Онлайн чтение книги Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников
П. А. Родимов. 1887–1967 гг.

Никто мне не сказал про землю,

Но к ней моя любовь.

Долины, реки – все приемлю,

Люблю до страсти вновь.

И эту мелкую осину

На дальнем бугорке,

За ней весною небо сине;

С котомкой налегке

Брожу среди полей бескрайных

Под птиц веселый грай,

И сколько радостей случайных

Дает мне милый край.

Еще звучит в тебе, природа,

Широколиственное слово

Зеленых девственных лесов,

Еще в лазури небосвода

Сияют первозданно-ново

Гряды летучих облаков,

Еще гремит родник кипучий,

И пенной влагой орошает

Долину светлая струя,

И ум, пытливостью могучий,

Еще упорно вопрошает

Текучий облик бытия.

Курлычут журавли в лазоревом зените,

Весенним запахом наполнены поля,

И ветер желтый пух на молодой раките

Колеблет, ласково барашки шевеля.

Кой-где еще лежат седые глыбы снега,

Насквозь проточены дыханьем полевым,

Но солнца теплая разымчивая нега

Без устали их пьет и превращает в дым.

И вмиг летучий пар струею белой, тонкой

Уносится за даль к синеющим лесам,

Где ржаных полей глашатай с песней звонкой

Дрожащей точкою взлетает к небесам.

Зимы пуховая постель

Укутала лощины.

Еще далек в году апрель,

Когда цветут лозины,

И пчелы шумною семьей

Сбирают мед весенний,

И одуванчик золотой

Разрыхлит лист последний.

Должна быть дружная весна,

Снега осядут разом,

И солнце, встав из-за гумна,

Весь, мир окинет глазом.

Лощину завалил сугроб,

В снегу следов от зайцев много.

С теплынью ухнула дорога,

Весна стучится у ворот,

И ястреб в облаке летит,

У птиц же щебеты и звоны.

Меняет поле прежний вид,

Заметно обнажились склоны,

И влагой чистою своей,

Пробившийся в осевшем насте,

У моста заиграл ручей

Весенней молодою страстью.

Весна щекой прижалась к изголовью

От зимних снов оттаявшей земли.

Волнуяся давнишнею любовью,

С заморья кликом кличут журавли.

И в мареве волнующего света

Широк простор и гомон у лесов.

И кружевом береза приодета,

Синеет лыка волчьего покров.

А дятел смотрит за лесным порядком

И нарушителю стучит «тук-тук».

На огороде показались грядки,

И землю подымают сотни рук.

Тлеет день чуть жаркий, духовитый,

Пьяный запахом сырой земли.

Желтым пухом расцвели ракиты,

Стороной курлычут журавли.

Еле видно призрачную стаю

В золоте расплавленных небес.

К голубому улетают краю

Через буерак за синий лес.

Журавли, воздушные бродяги!

Знать, милы вам вольные места,

Заводи, болота да коряги,

Дикая, глухая красота!

Весна. Все ново. Солнце блещет,

И с каждым мигом чудеса,

И вольный ветер рукоплещет,

Мешая птичьи голоса.

Там ворон каркнул, там свистит

Щегол, аукнула кукушка;

Поет, звенит и шелестит

Зазеленевшая опушка.

И слушает, внимая, бор,

Как старец, к детям терпеливый,

Пестроголосицы шумливой

Неумолкаемый задор.

Заря янтарной пеленой

Горит за синими лесами,

И месяц в дымке голубой

Нависнул между облаками,

Как серп, с округлыми краями.

В овсах послышался дергач

И тянет песнь одну и ту же.

Перед мостом блеснула лужа,

И грузно пролетает грач.

Заря же стала как кумач.

Покой на паханой земле,

Проехала телега тряско,

Звезд позолоченная связка

Уж проглянула в сизой мгле,

Огонь зажегся на селе.

Покраснела за сараем бузина,

Легкий ветер на пригорке пролетел.

Сыплет солнце из зенита сотни стрел,

И лощина незабудками полна.

По нагорью раскричалися грачи,

Знать, готовятся к отлету за моря.

Сушит рожь теперь спожинками заря,

В роднике же всё колышутся ключи.

Родник не иссякнет под горкой крутой,

И нет холодней той подземной воды.

Как вьются стрекозы веселой гурьбой,

Над самой струею кружат чередой,

Между купырей и травы-лебеды.

А речка в низине, в кустах осока,

И птицы снуют, все одни кулики,

И кличут подруг с золотого песка,

И впадин речных темнота глубока,

К воде наклонились купав лепестки.

Полденная дрема вступает в права,

Русалка на тине плеснула хвостом,

И, может, от щуки вскипела трава,

И в омут на дно прокатилась молва,

И бучень забукал под низким кустом.

Перепутывает ветки паутина

Белым, тонким, шелковистым волокном.

В тяжких гроздьях наклонилася рябина,

Закраснелась над поломанным плетнем.

Нитью зацепились тонкие шерстинки,

Обмотали колья, виснут по бокам,

Протянулись к мосту до кривой лозинки,

Просияли в небе и застыли там.

День сухой и звонкий с эхом голосистым,

Грач ли гаркнет в поле, слышно за версту.

Ворон пролетает, и крыло со свистом

Редким взмахом режет купол-высоту.

Заянтарел кустарник мелкий,

И липа уронила лист.

В лесу лишь тетерев, да белка,

Да стай синичьих тонкий свист.

Сквозь маковки вершин зеленых

Светлеет просинь, и на ней

Зардели огненные клены

Червонным полымем ветвей.

Здесь осень гостьей неминучей

Пришла, как скорбная жена,

И стелет из листвы зыбучей

Постель для векового сна.

Уж осени дыханьем золотистым

Овеяны леса.

Сквозит уже в отроге темнолистом

Янтарная краса.

Звончей, слышней, просторней в поле сжатом,

Пустынном и нагом.

Лишь заяц, проскакав, мелькнет за скатом

Да грач свистит крылом.

За выгоном набиты колья,

Воронам есть где отдохнуть.

Осыпал дождь полей приволья,

Осенний мокнет в лужах путь.

Но клен сияет красотою,

Он в листьях золотых резных.

Цветет татарник над межою,

Поэт слагает новый стих

И внемлет голосу пустыни

И кличу серых журавлей.

Как сердце трепетно! В низине

Бежит без устали ручей.

Еще сизый туман над лугами,

А от солнца по хвое лучи,

Вот и встало оно над лесами,

Взгомонились по небу грачи.

От скирдов протянулися тени,

Поутру оживает гумно,

Пред трудом преклоню я колени,

Полюбил я работу давно.

Начинается день перепалкой,

Каждый с делом рабочим спешит.

Уж проснулись крикливые галки,

Облака поднялися в зенит.

В поле ржанище все опустело,

И кладушки легли на воза,

Хорошо ты, мужицкое дело,

Хороша и небес бирюза.

Гром прогремел стороною, лягушки в пруду раскричались.

Крупный, как белый горох, дождь застучал по траве.

Дальний порядок села занавесился частою сеткой.

Миг – и ушло на поля облако дымом седым.

Снова разведрился день, и сверкает зеленой щетиной

С красною былкой в корню озимей пестрый ковер.

«Быть урожаю, – решили тогда же в беседе на бревнах

В голос один мужики, – время с сохой поспешить».

Утром, чуть-чуть жаворонок запел над полынной межою

И, трепыхаясь, в зенит выше и выше пошел,

Поле пестрело народом: шагая прямой бороздою,

Пахарь за лошадью шел, звякал палицей в сошник.

Рядом, лукошко с овсом перекинув на ленте суровой,

Сеятель в землю бросал горстью наотмашь зерно,

Возле телег молчаливо собаки дремали и лаем

Не нарушали почин важного сельского дня.

Только грачи, из ночевки с церковных берез подымаясь,

Каркали в небе пустом, после за пахарем шли.

Следом за ними стрижи прилетели, и долго их стая,

Воздух пронзая крылом, реяла на вышине, —

Знать, и они захотели почтить земледельца работу,

Ревностный пахаря труд, дело святое земли.

Шумно ликует в ристалище неба крылатая стая

Птицы осенней: грачей, галок и с ними ворон.

Слышится свист от гульбища, как будто бы буря проходит,

День же с утра золотой, бабьего лета пора.

В поле снопа не осталось, блестит на меже паутина,

Через пустой косогор лентой дорога лежит.

Стылый дымок над овином синеет; село на ладони;

Видно, какие дела будний заполнили день:

Бабка Аганя пестом обдирает сушеное просо

И на веретье потом сыплет из ступки крупу;

Митрий Алешин повез умолот на Большую Водянку,

В горку коню подсобив, он ухватился за гуж;

А на гумне всей семьею молотит Степан оржаное,

Сам, да жена, да мальцов пятеро, спорых к труду,

Только мелькают тяпицы, в черед ударяя о землю.

Даже трехлеток – и тот хочет за всеми поспеть, —

Цеп ему сделал отец для забавы по росту и в меру,

Им он поодаль стучит, бьет в колосок по зерну.

Хлебы испечь норовя, приступила с обычной сноровкой

Дарья-хозяйка, – она делала это вот так:

В погребе гущу квасную ковшом зачерпнула до края,

С теплой смешавши водой в липовой емкой квашне;

Две плоскодонные чашки с мукой опрокинула следом,

После, мутовкой взболтнув, к печке поставила греть,

Чтобы в тепле этой ночью повыше поднялась опара

И без закала был хлеб, с крупной и пышной ноздрей.

Сверху тряпицей покрыла и, фартук свой сняв, подвязала, —

Чуть ли не баба теперь стала по виду квашня.

Утром, тряпицу загнув, увидала хозяйка: недаром

Слышно ей было сквозь сон, точно ворчал домовой,

Дулся впотьмах пузырями и лопался с жалобным писком, —

Это гуляло всю ночь тесто и липло к бокам

Плотно закрытой квашни, а теперь все опало, как надо,

След показавши густой более чем на вершок.

«Тесто укисло», – решила хозяйка и всыпала соли,

Бросив две горсти, затем долго мешала рукой,

Голой до локтя, все время муку подсыпая. Как только

Ком загустел, кулаком Дарья ударила вниз,

Дно не достала, а тесто от пальцев тянулось, как лента,

В пленке пузырчатой сплошь, словно в стоячих глазах.

Горстью комок оторвав, разваляла по чашкам с мукою

Дарья, подбросила вверх полные чашки не раз,

Даже, примету блюдя, широко покрутила рукою;

На печь поставила в ряд чашки, чтоб тесто взялось.

Стали хлеба подыматься; тут печку она затопила;

Красным лизнул языком черные сучья огонь;

Коркой с полена скоробясь, тогда береста затрещала,

И разгорелся костер. Баба не раз и не два

Тесто по чашкам до печки ходила проведать. Все выше

Ком вылезал из краев; Дарья сказала себе:

«Хлебы дошли!» – и, руку снабдив полновесным оружьем

Кухонных дел, кочергой, весь свой истоп загребла,

Угли, как кудри в ряду, по краям от заслонки ровняя.

Дальше, схватив помело, точно на миг обратясь

Ведьмой, всю золу смела без остатку веником мокрым,

Чтоб уголек не пристал к корке исподней и зря

Он не попортил красы пропеченного хлеба, – ведь этим

Много гордится подчас баба, хозяйка-жена.

Под приготовив на славу и бросив метлу на полати,

Дарья с лопатой теперь стала справляться: раз, раз!

И опрокинула чашку; и тесто в муке отвалилось,

Пышность свою сохранив, – хлеб испечется неплох.

Все посовавши, тут скутала печку хозяйка, заслонку

Плотно прикрыла к челу, вьюшки, блинок за блинком,

дружку на дружку поклала и сбила задвижку.

Запахла духом печеным изба. Время свое просидят

Хлебы и легкими станут, с подсушенной нижнею коркой,

Так что руки не обжечь, если стряпню вынимать.

Твердую корку хозяйка, как хлебы брала, прищелкнула,

В чашки рассунула все жареным исподом вверх.

А поостынут лишь, Дарья ножом каравай перекрестит,

Тесно под груди прижмет, срежет горбушку в длину;

И, коль случишься тут быть, обернется к тебе и промолвит,

Свежий гостинец подав: «Съешь на здоровье ломоть!»

Кучу больших рогачей, круторогих в обхвате, раздвинув,

Чапельник цепкий взяла баба: пекутся блины;

В липовой кадке опара, туда и ныряет половник;

Смазана маслом, шипит жаркая сковорода.

Шлепнется тесто ноздристым, прилипчивым комом в середку

И, разойдясь по краям, круг весь займет на огне.

Полымя бок зарумянит, а чапельник сунется в печку, —

Чтобы тот блин не сгорел, вынуть его на шесток.

Нож с деревянною ручкой, скользнувши под испод немедля,

Блин на весу обернет, снова тот сунут на жар.

Вот и испекся. А вышел красавцем, с двойною сережкой,

Пышен, поджарист, румян, коркой, как хворост, хрустит.

Целую стопку сложила в тарелку таких же стряпуха,

После на стол подала к ним из пера помазок,

В масло топленое в чашке его обмакнуть не забыла.

Коли ты в гости пришел, тут же садись и за стол.

Мажь, не жалеючи сдобы: еда ведь на редкость какая!

Блин и другой закусив, добрую бабу хвали.

Печку Анисья с утра протопила и, жар загребая,

Старым гусиным крылом золу с загнетки смела.

Стукнула жестью заслонки, заботливо под посмотрела,

Щи, в чугуне прокипев, преют капустным листом,

Каша в горшке разварилась и коркой поджаренной вспухла,

В плошке свинины кусок салом избу продушил.

Пыл от углей сберегая, Анисья завесила тряпкой

Печку с чела, рогачи кряду поставила все,

А кочергою баран заслонила и сунула вьюшки,

Чтобы тепло по трубе только до борова шло.

Кончив дела и махотки обсохнуть засунув в печурки,

На печь полезла сама старые кости погреть,

Кофту на средний кирпич от ожога под тело постлала,

С теплой поддевкой затем долго возилась она,

После решила и ею накрыться совсем с головою,

Сонная дрема верней в эдаком разе возьмет.

В било, в чугунную доску, колотит мужик деревяшкой.

Знак он народу дает, чтоб собирался на сход.

Только что стадо прогнали, и утро за крышами рдеет,

Осени ясной пора, бабьего лета конец.

Звон услыхавши железный, идут мужики и степенно

Речи ведут меж собой; ладно ль с уборкой полей.

Все собрались: Николай, Тимофей, Адриан, Пантелеймон,

Яков Баширов, Мысев, Пронин, Брызгалин Кузьма,

Стенька Вавилов, Терехин Василий, Максим Агафонов,

Трое Иванов, Петра два и Гришин Егор.

Важное дело они обсудить порешили на нынче:

Можно ли стадо пускать на озимя или нет.

Первым сказал Адриан, рыжеватый мужик, со штаниной

В частых заплатах, в лаптях: «Озимь-то в былку пошла, —

Коль не запустим скотину, без хлеба весь год насидимся,

Вот мое слово: велеть, чтобы не медлил пастух.

Я-то ему говорил, а пастух мне ответил: «Ты скажешь,

Сделаю я, а весь мир мне по загривку и даст».

Мешкать не следует, братцы», – тем речь Адриан и закончил,

Сел на завалень, свернул тут же цигарку и ждал.

«Правда! – то Пантелеймон вступился, мужик тороватый,

С черной большой бородой, в валенках и в зипуне: —

Только б коровы кормов не объелись, следить непременно,

Лошадь ведь жвачку жует, та же глотает в живот».

«Да постеречь не мешало б, – из кучки откликнулся Пронин, —

На озимях лошадей, чтоб не ушли далеко».

«Вот уж с неделю в Баракове скот весь по озимям ходит, —

Молвил старик Тимофей, дед всей деревни он был. —

Прежде и мы запускали, случалось, себя не корили, —

После бывал урожай: конный не виден во ржах».

Стенька Вавилов прибавил: «Как войлок озими стали,

Выросли в дождь и тепло, в пору косою косить».

«Братцы, пускать и решим, – рассудил Николай, – для работы

Сходное время стоит, зря не годится терять».

Крепко надвинув шапки на лоб, мужики разошлися:

Надо картошку копать иль молотить на гумне,

Бревна тотчас опустели у двери Мысева амбара,

Било покойно висит, случая нового ждет.

Бабка Сентябриха до грибов охоча,

Только листик липы глянет золотым,

Над трубой в деревне не повиснет дым,

Подобрав подол (так росы не намочат),

Бабка в лес плетется с кузовом пустым.

Как сморчок по виду бабка Сентябриха,

Кожица желтее восковой свечи,

Полем над старухой каркают грачи,

Только бор зеленый встренет гостью тихо,

Ей под лапоть кинет вороха парчи.

У корней средь моха грузди и совики,

Розовых волвенок тесная семья.

Белый гриб покажет желтые края

Испода, как масло. Рядом, невелики,

Боровик-малина и валуй-скуфья.

Бабка Сентябриха все сберет. Поганку

Палкой поколотит, ворохнет листок.

Так и есть: глядится молодой груздок!

Видно, нынче утром вылез спозаранку.

Бабка тут и шамкнет: «Ну, иди, милок!»

Обойдет по лесу бабка все овраги,

Ей давно грибные ведомы места,

У какого корня, или у куста,

Или у побитой грозами коряги

Гриб родится, – чует бабка неспроста.

Оттого и нынче бабка с божьим даром,

Сбор листом накрыла. До дому идет.

В поле – бабье лето. Паутины лёт.

Бабка, чтоб добычи не терять задаром,

Кузов обернула задом наперед.

Двор белый как ладонь, светло, и все видать.

Ночь месячна в звездах, горит снег хрусталями,

Бежит от месяца тень робкая, как тать,

От перекладины ложится костылями.

Спи, старый хрыч! Пора свой двор прибрать!

И домовой кряхтит, нагнувшись над лаптями.

Овцам бросает сноп (чтоб мягче было спать),

Коровам чешет шерсть корузлыми ногтями.

Под лаской нежною скотине сладко млеть,

Сощуривши глаза, размеренно сопеть,

А домовой в дозор уходит за ворота.

Все старому нужда, все старому забота:

Где сторожит беда? Не видно ли волков?

И, руку козырьком, глядит в простор снегов.

Как эта мельница потрепана ветрами:

Одно изломано, другого нет крыла;

На крыше, по стене, меж ветхими столбами

Трава высокая так густо поросла.

А мельника уж нет. Глядит за жерновами

Лишь старый домовой из темного угла…

А ветер налетит и крылья закачает,

И мельница вздохнет и стоном отвечает.

Тишина и покой умирающей ночи,

Звезд прекрасных неслышный, размеренный бег.

Месяц бледен, и тени короче…

Спит туман на лугу, как белеющий снег.

Зазывает русалка. Плеснулась игриво.

Плавником шевельнула. Вот машет рукой.

Провалилась. В тумане лениво

Леший лапоть плетет над рекой.

Зимний бес блудить заставил,

Потерял я все пути,

Много есть молитв и правил,

Их на четках перечти.

В поле слышно песнопенье,

То полночная яга.

Отпусти ты прегрешенье,

Замети следы, пурга!

Хлопья вьются несудом,

Не найду родимый дом,

Утомился ходом пешим,

Повстречался с чертом-лешим,

Под микитки хочет взять,

Длинным пальцем щекотать.

Чур меня, слепые бесы,

Чур, гуляки и повесы.

Здравствуй, русская зима!

Ведьма плачется сама.

Кругом пустырь: снега, полынь да вешек строй.

Налево – в Серкино, в Рожново путь – направо.

В лощине мельница с поломанной ветлой

И стогом небольшим, где сложена отава.

На всем зима легла пушистой бахромой.

Прикончилась в реке беспутная забава.

Все черти вымерзли. Один лишь водяной

Отвоевал себе местечко близ постава.

Он дует из угла и плещется в воде,

Гремит сосульками на длинной бороде

И гонит белый пар от мерзнущего плеса,

А ночью перейдет через окрепший лед,

По-старчески кряхтя, все силы соберет

И ледяной рукой вертит, вертит колеса.

Потемнели ночи. Звезды поярчели.

В тишине осенней слышен звук свирели.

Это Пан забытый, древний бог лохматый,

Леший молчаливый, хмурый и рогатый,

У межей оржаных за седой полынью

В травяную дудку дует над пустынью.

И летят от духа листья парчевые,

Низовых туманов облака густые,

И, заклятьем тайным скованы, покорно

Припадают к нивам обнаженным, черным.

Подтаяло. Ноздрястый снег осел.

С застрехи каплет. Куры спозаранку

Кудахчут, и петух свой клич пропел.

Подтыканы поневы наизнанку

У старых баб. Нет никого без дел:

Сторновки на плечо взвалив вязанку,

Идет мужик. За ним телок поспел

И корм жует, свинья грызет лоханку.

Вороны, галки – все орут без толку.

Мальчишка-карапузик втихомолку

Себе готовит из полозьев лыжи,

Скрипит бадья и журавель сгибает,

Ушат молодка верхом наполняет,

И лапти хлюпают в навозной жиже.

Запахло талою землею,

Навоз обмяк и побурел,

Деревня с раннею зарею

Полна хлопот и всяких дел.

Зима, ей скатертью дорога,

Ушла с полей наверняка,

И телки чешут у порога

Амбаров рыжие бока.

В пурыни распушились куры

И горлопанят петухи.

Собаки, нос уткнувши в шкуры,

Следят за скоками блохи.

На розвальнях проезда нету,

Дорога пупом поднялась,

Весенним солнцем разогрета,

У крылец показалась грязь.

Ее разбрызнув сапогами,

С ушатом, с ведрами, с бадьей,

Молодки с карими глазами

Ведут коров на водопой.

Ровно в колоду льется влага,

С мохнатых морд бежит струя.

А в небе галочья ватага

И вздорный щебет воробья.

Едва туманами клубящаяся мгла

С оттаявших бугров сползла на топь болота

И ясный вспыхнул день, на землю низошла

Весенней кутерьмы спешащая забота.

Для всех нашлись дела: вон бабы у села

Вступили в жаркий спор, мальчишек рьяных рота

Уж строится в полки. Навозный сор, зола —

Для петухов и кур давнишняя работа.

Враз топоры стучат. Ревет рогатый скот,

Учуяв дух земли и сладостную негу.

Весна! Свистят скворцы в скворечнях у ворот,

И воробьи дождем осыпали телегу.

И важный и большой за тощим стариком

Мирской шагает бык с отвислым кадыком.

Рассеялась, как дым, ночная мгла.

Бледнея, звезды ясный лик скрывают.

Восход зари все петухи села

Приветом велегласно возвещают.

Какая алая заря пришла!

На небе облака, зардевшись, тают.

Проснулось и село. Из-за угла

Амбара стадо бабы выгоняют.

Косясь на шутки бойких молодух,

Идет седой, маститый вождь-пастух,

Его зипун прорехами богат.

В руках, как жезл, огромная дубина.

За ним ревет, мычит на разный лад

Спешащая на бедный корм скотина.

В избушке пахнет молодым ягненком,

Вчера лишь окотилась пестрая овца.

В передрассветной мгле спросонку

Старуха охает. Болит у костреца.

Тряпье горбом развесилось с полатей.

Тулуп махорится дубленым рукавом.

Молодка разметалась на кровати.

Прижалась к армяку зардевшимся лицом.

Рука висит на переплетах зыбки.

Ребенок дремлет. Теплый воздух полон снов.

И только кот, неугомонно-прыткий,

Свершает свой обход вокруг пустых горшков.

Весна. Весенний гам. Торопятся капели,

Срываясь жемчугом, пробить зернистый снег.

Вот неожиданно сосульки загремели,

С застрехи сорвались, рассыпав звонкий смех.

Дорога ухнула. И сколько канители,

Пока обоз с пенькой до городских утех

Дотянет большаком. Погонщики взопрели,

И сладкая мечта теперь томит их всех:

В трактире у окна заняв скрипучий стол

С клеенкой липкою, из вывернутых пол

Извлечь горсть медяков не без скупого стона,

Оправить волосы и осенить крестом

Маститый крупный лоб, чтоб, закусив, потом

Пить желто-бурый чай под хрипы граммофона.

Деревья в инее, а снега вовсе нет.

Зима задумалась у столбовой дороги.

Радимов Павел я, художник и поэт,

Советский гражданин и человек нестрогий,

В Коломенском краю свой написал сонет,

Бродя вблизи Оки, где берега пологи,

Где протекла пора моих ребячьих лет,

Где ездил много раз, усевшися на дроги.

Я помню, помню вас, поемные луга!

Вот на реке паром, вот Ловцы, Белоомут,

Вот бричка ямщика и с колкольцем дуга,

Вот Горки на яру и под горою омут.

Внизу ж стоят стога, и зелени нет края,

Дай ширь твою вдохнуть, о сторона родная!

Воспоминаньями себя тревожу,

Я помню Глебово и речку Вожу.

Передо мною луг некошен и нетронут,

Вдали лесок, осинник молодой,

У Глебова обрыв и черный омут,

Что там лежит под темною водой?

И мысль бежит вопросам тем навстречу,

Былых времен страница мне ясна,

Здесь дал Донской впервой татарам сечу

С дружиной москвитян, и кровь алей вина

Стекала в омут тот. Следов я не примечу

Боев старинных. Край цветет. Весна,

И марево волной колеблется далече,

И неба высока немая тишина.

С детства помню вас, Ослябя, Пересвет,

Монахи-иноки несокрушимой силы.

Стоял туман в лугах, слетал с небес рассвет,

И солнце купы рощ лучом позолотило.

А на земле была великая вражда:

Донского тихий стан, пред ним гроза – орда.

Вот тучный богатырь от ней несется вскачь

И алой епанчой по росным травам плещет,

Он наводил на Русь полон, и стон, и плач,

Он яростно коня ременной плеткой хлещет.

Но смерть найдет себе неистовый палач,

Сжал Пересвет копье и сдвинул брови резче,

Вот сшиблись, пыль кипит, подковы искры мечут,

Богатыри мертвы, и бой трубит трубач.

Как хорошо! И нет нужды в стихах,

Прозрачный день воздвигнут над буграми,

Луч солнечный их золотит утрами,

И листьев осени насыпан прах.

Уж льдинок светится меж лужами стекло,

В дыму курчавится соседнее село,

И гнется журавель в колодец у колоды;

Над русскою землей идут бессменно годы.

Как долог путь для ней, скажу наверняка,

Не счесть столетия, не перечесть века.

Свой отблеск бросивши в зенит,

Мерцают зимние закаты.

И пламень желто-розоватый

В тумане сумерек сквозит,

Как исчезающая тайна

Неуловимой красоты.

О, сколько милой простоты

И прелести необычайной

Во всем: в глубоком рыхлом снеге,

В примолкших избах и дворах,

В далеком вскрике, в хрустком беге,

В тычинках, вешках и кустах,

В пустых однообразных склонах,

В леске, синеющем едва,

И в распушившихся воронах,

Нагнувших веток кружева.

В перелесках застряли туманы,

Дождик брызжет весь день спозарань,

Но мила мне страна глухомань,

Косогоры и травы-бурьяны,

И еловая роща седая,

И кукушки волнующий стон,

И моя в людях жизнь прожитая,

И заштатных церквей перезвон.

Смутно эхо разносится с бора,

Дорог осени плач золотой,

Каркнул ворон в небесном просторе,

Рад я жизни неспешной, простой.

Давний приятель мой, дятел, стучит по утрам на березе.

Не отогнать мне синиц, их я кормлю под окном.

Леший ко мне забредет, он шалун не хмельной и тверезый.

В чаще лесной проживаю, кто же зайдет ко мне в дом?

Я балагурить горазд, а у лешего дел неотложных

Мало бывает, не он, знать, председатель села.

В эти же дни, когда в мире событий тревожных

Множество, лучше узнать новость, какая мила.

Здравствуй, косматый шатун! Зашумела буран непогода,

Запорошила снежком птичий, звериный ли след?

Рад я послушать заветы и сказы из жизни народа,

Ну, начинай болтовню, мой драгоценный сосед!

Весна застряла в снеговых сугробах,

За непогодой не летят грачи.

Лишь стаи галок, серых, крутолобых,

Кружат в зените заревой парчи.

И рушатся на голые березы

Ватагой, говорливой без ума.

Еще гремят последние морозы,

Еще метет метелица-зима.

Но в каждый вечер золотистей зори,

И дальний лес заметно почернел.

Близка пора, как в полевом просторе

Подымет солнце алый самострел,

И рухнет наст, и струйки лужи талой

Разрыхлят снег, и желтая вода,

Забрав соломы и щепы немало,

Забулькает под корочкою льда.

Старинная песня за лесом пропелась,

И это носилось в бору до утра.

Подумать о жизни давно мне хотелось,

Но старости вдруг наступила пора.

Возьму я котомку, пройдуся по полю,

Вся в колосе рожь, среди ней – васильки,

Зачем же стремлюся опять я на волю?

Ведь дни пролетают, как волны реки.

Мне нужен клочок синеглазого неба

И узкая стежка, путей колея,

Где запах душистый оржаного хлеба,

Где бегал мальчонком доверчивым я.

Бежал за годом год. Я снова гость в Рязани,

Я в роще Рюминой среди берез опять.

Прославлена земля с Оки и до Казани,

И много трав пришлось ногою мне примять.

Я псалмопевец ржей, я гармонист-матаня,

Я внук родной яги и лешему я зять.

Я, мерина взнуздав, сам завалюся в сани,

Веревочной вожжой мне замахнуть под стать.

Спеши, спеши, поэт! Не то догонит баба,

С железною косой кощеева карга.

Как весело скакать чрез горки и ухабы!

Смотри ж, чудесный край перед тобой. Луна

За Трубежом-рекой, и хороша, раздольна

Широкая Ока, и воздух вольный, вольный.

Грибы из Луховиц, моей отчизны милой,

Старуха древняя в корзине принесла

На нынешний базар. Меня остановила

Хозяйственная мысль: всю мелочь без числа

Я отберу с собой. «Два дня в бору ходила,

Грибок-то как кремень». – «С какого ты села?» —

«Из Городца, родной!» С неведомою силой

Воспоминаний рой нахлынул… У стола

Сижу с грибом в руках, запачкан он землею,

Моей родной землей. О юности пора,

Темно-зеленый бор, и летнею зарею

Тропинка между ржей!.. Вся наша детвора

С корзинками в руках стремится в лес ватагой,

Чащоба не страшна, и все полны отвагой.

Этот дуб на усадьбе Аксакова

Повидал самого в старину.

А зима, как всегда, одинакова,

И ее я люблю белизну.

У избушки с куриными ножками

Я пройду оснеженной тропой.

Бабы скифские стали дорожками,

Охраняют столетний покой.

Вот и церковь под куполом синим,

О неведомом царстве мечта.

А повсюду нетронутый иней

И Абрамцева тишь – красота.

В портрете Врубеля ты, Савва, словно Грозный.

В заветный парк люблю я в день морозный

Пройти оснеженной средь старых лип дорожкой

Укрыта елками здесь церковь Васнецова,

Избушка возле ней стоит на курьих ножках,

Спит мышь летучая под снеговым покровом,

И баба скифская, степей задонских гостья,

Две тысячи годов легко пережила.

Здесь, Савва Мамонтов, твои останки-кости,

Здесь жизнь текла друзей искусства и ушла.

Лишь птички тренькают близ церкви на погосте,

Их болтовня в тиши пленительно мила,

И сам я в седине, идти мне легче с тростью,

И светлая печаль на сердце мне легла.

Тих неширокий пруд, где Талица-речушка

Журчит в ольховнике. Теперь одна беда:

От старой мельницы не стало и следа,

Лишь колесе торчит зубчатая верхушка.

У выгона стоит под дранкою избушка.

Над окнами резьба и стекла, как слюда,

Блестят в закатный час. Как в прошлые года

Усадьба на бугре и темных рощ опушка.

Уносит жизни сон река забвенья Лета:

Сто добрых лет назад здесь жили два поэта,

И звучные стихи слагались в тишине,

Ты в них прославлена, владычица-любовь,

И первый гром гремит, играя по весне,

И за рекой слышна свирель пастушья вновь.

Ветла с одиноким вороньим гнездом,

Сухая дорога и черное поле,

Под синим широким небесным шатром

Унылая древняя воля.

Взлетевшего чибиса жалостный крик,

Да возле сожженной громами березы

Печальник болотной пустыни, родник,

Точащий подземные слезы.

Еще сверкнул янтарный лист,

И осень гостьей стала:

На речке стих куличий свист,

От ветел тень упала.

Как широко, и ни души

Единой на просторе,

И дни короче станут вскоре,

И порыжеют камыши.

Пастуший слышится рожок,

Для стада нет поживы,

Воспоминанья в сердце живы,

И близок мой осенний срок.

Пускай по мне не будет плачу,

Я весел в горести своей,

Грач улетает, галки крачут,

В долине все бежит ручей.

Осенний день не говорлив.

Он смотрит строго.

Среди дуплистых редких ив

Бежит дорога.

Над косогором слет грачей,

Шумна ватага.

Сверкает лентою ручей

На дне оврага.

Лазурь сметает облака,

Уходят тучи.

Как жизнь твоя всегда легка,

Простор могучий!

Цепь говорливых журавлей,

Нить паутины.

Да придорожник, да репей,

Да ширь равнины.

С листопадом приключилась кутерьма, —

Знать, у осени дырявая сума.

По оврагам разлетелися листы,

Небо синее спустилось с высоты.

Паутины протянулася кудель,

Озимей колышется постель

Вихрь гудит в полях меж проводов,

Сбиты яблоки румяные с садов.

Поржавела у плотины осока,

И звезда упала в речку с высока.

Растет на бугорке калиновый кусток,

И с оржаных полей летает ветерок.

Уходит в синеву за перелеском даль,

И сердцу моему теперь близка печаль.

Спадай, осенний лист, на глинистую кручу,

В затихнувших полях я словом сердце мучу.

Побродить по озимому полю,

Понаслушаться песен весны —

Это выпало нонче на долю,

Небеса широки и ясны.

Вьется тропка до самого леса,

Запестрела цветами опушка,

Угомону не знает кукушка,

Для нее распахнулась завеса.

Мне годов предсказала немало,

Мое сердце еще не устало,

И на свете еще поживу,

Чтобы счастье узнать наяву.

Нет одиночества чудесней

Среди оржанищ полевых,

Сливается шум ветра с песней,

И сам собою льется стих.

Как бы пронзен стрелою мысли,

Простор волненьем озарен,

На травах капли рос повисли,

И на бугре янтарный клен.

Мне вовсе думать и не надо,

Иду дорогой не спеша.

Ты, одиночество, отрада,

Тобой наполнена душа.

Слетелись сорок сороков,

И началась весна.

Ручей бурлит у берегов,

Песнь издали слышна.

Чтобы обрадовать меня,

Знать, встали зеленя.

И жаворонок озарен,

Под ним широкий небосклон.

Мне весело с таким певцом,

Поэт он мировой.

Чтоб не ударить в грязь лицом,

Пишу я стих простой.

Перелески от инея белы,

Санный путь от полозьев широк.

Переедешь ты мелкий лесок —

И от солнца морозного стрелы

Освещают любой бугорок.

Только заячий след и заметен,

Возле гумен дорога видна,

И стоит молодая сосна,

На березах шум галочьих сплетен,

Отлетела в леса тишина.

Потянулся дымок от овина,

Над колодцем повис журавель,

Разостлалась, как скатерть, равнина.

У плетня, где росла конопель,

Наклонилась сухая рябина.

Сорока щиплет паклю из пазов,

К морозу тянет у ветлы в серебре.

Примолкший день пустынней от снегов,

Ветряк крылом не машет на горе.

Зайчиных лап в снегу петлят следы.

В синеющих дымках с утра село.

Под пышной бахромою спят сады,

С головкой вешки в поле замело.

Покоем тишины и дуб объят,

Век сторожем стоит на перекрестке.

Какой простор! Куда ни кинешь взгляд —

Пушинки, льдинки, снеговые блестки.

Видишь мелькнувшую тень

Там, за далеким пригорком.

Только всмотрися ты зорко —

Это уходит мой день.

Также мелькнули печали,

В жизни все дни коротки,

Все мы немного устали,

Годы, как волны реки.

В деревне щелкнул кнут пастуший,

И гурт выходит на заре,

Ничто молчанья не нарушит, —

Какая осень на дворе!

Опавший прах слежался в куче.

Оборонил и клен листы.

Смотрю в долину с этой кручи, —

Полна окрестность красоты.

А в синеве застыли нити,

Осенней паутины лёт,

Не нужно никаких событий,

Пусть мерно жизнь идет в черед.

Над долиною день отгорел,

И над полем великая дрема.

Переделано множество дел,

И за ригой в ометах солома.

В эту ночь лишь на звезды смотреть,

Нету им ни конца и ни краю,

К ним мечтою моей полететь,

Словно милую я вспоминаю.

А такая была у меня,

На нее я смотрел, веселился,

Только дожил потом до тяжелого дня

И навеки я с ней распростился.

Она стала, должно быть, звездой,

От нее и сиянье сверкает.

Пролетел над межой козодой,

И заря предвечерняя тает.

Грозно каркнула ворона на сосне,

Чья-то юность заскучала о весне.

А уж сыплет лист метелица в долу.

И туман свою клубком свивает мглу.

Вся осиновая роща в янтарях,

Будто медяками весь засыпан шлях.

Моя дума одинока в этот час,

На закате свет мерцающий погас.

Если б в поле овсяное мне пройтись,

Чтобы песнь осеннюю мне кинуть ввысь,

Чтобы сердце говорило про любовь…

Зря, что ль, помнится ее, как бархат, бровь?…

Иду я знакомой тропинкою к дубу,

Зима распахнула пушистую шубу,

И дятел в чащобе стучит без умолку,

Облазил доверху косматую елку,

И заяц пугливые уши расставил,

Живет глухомань без намеченных правил,

И в ней никогда не смолкает молва,

И ночь караулит вещунья-сова.

Не правда ль, тепло у зимы одеяло?

Поэту его иной раз не хватало.

Снежное поле. Мороз и метель,

Небо затмила высокая ель.

А под бугром деревенька во мгле.

Лампа блеснула в соседнем селе.

В избу девчата ввалились гурьбой,

Облако пара впустив за собой.

Ночь коротка, запоют петухи,

Девки на песню не так уж плохи.

Бабке на печке тужить о грехах,

Девкам пропеть о своих женихах.

Молодость – золото, сила земли!

Глянь на гаданье: у всех короли.

Обманчива моя строка,

И в ней не высказать всех дум.

Идет-гудет зеленый шум,

И кипень неба высока.

А что там видится вдали,

В полденном небе над бугром?

Летят с заморья журавли,

В поречье им и кров и дом.

О вестники моей весны

И старости моей подспорье!

Моя страна вам Лукоморье,

И с вами дни проведены.

И ваших кличей дальний зов,

И реки выше берегов,

И даль синеющих лесов, —

Родная песнь души без слов.

Засветилась заря в это утро погожее,

И трава вся в росе, в повители плетень,

На селе только что показались прохожие,

Тени длинные под ноги бросил им день.

Заскрипел журавель, поднялася бадья,

Из ведра просочилася влага,

С криком галочья вдруг пролетела ватага,

И туманы в разъемчивой мгле.

Вдруг пастух продудел на селе.

Стали тени от вётел короче,

Не спеша наступил день рабочий,

На току обмолот, стукотня,

Приучилась к делам ребятня

И отцам помогает умело.

Как люблю я мужицкое дело

И умелую в этом сноровку,

Где солому сложить, где сторновку,

Где лопатой провеять зерно.

Сам я не был в деревне давно,

Хоть слыву я крестьянским поэтом.

Что мне к славе прибавить при этом?

Мою славу ветра не сотрут,

Я прославил усердье и труд.

Раскричалися сорочьи дети,

Росы свежи, утро в холодке.

Рыбаки раскидывают сети,

Кулики просвищут на реке.

Две-три утки пронеслись сторонкой,

Почему-то не охотник я —

И заслушиваюсь песней звонкой,

И хожу без всякого ружья.

Не губить хочу я жизнь живую,

А любить и радостно пылать.

Оттого-то сторону родную

Называю теплым словом – мать!

Радимову П. А. Художнику и поэту.

Пиши, рисуй и вдохновляй,

Чернил и краски не жалея.

В день молодого юбилея

Привет тебе!

Дорогой мой президент!

Я в торжественный момент

Говорю с тобой, как Паша,

В АХРРе жизнь сошлася наша.

В Абрамцеве я видел сон:

Сидел со мной Иогансон,

Художник СССР народный.

Водил он кистью благородной

И тихий вид живописал.

С вопросом я к нему пристал:

«В картинах пишешь ты людей,

Кой черт от неба и ветвей?»

На слово мастер был речист:

«Я истый чистый пейзажист».

Сказал, умолкнул, и объятья

Мы заключили с ним, как братья…

И въявь скажу тебе, Борис:

«Век за тематику борись!..»

Довольно нам художников маралов,

У нас есть пейзажист Аралов.

…грудью подались вперед,

то и гляди, что заденет какая другую под локоть,

обе, как порох, сошлись, обе на кровь горячи.