Онлайн чтение книги Героический эпос народов СССР. Том второй
Украинские думы

Ой, по полю, по полю Килийскому,

По тому ли большаку ордынскому,

Ой, там гуляет казак Голота:

Не боится ни огня, ни меча, ни топкого болота.

Правда, на казаке одежды дорогие, —

Три сермяги, всё худые-прехудые:

Одна несправна, другая негожа,

А третья вовсе ни на что не похожа.

Еще, правда, на казаке лапти корявые,

Онучи дырявые,

Оборы шелковые —

Еле свитые пеньковые!

Еще, правда, на казаке шапка-бирка,

Сверху дырка,

Травою подшита,

Ветром подбита:

Сквознячок ее продувает,

Казака молодого прохлаждает.

Вот гуляет казак Голота да гуляет,

Ни сел, ни городов не обижает,

На город Килию поглядывает — смекает.

А в Килии-городе татарин бородатый

Ходит по горнице большими шагами,

Говорит татарке такими словами:

"Татарка, татарка!

Ты скажи мне, о чем помышляю?

Ты скажи мне, что я примечаю?

Она ему: "Ой, татарин, седой, бородатый!

Одно вижу — ты по горнице передо мной шагаешь,

А не знаю, о чем помышляешь!"

Он ей: "Татарка!

Вот что вижу: не орел летает в чистом поле —

То казак Голота на добром коне да на воле.

Хочу я его живьем в руки взять

Да в город Килию продать,

Буду им перед великими пашами щеголять,

За него без счету червонцы брать,

Дорогие сукна без меры получать".

При таких словах —

Дорогое платье надевает,

Сапоги обувает,

Бархатный колпак на голову надевает,

Коня седлает,

Казака Голоту дерзко нагоняет.

А казак Голота казацкий обычай знает, —

Татарина искоса, как волк, озирает.

Молвит: "Татарин, ой, татарин!

На что ты позарился:

То ли на мою саблю золотую,

На моего ли коня вороного,

На меня ли, казака молодого?"

"Я, — говорит, — зарюсь на саблю твою золотую,

Еще больше — на твоего коня вороного,

Еще больше — на тебя, казака молодого.

Хочу я тебя живьем в руки взять,

В город Килию продать,

Перед великими пашами тобой щеголять

И червонцы без счету брать,

Дорогие сукна, не меря, получать".

А казак Голота обычай казацкий знает,

Он татарина искоса, как волк, озирает.

"Ой, — молвит, — ты, татарин седой, бородатый,

А разумом, видать, не богатый:

Еще ты казака в руки не взял,

А уже и деньги за него подсчитал.

А ведь ты между казаками не бывал,

С казаками каши не едал

И казацких обычаев не знаешь!"

Да при таких вот словах

Привстал на стременах,

Пороха на полку подсыпает,

Татарину гостинца в грудь посылает.

Еще казак и к ружью не приложился,

А татарин к черту в зубы с коня покатился.

Но казак не доверяет,

К нему подъезжает,

По спине чеканом ударяет,

Глянул, — а из татарина уже и дух вон!

Тут Голота делом смекнул,

Сапоги с татарина стянул,

Свои казацкие ноженьки обул:

Одежду снимал,

На свои казацкие плечи надевал:

Бархатный колпак снимает,

На свою казацкую голову надевает:

Коня татарского за поводья взял,

В город Сечь пригнал,

Там себе пьет-гуляет,

Поле Килийское славит-прославляет:

"Ой, ты, поле Килийское!

Чтоб ты и зиму и лето зеленело

За то, что меня в злую годину пригрело!

Дай же, боже, чтоб казаки пили да гуляли,

Ни о чем не горевали,

Больше моей добычу брали,

Злого недруга под ноги топтали!"

Слава не умрет, не поляжет

Отныне до века!

Даруй, боже, на многие лета!

Как из земли турецкой,

Из веры басурманской,

Из города из Азова

Не белы туманы вставали:

Побежал домой

Отрядец небольшой,

Бежали три братца родные,

Три товарища сердечные.

Два конных, третий пеший-пехотинец,

Он за конными бежит-догоняет,

Кровью следы заливает,

За стремена хватает,

Просит-умоляет:

"Братья милые, братья добрые!

Сжальтесь вы надо мною,

Сбросьте с коней поклажу, узорочье цветное,

Меня, брата-пехотинца, меж коней возьмите,

Хоть на версту отвезите,

И дороженьку укажите,

Чтобы мне, бессчастному, знать,

Куда за вами в селенья христианские из тяжкой неволи бежать".

Но старший брат прегордо ему отвечает:

"Пристало ли такое, брат,

Чтобы я свое добро, добычу побросал,

Тебя, труп, на коня взял?

Этак мы и сами не убежим,

И тебя не сохраним.

Будут крымцы да ногайцы, безбожные басурманы,

Тебя, пешего-пехотинца, стороной объезжать,

А нас будут на конях догонять,

Назад, в Туретчину, возвращать".

Но пеший брат пехотинец бежит за ездоками,

Черную степь топчет белыми ногами,

Говорит такими словами:

"Братья милые, братья добрые!

Сжальтесь же вы надо мною,

Пусть хоть один коня остановит,

Из ножен саблю вынет,

Мне, брату меньшому, пешему-пехотинцу, с плеч голову снимет,

В чистом поле похоронит,

Зверю-птице пожрать меня не позволит".

Но старший брат прегордо ему отвечает:

"Пристало ли, брат, тебя рубать?

И сабля не возьмет,

И рука не подымется,

И сердце не осмелится

Тебя убивать!

А коли ты жив-здоров будешь,

Сам в земли христианские прибудешь".

Но брат меньшой, пеший-пехотинец, за конными бежит-догоняет,

Слезно умоляет:

"Братья милые, братья добрые!

Сжальтесь же вы, хоть один, надо мною:

Как поедете ярами, степью травяною,

В сторону сверните,

Ветви терновые рубите,

На дорогу кидайте,

Мне, брату — пешему-пехотинцу, примету оставляйте!"

Вот брат старшой и середний к зеленым ярам подбегают —

В сторону отъезжают,

Ветки терновые осекают,

Брату меньшому, пешему-пехотинцу, примету оставляют.

Стал брат меньшой, пеший-пехотинец, к зеленым ярам подходить,

Стал он ветки терновые находить:

В руки возьмет,

К сердцу прижмет,

Горестно рыдает,

Одно повторяет:

"Боже мой милый, сотворитель небесный!

Видно, братья мои здесь из тяжкой неволи бежали,

Меня не забыли, помогали.

Кабы дал мне господь из тяжкой неволи азовской убежать,

Стал бы я своих братьев на старости лет уважать и почитать!"

Но вышли старший брат и середний на ровную равнину,

На степи высокие, на широкие дороги расхожие, —

Не стало терновника и в помине,

И говорит середний брат старшому казачине:

"Давай-ка, брат, с себя зеленые жупаны снимать,

Красную да желтую китайку выдирать,

Пешему брату меньшому в примету оставлять, —

Пусть он, бедный, знает, куда за нами бежать".

А брат старшой ему прегордо отвечает:

"Пристало ли мне, брат,

Свое добро-добычу на клочья рвать,

Чтобы брату меньшому в примету оставлять?

Коли жив-здоров будет,

И сам в земли христианские прибудет".

Но середний брат, милосердный, ему не уступает,

Из своего жупана красную да желтую китайку выдирает,

По дороге стелет-расстилает,

Брату меньшому примету оставляет.

Вот стал брат меньшой, пеший-пехотинец, на равнину выходить,

На степи высокие, на широкие дороги расхожие, —

Глянь — ни тернов, ни яров нет,

Никаких примет.

И тут начал красную китайку да желтую находить:

В руки возьмет,

К сердцу прижмет,

Горестно рыдает,

Слезно повторяет:

"Недаром красная да желтая китайка на дороге валяется, —

Видно, моих братьев уже на свете нет…

То ли их порубали,

То ли стрелами постреляли,

То ли снова в тяжкую неволю угнали!

Кабы я точно знал,

Где их порубали или постреляли,

Я бы в чистом поле их тела сыскал,

В чистом поле закопал,

Зверю-птице пожрать не дал".

А тут брату меньшому безводье,

А тут бесхлебье,

Да еще встречный ветер с ног сбивает:

Вот он к Осавур-могиле подходит,

На Осавур-могилу восходит,

Там покойно девять дней отдыхает,

Девять дней чистой водицы с неба ожидает.

Мало ли, много ли он отдыхал,

К нему серые волки подбегают,

Орлы чернокрылые подлетают,

В головах садятся,

Глядят не наглядятся —

Еще при жизни ему поминку справляют.

И сказал он такое:

"Волки серые, орлы чернокрылые,

Гости мои милые!

Хоть немного погодите,

Пока душа казацкая с телом разлучится.

Тогда будете мне изо лба черные очи вынимать,

Белое тело до желтых костей объедать

И камышом укрывать".

Мало ли, много ли он отдыхал…

Уже рукой не взмахнуть,

Ногами не шагнуть,

На ясное небо очами не взглянуть…

На ясное небо взглянул,

Тяжко вздохнул:

Голова моя казацкая!

Бывала ты в землях турецких,

В верах басурманских, —

А теперь довелось на безводье, на бесхлебье погибать.

Девятый день крошки хлеба не вкушаю,

На безводье, на бесхлебье погибаю".

Так он сказал…

То не черная туча налетала,

Не буйные ветры набегали,

Душа казацкая-молодецкая с телом разлучилась.

Тогда серые волки набежали,

Орлы-чернокрыльцы налетали,

В головах садились,

Изо лба черные очи вынимали,

Белое тело до желтых костей объедали,

Желтую кость под зелеными яворами клевали,

Камышом укрывали.

А как начали старшой брат да середний к речке Самарке подбегать,

Начала их темная ночка накрывать,

Начал брат старшой середнему толковать:

"Давай, брат, здесь коней распряжем

И попасем.

Тут курганы высокие,

Трава хорошая

И вода погожая.

Станем здесь, подождем,

А как рассветет,

Может, к нам наш пеший-пехотинец подойдет.

Сожаленье у меня к нему большое,

Скину я все свое узорочье дорогое,

Подберу его, пешего, повезу с собой".

"Было бы тебе, брат, его прежде подбирать!

Вот уже девятый день наступил

С той поры, как он хлеб-соль ел,

Воду пил, —

Теперь его уж и на свете нет… "

Тут они коней расседлали, пастись пустили,

Седла под головы подложили,

Ружья в камышах укрыли,

Беспечно спать улеглися,

Утренней зорьки дождалися.

Стала утренняя зорька светиться,

Стали они на коней садиться,

Через речку Самарку в христианские земли уходить, —

Начал старший брат середнему говорить:

"Когда мы, брат, к отцу-матери прибудем,

Что им говорить будем?

Коли станем по правде отвечать —

Проклянут нас тогда и отец и мать:

А коли вздумаем, брат, отцу-матери солгать —

Станет нас господь милосердный и видимо и невидимо карать,

Пожалуй, братец, такое скажем:

Не в одном доме жили,

Не у одного пана в неволе были,

И когда ночной порой из тяжкой неволи побежали,

Мы и его с собой звали:

"Беги, братец, с нами, казаками, из тяжкой неволи!"

А он в ответ такое сказал:

"Бегите вы, братцы,

А мне лучше здесь остаться,

Не сыщу ли здесь себе счастья-доли".

А как помрут отец и мать

И станем мы землю и скотину на две части паевать,

Третий нам не будет мешать".

Пока они так толковали,

Не сизые орлы заклекотали —

Злые турки-янычары из-за кургана напали, —

Постреляли беглецов, порубали,

Коней с добычей назад, в Туретчину, погнали.

Полегла двух братьев голова у речки Самарки,

Третья у Осавур-могилы.

А слава не умрет, не поляжет

Отныне до века!

А вам на многая лета!

Как на черном море,

Да на камне белом,

Там стояла темница-каменица.

А в той темнице бедовало семьсот казаков,

Бедных невольников.

Тридцать лет они уже в неволе изнывали,

Божьего света, солнца праведного в глаза не видали.

И приходит к ним полонянка,

Маруся, поповна Богуславка,

Входит тихими шагами,

Говорит такими словами:

"Ой, казаки, бедные невольники!

Угадайте, какой в нашей земле христианской день нынче?"

Когда бедные невольники это услыхали,

Полонянку,

Марусю, поповну Богуславку,

По речам ее узнали

И так ей отвечали:

"Эй, полонянка,

Маруся, поповна Богуславка,

Откуда нам знать,

Какой в нашей земле христианской день нынче?

Вот уже тридцать лет мы в неволе изнываем,

Божьего света, солнца праведного в глаза не видаем,

Откуда ж нам знать,

Какой в нашей земле христианской день нынче?"

Когда полонянка,

Маруся, поповна Богуславка,

Это услыхала,

Казакам такими словами отвечала:

"Ой, казаки,

Вы, бедные невольники!

Нынче в нашей земле христианской великая суббота,

А завтра святой праздник каждогодний — пасха святая!"

Только это казаки услыхали,

Белым лицом к сырой земле припадали,

Полонянку,

Марусю, поповну Богуславку,

Кляли-проклинали:

"А чтоб тебе, полонянке,

Марусе, поповне Богуславке,

Счастья-доли не видать

За то, что нам о празднике, о святой пасхе решила сказать!"

Когда полонянка,

Маруся, поповна Богуславка,

Такую речь услыхала,

Она так отвечала:

"Ой, казаки,

Вы, бедные невольники,

Не браните вы меня, не кляните!

Как поедет паша турецкий в мечеть молиться,

Оставит он мне, полонянке,

Марусе, поповне Богуславке,

Ключи от темницы-каменицы,

Вот тогда и дело совершится:

Отомкну я темницу,

Всех вас, бедных невольников, выпущу на волю!"

Вот на святой праздник каждогодний, пасху святую,

Паша турецкий в мечеть на молитву выезжает,

Он полонянке,

Марусе, поповне Богуславке,

На руки ключи оставляет.

Тогда полонянка,

Маруся, поповна Богуславка,

Делом смекает —

В темницу поспешает,

Темницу отмыкает,

Всех казаков,

Бедных невольников,

На волю выпускает

И такими словами провожает:

"Ой, казаки,

Вы, бедные невольники!

Говорю вам — спешите,

В города христианские бегите!

Только, прошу я вас,

В один город Богуслав загляните,

Моим отцу-матери поклон отвезите,

Такое слово скажите:

"Пусть отец своего добра не сбывает,

Серебра-золота не собирает

И пусть меня, полонянку,

Марусю, поповну Богуславку,

Из неволи не выкупает, —

Отуречилась я, обасурманилась

Ради роскоши турецкой,

Ради лакомства несчастного!"

Ой, вызволи, боже, нас всех, бедных невольников,

Из тяжкой неволи,

Из веры басурманской

На ясные зори,

На тихие воды,

В край веселый,

В мир крещеный!

Выслушай, боже, в просьбах наших,

В молитвах несчастных

Нас, бедных невольников!

Ой, из города из Трапезонта выступала галера,

В три цвета расцвечена, расписана.

Ой, первым цветом расцвечена —

Злато-синими киндяками украшена:

А вторым цветом расцвечена —

Пушечным нарядом разубрана:

Третьим цветом расцвечена —

Турецкою белою габою устлана.

А в той галере Алкан-паша,

Князек трапезонтский, по морю ходит,

Избранного люда с собой водит:

Семьсот турок, янычар четыреста

Да бедных невольников три сотни и половина,

Не считая старшины.

Первый старшой между ними пребывает

Кошка Самойло, гетман запорожский:

Второй — Марко Рудой,

Судья войсковой:

Третий — Мосей Грач,

Войсковой трубач:

Четвертый — Ильяш Бутурлак,

Ключник галерный,

Сотник переяславский,

Перевертень христианский.

Тридцать лет он пробыл в неволе,

Двадцать четыре, как на воле,

Отуречился, обасурманился

Ради владычества великого,

Ради лакомства несчастного!

Они в той галере от пристани далеко отплывали,

По Черному морю гуляли:

Напротив Кафы-города приставали,

Там долго и покойно отдыхали.

И привиделся Алкане-паше удалому,

Трапезонтскому князьку большому, господину молодому,

Сон дивный, вельми дивный и вещий.

Вот Алкан-паша удалой,

Трапезонтский князек молодой,

Всех турок-янычар, всех бедных невольников скликает:

"Турки, — молвит, — турки-янычары

И вы, бедные невольники!

Который из янычар помог бы мне сей сон разгадать,

Я тому готов три города турецких даровать:

А который из бедных невольников помог бы разгадать,

Я тому готов отпускные листы написать,

Чтоб никто не мог его задержать!"

Турки это услыхали —

Ничего не сказали,

Бедные невольники, хоть и знали,

Промолчали.

Один отозвался среди турок Ильяш Бутурлак,

Ключник галерный,

Сотник переяславский,

Перевертень христианский.

"Как же, — молвит, — Алкан-паша, твой сон разгадать,

Коли не можешь нам его рассказать?"

"Такое мне, голубчики, приснилось,

Что лучше бы никогда не совершилось!

Видел я: моя галера, что нынче расписана-разубрана,

Стала вся разграблена, пламенем обуглена:

Видел я: мои турки-янычары

Все лежат порублены, погублены:

Еще видел: мои бедные невольники,

Что у меня были в неволе,

Все гуляют на воле:

Видел я: меня гетман Кошка

На три части мечом разъял,

В Черном море разметал… "

Только это Ильяш Бутурлак услыхал,

Такими словами отвечал:

"Алкан-паша удалой, трапезонтский князек молодой,

Господин мой!

Сон этот тебе не сможет повредить,

Только прикажи мне построже за бедным невольником следить,

Ряд за рядом на скамьи сажать,

По двое, по трое вместе сковать,

На руки, на ноги оковы надевать,

Свежей таволги алой по две связки вязать,

Свежей таволгой бить-терзать,

Кровь христианскую на землю проливать".

Вот так они рассудили,

От пристани далеко галерой отплыли:

К городу Козлову,

К девке Санджаковне на свиданье спешили.

Только к городу Козлову приплыли,

Девка Санджаковна навстречу выбегает,

Алкана-пашу в город Козлов со всем войском приглашает.

Алкана-пашу за белы руки брала,

В светлицу-каменицу провожала,

За стол сажала,

Дорогими напитками угощала,

А войско посреди рынка сажала.

Но Алкан-паша удалой,

Князек трапезонтский молодой,

Ни пить, ни есть не желает,

Двоих турок подслушать на галеру посылает,

Чтоб не мог Ильяш Бутурлак Кошку Самойла от оков освободить,

Рядом с собой посадить!

Вот два турчина на галеру всходят,

А Кошка Самойло, гетман запорожский,

Такую речь заводит:

"Ой, Ильяш Бутурлак, брат мой стародавний!

Был когда-то и ты в неволе, как мы нынче.

Добро нам сотвори,

Хоть нам, старшине, оковы отомкни,

Чтоб и мы в городе побывали,

Как пирует паша, повидали".

Молвит Ильяш Бутурлак:

"Ой, Кошка Самойло, гетман запорожский, батько казацкий!

Добро ты сотвори,

Веру христианскую ногами растопчи,

Крест с себя сними!

Коль потопчешь веру христианскую своими ногами,

Станешь родным братом паше молодому, паном над панами!"

Едва это Кошка Самойло услыхал,

Так отвечал:

"Ой, ты, Ильяш Бутурлак,

Сотник переяславский,

Перевертень христианский!

Никогда тебе не увидать,

Чтоб я веру христианскую ногами стал топтать!

Хоть пришлось бы мне до самой смерти в горе да неволе жить,

Все же мне в земле казацкой голову христианскую сложить!

Вера ваша поганая,

Земля проклятая!"

Как заслышал Ильяш Бутурлак такое —

Ударил Кошку Самойла по щеке рукою.

"Ой, — молвит, — Кошка Самойло, гетман запорожский!

Станешь ты меня в вере христианской укорять,

Стану тебя пуще других невольников донимать,

Старые и новые оковы надевать,

Цепями поперек тулова втрое замыкать!"

Только два турчина это услыхали,

К Алкану-паше побежали.

"Алкан-паша удалой, князек молодой!

Теперь гуляй, песни пой!

Ключник у тебя — слуга верный, примерный:

Кошку Самойла бьет-избивает,

В турецкую веру обращает!"

Тут Алкан-паша удалой,

Трапезонтский князек молодой,

Весьма радостен стал,

Пополам дорогие напитки разделял,

Половину на галеру отсылал,

Половину с девкой Санджаковной испивал.

Стал Ильяш Бутурлак дорогие напитки пить,

Стали мысли в его казацкую голову приходить.

"Господи боже! И богат я, и в чести,

Только не с кем о вере Христовой речь вести… "

Тут он Самойла Кошку забирает,

С собою рядом сажает,

Дорогие напитки наливает,

По два, по три кубка ему дает, угощает"

Но Самойло Кошка по два, по три кубка в руки брал —

То в рукава, то за пазуху, то сквозь платок на пол выливал.

А Ильяш Бутурлак пил да выпивал, —

И так напился,

Что с ног свалился.

Кошка Самойло того ожидал:

Ильяша Бутурлака, что малого младенца, в постель поклал,

Сам восемьдесят четыре ключа из-под головы забрал,

На пятерых по ключу давал:

"Казаки-панове! Делом смекайте,

Один другого отмыкайте,

Оковы с ног и рук не снимайте,

Полуночного часа ожидайте!"

Тут казаки друг друга отмыкают,

Полуночного часа ожидают.

А Кошка Самойло догадался —

За бедного невольника втрое цепями обвязался,

Полуночного часа дожидался.

Вот полуночный час наступает,

Сам Алкан-паша с войском на галеру прибывает.

На галеру всходит,

Такую речь заводит:

"Вы, турки-янычары, не больно шумите,

Моего верного ключника не разбудите!

Пройдите между всеми рядами,

Каждого невольника осмотрите сами!

Ключник-то мой упился зело,

Как бы от того до беды не дошло… "

Турки-янычары свечи зажигали,

По всем рядам проверяли,

Каждого невольника озирали…

Бог помог, — замков в руки не брали!

"Алкан-паша, покойно почивай!

Ключник у тебя — слуга верный, примерный:

Всех бедных невольников по скамьям рассадил,

По двое, по трое вместе оковами скрепил,

А Кошку Самойла цепями втрое обвил".

Тогда турки-янычары на галеру поднялись,

Спокойно спать улеглись:

А которые на рынке допьяна напились, —

У пристани козловской спать улеглись.

Вот Кошка Самойло дождался полуночи

Да как вскочит,

Скинул оковы, в море метнул изо всей своей мочи:

В галеру входит, казаков поднимает,

Клинки булатные на выбор выбирает,

Казаков призывает:

"Вы, панове-молодцы, оковами не гремите,

Не больно шумите,

Ни одного турчина на галере не разбудите!"

Казаки смекают,

Сами с себя оковы снимают,

В Черное море кидают,

Ни одного турчина не замают.

Тогда Кошка Самойло всех казаков призывает:

"Вы, казаки-молодцы, не зевайте,

От города Козлова забегайте,

Турок-янычар в капусту рубите,

А других живьем в Черном море топите!"

Тогда казаки от города Козлова забегали,

Турок-янычар били-побивали,

А которых живьем в Черное море побросали.

А Кошка Самойло Алкана-пашу на постели взял,

На три части мечом разъял,

В Черное море побросал,

Казакам такие слова сказал:

"Панове-молодцы! Поспешайте,

Всех в Черное море бросайте,

Только Ильяша Бутурлака пощадите —

Как ярыжку войскового в войске для порядка сохраните!"

Казаки-молодцы поспешали,

Всех турок в Черное море покидали,

Только Ильяша Бутурлака пощадили —

Как ярыжку войскового в войске для порядка сохранили.

Тут в галере от причала отвалили,

Прямо в Черное море побежали-поплыли.

А в воскресенье, рано-рано поутру,

То не сизая кукушка куковала —

Девка Санджаковна на берег прибегала,

Руки белые ломала,

Горько плакала-причитала:

"Алкан-паша удалой, трапезонтский князек молодой,

За что ты на меня осердился,

Нынче рано-рано удалился?

Пусть бранили бы меня отец и мать,

Кляли-проклинали свою дочку —

Провела бы я с тобою хоть ночку!"

Покуда она его звала,

Галера от пристани отплыла,

Далеченько в Черное море ушла.

А в то же воскресенье

В полуденную пору

Ильяш Бутурлак глаза раскрывает.

Галеру озирает,

А ни одного турчина не примечает.

Тогда Ильяш Бутурлак на палубу взбегает,

Кошку Самойла встречает, в ноги ему упадает:

"Ой, Кошка Самойло, гетман запорожский, батько казацкий!

Не будь же ты таков ко мне,

Как я напоследок моего веку к тебе!

Бог помог тебе неприятеля победить,

Да не сумеешь ты до христианской земли доплыть!

Вот как учини:

Половину казаков в оковы закуй да на весла посади,

А половину в дорогое турецкое платье обряди:

Ведь будем еще от Козлова на Цареград путь держать,

Выйдут из Цареграда двенадцать галер нас встречать,

Будут Алкана-пашу с девкою Санджаковною

По свиданью поздравлять, —

Как будешь им отвечать?"

Как Ильяш Бутурлак научил,

Так Кошка Самойло, гетман запорожский, учинил:

Половину казаков заковал да на весла посадил,

А половину в дорогое турецкое платье нарядил.

Вот они от города Козлова к Цареграду подплывают,

Сразу из Цареграда двенадцать галер выбегают,

Галеру встречают, из пушек стреляют,

Алкана-пашу с девкою Санджаковною

По свиданью поздравляют.

Но Ильяш Бутурлак делом смекнул:

Сам на передний помост шагнул,

Турецким беленьким платочком махнул, —

То по-гречески, как грек, говорит,

То по-турецки, как турок, кричит.

Молвит: "Вы, турки-янычары, братцы, не шумите,

От галеры в сторону отступите,

Наш Алкан-паша пировал всю ночь,

Головы поднять ему невмочь,

С похмелья болеет.

Сказал: "Как пойду назад,

Не забуду вашей ласки, встретить буду рад!"

Тогда турки-янычары от галеры отступали,

К Цареграду отплывали,

Из двенадцати пушек палили-стреляли,

Почет воздавали.

А казаки тоже не зевали —

Семь штук больших пушек заряжали,

Почет отдавали.

После на Лиман-реку поспешили,

Перед Днепром-Славутой головы склонили:

"Хвалим тя, господи, и благодарим!

Были пятьдесят и четыре года в неволе,

Так не даст ли нам бог теперь хоть часочек воли!"

А на Тендре-острове Семен Скалозуб

С войском в заставе стоял

Да на ту галеру взоры кидал,

Своим казакам такое сказал:

"Казаки, панове-молодцы!

То ли без толку эта галера бродит,

То ли пристани не находит,

То ли войско на ней царево,

То ли вышла за добычей на ловы?

Так вы, молодцы, примечайте —

По две больших пушки заряжайте,

Ту галеру грозным громом встречайте —

Гостинцем угощайте!"

Казаки ему отвечают:

"Семен Скалозуб, гетман запорожский,

Батько казацкий!

Видно, сам ты боишься

И нас, казаков, страшишься.

Не без толку эта галера бродит,

И пристань она находит,

И нет на ней войска царева,

И не вышла она за добычей на ловы, —

Это, может, давний, бедный невольник из неволи убегает".

"А вы не доверяйте,

Хотя бы по две пушки заряжайте,

Галеру грозным громом встречайте,

Гостинцем угощайте:

Коли турки-янычары — побивайте,

Коли бедный невольник — помогайте!"

Тут казаки, словно дети, неладно поступили:

По две пушки больших зарядили,

Галеру гостинцем угостили,

Три доски в судне пробили,

Воды днепровской напустили…

Тогда Кошка Самойло, гетман запорожский,

Делом смекнул,

Сам на помост шагнул,

Алые, крещатые, давние знамена достал, развернул,

Распустил,

К самой воде опустил,

Сам низко-пренизко голову склонил:

"Казаки, панове-молодцы!

Не без толку эта галера бродит

И пристань знает, находит,

И нет на ней войска царева,

И не вышла она за добычей на ловы:

Это давний, бедный невольник,

Кошка Самойло, домой возвращается снова

Пятьдесят и четыре года пробыли мы в неволе,

Так не даст ли нам бог теперь хоть часочек воли!"

Тогда казаки на каюки вскочили,

Галеру за расписные борта ухватили,

На пристань тащили:

Дуб за дубом, и с Семеном Скалозубом

На пристань встащили.

Тогда злато-синие киндяки поделили казаки,

Златоглавы — атаманы,

Турецкую белую габу — казаки-бедняки:

А галеру на огне спалили,

А серебро-злато на три части поделили:

Первую часть отложили, на церкви дарили —

На святого Межигорского Спаса,

На Трахтемировский монастырь,

На святую Покрову сечевую дарили, —

На тех, что давним казацким коштом возводили,

Чтоб они, с утра до ночи,

Милосердного бога за казаков молили.

А вторую часть меж собой поделили:

А третью часть сложили,

Пир учинили,

Гуляли, пили,

Из семипядных пищалей палили,

Кошку Самойла поздравляли, хвалили:

"Здоров, — молвят, — здоров, Кошка Самойло,

Гетман запорожский!

Не сгинул ты в турецкой неволе,

Не сгинешь с нами, казаками, на воле!"

Правда, панове, полегла

Кошки Самойла голова

В Киеве-Каневе монастыре…

Слава не умрет, не поляжет!

Будет, будет слава:

Промежду казаками,

Промежду друзьями,

Промежду удальцами,

Промежду добрыми молодцами.

Утверди, боже, людей наших,

Христианских,

Войска Запорожского, Донского,

Со всею чернью днепровскою, низовою,

На многая лета,

По конец света!

Как на славной Украине,

Ой, да кликнул клич Филоненко,

Корсунский полковник, —

Зовет на Черкень-долину гулять,

Славы рыцарской войску добывать,

За веру христианскую крепко стоять:

"Которые казаки,

Да и мужики,

Не охочи даром землю пахать,

Над плугом спины ломать,

Желтые сафьянцы марать,

Черные адамашки пылью посыпать, —

Славы рыцарской войску добывайте,

За веру христианскую однодушно вставайте!"

Тут есаулы по селеньям, городам побежали,

Все улицы навещали,

Винокуров,

Банщиков

Так оповещали:

"Гей, вы, истопники,

Банщики,

Пивовары,

Корчемники!

Полно вам по винницам вино курить,

Полно по броварням пиво варить,

В банях печи топить,

В грязи-копоти валяться,

Толстым рылом мух услаждать,

Задом сажу вытирать, —

Идите за нами на Черкень-долину гулять!"

Так-то они в божий час

В городок Черкасы прибежали.

Правду молвить, панове,

Была в городе Черкасах вдова,

По мужу Грициха,

По прозванью Коновчиха,

И был у нее сын один —

Коновченко Ивась, вдовий сын.

Она его с малых лет при себе содержала,

До возраста внаймы не отпускала,

На старость лет славы да памяти от него ожидала.

Вот Ивась Коновченко по рынку гуляет,

Сладкий мед-пиво попивает,

Слышит — казаков скликают.

Он к вдове прибегает,

Слезно умоляет:

"Матушка моя, честная вдова,

Престарелая жена!

Вот бы ты, мать, четверку волов работных

Да трех волов запасных взяла,

В город Крылов отвела,

Корчмарю продала,

Да еще полсотни червонцев доплатила,

Коня, ради славы казацкой, мне купила,

А ее душа моя молодецкая давно возлюбила".

"Сын мой, Ивась,

Вдовий сын, Коновченко!

А не лучше ли тебе на тех волах пахать,

Казаков на хлеб, на соль приглашать, —

Станут тебя и без службы воинской знать-почитать!"

"Хоть и стал бы я, — говорит он, — мать,

Казаков на хлеб, на соль приглашать,

Всё будут меня казаки презирать,

Гречкосеем, лежебокой называть.

Ой, не охоч я, мать,

На пахоте ноги обдирать,

За плугом спину ломать,

Желтые сафьянцы марать,

Алые адамашки в пыли валять, —

А хочу я, мать,

По долине Черкени погулять,

Обычай казацкий познать,

Похвалу от людей услыхать,

За веру христианскую крепко постоять".

Только вдова такое слово услыхала,

Сердце у нее гневом воспылало,

Все снаряжение казацкое собрала,

В горнице заперла,

А саблю булатную,

Пищаль семипядную

На стене забыла:

В церковь идти время наступило,

Колокол заслышав, в дом господень вдова поспешила…

Вдовий сын, пробудясь, глазами поводит,

Взад-вперед по светлице ходит,

Снаряжения казацкого не находит.

Тогда саблю булатную в руки берет,

Пищаль семипядную на плечи кладет,

За войском пеший идет…

А войско идет — что пчелиный рой гудёт.

Старая вдова церковь, божий дом, покидала,

Войско глазами озирала,

Все Ивася искала.

Сыне своего прелюбезного в лицо не узнала,

К себе домой прибежала, —

По остаткам снаряжения поняла,

Что Ивася ее доля унесла…

Тогда начала она сына проклинать,

Руки свои белые к небу воздымать:

"Дай, боже, милосердный, чтоб моего сына

Первая пуля насмерть поразила!"

А когда гнев от нее отошел,

Обедать не села за стол,

На двор выбегает

Горестно взывает:

"Дай, боже, милосердный, за такие слова,

Чтобы меня, старую, на постели смерть нашла, —

Ведь я сына своего, Ивася, прокляла!"

Тогда четверку волов работных

Да еще трех запасных

В город Крылов к корчмарю отвела,

Еще полсотни червонцев додала,

Сыну коня, ради славы казацкой, купила,

Которую душа его молодецкая возлюбила:

Да еще попутного казака остановила,

Три полтины денег и коня ему вручала,

Верным другом называла:

"Гей, казаче, казаче, верный друже!

Ты моего сыночка найди,

Достойно снаряди,

Пусть мой сын Ивась Коновченко

Степь своими ножками не топчет,

Жизнь свою не портит,

На старую мать не ропщет,

Не бранит ее, не ругает,

Не проклинает!"

Казак три полтины денег и коня дорогого взял,

В шести милях за городом Браиловом войско догнал,

Прямо в пешие ряды въезжает,

А Ивася Коновченка никак не узнает.

Но только Ивась коня углядел,

Так и обомлел:

К коню подбегает,

Под уздцы хватает:

"А я-то, — говорит, — думал: будет моя мать

Меня по гроб жизни проклинать,

Не то что мне помогать.

Коли даст мне господь удачно поход совершить,

Не придется моей матери в наймах служить,

По чужим дворам бродить,

Хлеба-соли занимать, —

Буду ее при себе до самой смерти содержать!"

Тут Ивась Коновченко на доброго коня садится,

Под ним конь бодрится,

Полетел перед казаками, словно птица!

Казаки его увидали,

Такое слово сказали:

"Знать, Ивась, вдовий сын, Коновченко

При своем отце вырастал,

Доброго коня не знавал,

Лишь теперь на своем хозяйстве возмужал".

А на третий день басурманы Филоненка,

Корсунского полковника,

Кольцом обступили.

Но ни один казак не решился,

Ни старый,

Ни малый,

По долине Черкень погулять.

Только Ивась Коновченко сердца не теряет,

Коня в поводу ведет,

Шлычок под рукой несет,

В шатер вступает,

Пану Филоненку,

Корсунскому полковнику,

Челом бьет,

Здоровья желает:

"Пане Филоненко,

Корсунский полковник,

Батько казацкий!

Благослови меня на Черкень-долину воевать,

Славы воинской добывать,

За веру христианскую грудью стать!"

"Ой, ты, Ивась вдовий сын, Коновченко!

Ты еще молоденек,

Разумом слабенек,

Обычая казацкого не знаешь, —

Не сумеешь с казаками службу справлять,

С басурманами воевать!

А и постарше тебя найдутся

По Черкень-долине гулять".

"Ты, Филоненко, батько наш казацкий!

Возьми ты утицу постарше,

А другую помоложе,

Пусти их на Черное море:

Неужто не поплывет утенок малый

Так же, как старый,

Неужто не пойду я, молодой,

Воевать, как самый седой!"

Тут пан Филоненко уступил,

Ивасю Коновченку идти воевать разрешил.

Вот Ивась из шатра выходит,

Своего коня находит,

Понадежнее седлает,

Радости не скрывает,

Узорные латы под одежду на себя надевает,

К войску выезжает,

Словно ясный сокол летает:

Старого казака повстречает —

Как родного отца привечает,

Молодого повстречает —

Братом родным называет.

И господь помог:

Только выехал на сечу —

Басурман навстречу,

Он ему челом —

Голову с плеч мечом:

Второго повстречал —

И того наповал!

Правду сказать, панове,

Не долго и гулял Коновченко на воле, —

А самых старших рыцарей сот пять изрубил,

Шестерых живьем схватил,

Арканом скрутил,

К пану Филоненку,

Корсунскому полковнику,

Языка примчал —

В седло перед собой сажал.

Сам Филоненко из шатра выходит,

С басурман глаз не сводит…

"Ай, спасибо, — говорит, — Ивась Коновченко!

Сказал я, что ты молоденек,

Разумом слабенек,

Обычая казацкого не знаешь,

А ты, я вижу, за плугом ходя,

Все казацкие обычаи усвоил не шутя".

"И тебе, полковник, от меня подаренье —

Все, что принесло материнское награжденье!

Дай мне, батько, оковытого вина испить,

Ручаюсь еще больше басурман побить!"

"Ой, Ивась Коновченко!

Ты еще дитя молодое, —

Коли ты захмелеешь, занеможешь,

Перед моими, полковника, глазами

На' Черкень-долине голову казацкую сложишь!"

"Нет, батько, никакой хмель меня не свалит,

Только еще отваги сердцу прибавит!"

Когда Филоненко такое услыхал,

Ивасю Коновченку оковытого вина подать приказал.

Вот Ивась в шатер вступает,

С земляной скамьи золотой кубок хватает,

Баклагу пенного вина наклоняет,

Нарезную пробку вынимает,

Оковытого вина себе наливает,

Напился так, чуть с ног не свалился,

И тут бес в него вселился.

Назад коня погоняет,

Перед войском разъезжает,

Старого казака повстречает —

Гордым словом обижает,

Молодого повстречает —

Привета не принимает,

Стременем в грудь толкает…

И господь ему не помог:

Только выехал на сечу —

Басурманы навстречу,

Хмельного распознали,

На четверть мили отогнали,

В молодого Коновченка стреляли,

Порубили,

С коня на землю сбили:

По всему полю гоняли —

Коня казацкого не поймали.

В воскресенье после полудня

Сам Филоненко, корсунский полковник,

Из шатра выходит,

Табор глазами обводит,

Видит — конь на свободе бродит, —

Казакам молвит:

"Эй, казаки, панове-молодцы!

Делом смекайте,

Кости да карты кидайте,

Меж себя восемь тысяч войска выбирайте,

Четыре тысячи за телом посылайте,

А четыре тысячи на поимку коня казацкого посылайте.

Недаром конь казацкий гуляет на воле,

Знать, Ивася, вдовина сына, нету на сем свете боле".

Тогда казаки дружно делом смекали,

Кости да карты побросали,

Меж собя восемь тысяч охочего войска набрали,

Четыре тысячи тело казацкое отыскали,

Багряной китайкой накрыли,

А четыре тысячи коня казацкого поймали,

У обочины установили…

Правду сказать, панове,

Хоть недолго Ивась, вдовий сын, Коновченко

По Черкень-долине гулял,

Хоть и во хмелю пребывал —

Еще триста пятьдесят человек навек порубал.

Тогда казаки клинками да ножнами сухую землю копали,

В шапках да в подолах песок носили,

Высокий курган насыпали,

Славу казацкую почтили —

В головах багряную хоругвь утвердили,

Из семипядных пищалей прозвонили…

А с субботы на воскресенье

Приснился вдове сон

Чуден-пречуден…

Вдова ото сна пробудилась,

На рынок выходила,

Которых старых жен да мужей встречала,

Всем рассказала…

Старые жены да мужи сон легко разгадали,

Только правды не сказали:

"Ты, вдова,

Престарелая жена,

Не плачь, не кручинься,

Видно, сын твой, Ивась, оженился,

Взял себе девку турчанку, чужеземку,

В зеленом платье с белой оторочкой.

Бог ему помог, изрядно живет, —

Податей не дает,

Хлеба не засевает,

Никто ему не мешает!"

Вдова к себе домой воротилась,

К господу милосердному обратилась!

"Слава тебе, господи, и хвала:

Хоть и будет мой сын в походы ходить,

Все будет с кем мне дома поговорить,

С невесткой тоску разделить".

А на третий день Филоненко,

Корсунский полковник,

В городе Черкасах со всем войском объявился.

Только старая вдовица о том услыхала —

Радостно захлопотала,

С ведром меду, с баклагой горилки при воротах стала,

Старых и молодых казаков вопрошала.

Первая сотня и вторая подходит —

Вдова сына не находит.

Третья сотня полковую хоругвь несет,

Впереди хорунжий идет,

Вдовина коня за поводья в подарок ведет.

Тут вдова,

Престарелая жена,

Увидав такое, —

Поникла головою,

На сырую землю грудью упадает,

К нему руки воздымает,

Полковника клянет-проклинает:

"Ой, Филоненко!

Чтоб тебе счастья-доли не видать,

Коли смог ты одного моего сына как мизинец потерять!"

Тогда сам Филоненко,

Корсунский полковник,

С коня пал,

Вдову под руки взял:

"Стой, вдова,

Престарелая жена!

Не плачь, не кручинься,

Меня, полковника, не кляни, не проклинай,

Я твоего сына в бой не посылал,

Сам он такой жребий казацкий избрал!"

А вдовица была не бедна,

Три сотни войска к себе она позвала:

"Теперь, казаки, панове-молодцы,

Пейте да гуляйте,

Разом поминки и свадьбу справляйте!"

И казаки пили да гуляли,

Из семипядных пищалей стреляли,

Славу казацкую прославляли,

Разом поминки и свадьбу справляли.

Так-то, панове,

Полегла Ивася Коновченка

В Черкень-долине голова —

Слава не умрет,

Не поляжет!

Будет вечно слава

Между казаками,

Между друзьями,

Между бойцами,

Между добрыми молодцами!

Утверди, боже, люд царский,

Народ христианский,

Войско запорожское,

Донское,

Со всей голотой днепровской,

Понизовской,

На многая лета,

По конец света!

С того дня-годины,

Как великая война пошла на Украине,

Все не могли люди собраться дружно,

За веру христианскую стать единодушно:

Только собрались Барабаш, да Хмельницкий,

Да Клим белоцерковский

Вот тогда они своеручно письма писали,

Королю Радиславу посылали.

Тогда же король Радислав письма читал,

Назад отсылал,

В городе Черкасах Барабаша гетманом назначал:

"Будь ты, Барабаш, в городе Черкасах гетманом,

А ты, Клим, в городе Белой Церкви полковником,

А ты, Хмельницкий, в городе Чигирине хоть писарем войсковым".

Немного еще Барабаш, гетман молодой, управлял,

Всего полтора года.

А Хмельницкий хорошо свое дело знал,

В кумовья к себе гетмана молодого, Барабаша, зазывал,

Дорогими напитками угощал,

Тихим голосом такие слова сказал:

"Эй, пан кум, пан Барабаш, пан гетман молодой!

Не прочесть ли нам королевские письма вдвоем с тобой,

Казакам казацкие порядки дать,

За веру христианскую дружно стать?"

Тогда Барабаш, гетман молодой,

Отвечает ему тихим голосом:

"Эй, пан кум, пан Хмельницкий, пан писарь войсковой!

К чему нам письма королевские вдвоем читать,

К чему нам казакам казацкие порядки давать?

Не лучше ли нам с польскими панами,

Милостивыми господами,

Покойно хлеб-соль по скончанье века разделять?"

Вот тогда-то Хмельницкий на кума своего Барабаша

В сердце великий гнев затаил,

Еще лучшими напитками его угостил,

А как Барабаш, гетман молодой,

У кума своего Хмельницкого дорогого напитка напился,

Так и спать у него повалился

Хмельницкий тогда делом смекал,

С правой руки, с мизинного пальца, чистого

золота перстень снимал,

Из левого кармана ключи вынимал,

Из-за пояса шелковый платок забрал,

Слугу своего доверенного покликал-позвал:

"Эй, слуга ты мой доверенный!

Слушай хорошенько ты меня:

Садись на доброго коня,

В город Черкасы к пани Барабашовой скачи,

У нее своеручно королевские письма получи".

Тут слуга доверенный Хмельницкого время даром не терял,

Доброго коня седлал,

В город Черкасы скорым часом, точным сроком прибывал,

К пани Барабашовой на подворье въезжал,

В сени входил, шлычок с себя снимал,

В светлицу входил, — низкий поклон отдавал,

На значки привезенные показал

И так ей тихим голосом сказал:

"Эй, пани, — говорит, — пани Барабашова, гетманша молодая!

Теперь твой пан, гетман молодой,

На славной Украине с Хмельницким пирует-гуляет:

Велели они тебе эти значки своеручно принять,

А мне королевские письма отдать,

Чтоб могли они вдвоем с кумом Хмельницким их прочитать

И казакам казацкие порядки дать".

Тогда пани Барабашова, гетманова,

Как ударила об полы руками,

Облилась горючими слезами,

Отвечает ему такими словами:

"Знать, на горе-беду моему пану Барабашу

Вздумалось на славной Украине с кумом своим Хмельницким

Пировать-гулять!

К чему им королевские письма вдвоем читать?

Не лучше ли с польскими панами,

Милостивыми господами,

Покойно хлеб-соль по скончанье века разделять?

Будет теперь пан Барабаш, гетман молодой,

На славной Украине костры палить,

Телом своим панским комаров кормить, —

Из-за кума своего Хмельницкого".

И тогда-то пани молодая Барабашова

Так заговорила снова:

"Эй, слуга доверенный Хмельницкого!

Не могу я тебе королевские письма в руки подать,

А велю тебе: к воротам отъезжай,

Королевские письма в шкатуле из-под земли доставай!"

И только слуга доверенный Хмельницкого

Эти слова ее услыхал,

Скорым часом, точным сроком к воротам поспешал,

Шкатулу с королевскими письмами из-под земли добыл,

На доброго коня вскочил,

Скорым часом, точным сроком в город Чигирин вступил,

Своему пану Хмельницкому письма королевские самолично вручил.

Вот тогда Барабаш, гетман молодой, встал ото сна,

Королевские письма у кума своего

Хмельницкого видит все сполна:

Он и напитков дорогих не допивает,

А только со двора тихо съезжает

Да старосту своего, Кречовского, кличет-призывает:

"Эй, староста, — молвит, — ты, мой староста Кречовский!

Когда б ты смекнул умом

Да кума моего Хмельницкого взял живьем,

Ляхам, милостивым панам, рассудил бы отвесть —

Вот тогда б еще могли нас ляхи, милостивые паны, разумными счесть!"

Ну, когда Хмельницкий такую речь услыхал,

Он на кума своего Барабаша великим гневом воспылал,

На доброго коня вскочил, поскакал,

Слугу своего доверенного с собой забрал.

Вот тогда-то под знаменем одним

Стали четыре полковника с ним:

Первый полковник — Максим ольшанский,

А второй полковник — Мартын полтавский,

Третий полковник — Иван Богун,

А четвертый — Матвей Борохович.

Тогда они на славную Украину прибывали,

Королевские письма читали,

Казакам казацкие порядки давали.

Тогда в святой день божественный, во вторник,

Хмельницкий казаков чуть свет подымает

И так объявляет:

"Эй, казаки, дети, друзья-молодцы!

Прошу я вас, поспешайте,

Ото сна вставайте,

Православный "Отче наш" читайте,

На панские таборы наезжайте,

Панские таборы на три части разбивайте,

Ляхов, милостивых панов, рубите, стреляйте,

Кровь их панскую в поле с желтым песком мешайте,

Веры своей христианской на поруганье до века не дайте!"

Тогда-то казаки, друзья-молодцы, поспешали,

Ото сна вставали,

Православный "Отче наш" читали,

На панские таборы наезжали,

Панские таборы на три части разбивали,

Ляхов, милостивых панов, рубили-стреляли,

Кровь их панскую в поле с желтым песком мешали,

Веры своей христианской на поруганье не отдавали.

Вот тогда-то Барабаш, гетман молодой, спешит,

Плачет навзрыд,

Тихим голосом ему говорит:

"Эй, пан кум, пан Хмельницкий, пан писарь войсковой!

К чему тебе было письма королевские у пани Барабашовой забирать,

К чему тебе казакам казацкие порядки давать?

Не лучше ли тебе с нами, с панами,

С милостивыми господами,

Хлеб-соль покойно разделять?"

А тогда ему Хмельницкий

Тихим голосом отвечает:

"Эй, пан кум, пан Барабаш, пан гетман молодой!

Коли будешь ты меня такими словами укорять,

Не замедлю я тебе самому с плеч головку, как галку, снять,

Жену твою и детей в полон живьем забрать,

Турецкому султану в подарок отослать".

А Хмельницкий как сказал ему,

Так и поступил по сему:

Куму своему, Барабашу, гетману молодому,

С плеч головку, как галку, снял,

Жену его и детей живьем забрал,

Турецкому султану в подарок отослал:

С той поры Хмельницкий и гетманом стал.

Вот тогда-то казаки, дети, други-молодцы,

Так говорили:

"Эй, пан Хмельницкий!

Батько наш, Зиновий Богдан Чигиринский!

Дай боже, чтобы мы за твоею головою здоровы были,

Веру свою христианскую от вечного поруганья защитили!"

Господи, утверди люд наш,

Народ христианский!

Всем слушающим,

Всем православным христианам

Пошли, боже, многие лета!

Как возговорит пан Хмельницкий,

Батько-атаман Чигиринский:

"Гей, други-молодцы,

Братья, казаки-запорожцы!

Дня не теряйте,

Делом смекайте,

С панами пиво варить начинайте:

Панский солод —

Казацкая вода,

Панские дрова —

Казацкая страда".

И с того пива

Сотворилось превеликое диво.

Под городом Корсунем казаки

станом стали,

Под Стеблевом солод замочили:

Еще и пива не сварили,

А уж с панами-ляхами свару учинили.

Как за ту бражку

Завели казаки с панами великую драчку:

За тот солод

Был у панов с казаками спор долог:

А за тот никчемный квас

Не одного пана казак за чуприну тряс.

Тут ляхи делом смекнули,

Поскорей домой побежали,

А казаки их вдогонку попрекали:

"Ой, вы, паны,

Сукины сыны!

Что ж вы нас не поджидаете,

Нашего пива не допиваете?"

Казаки беглецов догоняли,

Пана Потоцкого поймали,

Как барана связали,

К гетману Хмельницкому пригнали.

"Гей, пан Потоцкий!

Отчего доныне у тебя разум скотский?

Не умел ты в Каменце-Подольском жить —

поживать,

Жареных поросят уминать,

Курку с перцем да шафраном жевать,

А теперь не сумеешь ты с нами, казаками, воевать,

Да ржаную соломаху с тузлуком уплетать.

Вот и прикажу я тебя крымскому хану отдать,

Чтоб научили тебя крымчаки нагайками сырую кобылятину жрать!"

Тут паны вошли в разум,

Своим корчмарям молвят разом:

"Эй, вы, корчмари,

Поганые сыны!

Для чего вы эту смуту поднимали?

На одной версте по три корчмы пооткрывали,

Превеликие пошлины брали:

С конного-верхового —

По ползолотого,

С пешего тоже — по два гроша,

Не миловали и нищего старца —

Отбирали пшено да яйца!

А теперь эти деньги собирайте,

Хмельницкого просите-умоляйте,

А не сможете Хмельницкого упросить-унять —

Доведется вам за речку Вислу аж до Полонного бежать".

Корчмари тут делом смекнули,

На речку Случь сиганули.

Которые бежали до Случи,

Потеряли сапоги и онучи:

А которые до Прута,

Тем от казаков Хмельницкого пришлось круто.

На Случи

Провалились в реку с кручи,

Потопили все свои пожитки,

Промокли до нитки.

А которые бежали до самой Роси —

Те остались и голы и босы…

Так-то вот, казаки-молодцы,

Над Полонным не черная туча собиралась —

Не одна вельможная пани вдовой осталась…

Как промолвит одна пани-ляшка:

"Нету милого моего пана Яшка!

Связали его казаки, как барана,

Повели в шатер атамана".

Отозвалась вторая пани-ляшка:

"Пропал, видно, и мой пан Кардаш!

Повели и его казаки Хмельницкого в свой шалаш!"

Отозвалась третья вельможная пани:

"Нету моего пана Якуба!

Взяли его Хмельницкого казаки,

Повесили на верхушке дуба!"

Как с низовий Днестра тихий ветер повевает, —

Так один бог ведает, бог святый знает,

Что Хмельницкий думает-гадает.

А тогда не могли знать ни сотники, ни полковники,

Ни джуры казацкие,

Ни мужи громадские,

Что наш пан гетман Хмельницкий,

Батько Зиновий Богдан Чигиринский,

В городе Чигирине задумал уже, загадал:

Двенадцать пар пушек перед собой послал,

Еще сам из города Чигирина поскакал,

А за ним казаки валом валят,

Будто пчелы весной гудят.

У которого казака нет при себе сабли булатной,

Пищали семипядной,

Тот казак пику на плечо поднимает,

За гетманом Хмельницким в охочее войско поспешает.

Вот тогда он к Днестру-реке подходит,

На три части казаков делит, на тот берег переводит,

А как к Сороке-городу подходить стал,

Под Сорокой-городом окопы копал,

В окопах куренем стал:

А еще своеручно письма писал,

К Василию молдавскому посылал,

А в письмах так ему объявлял:

"Эй, Василий молдавский,

Господарь валашский!

Как теперь будешь думать-гадать:

То ли со мной биться,

То ли мириться?

Согласен ли города свои валашские уступить,

Червонцы на золотых блюдах подносить?

Меня, гетмана Хмельницкого, умолять-просить?"

Тогда Василий молдавский,

Господарь валашский,

Письма читает,

Назад отсылает

Да еще добавлено:

"Пап гетман Хмельницкий,

Батько Зиновий Богдан Чигиринский!

Не стану я с тобой ни биться,

Ни мириться,

Ни города тебе свои валашские уступать,

Ни червонцами блюда золотые насыпать:

Не лучше ли покориться тебе, меньшому,

Чем мне — старшому?"

Когда Хмельницкий такую речь услыхал,

Сам на доброго коня вскочил, поскакал,

Вокруг города Сороки объезжал,

Город Сороку озирал,

Еще тихим голосом так сказал:

"Эй, город, город Сорока!

Ты моим казакам-детям не препона:

Скоро я тебя добуду,

Большой выкуп с тебя править буду,

Чтобы свою голытьбу кормить-поить,

По талеру битому на месяц жалованья платить".

И вот, как Хмельницкий порешил,

Все так гораздо и совершил:

Город Сороку в воскресенье поутру еще до обеда взял,

На рыночной площади, отобедав, почивал,

К полуденному часу на город Сучаву напал,

Город Сучаву огнем зажигал

И мечом разорял.

Тогда иные сучавцы Хмельницкого и в глаза не видали!

Все в город Яссы убежали,

Василия молдавского просили-умоляли:

"Эй, Василий молдавский,

Господарь наш валашский!

Будешь за нас твердо стоять —

Будем тебе почет воздавать,

А не будешь за нас твердо стоять,

Будем иному владыке кровью почет воздавать".

И тогда Василий молдавский,

Господарь валашский,

Пару коней в коляску запрягал,

В город Хотин отъезжал,

У Хвылецкого капитана постоем стал:

И тогда же своеручно письма писал,

Ивану Потоцкому, королю польскому, отсылал.

"Эй, Иван Потоцкий,

Король польский!

Ты на славной Украине пьешь-гуляешь,

А о моей беде-злосчастье ничего не знаешь.

Что ж это ваш гетман Хмельницкий, русин,

Всю мою Валашскую землю разорил,

Все мое поле крепким копьем вспахал,

Всем моим валахам, точно галкам,

С плеч головы поснимал.

Где были в поле стежки-дорожки,

Валашскими головами вымостил,

Где были в поле глубокие овражки,

Валашскою кровью выполнил".

Тогда-то Иван Потоцкий,

Король польский,

Письма читает,

Назад отсылает,

А в письмах отвечает'

"Эй, Василий молдавский,

Господарь валашский!

Коли хотел ты в своем краю мирно жить-поживать,

Было тебе Хмельницкого век не прогневлять:

А мне гетмана Хмельницкого довелось хорошо узнать:

В первой войне

На Желтой Воде

Пятнадцатерых моих витязей повстречал —

Не великий им почет воздал:

Всем, как галкам, головы с плеч поснимал.

Троих сыновей моих живьем взял,

Турецкому султану в подарок отослал:

Меня, Ивана Потоцкого,

Короля польского,

Три дня прикованным к пушке держал,

Ни пить мне, ни есть не давал.

Так мне гетмана Хмельницкого довелось хорошо узнать:

Буду его до скончанья века поминать!"

Вот тогда-то Хмельницкий в могилу лег,

А слава его казацкая не умрет, не поляжет.

В нынешнее время, господи, утверди и поддержи

Людей наших,

И всем слушающим,

И всем православным христианам,

Сему домовладыке,

Хозяину и хозяйке,

Подай, боже, на многая лета!

Эх, и затужила, закручинилась Хмельницкого седая голова,

Что при нем ни сотников, ни полковников нет сполна:

Только пребывал при нем Иван Луговский,

Писарь войсковой,

Казак реестровой.

Вот и стали они думать думу,

Тихо, без шуму:

Своеручно письма писали,

По городам, по полкам, по сотням рассылали,

А казакам в тех письмах добавляли:

"Эй, казаки, дети, други!

Прошу вас, делом смекайте,

Зерно ссыпайте,

К Загребельному кургану прибывайте,

Меня, гетмана Хмельницкого, на совет ожидайте!"

Казаки вдругорядь просить себя не стали,

Зерно позасыпали,

К Загребельному кургану прибывали.

К воскресенью Христову поджидали —

Хмельницкого не увидали:

К вознесенью Христову поджидали —

Хмельницкого не увидали:

К Троицыну дню поджидали —

Хмельницкого не увидали:

На Петра-Павла ожидали —

Хмельницкого не увидали:

На Илью-пророка начали ждать —

Хмельницкого и в глаза не видать.

Тогда казаки стали думать думу

Тихо, без шуму

"Хвалился наш гетман Хмельницкий,

Батько Зиновий Богдан Чигиринский,

В городе Субботове

На Спаса-преображение ярмарку собрать… "

Вот так они меж собой толковали,

В город Субботов поспешали,

Хмельницкого встречали,

Пики в землю сухую втыкали,

Шлыки с себя поскидали,

Хмельницкому низкий поклон отдавали:

"Пан гетман Хмельницкий,

Богдан Зинов наш Чигиринский!

Зачем мы тебе надобны?"

И тогда Хмельницкий тихими словами ответил:

"Эй, казаки, дети, други!

Прошу вас, делом смекните,

Гетмана себе изберите.

Нету ли между вас казака старшого,

Атамана куренного?

Постарел я, болею сильно,

Гетманства дольше не осилю, —

Вот и велю я вам среди себя гетмана избрать,

Будет он над вами пановать,

Вам порядок казацкий учреждать".

Тогда казаки ему так отвечали:

"Пан гетман Хмельницкий,

Батько наш Зинов Чигиринский!

Не можем мы сами меж собой, казаками, гетмана избрать,

А желаем от вашей милости слово услыхать".

И тогда Хмельницкий тихими словами ответил:

"Эй, казаки, дети, други!

Прошу вас, сами рассудите:

Есть у меня пан Иван Луговский,

Который при мне двенадцать лет в джурах состоял,

Все мои казацкие обычаи узнал, —

Будет он над вами, казаками, пановать,

Будет вам порядок казацкий учреждать".

Тогда казаки тихими словами отвечали:

"Пан гетман Хмельницкий,

Батько наш Зинов Чигиринский!

Не хотим мы Ивана Луговского:

Иван Луговский близко к вельможным панам живет. —

Будет с вельможными панами-ляхами пановать,

Не будет нас, казаков, уважать".

Тогда Хмельницкий тихими словами отвечает:

"Эй, казаки, дети, други!

Коли вы не хотите Ивана Луговского,

Есть у меня Павел Тетеренко".

"Не хотим мы Павла Тетеренка!"

"Так скажите, — молвит, — кого вы желаете?"

"Мы, — молвят, — хотим Юрася Хмельниченка".

"Что ж, — молвит, — моему Юрасю Хмельниченку

Только всего двенадцать лет от роду:

Он еще годами маленек, разумом слабенек".

"Будем, — говорят, — при нем двенадцать персон содержать,

Будут его добрым делам поучать,

Будет он над нами, казаками, пановать,

Нам порядок учреждать".

И казаки часа не теряли:

Бунчук, булаву положили,

Юрася Хмельниченка на гетманство утвердили,

Изо всех пищалей стреляли,

Хмельниченка гетманом поздравляли.

Вот тогда то Хмельницкий, как сына благословил,

К себе домой поспешил

И сказал ему:

"Гляди ж, — говорит, — сынок!

Коль не зачастишь над Ташлыком-рекой гулять,

На бубнах, на трубах играть,

Еще сможешь отца живым повидать:

А коли зачастишь по Ташлык-реке гулять,

В бубны, в трубы играть,

Тогда тебе отца живым не видать".

И тогда Юрась, гетман молодой,

По Ташлык-реке долго гулял,

На бубнах, на трубах играл,

Домой прискакал —

Отца живым не застал.

И велел тогда в Штомином дворе,

На высокой горе,

Могилу копать.

Тогда казаки пиками твердь сухую копали,

Шапками землю выбирали,

Хмельницкого похоронили,

Из пищалей позвонили,

Славные поминки ему учинили.

До каких пор казаки старую голову Хмельницкого

уважали,

До тех пор и Юрася Хмельниченка гетманом почитали:

А как не стало старой головы Хмельницкого слыхать,

Перестали и Юрася Хмельниченка гетманом почитать.

"Эй, Юрась Хмельниченко, гетман молодой!

Не пристало тебе над нами, казаками, пановать,

А пристало тебе наши казацкие курени подметать!"

В городе Мерефе жила вдова,

Престарелая жена

Сирчиха-Иваниха.

Семь лет она бедовала,

А Сирка Ивана и в глаза не видала,

Только двоих сынов воспитала:

Первого сына — Сирченка Петра,

Второго сына — Сирченка Романа.

Она их до возраста при себе содержала,

От них славы-памяти себе по смерти ожидала.

Как стал Сирченко Петро подрастать,

Начал он свою престарелую мать вопрошать:

"Матушка моя, престарелая жена!

Сколько я у тебя проживаю,

Отца моего, Сирка Ивана, не видал и не знаю.

Хотелось бы мне узнать,

Где моего отца, Сирка Ивана, искать".

Старуха вдова отвечает:

"Пошел твой отец

К стародревнему Тору попытать сил,

Там и свою голову казацкую сложил".

Только Сирченко Петро о том услыхал,

Пилипа Мерефьянского с собой позвал,

Голуба Волошина в джуры себе взял.

Вот они к стародревнему Тору подъезжают,

Атамана торского,

Яцка Лохвицкого

Привечают.

Атаман торский,

Яцко Лохвицкий,

Из шатра выступает,

Сирченка Петра обнимает,

Такую речь начинает:

"Сирченко Петро!

Зачем ты сюда заявился?

Или своего отца Ивана искать снарядился?

Сирченко Петро ему отвечает:

"Атаман торский,

Яцко Лохвицкий!

Я семь лет ожидаю, —

А отца своего, Сирка Ивана, не видал и не знаю".

Вот Сирченко Петро

Со старшими казаками прощается,

К трем зеленым овражкам направляется.

Казака Сирченка Петра на прощанье

наставляли:

"Сирченко Петро!

Себя оберегай,

Коней своих казацких от себя не отпускай!"

Но Сирченко Петро их словам не внимает,

Под зелеными кустами ложится-почивает,

Коней своих казацких далеко в степь пускает,

Только Голуба Волошина с конями посылает.

Турки это увидали,

Из кустов, из овражков повыбегали,

Голуба Волошина в полон взяли

И так ему сказали:

"Голуб Волошин!

Не нужны нам твои кони вороные,

Хотим мы только знать,

Как нам твоего пана молодого порубать".

Голуб Волошин такими словами отвечает:

"Турки!

Коли отпустите вы меня домой,

Сам я голову ему сниму с плеч долой!"

Турки это услыхали,

Голуба Волошина отпускали.

Голуб Волошин к Сирченку Петру воротился,

С таким словом к нему обратился:

"Сирченко, пан молодой!

Доброго коня бери,

На турок скачи, руби!"

Только было Сирченко Петро на турок поскакал —

Тут ему Голуб Волошин с плеч голову снял.

Тогда турки Пилипа Мерефьянского кругом обступили,

Голову с плеч молодецких скосили,

Казацкое тело посекли-порубили.

Когда казаки-старожилы такое увидали,

Борзых коней седлали,

Турок нагоняли,

Побивали,

Казацкое тело подобрали,

В стародревний табор привозили,

Землю сухую саблями копали,

В шапках, в полах землю носили,

Казацкое тело похоронили.

Атаман торский,

Яцко Лохвицкий,

Об этом услыхал,

Престарелой вдове Сирчихе-Иванихе

В город Мерефу письмо написал.

Сирчиха-Иваниха письмо читает,

К сырой земле грудью приникает,

Повторяет:

"Три беды на мою голову пало:

Первая беда, — что я семь лет горевала,

Сирченка Ивана видом не видала:

Вторая беда — Сирченка Петра на свете нет:

Третья беда — и Сирченко Роман за ним пойдет вослед".

Ой, по полю, по полю Килийскому,

По тому ли большаку ордынскому,

Гей, гулял, гулял казак, бездомный бобыль, семь лет да четыре,

И полегли под ним три коня вороные.

Вот двенадцатый год наступает, —

Казак, бездомный бобыль, в город Черкасы прибывает.

Как на казаке, бездомном бродяге,

Три сермяги,

Из рогожи кожушок,

Из пеньки поясок.

На казаке, бездомном бродяге, сапожки-сафьянцы, —

Видать пятки и пальцы,

Где ступит — босою ногою след пишет.

А еще на казаке, бездомном бродяге, шапка-бирка —

Сверху дырка,

Шерсти вокруг и не видно:

Она дождем покрыта,

А ветром, казаку во славу, подбита.

Так вот казак, бездомный бобыль, в город Килию прибывает,

Настю Горовую, кабатчицу степную, спрашивает-пытает,

Едва бездомный казак Насти Горовой, кабатчицы степной допросился, —

Сразу к ней в светлицу ввалился.

А у нее пили три казака,

Три толстосума-богача:

Первый пил Гаврило Довгополенко переяславский,

Второй пил Войтенко нежинский,

Третий пил Золотаренко черниговский.

Вот они пили-выпивали,

Над бездомным казаком насмехались,

Шинкарку позвали:

"Гей, шинкарка Горовая,

Настя молодая!

Делом смекни,

Нам сладкого меду, оковытого вина плесни,

А этого казака, рассукина сына, взашей из хаты гони:

Видно, он где-то по винницам, по броварням валялся,

Опалился, ободрался, оборвался,

К нам пришел добывать,

А в другую корчму понесет пропивать".

Тогда шинкарка Горовая,

Настя, кабатчица степная,

Казака, бездомного бобыля, за чуб драла,

В три шеи из хаты выгоняла.

Но казак, бездомный бобыль, не унывает,

Казацкими пятами себя подпирает.

Упирался,

Пока до порога не добрался.

Казацкими пятами за порог зацепился,

А казацкими руками за косяк ухватился,

Под полкой с посудой весь, и с головой молодецкой, укрылся.

Тогда два богача им любовались,

Насмехались,

А третий, Гаврило Довгополенко, переяславский, был умнее:

Из кармана малую денежку вынимал,

Насте-кабатчице прямо в руки отдавал

Да еще тихим голосом такое слово сказал:

"Гей, — молвит, — шинкарка молодая, Настя, до денег охочая!

Ты, — молвит, — на этих бездомных бродяг хоть и зла, да отходчива:

Делом смекни,

Мою малую денежку прими,

В погреб сходи,

Хоть мартовского пива молодого нацеди,

Этому казаку, бездомному бродяге, похмелиться помоги, в жизни утверди".

Тогда Настя Горовая,

Шинкарка молодая,

Сама на погреб сходить не пожелала,

Служанку послала:

"Гей, девка-служанка!

Сделай так:

Возьми кружку да черпак,

В погреб сходи,

Восемь бочек мимо обойди,

А из девятой прокислого пива нацеди.

Чем его свиньям выливать,

Будем лучше таким бродягам раздавать".

Тут девка-служанка на погреб побежала,

Девять бочек миновала,

А из десятой отборного пьяного меду нацедила.

В светлицу входит,

А сама нос от кружки воротит,

Будто это пиво прокисло, бродит.

Как подали казаку в руки кружку,

Он возле печи примостился,

Хорошо пивцом угостился,

Попробовал разок,

Сделал еще глоток,

А потом хвать кружку за ухо —

И стало в кружке сухо.

Вот пошел казацкую голову хмель разбирать,

Пошел казак кружкой по столу стучать,

Поскакали у богачей со стола бутылки да чарки,

Так что богачам стало и дымно и жарко.

Тогда толстосумы-богачи глянули на казака

И переговариваются исподтишка:

"Видно, этот бездомный бродяга нигде не бывал,

Доброго вина не пивал,

Что даже от прокислого пива хмелен стал!"

Но только бездомный казак это услыхал,

Грозно богачам закричал:

"Гей, вы, богачи,

Чертовы сычи!

К порогу подвигайтесь,

Мне, казаку-бобылю, в красном углу место дайте.

Сдвигайтесь тесно,

Чтоб было мне, бездомному бобылю, в красном углу место!"

Тогда казаки, толстосумы-богачи, испугались,

К порогу отодвигались,

Казаку-бобылю в красном углу место уступали.

Тут бездомный казак в красном углу место занимает,

Из-под полы златокованый чекан вынимает,

Шинкарке молодой за ведро меду в залог оставляет.

Когда толстосумы-богачи такое увидали,

Они так сказали:

"Гей, шинкарка Горовая,

Настя молодая,

Кабатчица степная!

Сделай так, чтоб этому казаку, бездомному бродяге, не пришлось залог выкупать, —

Пусть лучше идет к нам, толстосумам-богачам, волов погонять,

А тебе, Насте-кабатчице, печи топить".

Тут смекает казак, бездомный бобыль, — слова их негожи:

Вынимает он тогда пояс цветной кожи,

Начал шинкарке молодой, Насте-кабатчице, весь стол червонцами устилать.

Начали толстосумы-богачи его червонцы примечать,

Начали его угощать

Меда склянкой

Да пенного вина чаркой.

Тогда и шинкарка Горовая,

Настя молодая,

Тихим голосом добавляет?

"Эй, казак, — говорит, — казак!

Ты нынче снедал или обедал?

Иди ко мне в комнату,

Сядем с тобой, поснедаем,

А то и пообедаем".

Тогда казак, бездомный бобыль, встает, по корчме шагает,

Оконце отворяет,

Быстрые реки озирает,

Кличет-призывает:

"Ой, реки, — молвит, — реки вы низовые,

Помощницы днепровые!

Теперь или меня одевайте,

Или к себе принимайте!"

Тут один казак идет,

Дорогие платья несет,

На его казацкие плечи надевает:

Второй казак идет,

Сапоги сафьяновые несет,

На его казацкие ноги надевает:

Третий казак идет,

Шлычок казацкий несет,

На его казацкую голову надевает.

Тогда толстосумы-богачи друг другу тихо сказали:

"Эге, да этот казак, братцы, не бездомный бродяга,

А это Фесько Ганжа Андыбер,

Гетман запорожский…

Придвинься к нам, — молвят, — поближе,

Поклонимся тебе пониже,

Будем вместе совет держать,

Как нам на славной Украине жить-поживать".

И стали угощать его меда склянкой

Да пенного вина чаркой.

Он все это от богачей-толстосумов взял,

Да пить не стал,

А все на свои платья выливал.

"Эй, платья мои, платья! Пейте-гуляйте:

Не меня почитают,

Вас уважают.

Пока я вас не надевал,

И чести у богачей не знал".

И тогда Фесько Ганжа Андыбер, гетман запорожский, так сказал!

"Эй, казаки, — молвит, — дети, други-молодцы!

Прошу вас, смело подходите,

Этих толстосумов-богачей, сукиных сынов, в толчки из-за стола гоните,

Перед окнами разложите,

В три хороших березовых палки примите,

Чтоб они меня знали,

По конец века поминали!"

Только Гаврила Довгополенка переяславского простил,

Рядом с собой посадил

За то, что тот ему за свою денежку пива купил.

Тогда-то казаки, дети, други-молодцы, подступали,

Толстосумов-богачей за чуб хватали,

Из-за стола в толчки выгоняли,

Перед окнами наземь клали,

В три хороших березовых палки принимали

Да еще словами добавляли:

"Эй, богачи, — молвят, — богачи!

У вас и на столе и в печи,

У вас и поля, и луга заливные,

И все блага земные, —

Некуда нашему брату, бездомному казаку, пойти

Коня попасти!"