Онлайн чтение книги Инженю
XXVII. ГОСПОДИН ОЖЕ

Оже, известный нам участник долгого разговора, о котором мы рассказывали, дал немало обещаний господину графу д'Артуа и обрушил множество угроз на Ретифа де ла Бретона.

Теперь надо было выполнять первые и осуществлять вторые.

Однако в угрозах и обещаниях он зашел дальше, чем мог позволить себе зайти в действительности.

Что касается обещаний, то мы видели результат его попытки, предпринятой в отношении Ретифа де ла Бретона.

Что касается угроз, то времена несколько изменились; королевские приказы об аресте уже не добывались столь легко, как во времена г-на де Сартина; Людовик XVI, человек честный, обнаруживал поползновения быть человеком справедливым; ему еще иногда случалось позволить себе отправить писателя в тюрьму Сен-Лазар или в Бастилию, как это было с Бомарше, но король, по крайней мере, желал, чтобы этот писатель совершил какую-нибудь провинность или сделал бы вид, будто он совершил ее.

Вот почему не было возможности добиться королевского приказа на арест Ретифа де ла Бретона. Основание для ареста, заключающееся в том, что отец не захотел дать согласие опозорить свою дочь, Людовик XV счел бы вполне достаточным, но Людовик XVI признал бы его никуда не годным.

Ретиф хорошо это предвидел, когда храбро принял объявленную ему Оже войну. Поэтому тот стал следить за Инженю.

Эта слежка добрую неделю не давала возможности проявиться всем способностям сыщика, что были присущи г-ну Оже.

Это вывело Оже из себя! Господин граф д'Артуа дал ему только две недели — кстати, лишь столько времени Оже у него и просил.

Ретиф больше не расставался с дочерью; вместе с ней он садился у окна и, когда Оже появлялся на одном или другом конце улицы, иронически ему улыбался или с насмешливым видом кивал головой.

Обнаруженный таким образом, Меркурий его светлости графа д'Артуа в бешенстве удалялся.

Принятые Ретифом меры предосторожности распространялись и на мельчайшие пустяки.

Ни одна булка хлеба, ни один кулек из бакалейной лавки не проникал в дом писателя без тщательного осмотра. Ретиф сам придумывал за противника военные хитрости, чтобы иметь удовольствие их разоблачать.

Когда он с Инженю выходил из дома, то превращался в неусыпного стража, казалось имеющего в полах своего двадцатилетней давности сюртука больше глаз, чем их было на всем теле Аргуса, шпиона царицы богов.

Оже, который днем и ночью преследовал Инженю, в конце концов изнемог от усталости.

Его всегда подстерегали и неизменно не подпускали и в церквах, и у торговцев; его отвергали, когда он присылал подозрительных тайных агентов, перед носом которых Ретиф де ла Бретон, как он это и обещал Оже, невежливо захлопывал дверь; его отвергали, когда он сам писал или заставлял писать других письмо, а какая-нибудь старуха под видом соседки в домашнем чепце или богомолки в капюшоне хотела приблизиться к Инженю, чтобы украдкой передать ей это письмо; его даже отвергали, если он пытался просто обменяться взглядом с Инженю, которая, впрочем, никак не желала идти на это.

Поэтому Оже оставалось лишь прибегнуть к насилию, чем он и угрожал Ретифу де ла Бретону. Однажды вечером он попытался это сделать.

В тот вечер Инженю с отцом возвращалась со своей привычной прогулки к Ревельонам. Оже, как человек, потерявший всякую надежду, кинулся к девушке; он хотел оторвать ее от отца, подхватить на руки и оттащить в фиакр, поджидавший его на углу улицы.

Ретиф, вместо того чтобы вступить в борьбу, в которой он наверняка потерпел бы поражение, сунул свою трость между ног похитителя и изо всех сил закричал: «Караул!»

Инженю, меньше всего на свете думавшая о г-не Оже — в ее памяти жил только Кристиан, и, хотя он так и не появился, к нему были устремлены все ее желания и помыслы, — тоже закричала.

Ногам Оже мешала трость Ретифа, и он упал в сточную канаву, а когда хотел встать и снова схватить ускользнувшую от него добычу, крики его жертв привлекли к окнам свидетелей и на улице, на которой произошло нападение, в тот же миг появился взвод городской стражи.

Оже едва успел удрать со всех ног, проклиная Провидение, что избавляет девственниц от развратников, и ночные патрули, что защищают слабых от сильных.

Но побежденным Оже себя не считал. Он дал себе слово предпринять новую, более удачную попытку.

«Если бы я был не один, то девушка была бы похищена, — убеждал он себя, — и если она будет похищена и окажется в доме принца, то, право слово, отвечать за все будет принц».

Оже взял помощника.

Но Оже строил свои расчеты без Ретифа де ла Бретона; старик стремился не дать похитить дочь с гораздо большим упрямством, нежели Оже желал ее отнять. Ретифа после первой попытки похищения дочери, когда он возвращался от Ревельонов, — это был единственный дом, куда она ходила, — каждый раз провожали рабочие с обойной фабрики; эти люди, в общем очень не жаловавшие аристократов и страстно ищущие возможности поработать кулаками, соглашались прятаться за столбами и воротами, чтобы благодаря кажущемуся, обманчивому одиночеству Инженю заманить в ловушку врага ее покоя.

Как-то Оже переоделся кучером и прикинулся пьяным. Его товарищ — он был ничуть не более пьян — помогал похитителю загораживать дорогу; оба хриплыми пьяными голосами горланили какую-то песню.

Когда Ретиф добрался до пустынной улицы Бернардинцев в половине десятого вечера, — время для этих кварталов позднее, — Оже, узнавший свои жертвы по звуку шагов и походке, пошатываясь, подошел к Инженю и заявил, что хочет ее поцеловать.

Девушка закричала; Оже бросился к ней и на сей раз успел подхватить ее на руки.

Ретиф позвал на помощь, но товарищ Оже сорвал со старика парик и заткнул ему рот.

Однако было уже слишком поздно: сигнал бедствия был подан, зов услышан. Прежде чем оба наших героя перекрестков успели сделать шаг к фиакру, они оказались в окружении четырех крепких, вооруженных палками и хлыстами парней, и те стали изо всех сил колотить похитителей по спинам, сопровождая каждый удар кулаком ругательствами, тем более неприятными, что они были вполне заслуженными.

Оже пришлось отпустить Инженю, а его товарищу — бросить Ретифа; отец и дочь воспользовались этим замешательством, чтобы добежать до ворот, закрыть их за собой и, взобравшись на свой шестой этаж, успеть выглянуть в окно до того, как на улице полностью закончилась драка с похитителями.

Следует также признать, что четверо мстителей были движимы не просто чувством справедливости: они были охвачены восторгом; в этой драке они находили большое удовольствие и старались продлить ее как можно дольше, вследствие этого они обрабатывали ребра противников до тех пор, пока пособник Оже, израненный, не рухнул на брусчатую мостовую.

Сильно помятому г-ну Оже удалось ускользнуть благодаря имевшемуся при нем пистолету, которым он решил пригрозить и которого люди с палками устрашились.

Это происшествие, наделавшее в квартале много шума, превратило добродетель Инженю в неприступную цитадель.

Полицейский комиссар подобрал раненого, о котором никто не побеспокоился, и люди поговаривали, что следует повесить этого грабителя с большой дороги.

Эта авантюра отняла последнюю надежду и лишила г-на Оже всякого воодушевления, и он, оправившись от ран, с понурым видом явился в один из вечеров к принцу в ту минуту, когда тот собирался ложиться спать.

К несчастью для г-на Оже, его королевское высочество в тот вечер был в плохом настроении: он проиграл две тысячи луидоров герцогу Орлеанскому, устроив состязание французских лошадей с лошадьми английскими; ему пришлось также выслушать целую проповедь короля, упрекавшего его в неверии в Бога, а королева обиделась на него за то, что он проявил невнимание к королю.

Поэтому в тот вечер принцу было трудно угодить.

Все это Оже знал, но он уже не имел возможности выбирать ни время, ни настроение своего господина.

Оже просил всего две недели, чтобы добиться успеха; шел уже семнадцатый день, и принц, укладываясь в постель, приказал:

— Целую неделю я не слышал о господине Оже; пусть ко мне приведут этого подлеца, чтобы я надрал ему уши!

Поскольку г-н Оже, на его несчастье, был нелюбим всеми слугами графа, то лакей кинулся вниз по лестнице, чтобы поскорее исполнить этот приказ его королевского высочества. Лакей едва не задохнулся от одышки, и через десять минут после того, как был отдан приказ, г-н Оже стоял в прихожей графа д'Артуа.

Когда он предстал перед его королевским высочеством, принц, сильными ударами кулака взбив подушку, пытался, подобно Меркурию, найти удобное положение для спины.

— А, это вы, господин Оже! — воскликнул граф. — Наконец-то явились! Право же, это большая радость! Я думал, что вы уехали в Америку… Надеюсь, вы принесли мне добрые вести?

Оже ответил печальным и долгим вздохом. Принц все понял и спросил:

— В чем дело? Значит, вы не доставили мне эту девушку?

— Сожалею, ваша светлость, — ответил несчастный гонец любви, — увы, нет!

— Позвольте узнать, почему?

— Потому что на меня, ваша светлость, обрушились все беды мира сего.

И Оже самым жалобным образом поведал о свалившихся на него неприятностях.

Граф выслушал его без всякого сочувствия. Оже впал в отчаяние: на лице принца не изобразилось никакого сочувствия по поводу множества пережитых им неудач.

— Вы дурак! — вспылил его королевское высочество, когда Оже закончил свои разглагольствования.

— Вы правы, ваша светлость, — поклонившись, согласился он. — Я сам уже давно в этом убедился.

— Но вы не только дурак, вы плохой слуга!

— Ах, нет, ваша светлость…

— Негодяй!

— Позвольте, ваша светлость!..

— Последний из мужланов!.. Как! Вам мало того, что вы потерпели неудачу, вы еще порочите мою ливрею, которая и так не слишком популярна, позволяя избивать себя палками?

— Но, ваша светлость, это не моя вина, это рок.

— Если бы я считал вас виновным, я непременно выдал бы вас, скажу даже больше…

— О ваша светлость, большего вы не можете сказать!

— Нет, могу, сударь! И в том случае, если за вами явится полиция, я не помешаю ей повесить вас.

— Это будет суровым наказанием за ту боль и те труды, что я претерпел ради вас, ваша светлость.

— Хороша боль! Велики труды заполучить девчонку! У нее нет поддержки, нет связей, а в телохранителях — калека!

— Но нас, моего товарища и меня, били по ребрам не калеки, ваша светлость.

— Можно один раз получить взбучку, я это допускаю; но это лишний довод, черт возьми, чтобы попытаться взять реванш.

— Это дело нелегкое, ваша светлость: на ноги поднят весь квартал.

— Довод ничтожный! Где не берет сила, побеждает хитрость.

— Старик-отец — настоящая лиса, ваша светлость.

— Мы избавимся от отца.

— Невозможно! Этот писака сделан одновременно из железа и ваты.

— Что вы имеете в виду?

— Он крепок, как железо, когда наносит удары, и мягок, как вата, когда их получает.

— Мы прельстим дочь.

— Но, ваша светлость, прежде чем прельстить дочь, необходимо с ней поговорить или, по меньшей мере, ее увидеть.

— Значит, вы лишены всякого воображения! — вскричал разъяренный граф. — Вы просто беспомощная скотина, тупое животное, мужлан в любви! Вы хуже какого-нибудь савояра! Глупее какого-нибудь овернца! Я готов держать с вами пари, господин Оже, что любой, кого я найму, любой посыльный из подворотни сделает то, что вам не удалось, и, более того, к вашему стыду, сделает успешно.

— Я смею полагать, что не сделает, ваша светлость.

— Но позвольте, сударь, как тогда добивались своего Бонтан, Башелье, Лебель — эти герои? Каким образом действовал камердинер регента? Секретарь господина де Ришелье? Можно ли привести пример, чтобы Башелье или Лебель, Бонтан или Раффе хоть однажды упустили женщину? Разве во времена регента не было Монсо? А во времена Людовика Пятнадцатого не было Оленьего парка? Это невозможно! Что значит, сударь, невозможно?.. И, черт побери, королю или принцу приходится впервые слышать это слово.

— Однако, ваша светлость, если события вынуждают…

— Глупости! Глупости это, господин Оже; ничто не вынуждает людей: наоборот, люди — я, разумеется, говорю о людях способных — меняют ход событий. Черт возьми, господин Оже, я сам встречался с этой девушкой; я поднялся к ней в комнату, и, если бы квартира насквозь не пропахла типографской бумагой и пыльными книгами, если бы у меня была уверенность, что в шкафу не прячется какой-нибудь любовник, готовый устроить скандал, если бы, одним словом, я был простым офицером из моей охраны, а не тем, кто я есть, то заполучил бы эту девушку и ушел бы от нее только наутро!.. Вы верите в это, сударь?

— Конечно, ваша светлость.

— Да нет же, я оказываюсь таким глупым, что желаю устроить это дело как принц! Ведь у меня есть мой Бонтан, мой Башелье, мой Лебель, я ему плачу! И вот дело срывается по вине того, кто обязан был довести его до конца! Поистине, все мое несчастье в том, что я принц крови; самый жалкий помощник какого-нибудь судейского рассмеялся бы мне в лицо, узнав, что я не смог овладеть мадемуазель Инженю Ретиф де ла Бретон.

— Умоляю вас, ваша светлость…

— Вы болван, господин Оже, и годитесь только на то, чтобы сторожить школу.

— Но, ваша светлость, Башелье, Лебель, Бонтан и все те люди, чьи имена ваше высочество, оказав мне честь, изволили назвать, все они, ваша светлость, жили в другое время.

— Да, я знаю, сударь, они жили в те времена, когда у принцев были такие преданные, такие умные, такие умелые слуги, что стоило принцам лишь высказать желание, как оно немедленно исполнялось.

— Ваша светлость, тогда были хорошие времена, а сегодня настали трудные дни.

— И в чем же время, о котором я говорю, было лучше нашего? Объясните, сударь.

— А в том, ваша светлость, что господин Башелье располагал приказами на предъявителя, подписанными королем приказами об аресте… Говоря о господине Башелье, я имею в виду и господина Лебеля, и господина Бонтана: они распоряжались всеми комиссарами полиции в Париже, конно-полицейской стражей в провинции. В распоряжении господина регента, герцога Орлеанского было так много знатных дам, что он не снисходил до мещанок, а нынешний герцог Орлеанский велит присылать ему лошадей, кареты и любовниц из Англии.

— Хорошо! Ну, а герцог де Ришелье, который в молодости ухаживал за принцессами крови, вопреки воле главы государства, их отца?.. Неужели заполучить мадемуазель Инженю труднее, чем мадемуазель де Валуа, и господин Ретиф де ла Бретон могущественнее Филиппа Орлеанского?

— Я осмелюсь повторить вашему королевскому высочеству, что все добрые традиции утрачиваются: видимо, как утверждает господин Мерсье, мы приближаемся к какой-то катастрофе; то, что вчера считалось милостью, сегодня зовут позором. Поистине, ваша светлость, я не понимаю, то ли уходят принцы, то ли приходят честные женщины; извините, что я говорю вам о подобных вещах, ведь теперь мы отступаем перед любым препятствием, и вот доказательство: ваше королевское высочество заявляет мне, что, если похитителей Инженю будут преследовать, вы выдадите меня, чтобы я был повешен. Сами судите, ваша светлость, большие ли надежды это внушает? Ах, если бы вы дали мне королевский указ об аресте, чтоб упрятать в Бастилию этого Ретифа де ла Бретона! Он вполне это заслужил, и это не означало бы проявить по отношению к нему несправедливость… Пусть мне дадут наряд агентов полиции, чтобы избить тех, кто избивал нас, и я ручаюсь вашему королевскому высочеству, что не пройдет и двух дней, как красотка будет у нас в руках. Только, чтобы этого добиться, мы не должны бояться ни огласки, ни ударов; что касается ударов, то они мне не страшны: я уже отважно получал их; но огласки ваше королевское высочество не пожелает.

— Ну, разумеется, я не желаю огласки! — вскричал принц. — Посудите сами, столь ли велика заслуга удовлетворить мою просьбу, подвергая меня опасности. Черт возьми! Если я предоставлю вам армию в три тысячи солдат, то, это почти несомненно, вы расправитесь с господином Ре-тифом; если я выдам вам ордер на получение в Доме инвалидов четырех пушек, то — мне кажется это возможным — вы взломаете дверь в комнату мадемуазель Инженю; но я требую от вас не этого, вы понимаете меня? От вас требуются ловкость, воображение, дипломатия. Вы меня уверяете, что времена изменились; да, черт побери, это так, поскольку я еще не приказал вздернуть вас за тот позор, который вы на меня навлекаете… Если такие девицы стали менее доступны, чем во времена Башелье и Лебеля, то вам, черт побери, необходимо показать себя сильнее Лебеля или Башелье, только и всего! Каждый день я слышу разговоры о том, что мир идет вперед, что век делает успехи, что распространяется просвещение! Сударь, идите в ногу со всеми, делайте успехи вместе с веком и, поскольку всюду разливается свет, попытайтесь хотя бы что-то ясно понять.

Оже хотел возразить, но принц, захваченный гневом, зашел слишком далеко и уже не мог отступать.

Граф д'Артуа сел на постели и, величественным жестом указав на дверь, приказал:

— Уходите, сударь! Уходите!

— Ваша светлость, в другой раз я все сделаю лучше, — с поклоном сказал Оже.

— Другого раза не будет! Вы меня не понимаете: я приказываю вам уйти и больше не возвращаться.

— Почему, ваша светлость?

— Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

— Как?! Ваша светлость выгоняет меня? — воскликнул потрясенный Оже.

— Да.

— Без всякого основания?

— Почему же без основания?

— Я хочу сказать, без всякой моей вины.

— Это вина, сударь, не выполнить мое поручение, и, слава Богу, она лежит на вас!

— Ваша светлость, позвольте мне попытаться еще раз…

— Ни за что!

— Может быть, я найду какую-либо хитрость.

— Ни к чему! Если я хочу эту девушку, то я получу ее, но с помощью другого человека, а не вас, милейший; это будет возможность доказать вам, что вы осёл. Ступайте!

На этот раз принц говорил как хозяин, поэтому возразить ему было невозможно. Он достал из секретера кошелек, бросил его Оже и, повернувшись к стене, замолчал.

Оже, на несколько мгновений сбитый с толку тем, что он именовал черной неблагодарностью, подобрал кошелек и, уходя, сказал достаточно громко, чтобы его услышал принц:

— Хорошо, я отомщу!

Но поскольку эта угроза не могла относиться к принцу, тот даже не обернулся: он переводил дух после приступа гнева или просто храпел.

Его светлость граф д'Артуа, захрапев, допустил ошибку: даже у всесильного вельможи не бывает ничтожных врагов.

Свидетельство тому — г-жа Дюбарри, которая недолгое время была более могущественной принцессой, чем принцессы крови, а ее врагом был ничтожный негр, но он заставил отрубить ей ту самую голову, на которую она, шутя, примеривала ту самую корону Франции, что принесла такое огромное горе Марии Антуанетте!