужно сейчас же забыть все это.

В забытьи, не замечая, что делает, он спустился по лестнице. «Северный вокзал», — сказал он, садясь в машину, и снял шляпу. Наклонившись вперед, словно стараясь ускорить движение автомобиля, он смотрел время на всех попадающихся по пути часах.

На вокзале, проталкиваясь сквозь плотную, спешащую толпу, направлявшуюся к тем же переходам, что и он, Альбер добрался до платформы и зашагал вдоль уже переполненных вагонов, подгоняемый все новыми и новыми пассажирами; потом пошел медленнее и стал заглядывать в обитые серым сукном купе. В одном из них он заметил господина Гийома. Пройдя дальше, он вошел в вагон и достал из кармана газету.

Он вновь видел перед собой Одетту, с видом побежденной жертвы закрывающую глаза, в которых он только теперь почувствовал неуловимое, слегка неестественное выражение. Отчетливо в памяти всплывало только преднамеренное, неловкое движение, бросившее ее к нему в объятия и придавшее всему происходящему оттенок сознательного сообщничества. И как это он поддался этим обманчивым чувствам? Альбер старался не анализировать свое поведение, чтобы воспоминания как можно скорее улетучились; а вот образ качающегося автомата вновь и вновь возникал у него перед глазами, и это видение унижало его. Он заметил огни Суэна. Он первым стремительно добежал до лестницы пешеходного мостика.

Войдя в сад, он увидел, что света в доме нет. В темноте возле лужайки он разглядел на шезлонге светлое пятно пеньюара Берты.

— Ты все-таки встала? — воскликнул он.

— Было очень жарко, но я все время лежала в шезлонге.

— Я сегодня вернулся поздно, — произнес он, обнимая ее. — Опоздал на шестичасовой поезд. Меня задержали. Я потом расскажу тебе.

Он сел на край шезлонга, положил руку на колено Берты, потом, отведя в сторону волосы, стал гладить ее лоб.

— Ты не очень устала? — спросил он, вглядываясь в темноте в ее бледное лицо с блестящими глазами.

— Нет.

Она наполовину привстала, чтобы избежать его испытующего взгляда, и пальцем отбросила прядь опять на лоб.

— Хочешь, поужинаем в саду? — спросил Альбер. — Я скажу Юго, чтобы накрыл на маленьком столике. Знаешь, в Париж я больше не поеду…

— А Элизабет ты предупредил?

— Да. Она останется дома. Деньги у нее еще есть. Я входил в нашу спальню; у нежилой спальни вид не очень-то веселый. Ты как будто не рада, что мы будем ужинать в саду?

— Напротив, — ответила Берта, поправляя за спиной подушку, — я как раз подумала, что было бы очень приятно остаться этим вечером здесь.

— Ну вот и хорошо! — воскликнул Альбер с неестественным задором. — Поставьте стол под молодым вязом, — сказал он, обращаясь к слуге. — В шкафу в кладовой есть садовая лампа.

Они уселись за стол. Альбер смотрел на Берту с улыбкой.

— Наша маленькая трапеза просто прелесть, — сказал он. — Чуть попозже взойдет луна. Интересно, видят ли нас сейчас Мериканы?

Он осмотрелся вокруг, но глаза его повсюду наталкивались на непроницаемую ночь. Лампа освещала лица и стол; возникало ощущение тесноты, замкнутости пространства, огороженного темными, толстыми, гнетущими сознание стенами, воздвигнутыми по краю небольшого кружка света. Под столом неожиданно появилась и прыгнула на колени Берты прибежавшая от Мериканов кошка.

— Ах эта кошка! — воскликнул Альбер, поднимая глаза на Юго, показавшегося в свете лампы.

Он обратил внимание на прямо-таки волчий аппетит Берты и на изменившееся выражение ее чуть постаревшего и неподвижного лица. Эти наблюдения подсказывали ему, что он не должен ничего говорить ей сегодня, не должен пытаться сбросить с себя накопившийся за день тяжелый груз.

— Не надо есть эти оладьи, — сказал Альбер, — они недожарены.

— Она не дала выстояться тесту, — ответила Берта, вставая со стула, чтобы перебраться в шезлонг.

— Я заходил сегодня к Кастанье. Филиппа не застал. Меня принимала Одетта. Она приедет сюда в субботу.

— Наверное, она считает меня невнимательной, — произнесла Берта безразличным тоном. — Мне как-то не хватило решимости сесть в поезд и добраться до нее.

— Ее действительно жалко.

Он замолчал, подбирая слова для следующей фразы, но тут Берта встала, занятая другой, вдруг появившейся у нее мыслью. На мгновение она задумалась, потом сказала:

— Мужчины никогда не думают о жизни.

Она снова расположилась в шезлонге, облокотившись на подушку, и, подперев щеку рукой, стала смотреть в темноту с каким-то пылким и мечтательным выражением лица.

— Именно в такие вот моменты, когда чувствуешь себя усталой, когда, как вы говорите, у нас «нервы не в порядке», жизнь воспринимается острее.

Она замолчала, почувствовав стеснение в груди, и вздохнула.

— Сегодня у меня ныло сердце, и жизнь вдруг показалась тяжелой. Она предъявляет слишком много требований, ожидая от нас самоотречения и готовности прощать.

— Ну-ну! — сказал Альбер, с легким нетерпением наблюдая за лицом Берты и отметив про себя признаки усталости, повлиявшей на ее настроение. — Сейчас лучше не надо предаваться размышлениям.

— Тебе кажется, что я жалуюсь?

Она села на стул возле Альбера.

— Я не жалуюсь. Напротив, я сейчас очень спокойна. Порой мне кажется, что сердце мое бьется уже слишком долго, что я жила слишком напряженной жизнью. Я чувствую себя старой, многоопытной, полной материнского всепрощения и готовности извинить все известные мне, все понятные мне слабости. Ты даже не представляешь себе, сколько всего я могла бы простить!

Она взяла руки Альбера и посмотрела в его освещенное лампой лицо.

— Вот только твое молчание меня пугает! Я иногда спрашиваю себя: «А что, если он обманывал? Что, если в этом человеке скрывается совсем другое существо, незнакомое мне?»

Смягчившимся и слегка обессилевшим голосом она продолжала:

— Я не боюсь того, что ты мог бы мне сказать. Я чувствую сострадание ко всему, что свойственно человеку. Но мысль о том, что в эту минуту…

Она снова сжала руки Альбера и посмотрела на него внимательным, пылким и острым взглядом, словно пытаясь проникнуть в его душу.

— Мысль о том, что в эту минуту в твоем взгляде я увижу ложь!

Альбер подумал об Одетте. Ему захотелось признанием прогнать тяготившее его видение, но он знал, что Берта не сможет принять правду, и поэтому не стал ничего говорить, а только сидел с мрачным и суровым видом и думал о том, что Берта приговаривает его к молчанию.

— Ты не отвечаешь мне. Ну как я могу знать, о чем ты думаешь?

Она вдруг с криком, словно раненая, отпустила руки Альбера.

— Ну почему тебе нужно мучить меня?

Она поднялась со стула и снова легла в шезлонг.

— Все это глупые мысли. Не обращай внимания, просто я устала.

Она опять встала и, положив свою руку на руку Альбера, произнесла серьезным тоном:

— Ты меня любишь?

— Ты же хорошо это знаешь.

— Ты никогда не говоришь мне об этом.

— Время слов у нас уже позади.

— Почему? Мне нужно, чтобы ты говорил об этом. Я в этом не уверена. Ты лишил меня даже остатков той веры в себя, какая у меня была прежде. Нет! Это не ты! Это любовь, это брак принижает нас и обкрадывает. Когда я жила одна, я была о себе лучшего мнения. Я понимаю, почему ты отдаляешься от меня. Да, я знаю это. Ты несчастен. Я тебе не нужна… Боже! — воскликнула она, в ужасе сжимая руки Альбера, словно его конечностями уже овладевал настоящий могильный холод. — Ты же просто ледяной. У тебя такой жесткий взгляд.

Альбер чувствовал, что к ней снова возвращается знакомое уже ему лихорадочное подобие горячки, чрезмерная говорливость, неотвязная тревога, и, думая теперь только о том, как бы совладать со своим нетерпением, мысленно повторял: «Это пройдет, нужно сохранять спокойствие. Все, что я мог ей сказать и что я ей так часто говорил, будет воспринято не так, как надо. Мне нужно просто слушать ее, не волноваться и не выходить из себя. Потом, как-нибудь в другой раз, много позже, я объясню ей».

Увидев непроницаемое выражение его лица, Берта снова впала в прежнюю тоску, которую она всякий раз чувствовала внутри себя с неизменным удивлением и отчаянием. Она попыталась расшевелить этого невозмутимого человека идущими из глубины души простыми и привычными словами, наполнив их новой болью.

«Это пройдет, я буду спокойным», — говорил себе Альбер, вперив взгляд в освещенный луной песок и стараясь не слышать того, что она говорила.

— Тебе лучше лечь в постель, — наконец сказал он ласково. — Я сейчас вернусь.

— Вот-вот! Ты меня оставляешь! Вот и весь твой ответ! Какая низость! Подлый и жестокий!

— Так будет лучше, уверяю тебя, так будет лучше! Я скоро вернусь.

Он быстро вышел из сада на залитую лунным светом широкую улицу, миновав несколько домов, сопровождаемый завыванием собак, и вошел к Натту, который в тот момент складывал свои разбросанные на кухонном столе бумаги.

— Я переписываю свои счета, — бодро сказал Натт, заметив входящего Альбера. — Мне следовало бы посылать их почаще. А то я опаздываю на два года. Когда состав жителей постоянно меняется, то это — чистый убыток. Садитесь. Рад вас видеть. У вас все в порядке?

Посреди всего этого шума девочка учила уроки. Госпожа Натт, казалось, дремала.

— Она ждет, когда сын придет домой, — пояснил Натт. — Что же ты хочешь, моя бедная подруга? Такой у него возраст.

И, снова обращаясь к Альберу, продолжил:

— К сожалению, есть поезд в час ночи. Она не ложится спать, пока он не появится.

Альбер с рассеянным видом встал и дотронулся до стоявшей на камине фигурки.

— Вы уже уходите? Я провожу вас, — сказал Натт, выходя за Альбером на улицу.

— Какая прекрасная лунная ночь!

Споткнувшись в полутьме, он натолкнулся на Альбера и продолжал:

— Ах! Такую бы ночь да в тридцать лет! Вот я, собственно, и не жил. Молодость моя прошла в работе, а потом двадцать лет я провел в пустыне. Там я не чувствовал, как уходят годы. Когда же вернулся в Париж, в этот город женщин, то вдруг понял, что я старик. Жизнь ускользнула от меня. Понимаете, жизнь — это любовь. Знаете, — произнес он и остановился, в то время как Альбер продолжал идти дальше, — эта садовая изгородь напоминает мне…

Он нагнал Альбера и продолжал:

— Мне было двадцать пять лет. Я приехал на месяц в один небольшой городок вроде этого. Однажды я заметил девушку, почти девочку, которая выходила из здания вокзала. Я пошел за ней. В тот же вечер я пришел и стал бродить вокруг ее сада. Она вышла из дома. Ветки куста, через который я перегнулся, чтобы держать ее за руки, больно кололи мне грудь; а потом она убежала. Ах! От таких воспоминаний щемит сердце!

Альбер зашагал быстрее.

— Я надоедаю вам своими рассказами, — сказал Натт. — Вы спешите домой. Н-ну! Торопитесь. До свидания. Ах! молодой человек…

* * *

Мысленно представляя себе его, этого не желающего внимать никаким, даже самым трогательным словам сухаря, Берта повторяла: «Теперь я знаю: он меня не любит. Мое страдание проистекало из сомнений».

Эта мысль принесла ей неожиданное успокоение. С ясным, словно после болезни, сознанием, она почти сразу почувствовала, как вместе с внутренним умиротворением восстанавливаются и ее силы. Берта была удивлена легкостью, с какой восприняла происшедшую перемену. «Я уже давно не люблю его», — подумала она, гуляя однажды днем в грабовой рощице и останавливая взгляд на прореженной надвигающейся осенью мелкой листве, еще зеленой на ветвях, но уже посыпающей аллеи своим светло-желтым пеплом.

— Ты не пойдешь к Натту? — спросила она, возвратившись в сад.

— Нет.

— Он теперь тебя не так интересует? Ты быстро устаешь от людей.

— Он начинает повторяться.

У ворот позвонили, и они одновременно обернулись на звонок.

В саду появилась сопровождаемая госпожой Видар Одетта.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнула Берта, обнимая гостью. — А я как раз собиралась завтра ехать в Париж повидать тебя.

Одетта восхищалась садом, цветами, домом, грабовым лесом.

— Он принадлежит нашему соседу, господину Гийому, но я часто в нем гуляю, — сообщила Берта.

Она отодвинула небольшое заграждение и вошла во владения господина Гийома, пропустив вперед госпожу Видар.

Одетта приблизилась к Альберу, как будто ей хотелось с ним поговорить.

Он ускорил шаги, нагоняя Берту, и сказал, как бы между прочим, указывая Одетте на лежавшее возле дороги дерево:

— Этот дуб упал вчера вечером. Он явно очень старый: посмотрите на его размеры. Когда он свалился, ветра не было вообще. Он упал так внезапно, с сильным треском! Причем, уверяю вас, всегда казалось, что у него очень прочный ствол. Мы вполне могли оказаться на этом месте: как раз по этой аллее мы часто ходим.

Глядя на нее, он говорил любезным тоном, но случившееся с ними приключение, воспоминание о котором ему хотелось прогнать с помощью этого непринужденного разговора, придавало каждому его слову оскорбительный оттенок.

— Да, дерево действительно прекрасное, — произнесла Одетта неожиданно холодно и, отойдя от Альбера, которого она потом избегала вплоть до самого отъезда, стала очень оживленно и весело беседовать с Бертой.

— Перед чаем я оставлю тебя; мы сходим навестить госпожу де Шейк, — сказала она. — Я обещала заехать к ней. Это подруга госпожи Видар. Она живет совсем близко отсюда. Ты не хочешь пойти с нами? Она покажет тебе свою коллекцию кружев. Госпожа Видар, правда же, Берта может составить нам компанию?

— Ну конечно, госпожа де Шейк будет очень довольна, — произнесла госпожа Видар своим ясным голосом.

Берта надела шляпу и вышла вместе с Одеттой.

— Эта дама — немка?

— Нет, — ответила Одетта, — она полька. Замужем за австрийцем. У нее в жизни было немало несчастий. Ее муж работает управляющим у одного русского князя. Они разошлись. Живет в бедности, потеряла двоих детей. И тем не менее она всегда выглядит счастливой, всегда любезна и очень добра!

— У нее есть вера, — сказала госпожа Видар.

— Какая вера? — немного робко спросила Берта.

— Вера, — повторила госпожа Видар.

Они остановились перед решеткой небольшой виллы. Служанка, еще совсем ребенок, открыла им дверь, и навстречу, приветствуя их улыбкой, вышла, держа в руке золотой лорнет, госпожа де Шейк, грациозная, одетая во все белое дама, белокурая и такая бледная, что поначалу она казалась чересчур напудренной.

— Дорогая госпожа Кастанье, — проговорила она, взяв Одетту за руки, и, не выпуская их долго, с нежностью и восторгом рассматривала ее.

— Я привела к вам свою кузину, госпожу Пакари, которая живет почти рядом с вами.

— Я вас хорошо знаю, — сказала госпожа де Шейк, поправляя подушки у Берты за спиной. — Я часто вижу, как вы проходите мимо.

Принесли чай.

— Сливочное масло я делаю сама, в бутылке, которую встряхиваю, — поведала хозяйка, расставляя на столе маленькие тарелочки. — Есть одна славная женщина, которая приносит мне дивное молоко. Сейчас вы отведаете моего сладкого пирога.

— Я говорила кузине о вашей коллекции кружев, — с улыбкой произнесла Одетта.

— Мадам, вас действительно интересуют старинные кружева? Да, у меня есть довольно редкие кружева, особенно из Португалии.

Она откинула крышку обтянутой тканью шкатулки.

— Посмотрим сначала вот это, — сказала она и, перевернув одну из подушек, расправила кружево на желтом шелке, чтобы более отчетливо проступил рисунок. — Взгляните на этот платок. Все углы разные. Чудо, не правда ли? Он достался мне от бабушки, которая и начала собирать эту коллекцию. Бабушка моя была придворной дамой.

— Очаровательно, — проговорила Берта. — Какое терпение!.. Эти маленькие листочки… Это же настоящее состояние…

— Однажды я показывала эти кружева незнакомой даме, а некоторое время спустя заметила, что одного кружева не хватает. Но в день этого печального открытия Бог подарил мне одну из самых больших в моей жизни радостей. (Возвращение Юлии, — пояснила она, обернувшись к госпоже Видар.) Господь всегда воздает добром пострадавшему от зла.

Госпожа Видар надела очки и взяла в руки журнал.

— Я читаю статью госпожи Арнитон, — проговорила она, когда госпожа де Шейк села возле нее, и они негромко продолжили беседу, в которой часто упоминалась фамилия Арнитон.

Одетта взяла Берту за руку и подвела ее к окну.

— Какой красивый вид открывается отсюда на деревья.

— Не правда ли? — с воодушевлением воскликнула госпожа де Шейк. — Я так люблю свой сад! Посмотрите, какой оттенок у этих гортензий! — продолжала она, наклоняя голову к Берте с сосредоточенным и одновременно трепетным восторгом; во всех вещах ей виделась необычайная красота.

— Пусси уже полегчало? — спросила госпожа Видар, не отрывая глаз от журнала.

— Ваш сын болен? — спросила Одетта.

— О! Это пустяки: один день была температура, небольшой недосмотр; сегодня он уже гуляет, — бодро ответила госпожа де Шейк.

Берта обратила внимание на ее манеру говорить: «Это пустяки. Это очень хорошо. Это уладится», на ее мечтательные улыбки, на загадочные слова, напоминающие короткие, законченные формулировки, понятные, похоже, одной только госпоже Видар.

— Это религия, весьма красивая религия, — важно заметила Одетта, отвечая на вопросы Берты, когда они шли, позади госпожи де Шейк и госпожи Видар, к вокзалу.

Она попыталась было сформулировать принципы этой религии по воспоминаниям о своих беседах с госпожой Видар, но потом сказала:

— Будет лучше, если ты почитаешь произведения Чедвика. Они переведены на французский язык госпожой Арнитон.

— Ты в это веришь? — проговорила Берта. — Ты полагаешь, что предмет…

— Это очень интересно, — ответила Одетта. — В сущности, это идея Канта.

Она сделала паузу, чтобы улыбнуться госпоже де Шейк, которая повернулась к ней, показывая зонтиком на закат солнца.