Онлайн чтение книги Маисовый колос La Mas-Horca
ГЛАВА V. Переписка

Предоставив свою лошадь заботам Тонильо, дон Мигель приказал ему не ложиться, а ожидать, пока он его позовет. Затем он вошел в дом. Приподняв щеколду массивной двери, он прошел в большую, красиво убранную комнату, освещенную одной бронзовой лампой.

Взяв эту лампу, он перенес ее в смежную комнату, стен которой совершенно не было видно за полками и шкафами большой библиотеки дона Мигеля.

Дон Мигель, одно из главных действующих лиц нашего повествования, был человек лет двадцати пяти, среднего роста, удивительно пропорциональный, смуглый, с высоким и широким лбом, тонким орлиным носом и немного мясистыми ярко-алыми губами, восхитительно выделявшими ослепительную белизну прекрасных зубов. Мужественный вид дона Мигеля был одухотворен тонким и вместе с тем немного надменным умом, отзывчивой добротой и обостренной чувствительностью.

Дон Мигель был единственным сыном дона Антонио дель Кампо, богатого асиендадо, землевладельца, интересы которого он представлял здесь вместе с сеньорами Анхоренасами, вследствие их богатства и родственных связей с Росасом пользовавшимися в то время огромным влиянием в партии федералистов, захвативших власть в свои руки.

Дон Антонио был настоящим деревенским жителем, в полном значении этого слова, и к тому же человеком уважаемым и прямодушным.

Он придерживался федеральными взглядов задолго до Росаса, поэтому он был некогда ярым сторонником сперва Лопеса, затем Дорьехо, а потом и Росаса, хотя совершенно не мог объяснить, почему именно он придерживается этих взглядов. Впрочем, то же самое смело можно сказать о девяти десятых федералистов с 1811 года, когда полковник Артигас произнес слово «федерация» как предлог для того, чтобы восстать против тогдашнего правительства, и до 1829 года, когда дон Хуан Мануэль Росас пустил в ход то же самое слово, чтобы в свою очередь восстать на Бога и на черта.

Однако дон Антонио таил в своем сердце чувство, еще более сильное и глубокое, чем его любовь к федерации, — любовь к сыну.

Сын был его гордостью, его кумиром, с раннего детства он нанимал для него самых лучших учителей и воспитателей, чтобы со временем сделать из него ученого, литератора или доктора каких-нибудь высших наук.

В тот момент, когда мы его встречаем, дон Мигель дошел до второго курса юридического факультета университета в Буэнос-Айресе, но по причинам, о которых мы расскажем впоследствии, он уже несколько месяцев не посещал университет.

Он жил совершенно один в своем доме, иногда, как например в данный момент, отец присылал к нему гостей из числа своих деревенских соседей и знакомых.

Последующие события ближе ознакомят нас с образом жизни и связями дона Мигеля, который, войдя в свой кабинет поставил лампу на бюро, опустился в большое вольтеровское кресло и погрузился в глубокие размышления, длившееся более получаса.

— Да, — произнес он наконец, порывисто встав и проведя руками по волосам, — да, это единственный способ перекрыть им все пути.

Затем он с решительным видом, не медля и не колеблясь, но и не спеша, присел к своему бюро и написал несколько писем, которые он затем перечел с особым вниманием.

Вот эти письма:

5-го мая, 2 1/2 часа утра.

Сегодня, дорогая моя Аврора, я нуждаюсь во всех твоих талантах — так же, как всегда нуждаюсь в твоей любви, твоих причудах и капризах, твоих минутах внезапного гнева, после которых так сладко примирение — все это мне необходимо, как воздух, которым я дышу!

Итак, дорогая моя, мне теперь необходимо знать, и каким образом объясняют в интимном кругу доньи Августины Росас и доньи Марии-Хосефы Эскурра некоторые события, произошедшие в прошлую ночь на набережной, какие факты и явления связываются с ними, одним словом все то, что связано с этим делом.

Будь осторожна, особенно с доньей Марией-Хосефой; старайся не выказывать при ней ни малейшей тени любопытства или желания узнать подробности этих событий, а, напротив, заставь ее рассказать тебе все, — в этом-то и должны проявиться твое искусство и ловкость.

Ты понимаешь, конечно, душа души моей, что весьма важные причины побуждают меня ко всему этому и что ни твой детский гнев, ни твои мимолетные капризы не имеют ни малейшего отношения к тому, что касается судьбы и участи твоего

Мигеля

— Бедняжка Аврора! — прошептал молодой человек, перечитав это письмо. — Ба-а! Она быстра как молния, и сам черт не угадает ее мысли, если только она захочет их скрыть.

Теперь перейдем к следующему письму.

5-го мая 1840, 9 часов утра.

Сеньору дону Фелипе Аране.

Мой уважаемый друг и сеньор!

В то время, как Вы блюдете интересы и охраняете со свойственной Вам энергией благополучие нашего правительства, некоторые структуры, подведомственные Вам, предав забвению свой долг, не перестают усиленно противодействовать ему, то есть правительству, путем интриг и тайной оппозиции.

Так, полиция гораздо более заботится о том, чтобы доказать свою независимость от Вас, чем о наблюдении за тем, что является прямой ее обязанностью.

Вы, вероятно, знаете, что на прошлой неделе более сорока человек эмигрировали без ведома полиции и без малейшего сопротивления с ее стороны, несмотря на ту громадную власть, которой она располагает и что его превосходительство сеньор Ресторадор узнал об этом лишь через Вас, которому я имел честь сообщить об этом.

В эту ночь я проходил около одиннадцати часов вечера по набережной и неподалеку от дома сэра Уолтера Спринга заметил многочисленную группу людей, которые, судя по тому, что они держались вблизи берега, вероятно, намеревались тайно отплыть образом. Вот Вам случай сосчитаться с сеньором Викторикой, уведомив о том лично его превосходительство, так как я осмелюсь утверждать, что если даже ему и известно о происшедшем, то во всяком случае ни число беглецов, ни кто они такие, ему, безусловно, не известно, и если бы полиция подражала в смысле деятельности и рвения по службе Вам, то ей, конечно, все это должно было бы быть известно.

После полудня я буду иметь честь явиться лично к Вам, полагаю, что к тому времени Вам уже все будет известно о том, что произошло в эту ночь, в частности число и имена этих эмигрантов.

А до тех пор имею честь засвидетельствовать Вам мое глубочайшее почтение.

Ваш преданный и нижайший слуга

S . Q . B . S . P 11Обычная формула испанских писем — Servidorquibesasuspies, т. е. слуга, который целует ваши ноги.

Мигель дель Кампо

— Ах, добрейший мой дон Фелипе! — воскликнул молодой человек, рассмеявшись от всей души совершенно по-детски. — Кто бы мог подумать, что найдется человек, которому вздумается превозносить твою деятельность и рвение по службе даже в насмешку! Но ничем не следует в жизни пренебрегать, и ты, сам того не сознавая, сослужишь мне еще и на этот раз службу.

Отложив это послание в сторону, он принялся строчить другое:

5-го мая 1840 г. Сеньор полковник Соломон, компатриот и друг!

Я убежден, так же как и многие другие, что федерация не имеет более надежного и преданного друга и более решительного и предприимчивого человека, чем Вы и героический Ресторадор законов. Потому — то меня особенно огорчает, когда в некоторых домах, где мне случается бывать и которые вам более или менее знакомы, что Народное Общество, достойным президентом которого вы состоите, недостаточно усердно содействует полиции в деле преследования унитариев, которые каждую ночь эмигрируют целыми партиями, с тем чтобы становиться под знамена Лаваля.

Ресторадор, вероятно, весьма огорчен этим, а я в качестве друга Вашего позволю себе посоветовать Вам собрать сегодня же наиболее выдающихся федералистов Народного общества в вашей квартире, отчасти для того, чтобы они дали вам подробный отчет о том, что им известно о тех лицах, которые только что сбежали, а также и для того, чтобы обсудить новые способы преследования и запугивания желающих последовать примеру этих беглецов.

Мне доставит большое удовольствие присутствовать на этом собрании, которое должно будет состояться по Вашему распоряжению и при этом я постараюсь, как обычно приготовить для Вас соответствующую речь для воодушевления защитников Ресторадора, хотя и сами Вы, как нельзя более, способны составить подобную речь, в особенности, когда дело касается священного вопроса федерации и жизни славного Ресторадора — восстановителя законов.

В случае, если Вы согласны созвать это собрание, благоволите известить вашего покорного слугу и располагать им во благо федерации.

Мигель дель Кампо

— Человек этот сделает все, что я ему скажу, — уверенно прошептал Мигель, — он и ему подобные растерзали бы Росаса на части, если бы только нашлось трое таких людей, как я, для того чтобы руководить ими — один в деревнях, другой в войске, а третий при Росасе, — а я повсюду, как Господь Бог или же черт…

— Ну, а теперь необходимо написать еще одно письмо, — сказал он и достал из потайного ящика бюро лист, испещренный какими-то условными знаками, после чего принялся писать, поминутно справляясь с этой бумажкой, которая лежала перед ним на бюро.

Вот содержание этого последнего письма:

Буэнос-Айрес, 5-го мая 1840 г. В эту ночь пятеро из наших друзей были захвачены при попытке переправиться на судно. Саласар, Пальмеро, Сандоваль и Маркес, очевидно, пали под ударами наемных убийц. Только одному каким-то чудом удалось спастись, если Вам придется услышать от кого-нибудь другого об этом, то не упоминайте никакого другого имени, кроме тех, которые я Вам сообщил.

И, сложив его особым образом, он вложил его в конверт, запечатал и надписал адрес: Z. de 53, Монтевидео, после

чего он вложил это письмо во второй конверт, надписал на нем другой адрес и, спрятав его под свою бронзовую чернильницу, дернул за шнурок сонетки. Тотчас же появился Тонильо.

— Да-а, дела складываются не совсем так, как бы я того желал, — сказал дон Мигель с беспечным видом, — воинская повинность стала для всех обязательной и придется вторично хлопотать для тебя у генерала Пинедо о свидетельстве, освобождающем от военной службы, если только ты не желаешь служить.

— Эге! Да как же я могу желать этого, сеньор, — отвечал Тонильо, по привычке деревенского жителя растягивая слова, — вообще как же я могу…

— Тем более что служба теперь будет ужасная: вероятно, армии придется пройти по всей республике, а ты ведь не привычен к таким утомительным переходам; ты родился и вырос в усадьбе моего отца и воспитывался всегда при мне при самом ласковом и нежном обхождении. Мне даже кажется, что я никогда не обижал тебя.

— Вы, сеньор! Вы! О, когда же это могло случиться! — воскликнул Тонильо со слезами на глазах.

— Я приставил тебя к своей особе, потому что питаю к тебе самое полное доверие, ведь ты у меня господин над всеми остальными слугами, ты расходуешь столько денег, сколько тебе вздумается, я даже, кажется, никогда не напоминаю тебе об этом.

— Да, правда ваша, сеньор.

— Ты знаешь, что я ни разу не выписывал коня для себя, чтобы не попросить у отца второго для Тонильо. Во всем Буэнос-Айресе найдется немного таких людей, которые бы не позавидовали тем коням, на каких ты у меня выезжаешь. Тебе было бы плохо, если бы нас с тобой разлучили.

— Нет, нет, сеньор, я не хочу служить, пусть лучше меня убьют, но я не расстанусь с вами.

— Ну, а согласился бы ты, чтобы тебя убили из-за меня в минуту угрожающей мне опасности?

— Конечно, сеньор! — отвечал Тонильо с чистосердечием юноши восемнадцати лет, вдыхавшего с первого дня жизни вольный воздух пампы.

— Я в этом уверен, — отвечал Мигель, — и если бы не умел до сих пор читать в твоем сердце, как в открытой книге, то заслуживал бы, чтобы все мои замыслы полетели к черту.

Произнеся эти слова, дон Мигель взял со стола три первые написанные им письма и продолжал:

— Нет, будь покоен, Тонильо, тебя не заберут в рекруты, но слушай внимательно, что я тебе теперь скажу. Сегодня в девять часов утра ты отнесешь букет цветов донье Авроре, и когда она к тебе выйдет, чтобы принять его, ты подашь ей вот это письмо, — но только ей самой, понимаешь; затем ты отправишься к дону Фелипе Аране, которому ты передашь вот это письмо, — а после к полковнику Соломону, которому ты отдашь третье письмо, — главное, прежде чем вручать эти письма, прочти внимательнее, кому именно они адресованы.

— О, будьте спокойны, сеньор!

— Ну, слушай дальше: исполнив эти поручения, ты отправишься к донье Марселине.

—г— К той-то…

— Ну да, к той самой, которую ты тогда днем не пустил в наш дом — и ты был прав тогда, — ну, а сегодня скажи ей, чтобы она сейчас же пожаловала ко мне.

— Слушаю.

— Часам к десяти ты должен вернуться и, если я к тому времени еще не встану ты меня разбуди сам.

— Слушаю, сеньор.

— Уходя, прикажи, чтобы меня сейчас же разбудили, если ко мне кто-нибудь придет.

— Слушаю, сеньор.

— Ну, а теперь еще одно последнее слово, и затем ты можешь идти ложиться, догадываешься, о чем я хочу сказать?

— Да, сеньор, — и при этом лицо Тонильо приняло удивительно умное и смышленое выражение.

— Прекрасно, я очень рад, что ты это помнишь; не забывай же никогда, что для того, чтобы всегда пользоваться моим полным доверием, ты должен быть молчалив как рыба и увертлив, как уж. Помни, что при малейшей нескромности с твоей стороны…

— Этого не бойтесь, сеньор!

— Прекрасно, можешь идти.

Тонильо вышел, а дон Мигель запер за ним дверь своих комнат, выходивших во двор, и в три часа утра после этой тревожной и хлопотливой ночи наконец-то заснул.