Онлайн чтение книги Исповедь Клода La Confession de Claude
ЗАВЕТ УМЕРШЕЙ

Этот роман, написанный в юности и опубликованный в 1866 году,  — единственная из моих книг, которую я отказался переиздать, несмотря на то, что она полностью разошлась.

Я решаюсь предложить этот роман вниманию читателей, конечно, не ради его достоинств, но для того, чтобы любители литературы могли когда-нибудь, если им захочется, сравнить эти первые написанные мной страницы с теми, какие я написал впоследствии.

Эмиль Золя

Медан

1 сентября 1889 года.

В конце 1831 года в хронике происшествий марсельской газеты «Семафор» появилось следующее сообщение:

I

Бледный сумеречный свет еле освещал комнату. Оконные портьеры были полураздвинуты, и виднелись верхушки деревьев, красноватые в последних лучах заходящего солнца. Внизу, на бульваре Инвалидов, играли дети, и их пронзительные голоса, долетая сюда, звучали приглушенно и мягко.

Весна, наступившая вслед за страшными днями февральского восстания, принесла с собой резкие ветры. Иногда в теплые майские вечера вдруг повеет зимним холодком; так и теперь порывистый ветер колыхал портьеры и доносил отдаленное громыханье пролеток.

Здесь все дышало грустью. В полумраке очертания мебели потеряли четкость, и она выступала черными пятнами на светлых обоях; ковер с голубыми разводами постепенно тускнел. Темнота уже поглотила потолок и углы комнаты. И только в длинной бледной полоске света, протянувшейся от одного из окон, выделялась постель, где, охваченная предсмертной тоской, умирала г-жа де Рион.

Эта комната, где лежала молодая женщина в ожидании смертного часа, когда за окном только пробуждалась нежная весна, была как бы наполнена затаенной и мучительной скорбью. Тени здесь становились прозрачными, молчание окрашивалось несказанной грустью; звуки внешнего мира превращались в соболезнующий шепот, словно кто-то причитал вдалеке.

Бланш де Рион сидела на постели, прислонившись к подушке, и широко раскрытыми глазами глядела в темноту. Сумерки бросали скупой свет на ее исхудавшее лицо; обнаженные руки вытянулись вдоль одеяла, пальцы бессознательно перебирали и теребили простыню. Рот был полуоткрыт, по телу пробегали судороги; она молча предавалась воспоминаниям и лишь медленно поворачивала голову из стороны в сторону, как делают умирающие.

Ей едва минуло тридцать лет. Хрупкая от природы, она стала совсем прозрачной от снедавшей ее болезни. В ней чувствовались незаурядный ум, беспредельная доброта и нежность. Смерть — величайшее из испытаний, и о мужестве человека можно судить только в момент его агонии.

И все же видно было, что г-жа де Рион охвачена каким-то смятением. Порой ее губы вздрагивали, а руки теребили простыню с большей силой. Тоска искажала ее лицо, из глаз струились крупные слезы, которые тут же высыхали на пылавших жаром щеках. Можно было подумать, что усилием воли она хочет отдалить от себя смерть.

В такие минуты она наклонялась и долго всматривалась в свою шестилетнюю дочь, которая сидела на ковре, играя кистями покрывала. Иногда девочка в каком-то внезапном страхе поднимала голову, и уже казалось, вот-вот заплачет, сама не зная почему, но тут она замечала нежную улыбку матери, улыбалась ей в ответ и снова принималась играть, шепотом беседуя с куклой, которую она смастерила из уголка одеяла.

Что могло быть печальнее этой улыбки умирающей! Она хотела, чтобы Жанна оставалась с ней до последней минуты, и скрывала свои страдания, чтобы не испугать ребенка. Она забывалась, глядя, как малютка играет, любуясь белокурой головкой, слушая детское щебетанье, отгоняя мысль о том, что смерть стоит на пороге и сейчас оторвет ее от дорогого сердцу существа. Затем вдруг возвращалась к действительности и снова ощущала смертельный холод при самой страшной для нее мысли, что ребенок останется без матери.

Болезнь была к ней беспощадна. Она настигла г-жу де Рион однажды вечером, когда молодая женщина ложилась спать, и не прошло двух недель, как наступила агония. Больше Бланш уже не встала с постели и теперь умирала, не обеспечив будущего Жанны. Она думала о том, что оставляет ее совсем беззащитной, что единственным наставником малютки будет отец. При этой мысли ее пробирала дрожь: ведь она знала, какой это жалкий наставник!

Внезапно Бланш почувствовала, что силы ее покидают. Она решила, что уже пришла смерть. В смятении она опустила голову на подушку.

— Жанна, — проговорила она, — скажи отцу, что я хочу его видеть.

И когда девочка выбежала из комнаты, мать стала снова медленно поворачивать голову. Широко раскрыв глаза, стиснув зубы, она напрягла всю свою волю к жизни, чтобы продержаться еще немного, не умереть, пока не сделает нужных распоряжений.

Уже умолкли крики детей на бульваре, и деревья вырисовывались темной массой на фоне бледного, серого неба. Шумы города звучали все отдаленнее. Тягостную тишину нарушали только замедленное дыхание умирающей и всхлипывания, доносившиеся из оконной ниши.

Там, скрытый портьерой, плакал горючими слезами восемнадцатилетний юноша, Даниель Рембо, который проскользнул в комнату, но не посмел приблизиться к постели. Когда сиделка отлучилась, он забился в угол и дал волю слезам.

Даниель был тщедушным существом, и на вид ему было никак не больше пятнадцати лет. Не то чтобы он был урод, но его короткие тощие руки и ноги казались как-то нескладно пригнанными к туловищу. Светлые, почти соломенного цвета волосы, падая прямыми прядями, обрамляли длинное лицо с крупным ртом и выдающимися скулами. Меж тем его высокий, большой лоб и добрые глаза вызывали симпатию у каждого, кто в него всматривался. Девушки смеялись ему вслед. Он был неловок и от смущения трепетал всем телом.

Госпожа де Рион была в его жизни доброй феей. Она издали осыпала его благодеяниями, и вот в день, когда она его призвала и ему было позволено ее поблагодарить, — он застал ее при смерти.

Он скрывался здесь за портьерой, и долго сдерживаемые слезы наконец прорвались. Бланш вдруг услыхала эти судорожные рыдания, нарушившие тишину. Она приподнялась и, стараясь разглядеть плачущего, спросила:

— Кто здесь? Кто это плачет?

Даниель бросился на колени перед кроватью. Бланш узнала его.

— Это вы, Даниель? — спросила она. — Встаньте, друг мой, не плачьте.

Куда девались застенчивость и угловатость Даниеля! Сердце его раскрылось. Он с мольбой протянул к ней руки.

— О сударыня! — пылко вскричал он. — Позвольте мне пасть на колени, позвольте мне плакать. Я пришел, чтобы увидеть вас. Меня охватило отчаяние, и я не смог удержать слезы. Здесь никого нет, и я хочу сказать вам, как вы добры и как я вас люблю. Вот уже больше десяти лет, как я все понял, больше десяти лет я молчал, задыхаясь от переполняющей меня благодарности и любви. Дайте мне поплакать. Вы ведь понимаете меня, правда? Я часто мечтал о том счастливом часе, когда смогу вот так опуститься перед вами на колени; эта мечта утешала меня в моих детских горестях. Я радостно предвкушал мельчайшие подробности нашей встречи, я представлял себе вас прекрасной, улыбающейся, воображал, как вы взглянете, какое движение сделаете… И вот вы передо мной. Я не знал, что можно осиротеть дважды.

Его голос оборвался. Бланш вглядывалась в него в последних отблесках дня, и преданность и горе юноши понемногу возвращали ее к жизни. Она была вознаграждена в смертный час за свое благодеяние и почувствовала, что эта любовь, которая не угаснет с ее кончиной, смягчает горечь последних минут.

Даниель продолжал:

— Я вам обязан всем, а доказать свою преданность могу только слезами. Я привык рассматривать себя как создание ваших рук и хотел, чтобы это создание было добрым и прекрасным. Вся моя жизнь должна была стать выражением моей признательности, и мне хотелось, чтобы вы гордились мною. А сейчас у меня в распоряжении только считанные минуты, чтобы вас поблагодарить. Вы подумаете, что я неблагодарный, потому что я не красноречив и не могу выразить все, чем полно мое сердце. Я всегда жил в одиночестве и не умею говорить… Какая судьба ждет меня, если господь не сжалится над вами и надо мною?

Госпожа де Рион слушала эту пылкую речь, и в ее душу вливалось великое успокоение. Она взяла Даниеля за руку.

— Друг мой, — сказала она, — я знаю, что вы не из числа неблагодарных. Я следила за вами, и мне рассказывали, в чем проявлялась ваша благодарность. Не ищите слов: ваши слезы облегчили мою боль.

Даниель сдерживал рыдания. Наступила короткая пауза.

— Когда я вызвала вас в Париж, — продолжала умирающая, — я была еще на ногах и хотела, чтобы вы продолжали учиться. Но меня настигла болезнь, вы приехали слишком поздно, и я не успела обеспечить ваше будущее. Умирая, я уношу в могилу сожаление, что не довела дела до конца.

— То, что сделали вы, могла сделать только святая, — перебил ее Даниель. — Вы ничего не должны мне, я же обязан вам всей своей жизнью. Ваше благодеяние и так уже чрезмерно. Взгляните на меня, — перед вами несчастный сирота, которого вы усыновили и взяли под свое покровительство. Когда я чувствовал себя убогим и нескладным, когда надо, мной потешались, я плакал только от стыда перед вами. Простите мне дурную мысль: я часто боялся, что вам не понравится мое лицо, и трепетал от страха, что, когда вы меня увидите, мое уродство отнимет у меня крупицу вашей доброты. Подумать только, вы отнеслись ко мне как к родному сыну! Вы, такая прекрасная, протянули руку несчастному ребенку, которого никто не хотел полюбить. Чем больше надо мной смеялись, чем суровее отталкивали, чем чаще я сознавал себя беспомощным уродом, тем пламеннее я вас обожал, — ведь я понимал, как вы должны быть добры, если снизошли до меня. Идя сюда, я страстно желал быть красавцем.

Бланш улыбнулась. Такое детское обожание, такое трогательное самоуничижение заставляли ее забывать о смерти.

— Вы — дитя, — сказала она.

И умолкла, погрузившись в раздумье. В темноте она пыталась рассмотреть лицо Даниеля. Кровь быстрее заструилась в ее жилах, она вспомнила о своей молодости.

— Вы — человек больших страстей, — продолжала она, — вам будет трудно жить. Теперь, в свой смертный час, я могу только пожелать, чтобы воспоминание обо мне поддерживало вас. Мне не суждено было обеспечить ваше будущее, но, к счастью, я успела помочь вам стать на ноги, научила зарабатывать свой хлеб, всегда идти прямым и честным путем, и это сознание отчасти примиряет меня с мыслью, что так рано приходится вас покинуть. Любите меня, вспоминайте меня иногда, чтобы и за гробом я утешалась вашим поведением и любовью, как была ими утешена при жизни.

Она произнесла эти слова таким тихим и проникновенным голосом, что Даниель снова заплакал.

— Нет, — вскричал он, — не покидайте меня так, поставьте передо мной какую-нибудь цель. Моя жизнь станет завтра бессмысленной, если вы исчезнете из нее так внезапно. Вот уже больше десяти лет я живу только одним стремлением угодить вам, повиноваться вашему малейшему желанию. Если я стал чем-нибудь, то лишь ради вас одной, к вам устремлялись все мои помыслы. Если больше не надо будет трудиться ради вас — у меня опустятся руки. К чему жить, для чего бороться? Помогите же мне посвятить себя чему-нибудь, дайте мне хоть чем-нибудь доказать свою благодарность!

Даниель еще не кончил говорить, когда бледное лицо г-жи де Рион вдруг просветлело от осенившей ее мысли. Она приподнялась на своем ложе, собрав все силы для борьбы с недугом.

— Вы угадали, — лихорадочно проговорила она, — я хочу возложить на вас тяжелую задачу. Сам бог привел вас к моему смертному одру. Само провидение научило меня тогда протянуть вам руку, чтобы в этот час вы протянули мне свою. Встаньте, друг мой, теперь мой черед умолять вас, чтобы вы утешили меня и оказали мне покровительство.

Когда Даниель сел, она пояснила:

— Выслушайте меня, времени остается мало. А я должна успеть все сказать. Я молила небо, чтобы ко мне снизошел добрый ангел, — я думаю, что вы и есть тот ангел, которого мне посылает бог, Я верю вам: я видела ваши слезы.

И в каком-то внезапном порыве она раскрыла ему свое сердце. Позабыв, что разговаривает с ребенком, бедная женщина излила все свои горести, находя утешение в мысли, что перед смертью может поведать близкой душе то, что таила всю жизнь.

Пылкое и смиренное преклонение юноши поколебало стоическое мужество супруги. Она была счастлива, что перед тем, как покинет эту землю, может наконец исповедаться, доверить кому-то все, что накопилось у нее на душе. Она не жаловалась, а просто облегчала сердце от земной скорби.

— Жизнь моя прошла в одиночестве и слезах, — продолжала она. — Я признаюсь в этом, мой друг, чтобы вы поняли мою тревогу. Вы считали меня счастливым существом, обитающим в раю, вкушающим небесное блаженство. Увы! Я всего только несчастная женщина, которая в течение долгих лет старалась не сломиться под бременем горя. Со слезами вспоминаю я радостные дни юности. Безмятежное детство в Провансе! А потом меня обуяла гордыня, я решила вступить в единоборство с жизнью, но вышла из этой борьбы с кровоточащей раной в сердце.

Даниель слушал ее и едва ли что-нибудь понимал, полагая, что умирающая бредит.

— Я вышла замуж, — продолжала она меж тем, — за человека, которого не могла долго любить, он скоро меня покинул, и я осталась в одиночестве, как в свои девичьи годы. С тех пор мне пришлось заглушать голос собственного сердца. А господин де Рион вернулся к своим холостяцким привычкам. Изредка я встречала его за обедом, я знала, что всем образом жизни он ежедневно оскорбляет меня. Я уединилась с дочерью в этой части особняка, который стал моим монастырем, и дала обет жить здесь. Порой все мое существо восставало против этого решения, и лишь ценой скрытых от всех страданий я могла казаться безмятежной и довольной своей судьбой.

«Боже! — думал Даниель. — Неужели такова жизнь? Моя святая покровительница страдала. Та, на кого я смотрел как на всемогущее божество, безмятежное и счастливое, — плакала от горя, когда я, коленопреклоненный, молился на нее. Значит, мир — это юдоль плача. Небо не щадит даже тех, кто достоин его даров. Как страшен этот мир! Я воображал, что она живет в покое и благополучии, защищенная от всякого горя своей добротой; она казалась мне радостной и лучезарной, как святые с головой, окруженной нимбом, и с тихой улыбкой на устах. А между тем она плачет, ее сердце изранено, как и мое; подобно мне, она страдает и покинута».

Он молчал, подавленный и напуганный этим горем, тайна которого приоткрылась перед ним. То был его первый шаг на пути познания жизни, и неопытная душа восставала против несправедливости такой судьбы. Он не содрогнулся бы так, если бы речь шла о существе, менее дорогом его сердцу; но жестокая правда открылась ему, поразив единственного близкого человека. Он испугался, потому что понял: с этой минуты ему надо вступить в жизнь и бороться. Между тем жажда пожертвовать собой побуждала его выслушать до конца исповедь умирающей. Он должен был получить последние распоряжения своего божества и ждал, чтобы ему указали его долг.

По молчанию юноши г-жа де Рион поняла, что происходит у него в душе. Она чувствовала, что он весь трепещет, как испуганный ребенок, и даже пожалела, что вынуждена смутить его покой. Из какого-то возвышенного кокетства она предпочитала, чтобы ее образ запечатлелся в его памяти безупречным и бесстрастным, а не страдающим и земным.

— Все, что я говорю, очень грустно, — снова произнесла она тихо, — не знаю даже, поймете ли вы меня. Мои губы раскрываются сами собой, — вы должны меня простить. Я исповедуюсь вам, как священнику: у священника нет возраста, он — просто душа, которая внемлет другой душе. Сейчас вы еще ребенок, и мои слова пугают вас. Когда вы станете мужчиной, вы их вспомните. Вы поймете, сколько может выстрадать женщина, поймете, чего я ждала от вашей преданности.

Даниель прервал ее.

— Неужели вы считаете меня трусом? — спросил он. — Правда, я совсем неопытен. Жизнь пугает меня, потому что я ее не знаю, и она кажется мне очень мрачной. Но я вступлю в жизнь со всей решимостью, если только это угодно вам. Скажите же, в чем состоит моя миссия?

Бланш приблизила к нему лицо и прошептала, словно боясь, что ее услышат:

— Вы видели мою дочурку, мою маленькую Жанну, которая только что играла здесь? Ей исполнилось шесть лет, а я ухожу, так и не изучив ее характера, не узнав, что ждет ее впереди: радость или горе. Эта неуверенность усугубляет мои страдания, заставляя страшиться смерти. Мне тяжело думать, что Жанна остается одна. Меня мучает мысль, что жизнь может ранить ее, как ранила меня, а она не унаследует моей стойкости.

Движением руки умирающая, казалось, отгоняла непрошеное видение.

— Я думала, — продолжала она, — что буду всегда возле нее, стану готовить ей счастливую судьбу, внушать нравственные правила. Когда же я почувствовала приближение смерти, я принялась искать кого-нибудь, кто мог бы меня заменить, стать ей второй матерью, но не нашла никого. Родители мои умерли, я живу, как в заточении, у меня нет подруг; единственная сестра мужа живет в роскоши, у нее Жанна может научиться только дурному. А сам господин де Рион пугает меня. Я сказала о нем достаточно, чтобы вы поняли, как страшна мне мысль, что дочь может попасть к нему в руки. Я хочу защитить ребенка именно от него…

После краткого молчания она заговорила о главном:

— Вы понимаете теперь, мой друг, какую миссию я на вас возлагаю. Я доверяю вам оберегать мою дочь. Я хочу, чтобы вы как ангел-хранитель всегда были возле нее.

Даниель опустился на колени. Он весь дрожал от волнения. Он не мог говорить, — вместо ответа, вместо излияний благодарности он поцеловал руку г-жи де Рион.

— Я ставлю перед вами трудную задачу, — продолжала она. — Мне приходится спешить, смерть уже близка, и я не знаю, как вы справитесь с моим поручением. Не хочу думать о том, как сложна и необычна ваша роль. Небо оказало мне милость, приведя вас сюда и позволив мне облегчить сердце; оно будет милостиво и впредь, научит вас, что надо делать, поможет сдержать данное вами слово. Не забывайте о моем последнем завете и идите прямым путем. Я верю в вашу преданность.

Даниель обрел наконец дар слова.

— Благодарю, благодарю вас. Отныне я начинаю жить. Как вы добры, что подумали обо мне, что доверились мне! Вы осыпаете меня благодеяниями даже в свой смертный час!

Бланш движением руки остановила его.

— Дайте мне кончить. Гордость помешала мне оспаривать мое состояние у мужа, противиться его капризам; презирая его, я отдала ему то, что он потребовал. Сейчас я даже не знаю, сколько у нас осталось. Несомненно, дочь окажется без средств, и эта мысль почти радует меня. Я жалею только, что не смогла оставить хоть немного денег вам.

— Не жалейте об этом, — воскликнул Даниель. — Я буду работать. Господь не оставит нас.

Умирающая слабела. Она уронила голову на подушку и произнесла через силу:

— Итак, я все сказала. Облегчила свое сердце. Теперь я могу умереть спокойно. Вы будете заботиться о Жанне, станете ее другом. Вам придется защищать мою дочь от влияния света. Следите за каждым ее шагом, будьте к ней как можно ближе; отстраняйте все опасности, пробудите в ней все добродетели. А главное: выдайте ее замуж за достойного человека, — и тогда ваша задача будет выполнена. Я знаю, как тягостно одиночество для женщины, вышедшей замуж за дурного человека, и нужна большая сила духа, чтобы не сломиться. Как бы ни сложились обстоятельства, — не покидайте ее. Неустанно повторяйте себе, что, умирая, ваша добрая покровительница умоляла вас остаться верным своему долгу. Поклянитесь!

— Клянусь! — пробормотал Даниель, задыхаясь от рыданий.

Бланш закрыла глаза, как уставший ребенок, который хочет спать. Затем снова медленно их открыла.

— Все это ужасно, друг мой, — прошептала она. — Не знаю, что готовит вам судьба: я предвижу большие препятствия на вашем пути. Но вы сами сказали, господь не оставит нас. Поцелуйте меня.

Обезумев от горя, Даниель наклонился и прикоснулся дрожащими губами к бледному лбу г-жи де Рион. Глаза несчастной были закрыты, но она еще смогла улыбнуться, ощутив этот поцелуй, в котором отразилась вся его любовь и готовность жертвовать собой.

Между тем совсем стемнело, и в ясном небе замерцали звезды. Послышались шаги, и в комнату вошла горничная с лампой в руках. Она приблизилась к умирающей.

— Ваш супруг, сударыня, — доложила она.

И не успел Даниель занять свое место в оконной нише, как в комнату вошел перепуганный г-и де Рион.

II

Бланш родилась на юге, неподалеку от Марселя. Двадцати трех лет она вышла замуж за г-на де Риона. У нее была возвышенная душа; как бы предчувствуя невзгоды этого мира, она взяла себе за правило поступать всегда искренне и благородно и все силы положила на то, чтобы сохранить мужество и чувство собственного достоинства. Она вышла замуж, подчиняясь воле отца, но не делала попыток узнать ближе г-на де Риона, с какой-то наивной гордостью обещая себе самой, что, если понадобится, она сумеет страдать и при этом сохранить свое достоинство.

Она страдала и сохраняла достоинство. Ее муж, внешне привлекательный, любезный и элегантный, был полным ничтожеством; он мог бы стать и хорошим, но предпочитал оставаться дурным. Его губили малодушие и неустойчивость перед пороком. При всем этом ему были доступны добрые чувства, и сердце его не чуждалось жалости. Он творил зло сознательно, без всякого стеснения, умея творить и добро, когда хотел. Но последнее не доставляло ему никакого удовольствия.

Вначале жена его забавляла, как всякая новая любовница. Бланш была обаятельна, от нее исходил аромат женской прелести и чистоты, который он вдыхал впервые. Но вскоре жена ему наскучила. Он столкнулся в этом хрупком создании с такой сильной волей и безупречным благородством, что в конце концов стал испытывать перед ней нечто вроде страха. Где-то в глубине его подлой душонки зародилась ненависть к непобедимому мужеству юного существа. Боясь обнаружить свою слабость перед Бланш, он понемногу от нее отдалялся; когда он сталкивался с этой прекрасной доброй женщиной, совесть подсказывала ему самые неприятные сравнения, а он больше всего на свете боялся омрачить свое беспечное настроение угрызениями совести. Он вновь вернулся к прежним привычкам, стал играть, завязывать легкие связи, стараясь поскорее забыть, что женат.

Бланш, без сомнения, любила его, — пусть всего несколько дней, — а затем стала презирать, и эта рана в ее душе была выжжена каленым железом. Беспредельное сожаление — вот все, что ей оставалось. Она могла рассчитывать только на собственное мужество, но это мужество обрекало ее на одинокую жизнь. Как всегда гордая, сдержанная, полная достоинства, она стала как бы недосягаемой для окружавшего ее бесчестья; но в этом величавом одиночестве сердце ее кровоточило. Если бы она могла начать жизнь сначала, то не искала бы счастья только в сохранении собственного достоинства, а постаралась бы обрести его в любви.

После трех лет замужества Бланш потеряла отца и мать и осталась сиротой. У нее не было родных, которые могли бы прийти к ней на помощь. И одинокая женщина нашла горькую усладу и удовлетворение в том, чтобы сидеть взаперти вдвоем с дочерью, которой было около года. Благодаря этому ребенку она познала все радости любви, правда, не супружеской, а материнской. Любовь может заполнить существование, и прелестная малютка стала для Бланш источником утешения и привязанностью, без которой нельзя обойтись.

Бланш прожила наедине с Жанной пять лет. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, кроме нее, ухаживал за ребенком, стремилась быть ее няней и другом, ее наставницей во всем. Она гуляла с ней, играла, развивала ее чувства и способности. Теперь у нее в жизни была цель: она жила только дочерью и ради нее.

О чем только не мечтала Бланш в долгие часы добровольного уединения! Когда Жанна играла у ее ног, она изучала ее, прислушиваясь к первому детскому лепету. Ей хотелось, чтобы Жанна выросла правдивой. Она давала себе слово помочь ей обрести счастье, быть всегда подле нее, быть ее советчицей, служить ей примером.

Воображение помогало г-же де Рион, — она представляла себе Жанну счастливой женой. О любви для себя она уже больше не мечтала, но теперь мечтала о ней для дочери. Ей никогда не приходило в голову, что смерть может их разлучить. И вот сейчас смерть пришла за ней, и Жанна останется одна. Мечты обманули ее: она не сможет передать дочери свой опыт, руководить ею, развивать ее способности, пробуждать ее сердце. Завтра Жанна попадет в руки отца, беспечного, равнодушного человека, который будет мало беспокоиться о драгоценном наследии, оставленном покойной. Но она обрела успокоение, продиктовав Даниелю завещание своего сердца.

Госпожа де Рион умирала, а ее муж находился в это время у мадемуазель Юлии, прелестной женщины, отнюдь не скучной, но чертовски разорительной. Он знал, что жена больна. Но, чтобы не слишком печалиться, предпочитал называть легким недомоганием роковой недуг, который должен был свести ее в могилу; он без труда убедил себя, что не должен менять своих привычек и что ему не о чем беспокоиться.

Таков был этот безукоризненный светский человек, щедро соривший деньгами. Он мог бросить сотню франков нищему, но не поступился бы ни одним из своих удовольствий. Он бежал от волнений и, чтобы заглушить добрые чувства, которые таились в недрах его души, убеждал себя, что не надо тревожиться попусту.

Утром он видел доктора и тут же раскаялся, зачем расспросил его о здоровье жены. Доктор не скрыл, что Бланш может умереть с минуты на минуту. Узнав страшную правду, г-н де Рион почувствовал, что у него в жилах стынет кровь. Смерть пугала его, он не мог слышать о ней без содрогания. При мысли, что жена умирает, он сразу же вспомнил обо всех неприятностях, которые влечет за собой траур. Правда, он вновь обретет свободу, но сколько хлопот: погребение, воздержание от всяких удовольствий и прочее! Его сердце противилось жалости, а плоть — предстоящим лишениям. Поэтому он посмеялся над доктором, отказываясь верить очевидности. Его жена не может умереть так внезапно. Ведь всего две недели назад она еще была на ногах. Он произнес это торопливым, срывающимся от волнения голосом, пытаясь любой ценой сохранить счастливое равновесие, из которого его хотели вывести.

Вечером г-н де Рион поспешил к Юлии. Но он был не вполне спокоен: мысли невольно возвращались к жене, и он все время оборачивался, будто ждал, что кто-то догонит его, чтобы сообщить печальную весть. Предвидя, что в течение ближайших дней ему, вероятно, будет неудобно навещать милую грешницу, он решил поторопиться, чтобы успеть поцеловать ее лишний раз. Но уже через полчаса к нему снова вернулось эгоистическое спокойствие. Маленькая голубая гостиная любовницы была тихим уголком, где он превосходно себя чувствовал среди привычных ароматов. Его тянуло сюда, как собаку тянет в конуру, где ей удобно и тепло.

Но в этот день Юлия нервничала, была не в духе. Она приняла его очень плохо. Впрочем, это мало беспокоило г-на де Риона, потому что он любил в ней только легкий аромат ее тела, одежду, едва скрывавшую наготу, вольные словечки и движения, беспорядок в квартире, укромной, как альков. Отбросив всякие стеснения, он стал заигрывать с Юлией и позабыл обо всем. Но так как она продолжала дуться, он обещал повести ее в закрытую ложу на новое представление, которое впервые давали в этот вечер. Он уже почти рассеял плохое настроение Юлии, как вдруг вбежала горничная и доложила, что г-на де Риона просят домой как можно скорей.

Господин де Рион похолодел. Угрызения совести вдруг кольнули его в сердце. Он даже не посмел поцеловать любовницу и умчался, только пожав ей руку. Впрочем, уже на лестнице ему пришло в голову, что можно было бы и поцеловать молодую женщину. Он испугался, что она обиделась и это помешает вернуться к ней потом, когда он разделается со всеми печальными церемониями.

Внизу он увидел своего камердинера Луи, бесцветного и невозмутимого малого, — создание своих рук. Луи обладал неоценимым достоинством: он никогда не терял спокойствия, ничего не говорил, ничего не слышал, — это был безупречный механизм, который работал, когда его заводили. Но внимательный взгляд заметил бы тень улыбки в уголках его губ; она свидетельствовала о том, что в этом механизме имеется скрытая пружина, которая действует самостоятельно.

Лун коротко сообщил хозяину, что слышал, как мадемуазель Жанна бегала по дому и звала отца. Он решил, что госпожа умирает, и счел нужным его побеспокоить.

Господин де Рион был потрясен. Слезы навернулись у него на глаза, слезы страха и огорчения. Они были вызваны эгоистической жалостью к самому себе. Загляни он в свое сердце, он понял бы, что его сожаления лишь отдаленно связаны с женой. Но он упорно лгал себе, утешаясь тем, что искренне оплакивает близкую смерть Бланш.

В таком настроении он вернулся в особняк, страдая и внутренне сопротивляясь. Войдя в спальню и увидев умирающую, он чуть не лишился чувств. Маленькая голубая гостиная Юлии вылетела у него из головы, но его тело, только что покинувшее благоуханный альков, хранило о нем воспоминание, содрогаясь в этой большой комнате, где уже повеяло холодным дыханием смерти.

Он приблизился к кровати и, увидав бледное лицо умирающей, разразился рыданиями. Там — Юлия в ореоле пепельных локонов, развалившаяся в глубоком кресле, с полусердитой, полусмеющейся гримаской. Здесь — Бланш в мягком полумраке: голова запрокинута на подушки, глаза закрыты, черты лица, уже тронутые неумолимой рукой смерти, заострились и стали более строгими. В своей неподвижности она казалась мраморным изваянием, лоб стал еще выше, губы плотно сомкнулись.

На мгновенье г-н де Рион замер в безмолвии перед этим застывшим лицом, исполненным обличающего красноречия.

Ему хотелось, чтобы ее губы разжались, чтобы хоть слабый признак жизни развеял его страх. Он наклонился и робко спросил:

— Бланш, вы слышите меня? Скажите что-нибудь, прошу вас.

Легкая судорога пробежала по лицу умирающей, и она подняла веки. Муж увидел ее глаза, блуждающие и необычайно прозрачные. Они как будто искали кого-то и наконец остановились на нем. Он впервые видел смерть вблизи, и так как не испытывал настоящей скорби, той слепой скорби, что заставляет порывисто бросаться на труп любимого существа, — от него не укрылась ни одна подробность страшной агонии. Он подумал о себе, о том, что и ему суждено когда-нибудь умереть и самому пройти через все это.

Бланш посмотрела на мужа и узнала его. Потом вздохнула, пытаясь улыбнуться. Она понимала, что, умирая, должна все простить. Меж тем в ней происходила борьба. В ней заговорили все страдания обманутой супруги, и, чтобы простить их виновника, ей пришлось вспомнить, что теперь она отрешилась от мира и ее больше не тяготит бремя земных горестей.

Бланш уже забыла, что сама послала за мужем в ту минуту, когда рядом не было никого, кому она могла бы довериться, и у нее мелькнула мысль потребовать у мужа клятвы. Теперь у нее отлегло от сердца, она нашла покровителя для дочери, и ей незачем просить обещаний у г-на де Риона.

Муж был у ее постели, и это немного удивляло ее. Она смотрела на него без гнева, как на знакомого, которому надо улыбнуться на прощание. Но по мере того как она приходила в себя, ей все вспомнилось и стало почти жаль этого человека, который по слабохарактерности стал негодяем. Теперь она была исполнена милосердия.

— Друг мой, — произнесла она еле слышно, — хорошо, что вы пришли. Я умру спокойнее.

Господин де Рион, растроганный этой невысказанной жалобой, снова всхлипнул.

Бланш продолжала:

— Не отчаивайтесь. Я больше не страдаю, я спокойна, я счастлива. У меня только одно желание — сгладить все несогласия, какие у нас были. Я не хочу уносить в могилу дурные мысли, не хочу, чтобы у вас осталось хоть малейшее угрызение совести. Если я вас чем-нибудь обидела, простите меня, как я прощаю вас.

Нервы г-на де Риона не выдержали, сердце дрогнуло. Он дал волю слезам.

— Мне нечего вам прощать, — пробормотал он, Вы добры. Я так жалею, что несходство характеров разлучило нас. Посмотрите, я плачу, я в отчаянии.

Бланш видела, что он с трудом выдавливает из себя слова. Он внушал ей жалость. Этому человеку не приходило в голову раскаиваться, умолять ее о прощении. Он просто обезумел от страха.

Она понимала, что, если бы бог сотворил чудо и продлил ее дни, г-н де Рион завтра снова вернулся бы к прежнему образу жизни и опять бы ее покинул. Она умирает, но из кончины жены он не извлечет урока; для него это только печальное, тягостное происшествие, при котором он вынужден присутствовать.

Она вновь улыбнулась, глядя ему прямо в лицо, проявляя и в эту минуту больше силы духа, чем он.

— Попрощайтесь со мной, — прошептала она. — Я не сержусь, клянусь вам. Быть может, когда-нибудь эти мои слова послужат вам утешением. Желаю вам этого.

Она замолкла.

— Скажите мне ваши последние желания, попросил г-н де Рион.

— У меня нет никаких желаний, — ответила Бланш. — Мне нечего у вас просить, нечего советовать. Ведите себя так, как велит вам сердце.

Она не хотела говорить о дочери; ей казалось неблагородным вырвать у него клятвы, которые он не способен сдержать.

И она повторила еще тише:

— Прощайте. Не плачьте.

Бланш отпустила мужа легким движением руки, закрыв глаза, не желая больше его видеть. Он отошел к ногам кровати, не имея сил отвести взгляд от страшного зрелища.

Послали за доктором. Он пришел, понимая, что его присутствие уже бесполезно. Старый священник, который утром причастил умирающую, также находился здесь. Он опустился на колени и вполголоса читал отходную.

Бланш все больше и больше слабела. Конец приближался. Вдруг она приподнялась, призывая дочь. Так как г-н де Рион не двинулся с места, Даниель, который все время безмолвно стоял в углу, сдерживая слезы, побежал за Жанной, игравшей в соседней комнате. Бедная мать безумными, широко раскрытыми глазами смотрела на дочь, хотела протянуть к ней руки, но была не в силах. И Даниелю пришлось поднять Жанну на руки; он держал ее, а ножками она опиралась о край деревянной кровати.

Девочка не плакала. С наивным удивлением она рассматривала искаженное лицо г-жи де Рион.

Когда же ее лицо разгладилось и просветлело, исполнившись неземной радости, Жанна узнала ласковую улыбку матери и тоже стала улыбаться, протягивая к ней ручки.

Так умерла Бланш, улыбаясь своему улыбающемуся ребенку.

Она устремила на Даниеля последний взгляд, взгляд умоляющий и властный. Даниель держал на руках Жанну: он вступал на путь своего долга.

Господин де Рион преклонил колени перед телом жены, вспомнив, что так принято в подобных случаях. Доктор ушел, и сиделка поспешила зажечь две восковых свечи. Священник поднялся с колен, чтобы приложить распятие к губам Бланш, и снова начал молиться.

В спальне становилось душно, Даниель с Жанной на руках перешел в соседнюю комнату и встал у окна. Здесь он плакал в тишине, а девочка забавлялась, следя за быстрыми огоньками экипажей, проезжавших по бульвару.

Все стихло. Только вдалеке горнисты Военной школы трубили вечернюю зорю.

III

Под утро Даниель поднялся к себе в комнату.

У этого восемнадцатилетнего юноши было детское сердце. Необычные обстоятельства жизни обострили его чувствительность. Его юношеский пыл, преданность и любовь казались даже несколько смешными.

Легко догадаться, что это и был тот самый сирота, о котором писала газета «Семафор». Бланш де Рион — неизвестная юная благотворительница — воспитала его и, когда он подрос, поместила в лицей в Марселе. Однако он видел ее только изредка; она хотела, чтобы он ее почти не знал и ему оставалось бы благодарить лишь провидение. Выйдя замуж, она не сказала о своем приемном сыне даже г-ну де Риону. Это было одно из ее тайных благодеяний, которые она скрывала от всех.

Неловкость Даниеля, робость, свойственная сиротам, вызывали насмешки товарищей по лицею. Роль отщепенца глубоко уязвляла его. От этого его повадки становились еще более несуразными. Он ни с кем не дружил; это позволило ему сохранить чистоту сердца и избегнуть первых уроков разврата, которые преподают друг другу маленькие пятнадцатилетние мужчины. Он не имел никакого представления о жизни.

Одиночество, на какое его обрекла застенчивость, породило в нем горячую любовь к знанию. Пылкий, острый ум, говоривший о призвании к поэзии, толкал его, как это ни странно, к изучению наук. И все потому, что в нем жила неутолимая жажда истины.

Он испытывал глубокую радость, погружаясь в мир точных цифр, уверенно, шаг за шагом докапываясь до истины, и давал себе отдых, только добившись полного и окончательного решения. Таким образом, и в эту работу он привносил своего рода поэзию.

Даниель замкнулся в себе. Он был вдумчив от природы, и житейские обстоятельства развили в нем созерцательность. Ему нравилось заниматься наукой, потому что она уводила его в мир, где не было людей, не было товарищей, смеявшихся над его соломенными волосами. Человеческое общество отпугивало Даниеля; он предпочитал парить высоко над ним, в сфере чистого умозрения, абсолютной истины. Там он мог быть поэтом, там его не сковывала собственная неловкость. Ученые — эти застенчивые старые дети, мимо которых мы проходим на улице, не замечая их, — бывают порой великими поэтами.

Страдая от насмешек, живя в постоянном умственном напряжении, Даниель запрятал на дно души всю свою врожденную нежность. Он мог любить в этом мире только свою мать-незнакомку, которая заботилась о нем, и он любил ее со всем пылом единственной страсти. Наряду с математиком-поэтом в нем жил страстный любовник, билось сердце, желавшее отдаться тем сильнее, чем больше его отталкивали.

Даниель рос, обожая добрую фею, которая скрасила ему жизнь. Оттого что она держалась в тени, ее ореол становился еще ярче. Он помнил лицо Бланш, так как видел ее два-три раза, и этот облик казался ему прекрасным и священным.

Он только что окончил лицей, когда ему передали, что г-жа де Рион вызывает его к себе в Париж. Даниель едва не потерял голову. Он сможет созерцать ее, благодарить, любить без помехи! Несбыточная мечта юности сбывалась: добрая фея, святая, олицетворенное провидение, допускала его в свою небесную обитель! Он поспешил в Париж.

Даниель приехал и застал г-жу де Рион на смертном одре. В течение недели он каждый вечер покидал комнату, которую ему предоставили в особняке, спускался в ее спальню, глядел на нее издали и плакал. Так он ждал роковой развязки, опьянев от горя, не понимая, как его святая могла оказаться смертной.

А потом настала минута, когда он смог опуститься на колени и поклясться умирающей, что выполнит ее последний завет.

Вместе со священником и сиделкой он провел ночь у тела г-жи де Рион. Г-н де Рион тоже целый час пробыл здесь, стоя на коленях, после чего тихонько удалился.

Пока священник читал молитвы, а сиделка дремала в кресле, Даниель размышлял, и глаза его были сухи, он больше не мог плакать. Он чувствовал себя разбитым, как будто огромная тяжесть свалилась ему на голову. Горечь растворилась; он впал в безразличное состояние, подобное легкому забытью, какое предшествует сну. Очертания предметов становились зыбкими, мысль порой ускользала. Десять часов подряд одна навязчивая идея сверлила мозг: он твердил себе, что Бланш замерла и отныне маленькая Жанна станет для него той святой, которую он будет боготворить, которой принесет себя в жертву.

В эту долгую мрачную ночь его мужество окрепло неприметно для него самого, и из юноши он превратился в мужчину. Ужасная сцена, при которой он только что присутствовал, потрясшая до глубины души скорбь стали для него школой страдания и убили в нем пугливого ребенка. Уйдя в свое горе, он смутно ощущал происшедшую в нем перемену и отдавался той силе, благодаря которой за несколько часов созрели его ум и сердце.

Утром он вернулся к себе в комнату; он был похож на пьяного, не узнающего своего дома.

В узкой длинной комнате, расположенной под самой крышей, мансардное оконце глядело прямо в небо. Верхушки деревьев, окаймлявших площадь Инвалидов, слились вместе и казались отсюда зеленым озером, а поодаль, слева, вырисовывались холмы Пасси. Через раскрытое окно бледный свет проникал в комнату. Было довольно холодно.

Даниель присел на край кровати. От усталости он еле держался на ногах, но и не подумал ложиться. Он долго сидел, рассеянно глядя на мебель, забывая порой, где находится, и вдруг вспоминая все. Иногда он прислушивался и удивлялся, что не слышит собственных рыданий.

Он подошел к окну. Свежий воздух привел его в чувство. Из особняка не доносилось ни звука. Внизу в небольшом саду молча суетились какие-то люди. По бульвару катились кареты, как будто ночью ничего не случилось. Париж медленно пробуждался, и солнце бросало бледные лучи на верхушки деревьев.

Это радостное небо, это равнодушие города глубоко опечалили Даниеля. Он снова зарыдал. То был благодатный взрыв, облегчивший его душу. Он продолжал стоять у окна, вдыхая свежий воздух и пытаясь решить вопрос, что ему теперь делать.

Вскоре он понял, что не придумает ничего разумного, и, чтобы чем-нибудь заняться, начал переставлять с места на место разные вещи, рылся в чемодане, вытащил оттуда какую-то одежду и тут же засунул ее обратно. Головная боль утихала.

Наступившая ночь застала его врасплох. Он готов был побиться об заклад, что утро только начинается. До самого вечера он не выходил из своей комнаты, поглощенный одной мыслью, и долгий день страданий показался ему совсем коротким.

Он вышел на улицу, хотел было поесть, затем попытался еще раз увидеть г-жу де Рион, но не смог проникнуть в комнату, где лежала покойная. Тогда он снова вернулся к себе и заснул тяжелым беспробудным сном.

Проснувшись очень поздно, он услышал бормотанье чьих-то голосов. Это отбывала похоронная процессия. Даниель поспешно оделся и выбежал из комнаты.

На лестнице он столкнулся с гробом, его с трудом несли четверо мужчин, и он жалобно поскрипывал от каждого толчка.

При выносе тела произошло легкое замешательство. На бульваре собралось много народа, и процессия не сразу выстроилась в должном порядке.

Господин де Рион шел во главе шествия, сопровождаемый своим шурином. Его сестра, молодая женщина, окинув толпу ясным взглядом, села в карету.

За г-ном де Рионом следовали близкие, знакомые и слуги. Даниель вмешался в толпу слуг.

Позади беспорядочными группами шли все остальные.

Погребальное шествие достигло аристократической церкви св. Клотильды, утопавшей в цветах и зелени. Церковь быстро заполнилась народом, началось отпевание.

Даниель стал на колени в уголке, неподалеку от придела. Теперь он успокоился и мог молиться. Но он не повторял слов за священниками; его молитва не слетала с губ, а неумолчно звучала в самой глубине сердца.

Вдруг у него закружилась голова, и ему пришлось выйти из церкви. Запах воска, длинные черные драпировки, перечеркнутые белыми крестами, стенанья певчих как будто давили на него, вызывая удушье. Выйдя, он долго прогуливался по посыпанным песком дорожкам окружавшего церковь цветника. Иногда он останавливался и смотрел на густо разросшуюся зелень. А в сердце его непрестанно звучала горячая молитва.

Когда шествие вновь двинулось в путь, Даниель занял прежнее место среди слуг. Процессия вышла на бульвар и направилась к кладбищу Монпарнас.

Утро было тихое; в лучах раннего солнца молодые листья высоких вязов казались еще зеленее. Очертания горизонта в прозрачном чистом воздухе приобретали большую четкость. Можно было подумать, что зимние дожди заботливо вымыли землю, и теперь она блистает свежестью и чистотой.

Большинство тех, кто в это радужное утро следовал за телом г-жи де Рион, позабыли, что пришли сюда на погребение. На лицах то и дело появлялись улыбки. Казалось, это гуляющие нежатся на солнышке, наслаждаясь хорошей погодой.

Шествие двигалось медленно, ряды все больше расстраивались, люди перестали идти в ногу, голоса зазвенели громче. Сосед рассказывал соседу о повседневных делах, мало-помалу все оживились, повеселели, вздохнули свободнее.

Даниель шел с непокрытой головой, опустив глаза в землю, онемев от горя, и думал о приемной матери, которую потерял; он вызывал в памяти воспоминания юных дней, восстанавливал мельчайшие подробности последней ночи, и, казалось, ничто не могло вывести его из глубокой задумчивости.

Меж тем его слух непроизвольно стал ловить разговоры слуг. Их слова вдруг дошли до его сознания во всей своей грубости и откровенности. Он не хотел слушать, но помимо воли не пропустил ни слова. И хотя его измученная душа кровоточила и он был поглощен воспоминаниями, циничная болтовня лакеев и кучеров назойливо лезла ему в уши.

Позади него оказалось двое слуг, споривших с ожесточением. Один держал сторону хозяина, другой — хозяйки.

— Ба! — говорил сторонник хозяйки. — Хорошо, что бедная женщина скончалась. В гробу ей покойнее. Не очень-то сладко ей жилось с хозяином!

— Откуда ты об этом знаешь? — возразил другой. — Она всегда улыбалась. Муж ее не бил. Она была гордая и прикидывалась жертвой, только чтобы насолить другим.

— Уж кто-кто, а я знаю. Я видел, как она плакала, и на ее слезы было больно глядеть. Муж ее не бил, это правда, но зато содержал любовниц, и я думаю, она оттого и умерла, что он ее разлюбил.

— Уж если он от нее бегал, так это потому, что с ней ему было скучно. С нашей хозяйкой не очень-то развлечешься! Я не мог бы жить с такой женщиной: сама с ноготок, а такая важная, будто и впрямь велика ростом. Бьюсь об заклад, это она распустила слух, что у хозяина есть любовницы… Взять хоть тебя, видел ты когда-нибудь этих любовниц?

— Видел одну. Носил ей письмо. Белокурая злючка со смазливой мордашкой. Я не взял бы ее и за два су, до того она худа. Она фыркнула мне прямо в нос, похлопала по спине, сразу перешла на «ты», и я тут же понял, что она за птица. И вместо всякого ответа заявила: «Скажи своему хозяину, что я больше не желаю видеть твою дурацкую рожу, — пусть присылает кого-нибудь другого!»

Второй слуга расхохотался. Без сомнения, белокурая злючка показалась ему очень остроумной.

— Ну что ж, в конце концов что тут дурного? — отозвался он. — На то они и богачи, чтобы заводить любовниц. У моих последних хозяев муж отлучался слишком часто, тогда жена взяла себе любовника, и все в доме были довольны. Чем умирать, лучше бы и наша хозяйка сделала то же самое.

— Да ведь это не всякому по вкусу.

— Я не мог бы влюбиться в такую, как она.

— А я бы мог… Она была очень добрая, и лицо ее мне приглянулось. Завидная была бы любовница. Не чета блондинке моего хозяина!

Даниель дольше не мог терпеть. Он резко повернулся, и выражение его лица было так свирепо, что собеседники испугались и перевели разговор на другую тему.

Тут молодой человек заметил рядом с собой невозмутимую физиономию камердинера Луи. Лишь он один сохранял подобающую случаю сдержанность. Несомненно, он слышал беседу двух слуг, но не изменил выражения лица, губы его слегка кривила обычная двусмысленная улыбка.

Даниель вновь погрузился в горестные размышления. Он думал о тайных страданиях г-жи де Рион, в которые она его посвятила, и только теперь начинал ее понимать. Услышанные сейчас слова объяснили ему то, что его детское неведение мешало понять. И, понурив голову, он краснел от всех этих гнусностей, точно сам их совершил. Ему казалось, что покойная должна содрогнуться в гробу от негодования.

Его удручало оскорбительное злословие этих людей. Тело г-жи де Рион еще не успело остыть, его еще не предали земле, а уже нашлись люди, которые забавлялись тем, что чернили ее память. Самым жестоким было то, что ему впервые открылась грязная сторона жизни здесь, у гроба его святой покровительницы.

Меж тем процессия вступила на кладбище.

У семьи де Рионов был мраморный склеп, напоминавший готическую часовню. Склеп находился в уголке кладбища, где памятники стояли друг возле друга так тесно, что между ними едва оставались узкие проходы.

До кладбища дошли далеко не все, кто был в церкви. Те, у кого хватило духу прийти сюда, обступили склеп, разместившись среди надгробных памятников.

Господин де Рион приблизился к могиле, и священники прочли последние молитвы. После этого гроб опустили в землю. Муж покойной разразился громкими рыданиями при виде маленькой готической часовни. Еще ребенком он проводил сюда отца и мать; с тех пор часовня стала для него символом ужаса и мерещилась ему в минуты хандры. Он понимал, что здесь будет гнить и его тело, и при этой мысли ему становилось страшно на нее смотреть.

Усевшись снова в карету, он вздохнул с облегчением. Наконец грустная церемония позади, наконец он может все позабыть. В таких ощущениях никто не признается, но они таятся в глубине трусливых сердец.

Все разошлись, но Даниель еще стоял перед могилой. Он хотел остаться последним, побыть наедине с дорогой умершей, попрощаться с ней без свидетелей. Долго стоял он безмолвно, пока его душа беседовала с душой отлетевшего ангела.

Только после этого он оставил кладбище и вернулся в особняк.

Ему показалось, что консьерж посмотрел на него как-то странно. Можно было подумать, что он колеблется, впустить Даниеля или нет, и хочет спросить его имя, как у постороннего.

В обнесенном оградой садике, разбитом возле особняка, слуги, еще не снявшие траурного платья, беседовали между собой. Возле конюшни кучер, который не был на похоронах, мыл карету большой губкой.

Даниель, не решаясь из робости ступить на посыпанную песком аллею, свернул на боковую дорожку и направился к кучке слуг. Они круто оборвали разговор и уставились на него. На тупых лицах заиграла наглая улыбка. Они пересмеивались, указывая пальцами на бедного юношу, который покраснел, сам не зная отчего.

Он подходил к слугам, все острее чувствуя их враждебность. Двое болтунов, которые во время похорон умолкли под его рассерженным взглядом, также стояли здесь и что-то говорили вполголоса, подстрекая других. Потом оба замолчали, но вот снова послышалась их громкая, грубая речь.

Красный от смущения, Даниель остановился, раздумывая, не вернуться ли ему. Но мысль о г-же де Рион заставила его мужественно пойти вперед.

Проходя, он слышал иронические смешки, а жестокие слова хлестнули его как пощечина. Каждый норовил вставить свое словечко.

— А вот и прекрасный паж нашей хозяйки!

— Подумать только, кому они дали образование! Мы-то небось работаем, словно каторжные, день-деньской, а этот бродяга живет, ничего не делая!

— И мы еще должны ему прислуживать! Но теперь этому конец!

— Вышвырнуть нищего!

Когда же Даниель оказался рядом с кучером, мывшим карету, тот крикнул:

— Эй, приятель, подсоби-ка мне!

Слуги хором загоготали.

Даниель прошел мимо них, весь дрожа. Эти люди напомнили ему издевавшихся над ним товарищей по коллежу. Он снова остро ощутил одиночество и захотел поскорее укрыться в своем убежище. Его глубоко задела грубость этих людишек; уверенные в безнаказанности, они дали волю своей низкой зависти.

Потом, вдруг почувствовав прилив негодования, он вернулся и взглянул прямо в лицо обидчикам. Они испугались, что зашли слишком далеко, и замолчали в смущении, готовые, если будет нужно, пресмыкаться перед ним.

Юноша не спускал с них твердого ясного взгляда, и они не произнесли больше ни слова. Он продолжал свой путь и, чувствуя, что вот-вот упадет обессиленный после этой минутной вспышки, медленно поднялся по лестнице.

На втором этаже он столкнулся со спускавшимся вниз г-ном де Рионом. Даниель прижался к стенке. Хозяин дома, который почти не знал приемного сына жены, взглянул на него, недоумевая, что делает здесь этот странный юноша.

Даниель понял его взгляд. Он прочел в нем немой вопрос и ничего не ответил лишь потому, что язык у него прилип к гортани, — впрочем, ему и нечего было сказать.

Господин де Рион сам казался расстроенным и, не останавливаясь, спустился вниз, а Даниель поспешил к себе в комнату.

Только здесь до его сознания дошла горькая истина: он больше не может оставаться в особняке де Рионов.

Раньше он об этом не думал: мысль об отъезде была ему тягостна. Даниель грустно усмехнулся, понимая, что он в самом деле очень наивен. Его дорогой приемной матери больше не было здесь; если он не уйдет добровольно, его выбросят за дверь. Слуга все еще хохотали там в саду, и холодный пот выступил у него на лбу. Он решил немедленно покинуть особняк.

Он опустился на стул, продолжая размышлять. О себе он не думал, не задавался вопросом, где проведет сегодня ночь, что будет делать завтра. Это мало его тревожило. Им владела отважная беззаботность юности. Не зная жизни, он заранее решил идти все вперед и всегда прямым путем.

Даниель думал о Жанне и с горечью спрашивал себя, чем сможет ей помочь, когда покинет особняк. Обстоятельства гнали его из дома, а завет умершей, казалось, удерживал здесь, где его ждали издевательства и унижения. И вдруг он понял, что надо делать: г-жа де Рион повелела ему устремиться в жизнь с высоко поднятой головой, никогда не терять достоинства. Она повелевала ему теперь уйти из ее дома. Прежде всею он должен уйти, а затем уже изыскивать средства, как выполнить свой долг.

Он встал. Его чемодан все еще стоял раскрытым, и там виднелось белье и другая одежда, которую он не успел разместить в шкафу. На столе лежала груда книг и бумаг, а на камине валялся кошелек, в котором было немного денег.

Он ни до чего не дотронулся, ничего не взял. Слова слуг все еще звучали у него в ушах. Он считал, что все эти вещи ему не принадлежат и унести хотя бы самую ничтожную из них было бы равносильно краже.

Даниель спокойно вышел из комнаты, не взяв с собой ничего, кроме той одежды, какая была на нем. Ключ он оставил в замочной скважине.

Проходя по саду, он увидел маленькую Жанну, игравшую на песке, и не мог удержаться от соблазна поцеловать ее перед тем, как покинуть дом.

Девочка испугалась и попятилась от него.

Тогда он спросил, узнает ли она его. Она ничего не ответила, всматриваясь в это странное, улыбающееся лицо, которое ее очень удивило. Как видно, она пыталась вспомнить, где его видела. Она так и не узнала его и сделала движение, чтобы вскочить и убежать.

Даниель осторожно ее удержал.

— Вы меня не узнаете, — сказал он, — но все-таки постарайтесь запомнить мое лицо. Знайте, что я вас очень люблю и буду счастлив, если и вы хоть немножко будете меня любить. Я хочу быть вашим другом.

Жанна не понимала этого выспреннего языка, но нежность, звучавшая в голосе Даниеля, успокоила ее. Она заулыбалась.

— Впредь вы всегда должны меня узнавать, — продолжал Даниель, тоже улыбаясь, — я ухожу, по вернусь и расскажу вам много-много сказок, если вы будете умницей… Поцелуйте меня, как целовали свою маму…

Он наклонился к ней. Но при упоминании о матери малютка заплакала. По-детски разобидевшись, она оттолкнула Даниеля и, громко всхлипывая, закричала: «Мама! Мама!»

Бедный юноша был озадачен. Из дому выбежала служанка, и он ушел, удрученный тем, что должен расстаться с ребенком, счастью которого хочет отныне посвятить жизнь.

Итак, он оказался на улице, не имея ни гроша за душой. А ведь ему предстояло выполнить великий долг, и поддержку он мог найти только в собственной любви и преданности.

Было четыре часа дня.

IV

Калитка особняка захлопнулась за Даниелем с глухим скрипом. Он оглянулся по сторонам, ничего не замечая, затем побрел, опустив голову, погруженный в свои мысли, не отдавая себе отчета, куда идет.

В ушах у него стоял плач Жанны и скрип калитки. Он думал только о том, что девочка его не знает, не любит, и вспоминал, что калитка как-то странно застонала.

До этой минуты все его существо было переполнено горем, и голос рассудка совсем умолк. Теперь рассудок проснулся, громко заговорил, заставив по-иному взглянуть на окружающее. Собственное положение представилось Даниелю в настоящем свете.

Он испытывал какое-то болезненное недоумение перед действительностью. Впервые он мысленно соразмерил свои силы с тем, что ему предстояло совершить, Сознание, что ему, такому незадачливому и робкому, надо взять на себя столь щекотливую роль, повергло его в трепет.

На него возложили ответственность за человеческую душу; он должен бороться против светского общества и победить, должен охранять сердце женщины, помочь ей обрести счастье. Для этого необходимо следовать повсюду за той, которую ему доверили, держаться неизменно возле нее, чтобы защищать от других и от самой себя.

Значит, он должен подняться до ее круга и даже, может быть, стать выше. Надо жить там, где она, или по крайней мере быть принятым в тех домах, какие она будет посещать. Надо сделаться светским человеком, — только тогда борьба увенчается успехом.

Тут мысль Даниеля вернулась к собственной особе, и он подверг себя строгой критике. Он некрасив, застенчив, неловок, беден. Он очутился на улице, без родных, без друзей, не зная даже, где поесть и где переночевать. Слуги правы, считая его нищим, ведь если голод схватит его за горло, быть может, и впрямь придется пойти с протянутой рукой. Он посмотрел на себя со стороны и горько рассмеялся: таким потешным показался себе самому.

И это ему, горемыке, порождению нищеты и горя, суждено стать опекуном маленькой девочки, разодетой в шелка, живущей в роскоши и блеске! Что, если ему все это приснилось? Не бредит ли он: не могла же г-жа де Рион доверить своего ребенка такому бедняку, ему нечего и пытаться брать на себя столь нелепую задачу.

И все же, понимая это, он жаждал найти путь, который помог бы ему выполнить завет умершей. Мысли его приняли новый оборот. Стремление к жертве и любовь к г-же де Рион заглушили голос разума; позабыв все, что думал сейчас о себе, он вновь отдался мечтам.

Теперь он пожалел, что ушел из особняка. Покинув его, он не знал, как туда вернуться. Скрип калитки запал ему в самое сердце.

Подобно детям и влюбленным, он строил множество нелепых планов. Придумывал неосуществимые способы, цепляясь за каждую новую идею, мелькнувшую в голове, отбрасывая один непригодный план, чтобы придумать другой, еще более непригодный.

Даниель уже горько сожалел, что не догадался схватить Жанну на руки и унести ее с собой. Он вспоминал, как она играла на песке, и убеждал себя, что беспрепятственно мог ее выкрасть. Наивно он рисовал себе подробности этого романтического похищения, видел, как бежит с ребенком, прижимая его к груди, не смея перевести дыхания, пока не окажется далеко от проклятого дома, откуда ему удалось ее вырвать.

В такие минуты лицо его сияло. Обещание, данное г-же де Рион, казалось приятным и легко выполнимым. Он воображал, что живет вместе с Жанной, работает, обеспечивая ее всем необходимым. Он называет ее дочерью, она его — отцом. В бедности, в безвестности они ведут трудовую жизнь, и он развивает в ней все добродетели, воспитывает честную, гордую душу. И ему уже слышались горячие слова благодарности, произносимые его доброй покровительницей.

Вдруг Даниель круто остановился. Ужасная истина пришла ему на ум — его миссия неосуществима. Разве юноши его возраста созданы для воспитания маленьких девочек!

Без сомнения, прохожие засмеялись бы, если бы подозревали о его благородной наивности. Страхи, терзавшие Даниеля в коллеже, вновь обступили его. Что же это! Неужели он навсегда останется парией! Вот он едва вступает в жизнь, а на его плечи уже возложено бремя странного поручения, которое лишь свяжет его в будущем.

Но это было лишь мгновенное отрезвляющее проникновение в реальную жизнь, и Даниель не мог долго быть во власти такой неблагодарной мысли. Мало-помалу лицо его прояснилось, волнение успокоилось. Он вновь стал не ведающим жизни ребенком. Перед его глазами возник образ г-жи де Рион, она улыбалась ему, она с ним разговаривала. И, забывая о других, забывшись сам, он пламенно хотел только одного — быть достойным ее выбора.

Налетевший вихрь противоречивых чувств, внутренняя борьба утомили его, и трезвые мысли отступили. Он успокоился на решении, что будет действовать впредь только в согласии с сердцем, и тогда его поступки будут благородными. Во всем остальном он полагался на волю судьбы.

Это помогло ему выйти из оцепенения, он стал обращать внимание на окружающий мир, замечать прохожих, наслаждаться мягкой прохладой вечера. Он вернулся к жизни, и перед ним возник вопрос: куда пойти и что предпринять?

Случай привел его к воротам Люксембургского сада, — к тем, что открываются на улицу Бонапарта. Он вошел в сад и стал искать свободную скамейку, так как от усталости еле передвигал ноги.

Под каштанами играли дети; они бегали, звонко перекрикиваясь. Няни в светлых платьях стоя болтали друг с другом; некоторые сидели, с улыбкой слушая то, что им нашептывали мужчины.

Своеобразный мирок завсегдатаев общественных садов заполонил дорожки, и в надвигающихся сумерках отовсюду слышался приглушенный шум шагов и разговоров. Лучи солнца, пробиваясь сквозь деревья, отсвечивали светло-зеленым; над головой, скрывая небо, низко навис лиственный свод, а в просветах на горизонте белели статуи и балюстрады.

Даниелю нелегко было отыскать свободную скамейку. Наконец он нашел ее в уединенном уголке и сел, вздохнув с облегчением. На другом конце скамьи сидел молодой человек, который что-то читал. Он поднял голову, посмотрел на пришедшего, и они обменялись улыбками.

Темнело, молодому человеку пришлось закрыть книгу. Он стал беззаботно осматриваться. Даниель почувствовал к нему симпатию, забыл о своих делах и начал следить за каждым движением соседа.

Это был юноша высокого роста, с красивым, несколько суровым лицом. Его широко раскрытые глаза смотрели прямо, в выражении четко очерченного энергичного рта чувствовались воля и честность, а высокий лоб говорил о благородной душе. На вид ему было лет двадцать. Белые руки, скромная одежда, серьезные манеры свидетельствовали о том, что это трудолюбивый студент.

Спустя несколько минут студент повернулся и остановил на Даниеле пристальный, проницательный взгляд. Даниель опустил голову, опасаясь заметить на лице соседа насмешку, какую привык видеть у всех, с кем его сводил случай. Юношу тяготил интерес незнакомца, и он уже представлял себе злое выражение его губ. Потом, осмелев, он поднял глаза и встретил добрую, дружескую, ободряющую улыбку.

Исполненный благодарности, Даниель отважился придвинуться к неизвестному другу, сказал, что погода хороша, а Люксембургский сад — чудесное место для гуляющих, которые желают отдохнуть.

Ах, эти чудесные беседы, рожденные неожиданной встречей и решающие порой дружбу всей жизни! Видишь человека в первый раз, случай свел тебя с ним, и ты вдруг раскрываешь свое сердце, отдаешься весь без остатка, охваченный внезапным, безотчетным довернем. И эта случайная исповедь доставляет тебе наслаждение, ты находишь особую прелесть в таком порыве, в таком внезапном вторжении постороннего в самую глубь твоей души.

Через несколько минут молодые люди знали друг друга так, будто не расставались с детства. Усевшись рядышком на скамье, они весело смеялись, как старые друзья.

Симпатия рождается и от сходства и от различия. Нового друга, без сомнения, привлекло беспокойное лицо Даниеля, его неловкость, кроткий и непохожий на других облик. Сам он был сильный и красивый, и ему нравилось покровительствовать беззащитным.

После короткой беседы они поняли, что побратались на всю жизнь. Оба они были сироты, оба избрали горький путь поисков истины и решили посвятить себя науке, оба могли рассчитывать только на самих себя. В этом они были схожи друг с другом, и мысли одного порождали у другого созвучный отклик.

Слово за слово, Даниель рассказал историю своей жизни, остерегаясь, однако, касаться той цели, ради которой отныне собирался жить. Впрочем, это не стоило ему большого труда: он спрятал свою тайну в святая святых сердца и хранил ее там, тщательно оберегая от посторонних взглядов.

Он узнал, что его товарищ отважно борется с нищетой. Прибыв в Париж без гроша в кармане, этот юноша, наделенный мужественным характером и незаурядным умом, решил стать одним из видных современных ученых. В ожидании, пока это ему удастся, он делал все, чтобы зарабатывать себе на жизнь, берясь за самую неблагодарную работу; а по вечерам учился, порой просиживая над книгами ночи напролет.

Они беседовали, поверяя друг другу с юношеским пылом все свои невзгоды, а тень под каштанами меж тем сгущалась. Теперь в темноте белели только передники и наколки нянюшек. Из уголков сада вперемежку со смехом доносился неясный гул голосов, замиравший вдали, в сумерках.

Ударили в барабан, последние посетители направились к воротам сада. Даниель и его товарищ поднялись и, не прерывая беседы, вместе направились к маленьким воротам, выходившим в те годы на улицу Руайе-Коллар.

Дойдя до улицы Анфер, они на минуту остановились, продолжая доверительную беседу. Но вдруг, оборвав себя на полуслове, юноша спросил Даниеля:

— Куда вы идете?

— Не знаю, — просто ответил Даниель.

— Как! У вас нет жилья, вы не знаете, где ночевать?

— Нет.

— Но вы хотя бы обедали?

— Боюсь, что нет!

Оба рассмеялись. Даниель был очарован.

Новый знакомый сказал попросту:

— Идемте со мной.

И он повел его к фруктовщице, у которой столовался. Она разогрела остатки рагу, и Даниель жадно их поглотил: он ничего не ел два дня.

Затем товарищ повел его в маленькую комнату в доме номер 7 в тупике Сен-Доминик-д’Анфер, где он жил. Теперь этот дом разрушен. Это было огромное здание с широкими лестницами и удлиненными окнами, в котором когда-то помещался монастырь; мансарды выходили окнами в сады, засаженные стройными деревьями.

Сидя перед открытым окном и глядя на черные тени вязов, молодые люди продолжали исповедоваться друг другу. В полночь они все еще болтали, взявшись за руки.

Даниель ночевал на маленьком диванчике, обитом красной материей, висевшей лохмотьями. Когда они потушили лампу, молодой человек спросил:

— Кстати, меня зовут Жорж Реймон. А вас?

— Мое имя, — был ответ, — Даниель Рембо.

V

На другой день Жорж представил Даниеля некоему литератору-издателю, для которого работал сам, и помог новому другу устроиться у него в качестве сотрудника энциклопедического словаря; кроме него, здесь гнули спину еще десятка три молодых людей. Они трудились у этого издателя, если можно так выразиться, на положении приказчиков: составляли заметки, считывали рукописи по десять часов в сутки и получали за это от восьмидесяти до ста франков в месяц, смотря по их заслугам. Хозяин прогуливался по конторе с видом классного наставника, надзирающего за учениками; он не давал себе труда прочитывать рукописи и подписывал их не глядя. Исполнение обязанностей надсмотрщика приносило ему доход примерно в двадцать тысяч франков в год.

Даниель принял предложенный ему неблагодарный труд с радостью и признательностью. Жорж, который ссудил ему все свои скромные сбережения, добился, чтобы фруктовщица давала Даниелю обеды в кредит, и снял для него комнату в тупике Сен-Доминик-д’Анфер, рядом со своей.

В течение первых двух недель Даниель был просто оглушен своей новой жизнью. Он не привык к такой работе, вечером у него голова шла кругом от дневных трудов. Он не имел времени отдаться своим мыслям.

Однажды, поутру в воскресенье, его охватило страстное желание увидеть Жанну — ведь впереди был целый свободный день. Ночью ему приснилась дорогая его сердцу покойница, он вновь почувствовал желание служить ей.

Тайком, не предупредив Жоржа, он вышел из дому и направился к бульвару Инвалидов.

Прогулка доставляла ему удовольствие. Его ноги одеревенели за те две недели, что он провел за столом, перелистывая старые книги; ему казалось, что он школьник на каникулах и должен завтра вернуться в коллеж.

Он не предавался больше пустым мечтам, а просто шел к Жанне и, как ребенок, радовался свежему воздуху и прогулке. По дороге от тупика Сен-Доминик-д'Анфер к бульвару Инвалидов все тешило его взгляд: никаких признаков грусти, ни малейшего следа тревоги.

Но когда он очутился перед решеткой особняка, его обуял внезапный страх. Что он будет здесь делать, что скажет и что ему ответят? Он едва не лишился чувств. Больше всего его смущало, как он объяснит свой визит.

Но он не хотел долго размышлять, боясь, чтобы мужество не изменило ему, и храбро позвонил, хотя все внутри у него дрожало.

Дверь открылась, он прошел через сад и, чувствуя себя еще более неловким, чем всегда, остановился на первой ступени лестницы. Передохнув, он решился поднять глаза.

Из особняка доносился громкий стук молотков: столяры исправляли двери в вестибюле, а маляры, повиснув вдоль фасада, скребли стены.

Удивленный и почти обрадованный, Даниель подошел к одному из рабочих и спросил, где г-н де Рион. Рабочий отослал его к консьержу, а тот сказал, что г-н де Рион только что продал особняк, а сам живет теперь на улице Прованс.

После смерти жены вдовец возненавидел этот дом, в котором еще, казалось, не отзвучали рыдания. В комнатах ему все еще чудился запах погребения, и, спускаясь по лестнице, он содрогался, так как ему все время слышалось, как скрипит гроб, стукаясь о ступеньки. Он решил перебраться отсюда как можно скорее.

Господин де Рион сообразил, что продажа особняка даст ему кругленькую сумму. К тому же он был не прочь покинуть бульвар Инвалидов и поселиться в самом центре великосветского квартала. Когда он вновь заживет холостяцкой жизнью, все увеселения будут у него под рукой. Он снял квартиру, занимавшую весь второй этаж, и поселился в ней.

Даниель получил новый адрес и, движимый желанием во что бы то ни стало увидеть Жанну, направился на улицу Прованс. Но во время этой длинной прогулки сердце его уже не билось так радостно: трудности, стоявшие перед ним, показались еще более непреодолимыми, будущее еще более ненадежным и страшным. Проливной дождь заставил его укрыться в подъезде, а затем ему пришлось шлепать по лужам, и, когда он поднялся по роскошной лестнице дома, где обитал г-н де Рион, он с ужасом заметил, что весь забрызган грязью.

Двери ему открыл Луи. Его невозмутимое лицо не выразило ни малейшего удивления: можно было подумать, что он не узнал молодого человека, но в уголках его губ таилась обычная еле заметная улыбка.

Он вежливо сказал Даниелю, что хозяина нет дома, но что он скоро вернется, затем проводил его в великолепную гостиную и оставил одного.

Даниель не решался сесть. Его ноги оставляли на ковре грязные следы, и он все стоял, боясь сдвинуться с места, потому что у него замирало сердце при виде каждого нового пятна, отмечавшего на полу его шаги. Подняв глаза, он увидел в огромном зеркале свое отражение во весь рост; собственная фигура показалась ему настолько нелепой, что он почти развеселился.

В глубине души юноша радовался обороту, какой принимали события. Он вовсе не желал видеть г-на де Риона и надеялся, что ему удастся обнять Жанну, а затем быстро исчезнуть до того, как вернется ее отец. Он озирался, тревожно прислушиваясь. Если бы до него донесся детский смех, он смело проник бы в комнату Жанны.

Так он стоял, пытаясь уловить какое-нибудь движение в доме, когда вдруг прозвенел звонок, и в прихожей зашуршало шелковое платье. Раздался женский смех. Гостья разговаривала с Луи вполголоса. Но слова не долетали до слуха молодого человека.

Через несколько мгновений снова послышался легкий шорох шелкового платья, дверь в гостиную открылась. и на пороге показалась молодая женщина.

Это была Юлия.

На ней было прелестное светло-серое платье, отделанное белым кружевом и бледно-голубыми лентами. Ее маленькое лукавое и дерзкое личико улыбалось в ореоле белокурых волос. Густой слой белил и румян на щеках придавал ей порочное очарование. Вместо шляпки голову украшала соломенная повязка, в которую были воткнуты васильки.

У Юлии были неприятности. Предстояла продажа обстановки за долги, и она вспомнила о г-не де Рионе, которого не видела уже две недели. Ей больше не к кому было обратиться, и эта роль просительницы приводила ее в бешенство.

Сделав несколько шагов и оказавшись посреди гостиной, она встретилась лицом к лицу с Даниелем и чуть не задохнулась, пытаясь подавить приступ веселого смеха.

Перед ней стоял, широко расставив ноги, растерянный долговязый юноша с длинным лицом и волосами соломенного цвета, показавшийся ей самым нелепым и несуразным существом на свете. Ее душил смех.

Она поспешила скрыться в соседней комнате, откуда послышался ее безудержный хохот. Но тут снова раздались голоса.

Теперь это был г-н де Рион. Он обменялся несколькими словами с Луи, потом вдруг разгневался и шумно распахнул двери гостиной.

Даниель совсем съежился, не переставая думать о том, что он скажет, что ему ответят. Он забился в уголок в тревожном ожидании.

Но г-н де Рион его даже не заметил. Он стремительно прошел через гостиную прямо в соседнюю комнату, где укрылась Юлия. Сейчас он и в самом деле был возмущен дерзостью этой девки. Тело его жены еще не остыло, и из трусости он поневоле вел себя добродетельно.

Даниель и не думал прислушиваться к разговору, но донесшиеся до него слова были сказаны достаточно громко.

— Чего вы хотите? — гневно спросил г-н де Рион.

— Видеть вас, — спокойно ответила Юлия.

— Я запретил вам приходить ко мне. Особенно сейчас, когда я в трауре.

— Так вы хотите, чтобы я ушла?

Господин де Рион, казалось, не слышал. Он крикнул еще громче:

— Ваше присутствие здесь неуместно. Я думал, что у вас больше сердца и здравого смысла!

— Ну, так я уйду!

И она рассмеялась, похлопывая себя по бедрам, делая вид, что собирается уйти.

Господин де Рион вышел из себя. Он повторял на разные лады, что она не должна была появляться у него в доме, она же непрерывно угрожала, что сейчас уйдет, но г-н де Рион продолжал свое, а Юлия все не уходила.

Затем крики смолкли. Голоса зазвучали спокойнее и мягче. Потом перешли в шепот. И, наконец, раздался звук поцелуя.

Даниель не захотел ждать дольше. Он вышел в прихожую, где увидел Луи, который сказал ему с достоинством, без улыбки:

— Полагаю, что господин де Рион не сможет принять вас сегодня.

Уже открывая двери, Даниель спросил:

— Надеюсь, что мадемуазель Жанна не живет здесь?

Луи был так поражен этим вопросом, что едва не утратил своего великолепного самообладания.

— Нет, нет, она у своей тетушки, госпожи Телье.

Даниель спросил у Луи адрес этой женщины. Она жила на Амстердамской улице.

Господин де Рион понимал, что ему не следует оставлять дочь у себя. К тому же он был не прочь за-> ранее избавиться от свидетеля, который впоследствии мог бы стать помехой. И наобум, не заботясь нимало о будущем дочери, он отдал ее сестре. «Ей будет лучше в твоем доме, — заявил он г-же Телье, — для воспитания девушки нужен женский глаз. Будь у меня сын, я оставил бы его у себя». Это была ложь, потому что он просто хотел развязать себе руки.

Даниель ушел, мысленно повторяя полученный адрес. Он умирал от голода и усталости, но, не желая медлить ни минуты, устремился на Амстердамскую улицу.

Небо прояснилось после ливня, яркое солнышко уже высушило мостовую. Молодой человек почистил забрызганные брюки и локтем стер со шляпы следы дождевых капель.

Госпожа Телье жила в одном из новых огромных домов с плоским фасадом и безвкусными лепными украшениями на нем. Высокие узкие ворота вели во двор, в котором едва хватало места для цветочной клумбы.

Даниель решительно направился к воротам. Но здесь его чуть не сбила с ног выкатившаяся с грохотом коляска. Он едва успел отскочить на узенький тротуар внутри двора.

В коляске он увидел даму лет двадцати пяти — тридцати, которая скользнула по нему презрительно-равнодушным взглядом. Она была нарядно одета, очень крикливо и богато. Она походила на Юлию или по крайней мере старалась на нее походить своими манерами и туалетами.

Даниель обратился к горничной, стоявшей на крыльце и глядевшей вслед удаляющейся коляске. Он сказал ей, что хочет видеть г-жу Телье.

— Она только что уехала, — ответила горничная, — разве вы ее не видели?

Даниель был в замешательстве. «Итак, — подумал он, — эта вычурно одетая дама — новая мать Жанны!» При этой мысли он ощутил какой-то смутный страх.

Сестра г-на де Риона уже в шестнадцать лет была честолюбивой и весьма практичной особой, она желала взять у жизни как можно больше наслаждений. Рассматривая брак как некую арифметическую задачу, она решила ее с точностью математика.

Отличаясь расчетливым умом, она безошибочно угадывала, в чем состоит ее выгода. Вопросы морали ее не тревожили, к велениям сердца она не прислушивалась. Ограниченная во всем, что касалось страстей и чувств, она проявляла большую сообразительность, когда надо было распоряжаться собственным телом и имуществом. Вот почему мадемуазель де Рион возненавидела аристократию — класс, из которого сама вышла. Она утверждала, что в этом кругу мужья только и делают, что проматывают состояния, а жены очень скоро остаются с какими-нибудь двумя десятками платьев. На жену брата она смотрела со снисходительной жалостью — в ее глазах Бланш была дурочкой, потому что вышла замуж за человека, который приберегает для себя одного все удовольствия.

Сама она, не раздумывая, вышла замуж за промышленника, отлично понимая, что он будет работать на нее всю жизнь, предоставив ей одной черпать из денежного мешка. И она действительно черпала из него полными горстями, твердо уверенная, что он неистощим. Ее расчет целиком оправдался. У г-на Телье остались замашки выскочки, он все время приумножал богатство, сам не пользуясь им никогда. Когда г-жа Телье была с хорошем расположении духа, она прекрасно отдавала себе отчет, что в их супружестве она играет роль г-на де Риона.

Однако и у нее были свои заботы. Промышленник метил в политические деятели. Он поговаривал о депутатском кресле. В глубине души она предпочла бы, чтобы он не ввязывался не в свое дело.

Меж тем она стала законодательницей мод, и это звание обходилось недешево. За ней укрепилась слава восхитительно-экстравагантной женщины; она не боялась впадать в крайности, придавая пышности нарядов изысканную элегантность.

Она страстно ненавидела Юлию и ей подобных, так как порой была вынуждена им подражать; чтобы избегнуть этого, она старалась их перещеголять, утрируя все ухищрения моды и тем самым задавая тон. Так эта светская дама безумствовала, расточая деньги, и все женщины Парижа стремились не отстать от нее в безумствах.

Однажды на скачках ее оскорбили, приняв за уличную девку. Она пришла в негодование, расплакалась, объяснив, кто она такая, потребовала извинений. Но в глубине души была польщена.

Увидев ее мельком, Даниель интуитивно догадался обо всем; он продолжал стоять на месте, не смея ни о чем расспрашивать горничную.

Но горничная оказалась славной девушкой. Увидев улыбку на ее лице, он все-таки спросил:

— Простите, мадемуазель Жанна де Рион дома?

— Нет, — ответила горничная. — Она постоянно вертелась под ногами у барыни, а барыня слишком нервна, чтобы терпеть подле себя ребенка.

— Где же она теперь?

— Неделю тому назад ее поместили в монастырь.

Даниель был озадачен. Он робко спросил:

— А она долго пробудет в монастыре?.. Когда вернется?

— Да не знаю, — ответила горничная, начиная терять терпение. — Думаю, что барыня продержит ее там лет десять.

VI

Прошло двенадцать долгих лет.

За все это время в жизни Даниеля не произошло никаких событий. Дни следовали за днями, размеренные, похожие друг на друга, а когда он начинал вспоминать, годы казались ему месяцами. Он жил, замкнувшись в себе, уединенно, находя отраду в завете умершей, ставшем для него путеводной звездой. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он видел перед собой Жанну. Эта навязчивая идея самопожертвования помогла ему стать выше будничных и грязных житейских дел. Всегда и всюду его охранял образ белокурой девочки, которая осталась в его памяти малюткой с ангельской улыбкой.

В нем чувствовалась внутренняя сосредоточенность, присущая священникам, все помыслы которых устремлены к богу. Если на улице к Даниелю неожиданно обращались с вопросом, ему приходилось делать усилие, чтобы спуститься с небес на землю и понять, что происходит.

Он больше не был прежним неловким юношей, на лице которого всегда был написан испуг и который не знал, куда девать руки и ноги. Это был мужчина приятный в обращении, чуть сутуловатый, прелесть его улыбки заставляла забывать, что он некрасив. Впрочем, женщинам он не нравился, потому что не умел поддерживать с ними беседу и в их присутствии становился опять неловким, как прежде.

Почти восемь лет он проработал в энциклопедическом словаре. Этот анонимный труд был ему по душе. Он испытывал особую радость, когда сидел в своем уголке в конторе, зная, что никто не потревожит его здесь, что для всех он остается неизвестным. Он предпочитал в такой обстановке ожидать дня, когда придется вступить в борьбу.

Иногда он отрывался от книг и погружался в мечты. Он представлял себе, как Жанна выйдет из монастыря, как он наконец ее увидит. Эти минуты были для него чудесным, утешительным отдохновением. Все остальное время Даниель работал, как машина. Он свел свои служебные обязанности к почти механической работе, чтобы иметь возможность думать на свободе.

Издатель словаря скоро понял, какую выгоду можно извлечь из этого юноши, который трудился, как каторжный, никогда не жалуясь, неизменно сохраняя на лице блаженную улыбку. Ловкий делец уже давно ломал голову над тем, как зарабатывать свои двадцать тысяч франков, не появляясь при этом в конторе. Ему надоело надзирать за своими узниками. Даниель оказался для него драгоценной находкой. Понемногу он возложил на него управление всеми делами, распределение работы между служащими, просмотр рукописей, специальные изыскания. За две сотни франков в месяц хозяин разрешил трудную задачу: слыть автором монументального труда и никогда не браться за перо.

Даниель был рад этой кабальной работе. Его товарищи все меньше и меньше утруждали себя, потому что за их спиной больше не стоял грозный хозяин, и Даниелю пришлось самому делать за них часть работы.

Таким путем он приобрел обширные познания; благодаря недюжинным умственным способностям он удерживал в голове и систематизировал разнообразные сведения, с которыми приходилось иметь дело, и энциклопедия, которую он составлял чуть ли не один, запечатлелась у него в мозгу. Эти восемь лет непрерывных исследований превратили его в одного из самых образованных молодых людей во Франции. Скромный, исполнительный служащий стал первоклассным ученым.

С наибольшим жаром он отдавался изучению математических и естественных наук. Оставив себе всю научную часть словаря, он и по вечерам работал дома, стремясь сформулировать основные положения естественных наук. В том целомудренном уединении, в каком он обитал, лелея в душе только образ шестилетнего ребенка, он проникся особой любовью к анализу и начал изучать порывы собственного пылкого сердца.

Много раз Жорж Реймон уговаривал его бросить неблагодарное место в редакции, где он растрачивает лучшую часть самого себя. Он предлагал вместе с ним написать серьезный труд. Но Даниель не искал свободы, он хорошо себя чувствовал в этой кабале, дававшей ему то, что он хотел, — всепоглощающую работу, в которую можно уйти с головой.

Жорж больше не был тем горемыкой, который скромненько читал, сидя на скамье Люксембургского сада. Он так энергично расталкивал всех локтями, что наконец добыл место под солнцем. Он стал известен в научных кругах благодаря серьезным работам по некоторым вопросам естествознания.

Наконец настал день, когда Даниель решился покинуть контору и принять предложение Жоржа. Энциклопедический словарь был почти закончен и подготовлен к печати, недоставало только нескольких выпусков, да и то материалы к ним были уже подобраны.

С этих пор молодые люди больше не расставались. Впрочем, с самой первой встречи дружба их не остывала. Они вместе написали несколько отчетов о своих исследованиях, имевших громкий успех. Даниель согласился разделить гонорар, но ни за что не хотел подписать свое имя. Готовясь к настоящему делу — созданию счастья Жанны, — он считал весь прошедший период потерянным временем. Он мужал, приобретал знания, не имея при этом в виду какой-либо цели, но лишь для того, чтобы не сидеть без дела.

Сделавшись известным, чуть ли не знаменитым, Жорж перебрался на улицу Суфло и занял там целую квартиру. А Даниель не захотел покинуть старый дом в тунике Сен-Доминик-д'Анфер. Он хорошо чувствовал себя здесь, в этом затерянном уголке, куда не доносились городские шумы. Сердце его радостно билось, как только он поднимался по выщербленным ступеням широкой лестницы. Узкая, высокая комната походила на склеп, и это ему нравилось, он запирался в ней, забывая весь мир. Расстаться с ней он согласился бы только, если бы мог помчаться отсюда прямо к Жанне. Он любил небо и деревья, видневшиеся в окно, потому что часто любовался ими, когда грезил о своей дорогой дочурке.

Целых двенадцать лет прожил он в этой тихой комнате. Все в ней было проникнуто его любимой мечтой, и он горевал при одной мысли, что придется ее покинуть. Ему казалось, что нигде в другом месте каждая мелочь не будет так красноречиво говорить ему о Жанне, как здесь.

Иногда по вечерам Жорж провожал Даниеля до дома. Они долго и тепло вспоминали первые годы совместной жизни и дружбы.

В то время они жили одни, только изредка видя посторонних. И в тиши уединения их взаимное безотчетное тяготение переросло в сознательное уважение и любовь. Они горячо привязались друг к другу, и их разум заключил союз с сердцем.

Даниель питал к Жоржу чисто братское чувство. В открытом характере друга было что-то надежное, он оценил его твердость и сердечность. Жорж был третьей привязанностью в его жизни, и Даниель порой задавал себе вопрос, что бы с ним стало, если бы на его пути не встретился Жорж.

При этом Даниель совсем не имел в виду ту материальную помощь, какую ему в свое время оказал друг. Испытывая постоянную потребность любить и быть любимым, он благодарил судьбу за то, что она послала эту великую дружбу, помогавшую ему жить.

Жорж принадлежал к более хладнокровным натурам и не нуждался в излияниях. Он считал Даниеля ребенком и любил его, как старший брат. Он очень скоро понял, на какую глубокую любовь способно сердце Даниеля, какая преданная душа таится в этом нескладном теле, и перестал замечать недостатки его внешности. Когда над другом потешались, он не мог взять в толк, как это находятся люди, которые не ценят его возвышенного ума и чуткой души.

Жорж понял, что Даниель скрывает что-то в тайниках своего сердца. Но никогда не расспрашивал его, не побуждал к откровенности. Он знал, что Даниель сирота, что какая-то святая женщина подобрала и воспитала его и что. эта женщина скончалась. Этого было достаточно для Жоржа. Он был убежден, что друг может таить от него только чистые помыслы.

Все эти двенадцать лет раз в месяц Даниель отправлялся на Амстердамскую улицу. Он никогда не входил в дом, а только бродил вокруг, изредка решаясь осведомиться о Жанне.

В такие дни он вставал спозаранку. Он шел пешком доброе лье. Шел быстрыми шагами, счастливый тем, что идет один по улицам и что рядом с ним нет даже Жоржа, и где-то в глубине его души таилась надежда, что он увидит сегодня своего ребенка.

Он направлялся к дому г-жи Телье, долго прогуливался взад и вперед по тротуару, глядя издали на парадную дверь. Затем подходил ближе, ожидая появления кого-нибудь из слуг. Если было не к кому обратиться, он возвращался грустный и обескураженный домой или отваживался зайти к консьержу, который обычно встречал его нелюбезно, окидывая недоверчивым взглядом.

Но зато какая была радость, если удавалось остановить кого-нибудь из обитателей особняка и вволю расспросить! Он научился лукавить, придумывал целые истории, чтобы самым естественным образом навести разговор на мадемуазель Жанну, и с тревогой ждал, что ему ответят. Когда ему говорили: «О, она цветет, стала совсем большая и красивая!» — ему хотелось горячо благодарить тех, от кого он это слышал, как будто они поздравили его с успехами его собственного ребенка.

Домой он возвращался словно пьяный, расталкивая прохожих, еле удерживаясь, чтобы не петь, и душа его ликовала. Он шатался по предместьям, строя воздушные замки; обходил все окрестности, блаженно улыбаясь, закусывал в кабачке и, весь в пыли и грязи, только поздно вечером возвращался в тупик Сен-Доминик-д’Анфер, изнемогая от усталости, но счастливый.

Жорж привык к этим вылазкам. Вначале, когда друг возвращался домой, он над ним подшучивал, даже слегка журил. Но так как повеса хранил упорное молчание, Жорж лишь молча улыбался при каждом его выходе из дому, а сам думал: «Ну, что ж, значит, Даниель отправился к своей возлюбленной».

Однажды, когда молодей человек вернулся, запыхавшись, с сияющим лицом, он взял его руки в свои и отважился спросить:

— Скажи, она хороша?

Даниель ничего не ответил, но взглянул на него с таким удивлением и обидой, что Жорж почувствовал всю бестактность своего вопроса и с этого дня стал благоговейно чтить тайну друга. Он сам не знал почему, но, видя, как Даниель возвращается после целого дня отсутствия, начинал любить его еще больше.

Так они жили бок о бок, не нуждаясь ни в ком. Вначале они иногда принимали у себя соседа, молодого человека по имени Лорен, чьи помыслы были устремлены на то, чтобы разбогатеть. Они поддерживали это знакомство, так как не могли выставить Лорена за дверь, но его желчное лицо и бегающие глазки не нравились им и даже вызывали недоверие.

В Лорене угадывался будущий интриган, который только ждет случая, чтобы развернуться. Он любил говорить, что в жизни прямая дорога — самая длинная. Нет ничего нелепее, чем стремиться к карьере врача или юриста: они трудятся, как каторжные, но зарабатывают гроши. А Лорен мечтал поскорее выбиться в люди и покамест выжидал, разнюхивал, похваляясь приятелям, что в один прекрасный день сразу станет богачом.

Так и случилось. Он что-то толковал о карточных выигрышах, о биржевых сделках. Все же друзьям не было ясно, откуда у него взялись деньги. Вскоре он пустился во всевозможные дела, поместил капитал в какие-то промышленные предприятия; ему везло, и за несколько лет он нажил огромное состояние.

Даниель и Жорж, узнав кое-какие сомнительные подробности о его делишках, были очень рады, что больше с ним не встречаются. Он жил теперь на улице Тетбу, и ему было ненавистно самое воспоминание о тупике Сен-Доминик-д’Анфер.

Тем не менее однажды он явился к ним с визитом, чтобы похвастаться роскошным костюмом и цветущим видом. Удовлетворенное честолюбие сделало его почти красивым малым. А богатство придало уверенность взгляду, даже желчь отлила от лица.

Оба друга приняли его весьма холодно. Больше он у них не появлялся.

Даниель и Жорж не нуждались в посторонних. Их объединяла взаимная любовь и общность духовных интересов. Никогда ни одному из них не приходило в голову, что другой может его когда-нибудь покинуть.

VII

Однажды утром Даниель отправился на Амстердамскую улицу и, когда вернулся вечером, объявил Жоржу, что уезжает завтра, возможно — навсегда.

Он узнал накануне, что Жанна окончила монастырский пансион и теперь живет у тетки. Эта новость повергла его в настоящее безумие. Он был одержим лишь одной мыслью: проникнуть в дом, где живет боготворимая им малютка, и там обосноваться.

Он начал изыскивать средства, изобретать пути и сразу перешел к действиям. Ему удалось разузнать, что г-ну Телье, который попал наконец в Законодательный корпус, требуется секретарь, и у него в голове тут же созрел план. Он бросился за рекомендациями к автору словаря, который не забыл, чем обязан своему помощнику, и обещал за него похлопотать.

Даниель должен был представиться депутату на следующий день и не сомневался, что будет принят.

Болезненно задетый Жорж смотрел на Даниеля и не находил слов.

— Но ведь мы не можем так расстаться, — наконец произнес он. — Начатой работы хватит на долгие годы. Я рассчитывал на тебя, мне нужна твоя помощь… Куда же ты хочешь уйти? Что собираешься делать?

— Хочу поступить секретарем к одному депутату, — просто ответил Даниель.

Ты — секретарь депутата?! — Жорж рассмеялся. Да ты шутишь! Ведь не станешь ты жертвовать прекрасной карьерой, открывающейся перед тобой, ради ничтожного, неблагодарного места! Подумай, ведь перед нами блестящее будущее!

Даниель равнодушно пожал плечами, а губы его тронула насмешливая, презрительная улыбка. Что значила для него слава! Разве его будущее не заключалось в счастье Жанны! Он жертвовал ей всем без сожаления; он опустится ступенькой ниже, согласится на более зависимое положение, на порабощение мысли, но зато будет иметь возможность спокойно следить за ребенком, которого ему доверили.

— Так, значит, ты больше не хочешь заниматься своим заветным трудом? — настойчиво повторял Жорж.

— У меня теперь другой заветный труд, — мягко ответил Даниель, — и я ухожу, чтобы отдаться ему. Не спрашивай меня: придет день, когда работа будет завершена, и я все тебе расскажу. Только не жалей меня. Двенадцать лет я ждал своего счастья, — и вот оно пришло сегодня. Ты знаешь меня, знаешь, что я не способен на глупый или постыдный поступок. Пусть тебя не беспокоит мой отъезд, пойми же, что я обрел то, что искал, и смогу наконец выполнить свое жизненное назначение.

Вместо ответа Жорж крепко пожал ему руку. Он понял, что разлука неизбежна: в словах Даниеля звучал такой благородный пыл, что Жорж угадал в этом внезапном отъезде какое-то беспредельное самоотречение друга.

На другой день, не сдерживая слез, Даниель покинул Жоржа. Он провел ночь без сна, приводя в порядок комнату, говоря последнее прости стенам, в которые больше не вернется. Его сердце радостно билось, хотя он ощущал неясную грусть, грусть, какую испытывают чувствительные люди, покидая жилище, где они жили надеждами и страдали.

На улице он на минуту задержал Жоржа.

— Я буду тебя навещать, если смогу, — быстро проговорил он. — Не сердись на меня и работай за двоих.

И он поспешил прочь. Ему не хотелось, чтобы друг его провожал.

Мысли роились в голове Даниеля, так что он и не заметил, как дошел до Амстердамской улицы.

Воспоминания сменялись помыслами о будущем: он то видел умирающую г-жу де Рион, то с необычайной четкостью вновь переживал месяц за месяцем все истекшие годы, пытаясь в то же время представить себе череду предстоящих событий.

Но неизменно во всех его мечтах царил образ Жанны, образ маленькой девочки, играющей на песке, той, что он видел в последний раз в саду особняка на бульваре Инвалидов. И нежность горячей волной разливалась у него в груди.

Ведь эта девочка в самом деле принадлежала ему; она была вручена ему как драгоценное наследство самой матерью. Он удивлялся, как могли у него похитить Жанну на такой долгий срок; он возмущался и тут же успокаивался при мысли, что теперь ему ее возвратят. Она будет принадлежать ему одному. Он будет боготворить дочь, как боготворил мать, стоя перед ней на коленях, поклоняясь, как святой. Он бредил наяву оттого, что все его существо жаждало самоотречения.

Любовь переполняла, душила его. В течение двенадцати лет он держал сердце на замке, умеряя его порывы; довольствовался ролью машины, ждал безмолвно, бесстрастно и пассивно. И вот наступило пробуждение, бурное пробуждение страсти. Все это время в Даниеле происходила скрытая, непрестанная работа; потребность в любви, не находя выхода, сосредоточилась на одной навязчивой идее. Чувства обострились до крайности; при одной только мысли о Жанне он ощущал желание пасть на колени.

Даниель опомнился в кабинете г-на Телье, не соображая, как здесь очутился. Он услышал голос лакея, говорившего: «Посидите, пожалуйста, господин Телье сейчас придет!» — и сел, стараясь успокоиться.

Те несколько минут, что он провел один, пошли ему на пользу. Застань он здесь своего будущего патрона, он пробормотал бы что-нибудь невнятное. Даниель поднялся и прошелся по кабинету, разглядывая шкафы с книгами; все кругом, даже письменный стол, было заставлено безделушками. Эти вещи, несомненно очень дорогие, показались ему крайне безвкусными.

На полочке стояла изящная белая мраморная статуэтка, изображавшая Свободу, которую Даниель принял бы за Венеру, если бы не фригийский колпак, кокетливо сидевший на вьющихся волосах.

Молодой человек с любопытством рассматривал эту безделушку, недоумевая, зачем она здесь, как вдруг услышал чей-то кашель.

Вошел г-н Телье.

Это был тучный мужчина с широким лицом и круглыми выпуклыми глазами. Голову он держал высоко. Свои слова сопровождал одним и тем же движением правой руки.

Даниель коротко объяснил ему, кто он такой и чего хочет.

— A-а! Хорошо! — ответил депутат. — Мне говорили о вас, и я думаю, мы с вами придем к соглашению. Садитесь, прошу вас.

Сам г-н Телье опустился в кресло перед письменным столом.

Господина Телье нельзя было назвать дурным человеком, и он порой проявлял известную смекалку. Стоило нажать какие-то пружины, и в голове у него начинали вращаться три-четыре напыщенные идейки, точно маленькие фигурки на крышке шарманки.

Зато, когда эти идейки дремали, в голове г-на Телье зияла такая пустота, что вчуже становилось страшно.

У него был, пожалуй, лишь единственный порок — он мнил себя великим политиком. Он разглагольствовал с важным видом и управлял государством, как привратница управляет своей швейцарской, повторяя всегда одни и те же фразы, в которых две-три мыслишки тонули в потоке пустословия. Впрочем, он был вполне чистосердечен и мирно уживался с собственной глупостью.

Еще с детства он привык с нелепой значительностью распространяться о народе и о свободе. Позднее, когда он достиг полного благосостояния и оказался хозяином сотен рабочих, он продолжал произносить прежние филантропические речи, не задумываясь над тем, что лучше поменьше говорить, но зато увеличить плату рабочим. Но народ и свобода были для него абстрактными понятиями, кои надлежало любить платонически.

Став владельцем огромного состояния, он решил жить впредь только для собственного удовольствия и принялся хлопотать, чтобы его избрали депутатом.

Отправляясь в палату, он радовался, как ребенок. Там он благоговейно выслушивал пышные слова, длинные бессодержательные фразы, которые так ему нравились, а возвращаясь вечером домой, был убежден, что спасает Францию.

Господин Телье записался в оппозицию из любви к искусству. К тому же это придавало ему в собственных глазах необыкновенную значительность. Он считал себя той необходимой препоной, которая сдерживает натиск тирании. Его удивляло, что на улице прохожие не падают перед ним ниц и не называют родным отцом.

Впрочем, он никому не причинял беспокойства — ни правительству, ни оппозиции — и вел себя в иных случаях так глупо, что многие считали его подкупленным. Но на беднягу не нашлось бы покупателя, потому что он расценивал себя очень высоко, а стоил совсем мало. По существу это был дурак, а совсем не интриган.

Иногда ему случалось выступать в Законодательном корпусе и произносить там длиннейшие речи. Однажды он не без успеха выступил по вопросу, связанному с промышленностью, потому что промышленность была его стихией. Но честолюбивые мечты влекли его дальше, к грандиозным принципиальным спорам; когда же представлялся случай для таких споров, он жалко топтался на одном месте, повторяя общие места демократических деклараций.

Жена делала все возможное, чтобы помешать ему попасть в палату.

Ее тщеславие находило удовлетворение в роскоши и блеске, и она предпочитала, чтобы г-н Телье держался в тени. Со своей стороны он заявил, что не мешает ей развлекаться, но зато будет предаваться развлечениям на свой лад. И каждый из них стал жить по-своему. Раздраженная жена выставляла напоказ самые эксцентричные наряды и бросала деньги на ветер; муж во всеуслышание порицал роскошь, расхваливая спасительную республиканскую умеренность и упиваясь собственными человеколюбивыми сентенциями. Мания жены стоила мании мужа.

Честолюбие г-на Телье неудержимо росло, и теперь он мечтал стать писателем. Он задумал огромный труд по политической экономии, но очень скоро в нем запутался. Вот тогда ему и понадобился секретарь.

Даниель выказал себя очень скромным и предупредительным. Он принял все условия, какие г-ну Телье заблагорассудилось предложить; к тому же Даниель почти не слышал, что говорит депутат, так ему не терпелось скорее переселиться в его дом.

— Да, совсем позабыл, — сказал депутат, когда они обо всем уговорились. — Раз нам предстоит жить вместе, между нами не должно быть никаких недомолвок. Каждый человек свободен в своих убеждениях, и я не хотел бы, чтобы вы вступали в сделку со своей совестью… Но каковы ваши политические взгляды?

— Мои политические взгляды? — переспросил ошеломленный Даниель.

— Да. Вы либерал?

— О, конечно либерал. Самый отъявленный либерал, — поспешил его заверить молодой человек, к счастью вспомнивший о мраморной статуэтке.

И он невольно повернул голову к полочке.

— Вы ее видели? — многозначительно спросил г-н Телье.

Он поднялся с кресла и взял фигурку в руки.

— Это Великая Мать, — напыщенно добавил он. — Святая Дева человечества, которая должна возродить народы.

Даниель смотрел на него с любопытством, недоумевая, как можно по такому ничтожному поводу бросаться столь возвышенными словами. Депутат любовно глядел на мрамор, как ребенок, забавляющийся куклой. Однажды мраморная фигурка исчезла из его комнаты, он тщетно искал ее в течение нескольких часов: оказалось, что Жанна, на один день приехавшая домой из монастыря, схватила Свободу и баюкает ее как куклу.

Глядя на взволнованное лицо г-на Телье, Даниель понял, что эта фигурка соответствовала представлению хозяина дома о властной, могущественной богине. Свобода, которую он требовал во весь голос, была для него такой вот мраморной миниатюрной, улыбающейся гризеткой. Вернее, это была карманная Свобода.

Наконец г-н Телье решил вернуться в свое кресло. Он окончательно договорился с Даниелем и пустился теперь в сумбурные политические разглагольствования. С этой минуты молодой человек приступил к роли бессловесного манекена.

Но, к неудовольствию оратора, посреди длинного периода его прервал громкий смех, донесшийся из соседней комнаты.

— Дядя! Дядя! — звал молодой веселый голос. Дверь шумно распахнулась.

В комнату вихрем влетела высокая девушка и, подбежав к г-ну Телье, показала ему двух диковинных птичек в золоченой клетке, которую она держала в руках.

— Посмотрите только, дядя, — воскликнула она, — какие они красивые, у них красные переднички, желтая пелеринка и черный хохолок!.. Мне их только что подарили.

И она засмеялась, запрокинув голову, чтобы лучше разглядеть своих узниц, — ее движения были полны пленительной грации.

Она была взрослой девушкой, но казалась ребенком. С ее появлением в строгом кабинете сразу стало больше воздуха и света; от белого платья исходило нежное сияние, личико розовело, как утренняя заря. Она ходила взад и вперед по кабинету, размахивая клеткой, занимая собой всю комнату, распространяя вокруг свежий аромат юности и красоты. Потом она вдруг выпрямилась, сразу став серьезной и гордой в неосознанной высокомерной прелести своего девичества, глаза ее казались глубже, лоб выше.

Это была маленькая Жанна.

Маленькая Жанна!.. Даниель встал, весь дрожа, и смотрел на свою дорогую дочь с каким-то благоговейным страхом. Он никогда не задумывался над тем, что она может вырасти, всегда представлял ее себе такой, какой оставил, и думал, что, когда наконец ее увидит, ему придется наклониться, чтобы поцеловать в лоб.

И вот она выросла, стала красивой и надменной. Он уловил в ней сходство с темп женщинами, которые насмехались над ним. Ни за что на свете не решился бы он приблизиться к ней и поцеловать. Он едва не потерял сознания при мысли, что она его заметит.

Ему подменили дочь. Он мечтал встретить ребенка, а с этой взрослой прелестной особой, которая так весело смеется и кажется такой высокомерной, он никогда не посмеет заговорить. В первую минуту он от удивления позабыл, зачем пришел и что завещала ему покойная.

Он отступил в угол и стоял, не зная, куда девать руки. Несмотря на охватившее его волнение, он не мог отвести глаз от лица девушки; она, несомненно, походила на мать, какой та была в расцвете лет, и он почувствовал, что на душе у него потеплело.

Жанна, принужденная выслушать упреки дядюшки, даже и не заметила Даниеля.

Господин Телье, недовольный тем, что его прервали, строго смотрел на нее, готовый рассердиться. Ему не нравились девушки с бойкими манерами, которые только мешали течению его мыслей.

— Господи боже! Вы врываетесь как ураган! Вы ведь не в пансионе. Ведите же себя благоразумно!

Обиженная Жанна приняла степенный вид, и лишь презрительная улыбка чуть тронула ее розовые губки. Чувствовалось, что в ней кипит возмущение, которое ей приходится сдерживать. Несомненно, проницательная девушка давно раскусила глупость дядюшки, и только ее глаза лукаво улыбались, протестуя против навязанной ей чопорности.

— Тем более, — внушительно добавил г-н Телье, — что у меня сидят посторонние.

Жанна обернулась, ища глазами посторонних, и заметила в уголке Даниеля. Несколько секунд она разглядывала его с любопытством, потом недовольная гримаска показалась на ее лице. До сих пор все представления девушки о мужчинах ограничивались изображениями святых в церкви, но этот худощавый, неловкий молодой человек с резкими чертами лица отнюдь не напоминал святых из молитвенников с их чистым профилем и шелковой бородой.

Даниель опустил голову под ее взглядом, чувствуя, как краска заливает его лицо; он страдал. Возможно ли, чтобы встреча, о которой он столько лет мечтал, стала для него источником такой муки? Даниель вспомнил, с какими чувствами отправлялся на Амстердамскую улицу, как, опьяненный своей мечтой, воображал, что схватит Жанну на руки и унесет с собой. А теперь он стоит здесь, трепеща перед этой девушкой, и слова застревают у него в горле.

Но какая-то сила толкала его к Жанне. После той неловкости, какую он почувствовал в первые мгновенья, он испытывал теперь непреодолимое желание упасть перед ней на колени. Его останавливало не присутствие г-на Телье, потому что он совершенно позабыл, где находится, — его пригвождало к месту отрезвляющее ощущение действительности.

Он понял, что Жанна его не узнала. От него не укрылась гримаска девушки, и горькое чувство стыда наполнило сердце: Жанна его не полюбит никогда. А это означает, что Даниель никогда не станет для нее отцом, а она для него — дочерью.

Все эти мысли кружились у него в голове; меж тем слегка сконфуженная Жанна потопталась на месте, затем снова подняла клетку и выскользнула из комнаты, не сказав дяде ни слова.

— Мой молодой друг, — продолжал г-н Телье, как только Жанна вышла, — я остановился на теоретическом вопросе об ассоциации. Если объединить двух рабочих…

И он говорил без передышки битый час. Даниель, не слушая, утвердительно кивал головой. И в полном смятении, отдаваясь своим мыслям, бросал украдкой взгляды на дверь, за которой скрылась Жанна.

VIII

На следующий день Даниель поселился у г-на Телье. Он занимал на пятом этаже довольно просторную угловую комнату с окном, выходившим во двор. По утрам, с восьми часов до полудня, он должен был работать в кабинете. В его обязанности входило писать по нескольку писем в день и выслушивать бесконечные речи депутата, казалось, проверявшего, какое впечатление производят его выступления на секретаря. После полудня он приводил в порядок сочинение, в котором погряз г-н Телье. Вечером он был свободен.

Даниель выразил желание обедать у себя в комнате, и в первые дин обитатели дома даже не замечали его присутствия: он быстро и бесшумно проходил в кабинет, потом запирался у себя, и его не было ни слышно, ни видно.

Однажды вечером он отправился навестить своего друга. Жорж нашел, что у него усталый и озабоченный вид. Даниель не рассказывал о своей жизни в доме Телье, но с волнением говорил о прошлом. Жорж понял, что Даниель ищет спасения в воспоминаниях. Неуверенным тоном он предложил ему снова поселиться вместе и продолжать их прежнюю работу. Но Даниель с возмущением отверг его предложение.

В эти первые грустные дни им владело одно желание: проникнуть во внутренний мир Жанны, понять, что сделали из его дорогой дочурки. Она стала совсем другой, и он спрашивал себя, что представляет собой эта взрослая незнакомая девушка с презрительной улыбкой на губах.

Он стал тайком наблюдать за Жанной. Неотступно следил за ее поведением, стараясь истолковать каждый жест, каждое слово. Его огорчало, что он не может с ней сблизиться. Лишь изредка Даниелю удавалось видеть, как она проходит по комнатам, смеется, быстро говорит о чем-то. Но он не решался вторгаться в ее жизнь. Девушка казалась ему недоступной, излучающей ослепительный свет; когда она представала перед ним в сиянии красоты и молодости, он чувствовал себя подавленным, словно в присутствии божества.

В хорошую погоду часов около четырех он располагался у окна. Внизу, во дворе, г-жу Телье и Жанну ждал экипаж, чтобы везти их в Булонский лес. Тетка и племянница, волоча длинные юбки, спускались по ступенькам крыльца. Даниель видел только Жанну.

Он изучал каждое ее движение. Ему не нравилось, что она небрежно откидывается на подушки кареты. Его возмущали ее наряды; он понимал, что все эти ленты и кружева вызывают у него робость и отдаляют от нее.

Жанна уезжала, покачиваясь в такт плавным движениям экипажа, а Даниель оставался один, продолжая глядеть на опустевший двор. Теперь этот большой и глубокий колодец казался ему мрачным и безнадежным. Он грустно смотрел на серые стены и с горечью вспоминал о том, как прежде отдавался мечтам, любуясь высокими вязами в тупике Сен-Доминик-д’Ан-фер.

Он пришел к выводу, что у Жанны дурные наклонности и что покойная г-жа де Рион имела основания опасаться за нее. Он повторял это с раздражением и досадой, потому что не мог понять окружающей его жизни.

Перемена обстановки была слишком резкой. Раньше он жил аскетически сурово, как монах-бенедиктинец в своей келье, и встречался в жизни только с трудностями и невзгодами. Этот ученый, простодушный, как ребенок, испытывал священный ужас перед роскошью, и сердце женщины было ему совершенно незнакомо.

И вот неожиданно он оказался лицом к лицу с богатой и праздной жизнью и решил разгадать непонятную ему душу молодой девушки. Если бы Жанна дружески протянула ему руку, как это некогда сделал Жорж, то он, не зная светских нравов, счел бы это вполне естественным. Он видел только роскошные наряды, которые пугали его, и по ним судил о ее испорченности.

Прожив в монастыре до восемнадцати лет, Жанна сохранила всю наивность детства. Ум и сердце ее дремали, пока она болтала с подружками, а жизнь, в которую ей предстояло вступить, казалась издалека сверкающей феерией. Ее дни заполняло множество пустяков — такое воспитание мы даем нашим дочерям. Она сделалась впечатлительным ребенком и в то же время благовоспитанной и элегантной куклой.

О своей матери она сохранила лишь смутные воспоминания. С девушкой никогда не говорили о г-же де Рион, и Жанна думала о ней только, когда видела в приемной матерей своих подруг. Временами она чувствовала, что ей чего-то недостает, но не сумела бы объяснить, чего именно.

Постепенно она привыкла к одиночеству. Она замкнулась в себе, стала равнодушной, даже немного озлобилась. Обладая язвительным и задорным характером, она прослыла отчаянной насмешницей. Любовь и нежность дремали в глубине ее существа. Быть может, один поцелуй превратил бы эту забияку в нежную и преданную женщину. Но некому было подарить ей этот поцелуй.

Выйдя из монастыря, она, к сожалению, попала в школу г-жи Телье. В то время в Жанне как бы воплощались два существа: юная насмешница, непокорный ребенок, относящийся ко всему с презрением, и добрая душа, которая не знала себя, но порой раскрывалась в нежном и глубоком взгляде.

Жанна с наслаждением окунулась в роскошь. Она стремилась утолить в ней сжигавшую ее жажду жизни. Ее закружил вихрь развлечений. Но иногда жизнь в доме у тетки казалась ей пустой, тогда, смеясь над собой, она доказывала себе, что ни в чем не нуждается, и упрекала себя, что желает несуществующего. Чувство любви до сих пор было ей неведомо.

В такие минуты Жанна искала забвения. Она стремилась удовлетворить свое тщеславие, получить как можно больше радости от шуршания красивых тканей, восхищения толпы, благополучия и богатства. И ей представлялось, что в этом и заключается жизнь.

Не отличавшийся проницательностью Даниель не мог проникнуть в ее сложный внутренний мир. Он отлично замечал презрительные взгляды, но не видел нежного света, изливающегося из глубины ее глаз. Он отлично слышал насмешливые слова, но не догадывался о слезах, скрывавшихся за веселыми взрывами смеха.

Даниель пришел к заключению, что у Жанны злое сердце, и эта мысль причиняла ему жестокие страдания. Он решил остаться в тени. Он предпочитал быть ее незримым хранителем, чуждаясь избитой роли наставника. К тому же он понимал, что гордый характер девушки не вынесет ни малейшей опеки. Но, по правде говоря, если бы ему пришлось открыть, кто он такой и какую миссию возложила на него г-жа де Рион, — у него не нашлось бы для этого ни смелости, ни подходящих слов.

Даниель удивлялся, что его преданность и нежность к Жанне возросли с тех пор, как он счел ее бессердечной. Он обожал девушку и сердился на нее. Когда он слышал ее злые шутки и видел, как она радуется нарядам и безделушкам, то убегал в свою комнату; и здесь перед ним снова представала взрослая девушка, которую он только что покинул, и красота ее излучала доброту. Тогда он давал себе клятву разбудить ее сердце, чтобы иметь право безгранично обожать ее.

До сих пор он не мог себе объяснить положения девушки в доме тетки. Он помнил, что г-жа де Рион говорила ему о близком разорении, а за последние двенадцать лет отец Жанны беспечно промотал остатки состояния. Даниель тайно навел справки и узнал, что этот прожигатель жизни тратит последние луидоры. А у Жанны не было никаких средств. Поэтому Даниеля удивляло щедрое гостеприимство, которое тетка оказывала племяннице.

На самом деле г-жа Телье давно уже поняла, что ей придется принять в свой дом дочь брата, и поэтому долгое время не брала ее из монастырского пансиона. Но к сорока годам ею стала овладевать грусть — следствие тайных огорчений. Она вспомнила о Жанне и вызвала ее к себе, решив выдать замуж.

Впрочем, ей нравилось тратить деньги на туалеты девушки. Г-жа Телье всегда была на страже своих интересов. Наряжая Жанну, она наряжалась сама, удовлетворяя таким образом свое тщеславие и любовь к роскоши. Раз племяннице предстояло появляться у нее в гостиной, то, чтобы не чувствовать себя неловко, тетке приходилось великолепно одевать ее.

Но в глубине души г-жа Телье, возможно, желала чего-то другого. Она, конечно, была не прочь возбуждать страсти на закате своей красоты и вступила в своеобразное соперничество с этим ребенком: она радовалась от всей души, если гости окружали ее, не обращая внимания на Жанну. Ей доставляло удовольствие объявлять всем и каждому, что у племянницы нет приданого, и она смеялась, когда претенденты на руку Жанны спасались бегством.

Быть может, она даже рассчитывала на убийственный эффект, какой производили на женихов богатые наряды, когда обнаруживалось, что у красивой девушки ни гроша за душой. Ее племянница казалась экзотическим цветком, ухаживать за которым будет слишком разорительно. Таким образом, г-жа Телье ограждала ее от всяких посягательств, развлекаясь этой игрой.

К тому же она ожидала встретить простушку, а остроумие и холодная язвительность Жанны приятно ее удивили. Подружившись с этой насмешницей, постоянно забавлявшей ее, она толкала девушку на дурные поступки, не думая о причиняемом ей зле. Не обладая добротой, г-жа Телье была не способна пробудить добрые чувства в замкнутом сердце Жанны; она считала, что оказывает ей подлинную услугу, занимаясь ее светским воспитанием.

Они вели одинаковый образ жизни; при этом тетка сохраняла невозмутимое спокойствие, а племянница испытывала смутную тревогу. Одна была принята в Париже как королева мод, а другая как принцесса, которая рано или поздно станет королевой.

Даниеля охватывало внезапное раздражение, когда он из своей комнаты видел, как они садятся в экипаж. Он вспоминал слова умершей, предвидевшей, что сестра мужа будет давать ее дочери дурные уроки, и спрашивал себя, как ему противодействовать этому влиянию.

Однажды утром г-н Телье, дружески расположенный к своему секретарю, пригласил его на прием, который устраивал вечером. Это испугало Даниеля, и его первым побуждением было отказаться: мысль очутиться в ярко освещенной гостиной, среди элегантной толпы, была ему невыносима.

Вдруг он услышал голос, исходящий из глубины его души, еле внятный голос г-жи де Рион: «Вы последуете за ней повсюду, вы защитите ее от влияния света».

И он с замиранием сердца принял приглашение г-на Телье.

Вечером он провел больше часа перед зеркалом у себя в комнате. Бедняга и не думал прихорашиваться, но боялся показаться смешным в глазах Жанны. Ему удалось одеться чрезвычайно просто, так, чтобы не привлекать к себе внимания.

Затем он спустился вниз и проскользнул в гостиную.

Едва переступив порог, Даниель был оглушен и ослеплен, как пловец, нырнувший в воду: огни заплясали перед глазами, голоса слились в сплошной гул, у него перехватило дыхание. Мгновение он стоял неподвижно, ошеломленный, борясь с овладевшей им слабостью.

Никто не обратил внимания на его появление. Постепенно Даниелю удалось освободиться от гнетущей неловкости. Он вздохнул свободно.

Перед его глазами отчетливо предстало все окружающее. Большая гостиная, белая с золотом, вся сверкала, залитая блеском свечей; золоченая бронза отбрасывала на стены такие яркие блики, что слепило глаза.

Душный воздух был пропитан запахом цветов и благоуханием обнаженных плеч.

Даниель заметил, что дамы расположились в глубине комнаты, в то время как мужчины беседовали между собой возле окон и дверей. Общество разделилось на небольшие группы: мужчины в черных фраках стояли, а женщины сидели в креслах, раскинув пышные шелковые юбки.

Слышался только приглушенный шепот, время от времени переходящий в легкий, тотчас замирающий смех.

Даниелем невольно овладело чувство уважения. Он смотрел на этих серьезных мужчин и элегантно одетых молодых людей и готов был искренне восхищаться ими. Никогда еще не бывал он на таком блестящем празднике. Он был потрясен и говорил себе, что неожиданно попал в царство света, где все так чудесно и красиво. Особенное восхищение вызывали у него сидевшие в креслах дамы, которые с улыбками показывали свои обнаженные руки и шеи, украшенные драгоценностями. Наконец он увидел гордую, торжествующую Жанну, окруженную толпой обожателей, и этот уголок гостиной стал для него святилищем, излучающим сияние.

Он хотел насладиться беседой высших существ и незаметно подошел к группе мужчин, где г-н Телье, казалось, рассуждал на серьезную тему.

И вот что он услышал.

— Я вчера немного простудился, — важно говорил депутат.

— Нужно поберечь себя, — ответил старик.

— Ничего! Это само собой пройдет…

Даниель не стал слушать дальше: он прожил уже две недели у г-на Телье, и ему была хорошо известна его глупость. К сожалению, на какую-то минуту он об этом забыл.

Он сделал несколько шагов и остановился позади молодой пары. Дама, томно улыбаясь, сидела, наклонив голову, в мечтательной позе; казалось, она внимала божественной музыке, витая высоко над землей в идеальном мире. Молодой человек, слегка облокотившийся на спинку кресла, напоминал херувима в черном одеянии.

Даниель надеялся услышать одно из тех любовных объяснений, какие встречаются в поэзии.

— Ну и отвратительная сегодня погода, — прошептал молодой человек.

— Ах, не говорите, — с чувством ответила молодая женщина, — в дождливые дни я страдаю от мигрени и, должно быть, дурно выгляжу сегодня?

— Вы восхитительны, прелестны…

— Вы заметили, что, когда идет дождь, локоны развиваются?

— Конечно.

Я вынуждена была трижды делать прическу, и взгляните, в каком беспорядке мои волосы.

— В таких случаях я применяю смесь клея с пудрой.

— В самом деле!.. Благодарю вас за совет.

У Даниеля появилось такое чувство, словно он посетил парикмахера, и он поспешно удалился, чтобы не мешать столь нежным признаниям. Он подошел к двум рослым молодым людям, беседовавшим о чем-то в стороне. Здесь не было женщин, которых следовало развлекать, и он надеялся услышать серьезный мужской разговор.

И действительно, они говорили, как кучера. Даниель даже сразу не понял их языка: салонный жаргон был ему незнаком, и он принял их сначала за иностранцев. Потом он уловил кое-какие французские слова и догадался, что речь идет о женщинах и лошадях, но он не знал, какие выражения отнести к лошадям, а какие к женщинам, потому что они с одинаковой грубостью и с одинаковой нежностью говорили о тех и о других.

Тогда Даниель окинул гостиную более трезвым взглядом. Он начинал понимать, что внешний блеск ввел его в заблуждение. Глупая болтовня и плоские шутки, долетавшие до него так отчетливо и ранившие его слух, теперь напоминали ему убогие диалоги феерического спектакля, которые кажутся особенно жалкими на фоне блестящей постановки.

Ему стало ясно, что все вокруг — только игра света на драгоценностях и роскошных тканях. Все эти молодые и старые люди пусты и бессодержательны, одни — от природы, другие стали такими, усвоив светские манеры и этикет.

Все эти мужчины — лишь комедианты, у которых нет ни ума, ни сердца, а женщины, выставляющие напоказ обнаженные плечи, — лишь куклы, которых рассадили в кресла, как расставляют фарфоровые статуэтки на этажерках. В эту минуту Даниель был преисполнен чувства собственного достоинства. Он гордился своей неловкостью и незнанием света. Он больше не боялся обратить на себя внимание и, высоко подняв голову, прошел через всю гостиную. Этот суровый моралист был убежден в своем превосходстве, и улыбки этих людей его больше не трогали. С сознанием собственного превосходства Даниель спокойно занял подобающее место у всех на виду.

До сих пор он не осмеливался приблизиться к кружку, где царила Жанна. Но теперь он направился прямо туда и остановился в последних рядах, надеясь при случае пробраться вперед.

Жанна с рассеянным видом едва слушала толпившихся вокруг нее поклонников. Она заранее знала все, что они могут сказать; эта игра сегодня ее утомляла. Она нетерпеливо теребила стебелек розы, и порой легкие движения ее обнаженных плеч выражали едва уловимое презрение. Даниель со смущением заметил, что его дорогая девочка слишком декольтирована; неведомый ему жар внезапно пробежал по жилам.

Ему показалось, что он никогда еще не видел ее такой красивой. Она была очень похожа на свою мать, и он вспомнил бледное, исхудавшее лицо г-жи де Рион, в изнеможении откинувшейся на подушку. А у Жанны были розовые щеки, глаза горели живым огнем, и легкое дыхание вылетало из прелестно очерченного рта.

Стоявший перед Жанной мужчина время от времени наклонялся к ней, почти заслоняя ее. Даниель сердился на этого молодого человека, лица которого не мог разглядеть. Он чувствовал, как волна ненависти поднимается у него в сердце. Почему этот незнакомец подошел так близко к девушке? Что ему нужно и по какому праву он встал между ним и Жанной?

Молодой человек оглянулся, и Даниель узнал Лорена, который, заметив его, с улыбкой протянул ему руку.

Лорен был другом дома. Несколько лет назад, желая разбогатеть, он доверил свои капиталы г-ну Телье, и делец значительно увеличил их. С этого началась их дружба. Злые языки поговаривали, что у молодого человека и другие интересы в доме и что он частенько заходит толковать о делах с мужем и рассуждать о любви с женой. Но как только появилась Жанна, Лорен совершенно покинул г-жу Телье.

Он взял Даниеля под руку, и они прошлись по гостиной, разговаривая вполголоса.

— Вот как! — сказал Лорен. — Вы здесь? Как я рад вас видеть!

— Благодарю, — довольно сухо ответил Даниель, раздосадованный этой встречей.

— Как поживает Реймон?

— Превосходно.

— Итак, вы покинули свою келью и теперь блуждаете в этом земном раю?

— О! Я сумею найти отсюда выход, я знаю свой путь.

— Может быть, вы пришли из-за той молодой особы, на которую смотрели с таким жадным восхищением?

— Я? — воскликнул Даниель изменившимся голосом. И он взглянул на Лорена, дрожа при мысли, что этот человек откроет тайну его сердца.

— Что же тут удивительного? — продолжал Лорен как ни в чем не бывало. — Мы все в нее влюблены. У нее чудесные глаза и алые губки, которые многое обещают. Вдобавок у нее насмешливый ум; с ней никогда не соскучишься.

Эта похвала, так странно прозвучавшая в его устах, привела Даниеля в глубокое негодование. С трудом сдерживая ярость, он старался казаться спокойным.

— Но ведь у нее ни гроша, милейший, — продолжал Лорен, — ни гроша! Госпожа Телье, расположенная ко мне, деликатно предупредила меня об этом. Девочка хороша, как ангел, но она не из тех ангелов, которых украшают только крылья, — она беспощадно изводит шелк и атлас. Жанна была бы очаровательной женой, но, к несчастью, стоит чертовски дорого.

Он замолчал, очевидно раздумывая. Затем неожиданно сказал:

— Скажите, Рембо, а вы женились бы на женщине, у которой нет ни гроша?

— Не знаю, — ответил Даниель, удивленный этим неожиданным вопросом. — Никогда не думал об этом. Я полагаю, что женился бы на женщине, которая внушила бы мне любовь.

— Быть может, вы правы, — медленно проговорил Лорен. — Ну, а я считаю это безумством…

Он остановился в нерешительности.

— Эх! — воскликнул он. — В конце концов ведь каждый день совершаются безумства!

И он заговорил о другом. Между прочим, он дал понять Даниелю, что он богат. Вдруг Лорен заметил, что вошла г-жа Телье, вокруг которой тотчас образовался кружок.

— Хотите, я вас представлю здешней королеве? спросил он Даниеля.

— Это ни к чему, — ответил тот, — она меня знает.

— А я вас никогда здесь не встречал.

— В гостиной я впервые. Но я живу в этом доме. Вот уже две недели, как я секретарь господина Телье.

Эти три короткие сухие фразы ошеломили Лорена.

— Вы?! — воскликнул он.

И это «вы» в его устах недвусмысленно означало: «Черт возьми, почему вы не предупредили меня раньше? Я не стал бы терять так много времени в вашем обществе».

Он тихонько отпустил руку Даниеля и присоединился к группе, окружавшей г-жу Телье. Как только он узнал, что Даниель служит в этом доме, старый товарищ стал его компрометировать.

Даниель презрительно улыбнулся и пожалел, что не заговорил об этом раньше, чтобы тотчас избавиться от неприятного ему субъекта. Он тоже подошел к г-же Телье и остановился в нескольких шагах от нее.

Эта дама хотела выглядеть молодо, что стоило ей немалого труда, и старалась придать наивное выражение своему лицу, на котором уже кое-где появились тонкие морщинки. Иногда г-жа Телье бросала исподтишка взгляд в сторону племянницы, с торжеством замечая, что она сама окружена большим числом мужчин и пользуется большим успехом, чем Жанна. Эта девочка нужна была ей только для сравнения, которое убеждало ее в том, что старость еще не наступила.

Лорен, любезный и внимательный, увивался возле нее. Он был слишком тонким лицемером, чтобы резко порвать с такой могущественной особой. Ему нравилась племянница, и ой восхищался ею, но считал, что тетка еще может ему пригодиться.

При всем своем тщеславии г-жа Телье ничуть не обманывалась насчет истинных чувств молодого человека. Через минуту она сказала ему зло и язвительно:

— Господин Лорен, развлеките-ка немного мою племянницу, чтобы она не скучала в одиночестве.

Но ей тотчас же пришлось раскаяться в своих словах. Лорен, взбешенный тем, что прочли его мысли, поклонился и направился к Жанне. За ним последовало несколько молодых людей, поспешивших истолковать буквально слова г-жи Телье. Вокруг девушки образовался кружок. Даниелю удалось проскользнуть в первый ряд.

Рассеянность и равнодушие покинули Жанну. Теперь глаза ее заблестели и губы насмешливо заулыбались. Оказавшись в центре светской борьбы, она говорила лихорадочно и нервно, оживляя пустую болтовню своим тонким остроумием, но сердце ее оставалось безучастным.

Даниель с горечью слушал ее. Он повторял себе, что она умнее окружающих, но что у нее такая же черствая душа, как и у них. Ему вспомнились слова умершей, и он теперь понимал, что в гостиной нечем дышать и сердце перестает там биться.

Жанна шутила, как избалованный ребенок. Она обратилась к Лорену:

— Итак, вы уверены, что я очаровательна?

— Очаровательны, — восторженно повторил Лорен.

— И вы осмелились бы повторить это в присутствии моей тетушки?

— Она сама послала меня сказать вам об этом.

— Благодарю ее за милость… Но у меня доброе сердце, и я предупреждаю вас, что вы подвергаетесь большой опасности.

— Какой опасности? Скажите, пожалуйста.

— Поверить в то, что вами только что было сказано из простой любезности… Знаете, я прикажу огородить меня решеткой.

— Решеткой? Зачем? — спросил Лорен, у которого такая живость ума вызывала смутное беспокойство.

Жанна засмеялась, пожимая плечами.

— Вы не догадываетесь? — спросила она. — Чтобы предостеречь слепцов: пусть они не бросаются в мрачную бездну, погнавшись за бесприданницей.

— Я вас не понимаю, — пробормотал Лорен.

Девушка посмотрела ему в лицо, заставив его опустить глаза.

— Тем лучше, — добавила она. — Значит, вы мне солгали и не считаете меня очаровательной.

И она переменила тему разговора.

— Знаете ли вы о вчерашнем несчастье на скачках? — спросил вдруг Лорен.

— Нет, — ответила Жанна. — Что там случилось?

— Один жокей сломал себе позвоночник, преодолевая третье препятствие. Бедняга взвыл от боли, а тут еще лошадь, скакавшая позади него, раздробила ему ногу.

— Я там был, — добавил один из молодых людей. — Никогда я не видел такого ужасного зрелища.

Легкая тень пробежала по невозмутимому лицу Жанны. В ней словно происходила какая-то борьба, затем она спокойно сказала:

— Вот неловкий! Никогда не следует падать с лошади.

До сих пор Даниель слушал молча. Но при последних словах девушки у него учащенно забилось сердце.

— Простите, господа, — сказал он. — Вы не знаете конца этой истории.

Все повернулись к этому выскочке, заговорившему взволнованным голосом.

— Сегодня утром, — продолжал он, — я прочел в газете о вчерашнем происшествии. Этот неловкий, который имел глупость разбиться, весь в крови был доставлен к своей матери, шестидесятилетней старушке. Несчастная сошла с ума от отчаяния. И сейчас еще тело сына не предано земле, а мать кричит и рыдает в палате буйнопомешанных в Сальпетриере.

Лорен нашел, что рассказ его старого товарища дурного тона и что этот дикарь решительно неисправим.

Жанна смотрела на Даниеля, пока он говорил. Когда тот кончил, она сказала ему просто:

— Благодарю вас, сударь.

И две слезы медленно скатились по ее побледневшим щекам.

Даниель с глубокой радостью смотрел на слезы девушки.

IX

Жанна начала замечать Даниеля с того вечера, когда он заставил ее заплакать. Она чувствовала, что он не похож на окружавших ее людей, но, по правде сказать, он скорей отталкивал ее, чем привлекал. Этот молодой человек, такой серьезный, грустный и на редкость некрасивый, внушал ей нечто вроде страха. Она постоянно ощущала присутствие Даниеля, который преследовал ее повсюду пристальным взглядом.

Каждый раз, садясь в карету, она поднимала голову, хотя давала себе слово никогда не делать этого, и видела его у окна. Вся прогулка была отравлена. Жанна спрашивала себя, что ему нужно от нее, и задавалась вопросом, не совершила ли она какой-нибудь ошибки.

Даниель в свою очередь понимал, что борьба началась, и с грехом пополам играл роль молчаливого наставника, временами испытывая желание броситься к ногам девушки и просить прощения за свою суровость. Он догадывался, что неприятен ей, и боялся окончательно восстановить ее против себя. Когда он любовался ее красотой, то испытывал к ней бесконечную нежность и, омрачая ее веселое настроение, считал себя преступником.

Но долг повелевал ему быть непреклонным. Он поклялся охранять счастье Жанны, а лихорадочная светская жизнь, так захватившая девушку, доставляла ей горькие наслаждения, которые со временем опустошат ее и заставят раскаяться. Ему хотелось отвлечь ее от никчемных забав, и он вынужден был постоянно отравлять ей удовольствия и наносить раны ее самолюбию.

Для Жанны и г-жи Телье он превратился в какое-то пугало. Одетый во все черное, он постоянно находился рядом с ними, мешая их легкомысленному времяпрепровождению. Он старался следовать за ними повсюду, всем своим видом протестуя против пустых развлечений.

Необычное зрелище представлял собой этот странный человек, прогуливавшийся по элегантным кварталам Парижа. Ему дали прозвище Черного рыцаря, и стоило бы ему захотеть, он имел бы успех у женщин.

Однажды Жанна собирала пожертвования в церкви. Даниель, в то время уже располагавший известной суммой денег, оказался на ее пути.

Девушка с обаятельной улыбкой продвигалась вперед, думая больше об изяществе своего туалета, чем о страданиях бедняков. Чуть насмешливо улыбаясь, она вела себя здесь, как в гостиной.

Подойдя к Даниелю, она сказала, не глядя на него:

— Пожертвуйте на бедных.

Щедрое приношение заставило ее поднять голову, и когда она узнала молодого человека, то покраснела, сама не зная почему. С глазами, полными слез, продолжала она собирать пожертвования.

Как-то раз Жанна была в театре, где давали несколько фривольную пьесу, и смеялась, даже подчас не понимая шуток актеров. Оглянувшись, она заметила Даниеля, как бы с упреком смотревшего на нее. Этот взгляд проник в ее сердце, и она подумала, что поступает, без сомнения, дурно, раз Черный рыцарь недоволен. Она перестала смеяться и во время антракта спряталась в глубине ложи.

Но особенно поразило ее вмешательство Даниеля в печальное происшествие, которому они с теткой дали повод. Г-жа Телье некогда подверглась оскорблению при таких же обстоятельствах, и вот это досадное приключение повторилось снова. Двое молодых людей, в веселом расположении духа после отличного завтрака, решили, что имеют дело с кокотками. Эти экстравагантно одетые дамы показались им легко доступными. Один из них даже уверял, что знаком с ними.

— Эй, Помпонетта! — крикнул он, обращаясь к Жанне.

Видя, что девушка смотрит на него испуганно и растерянно, он добавил:

— Недотрогу из себя разыгрываешь?

Но вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его. Даниель крепко держал его за руку.

— Сударь, — произнес он, — вы ошиблись. Немедленно извинитесь перед этими дамами.

Он назвал их имена и подвел его к дверце экипажа. Вместо извинения молодой человек пробормотал:

— Простите, но если порядочные женщины так похожи на продажных, то как прикажете их различать?

Даниель отпустил его и сел в карету. Он приказал кучеру вернуться на Амстердамскую улицу. Кучер усмехался, щелкая кнутом.

Когда экипаж пересекал площадь Согласия, Даниель увидел королеву полусвета, с шумом проезжавшую по площади. Он показал ее Жанне и сказал просто:

— Мадемуазель, вот Помпонетта.

Девушка посмотрела на особу, за которую ее только что приняли, и покраснела, увидев, что они одеты, как две сестры. Та же эксцентричность, та же вызывающая роскошь. Вернувшись домой, она поднялась в свою комнату, чтобы наплакаться вволю и подавить досаду, которую вызывал в ней Даниель.

Госпожа Телье ненавидела секретаря своего мужа. Ее до крайности раздражали все поступки этого человека, бросавшего, по ее словам, мрачную тень на их дом, но ей пришлось благодарить его за то, что он пришел им на помощь.

Неоднократно она пыталась от него избавиться. Однако депутат дорожил Даниелем, который стал ему необходим. С тех пор как г-н Телье стал оплачивать чужие знания, заставляя на себя работать умного человека, его глупость расцвела пышным цветом, он давал волю своим нелепым прихотям и не имел ни малейшего желания отказываться от услуг ученого. С видом снисходительного превосходства выслушивал он сетования супруги и отсылал ее к портнихам, заявляя, что терпит ее пристрастие к туалетам, а она должна терпеть его секретаря. Пока Телье был просто дельцом, он повиновался жене, но, став депутатом, приобрел замашки главы семьи и хотел всем заправлять сам.

Даниель не замечал возбуждаемого им недовольства. Он упорно и слепо шел к цели, как человек, уверенный в благородстве своих намерений. Откровенно говоря, он был не слишком ловким. Г-жа де Рион едва ли бы нашла более преданное и нежное сердце, но, вероятно, она надеялась, что, осуществляя свою трудную задачу, он проявит больше гибкости и находчивости.

Молодой человек ревностно выполнял эту деликатную миссию. Его неискушенность, неожиданные, но благородные поступки возвышали ею над толпой. Хотя он был чужим в обществе, где ему приходилось жить, но там он проявлял самоотверженность и хранил верность клятве. По-настоящему оценить Даниеля сумела лишь его благодетельница, прозревшая перед смертью. В то время как г-н де Рион проматывал последние деньги, совершенно забыв, что у него есть дочь, а г-жа Телье эгоистично разбивала счастье племянницы, Даниель, не связанный с девушкой никакими родственными узами, только из признательности к ее матери охранял Жанну, горько сожалея, что никому не может объяснить свою привязанность к ней. В конце концов он понял, что изо дня в день оскорбляет ее. Жанна, должно быть, задавала себе вопрос, по какому праву он следует за ней повсюду, не спуская с нее сурового взгляда. Он был для нее простым служащим, бедняком, с трудом зарабатывающим себе на хлеб. Поэтому из жалости к Даниелю она не хотела, чтобы его прогнали. Время от времени он смягчал свою суровость, чувствуя, что его подавляет презрение Жанны, и сердце его переполнялось горечью.

Если бы он внимательнее изучил робкие и вместе с тем высокомерные взгляды, которые бросала на него девушка, то испытал бы радостное утешение. Он возбуждал в ней какое-то неясное чувство; нежность, дремавшая в глубине ее души, медленно просыпалась. Беспокойное пробуждение своего сердца и смутные укоры совести она принимала за гнев и досаду на Даниеля. В его присутствии она испытывала какое-то смущение и сердилась на него.

Каждое утро Даниель повторял себе, что совершил ужасную ошибку, не похитив ее, когда она была еще совсем ребенком. Эта мысль приводила его в отчаяние. Глядя на эту ветреную насмешницу, он думал о том, какая милая и добрая девушка получилась бы из нее, если бы ему довелось ее воспитать. Они развратили сердце его девочки, и теперь он, не имея возможности исправить недостатки ее воспитания, с тревогой наблюдал за легкомысленными и злыми выходками этого заблудшего создания, из которого он поклялся сделать любящее существо.

Однажды, войдя в кабинет г-на Телье за какой-то книгой, Жанна ради развлечения пустилась на маленькую хитрость: она несколько раз обошла вокруг Даниеля, думая этим смутить его. Она замечала, что дома Черный рыцарь не был таким суровым, как в обществе, и что наедине с ней он становится крайне робким.

Это было верное наблюдение. При виде Жанны он терялся и не мог себе объяснить внезапно охватывающего его смущения и трепета. Даниель боялся оставаться с ней с глазу на глаз, потому что сразу превращался в мальчика, над которым она легко одерживала победу.

На этот раз, отчаявшись привлечь его внимание, девушка уже собиралась удалиться, но вдруг ее юбка, зацепившись за какой-то острый угол, порвалась с сухим треском. При звуке лопнувшей ткани он поднял голову и увидел, что Жанна со спокойной улыбкой поправляет платье.

Он почувствовал потребность что-то сказать ей и выпалил глупость.

— Платье пропало, — пробормотал он.

Жанна бросила на него удивленный взгляд, ясно означавший: «А вам какое дело?»

Затем с насмешливой улыбкой она спросила:

— Разве вы портной, что подсчитываете мои убытки?

— Я беден, — уже более твердым тоном продолжал Даниель, — и мне неприятно видеть, как портят дорогие вещи. Простите меня.

Девушка была тронута волнением, прозвучавшим в этих простых словах. Она подошла к нему.

— Вы ненавидите роскошь, не правда ли, господин Даниель? — спросила она.

— Нет, — ответил молодой человек, — я ее боюсь.

— Значит, бывая в свете, вы закаляете свою волю? Мне кажется, я иногда встречала вас в обществе.

Даниель ничего не ответил.

— Я боюсь роскоши, — повторил он, — потому что в ней таится опасность для сердца.

Жанна была оскорблена взглядом, сопровождавшим эту фразу.

— Вы отнюдь не любезны, — бросила она сухо.

И, рассерженная, удалилась, покинув несчастного секретаря, который был в отчаянии от своей неловкости и грубости.

Он понял, что она и на сей раз от него ускользнула, и обвинял себя в том, что не сумел тонко преподать ей полезный урок. Едва ему удалось растрогать Жанну и прогнать насмешливую улыбку с ее уст, как он слишком откровенными словами оскорбил и разгневал ее.

Он не в силах был бороться со все возрастающим влиянием людей, окружавших Жанну. Она вращалась в обществе, жила в постоянной лихорадке, мешавшей ей прислушаться к неясным жалобам сердца. Волнение, которое иногда рождали в ней слова Даниеля, быстро гасло в вихре светских развлечений.

Сцены, подобные происшествию с разорванным платьем, неоднократно повторялись. Даниель не упускал случая прочитать ей нравоучение, но всякий раз чувствовал, что не завоевывает, а теряет сердце Жанны. Она обращалась с ним все более холодно и презрительно. Должно быть, она думала, что бедняга вмешивается не в свое дело, а он не мог ей крикнуть: «Вы мое нежно любимое дитя, я живу только для вас. Мне завещала вас как драгоценный дар та, которой я всем обязан. Ваши добрые слова пробуждают во мне нежность, а злые улыбки терзают меня и разбивают сердце. Сжальтесь надо мной, будьте доброй. Умоляю, позвольте мне охранять вас; я забочусь только о вашем счастье».

Одно время на него напал страх, но вскоре он от него избавился. Он боялся, что г-н де Рион вспомнит о своей дочери и займется ее судьбой. Но с тех пор как Даниель поселился у Телье, он ни разу не видел этого низкого человека, чьи пороки его пугали.

Господин де Рион совсем забыл, что у него есть дочь. После выхода Жанны из монастырского пансиона он всего один раз навестил ее лишь для того, чтобы посоветовать сестре никогда не привозить к нему девушку.

— Понимаешь, — говорил он с улыбкой, — я принимаю только мужчин, и Жанна будет чувствовать себя неловко в моем доме.

Он ушел, уверенный, что его больше не потревожат, радуясь, что успел принять меры предосторожности. С тех пор он не появлялся, опасаясь какой-нибудь внезапной фантазии своей дочери.

Но Даниель нередко встречал у Телье лицо, которое его беспокоило. Лорен бывал здесь постоянно, блистал красноречием, любезничал, старался произвести впечатление. Казалось, Жанне приятно видеть и слушать его. Он умел ее развлечь и, когда она была не в духе, охотно соглашался служить мишенью для ее острот. Ему удалось стать почти незаменимым.

Даниель с ужасом спрашивал себя, чего добивается этот человек. Слова, сказанные Лореном в конце их беседы, не на шутку встревожили его. С этого дня он старался не терять Лорена из виду, искал случая порасспросить, но не узнал ничего, что подтвердило бы его подозрения.

Тем не менее он волновался и горячо желал спасти Жанну от опасного влияния развращающей среды. Он сознавал, что бессилен что-либо сделать, пока она погружена в светские развлечения. Ему хотелось бы увезти ее подальше от толпы, в тихий и уединенный уголок.

Мечта его осуществилась.

Однажды утром г-н Телье сообщил ему, что через неделю уезжает на лето в деревню с женой и племянницей. Он рассчитывал взять с собой секретаря, чтобы продолжать работу над своим обширным исследованием, которое очень туго продвигалось.

Не помня себя от радости, Даниель поднялся в свою комнату. Эта зима была ужасной, такая жизнь его убивала, и теперь он думал, что вздохнет наконец свободно на просторе возле нежно любимой Жанны. Там, в сладостной весенней тиши, он выполнит завет умершей.

Неделю спустя он был уже в Нормандии на берегу Сены, в поместье г-на Телье.

X

Мениль-Руж, поместье г-на Телье, было расположено на отлогом склоне холма, спускавшегося к Сене. Дом представлял собой одно из тех больших беспорядочных сооружений, к которому каждый владелец пристраивал по флигелю, и в конце концов оно стало напоминать маленькую деревню, где сгрудились крыши различной формы и высоты. Среди этих многочисленных пристроек с трудом можно было разглядеть сложенное из кирпича основное здание с двумя боковыми крыльями. Высокие узкие окна выходили на луг, зеленым ковром простиравшийся до самой реки.

За домом по всему склону холма раскинулся большой парк. На фоне синего неба темная зелень деревьев, как огромный занавес, закрывала широкий горизонт.

А на другом берегу Сены, насколько хватало глаз, расстилалась равнина. Среди моря зелени то там, то здесь виднелись серые пятна деревень. Засеянные поля выделялись большими светлыми квадратами, которые были окаймлены темными рядами тополей.

Сена медленно катила свои воды, образуя множество излучин. Деревья, наполовину ее скрывавшие, подчеркивали своими пышными кронами линии берегов.

Напротив Мениль-Ружа река, усеянная островками, разбивавшими ее на узкие рукава, текла стремительнее. Острова были покрыты буйной растительностью; среди густой травы в спокойном величин возвышались деревья. Люди появлялись там раз в год, чтобы разорять вороньи гнезда. Эти заброшенные острова, где слышались только плеск воды да крики зимородков и диких голубей, были очаровательным уединенным уголком.

Живописные протоки отделяли их друг от друга. Деревья простирали свои ветви, образуя тенистые таинственные аллеи. Сквозь густую листву виднелись клочки синего неба. Там, под высоким, как своды собора, навесом деревьев, в зеленоватом сумраке чувствовалась пронизывающая прохлада. На берегу безмолвие нарушал лишь плеск крыльев, и вода пела свою однообразную песенку, пробегая между затопленными стволами.

В глубине аллей проглядывали просветы голубого неба. По мере приближения они увеличивались, и в нежно-фиолетовой дымке вырисовывались дали.

И тогда взору открывалась светлая при ярком солнце Сена с лесистыми берегами, отбрасывающими на воду темные тени. Широкий спокойный горизонт был очерчен простыми линиями. Под высоким сводом неба, где трепетали маленькие белые облака, открывался безбрежный простор.

Казалось, в этих благодатных местах некогда протекали молочные реки. Плодородная равнина, не изрезанная каменистыми оврагами земля щедро давала жизнь деревьям, которые вырастали стройными и крепкими, как здоровые дети. Раскидистые ивы, от которых веяло приятной прохладой, купали свои длинные серебристые ветви в прозрачной воде.

В жаркие июльские дни, когда солнце стояло над головой, все вокруг становилось светлым, сверкающим. Только тополя темными рядами вырисовывались на фоне бледно-голубого неба.

Мягкая благотворная природа, широкие ясные горизонты успокаивали сердце. Когда Жанна на другой день после приезда, распахнув окно, увидала широко раскинувшуюся перед ней долину, она почувствовала, как слезы навернулись на глаза, и бегом спустилась вниз, чтобы ощутить жизнь на свежем воздухе, пробуждавшем у нее в груди неведомую радость.

Она снова стала ребенком. Лихорадочная жизнь, которую она вела зимой, угар светских вечеров, дни, полные соблазнов, пронеслись над ней, как вихрь, волнуя тело, но не затрагивая души. В отрадной свежести наступившего лета к ней неожиданно вернулись веселость и спокойствие пансионерки. Ей казалось, что она еще совсем маленькая девочка и бегает под деревьями монастырского двора так, что захватывает дух. А здесь двор заменяло широкое поле, луг и парк, острова и равнина, теряющаяся в затянутой дымкой дали.

Если бы Жанна осмелилась, то стала бы играть, бегая и прячась за стволами старых дубов. В ней с новой силой пробудилась юность. До сих пор она подавляла свою резвость в гостиной, опасаясь измять кружева, а теперь ее восемнадцатилетнее сердце распевало радостный гимн. Она ощутила всю полноту жизни, у нее внезапно возникало желание смеяться, бродить повсюду, как мальчишка. Но это был лишь прилив физических сил; безмятежно наслаждаясь природой, Жанна еще не слышала биения своего сердца и бездумно предавалась бурлящей в ней жизни.

Госпожа Телье пожимала плечами, глядя, как она резвится. Для нее Мениль-Руж был местом изгнания, где мода удерживала ее в течение летних месяцев. Она аристократически скучала, зевая целыми днями, и считала недели, остававшиеся до зимы. Когда тоска по Парижу становилась невыносимой, она старалась проявить интерес к природе и направлялась на берег Сены посмотреть, как струится вода.

Она всегда возвращалась глубоко разочарованная, ей казалось, что нельзя придумать ничего скучнее и грязнее реки; и если при ней хвалили сельские удовольствия, она слушала с искренним удивлением. Каждый раз, когда в гостиной речь заходила о густых лесах, тенистых ручейках, она, как и все, ахала от восторга, а в глубине души люто ненавидела солнце, обжигавшее кожу, и траву, которая пачкала платье.

Прогулка по лужайке была для нее целым путешествием. Опасаясь какой-нибудь случайности, она продвигалась осторожно, не сходя ни на шаг с тропинки; сухие листья пугали ее, и однажды она громко закричала, слегка оцарапав ногу о колючку.

С жалостью и огорчением смотрела она на Жанну, которая носилась как безумная. Она ожидала другого от девочки, так хорошо игравшей зимой роль кокетки.

— Боже мой! Жанна, — кричала она, — как вы неприхотливы! Можно подумать, что это вас и впрямь развлекает… О, господи! Какая огромная лужа! Дайте же мне руку!

И девушка, подражая тетке, принималась так же подпрыгивать, кокетливо вскрикивая от ужаса. На самом же деле ей вовсе не было страшно, она просто копировала г-жу Телье, преклоняясь перед ее непогрешимым вкусом. Но вскоре Жанну охватывало нетерпение, она ускоряла шаг, с громким смехом шлепала по грязи и снова принималась бегать.

Единственным развлечением здесь был приезд гостей. В эти дни г-жа Телье сияла. Она задергивала занавески, чтобы не видеть деревьев, и воображала себя в Париже, болтая о всевозможных светских пустяках и опьяняясь далеким ароматом балов. Иной раз, когда она забывала закрыть занавески и в разгаре беседы бросала взгляд на широкий горизонт, ею овладевал настоящий страх; она чувствовала себя ничтожной перед этой бесконечностью, и ее женская гордость страдала от такого сопоставления.

Жанна тоже не была равнодушна к воспоминаниям о Париже. Расспрашивая гостей, она подолгу сидела в большом зале Мениль-Ружа и вновь исполняла роль прелестной насмешницы. На один день она забывала о свежем воздухе, о тех радостях, которые ей приносит созерцание неба и реки. Она больше не была мальчишкой, бегающим по аллеям, а превращалась в красивую и высокомерную барышню, которая так пугала Даниеля.

В эти дни он запирался в своей маленькой комнатке; эту каморку, похожую на голубятню, он выбрал на верхнем этаже. С отчаяния Даниель принимался работать над сочинением депутата или уезжал один-одинешенек на остров и там, спрятавшись в высокой траве, с нетерпением ожидал, когда гости возвратят ему его дорогую девочку.

Этой простой и доброй душе доставляла истинное наслаждение жизнь на свежем воздухе среди лесов и полей. Здесь, в Мениль-Руже, он попал в родную стихию и впервые обрел счастье. До сих пор он томился в темнице и не знал, что рожден для свободы. Все его существо исполнилось великим спокойствием, и в сердце пробудились надежды.

В скучные дни, когда в Мениль-Руже не было гостей, Жанна принадлежала ему.

Мало-помалу между ними возникла дружеская непринужденность. В первые дни девушка смотрела на острова с детским любопытством. Она давала волю своему воображению, ей хотелось бы знать, что скрывается за непроницаемой завесой листвы.

Но дядя был чересчур важен, чтобы в колючих зарослях подвергать опасности свою драгоценную особу, а тетке внушали ужас купы деревьев, растущие над водой; эти острова, по ее словам, кишели змеями и другими отвратительными тварями.

Тогда Жанне пришло в голову, что Даниель вполне приличный молодой человек и может оказать ей изрядную услугу. Каждое утро она видела, как он садится в лодку и исчезает в черной тени узких протоков. Однажды она попросила его взять ее с собой. Она высказала свою просьбу от чистого сердца, желая удовлетворить свое любопытство, даже не подумав, что Даниель мужчина. Слова Жанны привели его в радостное возбуждение. С этого дня девушка нередко составляла ему компанию.

Для г-жи Телье Даниель был только лакеем, и она не видела ничего предосудительного в том, что он сопровождал Жанну на прогулках. Ее только удивлял дурной вкус племянницы, которая всякий раз ухитрялась испачкать юбку. А депутат стал еще больше уважать своего секретаря.

Молодые люди увлекались прогулками. Они уезжали к вечеру, за час до захода солнца. Как только лодка оказывалась в одном из маленьких рукавов, Даниель поднимал весла, и суденышко медленно плыло по течению. Они не разговаривали. Откинувшись на скамейке, свесив руку за борт, Жанна мечтала, прислушиваясь к легкому плеску воды, струящейся меж пальцев. Так они продвигались вперед в прозрачном зеленоватом сумраке, среди трепетного безмолвия.

Затем они высаживались на островке, и тогда раздавался детский смех и начиналась сумасшедшая беготня. Когда они находили в чаще небольшую полянку, то останавливались там, чтобы перевести дух, и болтали, как старые друзья. Даниель ни за что не соглашался сесть на траву. Пока его спутница отдыхала, он все время стоял. Он влезал на деревья, искал птичьи гнезда. А когда Жанна сокрушалась над участью бедных птенчиков, он снова взбирался наверх, чтобы пристроить гнездо среди ветвей.

Самым приятным было возвращение. Они задерживались под зелеными сводами, где уже сгустился сумрак. Прохлада становилась пронизывающей, ветви ракит тихонько шуршали, задевая их одежду. Спокойная вода казалась зеркалом из вороненой стали.

Даниель нарочно выбирал самый дальний путь и не сразу решался покинуть острова. Сена катила перед ними свои серебристые воды. Был еще день, тусклый день, овеянный нежной печалью.

Устроившись в глубине лодки, Жанна пристально смотрела на водную гладь. Река представлялась ей небом, где вырисовывались резкие контуры деревьев. Беспредельный покой баюкал поля, казалось, издалека доносилось тихое нежное пение. Легкая, зыбкая линия горизонта терялась вдалеке, как видение, готовое исчезнуть во мраке.

В душе Даниеля воцарялось глубокое спокойствие. Умиротворенный, он забывал обо всем. Он чувствовал, что не создан для поучений и ему не удается роль наставника. Он умел только любить. Им овладевала тоска при воспоминании об этой проклятой зиме, когда ему приходилось играть такую нелепую роль. Как он был счастлив теперь, успокоенный, полный надежды!

Он не думал ни о прошлом, ни о будущем. Ему нравилось смотреть, как Жанна бегает по траве, наслаждаясь уединением на островах, его радовало ее дружеское расположение. По его мнению, все шло хорошо, настоящее было прекрасно: девушка как будто позабыла свои злые нервные выходки. Жизнь на лоне природы и Даниелю вернула молодость; вокруг него распространялся аромат любви и нежности.

Все лето прожил Даниель в атмосфере полного доверия. Ни слова упрека, ни единого сурового взгляда. Он одобрял все, что делала Жанна, и всегда находил предлог для оправдания приступов ее дурного настроения. Одно присутствие девушки приводило его в неописуемый восторг, отрывавший его от действительности.

Когда Жанна находилась с ним в лодке, он чувствовал, как в его душе разливается блаженство. Он нетерпеливо ожидал наступления вечера и придумывал дальние маршруты, чтобы побыть с ней как можно дольше. Она казалась ему такой красивой и доброй, что он испытывал угрызения совести из-за того, что прежде так мучил ее. Больше никогда он не будет ее бранить.

Так в радужных надеждах проходило лето. Он ни разу не вышел из роли неутомимого и предусмотрительного проводника; в конце концов она стала обращаться с ним как с товарищем своих игр, злоупотребляя его добротой с эгоизмом ребенка.

За день до отъезда в Париж Даниель и Жанна захотели проститься с островами. Они отправились вдвоем и долго блуждали в узких протоках. Уже наступила осень, желтые листья медленно плыли по течению, и ветер печально вздыхал в обнаженных ветвях.

Прогулка была грустной. Становилось холодно. Девушка плотнее закуталась в шаль, накинутую на плечи; не произнося ни слова, она смотрела на сморщенные красные листья и находила их некрасивыми. Даниель искренне наслаждался очарованием этой последней прогулки, не думая о неумолимо приближающемся отъезде в страшный Париж.

Покинув острова, они увидели издалека трех человек, ожидавших их на крутом берегу. Г-н Телье крупным пятном выделялся на зелени луга. Двое других были, очевидно, гости: их лиц они сначала не могли разглядеть.

По мере приближения к берегу Даниеля охватывало смутное беспокойство. Он узнал наконец гостей и спрашивал себя, зачем они явились в Мениль-Руж.

Жанна легко выпрыгнула из лодки на траву.

— Смотрите! — воскликнула она. Господин Лорен и папа!

Она поцеловала г-на де Риона я направилась к дому рядом с Лореном, который заставлял ее громко смеяться, рассказывая парижские новости.

В отчаянии, со слезами на глазах, остался Даниель один на берегу, понимая, что счастье его разбито.

Вечером, после обеда, Лорен, подойдя к нему, заговорил с видом насмешливого превосходства:

— Как хорошо вы гребете, мой милый! Глядя на вас, я никогда не поверил бы, что у вас такие сильные руки. Благодарю вас за то, что в течение всего лета вы сопровождали Жанну на прогулки.

И так как Даниель посмотрел на него с удивлением, собираясь отвергнуть его благодарность, он добавил вполголоса:

— Знаете, я решил совершить безумный поступок, о котором говорил вам.

— Какой поступок? — спросил Даниель сдавленным голосом.

— О, хороший, красивый поступок… У нее ни гроша, и она чертовски порастрясет мои денежки… Я женюсь на Жанне.

Даниель растерянно смотрел на него. Затем, ни слова не говоря, он поднялся в свою комнату.

XI

Почти десять месяцев с мучительным беспокойством размышлял Лорен, стоит ли ему жениться на Жанне. Вот что называл этот ловкий человек необдуманным поступком.

Он не был по-настоящему влюблен. Девушка скорее поразила и увлекла его своей надменной грацией и неистощимым остроумием. Он считал, что такая жена украсит его дом и, кроме того, широко откроет перед ним двери высшего общества. Он представлял себе, как они вместе входят в гостиную, и это льстило его тщеславию. Он почувствовал к ней эгоистическое влечение, между тем как сердце оставалось спокойным.

Но долгое время он запрещал себе думать о женитьбе, потому что Жанна стоила бы ему слишком дорого. Потом он начал понемногу подсчитывать, какие ему предстоят затраты, во сколько обойдется такое приобретение. Он учитывал каждую мелочь и исписал целую страницу расчетами и вычислениями. Итог привел его в ужас.

Тогда он сократил расходы, уменьшил цифры и в конце концов убедился, что его кошелек выдержит Жанну, хотя на нее придется потратить немало денег. Он выжидал еще целый месяц, колебался, размышляя, не поискать ли лучше жену, которая принесет ему богатство вместо разорения.

Любовь из тщеславных соображений столь же упорна, как истинная любовь. Чувствуя, что поддается своей слабости, Лорен находил оправдание в том, что достаточно состоятелен, чтобы позволить себе кое-какие причуды. Он повторял, что сошел с ума, и, продолжая издеваться над собой, отправился к г-ну де Риону.

Лорен знал, что тот разорен.

— Сударь, — заговорил он, — я пришел к вам по важному делу и надеюсь, что мое предложение будет принято благосклонно.

Господин де Рион решил, что перед ним кредитор. Вопросительно глядя на него, он указал ему на кресло.

— Дело в следующем, — продолжал Лорен. — Госпожа Телье была столь любезна, что принимала меня в числе своих друзей, и я имел счастье встретить у нее мадемуазель Жанну де Рион… Честь имею просить у вас ее руки.

Отец, удивленный тем, что его дочь уже невеста, не нашелся сразу, что ответить. Лорен, воспользовавшись его молчанием, рассказал о себе и своих доходах. По мере того как он говорил, лицо г-на де Риона прояснялось и обращение становилось все более предупредительным: у него не требовали денег, наоборот, возможно, ему что-нибудь перепадет.

Завязалась беседа.

Господин де Рион был почти разорен. Юлия поглотила все, что пощадила игра. У него были неотложные долги, ему отказали в кредите, и этот постаревший, обесчещенный человек старался удержаться на краю пропасти. Часто он спрашивал себя, где он будет ночевать, когда ему придется оставить свою квартиру; он не посмел бы обратиться к сестре, зная, что эта практичная женщина уничтожит его своим презрением.

Он еще сохранял чувство собственного достоинства, но последняя потеря окончательно его добила. Камердинер Луи, всегда невозмутимый, оставался ему верен, пока мог его спокойно обкрадывать, но когда в один прекрасный день он не нашел ничего в пустых карманах г-на де Риона, то покинул его, намереваясь жить на ренту, как буржуа. Тогда наконец получила объяснение его загадочная улыбка: этот послушный и точный, как машина, человек смеялся, видя, как накапливаются у него золотые монеты, небрежно разбрасываемые его хозяином. Моралисты уверяют, что порок должен быть наказан на этом свете. Луи по привычке к воровству совершил глупость, похитив у своего хозяина Юлию. Когда однажды г-н де Рион зашел к своей любовнице, камердинер выставил его за дверь.

Как раз в это время Лорен пришел просить руки Жанны. Г-ну де Риону раньше не приходило в голову, что можно извлечь выгоду из замужества дочери, и предложение молодого человека было для него настоящей находкой. Он всюду искал пристанища и неожиданно обрел его. Теперь у него будет надежное убежище, где он спокойно и безбедно доживет свой век. У него появилась неясная надежда получить от молодой четы даже денежную помощь, которая позволила бы жить в свое удовольствие.

Он с большим достоинством сыграл роль отца, не проявляя ни излишней поспешности, ни чрезмерной сдержанности. В глубине души он боялся, что брак расстроится. Но Лорен дал понять, что любим Жанной. Это успокоило г-на де Риона; он сразу оживился и заговорил о дочери с чувством поистине отцовским: по его словам, он желал только ее счастья.

Было решено, что на следующий день они поедут в Мениль-Руж, чтобы еще до возвращения Жанны в Париж договориться о свадьбе. Лорен был доволен, что все уладилось так быстро, тем более что он еще колебался, но считал, раз безумный шаг сделан, нужно поскорее довести дело до конца.

Как только они приехали в Мениль-Руж, девушке сообщили о предложении Лорена.

Даниель провел бессонную ночь. Мысли вихрем проносились у него в голове, и он не знал, на чем остановиться. Минутами ему казалось, что Лорен лжет и Жанна никогда не выйдет за него замуж; но тут же на него нападал отчаянный страх, и он был уверен, что свадьба состоится. Неутихавшая душевная боль обжигала его как пламя. Даниелем овладевало бешенство, когда он представлял себе Жанну и Лорена вместе.

К утру он начал успокаиваться. В конце концов, кроме слов Лорена, у него не было других оснований так страдать и приходить в отчаяние. Может быть, ничего еще не решено. Следует подождать. И он спустился вниз, чтобы на лицах обитателей Мениль-Ружа найти ответ на этот вопрос.

У г-на Телье был самый обычный вид: его толстая физиономия ничего не выражала. Г-н де Рион был явно в восторге, он то и дело оказывал знаки внимания дочери и обращался с ней, как с драгоценностью, которую боятся потерять.

А г-жа Телье нервно смеялась. По-видимому, она также провела ужасную ночь. Предложение Лорена вызвало у нее сильнейшую досаду, и ей пришлось долго убеждать самое себя, чтобы удержаться от вспышки. Если Жанна становится опасной соперницей, то лучший выход — как можно скорей избавиться от нее. Это будет стоить ей друга, — она называла Лорена «мой друг», — но лучше пожертвовать другом, чем терпеть около себя юную жизнерадостную девушку. Таким образом, она старалась утешиться и все же была вне себя.

Лорен ухаживал за Жанной. В глубине души оставаясь равнодушным, он превосходно разыгрывал роль галантного кавалера. Впрочем, он знал себе цену и не проявлял излишнего усердия, чтобы не показаться смешным.

Но с особенным беспокойством Даниель изучал лицо Жанны. Девушка вновь обрела манеры парижанки, наслаждающейся своим успехом, и охотно разрешала ухаживать за собой. Она не выражала слишком явно свою радость, но была очарована вниманием Лорена и говорила о Париже, как пансионерка о бале.

Даниель с ужасом убедился в том, что он обнаружил непростительную слабость и забылся в сладостной атмосфере Мениль-Ружа. Во время долгих прогулок, пока они находились вдвоем в тишине и прохладе островов, далеко от людей, ему следовало рассказать ей о себе и открыть свое сердце. А теперь люди снова встали между ними.

Жанна радовалась жизни и резвилась, как большой ребенок. Но стоило появиться Лорену, как в ней проснулась кокетка. Она считала его превосходным человеком, правда, глуповатым, но вполне терпимым. Когда он сделал ей предложение, которого она ждала, она приняла, не рассуждая, видя в замужестве только средство завести собственный салон.

Даниелю стало ясно, что творится в ее юной головке, и он сгоряча решил, что ни за что не допустит этого брака. Его сердце взбунтовалось. Забыв о своей миссии, он не старался больше следовать завету умершей и всем своим существом стремился вырвать Жанну из объятий Лорена.

Вечером после мучительно тянувшегося дня он встретил девушку на берегу Сены.

— Вы выходите замуж? — спросил он резко.

— Да, ответила она, удивленная прозвучавшим в его голосе волнением.

— Вы хорошо знаете господина Лорена?

— Конечно.

— А мы с ним знакомы уже двенадцать лет, и я его не уважаю.

Жанна высокомерно вскинула голову. Она хотела возразить.

— Не говорите ничего, — горячо продолжал Даниель. — Поверьте, ваш брак невозможен. Я не хочу, чтобы вы выходили замуж за этого человека.

Он говорил властно, как разгневанный отец, требующий повиновения. Изумленная Жанна презрительно смотрела на него.

В какой-то момент у Даниеля мелькнула мысль рассказать ей все и именем матери потребовать, чтобы она прогнала Лорена. Но он воздержался от признания и добавил менее сурово:

— Ради бога, взвесьте все, не приводите меня в отчаяние.

Жанна засмеялась. Необычная смелость секретаря обезоружила ее.

— Господин Даниель, вы случайно не влюблены в меня? — спросила она напрямик.

Затем, словно догадываясь о преданности и нежности этого неудачника, она добавила более мягко:

— Послушайте, друг мой, не сходите с ума. Не будем ссориться на прощание.

Она удалилась, а Даниель, потрясенный, замер на месте. Он невольно повторял вопрос девушки: «Вы случайно не влюблены в меня?» В голове у него шумело, и он не мог разобраться в своих чувствах. Внезапно он побежал по направлению к парку, бормоча:

— Она права, она права, я влюблен.

В груди у него бушевало пламя, он шатался, как пьяный. Пошел мелкий холодный дождь, а Даниель как безумный бродил в темноте, исступленно рыдая; наконец он проник в тайну своего сердца.

Несчастный, он любил Жанну, он то и дело повторял себе это в жестоком отчаянии. Как? Значит, он сам себя обманывал, вся его преданность была только любовью, и он защищал девушку от Лорена, чтобы сохранить ее для себя! При этой мысли он испытал мучительный стыд, его охватила слабость, и больше не было сил бороться.

Кем в конце концов был он для Жанны? Даже не другом. По какому праву взял он в этой семье тон наставника и почему должны подчиняться его приказаниям? И, как всегда, он страдал от собственного бессилия и беспомощности. Он станет кричать, что Лорен подлец, но не сможет привести никаких доказательств; он расскажет о возложенной на него миссии, а его примут за сумасшедшего, над ним посмеются, выставят его за дверь, бросят ему в лицо: «Вы влюблены».

И они будут правы. Он полюбил Жанну, когда ей было шесть лет. Теперь ему все стало ясно. Пока он жил в тупике Сен-Доминик-д’Анфер, его возлюбленная представлялась ему ребенком. Позже он стал обожать молодую девушку, сделался ревнивым и злым, следовал за ней повсюду, боясь, что у него похитят ее сердце.

Он погрузился в воспоминания о прогулках на острова, о мирных днях своей любви. Как был он счастлив, не подозревая о своих истинных чувствах! Как сладостно было отечески охранять нежно любимую Жанну!

Теперь он знал все. Даниеля мучили угрызения совести, и страсть терзала его сердце.

Он бросился на землю, сырость пронизывала его до костей. В тоске, стыдясь и страдая, он осыпал себя проклятиями, безжалостно и неотступно его преследовала жестокая мысль: Жанна будет принадлежать другому. Он гнал от себя эту мысль, он хотел убить в себе желание и в отчаянии взывал к памяти своей святой покровительницы. Жанна и Лорен, молодые и веселые, неотступно стояли перед ним. Голова у него раскалывалась на части, он был близок к безумию.

Так провел он часть ночи. За этим взрывом отчаяния последовал полный упадок сил. Утром Даниель решил, что ему больше нечего делать в доме Телье, борьба окончена, он побежден. Он трусливо отступил перед свершившимся фактом; его исстрадавшееся существо стремилось теперь к покою. Он решил уехать один и прибыл в Париж на несколько часов раньше, чем обитатели Мениль-Ружа.

Он отправился к Жоржу, который не стал его ни о чем расспрашивать. Несколько месяцев провел у него Даниель в состоянии глубокой прострации. Только один раз посетил он Амстердамскую улицу, чтобы проститься с депутатом. Непреодолимое желание, в котором он не хотел себе признаться, влекло его к этому дому: ему необходимо было точно знать день свадьбы. Неизвестность терзала его. Когда он удовлетворил свое любопытство, страдания его усилились. Он считал дни, и каждый час, приближавший его к роковой дате, становился все более мучительным.

Он поклялся не присутствовать на свадебной церемонии. Но накануне этого ужасного дня его охватило нервное возбуждение; против своей воли он очутился в церкви и спрятался там за колонну. Даниель пережил все муки агонии, его бросало в дрожь, и ему казалось, что он видит страшный сон.

Когда он вернулся, Жорж решил, что он пьян, и уложил его спать, как ребенка.

Но на следующий день, несмотря на изнуряющую лихорадку, Даниель встал и заявил, что уезжает из Парижа на берег моря в Сент-Анри, где среди широких просторов он мирно провел детство. Жорж не хотел его отпускать, он видел, что друг слишком слаб, но тот твердо стоял на своем, и тогда Жорж стал умолять, чтобы Даниель разрешил по крайней мере сопровождать его. Даниель рассердился, отказываясь от всякого утешения. Он стремился к одиночеству.

Он уехал, оставив Жоржа в отчаянии и полном неведении.

Когда он увидел перед собой огромное синее море, то почувствовал успокоение, и только глубокая грусть не покидала его. Он снял комнату, окна которой выходили на взморье, и, не испытывая скуки, праздно жил там в течение года на свои скромные сбережения.

Целые дни проводил он в оцепенении, глядя на море. Шум прибоя, отзываясь эхом в груди, убаюкивал его мысли. Он садился на камни, спиной ко всем живым существам, и погружался в бесконечность. Только тогда был он счастлив, когда волны усыпляли его память, а он, застыв в неподвижности, как зачарованный, грезил наяву.

Порой его посещало странное видение. Ему казалось, что он стал игрушкой волн, что море уносит его и нежно укачивает.

В этом непрестанном созерцании и самоуглублении сердце его успокоилось. Он понял, что больше не страдает и не думает о Жанне как о возлюбленной. Рана его затянулась, но осталось смутное ощущение тяжести.

Даниель решил, что выздоровел.

Мало-помалу к нему возвращалась жажда деятельности. Он взбирался на скалы, разминал затекшие от долгой неподвижности члены. Одна за другой пробуждались мысли о прошлом. Он с беспокойством начал думать о Париже и написал Жоржу, но еще не решался покинуть море, которое спасло его от отчаяния.

Вновь пробудившиеся силы мучили его, и он не знал, как найти им применение. Он хотел бы продолжать борьбу, страдать, снова любить и проливать слезы. Теперь, когда нервная горячка не притупляла его желаний, он возмущался собственной праздностью и горячо требовал права на жизнь, рискуя снова потерпеть поражение.

Однажды утром, пробуждаясь, он услышал в полусне знакомый голос, нежный и далекий голос умирающей:

«Если она выйдет замуж за дурного человека, вам придется бороться и защищать ее: одиночество тягостно для женщины, и нужна большая сила духа, чтобы не сломиться. Как бы ни сложились обстоятельства, не покидайте ее…»

На следующий день Даниель уехал в Париж. Он выполнит свою задачу. Он чувствовал в себе несокрушимое мужество и снова жил надеждой.

XII

В Париже Даниель остановился у своего друга.

— Ты ли это! — воскликнул Жорж, для которого появление друга было неожиданностью.

И он принял его, как блудного сына, с нежной любовью и искренней радостью.

Он не решался расспрашивать ere, спасаясь снопа услышать о скором отъезде. Но Даниель успокоил его, сказав, что намерен продолжать начатый ими труд. Они так же славно заживут, как раньше.

За время путешествия Даниель обдумал свои дальнейшие планы. Он решил возобновить прерванную работу в надежде добиться признания. Но, как и прежде, его помыслы устремлялись к Жанне. Когда возникла необходимость, он пожертвовал ради нее наукой, открывавшимся перед ним блестящим будущим и занял скромное положение секретаря только для того, чтобы жить подле нее. Теперь обстоятельства изменились: ему нельзя больше оставаться простым служащим, он должен выдвинуться, стать знаменитым, чтобы перед ним распахнулись двери высшего общества. Ему не терпелось взяться за дело и приблизить час встречи с Жанной.

Даниель и Жорж горячо принялись за работу. Они послали в Академию несколько статей, которые привлекли внимание ученого мира.

Теперь Даниель соглашался подписывать свои труды, и имена двух друзей звучали всюду вместе, объединенные общим успехом. Наконец большая книга, над которой они работали еще в то время, когда жили в тупике Сен-Доминик-д’Анфер, была закончена и опубликована. Она вызвала живой интерес. Молва о пен проникла в гостиные, что редко случается с научными трудами. Даниель, которому пришлось редактировать это сочинение, вложил в него всю душу.

Молодые авторы стали знаменитыми, их теперь охотно всюду приглашали. Жорж, достигнув желанной пели, жил радостно и безмятежно. А Даниель, добросовестно выполнив задачу, остался равнодушным к успеху.

Однажды Жорж повел его на прием к знатному лицу. Со смутным предчувствием в душе Даниель отправился туда.

Войдя в гостиную, он прежде всего заметил Жанну, сна шла об руку с Лореном. После своего возвращения в Париж Даниель видел ее всего раз или два и был огорчен грустным выражением ее лица. Она уже больше не смеялась с легкомысленным презрением молодой девушки, но слабо улыбалась, веки ее припухли от слез.

При виде старых друзей Лорен с живостью устремился им навстречу. Он был в восторге, что может пожать им руки на виду у всех.

— Наконец-то я вас нашел! — крикнул он во весь голос, чтобы все его слышали. — Я разыскиваю вас уже добрый месяц и должен побранить за то, что вы забыли своего старого товарища.

Жорж посмотрел ему в лицо, не зная, смеяться ему или сердиться. Даниель, не сводивший глаз с Жанны, поспешно ответил:

— Мы очень заняты, к тому же мы боялись побеспокоить вас.

— Полноте! — громогласно продолжал Лорен. — Вы прекрасно знаете, что мой дом — ваш дом. Не принимаю никаких извинений и жду вас в ближайшие дли… Известно ли вам, что вы оба в большой моде? Вы, верно, зарабатываете бешеные деньги.

Затем, вспомнив о жене, он добавил:

— Дорогая, позволь представить тебе Даниеля Рембо и Жоржа Реймона, наших известных молодых ученых.

Жанна слегка наклонила голову и сказала, глядя на Даниеля:

— Я знакома с господином Рембо.

— Черт возьми, я совсем позабыл, — воскликнул Лорен, громко рассмеявшись. — Он столько раз катал тебя по Сене… Дорогой мой Даниель, как хорошо, что вы стали знаменитым! Я вам сочувствовал от всей души, когда вы были секретарем Телье. Знаете, он недавно умер, одни говорят — от удара, другие — после неудачного выступления. Мне сообщили вчера, что его жена удаляется в монастырь. Эти королевы мод часто так кончают.

Жанна страдала. Ее раздражал развязный тон мужа. Губы ее дрожали, она отвернулась, потому что ей было стыдно за человека, стоявшего рядом с ней.

Лорен был уже не тот галантный кавалер, который с таким изяществом играл роль влюбленного. Понемногу к нему вернулись старые привычки и грубость дельца. С тех пор как он женился, он не считал нужным нравиться.

Даниель заметив даже, что Лорен перестал одеваться с прежней элегантностью и говорил слегка охрипшим голосом. Молодой человек проникся жалостью к Жанне.

— Хорошо! — сказал он. — Мы непременно придем к вам.

И он удалился, уводя Жоржа, который не произнес ни слова и, забыв обо всем на свете, с нескрываемым восхищением смотрел на Жанну, Пройдя несколько шагов, Жорж спросил:

— Так ты знаешь жену Лорена?

— Да, просто ответил Даниель, она племянница депутата, у которого я служил.

— От всей души сочувствую ей, потому что муж у нее грубый человек и не может сделать ее счастливой. Ты собираешься навестить их?

— Конечно.

— Я пойду с тобой… Эта несчастная женщина с большими печальными глазами вызвала во мне странное волнение.

Даниель переменил тему разговора. Он тоже был очень взволнован и с горькой радостью подумал, что, как видно, несчастье совершило то, что бессильна была сделать его любовь. Сердце Жанны наконец проснулось, и она изведала, что такое слезы.

Почти целую неделю Жорж спрашивал его каждый вечер:

— Ну что же! Пойдем мы завтра к Лоренам?

Даниель все не решался, ему казалось, что его снова охватит нервное возбуждение. С того вечера как он встретил Жанну, она неотступно стояла у него перед глазами, задумчивая, с грустной улыбкой. Его измученное сердце порой начинало учащенно биться, им снова овладевали-безумные надежды.

Наконец он отважился. Однажды вечером они с Жоржем нанесли обещанный визит. У Лоренов был как раз приемный день. Когда они пришли, общество было в сборе, и хозяин показывал их своим гостям, как диковинных зверей.

Даниель провел мучительный вечер. Он все увидел и все понял.

Жанна показалась ему нервной и беспокойной. Это уже не была беззаботная в своем неведении девушка, царившая, как королева, — перед ним была исстрадавшаяся женщина, сердце которой пробудилась и истекало кровью. Пока чувства в ней дремали, она жила безмятежно, оставаясь кокетливой куклой, холодной и насмешливой. Но теперь сердце в ней заговорило, оно жаждало любви, но любить было некого; оно возмутилось, горько упрекая себя за слишком долгий сон.

Пробуждение было тяжелым для Жанны. Через два-три месяца после свадьбы она обнаружила в себе душу, о которой не подозревала раньше. Ее муж, человек с низменными инстинктами, неискренний и жестокий, возбуждал в ней отвращение, и у нее внезапно открылись глаза. Когда она поняла, что он собой представляет, в ней проснулась гордость. Она как бы услышала голос матери; молодая женщина духовно выросла, окрепла, отбросила все внешнее, привитое средой. Завеса упала.

Тогда Жанна поняла, что навсегда связана с Лореном, что она в его руках. Ее охватили ужас и гнев. Она сама была во всем виновата: легкомыслие привело ее к жестокой расплате. Ей нечего было ожидать в жизни: теперь, когда она испытывала настоятельную потребность в любви, она не могла любить, потому что презирала единственного человека, которому имела право дарить нежность. При мысли об этом ею овладевало отчаяние, и она рыдала, больше не веря в счастье.

Затем она поддалась малодушию. Ей казалось, что она не в силах вести такую жизнь. Одиночество внушало ей страх. В ней поднялась внутренняя борьба. Она хотела быть верной супружескому долгу, и гордость ее восставала, когда в порыве тоски она начинала мечтать о какой-то другой любви.

Иногда она убеждала себя, что в конце концов любовь свободна и ничто на свете не воскресит в ней невинную девушку с ее презрительным неведением любви. Но на другой день чувство долга пробуждалось в ней, и Жанна удерживалась от опасного шага; она принимала душевные муки как наказание за свою слепоту.

Борьба продолжалась почти шесть месяцев. Жанна была истерзана. С каждым днем, несмотря на сопротивление, она приближалась к бездне. Она старалась остановиться, в испуге отступала, но у нее кружилась голова, и постепенно она поддавалась слабости. Она была уже близка к падению, когда в ее жизни снова появился Даниель.

По глазам молодой женщины, горевшим лихорадочным огнем, он отчасти угадал ее страдания. Он заметил, что Лорен поглупел и растолстел. На мгновение ему пришла мысль драться с ним и убить его, чтобы освободить Жанну. Он с ужасом убедился, что любовь снова вспыхнула в его сердце.

Весь вечер молодой человек не спускал глаз с Жанны. Он с замиранием сердца следил за каждым ее движением и наслаждался звуком ее голоса и каждым жестом; Даниель безрассудно забылся в этом созерцании.

Он заметил, что Жанна все время смотрит на дверь. Очевидно, она кого-то ждала, и это открытие обожгло его, как огнем. По-видимому, молодая женщина находилась в нервной горячке, она дрожала, изнемогая в борьбе с собой. Тогда он подошел к ней и заговорил о Мениль-Руже.

— Помните ли вы светлые и тихие вечера? Как было прохладно под деревьями, какая тишина царила в природе!

Жанна улыбнулась при воспоминании об этих безмятежных днях.

— Я еще раз побывала в Мениль-Руже, — ответила она, — и думала о вас. Некому было сопровождать меня на острова.

Вдруг она посмотрела на дверь гостиной. Его снова обожгло, как огнем, он тоже повернулся и увидел на пороге молодого человека, который со спокойной улыбкой окинул взглядом комнату.

Молодой человек заметил Лорена и, подойдя к нему, с преувеличенной сердечностью пожал руку. Он сказал ему несколько шутливых слов и направился к Жанне. Молодая женщина дрожала.

Даниель отошел в сторону и начал изучать вошедшего. Он разгадал его с первого взгляда: это был один из де Рионов, не успевший еще опуститься. Она увлеклась, очевидно, изяществом и красноречии этого человека.

Они обменялись двумя-тремя вежливыми фразами. Молодая женщина испытывала беспокойство, словно с нетерпением ожидала каких-то слов, которых он не произносил.

Терзаемый подозрениями, Даниель оставался на месте, не думая о том, что ему следовало бы удалиться. Он тоже ждал, устремив на нее полный отчаяния взгляд.

Молодой человек не обращал ни малейшего внимания на этого чудака, не замечая, что тот еле сдерживает ярость. Он быстро наклонился к Жанне и, прервав банальную фразу, спросил вполголоса:

— Сударыня, разрешите мне прийти завтра?

Побледневшая Жанна готова была ответить, но, подняв глаза, увидела перед собой суровое и взволнованное лицо Даниеля. Ее губы задрожали, она отступила, поколебалась секунду и вышла, не вымолвив ни слова. Молодой человек повернулся на каблуках и процедил сквозь зубы:

— Ах так! Плод еще не созрел. Следует подождать.

Даниель все слышал и все понял. Холодный пот выступил у него на висках. Он чувствовал себя как человек, только что избежавший гибели, который переводит дух и оглядывается, чтобы убедиться, что опасность окончательно миновала.

Ему недоставало воздуха и хотелось вздохнуть полной грудью. Он не мог обдумать все в душной гостиной и, отыскав Жоржа, увлек его на улицу.

Жорж следовал за ним с явным неудовольствием. Ему было хорошо в этом доме, где он встретил печальную молодую женщину, которая так его взволновала. Если бы присутствие Лорена не портило ему настроения, он забыл бы обо всем на свете, глядя на Жанну.

— Черт возьми, почему ты удираешь так поспешно? — спросил он на улице своего друга.

— Я не люблю Лорена, — пробормотал Даниель.

— Честное слово, мне он тоже не по душе. Но я хотел бы подольше остаться там, чтобы отгадать, почему его жена такая грустная… Мы пойдем еще туда, не правда ли?

— Да, конечно.

Они возвращались домой пешком. Жорж задумался, он испытывал неведомые ему раньше чувства, и время от времени кровь горячей волной приливала к его лицу; он предавался сладостным мечтам. Мрачный, подавленный Даниель шел, низко опустив голову, желая как можно скорее остаться в одиночестве.

Поднявшись в свою комнату, он опустился на стул и зарыдал. Он был как в лихорадке и обвинял себя в том, что слишком поздно вернулся к Жанне. Он чувствовал, что падение еще не совершилось, но не знал, какие шаги предпринять, чтобы немедленно предотвратить несчастье. Слова умершей пришли ему на намять: «Когда вы станете мужчиной, вспомните мои слова, и вы увидите, что может вытерпеть женщина. Я знаю, как тягостно одиночество и какая нужна сила духа, чтобы не сломиться». И вот сейчас Жанна, одинокая, безвольная, стоит на краю пропасти.

Даниель слишком много выстрадал, чтобы лгать самому себе. Любовь снова овладела всем его существом, и только от стыда и малодушия он молчал о ней. В Мениль-Руже однажды ночью под проливным дождем он пережил подобный кризис. Тогда в припадке бешеной ревности он хотел вырвать Жанну из объятий Лорена. Теперь он стремился защитить молодую женщину от нее самой, помешать ей завести любовника; он приходил в отчаяние и жестоко страдал.

Чтобы обмануть себя, он ссылался на возложенную на него миссию и считал, что выполняет священный долг. На этот раз он защищает честь и гордую чистоту молодой женщины и спасает ее от упреков совести. Борьба еще никогда не была такой острой и решительной.

Потом Даниелю становилось ясно, что он лжет, что это любовь заставляет его так горячо желать счастья Жанне, и он смеялся от жалости к себе. Он разобрался в своих чувствах. Честный наставник превратился в пылкого влюбленного, только из ревности охранявшего порученную ему женщину.

Он рыдал, сжимая голову руками, и с тоской думал, как спасти ее и себя.

Не видя выхода, он взял лист бумаги и принялся писать молодой женщине. Слезы высохли на его щеках; рука лихорадочно бегала по бумаге.

Два часа не поднимал Даниель головы; в письме он открыл свою душу. Это был порыв страсти, поток нежности, который сокрушал все препятствия и широко разливался вокруг. Вся его любовь, все долго сдерживаемое обожание нашли выход в этой исповеди. Несчастный решился сказать все; его захлестнуло волнение, и он не сознавал даже того, что писал; он отдавался увлекавшей его внутренней силе и облегчал свое сердце; он задыхался, и ему недоставало свежего воздуха.

Даниель остановился, как только почувствовал себя спокойнее. Он даже не перечитал того, что вышло из-под его пера. Подавив в себе желание поставить свое имя, он не подписался.

На следующий день письмо было отправлено Жанне. Он не знал, какое впечатление оно произведет. Но у него появилась надежда.

XIII

Даниель писал Жанне:

«Простите меня, я больше не могу молчать и должен открыть вам свое сердце. Вы никогда не узнаете, кто я. Это признание незнакомца, который так малодушен, что не в силах любить вас, не говоря вам об этом.

Я ни о чем не прошу, но хочу только, чтобы вы прочли это письмо и знали, что где-то во мраке, преклонив колени, плачет человек, когда плачете вы. Если мы проливаем слезы вдвоем, на душе становится легче. Я рыдаю один и знаю, как тягостно одиночество исстрадавшемуся сердцу.

Мне не нужно утешений, я согласен и дальше испытывать жестокие муки, но я хотел бы, чтобы вы вкусили высшее блаженство и покой возвышенной любви.

И я вам пишу, что люблю вас, что вы не одиноки и не следует отчаиваться.

Вам неизвестны горькие радости, какие испытывает душа в молчании и во мраке. Мне кажется, что я люблю вас неземной любовью, я уношусь мечтами в лазурную бесконечность, и там вы принадлежите мне, только мне. Никто не проникнет в мою тайну, я оберегаю свою любовь, как скупой — свои сокровища; один я люблю вас и лишь один знаю, что люблю.

Однажды вечером вы показались мне грустной. А я ничего не могу сделать для вашего счастья, я для вас ничто, и даже не осмеливаюсь умолять вас, чтобы вы жили в созданной мною мечте. Воспарите душой, отрешитесь от всего земного и подарите мне свою любовь, мне, которого вы никогда не увидите.

Там, в вышине, вы обретете тот мир, где я живу.

Я прижал руки к сердцу, пытаясь его успокоить. Но сердце продолжало биться. Тогда в экстазе я опустился перед вами на колени, как перед святой.

Не знаю, для чего еще я родился. Я родился, чтобы любить вас, громко говорить вам о своей любви, а я должен молчать, вечно молчать. Я хотел бы стать вещью, которая вам служит, землей, по которой вы ступаете.

Я плачу, вы видите, плачу от стыда и горя. Знаю, что вы страдаете, боретесь с собой. А я здесь тоскую в одиночестве и содрогаюсь при мысли, что вы, быть может, поколеблете веру, которая держит меня у ваших ног. Вы меня понимаете, не правда ли? Я трепещу за свои чувства, за свою веру.

Я жил так счастливо там, в вышине, молчаливо обожая вас. Как хорошо было бы подняться нам туда вдвоем и в этой бесконечности любить друг друга…»

И Даниель продолжал в том же духе, повторяя все те же рассуждения. Одна мысль неотступно преследовала его: он любит Жанну, а Жанна готова полюбить другого. Письмо содержало только эту мысль, выраженную на все лады, среди самых страстных признаний. Оно было продиктовано верой и любовью.

Жанна не раз получала надушенные послания от поклонников, готовых броситься к ее ногам. Обычно после первой же строчки она рвала эти записки, не вызывавшие у нее даже смеха. Письмо Даниеля пришло в момент грустного пробуждения, когда измученная душа с тревогой встречает день, боясь, что к ней вернется вчерашняя тоска. Молодая женщина прочла первые фразы, и ее охватило глубокое волнение. Листы бумаги дрожали у нее в руках, и слезы застилали глаза.

Она даже не пыталась понять, что означает странное сладостное спокойствие, овладевшее всем ее существом. Очарованная, дочитала она до конца, не спрашивая себя, хорошо или плохо она поступает.

Письмо ожило у нее в руках. Оно говорило с ней языком страсти, открывало ей, что такое любовь. Жанне казалось, что она не читает, а слышит, как этот неведомый влюбленный кричит ей о своей нежности голосом, прерывающимся от рыданий. Эти страницы были написаны кровью и слезами, и в каждой фразе, в каждом слове она слышала биение сердца.

Она почувствовала какой-то трепет в груди, в мысли ее были уже далеко. Ее душа откликнулась на возвышенный призыв. Она витала в мире покоя, откуда доносился голос Даниеля. Она становилась выше, чище, окруженная его святой нежностью и сверхчеловеческой преданностью.

Тогда, стыдясь своего малодушия, молодая женщина решила примириться с одиночеством, в котором уже не будет одинокой. Благородный порыв овладел Жанной, она как бы ощущала дыхание друга, нежно ласкающее ее лоб. Мысль о нем будет сопровождать ее повсюду и поддерживать в минуты слабости. Даже если бы ей пришлось теперь плакать, слезы не были бы такими горькими, потому что в душе ее воцарились мир и надежда.

Жанна с беспредельной радостью повторяла, что она любима и сердце ее не окаменеет от разочарования. В эту минуту светское общество казалось ей далеким. Она видела, как по ее гостиной, точно в глубокой тьме, проходят мужчины в черном, похожие на зловещих паяцев. Она вся была во власти своего видения, думая о влюбленном, плачущем вдалеке и посылающем ей страстные слова утешения.

Этот влюбленный был как бы бесплотен. Она созерцала его в мечтах, не задумываясь о его облике. Для нее он был только идеей любви и возник, как дуновение, которое подняло ее в мир света; она дала увлечь себя, не пытаясь узнать, что за сила вознесла ее на небо.

В течение долгой недели Даниель не решался пойти к Лоренам. Он строил всевозможные предположения и твердил себе, что ему останется лишь умереть, если он опять увидит Жанну в состоянии лихорадочного возбуждения.

Наконец он отважился. Жорж с радостью согласился сопровождать его. На этот раз им повезло, и они застали Жанну одну. Лорен был вызван в Англию по делам, внушавшим ему беспокойство. Молодая женщина с милой улыбкой и искренней сердечностью приняла их в маленькой голубой гостиной.

Безграничная радость овладела сердцем Даниеля, едва он взглянул на Жанну. Она показалась ему преображенной. На ней было белое кашемировое платье; лицо ее просветлело; губы не дрожали. Чувствовалось, что покой воцарился у нее в душе.

Жанна долго удерживала друзей; между ними завязалась непринужденная беседа, одна из тех приятных бесед, в которых время пролетает незаметно.

Даниель понял, что тайна его не раскрыта, и свободно любовался спокойным выражением лица Жанны. Он слышал в интонациях ее голоса ласку, предназначенную для неизвестного возлюбленного, он замечал неявное сияние в ее глазах и испытывал огромную радость от этих знаков любви, которую он в ней пробудил.

Он поклялся довольствоваться этим. Действительность пугала его, мысль о том, что он может выдать себя, приводила в трепет, — он страшился, что Жанна его разлюбит.

Но все это было делом будущего. Он наслаждался настоящим мгновением. Жанна находилась рядом, добрая, обаятельная, во власти радостных мечтаний, навеянных им, и Даниель погружался в ее созерцание.

Жорж тоже был очарован. Молодая женщина разговаривала преимущественно с ним. Даниель боялся очнуться от сна, принимая участие в беседе. В то время как он хранил молчание, Жанна расспрашивала Жоржа о его работе, и между ними зарождалась живая симпатия.

Но пришло время расстаться с маленькой голубой гостиной. Друзья обещали навещать Жанну. Здесь, в скромном уютном уголке, они оставили свои сердца.

В течение трех месяцев Даниель вел жизнь, исполненную божественных волнений. Он грезил наяву, уносясь в далекий, лучший мир. Тревожные мысли покинули его, он больше не рыдал и ни к чему не стремился, ему лишь хотелось навеки остаться в этом раю тайной удовлетворенной любви.

Он не мог удержаться от желания снова писать Жанне, но теперь его послания дышали ласковым спокойствием. «Пусть будет так, — писал он ей. — Я хочу питать к вам такие чувства, какие человек питает к божеству: я весь — молитва, обожание, порыв смиренной нежности». Даниель указывал Жанне на отверзшееся перед ней небо и отвращал ее от земного зла.

Жанна повиновалась голосу этого доброго духа, охваченного любовью к смертной. Она принимала его как незримую опору и хранителя, которого не должна была знать.

Даниель часто бывал у молодой женщины и всякий раз наслаждался плодами своих трудов. После каждого нового письма он спешил прочитать на лице Жанны пережитое ею волнение.

Он с восторгом наблюдал, как она изменяется под влиянием его любви, и не думал о пробуждении. Ему достаточно было знать, что она любит его и полна им. Если бы он назвал себя, снял покров с тайны, она, возможно, отшатнулась бы от него. Даниель все еще оставался робким, тонко чувствующим ребенком, боящимся яркого света. Единственно возможной для него любовью была тайная любовь, которой он мог отдаваться, не сомневаясь в своих силах.

Теперь он сам просил Жоржа сопровождать его к Жанне и не осмеливался беседовать с ней с глазу на глаз: он стал бы запинаться и краснеть при мысли, что она читает в его сердце. Присутствие Жоржа помогало ему оставаться наедине со своими думами: его друг беседовал с Жанной, а он мечтал о любви.

Три месяца Жорж боролся с охватившим его чувством, но он полюбил молодую женщину с глубокой страстью рассудительного человека.

Он таил слою любовь от всех, даже от Даниеля и особенно от Жанны. Когда он открыл правду, бежать было поздно. Не имея смелости отказаться от своей первой любви, Жорж перестал сопротивляться, продолжал посещать маленькую голубую гостиную и проводил там восхитительные часы, не спрашивая себя, к чему это приведет.

Иногда Жанна пристально вглядывалась ему в лицо, словно желая проникнуть в глубину его существа и прочитать скрытые там мысли. Он дрожал под этим вопрошающим взглядом и замечал, как тень нежной, едва заметной улыбки пробегала по лицу молодой женщины.

Однажды, явившись к ней, друзья узнали неожиданную новость: в Лондоне скоропостижно умер Лорен. Они возвратились домой крайне взволнованные. Оплакивать Лорена они не могли и просто думали о том, что двери маленькой голубой гостиной закроются перед ними. Эта смерть, вернувшая свободу женщине, которую оба любили, вселила в них скорее страх, чем надежду; им было так хорошо сейчас, что они боялись всяких перемен в привычном образе жизни.

Друзья не открыли друг другу своего сердца и жили по-прежнему вместе; теперь у каждого из них была своя тайна, но они отложили на будущее взаимные признания.

Прошло несколько недель, пока они осмелились снова навестить Жанну. Им показалось, что ничего не изменилось. Молодая женщина, слегка побледневшая, приняла их сердечно, но была как-то необычно сдержанна с Жоржем. В этот день Даниелю пришлось вести беседу.

В результате неудачных финансовых операций Лорен оставил свою жену почти без средств. Смерть зятя обрадовала г-на де Риона, жившего нахлебником у дочери. Отцу Жанны, у которого был только кров над головой и стол, никогда не удавалось выманить у зятя ни одного су, и он почувствовал в конце концов глухое раздражение против этого человека, крепко державшего в руках свои деньги. После смерти Лорена он решительно потребовал у дочери денег. Она охотно отдала ему остатки тяготившего ее состояния, взяв себе лишь самое необходимое.

Даниель, узнав эти подробности, полюбил Жанну еще сильнее. Она выросла в его глазах, он радовался, что завет умершей наконец исполняется. Однажды вечером, охваченный страстью, он снова ей написал.

На другой день он пришел в трепет, получив от Жанны приглашение навестить ее. Он вышел, не предупредив Жоржа, и направился к ней; мысли его путались, в голове шумело.

Молодая женщина уже не жила в большой квартире, которую занимала раньше с мужем. Теперь она поселилась на третьем этаже скромного на вид дома. Она приняла Даниеля в маленькой светлой, незатейливо обставленной комнате.

Жанна даже не заметила его растерянности. А он задыхался, не в состоянии произнести ни слова.

Она предложила ему сесть и сказала с трогательной непринужденностью:

— Вы мой лучший, единственный друг. Я сожалею, что так долго не знала вашего сердца. Простите ли вы меня?

Она взяла его руку, глядя на него увлажненными глазами. Затем, не дав ему времени ответить, продолжала:

— Вы любите меня, я знаю. Я хочу доверить вам тайну я попросить об одной услуге.

Даниель побледнел. Им снова овладела злосчастная неловкость. Он вообразил, что молодая женщина обо всем догадалась и сейчас заговорит о его письмах.

— Я слушаю вас, — пробормотал он сдавленным голосом.

Жанна слегка покраснела и после минутного колебания быстро произнесла:

— Вот уже несколько месяцев я получаю письма. Вы, наверное, знаете, кто пишет мне. Надеюсь, вы мне скажете правду.

Даниель чувствовал, что теряет сознание. Волна горячей крови бросилась ему в лицо.

— Вы не отвечаете, — продолжала молодая женщина, — вы не хотите обмануть доверие друга. Хорошо! Тогда я скажу вам сама: эти письма писал господин Жорж Реймон… Не отрицайте. Мне известно все. Я прочла любовь в его взгляде, я долго размышляла и решила, что только он мог так писать мне.

Она замолчала, подыскивая слова. Даниель, совершенно уничтоженный, смотрел на нее остановившимся взглядом.

— Я считаю вас своим братом, — продолжала Жанна медленнее. — Мне хочется сделать вам признание. Ваш друг вчера написал мне снова. Ему незачем продолжать: его письма теперь бесполезны. Повторяю вам, я знаю все; эта игра становится жестокой и смешной. Скажите своему другу, чтобы он пришел… Приходите с ним.

Ее взволнованный взгляд досказал остальное: Жанна любила Жоржа.

Даниель весь, похолодел и внезапно почувствовал какое-то зловещее спокойствие. Ему почудилось, что душа его улетела, а тело все еще живет.

Не выдавая своего волнения, он беседовал с Жанной о Жорже; ему доверили роль брата, и он добросовестно ее исполнял.

Потом он вышел на улицу и направился к себе. В нем проснулся человек-зверь; его охватил страшный приступ безумия и отчаяния.

Наконец Даниель взбунтовался. Его плоть рыдала, а сердце отказывалось приносить жертву. Он не мог так просто исчезнуть. Он всегда старался быть незаметным, жил в тени, обрекая себя на молчание. Теперь ему нужна была высшая награда, он не находил в себе сил снова проявить беззаветную преданность, умереть, не заявив громко о своей нежности и о приносимой им жертве.

О боже! Как мог он так обмануться! От стыда и бешенства Даниель издевался над собой. Долгие месяцы он эгоистично наслаждался не принадлежавшей ему любовью, потерял голову, созерцая и обожая Жанну, а Жанна была занята мыслями о другом. Он снова увидел себя в маленькой голубой гостиной, изучающим лицо молодой женщины; он считал, что ее ласковые взгляды и нежные улыбки предназначены ему, и вспоминал о своих восторгах, надеждах и безграничном доверии.

Все это ложь, жестокая игра, ужасное коварство! Ласковые взгляды и нежные улыбки предназначались Жоржу; его любила Жанна, он делал ее нежной и доброй. Ведь она сказала: «Я долго размышляла и решила, что только Жорж мог мне писать и так любить меня». Даниель не существовал для нее, он был просто статистом. У него украли его преданность, украли любовь; его ограбили, ничего не оставив ему, кроме слез и одиночества.

Жанна избрала его своим наперсником, поручила ему отдать ее другому! Он должен был пережить еще и эту пытку, эту последнюю насмешку. Его считали слишком некрасивым и жалким, чтобы иметь сердце, им пользовались как послушной машиной, не подозревая даже, что эта машина сама может жить и любить.

Итак, он никогда не почувствует прелести жизни, никогда не будет любим. В эту минуту он' был далек от воспоминаний о г-же де Рион. Даниель устал от своей роли. Всегда быть братом, но никогда не быть возлюбленным, — эта мысль преследовала его.

Кризис продолжался долго. Удар был чересчур жестоким и неожиданным. Никогда бы Даниель не поверил, что Жорж и Жанна соединятся и заставят его так страдать. Во всем мире он любил только их, а они так мучили его. Еще накануне он был счастлив. Прошедший год принос те немногие радости, какие дано было ему вкусить на этом свете. Его сбросили с высоты, он разбился при падении. И теперь он говорил себе, что Жорж и Жанна собственными руками столкнули его в бездну.

Время от времени он успокаивался, затем рыдания снова начинали его душить; кипевшее в нем возмущение внушало ему жестокие мысли, мысли о преступлении. Он спрашивал себя, что ему делать. В нем неистовствовал дикий зверь и бешено метался, не зная, на кого наброситься.

Потом он испытывал острый стыд, слабел, терял силы, плакал уже не столь горькими слезами. Его плоть умолкала, и он слышал только медленное и грустное биение своего сердца, которое тихо жаловалось в ожидании, когда пройдет приступ.

Даниель задернул занавески: дневной свет был ему невыносим. Он сидел неподвижно в тишине, устремив широко открытые глаза в темноту. Он больше не плакал, нервная дрожь утихла. Постепенно он успокоился.

Кто бы мог объяснить, что произошло в душе этого человека? Даниель порвал с людьми и вознесся на небеса чистой беспредельной любви. Там, в вышине, он вновь обрел доброту и самоотверженность. Им овладела глубокая нежность; ему казалось, что его тело становится невесомым, и душа благодарила за свое освобождение. Он не рассуждая повиновался своему чувству, так как понимал, что к нему пришла настоящая любовь и совершила в нем великий переворот.

И когда этот переворот совершился, Даниель грустно улыбнулся. Он умер для всех земных страстей. Теперь, когда его плоть была побеждена, он знал, что душа не замедлит покинуть тело.

Мало-помалу образ г-жи де Рион вернулся к нему, и он почувствовал, что готов исполнить завет умершей. Его ясному, проницательному взору отчетливо представлялось все происшедшее, и сердце призывало его принести жертву.

Он встал и направился к Жоржу.

Даниель приблизился к нему с доброй улыбкой, и его рука не дрожала, пожимая руку друга. Омертвевшее тело молчало. В нем жила только душа.

Он знал, что Жорж страстно любит Жанну. Завеса упала, и Даниель понял значение множества мелких фактов, смысл которых раньше от него ускользал. Он заговорил уверенно, сдержанно и сердечно. Он решил сам убить свою любовь.

— Друг мой, — сказал он Жоржу, — я хочу доверить тебе тайну моей жизни.

И он спокойно поведал историю своего самопожертвования. Открыл ему, что был отцом и братом Жанны. Напомнил о своих неожиданных исчезновениях, когда они жили в тупике Сен-Доминик-д’Анфер, рассказал о том, как он служил секретарем у Телье, как страдал, когда его дорогая девочка вышла замуж за Лорена. Он сообщил, что все его поступки были продиктованы чувством глубокой признательности г-же де Рион, и изобразил себя бескорыстным покровителем, который выполнял свою задачу, не поддаваясь человеческим слабостям.

Потом Даниель продолжал с кротким умилением:

— Теперь моя миссия окончена. Я выдаю замуж мою девочку, вручаю ее достойному человеку, мне остается только удалиться… Угадай, кого я избрал?

Жорж, слушавший друга с глубоким волнением, весь затрепетал от радости.

— Доведи до конца дело моей жизни, — продолжал Даниель. — Сделай ее счастливой. Я возлагаю на тебя свою миссию. Ты любишь нашу дорогую Жанну; ты успокоишь и утешишь душу бедной умершей. Моя дочь тебя ждет.

Жорж бросился к нему в объятия. Он не мог говорить. Ему показалось, что Даниель действительно отец молодой женщины, и Жорж взирал на него с восхищением и уважением, чувствуя в нем какую-то сверхчеловеческую силу.

Даниеля удивляло, что он больше не страдает. Он обрел сладость в своей святой лжи. О своих письмах к Жанне он сказал другу крайне неопределенно. Сердце его успокоилось, и он старался не думать об этих пылких страницах, потеряв о них истинное представление.

Жорж ни о чем не подозревал. Он радовался, как ребенок. Тон его друга был таким сердечным и спокойным, что Жорж не догадывался об ужасном кризисе, который тот недавно пережил.

Затем Жорж с обожанием заговорил о Жанне. Он поклялся Даниелю, что сделает ее счастливой, и нарисовал ослепительную картину блаженства, ожидающего его и Жанну. Уверенный в своем счастье, он живописал его страстными словами. Даниель слушал с улыбкой.

Но он боялся, что у него не хватит сил совершить это самозаклание. В конце разговора он сказал Жоржу:

— Теперь, когда все кончено, я хочу отдохнуть. Я возвращаюсь в Сент-Анри.

И так как Жорж стал возражать, желая, чтобы друг разделил его счастье, Даниель прибавил:

— Нет, я вам помешаю. Влюбленные предпочитают уединение. Разреши мне уехать. Вы навестите меня.

На следующий день он уехал. Он чувствовал большую слабость в груди и смертельную усталость во всем теле.

XIV

После отъезда Даниеля Жорж, не признаваясь себе в этом, вздохнул свободнее. Он остался наедине со своей любовью, наедине с Жанной; теперь, когда не было никого, кто бы ее охранял, ему казалось, что он одновременно ее брат и возлюбленный. Жорж испытывал утонченное наслаждение от того, что не сразу бросился к ее ногам: два дня запрещал он себе видеть ее, мечтая о первых словах, которые ей скажет, о первом взгляде, который она ему подарит.

Свидание было робким и очаровательным. Оба они полюбили впервые. Ими владело восхитительное смущение, заставлявшее их в течение десяти долгих минут обмениваться пустыми фразами. Затем они открыли друг другу сердце.

Все было решено на этом свидании. Жанна, собиравшаяся снять траур, пожелала отложить свадьбу еще на несколько месяцев. Жорж повиновался ей. Когда молодая женщина сообщила ему, что она без всяких средств, он очень обрадовался, потому что не мог бы принять деньги Лорена.

Как далеко от них был Даниель! Они немного поговорили о нем, как говорят о далеком друге, которого, может быть, никогда не увидят. С эгоизмом влюбленных они жили только настоящим и будущим.

Около шести недель прошло в восторженном обожании. Жанна и Жорж были поглощены своей любовью. Они совсем не думали о сблизивших их обстоятельствах.

Однажды Жанна смущенно заговорила с Жоржем о его письмах. Это было воспоминание о прошлом, возникшее в разгар любовных объяснений.

У Жоржа мучительно замерло сердце. Перед ним сразу встал образ Даниеля. Он ничего не ответил и пожалел, что не расспросил друга о посланиях, вызывавших такое волнение у молодой женщины.

Она настаивала, напоминала ему некоторые отрывки, цитировала даже целые фразы. У Жоржа промелькнуло подозрение, и он спросил ее, сохранила ли она эти письма. Жанна улыбнулась и принесла их.

— Вот они, — сказала она. — Вы так любите меня теперь, что, конечно, не помните, как любили прежде… Послушайте.

И она прочла одну страницу пылких признаний. Жорж так растерянно смотрел на нее, что она засмеялась. Тогда он взял письма и лихорадочно пробежал их. Он все понял.

Даниель сбежал, забывая, что оставляет доказательства своей любви и преданности. В приступе острого отчаяния он думал только об одном — уехать, немедленно уехать.

Наконец Жорж проник в глубину его сердца, и теперь вся тайна Даниеля была в его руках. Жорж не хотел уступать другу в благородном мужестве. Хотя любовь громко заявляла о себе, он приказал ей замолкнуть.

Он взял руку Жанны.

— Вот мы любим друг друга, но ведь мы только дети, — сказал он. — Мы даже не подумали о человеке, который соединил нас. Он плачет вдалеке, в то время как мы с эгоизмом влюбленных наслаждаемся здесь счастьем. Я хочу, чтобы вы знали все, Жанна, потому что мы не должны быть неблагодарными. Эти письма открыли мне глаза… Выслушайте историю Даниеля.

И Жорж рассказал Жанне все, что доверил ему друг. Он нарисовал картину его благородной жизни, самопожертвования и нежности. Он показал ей Даниеля, стоящего на коленях у смертного ложа ее матери. Молодая женщина заплакала. Она осознала свою жестокость и, оглядываясь на прошлое, увидела покровителя, поддерживавшего ее в тяжелые минуты жизни.

Но Жорж продолжал говорить о долгом мученичестве Даниеля. Он останавливался на каждой подробности, распространялся о горе и страданьях несчастного: двенадцать лет обожания и одиночества, пока Жанна находилась в монастырском пансионе, подвиг самоотречения — служба у Телье, ревнивое наблюдение за девушкой, закружившейся в водовороте светских развлечений, прогулки в Мениль-Руже. По мере того как он говорил, он как бы прозревал; Жорж мог теперь все объяснить и догадывался, о чем умолчал друг. Голос его дрожал, глаза увлажнились.

Наконец Жорж завел речь о письмах. Он поведал ей правду, описал любовь Даниеля и показал Жанне его истекающее кровью сердце. Они, сами того не ведая, разбили это сердце. В награду за преданность они заставили его принести высшую жертву.

Когда Жорж кончил, у него стало спокойнее на душе. Он поднял голову и взглянул на молодую женщину, которая, вся трепеща, поднялась со своего места.

Она вспомнила последний разговор с Даниелем и с ужасом подумала о тех страданиях, какие ему причинила. И вся жизнь несчастного предстала перед ней словно озаренная молнией, она испытывала бесконечную жалость и потребность испросить прощение.

— Мы не можем допустить этого убийства, — быстро сказала она. — И мы тоже должны жертвовать собой. Мы будем несчастны, если наше счастье будет стоить стольких слез.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Жорж.

— То, что сделали бы вы на моем месте. Скажите, как мне поступить.

Жорж посмотрел ей в лицо и тихо проговорил:

— Поедем к Даниелю.

Вечером он получил от друга обеспокоившее его известие. Это лихорадочное письмо напоминало последнее прощание. Даниель сообщал, что ему слегка нездоровится, пытался шутить, но, несмотря на его мужество, у него вырывались жалобы.

Взволнованные Жанна и Жорж ускорили свой отъезд.

Покидая Париж, Даниель понял, что все его муки остались позади. Во время путешествия им овладело изнеможение. Он больше не страдал, его мысли витали в каком-то сумраке, приносившем ему странную отраду. Он был разбит, ослабел и с радостью погрузился в оцепенение.

Приехав в Сент-Анри, он снял прежнюю комнату, где его сердце так долго истекало кровью. Даниель распахнул окно и стал смотреть на море. Все странно изменилось; море представлялось ему теперь уже не таким огромным, потому что в душе он ощущал беспредельную пустоту. Он внимал шуму волн, и ему чудилось, что они разбиваются о скалы с оглушительным грохотом; страсти больше его не обуревали, он прислушивался к морскому прибою, и все его существо было проникнуто великим безмолвием.

Даниель возобновил свои прогулки по берегу, но теперь ходил медленно, задыхаясь на каждом шагу. Он с удивлением замечал, как изменилась линия горизонта, и временами ему казалось, что он бродит в каких-то незнакомых отдаленных местах. Сердце у него больше не пылало, и ветер не разносил его рыданий; он не наполнял синие просторы своим отчаянием, и беспредельные дали скрывались в густом тумане.

Вскоре Даниель не смог уже выходить. Целые дни просиживал он у окна, глядя на море. Он снова его полюбил и не отрывал от него взгляда, хотя знал, что оно ускоряет его кончину, потому что глухой шум, отдаваясь в груди, причинял нестерпимую боль. Постепенно ему становилось легче, он успокаивался, растворяясь в синей бесконечности, бесконечности моря и неба. Эта безупречная чистота завораживала больного, у которого обострились все восприятия. Ничто не раздражало его слабеющего взгляда в этой бездонной лазури, словно открывающей путь в иной мир. Там вдалеке он видел порой ослепительный свет, в котором ему хотелось бы исчезнуть.

Затем он слег. Перед его глазами был только тусклый потолок. Целыми днями Даниель смотрел на холодную штукатурку. Ему представлялось, что он ужа умер и покоится в земле.

Тогда им овладевала печаль. В тишине и одиночестве пробуждались воспоминания. Закрыв глаза, он погружался в мысли о прошлом, и вся его жизнь проносилась перед ним. С этой минуты он уже не замечал потолка и только вглядывался в себя. Теперь он не испытывал горечи, так как ему не в чем было себя упрекнуть.

В мечтах ему всегда являлись улыбающиеся лица Жоржа и Жанны. Это видение не волновало, а утешало и очаровывало его. Он думал, что их счастье дело его рук, и покидал их с радостным сознанием, что навеки соединил два самых дорогих ему существа.

С прозорливостью умирающего Даниель видел свою миссию во всем ее величии. Он сознавал, что до конца выполнил Завет умершей. В свой последний час он чувствовал, что любовь помогла ему осуществить его задачу. Он не стал бы оберегать Жанну с такой ревнивой заботой, если бы не любил ее. Перед смертью г-жа де Рион, должно быть, предвидела будущее: она знала, что Даниель полюбит ее дочь и будет охранять ее с пылкостью влюбленного, а если понадобится, то сумеет пожертвовать собой и умереть.

Однажды сомнение овладело Даниелем. Снова он едва не поддался отчаянию и спрашивал себя, не было ли у покойной тайной мысли, не вручила ли она ему Жанну как супругу. Он выдал свою дорогую девочку замуж за другого и теперь умирает, быть может не исполнив последней воли г-жи де Рион. Его сердце забилось, он почувствовал, как к нему возвращается жизнь.

Но вскоре Даниель понял, что это была низкая мысль, последний крик страсти. Он печально улыбнулся, вспомнив о своем уродстве, и повторял себе, что ему суждено вечно любить и никогда не быть любимым. Все его поступки были разумными, смелыми и рассудительными. И снова в его душе воцарилось безмолвие. Он умирал в спокойном величии, сознавая себя победителем.

Конец приближался. Однажды утром началась агония. Пришла старушка соседка и села у его постели, чтобы закрыть ему глаза, когда он отойдет.

Даниель не проронил ни слова жалобы, он еще слышал шум волн, говорил себе, что море оплакивает его, и это доставляло ему сладостное утешение.

Когда он открыл глаза, чтобы в последний раз увидеть дневной свет, то заметил у своей постели Жоржа и Жанну, которые плакали, глядя на него. Даниель не удивился, что они здесь. Он улыбнулся и произнес слабым голосом:

— Как вы добры, что приехали сюда! Я не надеялся, что мне удастся проститься с вами… Мне не хотелось беспокоить вас и омрачать вашу радость… Но я счастлив видеть вас и выразить свою благодарность.

Жанна наблюдала за ним с мучительным волнением. Она не отрываясь смотрела на бледное лицо, которое смерть сделала красивым. Ей казалось, что она видит сияние вокруг его высокого лба, глубоко запавшие глаза излучали нежный свет, губы улыбались неземной улыбкой. Молодая женщина подумала, что никогда не обращала внимания на это лицо, на котором читала сейчас столь благородные и возвышенные чувства.

— Даниель, — спросила она, — почему вы нас обманули?

Умирающий приподнялся и с упреком посмотрел на своих друзей.

— Не говорите так, Жанна, — ответил он, — я вас не понимаю.

— Нам все известно… Мы не хотим, чтобы вы умирали, мы сделаем вас счастливым.

— Если вы знаете все, то не губите дело моей жизни.

И Даниель откинулся на подушку. Кровь слабо прилила к его щекам. Даже умирая, он оставался все тем же робким ребенком, он скрывал свой жертвенный подвиг и молчаливо обожал Жанну.

Жорж приблизился к нему.

— Выслушай меня, друг мой, — сказал он, — сжалься надо мной. Избавь меня от упреков совести.

Мы прожили вместе восемнадцать лет и стали братьями. Я не хочу, чтобы ты страдал… Видишь, я спокоен…

— А я еще спокойнее тебя, бедный мой Жорж, — с улыбкой перебил его Даниель. — Я умираю. Все хорошо кончилось… Теперь я сожалею, что вы приехали, потому что вижу, как вы неразумны. Вы утверждаете, что знаете все, а сами не знаете ничего: вам неизвестно, что я умираю счастливый и спокойный; я рад, что перед смертью вижу вас обоих… Это я должен просить у вас прощения, ведь я пережил минуты слабости.

При этих словах Жорж заплакал, а Даниель взял его руку и сказал, понизив голос:

— Ты ведь будешь от всего сердца ее любить, не правда ли? А теперь я хочу отдохнуть, потому что устал.

Он с трогательной нежностью взглянул на Жанну.

— Вы все знаете? — продолжал он. — Тогда вы знаете, что ваша мать была святой и что я с благоговением чту ее память. Когда она умирала, вы были совсем маленькой и играли на ковре. Я хорошо помню. Я взял вас на руки, и вы не плакали, а начали улыбаться…

— Простите меня, — прошептала Жанна, рыдая, — я ни о чем не подозревала и была жестокой.

— Вам незачем просить у меня прощения, это я должен благодарить вас за радость, какую испытал, любя вас. Я навсегда останусь в долгу у вашей матери, — так велико ее благодеяние. А вы были настолько добры, что терпели такое жалкое существо, как я. Сколько отрадных часов проводил я, глядя на вас! Вы этого не знали. Вы меня щедро вознаградили. Я ни о чем не сожалею и умираю спокойный и счастливый.

Взор его затуманился, голос угасал. Наступал конец. Даниель с восторгом смотрел на Жанну, стараясь в последнем взгляде выразить все свое обожание.

— Вы не должны умереть так! Я люблю вас! — в порыве отчаяния крикнула молодая женщина.

Вдруг Даниель очнулся. Глаза его расширились, он приподнялся на своем ложе и произнес испуганно:

— Не говорите так. Вы причиняете мне боль, вы недобрая. Сжальтесь!

— Я люблю вас, я люблю вас! — настойчиво повторяла Жанна.

— Нет, нет, этого не может быть. Вы меня обманываете, думаете, что я страдаю, и хотите меня утешить. Уверяю вас, что я счастлив… Вы видите, теперь я задыхаюсь… Не следовало этого говорить.

Он успокоился и снова улыбнулся. Какое-то сияние озарило его лицо. Он протянул свои жалкие, исхудавшие руки.

— Подойдите поближе ко мне… — промолвил он. — Дайте мете ваши руки, прошу вас.

И когда Жанна и Жорж подошли к нему, он взял их руки и соединил их. Он сжимал их до тех пор, пока не принес последнюю жертву и не наступила смерть.

А когда Даниель умирал, из глубины ослепительного света, куда он вступал, на пороге вечности он услышал знакомый и радостный голос, говоривший ему: «Вы выдали ее замуж за достойного человека, и ваша миссия окончена… придите ко мне».

Перевод Н. ПОДЗЕМСКОЙ и Е. ЯХНИНОЙ

Иллюстрации художника А.  КОКОРИНА