Онлайн чтение книги Где лучше?
XV В КОТОРОЙ СТОЛИЧНЫЕ РАБОЧИЕ РАЗЪЯСНЯЮТ ВОПРОС, ГДЕ ЛУЧШЕ

Утром, на другой день, Игнатий Прокофьич перебрался в ту комнату, которую наняла Пелагея Прохоровна. Имущества у него было немного: сундук, образ Тихвинской божией матери в серебряном окладе и узел с хорошим платьем. Кровать он устроил скоро, так что к десяти часам он и Горшков уже были одеты по-праздничному и пошли во 2-й военно-сухопутный госпиталь.

Сперва они разыскали Пелагею Прохоровну. В палате, которую им указали, лежало до пятнадцати женщин. Около шести кроватей стояли посетители, мужчины и женщины. Когда они подошли к Пелагее Прохоровне, она спала, лежа на спине. Лицо ее было изменившееся, а по склянкам, стоящим на маленьком столике около кровати, можно было заключить, что она уже приняла немалое количество лекарств. Над ее головой на черной дощечке было написано мелом название болезни по-латыни. Они отошли к двери.

Большинство женщин лежало, меньшинство полусидело; лежащие говорили с трудом, смотрели на один предмет; полусидящие выговаривали медленно, точно у них в горле что-нибудь засело. Посетители, бедные люди, одетые по-праздничному, говорили тихо, старались придать себе бодрость, но это как-то не выходило: в их голосе слышалось дрожание, глаза выражали любовь, ласку и печаль. Нигде так человек не примиряется с человеком, как в больнице, как бы он ни был зол на противника. Невольно посетителю приходит мысль, что жизнь человеческая недолговечна и из больницы очень легко отправиться к праотцам, Тем более рабочий человек, видящий постоянно, что больные из больницы поступают прямо на кладбище, смотрит на больных с великим сожалением, много думает о прошедшем, примиряется с жизнью и желает себе смерти, думая: а ведь там лучше? По крайней мере, не знаешь, что будет завтра, там ничего не чувствуешь… А то живешь, живешь, всегда чем-нибудь недоволен, на каждом шагу встречаешь препятствия - и, наконец, добьешься того, что умрешь в больнице.

Горшков и Петров стояли грустные. Им невыносимо тяжело было. Но они не говорили, а только взглядывали друг на друга со вздохами.

К ним подошла сиделка, толстая, высокая пожилая женщина, и сказала, что их знакомой больной операцию в горле делали недавно и что к ней не велено никого пускать.

Печальные вышли из палаты Горшков и Петров.

- Вот она, жизнь-то наша! - сказал Горшков.

- Што про это говорить. Ищем, где лучше, а находим - могилу. Зачем родиться-то? - проговорил с досадой Петров.

- Слава богу, што у меня детей нет, - сказал Горшков.

Приятели замолчали и молча шли до конторы, чтобы справиться о Панфиле Горюнове.

- Умер вчера, - сказал писарь, справившийся в книге.

Горшкова и Петрова точно морозом обдало.

- Завтра в анатомическую снесут. Резать будут, - сказал писарь.

Петров взглянул на Горшкова, который смотрел в пол.

- А нельзя, чтобы не резать? - спросил Горшков сердитым голосом.

- Если родные найдутся… Если кто хоронить возьмется, резать не будут, потому что болезнь неинтересная.

Петров и Горшков вышли из конторы задумчивые.

- Как быть-то? Надо хоронить, - сказал Горшков.

- Зачем давать им резать?

- Нешто человек скот какой? Умер - и режь. Надо его домой взять.

Но трупа на дом не дали, а сказали, что его будут вскрывать, так как всех умерших в клинике вскрывают. Запечалились приятели, но делать нечего. Скоро они нашли, на Выборгской же, знакомого гробовщика, которому ничего не стоило сколотить из досок гроб и помазать его снаружи охрой, за что он по-приятельски взял рубль серебром.

- Теперь, на каком кладбище мы его похороним? - спросил Горшков Петрова.

- Не в Невскую же его тащить. Конечно, к Митрофанию. Это наше кладбище.

Сделавши все, что нужно, приятели пошли домой; но не могли есть и молчали. Лизавета Федосеевна, пристававшая к ним с вопросами, наконец потеряла терпение.

- Што, померли, што ли? - спросила она.

- Брат помер, а той операцию в горле делали.

- Экие времена-то, господи! сколько народу-то мрет. Диви бы, холера!

- Ну, да толковать-то нечего, приготовь чистую рубаху да штаны, - сказал Данило Сазоныч.

- А много ли их у тебя нашито? - проговорила недовольно Лизавета Федосеевна.

- Умрем, так ничего не нужно будет.

Обоим приятелям было тяжело, и они вышли на улицу, но и там невеселые мысли бродили в их головах; к тому же шел снег. Оба они хотели говорить, но ничего не находили, о чем завести разговор. Что об этом говорить! - заключил каждый и, сделав сердитый взгляд, отворачивал голову в сторону. Но Петров злился больше Горшкова.

- Што стоите, али баб караулите? - спросил рабочий, вышедший из другого двора.

Приятели промолчали.

- Што, Федул, губы-то надул? Аль дома худо? - спросил, улыбаясь, рабочий Данила Сазоныча.

- Так, невесело… Тут вот квартирантов пустил к себе, да захворали; вон там… - И он указал на Выборгскую.

- Померли?

- Один помер, другая-то тоже, может, помрет… Полакомься!

Рабочий замолчал.

- У меня вчера вот мать соборовали. Тоже, должно быть, скоро отойдет; а маленький сынишко ногу сломал сегодня. Спасибо, студент у меня на Дворянской знакомый живет, так полечил немножко… Вот и полакомься! Што ж, как вы думаете?

- Уж все готово. Надо завтра тащить. Думаем, где ближе - через Литейный али Троицкой - к Митрофанию.

- А на Волково не ближе?

- Не хочу я на Волково!

Все трое вошли в заведение к Грише Чубаркову и сели за стол. Молодой извозчик сидел у двери с растрепанными волосами, с опухшим лицом, босой; вместо вязаной рубахи на нем была надета холщовая, и холщовые же штаны вместо суконных брюк.

- Не дашь? - говорил он хозяину заведения.

- Нет… Что, Данило Сазоныч, скучный такой? - обратился хозяин к Горшкову.

Тот закурил трубку и рассказал о причине своей грусти.

- Вот теперь надо его тащить, а ведь двоим-то, пожалуй, и не дотащить, Игнатий Прокофьич! - сказал вдруг Горшков Петрову.

- Надо попросить товарищей.

В кабаке нашлось четыре человека, пожелавших отнести гроб на Митрофаниевское кладбище.

На другой день Горшкову и Петрову было много хлопот. Нужно было выхлопотать свидетельство на дозволение хоронить, брать билет на место в шестом разряде, просить, чтобы покойника позволили поставить в церковь, чтобы он пролежал там обедню, упрашивать могильщиков, чтобы они к концу обедни успели выкопать яму, - и т. п. И за все это нужно было платить деньги, так что с отпеваньем у приятелей вышло расхода четыре рубля с копейками. В церкви покойников было штук пятнадцать, и в церкви только и было разговору, что об умерших. Обедня кончилась; но вот началось отпеванье всех покойников разом. Каждый зажег свечку, а если у кого не было денег, то тому давали свечку. Монотонное пение, и особенно "Со святыми упокой" и "Плачу и рыдаю", взволновало в церкви все общество, начались рыдания женщин, кашли, сморкания; те, которые не рыдали, плакали и, смотря на какой-нибудь гроб, слегка покачивали головами; мужчины, стоявшие ближе к гробам, старались не плакать, но слезы сами собой сочились из глаз, и они слегка утирались своими заскорузлыми кулаками; те же, которые стояли дальше и не могли видеть гробов, не плакали, но, тяжело вздыхая, смотрели на свои зажженные свечки, как бы стараясь этим развлечься.

Наконец понесли покойников из церкви. До могил священники не провожали, потому что шестой разряд неблизко. В этом разряде было много еще свободных мест, но ямы вырыты только на аршин с четвертью, потому что на дне вода. Гроб с Панфилом так и шлепнулся в воду.

- Вот, брат, тебе и спокой. Ищи, брат, где лучше! И жизнь-то худая человеку на земле, и умрешь-то, так в воду попадешь… А ведь тоже искал, где жизнь лучше? - проговорил Данило Сазоныч, когда стали зарывать гроб.

- Все мы ищем этого.

- Пятнадцатью человеками меньше стало. А народилось-то, поди, еще больше.

Саженях во ста от могилы Панфила стояло четыре гроба. Их спускали один за другим, два поставили рядом, другие два - на эти гроба. Это публике не нравилось, и она стала приставать к могильщикам, чтобы не ставили гроба на гроба.

- Не раздерутся!.. Не велики господа!

- И то еще ладно, што в разные гроба положены. А то вон привозят по два и по три в одном гробу, - говорили могильщики.

Скоро народ разошелся.

Недалеко от кладбищенской ограды стоит питейное заведение, мимо которого никак нельзя пройти ни из кладбища, ни в кладбище.

- Догадливый этот народ, кабатчики: отличное место себе выбрал. Ну, как не выпить? - проговорил Горшков и повернул к кабаку; за ним пошел и Петров и другие.

В кабаке было уже несколько посетителей, так что скоро в него набралось до тридцати пяти человек, отчего и стало тесно.

- Хорошо, братец, тебе торговать тут! - сказал один портной.

- Ничего. А тоже от времени много зависит, - ответил кабатчик скороговоркой, наливая в стаканы водку.

- Што про это говорить? Поди, в день-то рублей десяток выручишь?

- Все от времени. Вот теперь осень, народу мрет больше, ну, и посетителей больше.

- Ну, все-таки тебе хорошо тут.

- А вот в самом деле, господа, где, по-вашему, лучше? - проговорил кто-то в народе.

- Это, то есть, как?

- Об деревне и говорить нечего; в столице дрянно. Где же хорошо-то?

Большинство подняло этот вопрос и начало его разбирать; другие сказали, что об этом рассуждать не стоит, и вышли. В кабаке стало меньше народу, так что оставшиеся расселись на стулья и взяли по косушке водки.

- Нет, в самом деле, братцы, где лучше?

- Кабатчику лучше, вот особливо ему. Он все едино, што поп: как началась обедня - и пошли к нему залить свое горе людишки. Схоронили эти людишки своих родных или знакомых да помянули их у него - он и лавку на замок.

- В кабаке лучше, - сказал Горшков.

- В самом деле, братцы, в кабаке лучше! - подхватило несколько человек.

- Именно. Я эти дни как собака бегал, и со мной не то лихорадка была, не то что… Голова так вот и хочет треснуть. А как выпьешь - немного повеселеешь. Ну, и приятели и все такое. А дома хоть бы не показывался. Вот тоже в церкви… Как тяжело! И плакать бы, кажется, не от чего: известно дело, все там будем; нет, слеза так и прошибает… А вот как выпил, ничего. Оно как будто тоска какая-то на сердце, а в голове ровно легче.

- Это ты справедливо говоришь. В кабаке не в пример лучше, только забываться не надо.

- По-моему, тогда хорошо, когда ничего не чувствуешь.

- Не о времени разговаривают, об месте… На работе чижало, обижают; дома нехорошо, да и што за дом, коли своего-то нет, али хоша есть, да в деревне. А куда нашему брату идти? В киятр дорого и времени нету; гулять мы не привычны с господами, тошно… Вот одново разу я соблазнился, пошел музыку слушать в манеже, да заместо музыки в часть попал… Такой, братцы, мне в части концерт задали, што всякую охоту теперь отшибло от концертов. Провались они совсем! - говорил один сапожник.

- А по-моему, в могиле лучше, - сказал кто-то.

- Ну, это ты, может, с горя…

- А в самом деле, умрешь - и конец.

- Это справедливо, никому сам не мешаешь, и тебе никто не мешает. Вполне спокоен. В церкви-то вон не напрасно поют: "Идеже несть болезнь, ни печаль, но жизнь бесконечная". Недаром же мы, братцы, терпим такую канитель. А што это справедливо, так видно и из того, што и по законам строго запрещено разрывать могилу покойника. Значит, еще и уважают. А в жизни кто тебя уважает? - проговорил Петров.

- Именно. Недаром, видно, мой брат повесился.

- А вот вчера я шел по Троицкому мосту… Иду, вдруг какая-то баба бултых в Неву. Только ее и видели… Городовой кричит: лови! Куды!? Значит, есть люди, кои сами себе смерти желают. Только грех вот.

…

Народ начал спорить, и дело чуть не дошло до драки, но пришел городовой и стал их унимать.

- Нет, братцы, подлинно в земле лучше. Хорошо бы было и в кабаках, если бы городовые не мешали, - сказал кто-то.

И народ разошелся.