Онлайн чтение книги Опасный канун Farlig midsommar
Глава восьмая, о том, как пишутся пьесы

Представьте себе, что было бы, если бы Муми-мама, проснувшись утром Иванова дня, узнала о том, что Муми-тролль сидит под арестом! И представьте себе, что было бы, если бы кто-нибудь мог поведать дочери Мимлы, что её младшая сестрёнка лежит и спит в построенном Снусмумриком шалаше из еловых веток, забравшись в клубок ангорской шерсти.

Они ничего не знали, но они надеялись. Разве им не приходилось влипать в диковинные истории почище тех, в какие влипали знакомые им семьи, и всё оканчивалось благополучно?

— Крошка Ми сумеет постоять за себя, — сказала дочь Мимлы. — Я больше беспокоюсь за того, к кому она прицепится!

Муми-мама выглянула наружу. Шёл дождь.

«Только бы они не простудились», — подумала она и осторожно села в кровати. Она была вынуждена делать это осторожно, потому что после того, как они сели на мель, пол сильно накренился, и Муми-папе пришлось прибить гвоздями почти всю мебель. Хуже всего было во время еды: тарелки постоянно съезжали на пол и почти всегда разбивались, когда их пытались прибить гвоздями. У всех было такое ощущение, будто они совершают бесконечное восхождение на гору. Поскольку они постоянно ходили, ставя одну ногу чуть выше другой, Муми-папу беспокоило, что ноги у них начнут расти разной длины. (Хотя Хомса полагал, что ноги сравняются, если их обладатели немножко походят в другом направлении.)

Эмма, как обычно, только и делала, что подметала.

Она с трудом продвигалась по полу снизу вверх, гоня мусор вперёд от себя. Когда она проходила полпути, весь мусор сползал вниз, и ей приходилось начинать всё сначала.

— Не практичнее ли гнать мусор в обратную сторону? — услужливо осведомился Муми-папа.

— Нечего шляться тут всяким и учить меня подметать, — ответила Эмма. — Я подметаю так с того самого дня, как вышла замуж за мастера сцены Филифьонка, и намерена подметать так до конца своих дней.

— А что, ваш муж ещё жив? — осведомилась Муми-мама.

— Он умер, — ответила Эмма исполненным достоинства голосом. — Ему на шею грохнулись железные жалюзи. И шея, и жалюзи сломались.

— О бедная, бедная Эмма! — воскликнула Муми-мама.

Эмма порылась в кармане и достала пожелтевшую фотокарточку.

— Вот как выглядел Филифьонк в молодости, — сказала она.

Муми-мама взглянула на фотографию. Мастер сцены Филифьонк сидел на фоне нарисованных пальм. У него были большие усы, а рядом стоял некто с омрачённым видом, в маленькой шапочке на голове.

— Ах, какой у него стильный вид, — сказала Муми-мама. — И картину у него за спиной я тоже узнаю.

— Задник для «Клеопатры», — холодно заметила Эмма.

— Эту молодую даму зовут Клеопатра? — спросила Муми-мама.

Эмма схватилась за голову.

— «Клеопатра» — это название пьесы, — устало сказала она. — А молодая дама возле Филифьонка его жеманная племянница Филифьонка. Очень неприятная племянница! Каждый год присылает нам приглашения на Иванов день, но я остерегаюсь отвечать ей. У неё одно на уме — протыриться в театр.

— И вы не открываете ей? — укоризненно спросила Муми-мама.

Эмма выставила перед собой метлу.

— Сил моих больше нет, — сказала она. — Вы ничего не смыслите в театре. Нисколечко, а то и того меньше. Ну да хватит об этом.

— А не могли бы вы, Эмма, немножечко объяснить мне, что такое театр, — робко попросила Муми-мама.

После недолгих колебаний Эмма решила оказать любезность.

Она уселась на край кровати возле Муми-мамы и сказала:

— Театр — это не гостиная и не проходной двор. Театр — это самое важное на свете, потому что там показывают, какими вы могли бы быть и какими хотели бы быть, если бы посмели, и какие вы есть на самом деле.

— Воспитательный дом! — испуганно воскликнула Муми-мама.

С выражением бесконечного терпения Эмма покачала головой, взяла клочок бумаги и трясущейся рукою нарисовала для Муми-мамы театр. Она объяснила, что к чему, и надписала, чтобы Муми-мама не забыла. (Иллюстрация находится здесь, в книге.)

Эмма объясняла, а все остальные подошли и стали вокруг.

— Вот так было здесь, когда мы ставили «Клеопатру», — рассказывала Эмма. — Зал (это совсем не то, что ваши залы) был полон, и все молчали, так как была премьера (это означает, что пьесу показывают в первый раз). Я, как обычно, зажгла огни рампы на закате и, прежде чем поднялся занавес, постучала три раза в пол сцены. Вот так!

— Зачем? — спросила дочь Мимлы.

— Для эффекта, — ответила Эмма, и в её маленьких глазках сверкнул огонёк. — Удары судьбы, понимаете ли. Занавес поднимается. Красный прожектор освещает Клеопатру — публика глубоко вздыхает…

— А Реквизит тоже там был? — спросил Хомса.

— Реквизит — это место, — объяснила Эмма. — Помещение, где хранится всё необходимое для игры на сцене. Примадонна была чудо как хороша и мрачна…

— Примадонна? — спросила Миса.

— Ну да, это самая главная из актрис. Она всегда играет самую лучшую роль и всегда получает всё, что хочет. Но упаси меня бог…

— Я хочу быть примадонной, — прервала её Миса. — Но я хочу играть печальную роль. Такую роль, в которой надо кричать и плакать.

— Тогда ты должна играть в трагедии, в драме, — сказала Эмма. — И умереть в последнем акте.

— Да! — воскликнула Миса с пылающими щеками. — Подумать только: преобразиться совсем в другое существо, чем ты есть! Никто больше не скажет: «Вот идёт Миса». Все будут говорить: «Посмотрите на эту мрачную даму в красном бархатном платье… Это великая примадонна… она, наверное, много страдала».

— Ты будешь играть у нас в пьесе? — спросил Хомса.

— Я? Играть в пьесе? У вас? — прошептала Миса, и на глаза у неё навернулись слёзы.

— Тогда я тоже хочу быть примадонной, — сказала дочь Мимлы.

— А что вы будете играть? — спросила Эмма.

Муми-мама взглянула на Муми-папу.

— Ты наверняка сумеешь написать пьесу с помощью Эммы, — сказала она. — Ведь ты писал мемуары, а рифмовать, пожалуй, не так уж трудно.

— Нет, пьесу я написать не сумею, — сказал Муми-папа и покраснел.

— Сумеешь, сумеешь, милый, — сказала Муми-мама. — А мы все вместе выучим её наизусть, и все придут поглядеть на нас, когда мы будем играть в театр. Масса народу, всё больше и больше, и все говорят, как они польщены знакомством с тобой, и в конце концов Муми-тролль тоже услышит об этом и найдёт дорогу домой. Все возвратятся домой, и всё будет хорошо! — заключила Муми-мама и захлопала от радости в ладоши.

Все в нерешительности переглянулись.

Потом поглядели на Эмму.

Она замахала лапами.

— Разумеется, это будет нечто несусветное, — сказала она. — Но если вы непременно хотите нарваться на фиаско, могу дать вам несколько советов. Так, между прочим, когда у меня выпадет свободный час.

И Эмма продолжала рассказывать о том, как играют в театр.

К вечеру Муми-папа закончил пьесу и прочел ее остальным. Никто не прерывал его, и когда он кончил, воцарилась мёртвая тишина.

Наконец Эмма сказала:

— Нет. Нет-нет. Нет и ещё раз нет.

— Неужели такая плохая? — удрученно спросил Муми-папа.

— Из рук вон, — ответила Эмма. — Послушайте:

Это звучит ужасно.

— Я решительно хочу, чтобы был лев, — угрюмо сказал Муми-папа.

— Он должен писать гекзаметром! Гекзаметром! Без рифмы.

— Что ты разумеешь под гекзаметром? — спросил папа.

— Ну, это примерно так: т а мтарат а мтарат а мт а ратамт а ратамт а ра, — объяснила Эмма.

Муми-папа просиял.

— Значит, так: страх мне неведом ничуть, льву я главу отсекаю? — спросил он.

— Это уже лучше, — ответила Эмма. — Перепиши всё гекзаметром. И помни: в приличной трагедии в добром старом стиле все должны состоять в родстве друг с другом.

— Но как же они могут так злиться друг на друга, раз они родственники? — осторожно спросила Муми-мама. — И нет ни одной принцессы? И нельзя ли, чтобы всё окончилось хорошо? Так печально, когда живые существа умирают.

— На то она и трагедия, дорогая, — сказал Муми-папа. — Кто-то должен умереть в конце. Скорее всего, все, кроме одного, а может, и этот один тоже. Так сказала Эмма.

— Хочу умереть в конце, и мир праху моему, — сказала Миса.

— А можно я буду тем, кто убивает Мису? — спросила дочь Мимлы.

— Я-то полагал, что Муми-папе следовало бы написать детективный роман, — разочарованно сказал Хомса. — Что-нибудь в таком духе, где всех подозревают, так что получаешь массу превосходных путеводных нитей, дающих пищу для размышлений.

Муми-папа с оскорблённым видом встал и собрал свои бумаги.

— Если вам не нравится моя пьеса, можете написать свою, — сказал он.

— Дорогой мой, — сказала Муми-мама. — Мы полагаем, она превосходна. Разве не так?

— Конечно, конечно, — в голос сказали все.

— Вот видишь, — сказала Муми-мама. — Она всем понравилась. Ты только чуточку измени содержание и манеру. А уж я позабочусь, чтобы никто тебе не мешал и чаша с карамельками была у тебя под рукой, пока ты работаешь!

— Ладно уж, — сказал Муми-папа. — Но лев непременно будет!

— Разумеется, лев будет, — подтвердила Муми-мама.

И вот Муми-папа засел за работу. Никто не разговаривал, не смел шелохнуться. Как только страница была готова, он зачитывал её. Муми-мама всё время пополняла чашу с карамельками. Все были взволнованы и полны ожидания.

Ночью засыпали с трудом.

Эмма ощущала прилив жизненных сил в своих старых ногах и не могла думать ни о чём, кроме как о генеральной репетиции.