Онлайн чтение книги Слишком поздно It's Too Late Now: The Autobiography of a Writer
На вольных хлебах. 1903–1906

Глава 10

1

Прекрасным августовским вечером мы с отцом сидели на скамье возле крокетной площадки, против того крыла дома, что не относилось к елизаветинской эпохе. Отец вел сложные подсчеты, сверяясь с записной книжкой: что-то прибавлял, что-то вычитал и в конце концов оглашал результат. Я, глядя в землю, вертел в руках крокетный молоток и отвечал довольно упрямым голосом: «Да… Да… Понимаю». Мы решали мое будущее.

Отец к этому времени окончательно убедился, что я недостаточно хорош для правительственной службы. А вот достаточно ли я хорош, чтобы стать директором школы, продолжателем отцовского дела? Сомнительно, однако он решился дать мне шанс. Год в Германии для изучения новейших достижений в области педагогики, еще год-другой практики в закрытой школе, а потом Стрит-Корт: сперва простым учителем, затем младшим партнером, и в конце концов мне доверят руководство школой. У отца в книжечке все было расписано: сколько жалованья я буду получать на первых порах, какой будет моя партнерская доля, какую пенсию я буду выплачивать отцу, когда он отойдет от дел, какую компенсацию назначу братьям за их долю наследства и сколько составит само наследство через пятнадцать лет, когда я освобожусь от всех обязательств и стану сам себе хозяином. Синие чернила, красные чернила, галочки простым карандашом: сколько гордости и надежды отец вложил в эту свою смету, сколько трудился над ней по утрам в своем кабинете, пока я бездельничал на пляже, болтая с самой хорошенькой из хорошеньких барышень, приезжающих отдыхать в Вестгейт.

— Ну, что скажешь, милый?

— Да, хорошо. Спасибо тебе, — ответил я через силу.

Самая хорошенькая из хорошеньких барышень живет в Лондоне, а я вдруг должен ехать в Германию. Какая несправедливость!

— Ты подумай как следует. Я тебя не тороплю.

Перед глазами у меня было длинное северное крыло дома. Отец пристроил большую классную комнату, как только школа наконец преодолела невероятно трудную ступеньку, набрав больше двадцати учеников. А потом их стало тридцать, сорок, пятьдесят… Сейчас наша школа ничем не уступала самым модным школам острова Танет. Исполнилась мечта скромного школьного учителя из Килбурна, бакалавра, с его старомодными костюмами и старомодной бородкой. Он откинулся на спинку скамьи с записной книжкой в руке, вместо мирных газонов видя перед собой длинный ряд унылых школ, сквозь который так долго пробивался к этой, горячо любимой, и мысленно вновь, как и каждый вечер, преклонял колени в благодарственной молитве.

— Отец?

— Да, милый?

— Я думаю… Я думаю… Я бы попробовал стать писателем.

— Это тебе решать.

— Да. Кажется, я решил.

Отец закрыл записную книжку и убрал ее в карман. Сколько сердечной боли он спрятал вместе с ней и никогда ни словом не обмолвился об этом?

— Как ты намерен взяться за дело?

— Ну, наверное, я поеду в Лондон и… буду писать.

— О чем?

— Да обо всем.

— Подумай, мой милый, сколько людей полагают, будто они могут стать писателями, и как мало тех, кто в самом деле…

— Ну конечно, я знаю, что мало.

— Не всем же быть Диккенсами.

— Не только Диккенс зарабатывал литературным трудом.

— Даже мистеру Уэллсу долгое время не хватало на жизнь литературных заработков и приходилось заниматься другой работой.

Когда мне было восемь, отец представил его мне как «мистера Уэллса» и с тех пор не называл иначе.

— Когда Уэллс начинал, у него совсем не было денег. А у меня около трехсот фунтов. Они же у меня есть, правда? Ты говорил… То есть это, конечно, твои деньги, и ты очень щедро… Но ты ведь говорил… Барри и Кену ты дал по тысяче.

— Думаю, от твоей доли еще осталось триста двадцать фунтов. Конечно, это большое подспорье.

— Только подумай, отец, на триста двадцать фунтов можно прожить года три! Неужели я за года три не добьюсь… У меня целую серию взяли в «Панч», когда я еще учился в Кембридже… То есть собирались взять, и если бы не… Я ведь редактировал «Гранту», а ее читают даже в Лондоне. И потом…

Тут я запнулся.

— Что, мой милый?

— Ничего. Словом, я просто знаю, что смогу. Да за три года я могу стать редактором «Панча», или «Таймс», или… Вот, ради Кена — редактором «Корнхилла», да кем угодно могу стать! Посмотри на меня, отец, я все могу!

— Значит, ты хочешь поселиться в Лондоне. Может, тебе жить вместе с Барри?

— Господи, нет! Прости. Кен в этом году тоже переезжает в Лондон, но я даже с ним не хотел бы жить. Я должен быть один.

— Ты понимаешь, что кроме этих трех сотен денег больше не будет? А учителем тогда уже не стать, поздно. Тебе придется идти банковским клерком.

Почему-то нас всегда этим пугали. Другим детям говорят: не будешь стараться в избранной профессии, придется пойти в армию, или эмигрировать, или даже подметать улицы, а нам с детства внушали, что именно в банках оседают отбросы человечества. Какие качества требуются банковскому клерку, кроме того, чтобы жестоко разочаровать своих отца с матушкой, мы так и не выяснили.

— Конечно, — согласился я. — Но я смогу, я знаю!

Отец пошел в дом, чтобы рассказать о моем решении матушке, а я пошел писать письмо. Слова, которые я в последний миг удержал, были: «Кроме того, есть еще Хармсворт», — но я решил, что лучше сперва напишу ему. Так, для верности.

2

Альфред Хармсворт в детстве учился в Хенли-Хаус. Он был из тех мальчиков, что кажутся невероятно умными вне школы и чудовищно тупыми на уроках. Учитель, естественно, приходит к выводу, что мальчик попросту лентяй, и пишет в отчете: «Мог бы учиться лучше». Отец не стал винить Хармсворта в лености, он винил себя за то, что не нашел подход к этому явно одаренному мальчику. Однажды Хармсворт спросил его: нельзя ли создать школьную газету? В других школах, говорят, такое бывает, а у него есть знакомый владелец маленькой типографии, буквально за углом, он согласен печатать газету совсем задешево. Отец сказал, что школьная газета — это прекрасно, только отнимает у директора слишком много времени. Может быть, позднее, когда дела позволят несколько освободиться …

— Не волнуйтесь, сэр, я сам все буду делать! — с жаром воскликнул Хармсворт. — Вам совсем не придется этим заниматься, честное слово!

Полагаю, девять школьных директоров из десяти указали бы мальчику на то, что он и так постоянно проваливает экзамены и лучше учиться, чем тратить время на ерунду. Отец оказался тем самым десятым. Наконец-то ребенок хоть чем-то заинтересовался! Так пусть занимается сколько душе угодно. И вот вышел в свет первый номер «Школьной газеты Хенли-Хаус» под редакцией Альфреда Ч. Хармсворта. В этот день, можно сказать, родилось издательство «Нортклифф пресс».

Как всем известно, Хармсворт был широкой души человек. Большое место в его жизни занимала братская любовь. Едва начав зарабатывать на жизнь, он принялся подкармливать великое множество братьев. Примерно в то время, когда он раздавал нам мелкие монетки в Пензхерст-Плейс, на его плечи среди прочего легла задача дать образование младшему брату Альберту. Пока мы покупали себе сласти, Хармсворт рассказывал отцу, как трудно поднимать семью. Каждый пенни дохода от «Ответов» приходилось снова вкладывать в дело, — и ведь в то время еще невозможно было предсказать, выживет ли газета. А тут еще маленький Альберт…

— Я приму его в школу, — сказал отец. — Когда «Ответы» достигнут успеха, вы сможете возместить плату за все время учебы, а пока не будем об этом говорить.

— А если я не добьюсь успеха? — спросил Хармсворт, ни на минуту не допуская подобной мысли.

— Тогда мы и дальше не будем об этом говорить.

Так Альберт поступил в Хенли-Хаус. Он был очаровательный мальчик и к тому же неплохой боулер: мастер крученых подач. Прошло несколько месяцев, «Ответы» после всех треволнений прочно встали на ноги, и Хармсворт, рассыпаясь в благодарностях, выплатил долг.

Когда состояние Харсмворта приближалось к миллиону, он купил себе поместье на острове Танет, в деревушке Сент-Питер. Всего в нескольких милях оттуда отец бился над тем, чтобы удержать школу Стрит-Корт на плаву. Отец и в дни благоденствия, и в дни невзгод был неизменно благодарен Творцу, но от ближних по смирению своему не ожидал многого. И все-таки даже ему было чуточку обидно (в тех редких случаях, когда он об этом задумывался), что великий человек ни разу не зашел проведать старого учителя. Мог хотя бы выделить своей бывшей школе приз за лучшее сочинение. Впрочем, так уж устроен свет.

Однако настал день, когда отец впервые обратился к Хармсворту за помощью. Его беспокоила аренда Стрит-Корта. Поскольку участок ему не принадлежал, любые возведенные им пристройки, такие как гимнастический комплекс или позднее лазарет, автоматически становились собственностью землевладельца. Раз в семь лет обновляя аренду, за них приходилось платить дополнительно. Требовалось как можно скорее выкупить участок, а цена составляла около семи тысяч фунтов.

У отца не было ничего, и только один человек мог ему помочь. Отец попросил Хармсворта выкупить Стрит-Корт до тех пор, пока отец накопит достаточно, чтобы, в свою очередь, выкупить его у Хармсворта. Таким образом, отец был бы по крайней мере уверен, что участок не перепродадут кому-нибудь другому. Хармсворт ответил, что все его деньги вложены в дело, что на нем лежит слишком много обязательств и он, к великому сожалению, в настоящее время не может… И так далее.

Отец смолчал. Впервые в жизни он обратился за помощью, и ему было стыдно и грустно. Зато матушка высказывалась с большим чувством. Хармсворта она называла не иначе, как «этот человек». Еще в детстве этот человек был таким… каким не был бы, ответь он на отцовское письмо по-другому. Если бы я ляпнул вслух: «И потом, есть еще Хармсворт», — отец покачал бы головой и ответил с печальной улыбкой: «О нет, мой милый», — а матушка презрительно засмеялась бы и сказала: «Этот человек!»

Однако я видел произошедшее несколько в ином свете. Я понимал, что даже для миллионера незапланированный расход в семь тысяч фунтов может быть неудобным в некий конкретный момент времени. И в конце концов, каким бы замечательным директором школы ни был отец, это, в конце концов, его работа. Мы же не испытываем (по крайней мере я никогда не понимал, почему мы должны испытывать) особую благодарность врачу за то, что он вылечил нас от гриппа, или булочнику за то, что он нам продал свежий и вкусный хлеб. Я считал, что отец с матушкой требуют от бывших учеников слишком уж большой любви и признательности. Впрочем, в истории с братом Хармсворта отец и в самом деле проявил редкостное великодушие; разве не логично было бы Хармсворту, в свою очередь, поддержать сына своего благодетеля?

Если он именно так и поступит, какая будет радость для всех нас! Молодому человеку, который никого не знает, и придумать нельзя лучшей рекомендации на Флит-стрит, чем знакомство с Хармсвортом.

Итак, я ему написал.

Составить такое письмо чрезвычайно трудно, и боюсь, мне это не совсем удалось. Не скажешь ведь прямо: «Я скоро еду в Лондон, и мне нужна работа». К тому же я не был уверен, что мне нужна работа. Я хотел быть внештатным автором и в то же время (звучит некрасиво, но в глубине души я наверняка на это рассчитывал) иметь некое преимущество по сравнению с другими внештатниками. А больше всего мне было нужно слово ободрения, чтобы отец с матушкой убедились в моей способности заработать себе на жизнь. Может быть, еще и в том, что я был прав насчет Хармсворта, а они ошибались.

В итоге я написал ему, что, поработав какое-то время редактором «Гранты», еду в Лондон, чтобы стать писателем, и надеюсь, тот факт, что он в раннем детстве гладил меня по головке, не настроит его редакторов против тех статей, какие я отважусь им присылать. Глупость, разумеется, но ничего лучшего я выдумать не сумел.

Ответ пришел две недели спустя. Там говорилось, что в отсутствие сэра Альфреда мое письмо передали мистеру Филипу Гиббсу, литературному редактору «Дейли мейл», «ему же направляйте вышеупомянутые статьи».

Я не показал отцу этого письма и не стал посылать никаких статей мистеру Гиббсу. Как отец когда-то, я стыдился, что вообще написал Хармсворту. Не знаю, прочел ли он мое письмо и сам распорядился ответить подобным образом, или же все произошло помимо него. Я сказал себе, что обратился к «этому человеку» исключительно ради отца с матушкой и очень рад, что прославлюсь без его поддержки. Я представлял, как несколько лет спустя он приползет ко мне на коленях, умоляя редактировать все его газеты. Конечно, я гордо откажусь.

3

С матушкиной помощью я обставил двухкомнатную квартирку в «Темпл-Чемберз», в самом конце Бувери-стрит. Думал — отсюда будет удобно добираться до работы, когда я стану редактором «Панча». За дополнительную цену мне готовили завтрак. Обедал я в ресторане «Эй-би-си», а ужинал в «Петухе» на Флит-стрит. Все время, не занятое едой, я посвящал писательству: ни дня без тысячи слов, отправленной в ту или другую газету. Я гордился тем, что я вольный художник. В наши дни подобный период ученичества кажется чем-то необычным. Вордсворт в своих, да простится мне такое мнение, не самых бессмертных стихах пишет, что сама мысль о писательстве и печатных книгах наполняла его инстинктивным смирением. Смирение в наши дни умеют держать под контролем, «трепет пред именами великих» заметно поутих, и молодые люди после выпуска начинают сразу ведущими колонки светских новостей или критиками. Возможно, это и к лучшему; как иначе выживать новичку, после того как у него отняли традиционную детскую площадку — вечернюю газету? В мое время существовало восемь разных способов набраться писательского опыта. Сейчас таких участков осталось только три, да и те уже застолбили матерые профессионалы. В наше время талант предпочитают не пестовать, а получать готовым. «Громкое имя» — нечто вроде фирменного знака, а откуда оно берется, не забота издателя.

У меня не было знакомых на Флит-стрит, но Руди Леман дал мне рекомендательные письма к Т. А. Куку из «Дейли телеграф» и Дж. Б. Аткинсу из «Манчестер гардиан». Кук осчастливил меня советом: «Никогда не соглашайтесь меньше чем на две гинеи за тысячу слов». А я к этому прибавлю для нынешнего внештатника: «Никогда не слушайте подобных советов». Для начинающего важно одно — напечататься. В те дни за тысячу слов обычно платили гинею. Я и тому был бы рад. Аткинс пригласил меня на обед, был приветлив и дружелюбен и очень сокрушался, что мало чем в состоянии мне помочь. Во всяком случае, он раздобыл мне приглашения для прессы на встречу с впервые приехавшим в Англию шимпанзе Консулом и на заседание Королевского азиатского общества. Я побывал в один день и там и там. Выступление Консула показалось мне более человечным, но рассказывать о нем особо нечего. Быть может, оба репортажа у меня слегка перемешались. Во всяком случае, мы с Аткинсом поняли, что репортерство — это не мое.

Между тем у меня впервые приняли текст. В журнале «Стрэнд» только что состоялось повторное появление Шерлока Холмса после его поединка с профессором Мориарти. Я написал по этому поводу пародию и отправил в «Панч». «Панч» пародию отклонил, и я послал ее в «Вэнити фейр». До сих пор помню финальные строчки диалога между Холмсом и Ватсоном.

«Я спросил:

— А как же Мориарти?

— Такого человека никогда не существовало, — ответил Холмс. — Это просто название супа».

К моему восторгу, отправленный вместе с текстом конверт с маркой не вернули немедленно, и я, как всегда, надеялся, что чуть позже он придет с первыми в моей жизни гранками. В то время Кен уже обосновался в Лондоне и нашел работу в юридической конторе. Как-то мы с ним обедали в малоизвестном клубе, куда он недавно вступил. Я взял со стола свежий номер «Вэнити фейр», гадая, на какой странице, может быть, когда-нибудь появится моя пародия, и вдруг с ужасным разочарованием увидел, что меня опередили: кто-то другой уже опубликовал пародию на Холмса. Ну как же… Наверное, только ленивый сейчас не пишет на него пародий. Я ревниво пробежал глазами первый абзац. Черт возьми, даже шуточка насчет персидской туфли в точности как у меня! Я стал читать дальше и вдруг с замиранием сердца заглянул в конец.

«Такого человека никогда не существовало, — ответил Холмс. — Это просто название супа.

А. А. М.»

Я побледнел от потрясения, затем покраснел и тревожно огляделся вокруг. Моя тайна вышла наружу. Неужели все смотрят на меня? До сих пор, видя свое имя в газете, я невольно чувствую, словно посторонние вторгаются в мое личное пространство. Лучше бы мне писать анонимно; лучше бы все писали анонимно. Даже в магазине, делая заказ, я с большой неохотой называю свою фамилию, а первое появление моих инициалов в лондонском журнале, который может прочесть любой, наполнило меня необъяснимым чувством стыда. Само собой, всего лишь на мгновение. Потом я стал перечитывать, медленно, строчку за строчкой, смакуя каждое слово.

До прихода Кена я прочел рассказ еще дважды: один раз вместе с пожилым джентльменом за соседним столиком, второй раз — вместе с его женой, для которой он, едва дочитав, сходил купить экземпляр. Кажется, им рассказ понравился не меньше, чем автору.

Кен, конечно, радовался так же, как я. Мы решили отпраздновать — ведь я теперь практически миллионер. Заказали роскошный (по меркам клуба) обед, запив его, как выражаются в книгах, бутылкой хорошего вина, и отправились в театр Сент-Джеймс. Давали «С субботы до понедельника», главную роль исполнял Джордж Александер, в королевской ложе сидели король Эдуард и королева Александра, а в соседней — Джордж и Мария, принц и принцесса Уэльские. Я воображал, что и они прочли сегодняшний номер «Вэнити фейр». Словом, вечер прошел чудесно. В конце месяца я получил первый в своей жизни гонорар, которым и оплатил все это великолепие: пятнадцать шиллингов.

4

То были времена великой Тарифной реформы [31]Тарифная реформа — финансовая политика Великобритании, направленная на отказ от принципов свободы торговли путем введения протекционистских пошлин на ввозимые товары.. Джозеф Чемберлен вовсю продвигал свою программу, а его главный подручный, Артур Пирсон, воодушевлял читателей «Дейли экспресс» и «Сент-Джеймс газетт» уверениями, что Тарифная реформа означает Работу для всех — или, если вам так больше нравится (а им, конечно, так больше нравилось), Игры для всех, Рояли для всех, Велосипеды для всех и Дешевую шерсть. В мюзик-холлах миссис Браун Поттер исполняла национальный гимн Тарифной реформы. Насколько я помню, там были примерно такие строки:

Если этим строкам чего-то и не хватало по части государственной прозорливости и экономической обоснованности, зрители забывали об этом, очарованные красотой исполнительницы, и в едином порыве вопили: «Молодчина, Джо!» Сомневаюсь, впрочем, что число сторонников реформы после таких спектаклей увеличивалось.

Прежде политика меня мало интересовала. До десяти лет я был либералом-гладстонианцем. Потом одним незабываемым вечером папа вошел в гостиную и объявил, что впервые в жизни голосовал против мистера Гладстона. Он сел, тяжело дыша, и мы с мамой и Кеном стали либерал-юнионистами. Ими и оставались, пока я не переехал в Лондон.

Однажды в вечернем выпуске «Сент-Джеймс газетт» появилась статья о «жалком существовании преподавателя в начальной школе». То был практически единственный предмет, в котором я разбирался. Я отправил в газету ответ, и его напечатали. Так я заработал свою первую гинею. Это решило вопрос о моих университетах. Я наберусь писательского опыта на письмах в «Сент-Джеймс», как Барри в «Пэлл-Мэлл», как «Саки» [32]Настоящее имя Гектор Хью Манро (1870–1916, погиб в битве на Сомме, близ Бомон-Амеля) — английский писатель и журналист. Псевдоним «Саки» на языке фарси означает «виночерпий» и «кравчий», скорее всего заимствован из поэзии Омара Хайяма.сейчас набирается опыта в Вестминстере. Чуть ли не каждую неделю, а иногда и каждый день, я отправлял статью в «Сент-Джеймс». И гранок ждать не надо — наутро я выбегал из дома и покупал свежий номер: не появилось ли мое произведение? Искал я тщетно. Исходя из принципа «если делаешь что-нибудь, то уж делай как следует», я заодно прочитывал «Сент-Джеймс» от первой страницы до последней. Вследствие этого я с неизбежностью сделался либералом и поборником свободы торговли.

Отец сохранил дружеские отношения с Гербертом Уэллсом и регулярно с ним переписывался. Тем летом Уэллс пригласил меня погостить в Сэндгет. Он читал кое-что из моих заметок в «Гранте» и говорил весьма любезно, хотя и греша против истины, что сам начинал с чего-то в этом роде, только у меня более легкое перо. Я, конечно, доверчив, но не настолько. Зато невероятно интересно было увидеть рукопись книги, над которой он в то время работал — романа под названием «Киппс». И вот сейчас Уэллс приехал на несколько дней в Лондон и пригласил меня пообедать с ним в Национальном либеральном клубе. Я с радостью помчался.

Уэллс был, как всегда, доброжелателен. Он посоветовал мне оставаться вольным художником и не соглашаться на постоянную работу в газете. Поскольку не предвиделось ни малейшей возможности, что кто-нибудь пожелает меня закабалить, я с легким сердцем пообещал беречь свою свободу. Уэллс сказал, что мне нужно вступить в какой-нибудь клуб, чтобы читать все лондонские и провинциальные газеты и быть в курсе издательских требований.

— Кстати, а вступайте в этот клуб. Вы, я полагаю, либерал, как истинный сын своего отца?

Я заверил его, что либерал, хоть и по иным причинам — как бы намекая, что отец предал интересы нашего общего дела. Еще я сказал, что не знаю в Лондоне никого, кто мог бы меня порекомендовать для вступления в этот или любой другой клуб.

— Хорошо, — кивнул Уэллс. — Тогда вас порекомендую я, а вторым поручителем попросим быть Арчера.

— Уильяма Арчера? — спросил я с трепетом.

— Да. Конечно, вам нужно будет с ним познакомиться. Я устрою встречу.

Через день-другой, в безбожно ранний час холодным ноябрьским утром я завтракал с Уэллсом и Уильямом Арчером. Такого серьезного человека, как Арчер, я в жизни не встречал. Тщетно я напоминал себе, что Стивенсон восхищался его остроумными письмами. Казалось, шутить в присутствии Арчера так же неуместно, как поставить подножку епископу, когда он благословляет свою паству. Не менее безнадежно изображать интеллектуала — Арчер наверняка владел всеми знаниями мира и все их отринул. Они с Уэллсом говорили между собой, мудрые и старые, как боги, то и дело поглядывая на меня, словно ища поддержки в споре. Я поддерживал того, кто взглянул первым: «Э-э… да-да», или «О, ну еще бы», или «Вполне вероятно». Уверен, что со стороны я производил впечатление человека, который способен только есть. С каждым глотком я все острее чувствовал себя совсем молодым и глупым. Да на свете просто нет такого клуба, куда Арчер согласился бы меня рекомендовать!.. И тем не менее, окончив завтрак, он заполнил бланк, где говорилось, что мы близко знакомы уже несколько лет и что я проявил себя как прекрасный собеседник.

Впоследствии мы с Арчером долгие годы постоянно встречались в клубе. Этого мы не предусмотрели, и оба каждый раз совершенно терялись. Мы бодро говорили: «О, здравствуйте!» или «Добрый вечер», как будто каждый многое хотел сказать другому. Затем наступало смущенное молчание. После нескольких минут напряженной работы мысли наши лица озаряла улыбка и мы произносили в один голос: «Давно виделись с Уэллсом?» Уэллс благополучно пребывал в Сэндгете, вдали от всех этих сложностей, и мы с ним не виделись уже довольно продолжительное время, о чем и сообщали, все так же в один голос. Потом Арчер, слегка кивнув, говорил: «Ну что ж…» — а я кивал в ответ и говорил: «Да, таким вот образом…», — и мы поспешно расходились в разные стороны.

Я заметил — если знакомство началось неудачно, исправить это невозможно. Несколько лет спустя мы оба гостили у Э. В. Лукаса в его загородном доме. Казалось бы, могли сблизиться, — бывает, кто держится скованно в гостиной, расправляет крылья на природе. Однако духовно мы так и остались в Лондоне — возможно, причина в том, что Арчер все время носил котелок. Телесно мы вернулись в столицу в понедельник, ободренные сознанием, что отныне беседы наши обогатятся вопросом, давно ли мы видели Лукаса.

5

Между тем отец и матушка начали беспокоиться. Думаю, что не сильно отклонюсь от истины, если скажу, что средний викторианский отец почти ничего не ожидал от своего сына как от личности и все на свете — как от сына своего отца. Было бы вполне уместно и справедливо предложить мне место редактора «Таймс» в знак уважения к моему отцу; а как просто молодому бездельнику, худо-бедно дотянувшему до диплома, — едва ли. Так что отец, понимая, что путь к успеху мне предстоит долгий и трудный, все-таки ждал чудес. Как ни странно, чудес не воспоследовало. За три месяца я заработал пять фунтов. Что мог тут поделать отец? Только одно. Он написал «этому человеку».

Я узнал об этом из отцовского письма, в которое он вложил ответ Хармсворта. Всегда большой соблазн — проглядеть вложение прежде самого письма. Итак, я, ничего не подозревая, прочел: «Дорогой Дж. В.! Очень хорошо, я готов ради вас встретиться с вашим сыном. Пусть позвонит моему секретарю и запишется на прием». Мне стало плохо от возмущения. Как мог отец сделать такую глупость? Ведь уже решено, что не я к Хармсворту, а он ко мне придет на поклон! А мне он не нужен, я и без него прекрасно обойдусь. Я уже заработал пять фунтов с лишним, а заметка, которую я послал в «Сент-Джеймс газетт», так хороша, что ее наверняка примут. Значит, шесть с лишним фунтов! Ну зачем отец понапрасну унизил себя и меня? Хоть бы со мной сперва посоветовался! Я бы ему рассказал о том своем письме, и тогда отец сразу бы понял, что о новых просьбах не может быть и речи.

Что ж, теперь ничего не исправишь. Пришлось идти. Меня провели в кабинет великого человека. Я сел, волнуясь, и приготовился слушать. Он сказал, что направит меня к двум своим редакторам.

— Я не говорил им, — прибавил Хармсворт, — что ваш отец — один из моих самых старых и близких друзей.

Матушке это понравится, подумал я.

— Будет лучше, если вы сами пробьете себе дорогу. Дальше все зависит только от вас.

Сперва меня отвели к мистеру Артуру Ми — он сменил мистера Филипа Гиббса на посту редактора «вышеупомянутых статей». Мистер Ми сказал, что если я намерен присылать какие-либо работы в «Дейли мейл», то должен адресовать их ему лично. Я был не в том настроении, чтобы оценить, какую мне сделали поблажку.

Далее мы отправились к следующему редактору — забыл, как его звали. Помню только, что он был без пиджака, в одной рубашке и курил сигару. Бывают такие редакторы. В его ведении находились штук двадцать «комиксов», журналов для мальчиков и прочего в таком духе. Закинув ноги на стол, он сообщил мне, что на писателей-юмористов большой спрос, но публике не требуется утонченных изысков. «Смешные истории о полицейских, — ну, вы понимаете, о чем я. Зонтом по кумполу, и все дела». Я ответил, что прекрасно его понял. Выйдя из здания, я отправился в «Темпл-Чемберз» — тут же, буквально через дорогу. Сказал себе, что нельзя огорчать отца — пусть он не думает, что его помощь пропала даром, — и мрачно уселся писать смешной рассказ о полицейском. Без изысков, зонтом по кумполу. Написал четыреста слов. Могу честно сказать: это единственные слова, которые я написал без удовольствия. На четырехсотом остановился, перечитал, что получилось, и со вздохом облегчения разорвал на мелкие кусочки. Я снова был свободен. Как выразился Хармсворт, сам пробивал себе дорогу.

6

Моей главной целью по-прежнему был «Панч», и к этой цели я ни на шаг не приблизился. Каждую неделю я отправлял им рассказ или заметку, и каждую неделю мои работы возвращались. Нелегко придумать, куда девать отвергнутые заметки. Если в «Сент-Джеймс газетт» не понравилась «Весна в Чернолесье» (1200 слов), оставался шанс, что в «Вестминстере» от нее придут в восторг; а если и в «Вестминстере» скривятся — может, «Глобусу» будет в самый раз. Надеяться можно бесконечно, а как раз надежда мне была и нужна. Но у отвергнутой «Панчем» заметки в шестьсот слов на счастливое будущее надежды мало. Ей одна дорога — в мусорную корзинку. На счастье, в недавно созданном журнале под названием «Байстэндер» охотно принимали стихи. Редактор не был формалистом, как Оуэн Симан; анжамбеман не разрывал ему душу, и, хотя он платил всего гинею за серию стихотворений, сама мысль об утешительном призе придавала мне бодрости. В «Панч» я стихи посылал тоже.

В те дни бытовала легенда, будто за шутку, опубликованную в «Панче» — с иллюстрацией или без, — платят пять фунтов стерлингов. В апреле у меня впервые приняли произведение — абзац в четыре строчки. Если за него заплатят пять фунтов, можно считать, что моя литературная карьера состоялась… Но можно ли на основании одного абзаца сказать, что я пишу для «Панча»? Вряд ли. Впрочем, терзаться сомнениями мне пришлось недолго. На следующей неделе случилось чудо: мои стихи проскочили в печать, каким-то образом обойдя Симана. Наконец я стал автором, печатающимся в «Панче»! А в следующем номере появился мой рассказик в прозе — узенький такой столбец. Тем самым мое положение упрочилось. Жизнь была прекрасна. Я доказал, что способен прокормиться литературой. Когда-нибудь я стану редактором «Панча». Счастливее меня не было человека в Лондоне.

«Панч», как и большинство журналов, выплачивает гонорар ежемесячно. В начале мая мне пришел чек за все три апрельских публикации. Сумма чека составила шестнадцать шиллингов и шесть пенсов. Бессмыслица какая-то. Я написал Руди Леману, спрашивая, как это понимать. Он ответил: «Милый мальчик, это просто свинство. Я сейчас же напишу Филу». Имелся в виду один из владельцев «Панча», Фил Агнью. Ответ Фила, по сути, сводился к тому, что для начинающего довольно и одной чести печататься в «Панче», а уж когда честь слегка поистреплется, можно будет увеличить гонорар.

Такую честь я себе позволить не мог. Печататься в «Панче» не имело смысла. Я отказался от будущей должности редактора.

К счастью, очередной штурм «Сент-Джеймс газетт» наконец-то увенчался успехом. Я водил воображаемую девушку в зоопарк, в Тауэр, в Эрлс-Корт, и оттуда мы плавно проследовали в печать. В июле я пришел в редакцию «Сент-Джеймс» и потребовал постоянной работы. Я видел себя в роли театрального или литературного критика. Редактор предложил зайти к нему в августе и написать пару-тройку статей для рубрики «Ежедневные заметки». Я заметил, что рубрика политическая, а я либерал.

— Не имеет значения, — ответил он. — Мы вам скажем, что писать.

Я холодно произнес, что никто не может мне указывать, что писать.

Он сказал:

— Всего хорошего.

Чуть позже он перешел из «Сент-Джеймс» в либеральную газету. Не спрашивайте, каковы были его собственные убеждения. Откуда мне знать?

«Сельской жизни» требовался помощник главного редактора, «Гибберт джорнал» — тоже. Я подал заявления в оба издания. «Сельской жизни» я рассказал о своих достижениях в спорте, о редакторстве «Гранты» и о своих детских коллекциях бабочек и птичьих яиц. «Гибберт джорнал» я сообщил о своем глубочайшем интересе к философии и теософии, о своих детских коллекциях бабочек и птичьих яиц, о своих достижениях в спорте и о том, что редактировал «Гранту». Ни там ни там меня на работу не взяли.

В августе я написал очень смешной, по моему мнению, диалог о знаменитых борцах, Гаккеншмидте и Мадрали [33]Георг Гаккеншмидт (Россия) и Ахмет Мадрали (Турция). На самом деле необыкновенно напряженный и драматичный матч продолжался четыре минуты и закончился победой Гаккеншмидта.. Я даже видел их матч: заплатил четыре фунта десять шиллингов за место, опоздал на шестнадцать секунд и в результате пропустил первый, пятнадцатисекундный раунд. Зато увидел второй — он продолжался полторы минуты. Дорогостоящий вечер, очень хотелось добиться возмещения хотя бы части расходов. Редактор «Сент-Джеймс газетт» компенсировать не пожелал, равно как и редактор «Вестминстера» и все прочие лондонские редакторы. Я печально бросил диалог в мусорную корзину. Жизнь вдруг показалась необычайно трудной. Вдруг я вспомнил, что есть еще такой журнал — «Панч» и там дают пару шиллингов за статью. Все равно больше никому мой диалог не нужен, а полкроны — это, как говорится, полкроны. Вряд ли мне заплатят меньше. Я вытащил листки из корзины, отряхнул от пыли и послал в «Панч». В «Панче» диалог напечатали и прислали мне чек на два фунта пять шиллингов.

Все снова было прекрасно. Я доказал, что способен прокормить себя литературой. Когда-нибудь я стану редактором «Панча». Не было в Лондоне человека счастливее меня.

В сентябре исполнился год моего писательства. Я заработал двадцать фунтов и потратил все отцовское наследство.

Глава 11

1

Отец «всегда говорил» (а в случае моего отца эта фраза приобретает почти буквальный смысл), что природа предназначила ему быть миллионером. У него был дар тратить деньги легко и со вкусом. Этот дар я унаследовал. Правда, у нас транжирство сочеталось с шотландским здравомыслием и пресвитерианским страхом «неправильности» в денежных делах. Мы заранее определяли для себя рамки допустимого и в их пределах пускались во все тяжкие. Уж если решено, что такую-то сумму позволительно потратить, то тратили мы ее безоглядно. Сегодня я могу жить счастливо без машины и без загородного домика, но я не смогу быть счастлив, если придется ограничивать себя в покупке мячей для гольфа, в поездках на такси, хороших местах в театре и на трибунах крикетных матчей, рубашках и пуловерах, чаевых, подписке на газеты и журналы, книгах и хороших винах. В сущности, для меня расточительность в мелочах важнее одной крупной траты. А когда мои доходы вынуждали обходиться без всех приятных вещей, перечисленных выше, я был доволен и счастлив, напропалую тратя деньги на автобусные билеты и сливочное масло.

А потому, зная, что у меня лежат в банке триста фунтов, я их тратил в своем стиле. Много на табак, практически ничего на крепкие напитки. Кеб до «Лорда», ибо к «Лорду» можно подъезжать только в кебе (ах, как много потерял этот ресторан с исчезновением кебов!), а в прочие места на автобусе, причем исключительно наверху (ах, как много Лондон потерял с появлением двухэтажных автобусов!). Футбол и крикет между выпускниками Вестминстера по субботам. Пока я еще был богат — обеды и театр с Кеном. Я вроде бы ничего и не тратил, а деньги улетали.

Кен два месяца влачил жалкое существование в конторе неподалеку от Стрэнда. Ему открылся главный недостаток юридического образования: в конце концов неизбежно становишься юристом. Кену это занятие совсем не понравилось. Кто-то ему сказал, что в министерстве есть департамент, куда берут исключительно юристов. Пожалуй, впервые в жизни долготерпеливый Кен взбунтовался, подал в отставку, два месяца трудился в поте лица и поступил на службу в Отдел по налогам на наследство. Теперь он вздохнул спокойно: будущее решено раз и навсегда. Каждый день в час пополудни я шел пешком по Флит-стрит по направлению к Стрэнду, а Кен шел от Сомерсет-Хауса в сторону Флит-стрит, мы встречались и вместе обедали.

Однажды я написал о Кене и его коллегах,

Кен нашел в этом стихотворении всего одну неточность: в их департаменте письма начинали просто «сэр», без «почтенный».

В то время, о котором я рассказываю, я лишился возможности прогуливаться с Кеном по Флит-стрит. На банковском счету осталось всего-навсего двадцать фунтов, и пришлось мне искать жилье подешевле. Я дал объявление в газете: «две немеблированные комнаты с ванной и центральным отоплением», получил несколько предложений касательно двухкомнатных меблированных квартир в Пондерс-Энд и уютных особнячков на Парк-лейн, отверг все варианты в Сент-Джонс-Вуд и в конце сентября обосновался в Челси. В наше время Веллингтон-сквер в Челси — район весьма престижный, и когда я рассказываю друзьям, что жил там когда-то, они думают, что я с тех пор спустился ниже по общественной лестнице. На самом деле в 1904 году эта местность была совсем не фешенебельной. Я жил в доме полицейского сержанта, платил десять шиллингов в неделю за две комнатки под самой крышей и каждое утро спускался вниз, в ванную — раньше это было нечто вроде зимнего сада с выходом на задний двор. Гостиную украшали газокалильная сетка и постоянный запах газа, этажом ниже обитала певичка из мюзик-холла, а на лестнице мельтешили сержантские дети. Я доплачивал семь пенсов за завтрак, а обедал и ужинал вне дома. Жена сержанта, крупная приветливая женщина, смущала меня своей материнской добротой (при таком огромном опыте она, должно быть, ко всем относилась по-матерински). Муж ее был когда-то чемпионом Британской империи по стрельбе из револьвера или что-то в этом роде, о чем свидетельствовали две мишени в рамках на стене прихожей — одна для правой руки, другая для левой. На Веллингтон-сквер мне жилось счастливо и интересно.

В «Панче» стали платить чуть больше. Время от времени мои статьи печатали в «Дейли ньюс», и за них я получал две гинеи вместо одной. За статью в «Вестминстер газетт» заплатили три гинеи — самый высокий пока что мой гонорар. Такое событие нельзя было не отметить вместе с Кеном, и в результате размер гонорара уменьшился до двух гиней.

Семнадцатого января 1905 года я пошел в банк получать свои еженедельные два фунта. Этого мне как раз хватало на самое необходимое: четырнадцать шиллингов за комнаты и завтрак, еще четырнадцать — на обеды и ужины да два шиллинга за уголь. Остается еще десять шиллингов в неделю на автобус, чай, писчую бумагу, на врача, дантиста, спорт, одежду, поездки за город и клубные подписки. Подписки-то меня и сгубили. Я в тот день обедал с Кеном, и за деньгами мы пошли вместе — банк был тут же, на Флит-стрит. Я гордо сказал, что у меня на счету почти шесть фунтов. Кассир взял чек, ушел куда-то и вернулся с управляющим. Управляющий очень деликатно сообщил, что у меня перерасход. Я возмутился. Управляющий напомнил: я подписал чек на шесть гиней для Национального либерального клуба — так вот по этому чеку только что заплачено.

Я сказал:

— А-а…

Что еще тут скажешь? Мы немного помолчали. Управляющий спросил, намерен ли я в ближайшее время положить деньги на счет. Я мог с полной убежденностью ответить «нет», поскольку гонораров до конца месяца ждать не приходилось. И тут я вспомнил, что назавтра у меня день рождения. В прошлом году отец прислал в подарок пять фунтов. Может, и теперь пришлет? Я с достоинством объявил, что завтра внесу громадную сумму в пять фунтов, и мне оплатили чек.

Наутро мне в самом деле доставили пять фунтов, а за ними, к моему ужасу, через пару дней последовали еще пять. Руди Леман, в каком-то смысле толкнувший меня на писательский путь, живо интересовался моими успехами, и я постоянно сообщал ему свежие новости. Я ему описал в юмористическом ключе эпопею с банком, и он в ответ прислал чек на пять фунтов: «Заплатите, когда ваш баланс придет в норму». Он был потрясающе добр, но я не настолько нуждался в деньгах и к тому же страшно не любил одалживаться. Так что я их вернул, выждав неделю-другую — якобы за это время мой баланс пришел в норму.

Отныне у меня не было ничего сверх моего заработка. Мне требовалось сто фунтов в год, то есть восемь гиней в месяц. Скажем, три от «Панча», два от «Ньюс», одна от «Сент-Джеймс» — вполне реально. И еще две гинеи набежит от публикаций в других лондонских периодических изданиях, за исключением «Гибберт джорнал» — я совершенно потерял к нему интерес. Что ж, и это вполне реально. А как насчет «Ивнинг ньюс»? Им я еще ничего не посылал. Я послал кое-что в «Ивнинг ньюс». Ч. Э. Бертон, их литературный редактор и самый плодовитый стихотворец в Лондоне, назначил мне встречу.

— Мне понравилась ваша заметка, пойдет в завтрашний номер.

— Хорошо.

— Смешно и ненатужно.

— Я очень старался.

— Не хотите ли писать нам что-нибудь в том же духе каждую неделю?

— Буду счастлив.

— Великолепно!

Я ждал продолжения, но его не последовало.

— Э-э… А сколько… То есть…

— А-а, одну гинею, — ответил он жизнерадостно.

Я молчал.

Он прибавил от широты души:

— Каждую неделю.

— Не слишком много…

— Зато постоянный гарантированный доход. Подумайте, как обрадуется Амелия!

Амелией звали ту девушку, которую я иногда брал с собой на прогулку в «Сент-Джеймс газетт». Я покраснел — не от смущения, поскольку на самом деле никакой Амелии в то время не существовало, а от гордости, что кто-то поверил, будто она настоящая.

— Нельзя ли сделать так, чтобы стало тридцать шиллингов? Тогда я смогу чувствовать, что мои заметки печатаются у вас не от случая к случаю, а на прочной основе.

— Понимаю вашу точку зрения. Пусть будет двадцать пять. Это достаточно прочная основа.

— Да, конечно. Большое спасибо.

Не требовалось высшего образования по математике, чтобы подсчитать, что в итоге выходит шестьдесят пять фунтов в год. А я уже решил, что от «Панча» буду получать за год не меньше тридцать пяти. Какой отсюда следует вывод? Очевидно, бегом в Сомерсет-Хаус, перехватить Кена, пока он не ушел, и вместе где-нибудь недорого поужинать. Сто фунтов в год мне обеспечены — это надо отметить.

2

В марте отцу исполнялось шестьдесят. В шестьдесят он собирался уйти на покой. Отец пошел на это ради матушки: «Ты же ее знаешь — пока есть работа, которую она в состоянии сделать, она будет трудиться. До сих пор сама режет мясо к обеду! А годы уже не те. У нее была трудная жизнь, пусть наконец отдохнет». Матушка же говорила: «Все это чепуха, милый. Ты же его знаешь. Я в жизни своей ни дня не болела. А отец у тебя здоровьем слаб. Он всю жизнь надрывался, ему нужно наконец отдохнуть».

Предстоящие годы в отставке привлекали отца больше, чем матушку. Ему казалось, что для него открыты любые сферы деятельности, кроме разве что искусства. Самая ответственная должность будет ему по плечу. Иногда он рассказывал нам, что намерен делать, если вдруг станет премьер-министром, лордом Робертсом или президентом Мэрилебонского крикетного клуба. Воображаемые диалоги между отцом и будущими подчиненными излагались всегда прямой речью, что придавало им удивительую реалистичность.

— Вызываю я главу администрации и говорю ему: «Давайте-ка»…

Мы так и слышали ответный щелчок каблуками и бодрое: «Будет сделано!» Едва ли отцу в самом деле предложили бы один из этих постов, но по крайней мере он был теперь свободен и открыт для любых возможностей. Ему всего шестьдесят, он еще может проявить себя самыми разнообразными способами. Хотя бы наконец послушает хорошую музыку!

Школьные учителя, безусловно, слушают или невольно слышат очень много скверной музыки, однако это не значит, что мир хорошей музыки для них закрыт. Отец почему-то вообразил, что Ковент-Гарден и «Куинс-холл» доступны лишь тем, кто удалился от дел и переехал жить в деревню. Вряд ли он хоть раз сходил на настоящий, качественный концерт; уверен, что он не видел ни одной оперы; тем не менее в его душе укоренилось глубокое убеждение, что он всю жизнь в силу обстоятельств был лишен хорошей музыки. Мне часто снится один и тот же сон: будто я надеваю щитки для ног, чтобы выйти на крикетное поле, и никак, никак, никак не могу застегнуть пряжки. Вот и отец, словно во сне, видел себя постоянно рвущимся к «Альберт-холлу» и постоянно терпящим неудачу. Наконец-то он сможет туда попасть!

Весь весенний триместр семейство подыскивало новое обиталище. Подальше от проторенных путей, чтобы было недорого и среди природы; не слишком далеко от Лондона, чтобы сыновья могли приезжать на выходные. Такое сочетание положительных качеств найти непросто. Великое открытие совершили мы с Кеном: в деревушке с непритязательным названием Стипл-Бампстед, в Эссексе, если вам нравится Эссекс, а если нет — на границе Саффолка. Отец в молодости жил и преподавал в Эссексе и очень не любил об этом вспоминать. Итак, в начале апреля он попрощался со Стрит-Кортом, где до сих пор сохранили о нем добрую память, и оставил свой новый адрес на случай, если кому-нибудь вздумается ему написать: Бродгейтс, Стипл-Бампстед, близь Хейверхилла, САФФОЛК».

Мы с Кеном приехали к родителям на Пасху. В понедельник местный крикетный клуб открыл спортивный сезон на лугу между оградой нашего сада и кладбищем при церкви. Коров отогнали в сторонку, чтобы не мешали при подаче, все оставленное ими убрали и разметили поле. Если команда Бампстеда проиграет жеребьевку, матч начнет бородатый коренастый владелец коров, виртуозно владеющий самыми хитроумными приемами. Поскольку день был выходной, вся деревня спозаранку стянулась на поле с мячами и битами, собаками и детскими колясками. Пока молодежь проводила неофициальную разминку по углам, старшие стояли у кромки поля и беседовали о жизни. В ходе обсуждения разгорелся спор между деревенским полицейским (в форме) и посторонним солдатом (тоже в форме) по поводу сравнительных достижений того и другого на поприще крикета. Решить спор словами не удалось, хотя каждый доказывал свою точку зрения с огромным пылом. И тогда остальные участники дискуссии подали идею — выяснить истину коротким матчем в одну калитку. Солдат считал такое состязание излишним.

— Этот? — хмыкнул он с презрением. — Куда ему против меня!

— Это ему куда против меня, — немедленно отозвался полицейский.

— Мне-то? Да я его под орех разделаю.

— Ну и я. Как раз точно то же самое.

— Я все его подачи прямо на кладбище отправлю, — заявил солдат. — Вот прямо все до единой, чтоб меня черти разорвали!

— И я, — сказал полицейский. — На погост и даже дальше. И хватит выражаться — тут, между прочим, дамы и маленькие дети. Намотайте себе на ус, молодой человек: я все ваши подачи отправлю к чертям собачьим прямо в церковь и через церковную крышу, вот так. Тоже мне!..

Приятели увлекли спорящих на поле, и скоро полицейский уже стоял с битой в руке, а напротив него — солдат с мячиком.

— Начали! — скомандовал арбитр.

Двадцать минут спустя полицейский по-прежнему стоял у калитки с нулевым счетом. Не меньше трех мячей пролетели совсем близко, но шанс он упустил. Устав махать битой, он объявил свой иннинг законченным. Полчаса спустя его противник все еще стоял у калитки с нулевым счетом. У солдата возможностей отбить было меньше, и он их все прохлопал. За него, помирая от смеха, конец иннинга объявили зрители. На поле снова вышел полицейский. Мы с Кеном, тоже погибая от смеха, слезли с садовой стены и отправились перекусить.

На следующее утро, возвращаясь в Лондон, я вспоминал вчерашний матч. «Из этого вышла бы неплохая шутка», — говорил Алисе Комар при всяком удобном случае. Я тоже постоянно искал темы для смешных рассказов. Записав эту историю, я решил, что она стоит больше, чем двадцать пять шиллингов — даже больше двух гиней, которые за нее дали бы в «Ньюс». А не попробовать ли впервые в жизни «Дейли мейл»? Говорят, там платят огромные суммы. И я попробовал. Рассказ напечатали, и меня пригласили к редактору.

— Нам всем очень понравился ваш рассказ, — сказал Марлоу.

Я постарался сделать скромное лицо.

— Шеф говорит, ваш отец — его старинный друг.

Я постарался сдержать циничную усмешку.

— Как вы смотрите на то, чтобы поступить к нам редактором четвертой полосы?

Я подумал бы, что он издевается, если бы не знал, что у Хармсворта такие вещи в обычае. Четвертая — ведущая — полоса! Артур Ми вслед за Филипом Гиббсом покинул газету, вакантную должность редактора нужно кем-то занять, давайте попробуем кого-нибудь помоложе. Легко придет, легко и уйдет.

— Я бы очень хотел, но, боюсь, до конца июня не смогу.

— Почему это?

Дело в том, что в конце апреля я должен был отправиться на Оркнейские острова на два месяца репетитором к дальнему родственнику лимпсфилдского дяди, мальчику пятнадцати лет. Он по слабости здоровья пропустил целый триместр занятий в школе. В тот момент предложение казалось невероятно заманчивым: оплаченный отпуск, новый опыт, новые знакомства и возможность повидать край моих предков — воплощенная мечта для человека, который никогда не бывал севернее Кезика. С какой радостью я бы сейчас отказался от всего этого!

— Ничего уже нельзя изменить?

— Да, я обещал…

— Конец июня, говорите? Наверное, мы могли бы придержать для вас место. У вас там будет возможность работать над рассказами?

— О да, конечно! Я и собирался…

— Так присылайте их нам, а место мы для вас придержим. Как вернетесь, так и приступите.

Я вышел из кабинета, не чуя земли под ногами. Я парил над Флит-стрит, не касаясь мостовой. Постоянная работа! После одного-единственного рассказа! Уму непостижимо! Если бы только можно было сразу приступить! Если бы лимпсфилдский дядя никогда не женился! Если бы я не свалял такого дурака… Ну да ничего, к концу июня я буду редактором. Глупые частные письма Хармсворту от глупых молодых людей будут передавать «мистеру А. А. Милну, ему же направляйте вышеупомянутые статьи». Быть может, я их даже приму, этих молодых людей, если у них уж очень приставучие отцы; задрав ноги на стол, я со всей любезностью объясню, что свои произведения следует присылать мне лично, а не главному редактору. А сам я буду каждую неделю публиковать блистательные рассказы — пусть знают, как надо работать.

Ничего этого не состоялось. Едва приехав на место, я отправил новый рассказ. Редактор, временно занимающий вакантное место, в ответном письме сообщил, что, по его мнению, рассказ не вполне подходит для «Дейли мейл» (как он был прав!) и потому передан в «Ивнинг ньюс» — насколько он понимает, я для них постоянно пишу. Мне это показалось такой чудовищной наглостью, что больше я им рассказов не посылал. И Марлоу больше обо мне не вспомнил. На том и закончилось мое сотрудничество с «Дейли мейл».

3

Я уже говорил, что раз в десять лет вспоминаю с гордостью, что я один из многих, вернее не слишком многих, кто покорил Напскую Иглу. Раз в двадцать лет я вспоминаю, хоть и без особой гордости, что я один из очень, очень немногих, кто провел ночь в одиночестве на необитаемом острове.

Островок в несколько сотен акров располагался в полумиле от материка. Обитали на нем только морские птицы. Наша компания как-то отправилась туда на лодках. Мы побродили по острову, нашли гнездо гаги, спугнули пару кроликов и вернулись домой к чаю. Вечером, за ужином, я объявил, что хотел бы там переночевать. Никто не понял почему, я и сам толком не понял. Наверное, я решил, что «из этого может получиться хороший рассказ». Иногда мы рыбачили поздно ночью. Совсем нетрудно после рыбалки завезти меня на остров, а наутро кого-нибудь за мной прислать.

Я высадился с охотничьим ружьем, пледом и фляжкой бренди.

Никакого укрытия на острове не было. Я завернулся в плед и устроился в зарослях вереска. Пока я лежал неподвижно, вокруг было тихо, но стоило мне пошевелиться, как небо наполнялось шелестом крыльев, словно взметнулась и снова улеглась внезапная буря. В непроглядной темноте ощущаемая повсюду затаенная жизнь дышала угрозой. Отлежав себе руки-ноги, я старался поворачиваться как можно тише.

Ранний рассвет принес с собой дождичек. Тут-то мне пригодилась фляжка. Бренди, как и ружье, я прихватил скорее в шутку: уступка романтическим штампам. Сейчас оно пришлось как нельзя более кстати. С ружьем подмышкой я спустился к берегу и обошел весь остров кругом, пока не наткнулся на свои собственные следы. Много ли людей могут сказать о себе такое? Потом я это повторил. На второй раз оригинальность заметно поблекла. Я присел на большой камень и стал смотреть в морскую даль, держа ружье на коленях. Ничего не происходило…

Я решил подстрелить кролика, считая, что имею полное моральное право застрелить его сидящим. В конце концов, это мой остров и я тут устанавливаю законы. Подкрадусь к кролику, дождусь, пока он замрет в сидячем положении, а там посмотрим. На это требовалось время, но как раз время я и хотел чем-нибудь занять. Когда уже приближался обычный час завтрака, мы наконец заняли нужные позиции: кролик сидел возле норки, расчесывая усы, а я лежал на животе чуть поодаль, держа палец на спусковом крючке. Я выстрелил. Кролик оглянулся посмотреть, что за шум, заметил меня и потрусил в нору. Я его не убил, но по крайней мере испугал и крайне этим гордился.

Потом я перенес плед на другую сторону острова, обращенную к материку. Мертвенно-серый воздух сливался с мертвенно-серой водой. Земли я не видел, однако знал, что скоро в тумане послышится скрип уключин и явится спасение — я его ждал почти с такой же тоской и надеждой, как если бы на самом деле пережил кораблекрушение. И скоро — часа через два — спасение пришло.

Само собой, я написал об этом смешной рассказ. Он был слишком длинен для «Ивнинг ньюс» и, как выяснилось, слишком плох для любого другого издания. И все-таки приключение не пропало даром. Той осенью я рассказывал партнершам по танцам, что однажды провел ночь совсем один на необитаемом острове… и на пару секунд мне удавалось привлечь их внимание.

4

Надо бы раньше сказать о том, что в апреле у меня вышла первая книжка. Руди, по-прежнему считая, что он за меня в ответе, познакомил нас с Барри Пейном. Барри Пейн все на свете мерял книжечками ценою в шиллинг. Он мне сказал:

— Почему бы вам не собрать вместе ваши рассказы из «Сент-Джеймс» и не сделать из них книжечку?

Я ответил, что рассказов не больше полудюжины.

— Так напишите еще! Сборник назовем… «Любовь и Лондон». Будет прекрасно смотреться на прилавках.

Ох, подумал я, этому сборнику не сравниться с «Элизой» — лучшей из всех шиллинговых книжек, хотя неплохо было бы все-таки его составить.

Сказано — сделано. Литагент Барри Пейна помог мне найти заказчика. Книгу напечатало издательство «Элстон риверз»: один шиллинг в бумажной обложке, один шиллинг и шесть пенсов в тканом переплете.

Благодаря чьему-то неоправданному оптимизму, я получил аванс в пятнадцать фунтов — давно уже я не видел столько денег сразу. В печати появились одна-две рецензии. В «Шеффилд дейли индепендент» (я с тех пор живо интересуюсь этой газетой) высказались так: «Единственная часть этой книги, которую можно читать, — заглавие». Наверное, они сами не знали, как убийственно их отзыв на меня подействовал.

Несколько лет спустя Э. В. Лукас прочел этот сборничек и подал идею: выкупить издательские права, добавить несколько глав и выпустить книгу заново, уже по шести шиллингов. Я позаимствовал у матушки ее экземпляр, перечитал и спешно выкупил за пять фунтов права на переиздание, чтобы никто и никогда не мог снова ее напечатать. Иногда я встречаю это название в книжных каталогах — слава Богу, с пометкой «очень редкая».

В подшивке «Панча» за первое полугодие скопилось около десятка моих заметок, а осенью мне, на этот раз официально, предложили написать серию рассказов. Я написал. Получилось не очень хорошо, хотя и не очень плохо. К концу года я заработал почти сто двадцать фунтов. На жизнь пока хватало, но что ждало меня в будущем — скажем, лет через пять? Как правило, я о таких вещах не задумывался, однако случилось так, что я сидел в парке Баттерси в тесных ботинках, которые в этот прохладный февральский денек жали еще сильнее обычного, и старался думать о чем угодно, только не о том, что придется еще возвращаться пешком на Веллингтон-сквер. О чем я мог мечтать — помимо того чтобы снять наконец-то треклятые ботинки? В двадцать четыре человек должен быть уверен, что к тридцати прославится. Как мне стать знаменитым к тридцати? Видимо, способ только один: написать роман. Настоящий роман, за шесть шиллингов, о котором заговорят во всех гостиных.

Сидя в тапочках у очага, я решил, что начну роман в понедельник. Уеду в деревню, как делают многие начинающие писатели, и целиком посвящу себя работе. Роман будет называться «Жена Филипа». С чего, почему — понятия не имею. Это все, что я о нем помню. Стремясь доказать себе, что мои планы не пустая химера, я сообщил руководству «Панча», чтобы не ждали от меня рассказов в ближайшие месяцы, так как я уезжаю в деревню писать роман и целиком посвящу себя работе. Письмо, естественно, попало к Оуэну Симану, поскольку мое общение с Бернандом ограничилось тем, что он почти собрался прочесть миниатюры в поезде. Руди прислал записку: «Оуэн показал мне ваше письмо. Не принимайте окончательного решения об отъезде из Лондона, пока не поговорите с ним».

Два дня спустя, уже в других ботинках, я явился в редакцию «Панча». Однажды я здесь был — встречался с Симаном в кабинете помощника редактора. Тогда я сам напросился на встречу, чтобы упрочить свое положение постоянного автора. На сей раз инициатива исходила от него, и разговаривали мы в комнате главного редактора. Бернанд наконец-то ушел в отставку и переехал в Рамсгит.

Новый редактор всячески приуменьшал значимость своего повышения. Ему требовался человек, на кого свалить самую нудную рутинную работy — кто приходил бы, скажем, пару раз в неделю на половину рабочего дня и разбирал почту. Разумеется, сперва я должен пройти испытательный срок, и, конечно, я не могу рассчитывать, что сразу получу место за редакционным столом, очевидно то и, безусловно, это, но в целом все сводилось к простому вопросу: не хочу ли я стать помощником главного редактора «Панча»?

Совершенно неправдоподобное предложение.

— Владельцы считают, что за неполный рабочий день двухсот пятидесяти фунтов в год будет… э-э… более или менее достаточно.

Совершенно неправдоподобное предложение.

— Что касается ваших собственных рассказов, их будут оплачивать по двойному тарифу, и, естественно, мы ждем от вас по рассказу в неделю.

Я очень старался выразить на лице благодарность, энтузиазм, только не дикое изумление, одновременно проводя в уме несложные арифметические расчеты. Итог никак не сходился. Я решил, что подсчитаю по дороге домой, в автобусе, и выразил на лице благодарность, энтузиазм — только не дикое изумление.

— В принципе ваши рассказы должны идти сразу в печать, но, может быть, поначалу вы позволите мне их просматривать перед тем, как отправить в типографию?

Меня нисколько не беспокоило, что произойдет «поначалу» — я был абсолютно уверен, что в конце концов добьюсь всего, чего захочу. Я всегда говорил, что когда-нибудь стану редактором «Панча»! Или не говорил? Я уже не помнил. Так или иначе, я им стану.

— Конечно, — с жаром отвечал я на каждое слово.

— Лучше вам приступить к работе во вторник. По понедельникам меня здесь не бывает.

— Хорошо, — ответил я, не представляя, как доживу до вторника.

На обратном пути в автобусе я подсчитал, что буду получать пятьсот фунтов в год. Мне и ста двадцати хватало за глаза и за уши. Какое восхитительное транжирство можно себе позволить на пятьсот! Неужели это правда? Вдруг я неправильно расслышал сумму? Вернуться и переспросить? Пусть напишут на листочке. Да нет, все правда! Я хотел подумать о том, что все это означает, о том, как напишу отцу, как расскажу Кену, — и от счастья не мог думать.

5

В свое время мне казалось чудом, что я практически без всяких усилий стал редактором «Гранты», и точно таким же чудом представлялось теперь, в двадцать четыре года, стать помощником главного редактора «Панча». На самом деле так уж удивляться не следовало. В обоих случаях я просто был не самым неподходящим человеком, который подвернулся в нужный момент. Когда Симан был заместителем, главный редактор путешествовал по стране и писал мемуары. Новый главный редактор планировал круглые сутки проводить на рабочем месте и целиком посвятить себя издательским делам. На нового заместителя не ложилась та огромная ответственность, что выпала на долю Симану, зато и роль ему отводилась куда менее престижная. Значит, следовало искать молодого человека, который уже успел поработать в газете, но не связан контрактом ни с каким другим периодическим изданием; он должен быть способен и сам писать приемлемые рассказы и, что немаловажно для спокойствия души главного редактора, должен отличаться той степенью презентабельности, какая, по общему мнению, доступна лишь выпускникам Кембриджа. Я отвечал всем этим требованиям. Двумя годами раньше я бы не сгодился, двумя годами позже, возможно, был бы уже связан другими обязательствами. Бернанд очень вовремя ушел в отставку, и моя кандидатура, судя по всему, прошла вне конкуренции.