Онлайн чтение книги Хата за околицей
XXXIV

В нужде, среди всякого рода лишений, не раз грозивших смертью, росла сиротка Маша.

Мать, как все матери, видела в своем детище что-то необыкновенное и возлагала на него великие надежды. Девочка в самом деле была замечательной красоты. Все любовались ею, когда она, подобрав фартучек, идет бывало с матерью на работу. В прекрасном детском личике соединились черты двух типов — восточного и северного. Прекрасные черные глаза, каштановые волосы, белый цвет лица, прямой нос, высокий лоб, немного выдавшийся вперед, розовые улыбающиеся губки — все это производило самое приятное впечатление на всех, даже старики не раз засматривались на Машу и не раз повторяли: "Славная будет девка!" А Мотруна души в ней не чаяла: последний грош отдавала, чтоб одеть, накормить ненаглядную дочку.

Маша отличалась сметливостью и трудолюбием, на десятом году она уже работала с матерью, предупреждала ее желания и неожиданным советом удивляла мать, готовую стать на колени пред своим разумным детищем. С утра до вечера девочка резвилась, пела, суетилась, а когда мать, по обыкновению предавшись печали, опускала голову, Маша бросалась на ее колени и поцелуями рассеивала мрачную думу.

Воспитанная в нужде, девочка как-то инстинктивно отгадывала, чем пособить всякому горю, отстранить всякую неприятность.

Красота и расторопность расположили к Маше ставичан, всякий охотно говорил с нею, а бабы нередко, возвращаясь с базара, давали ей яблоки, баранки и другие лакомства.

Так росла последняя героиня хаты за околицей.

В несколько лет хата эта сделалась дряблой старушкою и для дальнейшего существования требовала заботы и труда. То проваливалась крыша, то наклонялись стены, то открывались огромные щели. Мать и дочь вместе лепили, замазывали, конопатили, но все напрасно. С первым дождем являлись промоины и пропускали воду, а ветер врывался в избенку и шумно ходил по ее пустым углам. И холодно, и сыро, и темно было в мазанке, но по-прежнему жили в ней горемычные хозяева, и длинные дни тянулись в этом приюте нищеты такою же печальной чередой, как тянутся они во многих великолепных палатах.

Девочке, не знакомой с людьми, не видевшей даже светлицы зажиточного крестьянина, никогда не грезилось, чтобы кто-нибудь имел более удобное жилище. Благодаря этому счастливому заблуждению, не знала она многих печалей.

И росла и расцветала прекрасная Маруся среди ветхих и голых стен мазанки, как цветок, Бог весть, какими судьбами занесенный на песчаный утес, Бог весть, откуда получающий жизненные соки и дневную пищу. Видела она печальное, бледное, увядшее лицо матери, слышала только стоны, вздохи, жалобы, куда бы она ни взглянула — все было грустно, уныло, мрачно, отовсюду веяло холодом смерти, и однако ж румянец жизни нередко окрашивал хорошенькое личико прекрасной девочки, любопытство оживляло глаза, а тревожное желание узнать людей, броситься в омут жизни волновало молодую, свежую грудь.

Читатель, вероятно, видел или слышал о том, как воспитываются крестьянские дети. Один Бог печется о них, точно так же, как печется Он о птицах небесных и о цветах полевых. Деревенские ребятишки слушают басни, песни, учатся практической мудрости у своих родителей, размышляют в поле за работой, смотрят на разнообразное небо — и сердце мало-помалу развивается, а ум, с каждым днем обогащаемый новыми опытами, крепнет, растет, мужает. Узнают они меньше, чем мы, но чувствуют так же, если только не больше, угадывают гораздо лучше, потому что им говорит неиспорченное сердце, а его слову они привыкли покоряться…

Маруся не пользовалась и таким воспитанием. Мать по целым дням упорно молчала, из села никто не заглядывал в избу.

Правда, Мотруны теперь не отталкивали, но все еще называли ее цыганкой. Дети боялись Маши, и за все ласки ее часто отплачивали какой-нибудь оскорбительной шуткой. О, дети иногда бывают жестоки!

Не раз на возвышенности против кладбища пастухи пасли стада, почти у самой избы разводили огонь, пекли картофель, бегали, беспечный смех их проникал в избу и вызывал оттуда сиротку. Но чуть только показывалась она на пороге, смех замирал на устах веселой толпы, слышался шепот: "Цыганка! Дочь знахарки!", все разбегались, и Маруся печально возвращалась в избу. А как часто старалась бедняжка угодить этой буйной толпе: собирала щепки, разводила огонь, носила воду, недоверчивые дети принимали услугу, но не говорили, не резвились, не дружились с нею.

Маруся была одна-одинешенька. Часто, сидя на пороге избушки, всматривалась она в пустую окрестность и пристально наблюдала предметы, на которые другой не обратил бы внимания.

Пролетали ласточки, чирикали воробьи, расхаживали сороки у самой избы — и Маша следила за их движениями, вслушивалась в их голоса, в чиликании она искала мысли, отгадывала желания. Настанет лунная ночь, и маленькие суслики высунутся из своих нор, усядутся в кружок и поведут таинственную беседу, — девочка, затаив дыхание, долго наблюдает за ними… Кружится ли над избушкой шумное стадо скворцов, тянутся ль утки, расхаживают ли журавли по дороге, или заяц боязливо пронесется через дорогу и пропадет в кустах, — все это в глазах сиротки были явления, достойные внимания и размышления.

Пытливый ум дитяти во всем находил пищу. Оно насквозь видит, кажется, предметы и без сторонней помощи легко приобретает познания, в душе загорается искра поэзии, сердце воспламеняется любовью к жизни, ум согревается живительным дыханием веры.

Но вот наступило время осеннее, с бурями, слякотью и холодом, пришлось запереться в избе, — и то детский ум не остается без действия: девочка лепечет, и матери становится веселее, слушая ее простую болтовню, и мать начинает поучительный рассказ и наставляет дочь в науке жизни, вынесенной из горького опыта. Правда, это случалось редко и мало приносило пользы. В каждом слове Мотруны слышалось воспоминание о прошлом, голос, прерываемый вздохами, стонами, жалобами, иногда проклятиями, звучал как разбитый колокол, и в душе невинного дитяти зародилось понятие о неведомом зле, сокрушившем силы матери. Разлад матери с прекрасным, обольстительным миром сильнее и сильнее занимал девочку. В стонах матери она впервые узнала страдание, болезнь, которых не замечала ни в одном из тех вечно поющих, веселых созданий, которые она так прилежно и долго изучала, но не могла она дойти до причины этой безответной грусти.

Неопытная девушка имела такое превратное, детское понятие о жизни, что самый положительный человек, выслушав ее исповедь, ее светлые надежды, готов был бы умилиться. Будто жертва, увенчанная цветами, шла она навстречу грозной судьбе, не видя ни бед, ни страданий, безмолвно и холодно ожидавших ее впереди.

И жила Маруся теми беспечными наслаждениями, которыми Бог позлащает рассвет нашей жизни, а Мотруна между тем с каждым часом старела и быстро приближалась к могиле: она доживала свой век, смерть стояла за ее плечами, страшнее смерти для Мотруны была мысль о том, что станется с беспомощным слабым ребенком среди холодных, бесчувственных людей, эта мысль повергла ее в глубокую, немую печаль. Ей хотелось пожить еще, пожить для того, чтобы под ее надзором выросло, поумнело, окрепло ее единственное детище, надежда долго не покидала нежную мать, но природа брала свое: она уж не могла носить ведер, едва-едва передвигала ноги, — и последняя звезда надежды скрылась за черную тучу…

Больная упала на жесткую постель и зарыдала, Маруся и не подозревала причины этих слез, воображая мать дряхлой старухой, она приписала ее болезнь и слабость летам и начала думать, как бы вступить в должность хозяйки дома.

— Не беспокойся, мамонька, — произнесла девочка, — я уже выросла и могу работать за тебя… отдохни на старости лет. Я могу и воду, и дрова носить, правда, когда ведра полны, так сгибаюсь немного, а дров хоть какую вязанку, как перышко, заброшу на плечи.

Наивный лепет девочки еще больнее сжал истерзанное сердце, и мать, прижав дочку, проговорила:

— Голубушка моя, сокровище мое! Охоты-то у тебя много, да силенки мало. Где ж тебе воду и дрова носить?

Маруся покачала головкой.

— Слушай, мамонька, а помнишь, ты, бывало, говорила, если захочешь сделать, непременно сделаешь.

— Только в сказке так говорится, Маруся.

— Что ж такое сказка?

— Да ничего! Выдумка, правды в сказке мало. Может быть, когда-нибудь и было то, что в ней говорится, да не теперь, теперь уж не то, а люди хуже стали.

— И полно, мамонька, будто все такие? Ну, а если попадется какой злой человек, так что ж он сделает? Добро защищает доброго, зла он не боится.

— Так! Так!

Она хотела было спросить Марусю, что бы она делала, если б лишилась матери? Но у Мотруны язык не поворотился, она боялась опечалить, испугать дитя. А Маруся уже тешилась мыслью, что теперь будет хозяйкой дома и опорой для слабой матери. У девочки разыгрались мечты. Долго не могла она заснуть: в голове ее создались планы на целую жизнь. Она воображала себя хозяйкой, матерью, седой старухой! Чудилось ей огромное богатство, видела у себя закрома, наполненные разного рода хлебами, хлева, битком набитые скотом, двор, пестреющий стадами, и едва к рассвету сон сомкнул ее глаза.

На другой день, лишь только Маруся проснулась, увидела над собой бледное, в одну ночь заметно постаревшее лицо матери. По свитке, накинутой на плечи, по платку, повязанному на голове, и сапогам Маруся догадалась, что мать намерена идти куда-то, и быстро вскочила с постели.

— Куда ты собиралась, мамонька?

— Спи, дитятко, спи, мне нужно сходить на село.

— На село? Да зачем? Я сбегаю.

— Нельзя, голубушка, нельзя. Я к Солодухе пойду, болезнь одолевает, а Солодуха, может быть, пособит мне.

— Так я приведу сюда Солодуху, а ты, мамонька, оставайся дома… чего доброго, совсем ослабеешь, как сама пойдешь. Солодуха живет далеко.

— Ничего, ничего, пойду, легче будет… скоро ворочусь.

Маша хотела поставить на своем, по Мотруна молча отворила дверь и вышла.

Девушка тревожно посмотрела ей вслед, еще раз попросила остаться, но Мотруна пошла.

— Если так, — подумала Маруся, надевая юбку и набрасывая на голову фартук, — принесу-ка я воды, разведу огонь, да к приходу матери сварю что-нибудь… Вот она увидит, какая я хозяйка.

И девочка ревностно принялась за работу, между тем как Мотруна плелась по дороге в село. Изба Солодухи стояла на другом конце деревни, следовательно, довольно далеко, но больной женщине это расстояние показалось в десятеро больше, ноги у нее подкашивались, и она, несчастная, то и дело останавливалась, переводила дух и снова тащилась вперед. Долго шла она к известной знахарке, но вот, слава Богу, показалась желанная изба, и легче сделалось на сердце изнуренной женщины.

Несчастья легко сближают людей. Для Солодухи свет не был раем, впрочем, она не испытала и сотой доли того, что изведала жена цыгана. Муж ее, слепой, сварливый старик, не раз тузил ее и тузил бесцеремонно, но зато нередко приносил денег и полную суму хлеба. Они смотрели за сельскими воротами и за труды пользовались избой. Знахарство доставляло Солодухе средства к жизни. Бог знает, как далась ей эта мудрость: один как-то попросил совета, не отказала — и больному стало лучше, с тех пор и счастье повалило на двор Солодухи, сперва ухаживала она за беременными, потом научилась лечить лом в костях и лихорадку, потом уж и всякие болезни, так что ее советом дорожили во всем околотке, приглашали к себе не крестьяне только, но и сельские аристократки.

Правда, знахарка не пользовалась большим почетом, язык у нее был слишком остер, никому не спускал, все боялись злой бабы, и никто не чувствовал к ней никаких сердечных влечений, но посещала болезнь, и все забывалось, тот, кто вчера проклинал ее, сегодня нес ей деньги, и жила таким образом Солодуха чужой бедою.

Муж ее, Ратай, не всегда побирался, был довольно ленив и потому предпочитал корчму и свою берлогу шатаниям по белому свету, но, надо правду сказать, не пропускал ни праздника, ни ярмарки, обвешивался мешками и ровным шагом отправлялся в поход.

Недостаток зрения не мешал ему ходить без поводыря, Ратай даже не любил спрашивать дорогу. В поле, в лесу, в селе, на перекрестке — Ратай не останавливался и верной стопой шел, куда было нужно.

Муж и жена ни в чем себе не отказывали, пока были деньги, и, поставив ребром последний грош, расходились в разные стороны на поживу. Солодуха, Бог весть где, пропадала по целым месяцам, и Ратай отведывал разного хлеба: бывал и на телеге и под телегой. Так прожили они многие годы и, наконец, сошлись сторожить сельские ворота и ссориться да драться. Солодуха была баба высокая, толстая, крепкая, настоящая знахарка. Не знаю, как она лечила людей, но знала их вдоль и поперек: бывало, поглядит на человека и узнает самую сокровенную его думу.

Старики могли бы жить, не зная нужды: Солодуха имела обширную практику, а Ратай искусно выманивал милостыню, но беда в том, что, собирая деньги, они не помышляли о черном дне, а отправлялись в корчму и в один день проматывали то, что приобретено в месяц.

Но, несмотря на эти слабости, они были не злые люди, многим делали добро, а зло только себе.

Когда Мотруна приближалась к избе, Солодуха, опершись подбородком на колени, сидела на пороге, а за ней в сенях на соломе лежал старый Ратай.

— Ай, ай, ай! — вскрикнула знахарка, увидев больную. — Как постарела, хуже моего! А мать ее была моложе меня. Вот те и цыган! Вот те и любовь!..

— О ком ты говоришь? — спросил Ратай.

— Известно о ком — о цыганке. Тащится бедная, уж верно, за советом иль за лекарством. Ну, да ничто не поможет, до зимы не доживет.

— Эх, черта ты знаешь! Другим смерть пророчишь, а сама когда околеешь? Морочишь только народ христианский.

— Молчи, еще и тебе скажу, когда черт приберет.

— Молчи проклятая баба!

У них уж не далеко было до драки, когда подошла Мотруна. Солодуха вдруг переменилась, на лице не осталось и следа гнева, оно приняло ласковое и задумчивое выражение.

— Что с тобой? Больна, голубушка?

— Больна-то я, больна, только мне не пособишь, матушка. Пришлось умирать…

— Христос с тобой! Кто знает, когда придется умирать. Вот скажи лучше, что у тебя болит: может быть, и пособим! Да ты ведь не зачем другим, а за советом пришла.

— Ох, нет!.. Что мне совет твой!.. Не поможет! Не поможет. Не жить мне более!

Дед и баба стали внимательнее вслушиваться, а больная прерывистым голосом продолжала:

— Я знаю, что мне не дожить до седых волос. Что ж делать! Я и не желала бы жить, да дитя, дитя-то как сиротой оставить?.. Вот так-то, матушка, проклятие батьки сбывается! Все-таки было бы легче умереть, если б не детище, как подумаю, что станется с сиротой, так надрывается сердце. Ох, ох! Жила бы, жила, мучилась бы, только бы дитя на ноги поставить, ан нет! За грехи мои наказал Бог, не дожить уж мне до того.

— Бог с тобой, голубушка, не беспокойся, — отвечала Солодуха, — ведь люди не волки, да и Бог не без милости.

— Бог милостив и правосуден: за грехи карает, а люди…

— Что люди? — прибавил дед. — Не лучше волков!

Никто не обратил внимания на замечание слепого Ратая, а Мотруна постоянно повторяла:

— Дитя мое, дитя!.. Что станется с Марусей? Умирать приходится, она держит меня за сердце.

— Не тужи, голубушка, — усаживаясь возле нее произнесла Солодуха. — Выздоровеешь еще, скажи, что у тебя болит?

— Что говорить? Все болит! Э!.. Не сегодня, завтра умру… Все напрасно! Мне помощи никакой не надо, вот помоги, матушка, лучше дитяти.

— Как же помочь? — качая головой, сказала знахарка. — Ведь родня скорей поможет…

— Родня! А! Что про них говорить, теперь свои хуже чужих, присоветуй, матушка, что-нибудь другое.

— Во двор бы ее, голубушка.

— О! Не хочу, не хочу, — махая рукой, вскрикнула Мотруна, — там она пропадет! Пригляделась я к сиротам, что выросли в панских покоях… Маруся пригожая… Красота ее погубит. По-моему, лучше бы ей умирать с голоду, только без сраму. Вот знаешь что, родимая: ты бедная такая ж, как я, детей у тебя нет… Возьми к себе Марусю.

В ответ на эти слова, произнесенные с отчаянным усилием, Солодуха и дед вскочили на ноги и от удивления произнесли что-то, чего Мотруна не поняла. Настала минута зловещего молчания. Ратай уставил свои белки в жену, а жена посмотрела на мужа.

Мотруна перевела дух и, не давая им времени отвечать, продолжала:

— Она вам не сделает изъяну, а трудиться и работать будет за троих, такого дитяти в селе не найдешь: ее можно и в избе оставить, и послать куда угодно, все поймет и сделает, и смирная такая, послушная! Будете иметь и дитя и слугу.

Старики молчали и, казалось, обдумывали решение столь важного вопроса. Наконец Солодуха, вертя в руках угол фартука, произнесла:

— Ну, надо подумать да подумать, а то неравно пригласишь к пустой миске. Знаешь, голубушка, и наше житье не Бог знает какое: милость Божия и добрых людей… У самих, подчас хлеба-то нет. Твоему дитяти не спрятаться от нужды под нашей кровлей.

— Да где же ему будет лучше? Богатый хозяин помыкать сиротой будет… У вас детей нет, а с горем, нуждой знакомы, попрекать своим хлебом-солью не станете.

Опять наступило молчание, которое было прервано стариком, он подошел к Мотруне и сказал:

— Слушай, матушка, что тут долго говорить… Мы возьмем твою Марусю, а не захочет Солодуха, так на то палка…

Старуха захохотала во все горло: ей не хотелось при чужой женщине заводить драку.

— Эх, старичок, старичок, — начала она сладеньким голосом, — у тебя все шутки на уме! Полно, спрячь палку на собак.

Ратай пробормотал что-то и замолчал, Мотруна заплакала.

— Вы ее возьмете, да! На вас вся моя надежда, а не возьмете — пропадет моя Марусенька. Солодуха, кормилица, будь ей матерью, я в гробе за тебя буду Бога молить.

— Не беспокойся, милая, сама еще взрастишь свою дочку и в люди выдашь…

— Нет, нет, — отвечала больная, качая головой, — не жилица я на белом свете… Теперь умру спокойнее.

С каждой минутой силы больной упадали, она хотела было воротиться домой, но не могла надеяться на ноги.

— Куда тебе идти! Больно устала, отдохни, — начала Соло-духа.

— Нельзя, нельзя! Как-нибудь добреду до избы.

— Не думала б ты лучше об этом. А если уж так тебе надо быть дома, так подожди немного. Ба! Да вот и Моисей едет. Попрошу, он свезет тебя к кладбищу, намедни залечила ему болячку вот этакую, в кулак, и рюмки водки не поднес, вот теперь должен меня послушать за доброе дело.

Сказав это, она вдруг крикнула батраку:

— Слушай, а что сделал бы ты, если бы на пояснице у тебя сел еще один чирей?

— А сохрани Господи! — испугавшись, отвечал Моисей.

— Так не хошь другого?

— А тебе что?

— Да я только спрашиваю… А ты знаешь, что коли меня не послушаешь…

— Знаю, знаю! Что же, ты, матушка, хочешь? — спросил парень, тревожно почесывая затылок.

— Подвези цыганку к кладбищу, — шепнула старуха Моисею, — сама уж не дойдет…

— Подвезу, подвезу, — весело произнес Моисей, довольный тем, что так легко отделался от знахарки, — только скажи цыганке, матушка, чтобы получше закрылась: народ увидит, так в корчму и глаз не кажи…

Мотруну положили на телегу и прикрыли мешком. От опасения ли на счет судьбы дочери или от изнурения сил, болезнь быстро усилилась, когда Моисей снял ее с телеги, она едва-едва проволоклась к койке.

В избе она не застала Маруси, девочка собирала на дворе сухие сучья и воротилась тогда, когда мать успела отдохнуть немного.

Не знаю, откуда снова взялись у вдовы силы, поцеловав дитя, она с живостью подошла к кадке, в которой хранилось несколько штук белья, зипун, юбка, еще кое-какие лохмотья и начала одеваться.

— А что, мамонька? Уж не думаешь ли еще куда идти? — спросила удивленная девушка.

— Да, думаю.

— И, полно, родная! И без того устала. Завтра пойдешь.

— Дело-то нужное, сходить к пану надо. Ты не бойся… я бы не пошла, если б уж чересчур было дурно…

— Ляг лучше, мамонька. Вот я огонь разведу, да вчерашнюю похлебку разогрею… Подкрепишься немного.

Говоря это, девушка бросилась к печке, а Мотруна, одевшись, прошлась по комнате и легла в постель.

Маруся успокоилась. Чуть только блеснуло пламя, она вытащила из печи горшок и, сняв крышку, приставила к огню нарочно оставленный для матери суп.

Мотруна, казалось, уснула, и дитя на цыпочках ходило в избе, боясь разбудить спящую. Вот и суп уже согрелся, поставлена миска на стол, а Мотруна все еще спит. Желая разбудить мать, девушка несколько раз кашлянула, но спящая и не проснулась.

— К чему ей эта водица, — подумала Маруся, — сон ей полезнее.

Она села на скамью и пристально стала смотреть на мать. Мотруна была спокойна, ни один вздох не шевелил груди, лицо постепенно бледнело, полуоткрытые глаза, казалось, глядели на дочку, рот был немного открыт…

Мотруна заснула навеки, но дитя, никогда не видавшее мертвых, и не думало о смерти, напротив, Маруся радовалась, что мать спит так спокойно. По временам она посматривала на постель и боялась шевельнуться, чтобы не прервать благодетельного сна.

— Ну, слава Богу, — думала она, — со сном пройдет болезнь, сон подкрепит, она встанет здоровая, веселая. Вот спит! Не запомню, чтобы когда-нибудь она так спала, бывало, шевельнусь как-нибудь неосторожно — сейчас встрепенется! Ну, хорошо! Хорошо! Ей нужно поспать…

Так утешала себя бедная сиротка и не подозревала своего сиротства.

Наступил полдень, а Мотруна не повернулась даже на другой бок. Тишина и скука навеяли на Марусю сон, положив голову на руки, она заснула и очнулась только тогда, когда заходящее солнце заглянуло в избу и тусклым светом облило пожелтевшее лицо умершей.

Удивилась девушка, увидев, что мать еще спит, но она все еще была убеждена в благодетельности этого сна.

Смерклось, настала ночь, — в избе ничто не изменилось.

— Матушка спит, крепко спит, — проговорила Маша, — тревожить не стану, выспится, легче ей будет, а ночью, кажется, есть не захочет.

И, отодвинув горшок от огня, Маруся легла спать.

Ожидание, беспокойство, усиленная работа изнурили несчастную, и лишь только приложила она голову к подушке, тотчас же и уснула крепким сном, безмятежным, который только юность вкушает.

День заглянул в избу сквозь закоптевшие окна, девушка открыла глаза и посмотрела на мать, по-прежнему лежала она неподвижная, бледная, желтая… Пуще прежнего удивилась девушка, подошла к спящей, начала всматриваться, вслушиваться, но не заметила ни малейшего движения, ни следа дыхания.

— Удивительный сон выдался, — подумала она, — не дохнет, не шевельнется!

И слегка прикоснулась к руке матери и сильно задумалась, рука была холодная. Но мысль о смерти и на этот раз не пришла ей в голову, бесчувственность матери дочь приписала болезни.

День прошел так же, как вчерашний. Маруся начала беспокоиться: она то выходила на двор, то снова возвращалась в избу, подходила к кровати, прислушивалась, кашляла, стучала горшками, ковшом, а мать все лежала в одном положении.

Целую ночь не спала девушка, каждую минуту ожидая, что мать проснется. Но вот и день настал, а Мотруна не двигалась.

— Не разбудить ли ее? — подумала Маруся. — Два дня и две ночи спит. Это уж слишком много!

С этой мыслью она бросилась к матери, схватила ее за тяжелую, оледеневшую руку и испугалась. В страхе она начала дергать, шевелить мать — напрасно.

— Сходить к Солодухе, — подумала Маруся, — она знахарка, мамонька, бывало, как заболит что-нибудь, к ней все ходила, ну, вестимо, знахарка должна знать, как снять такой крепкий сон. Да, да, приставлю к огню горшок и побегу…

Спустя минуту, Маша бежала к Солодухе. Ратая не было дома, он отправился на ярмарку, Солодуха суетилась около печки, когда Маша вошла к ней в избу. Старуха с любопытством поглядела ей в глаза.

— Что скажешь, голубушка?

— Ох, бабушка, — быстро произнесла девушка, — мамонька моя больна.

— Что с ней? — качая головой, спросила Солодуха.

— Да Бог ее знает! Все спит, бабушка… Как пришла от тебя, да легла, так до сих пор и не шевелилась — все спит, и такое холодное у нее тело, так побледнела, что и сказать нельзя! Не дышит даже!..

Знахарка всплеснула руками.

— Что ты говоришь? — произнесла она и пристально посмотрела в глаза девушке.

Маша, испуганная выражением лица Солодухи, в свою очередь, так же пристально посмотрела на старуху влажными глазами.

— Спит, спит, — сказала она, понизив голос, — я старалась разбудить ее, да никак не могла, и такая холодная…

— Христос с тобой! — перебила старуха. — Она, верно, умерла!

Маша хорошо не поняла этих слов, но они, как раскат дальнего грома, отозвались в ее ушах, задумалась на минуту сиротка и вдруг произнесла:

— Ах, она спит только! Бабушка! Ты знаешь много разных лекарств, дай ей какого-нибудь, чтобы проснулась.

Старуха опустила голову, наморщила брови и, ничего не отвечая, надела тулуп.

— Пойдем, — сказала она, заливая огонь, — посмотрим, что с ней делается.

Заперши избу деревянным ключом, она медленно поплелась по направлению к кладбищу. Девушка не могла следовать за ней, ленивые шаги старухи представлялись ей чересчур медленными, а она готова была бежать.

Но вот кое-как спутницы добрели до горы. Солодуха насилу взобралась, отдохнув несколько раз, она дотащилась наконец до избы и села на пороге. Маруся между тем вбежала в избу и посмотрела на постель: на лице матери показались пятна, и оно так исказилось, что мысль о смерти сжала сердце дитяти.

Вошла и Солодуха, взглянула на вытянувшееся тело Мотруны и с ужасом подняла руки.

— Да подойди, бабушка, поближе.

— Зачем? — произнесла знахарка. — Она умерла, она давно умерла.

Маруся так и покатилась на пол.