Онлайн чтение книги Кэтрин
ГЛАВА VI. Приключения посла, мистера Макшейна

Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы, пожалуй, и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее супругом в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не имело и ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили себе держаться как можно ближе к ИСТИНЕ — хоть о ней, быть может, не всегда приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском календаре" ясно сказано, что мистер и миссис Хэйс стали на ночлег в одной вустерской харчевне и угодили в руки мошенников, якобы явившихся завербовать новобрачного на военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы роман, вместо того чтобы описывать действительные события, в нашей власти было бы распорядиться судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса эдаким Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком, а миссис Кэтрин произвели бы в maitresse en titre [19]Штатная любовница (франц.). мистера Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста сэра Джона Рида, декана Свифта или маршала Таллара, — как непременно поступил бы в подобном случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском календаре", где имеется полное жизне- и смертеописание Хэйса и его супруги, нет ни намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев эпохи ее величества королевы Анны. Там лишь говорится коротко и недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу за деньгами и что старик выручил сына из беды. Такова истина; и никакие соблазны литературной красоты — ни даже обещание лишних двадцати гиней за лист не заставили бы нас от нее отклониться.

Из рассказа о лондонской эпопее мистера Брока читатель уже получил некоторое представление об его приятеле мистере Макшейне. Достойный прапорщик не отличался особой твердостью ума, равно как и нравственных принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и удар по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то они у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то он и в самом деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил и проиграл свой чин вместе с надеждой на пенсию; и как он с тех пор ухитрялся существовать, никому не было известно, в том числе и ему самому, — то было одно из ста тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди своих знакомцев десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у них время от времени чистая сорочка, — как им удается никогда не быть трезвыми, кто отводит от них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их — непрерывная цепь чудес; каждый завтрак — загадка, каждый обед — непостижимая тайна; каждая ночь под крышей — дар Провидения. Если у вас пли у меня, сэр, завтра не будет шиллинга, кто нам даст его? Разве нам мясник отпустит баранью котлету бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки? Как бы не так! Косточки, старой ветоши — и то не дождешься. Даже те, кто, как мы, покуда не испытывает нужды [20]Напомним, что автор состоит на казенном коште. (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они дрожат при мысли, что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в этой борьбе.

И оказывается — напрасно, сэр. Вовсе не так это просто, умереть с голоду. Голод — это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь. Я знавал людей, для которых он был основным занятием, и даже прибыльным. Наш друг Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При этом он жил совсем не плохо, может быть, даже лучше, чем того заслуживал. Обедал он определенное или, точнее, неопределенное число дней в неделю, спал где приведется и напивался не менее трехсот раз в год. Было у него два-три знатных знакомца, которые его иногда выручали деньгами и которых он, случалось, тоже выручал, — как, о том мы не будем говорить. Были и другие, которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться, его сегодня угощали обедом, завтра давали ему крону, а иной раз ненароком дарили трость с золотым набалдашником, которая прямой дорогой отправлялась в заклад. Оказавшись при деньгах, он шел в кофейню; когда же снова оставался без гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах находил он себе ночлег и пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а еще лучше слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не знал себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без каблуков; вот и все его главные приметы. Он и в самом деле побывал в Испании в качестве волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был отправлен на родину голодать, как голодал допреж того.

Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну добродетель — уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное время; рассказывают — к чести его или не к чести, судите сами, — что некий лорд послал его однажды избить одного roturier [21]Простолюдин (франц.). ставшего его милости поперек дороги в любовных делах; и когда последний пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено лордом, Макшейн отказался наотрез и исполнил поручение со всей тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы. Прапорщик сам любил повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а когда, после поспешного бегства из Лондона, они с Броком занялись своим мошенническим промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну или по глупости. Откуда-то взялось у него представление, — быть может, не вовсе безосновательное, — что нынешнее его занятие есть та же военная служба и находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением со стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.

Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно чужими людьми, и он никак не решился бы доверить кому-либо из них столь деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло привезти. Они было, в свою очередь, как ни странно, выказали некоторое недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней и вручил хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна; после чего сей последний оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился к родителям злополучного молодого человека. Внушительное зрелище являл собою полномочный посол воровской шайки в своем линялом голубом мундире с оранжевой выпушкой, в высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и в потертой шляпе, лихо заломленной поверх всклокоченного парика, когда выезжал из харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.

От Вустера до упомянутой деревни было восемнадцать миль; но мистер Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще важней, не напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать дом Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько туда и затрусила. Появление знакомого серого меринка, на котором сидел кто-то чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.

Макшейн проворно спешился и, как только его ноги коснулись земли, щелкнул каблуками и отвесил миссис Хэйс церемонный поклон; после чего, прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва не смазав старушку по носу париком, осведомился, не имеет ли он честь "лицезреть почтеннейшую миссис Хэйс?".

Ответ был дан утвердительный, и тогда он спросил, — нет ли в доме мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется ли "стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги" и, наконец, не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг несколько минут для беседы об одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер Макшейн не стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот наконец и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился из своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку растревожилась за судьбу обожаемого сына.

— Где он? Что с ним? Жив ли он? — спрашивала старушка. — О, горе, наверно, его нет в живых!

— Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.

— Ах, слава тебе господи!

— Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.

И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное письмо Джона Хэйса, копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в этом письме:

На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие, на которое и было рассчитано; она тут же готова была броситься к сундуку за деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался более подозрительным.

— Я ведь вас не знаю, сэр, — сказал он послу.

— Вы не доверряете моей чести, сэр? — грозно вскричал прапорщик.

— Видите ли, сэр, — отвечал мистер Хэйс, — может, оно все так, а может, и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений, вы мне объясните все поподробнее.

— Я не имею прривычки давать объяснения, — сказал мистер Макшейн, — так как это не приличествует моему ррангу. Но вам, так и быть, объясню, что непонятно.

— Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?

— Извольте. В пехотный, под командой полковника Буда; и знайте, любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.

— И давно вы расстались с Джоном?

— Не более трех часов назад. Черт побери, я мчался, как жокей на скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.

От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль — проделать такой путь за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же отметил и не стал продолжать разговор.

— Сказанного вами, сэр, — возразил он, — достаточно, чтобы я мог заключить, что дело нечисто и что вся эта история — ложь от начала до конца.

Столь крутой поворот несколько озадачил прапорщика, но он тут же оправился и заговорил с удвоенной важностью.

— Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, — сказал он, — но из дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю. Выходит, вы не верите своему сыну — ведь это же писано его рукой.

— Вы его заставили это написать, — сказал мистер Хэйс.

— Угадал, старый черт, — пробормотал мистер Макшейн в сторону. — Ладно, сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили написать. Да, история с вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что из того, любезнейший? Думаете, вашему сыну от этого легче?

— Да где же он? — вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на колени. — Мы дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?

— Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш сын. Он в руках моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и для которых перерезать человеку горло — все равно что свернуть шею цыпленку. Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все будет хорошо; если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.

— А почем я знаю, что завтра вы не явитесь требовать еще денег? спросил мистер Хэйс.

— Сэр, порукой вам моя честь; я скорей удавлюсь, чем нарушу данное слово, — торжественно произнес мистер Макшейн. — Двадцать гиней — и дело сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все равно, любезнейший. — И надо отдать должное нашему другу прапорщику — он говорил от чистого сердца и в поручении, с которым прибыл, не усматривал ничего бесчестного и противозаконного.

— Ах, вот как! — в ярости вскричал мистер Хзйс. — А что, если мы вас схватим и задержим как заложника?

— На парламентера руку не поднимают, жалкий вы штафирка! — возразил мистер Макшейн. — А кроме того, — продолжал он, — есть еще причины, по которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. — Он указал на свою шпагу. — Вот еще две. — Он вынул пистолеты. — А самая главная — это что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте, но только не видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные, сэр, наше дело такое — это вам не шутки шутить. И слов мы на ветер не бросаем, наш род занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я не вернусь целым и невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, — значит, так оно и будет, можете быть уверены. А иначе на что бы мне и надеяться? Ведь стоит вам напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться в петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете же вы жертвовать таким славным сыночком, как Джон Хэйс, — не говоря уже о его супруге, — чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе! Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям пришлось плохо оттого, что родители или опекуны им не поверили.

— И что же тогда сталось с бедными детьми? — в страхе спросила миссис Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.

— Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом! — И мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего горла, что почтенных родителей в дрожь бросило. — Военный обычай, прошу заметить, сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее величество королева не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.

Никакой адвокат не провел бы порученное ему дело лучше, чем с этим справился мистер Макшейн; и ему удалось вполне убедить старших Хэйсов в необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже завтрашнего утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со своей прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были приведены в некоторое недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег молодой парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им взволноваться или разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя с собой двадцать гиней — залог спасения упомянутой жизни; и справедливости ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.

Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт, который днем, точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в серый квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков или лекарей, и зловеще шептались, склоняясь друг к другу тяжелыми головами; туман повис над выгоном; один за другим гасли огни в домах; черной стала земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа в два пополуночи вышел месяц, бледным, истомленным гулякой стал одиноко пробираться по пустынному небосводу; а часа эдак в четыре уже и рассвет (нерадивый подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами, прошло более двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер Колпак, а того, в свою очередь, — мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего супруга и уснула с ним рядом; а проснулась — много часов спустя — все еще под охраной мистера Брока и его команды; и все — как стражи, так и пленники — с удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.

Достойному прапорщику, столь успешно и ловко справившемуся с первой половиной своей задачи, ночь, застигшая его на обратном пути, показалась чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и голод и в кошельке у него были деньги, а особых причин торопиться вроде бы не находилось, то он и решил заночевать где-либо в трактире, с тем чтобы выехать в Вустер, как только рассветет. Так он и сделал — спешился у ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя в кухню, приказал подать лучшего вина, какое только есть в погребе.

В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с важным видом расположился среди них. Изрядная тяжесть его кошелька наполняла его сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус, стал кривиться и отплевываться и, наконец, выплеснул остаток в огонь. Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое время духовные пастыри не видели греха в том, чтобы коротать вечер в обществе своих прихожан) подобное поведение показалось столь обидным, что он встал со своего почетного места у огня в намерении строго выговорить обидчику; чем тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это место. Любо было слышать побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он трактирщика, гостей, эль, — и при этом видеть, как он развалился в кресле, заставляя соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах, как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить ее, когда она проходит мимо.

Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел в кухню и шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса"; хозяин не преминул самолично удостовериться в этом обстоятельстве, невольно возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди он, что время нынче смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто бы их ни платил, — он бы непременно тут же передал прапорщика в руки констеблей и лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и рос.

Немного времени потребовалось прапорщику, чтобы с легкостью, свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей и обратить их в бегство. Ретировалась и хозяйка, смущенная его любезностями; один хозяин остался на посту — и то лишь потому, что думал о своей выгоде, — и с досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу, как весь дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и звоном бьющейся посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном наряде, прибежал конюх Джон с вилами, поспешили сверху кухарка и два или три постояльца и увидели, что хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик последнего тлеет в очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его волос зажата в руке хозяина, который тянет их вместе с головою к себе, чтобы удобнее было молотить по этой голове другой рукой. Однако преимущество оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось подмять хозяина под себя, и руки его ходили по лицу и туловищу противника, как лопасти гребного колеса.

Дерущихся поторопились разнять; но как только остыл жар схватки, прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к передвижению, и давешнему противнику пришлось отнести его в постель. Шпагу и пистолеты, отстегнутые им ранее, заботливо положили рядом, после чего приступили к проверке карманов. Двадцать гиней золотом, большой нож, употреблявшийся, должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и другого да картуз с табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная ножка и половина сырой луковицы — таково оказалось наличное имущество прапорщика.

Само по себе это имущество не вызывало подозрения; но тумаки, полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие к гостю; и они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что в трактире остановился человек, приехавший на лошади его сына. Конюх Джон чуть свет отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил судейского клерка и поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил посоветоваться с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело кончилось тем, что клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся было на работу, все поспешили в трактир.

Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном, который в этом мире доступен лишь невинным младенцам и пьяницам, и нос его приветствовал утреннюю зарю ровным и мелодичным посвистом, вокруг него плелась сеть коварного заговора; и когда в семь часов утра он наконец проснулся и сел в постели, то увидел справа и слева от себя по три вооруженных фигуры, вид которых не сулил ему ничего хорошего. Один из незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя ордера у него не было, выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить его к судье.

— Эй, послушайте! — вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на середине долгий звучный зевок, которым ознаменовался для него переход в бодрствующее состояние. — Нельзя задерживать человека, когда дело касается жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.

— Откуда у вас эта лошадь? — спросил пекарь.

— Откуда у вас эти пятнадцать гиней? — спросил трактирщик — пять золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.

— Что это у вас за идолопоклоннические четки? — спросил судейский клерк.

Мистер Макшейн, сказать по правде, был католик, но ему вовсе не хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было не в почете.

— Четки? Мать пресвятая богородица, отдайте мне их сейчас же! воскликнул он, всплеснув руками. — Эти четки благословил сам его святейшество па… мм, то есть я хотел сказать, что эти четки — память о моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что до денег и лошади, то джентльмену, сами понимаете, без того и другого никак нельзя пускаться в дорогу.

— Но иные джентльмены пускаются в дорогу, чтобы раздобыть и то и другое, — рассудительно заметил констебль. — Сдается нам, эта лошадь и эти деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит вашим словам — что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.

Все дальнейшие возражения и угрозы мистера Макшейна ни к чему не привели. Сколько он ни уверял, что доводится двоюродным братом герцогу Лейнстеру, состоит в офицерском чине на службе ее величества и связан теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не хотели его объяснений (подкрепленных, кстати сказать, самой лихой божбой); и к восьми часам он был доставлен в дом к сквайру Баллансу, исправлявшему в Уорикшире должность мирового судьи.

Когда сей почтенный муж спросил, что именно вменяется в вину арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря, ни в чем его обвинить не могли; и буде бы прапорщик разумно промолчал, предоставив им изыскивать в его действиях состав преступления, судья Балланс, верно, тут же отпустил бы его, а клерка и трактирщика сурово разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.

Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и не нашлось, он сам наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи спрошен об имени, он назвался капитаном Джералдайном и сказал, что едет через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу Лейнстеру, своему двоюродному брату. Он тут же пригрозил сообщить герцогу Мальборо и лорду Питерборо, своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том, как с ним тут обошлись; а когда судья Балланс — старичок с хитрецой и притом почитывавший газеты — пожелал узнать, в каких сражениях он участвовал, доблестный прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе, одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие раны в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса, который велся клерком, записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма; худощав; нос имеет весьма длинный и красный, волосы рыжие, глаза серые; говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом герцогу Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не знает, есть ли у его светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция; не может описать его наружность; близко знаком с герцогом Мальборо и, служа в драгунском полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом Питерборо под Барселоной. Лошадь, на которой он прибыл, одолжена ему приятелем в Лондоне три недели тому назад. Питер Хобс, трактирный конюх, клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и что она принадлежит Джону Хэйсу, плотнику. Не может объяснить происхождения пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит, что их было двадцать; говорит, что выиграл их в карты в Эдинбурге две недели назад; говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера, в присутствии нескольких свидетелей, говорил, что направляется в Йорк; говорит, что обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья в Ирландии и сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни чулок, одет в мундир с меткой "С. С.". Внутри его ботфортов написано "Томас Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".

Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в листке "Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его дома. На это мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он прибыл в шляпе с золотым галуном, и готов подтвердить это под присягой. Однако нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что это неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых не совершал (ибо что касается шляпы, то она была куплена им у какого-то посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), — казалось, это уже неминуемо, но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем, что сохранил свободу.

Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади в дом Хэйсов, старого плотника уже не было дома; жена же его, выслушав привезенное известие, немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для нее подушка, и, взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала ему скакать что есть мочи к дому судьи Балланса.

Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.

— Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? воскликнула она. — Ради всего святого, отпустите его! Тут каждая минута дорога — у него важное дело — речь идет о жизни и смерти.

— Я это говорил судье, — сказал прапорщик, — но он отказался верить моему слову — честному слову капитана Джерралдайна!

Макшейна легко было сбить, учинив ему целый допрос, но с отдельной ложью он вполне мог справиться; и в данном случае даже явил немалую изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.

— Как! Вам знаком капитан Джералдайн? — спросил мистер Балланс, отлично знавший жену плотника.

— Само собой, знаком! Мы с ней знакомы лет десять! Мы даже родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я в шутку сказал, будто купил ее в Лондоне.

— Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан Джералдайн вам родственник?

— Да, да… правда!

— Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?

— Да, да, своею волей — я бы ему дала все, что угодно! Умоляю, ваша честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, — сказала старушка, залившись слезами. — И может погибнуть, не дождавшись… не дождавшись его возвращения!

Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем более что сам отец был, видимо, куда менее озабочен участью, грозившей его отпрыску, нежели добрая миссис Хэйс. Более того, услышав ее страстную мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:

— Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни про что арестовать порядочного человека, пусть арестует — закон нас рассудит. А что до дитяти — господь спаси и сохрани его, бедняжку.

Услышав эти слова, миссис Хэйс взмолилась еще жарче; и поскольку никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул рукой и отпустил его.

Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться, что в кармане у гостя больше пятнадцати не было. Но когда Макшейн на Библии поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в свидетели, что вчера вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него было двадцать золотых монет, и почтенная старушка выразила полную готовность подтвердить это под присягой, — лицо у трактирщика вытянулось, и он сказал, что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден по-прежнему, что было всего пятнадцать гиней, но, не желая, чтобы хоть тень подозрения коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней из своего кармана; что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, или, вернее, денег миссис Хэйс.

Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн не удержался, чтобы от полноты признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А когда она стала упрашивать взять ее с собой, чтобы ей поскорее обнять своего ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на серую лошадь Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.

* * *

— Кого это Носач привез с собой? — произнес три часа спустя мистер Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся во дворе "Трех Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе матери злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.

— Сейчас я буду иметь удовольствие, — прочувствованно сказал наш прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, — я буду иметь удовольствие воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая, но — ах! — подобные минуты вознаграждают нас за годы тягот. Сюда, сюда, любезнейшая. Направо, потом налево — здесь ступенька, не споткнитесь, — а теперь по коридору третья дверь.

Дверь была благополучно достигнута, и в ответ на условленный стук распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна, который в одной руке зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.

Мы не станем подробно описывать встречу матери и сына. Старушка проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив, что родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт отошла в сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер Брок пересчитывал деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным, вознаграждая себя за труды, тревоги и испытания.

Когда чувства миссис Хэйс несколько поуспокоились, старушка ласково оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле казалось, что эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили у нее двадцать гиней, грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.

— Кто этот смешной старичок? — спросила она; и, узнав, что это капитан Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: — Ваша покорная слуга, сэр! — на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.

— А кто эта красивая молодая дама? — продолжала миссис Хэйс свои расспросы.

— Это… мм… кха-кха… это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и жаловать. — И мистер Хэйс подвел свою молодую жену под материнское благословение.

Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она довольно кисло ответила на поцелуй миссис Кэтрин. Однако делать было нечего; на радостях ей даже трудно было по-настоящему осердиться на вновь обретенного сына. Поэтому она лишь слегка пожурила его; а затем, обратись к младшей миссис Хэйс, сказала, что хоть она никогда не одобряла увлечения Джона и считает этот брак неравным, но, раз уж беда случилась, приходится смириться; а потому она готова принять невестку в дом и обласкать, как родную.

— А нет ли еще денег в этом самом доме? — шепнул мистер Циклоп мистеру Колпаку: оба они вместе с хозяйкой стояли в дверях и забавлялись чувствительной сценой, разыгрывавшейся у них на глазах.

— И глуп же этот ирландский увалень, что не попытался выжать из нее больше, — сказала хозяйка, — впрочем, чего и ждать от безмозглого паписта. Уж будь жив мой муженек (сей достойный джентльмен окончил свою жизнь на виселице), он бы на таких грошах не помирился.

— А почему бы нам не давнуть еще раз? — предложил мистер Колпак. — Что нам мешает? Теперь ведь у нас в руках не только жеребок, но и старая кобыла — хо-хо! За двоих-то можно, пожалуй, и всю сотню стребовать.

Разговор этот велся sotto voce; [22]Вполголоса (итал.). возможно, мистер Брок и не подозревал о коварном умысле трех друзей. Кампанию открыла хозяйка.

— Прикажете подать вам пуншу или еще чего-нибудь, сударыня? — спросила она. — Надо выпить, раз уж очутились в трактире.

— Само собой, — откликнулся прапорщик.

— Непременно, — поддержали хором остальные.

Но миссис Хэйс сказала, что хочет поскорей вернуться домой и, вынув крону, попросила хозяйку поднести джентльменам после ее отъезда.

— Прощайте, капитан, — обратилась она к мистеру Макшейну.

— Адью! — воскликнул тот. — Желаю долго здравствовать, любезнейшая. Вы меня выручили из скверной передряги там, у судьи; и не будь я прапорщик Макшейн, если я это когда-нибудь забуду.

После чего Хэйс и обе дамы направились было к двери, но хозяйка загородила им выход, а мистер Циклоп сказал:

— Э, нет, мои красавицы, вы от нас так дешево не делаетесь; что двадцать гиней, — это пустяки; нам надобно больше.

Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от слез; женщины завопили; мистер Брок лукаво усмехнулся, словно предвидел такой оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.

— Майор! — сказал он, вцепившись Броку в рукав.

— Прапорщик! — отозвался мистер Брок, улыбаясь.

— Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?

— Само собой, — смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.

— Так вот, люди чести должны быть верны своему слову; и если ты, одноглазая скотина, сию же минуту не дашь пройти этим дамам и этому слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, — ты будешь иметь дело с майором и со мной. — Сказав это, он вытащил свою длинную шпагу и сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе со своим товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня на чем свет стоит и прапорщика, и англичан, струсивших перед ирландским увальнем, объявила, что не сдвинется с места и будет стоять тут, пока жива.

— Так пусть же пеняет на себя! — вскричал прапорщик и взмахнул шпагой так, что она прошла чуть не под самым подбородком у разъяренной бабы. Та взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.

Мистер Макшейн подал старушке руку и весьма церемонно свел ее с лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески распрощался со всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.

— Восемнадцать миль не так далеко, — сказал он, — успеете дойти засветло.

— Дойти? — вскричал мистер Хэйс. — Зачем же нам идти пешком, у нас ведь есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.

— Сударыня! — внушительно произнес Макшейн, возвысив голос. — Верность слову — прежде всего! Не вы ли в присутствии судьи клятвенно подтвердили, что сами дали мне эту лошадь, — так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее? Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и вашего достоинства не к лицу столь некрасивые поступки, и я, прапорщик Тимоти Макшейн, не намерен их допускать.

Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился горделивой поступью; а миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.