Онлайн чтение книги Инженю
XXV. ИСКУСИТЕЛЬ

На следующий день после всей этой пальбы, имевшей столь роковые последствия для нашего юного пажа и едва зародившейся любви Инженю, один человек — накануне мы видели, как он прятался в воротах дома Ретифа де ла Бретона, — засветло вошел в дом романиста.

Этому мужчине, появляющемуся здесь, словно те загадочные персонажи, что выходят на сцену в конце второго акта, чтобы изменить ход начавшейся драмы, бы— ло лет тридцать — тридцать пять; он был похож на лакея без ливреи, весь его невыразительный облик и наглый вид представлял собой тип тех великих лакеев прошлого века, которым удалось перешагнуть в следующий век, но порода которых начала угасать, пережив пору своего расцвета, и больше даже не заслуживала почестей виселицы.

Одет он был в темно-серый сюртук, а это платье не указывает на род занятий человека. Его можно было принять за буржуа, судебного исполнителя, принарядившегося по случаю воскресенья, или письмоводителя нотариуса, ищущего приглашение на свадьбу.

Инженю, по-прежнему ожидавшая какого-нибудь известия от Кристиана, смотрела в окно, когда этот мужчина, отвесив ей поклон и послав снизу улыбку, переступил порог темного прохода, выводящего к винтовой лестнице, и, преодолев шестьдесят ступеней, оказался перед квартирой Ретифа де ла Бретона.

Сначала Инженю очень удивилась поклону незнакомого мужчины, но предположила, что тот идет к отцу, и, сочтя его каким-то неведомым другом ее родителя, приготовилась пойти открывать, если к ним постучатся.

В дверь постучали.

Инженю открыла без всякого недоверия.

— А господин Ретиф де ла Бретон? — спросил незнакомец.

— Он живет здесь, сударь, — ответила девушка.

— Я это знаю, мадемуазель, — заметил человек в темно-сером сюртуке. — Однако соблаговолите мне сказать, могу ли я сию же минуту поговорить с ним.

— Сомневаюсь, сударь. Мой отец сочиняет, а он не любит, когда ему мешают работать.

— Меня и в самом деле очень огорчило бы, если бы я ему помешал… Но, тем не менее, мадемуазель, я должен сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Сказав эти слова, незнакомец осторожно стал наступать на Инженю и, проникнув в прихожую, обнаружил намерение не уступать первому отказу, положив на стол шляпу и поставив в угол трость.

После этого он, заметив кресло, расположился в нем, достал из кармана носовой платок и, крякнув от удовольствия, вытер платком лоб с видом человека, чье выражение лица означает: «А знаете ли вы, мадемуазель, что живете вы очень высоко?»

Инженю следила за пришельцем, и в глазах ее промелькнуло удивление. Было очевидно, что она наполовину уже нарушила приказ, полученный от отца.

Казалось, бесцеремонный посетитель понимает, что происходит в душе Инженю.

— Кстати, мадемуазель, — начал он, — все, о чем я должен говорить с господином Ретифом де ла Бретоном, я могу сказать и вам.

— Хорошо, сударь, говорите, потому что мне очень хотелось бы, если возможно, не беспокоить отца.

— Конечно, конечно, — согласился незнакомец, бросив на Инженю взгляд, который, хотя она и не знала почему, заставил девушку потупить глаза. — Разумеется, будет даже лучше, если я поступлю таким образом; ведь, в конечном счете, дело, что привело меня сюда, легко уладить между нами, ваш отец, в крайнем случае, может даже об этом ничего не знать.

— Но в чем все-таки дело? — робко осведомилась Инженю.

— В вас, мадемуазель.

— Во мне? — с удивлением воскликнула девушка.

— Несомненно. Мне кажется, для этого вы достаточно красивы.

Инженю покраснела.

— Простите, сударь, я желала бы знать, с кем имею честь говорить, — сказала она.

— О мадемуазель, мое имя вам ничего не скажет, ибо, я уверен, оно вам не известно.

— Это неважно, сударь.

— Моя фамилия Оже, мадемуазель. Инженю ответила ему легким кивком. Фамилия Оже, действительно, ни о чем ей не сказала.

Но девушка выглядела такой простодушной, что незнакомец, хотя и казался человеком маловосприимчивым к подобному, продолжал молча разглядывать Инженю.

Это молчание выглядело странным, ибо было хорошо заметно: незнакомцу есть о чем сказать, что все это у него на губах, но, тем не менее, заговорить об этом он не осмеливается.

— Слушаю вас, сударь, — рискнула начать Инженю.

— Черт возьми! Дело в том…

— Вы не решаетесь?

Оже протянул к Инженю руку, что заставило ее сделать шаг назад.

— Черт возьми! — повторил он. — Сказать об этом нелегко.

Инженю снова покраснела.

Краска смущения, казалось, стала преградой, которую не смели преодолеть слова незнакомца.

— Право же, я предпочитаю говорить с вашим отцом, чем с вами, мадемуазель! — неожиданно воскликнул он.

Инженю поняла, что есть лишь одна возможность избавиться от этого человека, и, рискуя вызвать недовольство отца, предложила:

— Тогда, сударь, подождите меня здесь. Я пойду предупрежу отца.

И девушка вошла в комнату романиста.

В то время Ретиф де ла Бретон публиковал «Ночи Парижа» и был занят работой над этим произведением.

С правой стороны перед его столом находилась наборная касса, до которой он легко мог дотянуться: по установившейся привычке Ретиф не писал, а набирал свой текст. Он находил в таком способе сочинительства двойную экономию — экономию времени и денег.

Подробности сочиняемой книги вызывали у него улыбку, свидетельствующую, что он очень собой доволен: ошибиться в этом было невозможно.

Ретиф был великий труженик и, подобно всем великим труженикам, когда их слишком часто отрывают от работы, громко возмущался тем, что ему мешают; но, если дверь в его комнату оставалась закрытой часа два-три, ему нравилось, если его беспокоят, хотя при этом для вида он неизменно слегка ворчал.

— Извините меня, отец, — обратилась к нему Инженю, — но незнакомец, некто господин Оже, просит поговорить с вами по важному делу.

— Господин Оже? — переспросил Ретиф, роясь в памяти. — Я не знаю такого.

— Вот и хорошо, милостивый государь, значит, мы познакомимся, — послышался голос из-за спины Инженю.

Ретиф де ла Бретон повернулся в ту сторону, откуда донесся голос, и увидел голову, выглядывавшую из-за плеча дочери.

— И что же вам угодно? — осведомился он.

— Сударь, не будете ли вы столь добры выслушать меня наедине? — ответил Оже.

Ретиф де ла Бретон взглядом велел дочери удалиться; Оже провожал девушку глазами до тех пор, пока за ней не закрылась дверь, и, когда они остались вдвоем, с облегчением вздохнул.

— Ах, признаться, теперь я чувствую себя свободнее! Невинный вид этого очаровательного создания словно замораживал мой язык.

— Но почему же, сударь? — спросил Ретиф не без удивления, которому в ходе всего последующего разговора предстояло возрастать.

— По причине того вопроса, что я хочу вам задать, милостивый государь, — ответил незнакомец.

— И каков этот вопрос?

— Располагает ли собой мадемуазель ваша дочь, сударь?

— Что вы имеете в виду? — изумился Ретиф. — Что значит располагает? Я не понимаю вас.

— В таком случае попытаюсь сейчас объяснить.

— Вы окажете мне услугу.

— Я имею честь спросить вас, сударь, есть ли у мадемуазель Инженю муж?

— Нет, конечно.

— А любовник?

— Помилуйте, сударь! — воскликнул Ретиф, словно вырастая на несколько дюймов.

— Да, я понимаю, — с невероятной наглостью возразил Оже, — на первый взгляд вопрос кажется нескромным, но, тем не менее, таковым он не является.

— Вы в самом деле так считаете? — ответил потрясенный Ретиф.

— Несомненно! Ведь вы хотите, чтобы ваша дочь была богатой и счастливой?

— Разумеется. Это желание любого отца, имеющего дочь таких лет.

— Так вот, сударь, мадемуазель Инженю упустила бы свое счастье, если бы не была свободна.

Ретиф подумал, что человек в темно-сером сюртуке пришел просить у него руки дочери, и смерил его с ног до головы пронзительным взглядом.

— Ну и ну! — пробормотал он. — И каковы же ваши предложения?

— Вот именно, сударь, предложения! — подхватил Оже. — Как вы полагаете распорядиться юной особой?

— Сделать ее честной женщиной, сударь, подобно тому как я сделал ее честной девушкой.

— Понятно, вы намерены отдать ее замуж за какого-нибудь механика, за какого-нибудь художника, за какого-нибудь беднягу-поэта или журналиста.

— Вы правы, — ответил Ретиф. — И что из этого?

— Как что? Я предполагаю, что вам, должно быть, уже делали немало подобного рода предложений.

— Не далее как вчера, сударь, мне было сделано одно предложение, причем из самых достойных.

— Надеюсь, вы отказали?

— Почему, скажите, пожалуйста, вы на это надеетесь?

— Потому, что сегодня я пришел предложить вам кое-что получше.

— Получше?! Но вы же не знаете, что мне предлагали.

— Это совершенно неважно.

— Однако…

— Мне нет нужды знать это, если учесть, что в одном я уверен.

— В чем же?

— В том, что, как я уже сказал, сегодня я пришел предложить вам кое-что получше того, что вам предлагали вчера.

«Ага! — подумал Ретиф. — Инженю идет с торгов. Отлично!»

— Кстати, я знаю, вернее, догадываюсь…

— Кто был претендент?

— Бедный молодой человек!

— Да.

— Без гроша в кармане!

— Не уверен.

— Без прочного положения!

— Извините, он называл себя резчиком.

— Вот как! Он так себя называл…

— Да, сударь, хотя на самом деле оказался дворянином.

— Дворянином?

— Именно, сударь, дворянином!

— Прекрасно, но я-то пришел предложить вам кое-что получше, господин Ретиф.

— Хорошо!

— Я пришел предложить вам вельможу.

— Который женится на моей дочери?

— Клянусь честью, да!

— Вы шутите?

— Нисколько.

— Вельможу?

— Ну да, выбор за вами.

Сомнение начало закрадываться в сердце Ретифа, а лицо его невольно стало краснеть.

— Вы говорите, что он хочет жениться? — недоверчиво спросил он.

— Да.

— Разве вельможа женится на бедной девушке?

— Полно! Я же не говорю вам, что он обвенчается с ней в соборе Богоматери, — нагло ответил Оже, ободренный добродушием и долготерпением Ретифа.

— Тогда, сударь, где же он вступит с ней в брак? — пристально глядя на собеседника, спросил Ретиф.

— Хватит, — фамильярно опустив свою большую ладонь на плечо романиста, сказал Оже, — хватит шутить и давайте откровенно обсудим вопрос, дорогой господин Ретиф. Вельможа увидел вашу дочь и влюбился в нее.

— Что за вельможа? — ледяным тоном спросил Ретиф.

— Что за вельможа, что за вельможа? — повторил Оже, несколько растерявшись, несмотря на свое нахальство. — Черт побери! Очень большой вельможа, безмерно богатый! Принц!

— Сударь, я не знаю, что выражают ваши улыбки, — возразил романист, — но они обещают мне слишком много или совсем мало.

— Прежде всего позвольте мне сказать, господин Ретиф, что они вам обещают, это деньги, много денег, огромные деньги!

Ретиф закрыл глаза, скорчив гримасу столь очевидного отвращения, что Оже тотчас спохватился:

— Почему я говорю о деньгах?! Мне кажется, их в вашей жизни было очень мало, вы даже не знаете, что они собой представляют, господин Ретиф.

— Но, сударь, поистине мне непонятно, сплю я или бодрствую, — возразил Ретиф. — Если я не сплю, то, по-моему, понимаю вас очень хорошо.

— Выслушайте меня, господин Ретиф, вы от этого ничего не потеряете, ибо узнаете мое определение денег…

О, вы умеете нанизывать фразы одну за другой, так взвесьте-ка их истинную цену. Деньги, дорогой господин Ретиф…

— Сударь…

— Ах, вот вы сразу же перебиваете меня в начале моего определения. Ретиф огляделся вокруг себя с таким видом, словно хотел убедиться, нет ли в комнате кого-нибудь, кто помог бы ему вытолкать Оже за дверь; но в одиночку он был неспособен справиться с таким крепким молодым мужчиной, как Оже.

Поэтому он решил терпеть.

Впрочем, будучи наблюдательным социальным писателем, живописующим нравы, он не находил этот разговор неинтересным для себя и хотел понять, что еще уцелело от вельможной наглости в том новом обществе, которое чувствовало расположение к философии и жаждало свободы.

Но Оже, который не был способен угадать, что же действительно творилось в сердце Ретифа, и который, кстати, считал, что люди почти всегда заслуживают презрения, и привык их презирать, продолжал:

— Деньги, дорогой мой господин Ретиф, — это квартира в другом, а не в таком, как у вас, доме, на другой, а не такой, как ваша, улице; это обстановка в квартире — вы прекрасно понимаете, что под обстановкой я разумею нечто иное, отличное от ваших трухлявых столов и колченогих стульев: под обстановкой я имею в виду кресла, обитые мягким утрехтским бархатом; мебель розового дерева; портьеры из узорчатого шелка; мягкий ковер зимой; полы, до блеска натертые летом… и, дайте мне, черт возьми, сказать, слугу, который натирает полы и надевает чехлы на кресла; на камине красивые часы в стиле буль или из позолоченной бронзы; шкафы с фарфоровой и серебряной посудой; погреба с бургундскими винами для тех дней, когда вы будете отдыхать, и с бордо для тех дней, когда вам предстоит работать.

— Перестаньте, сударь! — взмолился Ретиф, у которого от этого перечисления начинала кружиться голова.

— Но дайте же мне закончить, черт побери! Под обстановкой я разумею и хорошую библиотеку, а не те книжки, что я вижу у вас на необструганных и сколоченных вами досках, а красивые и добрые, вернее, злые книги — ведь именно их предпочитаете вы, господа романисты, господа поэты, господа журналисты! — господина де Вольтера в переплетах, Жан Жака Руссо с золотым обрезом, всю «Энциклопедию», тысячу томов! В вашем сарае никогда не кончаются дрова из королевских лесов; в вашей кладовой хранятся неиссякаемые запасы ламп и горы свечей; в вашем платяном шкафу висит по паре каждой вещи, то, чего вы никогда не имели, например: два фрака, два сюртука, два жилета, две пары кюлот, два шелковых, подбитых ватой шлафрока для зимы, два ситцевых халата для лета, кружева, рубашки из тонкого полотна, трость с позолоченным, украшенным чеканкой набалдашником, — целый гардероб, который сделает вас моложе лет на пятнадцать и приведет к тому, что женщины станут оборачиваться вам вслед.

— Женщины?

— Да, как и тогда, когда вам было двадцать пять лет и вы совершали свои прекрасные прогулки влюбленного Геркулеса с мадемуазель Жинан и еще тремя девушками! Ну вот, как видите, я читаю ваши книги, господин Ретиф де ла Бретон, хотя они очень плохо напечатаны, и поэтому нам известно о ваших неприятностях: нам знакома драма «Новобрачная». Итак, вы получите все то, о чем я вам говорил, господин Ретиф де ла Бретон: у вас будет особняк, обстановка и деньги; вы будете иметь все это и даже больше, а в противном случае я, Оже, опозорю свое имя!

— Но все-таки, каков вывод из сказанного вами?

— А вывод из сказанного мною таков, что вельможа, вступая в брак с вашей дочерью, даст все эти вещи ей в приданое.

— Вот в чем дело! — вскричал разъяренный Ретиф, поправляя на голове черную бархатную ермолку. — Вы либо смеетесь надо мной, либо явились серьезно и бесстыдно предложить мне эту гнусную сделку?

— Вы правы, дорогой мой господин Ретиф, я пришел предложить вам сделку, но вы ошибаетесь в определении: эта сделка не гнусная, а превосходная, она выгодна вам и вашей дочери!

— Но понимаете ли вы, сударь, что явились сюда просто-напросто предложить мне опозорить мою дочь?

— Кто вам говорил о позоре? Вы с ума сошли?

— Похоже, черт возьми, схожу…

— Позор? Ладно! Что позорного для мадемуазель Инженю Ретиф, внебрачной дочери, в том, что она полюбит вельможу?! Честное слово, я уже ничего не понимаю! Неужели вы принимаете всерьез ту генеалогию, согласно которой вы ведете свой род от императора Пертинакса?.. Разве была опозорена Одетта де Шандивер? Разве была опозорена Агнесса Сорель? Может быть, по-вашему, была опозорена Диана де Пуатье? Или Мари Туше? Разве мадемуазель де Лавальер была опозорена? Разве госпожа де Монтеспан, госпожа де Ментенон, госпожа де Парабер, госпожа де Фа-лари, госпожа де Сабран, госпожа де Майи, госпожа де Вентимий, госпожа де Шатору и госпожа де Помпадур — разве все они покрыли себя позором, ответьте мне?! Оставьте, дорогой господин Ретиф, вы с ума сошли, напуская на себя важный вид! И заметьте хорошенько, я предлагаю вам великолепную партию и даже мысли не допускаю, что ваша дочь могла бы стать госпожой де Фонтанж.

— Но кто этот человек?! — вскричал Ретиф с возрастающим изумлением. — Неужели король?

— Почти.

— Это господин граф Прован…

— … не будем называть имен, дорогой господин Ретиф! Это его королевское высочество принц Деньги! Какого черта вам еще угодно знать? И если вельможа, вроде того, о ком я говорю, стучится в дверь, то мое мнение заключается в том, что необходимо перед ним эту дверь распахнуть настежь.

— О нет, я отказываюсь, отказываюсь! — воскликнул Ретиф. — Уж лучше нищета!

— Это очень благородно, — спокойно заметил Оже. — Но поистине, милостивый государь, вы уже так бедны, что больше не можете терпеть подобную нищету! Вы с трудом набираете книги, которые не всегда хороши; получаете вы за них мало, зарабатываете вы все меньше и меньше, и чем больше вы будете стареть, тем меньше станете зарабатывать; вы носите один сюртук двадцать лет! Не отрицайте, вы сами писали об этом в «Сорокалетнем». А у мадемуазель Инженю, которой я предлагаю полмиллиона, почти нет платьев, и, если бы в дело не вмешался господин Ревельон, она вообще осталась бы раздетой.

— Сударь, — сказал Ретиф, — занимайтесь, пожалуйста, тем, что вас касается.

— Именно это я и делаю.

— Как это понять?

— Да, меня касается, чтобы мадемуазель Инженю, будучи красивой, стала элегантной, и ни на ком, я уверяю вас, не будет так хорошо сидеть шелковое платье, когда она будет идти по улице в сопровождении лакея!

— Возможно, но я отказываюсь.

— Это глупо!.. Почему вы отказываетесь?

— Прежде всего потому, сударь, что вы меня оскорбляете, и я швырнул бы вам в лицо эту горсть свинцовых литер, не будь у меня недостатка в букве Т… Но я сейчас позову Инженю, и пусть она сама вам ответит.

— Не стоит, ибо это будет еще глупее. Если вы ее позовете, держу пари, что я сумею ее убедить.

— Как вы смеете? Вы хотите развратить мое дитя? — вскричал Ретиф.

— А для чего, черт побери, вы думаете я дал себе труд прийти к вам?

— О ужас! — сделав жест, исполненный театрального величия, вздохнул романист.

— Прежде всего потому, что вельможа, от чьего имени я говорю, очень мил, — продолжал Оже.

— Тогда это не господин граф Прованский, — простодушно заметил Ретиф.

— Не будем говорить об этом.

— Нет, сударь, напротив, будем! Что скажет мой друг господин Мерсье, объявивший меня самым добродетельным из людей?

— Ну что ж, согласен! Давайте поговорим немного об этом господине Мерсье! Вот еще один так называемый моралист — человек, который ничего не щадит, считает, что господин Расин и господин Депрео загубили французскую поэзию, а сам сочиняет трагедии в прозе! Кстати, вы читали его последнее произведение, добродетельнейший сударь? Это «Карл Второй, король Англии, в некоем месте»! Тут уж ничего не скажешь! Черт побери, сударь, вы, должно быть рады иметь своим другом господина Мерсье, и я очень завидую вашей радости!

— Господин Оже!

— Вы правы, наш разговор — это дело, и дело серьезное, а посему не будем прибегать к той риторической фигуре, которая именуется иронией; впрочем, дорогой господин Ретиф, задумайтесь хорошенько: ведь я пришел по-доброму просить вас согласиться на то, на что вполне можно было у вас не спрашивать разрешения.

— Как так?

— А вот так, очень просто… Я не говорю вам, что я пришел по поручению вельможи, то есть человека всесильного; пожелай мой вельможа отнять у вас дочь, и вы убедились бы, требуется ли для этого ваше разрешение!

Услышав эти опрометчивые и опрометчиво сказанные слова, Ретиф сорвал с головы свою бархатную ермолку и, топча ее ногами в порыве гнева, вскричал:

— Отнять у меня мою дочь!? Пусть только посмеют! О разодетые сеньоры, вельможи, о угнетатели и тираны!

— Успокойтесь, дорогой господин Ретиф, успокойтесь, — насмешливо заговорил Оже, — вы впадаете в общие места: все это было сказано и написано сотни раз, начиная с Ювенала и кончая Жан Жаком Руссо, начиная с Дидро и кончая Тацитом. Берегитесь, дорогой господин Ретиф, берегитесь!

— Я позову на помощь соседей! — вскричал Ретиф.

— А мы арестуем вас как нарушителя общественного спокойствия.

— Я напишу памфлет против вельможи.

— А мы отправим вас в Бастилию.

— Когда-нибудь я выйду из Бастилии и тогда…

— Полноте! Вы старый, а Бастилия переживет вас.

— Как знать, — ответил Ретиф таким тоном, который заставил Оже вздрогнуть.

— Значит, вы отказываетесь пойти на то, чего домогались наши знатные вельможи во времена нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого.

— Я ведь не знатный вельможа!

— Итак, вы предпочитаете, чтобы ваша дочь досталась первому встречному хаму, вместо того чтобы отдать ее вельможе?

— «Жена угольщика достойна большего уважения, нежели любовница принца».

— Это известно, — возразил Оже, — но разве Руссо, когда он написал эту фразу в книге, посвященной госпоже де Помпадур, не был тем, кем он часто бывал, — чудовищно грубым, глупым и мрачным животным?! Ну, а с вами случится вот что: женой принца ваша дочь не станет, а будет любовницей жалкого угольщика.

— Прочь, искуситель!

— Все это пустые фразы! Поверьте же, спросите об этом вашу дочь: ведь если не я, то другой обольстит вашу дочь, и клянусь вам, с меньшей для нее выгодой. Итак, я подвожу итог: предлагаю вельможу, всемогущество вельможи, богатства этого вельможи, личные достоинства вышеназванного вельможи, способные пленить юную особу без того, чтобы я приложил к этому руки и даже вопреки вам; это тайна, надежность, счастье без огласки! Одним словом, сплошная выгода без сожалений и неприятностей, защита для ваших произведений, которым больше не будет грозить риск быть сожженными рукой палача, пенсионы, награды, теплые местечки… К примеру, если вам нравится путешествовать…

— Ничего из этого мне не нравится! Вы слышите, господин сводник?

— Черт возьми! Вы очень несговорчивы! Чего же вы хотите?

— Я хочу, чтобы моя дочь честно вышла замуж.

— Именно к этому мы и придем по усыпанной цветами дороге.

— Ну-ну! — промолвил Ретиф.

— Никаких «ну-ну»! Ваша дочь выйдет замуж, в этом я даю вам слово.

— Как?! Неужели моя дочь выйдет замуж после того, как вельможа ее обесчестит?

— Почему вы по-прежнему пользуетесь этим нелепым словом?

— Я пользуюсь им потому, что лишь оно выражает мою мысль.

— Бросьте, милостивый государь! Это свидетельствует о том, что ваша мысль почти столь же нелепа, как и само слово. Милости принца крови оказывают честь, а не бесчестят — вы слышите? — таких девушек, как мадемуазель Инженю. Итак, тот, кто не сочтет за честь взять в жены вашу безродную и нищую дочь, будет весьма польщен на ней жениться после того, как она будет обласкана блестящим общением с сильным мира сего и получит, по крайней мере, тридцать тысяч полновесных ливров приданого… Отвечайте же! Не затыкайте уши, подобно спутникам Улисса, не желавшим слышать пение сирен. Знайте же, милостивый государь, что во время царствования нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого папаши и мамаши не желали слышать никакого другого пения, кроме этого, и прекрасно к нему привыкли. Это вам говорю я, кто видел в руках господина Лебеля, — в свои молодые годы я имел честь его знать, и он дал мне первые советы насчет того, как вести себя в жизни, — кто сам видел письма дворян и кавалеров ордена Святого Людовика, просивших его как о великой милости допустить их дочерей в приятный монастырь, именуемый Оленьим парком, и у них было лишь одно опасение: как бы их дочери не оказались недостаточно красивыми, чтобы быть туда принятыми. Но вам нечего бояться за мадемуазель Инженю: она очаровательна.

— Сударь, все, что вы мне тут говорите, к несчастью, правда, — заметил Ретиф. — Франция пережила эру развращенности, во время которой у сильных мира сего, казалось, закружилась голова от позора! Да, мне известно, что, когда ваш так называемый возлюбленный король, этот тиран Людовик Пятнадцатый, взял в любовницы госпожу д'Этиоль из среды буржуазии, а госпожу Дюбарри — из народа, дворянство открыто потребовало себе привилегию поставлять любовниц королю; но, слава Богу, эти времена миновали: Людовик Пятнадцатый умер так же, как и жил, а мы, благодарение Небу, встали на путь возрождения! Поэтому перестаньте меня искушать, что вы и делаете, господин Оже, ибо искушение это бесполезно и обернется лишь вашим конфузом; к тому же мне хотелось бы поведать вам одну истину и дать один совет: истина эта заключается в том, что вы занимаетесь гнусным ремеслом, господин Оже; совет же состоит в том, что вы поступили бы правильно, сменив эту профессию на другую и став честным рабочим вместо того, кем вы теперь являетесь, — вы слышите? — а именно орудием погибели, слез и бесчестья! Вот что я хотел вам сказать в ответ, милостивый государь Оже; после этого мне остается добавить лишь одно: поскольку вас здесь больше ничто не удерживает, а вы никогда мне и не были нужны, самое лучшее для нас — это расстаться.

— С превеликим удовольствием, дражайший господин Ретиф, ибо, поистине, вы не более забавны, когда читаете проповеди, чем когда пишете, но наше расставание, если прибегнуть к вашему выражению, вынуждает меня кое о чем вас уведомить.

— О чем же?

— О чем-то прискорбном!

— Говорите, я жду.

— Дело в том, что я объявляю вам войну…

— Объявляйте!

— И по примеру генералов, предъявляющих крепости требование сдаться, с этой минуты я рассматриваю вас как человека, кому надлежащим образом предъявлено подобное требование.

— Пусть так.

— Но если я организую осаду мадемуазель Инженю или, вернее, ее дома…

— … мы будем защищаться!

— Мне вас жаль!

— А вы мне не страшны.

— Тогда прощайте! Теперь я займусь непосредственно девушкой.

— Извольте.

— Я найму старух, которые будут приходить сюда.

— Я старик, и мы поговорим по-стариковски.

— Я буду присылать своих агентов.

— Я сам буду открывать им дверь.

— Придет принц.

— Я лично открою ему.

— И дальше что?

— Я заставлю принца устыдиться его любви.

— Каким образом?

— Своими речами, которых он нигде более не услышит, как и вы, господин Оже.

— Вы нагоните на него скуку.

— Именно! И он отстанет от нас.

— Пусть так, господин Ретиф, вы человек остроумный, победить вас в споре будет заслугой.

— Ах! — вздохнул Ретиф с тем самодовольством, что

было очень свойственно философам той эпохи. — Ах, вы даже не знаете, как сильно я хочу сохранить чистой эту девушку!

— Для кого?

— Да для себя, черт побери!

— Вот как!? Уж не намерены ли повторить вашу любовь с вашей дочерью Зефирой? Если так, то предупреждаю вас, что мы шепнем пару слов начальнику полиции.

— Нет, сударь, я люблю мою дочь и берегу ее для себя потому, что невинность девушки — самое дорогое сокровище отца.

— Довольно, вы опять повторяетесь, мой добрый друг, и мне больше не доставляет удовольствия выслушивать вас. До свидания!

— Прощайте.

— О нет! Мы еще увидимся и очень скоро… Вот, слышите этот звон…

— Какой звон?

— Звон того, что лежит у меня в кармане.

И, погремев в кармане жилета золотыми монетами, Оже вытащил полную горсть золота, и перед глазами трепещущего от негодования старика заискрились сверкающие отблески соблазнительного металла.

Ретиф содрогнулся.

Эта дрожь не ускользнула от внимания искусителя.

— Смотрите, — сказал он, — вот то, что господин Бомарше — сей господин обладает почти такой же высокой моралью, как и вы, но ума у него побольше, чем у вас, дорогой господин Ретиф, — называет нервом войны. Прекрасная картечь, не правда ли?.. И благодаря ей мы сумеем пробить широкую брешь в добродетели мадемуазель Инженю!

Высказав эту страшную угрозу, Оже попятился к двери, ухмыляясь и держа перед глазами Ретифа полную ладонь золота.

Этот ловко разыгранный уход больше всех угроз и обещаний посланца принца навел Ретифа де ла Бретона на размышления, которые вызвали у него страх.

Когда Оже удалился, он продолжал стоять в задумчивости и, грызя ногти, говорил про себя:

«Он отнимет у меня дочь, и он прав… Это случится, если не сегодня, то завтра».

Потом, патетически воздев к небу руки, Ретиф воскликнул:

— Что за страшное время, когда отец вынужден выслушивать подобные вещи от имени соблазнителя, не смея выставить за дверь того, кто их высказывает, боясь час спустя быть заточенным в Бастилию! К счастью, мой друг Мерсье утверждает, что все изменится.

Затем, подумав еще немного, он сказал самому себе:

«Ладно, Инженю — девушка благоразумная и честная, спросим ее».

Он, действительно, позвал Иженю и, усадив ее рядом с собой, рассказал дочери об ослепительных предложениях Оже, нисколько не скрывая тех страхов, что они у него породили.

Инженю рассмеялась в ответ.

Ведь в глубине сердца у нее таилось оружие, которое было сильнее всех соблазнов, — юная и подлинная любовь.

— Ты просто храбришься! — заметил смеющейся дочери Ретиф. — Но что придает тебе такую уверенность? С помощью какого талисмана ты надеешься победить и злобу, и порок, и власть, и дурную судьбу? Какими силами ты можешь отвергнуть любовь этого принца? Скажи!

— С помощью трех слов, отец.

— Каких?

— Я люблю другого.

— Хорошо! Тогда мы непобедимы! — воскликнул Ретиф де ла Бретон, разжимая кулак, в котором продолжал держать свинцовые литеры, и с радостью торопясь вставить эту фразу и этот эпизод в роман о своей жизни.