Онлайн чтение книги Минин и Пожарский
Среда

Во дворе Пожарского на Сретенке, около кладбища, сушили белье и проветривали платье, потому что дело было к празднику.

Сушили сорочки полотняные и шелковые, мужские порты. Проветривали суконные кафтаны, телогреи, зипуны, армяки и совсем ветхие парадные дедовские одежды. Названий много, а платья настоящего мало. Все ношено, помято, и мех дорогой повытерся. Но когда все повесили на дворе, то пройти было уже негде.

На этот двор с крыльца смотрел Дмитрий Михайлович.

Вышел он на крыльцо, услышав набат.

И сразу прибежали люди, и порвали веревки, и потоптали платье, как ни кричал на них Семен Хвалов.

Кричали люди, что немцы и поляки Москву жгут.

Семен притих, начал собирать платье и велел запрягать коней.

Жена тихо уговаривала князя не губить голову, не сражаться одному против войска.

– Посадские люди без оружия, их за воинов счесть нельзя.

Дым в Москве уже подымался на цыпочках и через дома заглядывал на двор Пожарского, на двор, мощенный пестрой одеждой, наполненный бедно одетым кричащим народом.

Дмитрий Михайлович победы не ждал.

Велел он знакомому мужику, Роману беглому, который тут же вертелся и просил саблю, бежать к Пушечному двору, звать пушечных мастеров с пушками.

Пушки на дворе были, но без колес.

Выкатили из погребов бочки и ушаты с капустой и огурцами, выбросили капусту и набили бочки землею с могил соседнего кладбища.

В доме оружие было старое, таким нынче не бьются.

Устанавливали бочки с землей, корзины, рвали рубахи, закладывали в длинные рукава камни и кирпичи.

Со стороны Китай-города слышна была музыка.

Под бальную мелодию флейт шли иноземцы.

Знакомыми улицами шли они журавлиным шагом, стараясь не сбиться с ноги.

Шли мушкетеры, копейщики.

В первых рядах шли два пастора – Бер и Буссов. Они подтянули под панцирь свои рясы.

– Настал день судный, – сказал Бер. – Погибнет город этот, кроме крепости, занятой верными, которые уцелеют, как ковчег Ноя. Вы слышите, как воют на Никитской улице? Там палит город полковник Яков Маржерет.

Когда немцы вошли в устье Сретенки, Сретенка молчала. Потом из всех ворот побежали люди с палками, поленьями.

Строй мушкетеров был разбит. Они побежали.

На двор Пожарского тем временем по снегу притащили пушки.

Прочистили им дула, приладили пушки к крестам.

За Лубянской площадью воины опять построились и дали залп из мушкетов. Навстречу им раздался пушечный выстрел.

Князь Пожарский уже свил себе на кладбище боевое гнездо.

Дым стоял над городом столбами, соединявшимися в небе.

На Кремле трубили в трубы, скакали по городу крылатые драгуны.

Похоже было, что пришел день судный, страшный суд, каким его рисуют на иконах.

Москвичи тушили пожар, сдавливали врагов, и уже казалось, что они одолеют иноземцев.

В это время через Кутафью башню боковым проходом вышел из Кремля Григорий Орлов с боярином Михаилом Салтыковым. Через зады дворов князя Репнина и Никиты Романовича Романова пробрались они на салтыковский двор. Дом деревянный, на каменной подклети.

Забрался Салтыков в свою горницу и вздохнул. Дом добрый, рублен крепко, внутри тесом обшит. Рухляди сколько!

Вышел во двор: теснота, холопов нет – небось на улице бьются.

Хороший дом, а тут сжечь велели, и Гришку приставили, чтобы смотрел.

– Ты, Михайло Иванович, как Самсон, – говорил Орлов. – Помнишь, сдвинул Самсон каменные столпы и сказал: «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами».

– Дом-то у Самсона не свой был, – мрачно сказал боярин.

– Зато Самсону Вагу не дарили, а тут целое государство отписали. Вот, боярин, сено, вот бочки. Поджигай, кормилец. Ну и время! Лови да бери!

На Никитской дрались, давили врагов, били дрекольем и камнями, и вдруг над домом Салтыкова встал огненный столб.

– Пожар! – закричали в Москве.

Дул ветер, гнал огонь в тыл защищающимся горожанам, гнал на Тверскую, на Неглинную. Перекинуло пламя на Пушечный двор.

Горела вся Москва, и везде кричали дети, плакали женщины.

Москва еще держалась, строила укрепления. Наступало утро.

Кричали в Москве:

– На Сретенку! На Сретенку! Там воевода.

К Пожарскому на Сретенку собрались мясники, бронники и другие московские люди. Отряды не давали жечь Белый город, били врагов и раз втоптали их в Китай-город; дошли до Красной площади.

На Сретенке уже были разделены люди по сотням, собирали оружие.

Там, далеко, в Кремле, пробили часы.

Скоро должен прийти Ляпунов.

Дмитрий Михайлович рассчитывал на помощь.

Тут раздался взрыв в шести местах Белого города; в башнях приготовлены были запасы серы, смолы и пороха. Башни устояли, но начался пожар в тылу у сретенского отряда.

Два раза был ранен Пожарский.

Еще час, еще два продержаться!

Прибежал кузнец, сказал, что идут немцы.

Дмитрий Михайлович велел стрелять из пушек картечью.

Выпалили два раза, прибежали сказать:

– Нет пороха.

Тогда Пожарский повел людей в атаку, был ранен еще раз, поднялся, упал.

Изранены были мужики оброчные – и Аноша, и Тимоша, и Павлик, и Матюша.

Решили они, что нужно зажечь хлебные склады на Неглинной и спасать князя.

Положили князя в сани, посадили рядом жену, детей, покрыли мокрой истоптанной одеждой.

Была уже ночь, вернее – должна она была быть, но пожар освещал все вокруг.

Хлестнули коней, и вынесли кони из огня сани с Пожарским.

Умолкли пушки на Мясницкой, и побежали люди из Москвы, бросая имущество, не думая даже о спасении, просто бежали.

Огонь, догорая, стоял над пеплом Москвы, как туман над озером.

Над Москвой подымались закопченные церкви.

Со стены смотрели на Москву пан Маскевич и господин Бер.

На шее у Маскевича был надет крест изумрудный, а сверх окровавленного доспеха накинута соболья шуба.

Бер посмотрел на окровавленный подол своей рясы. Шубы он еще не достал.

Маскевич смотрел вдаль. Там пробирался среди дымящихся развалин какой-то человек. На голове человека острый колпак: русский.

Маскевич взял из рук пастора тяжелый мушкет и начал рассматривать его внимательно.

Хороший мушкет, русской работы.

– Дайте пороху, господин пастор.

– Изобилен и богат был этот город, – говорил пан Маскевич, заряжая мушкет. – Ясновельможный гетман Жолкевский, когда я имел честь обедать за одним столом с ним, говорил мне, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон не могли равняться с ним. И вот мы его стерли в два дня. История не знает подвига более величавого.

– Дорогой господин мой, – ответил Бер, – история знает разрушения городов столь же прекрасных. Предки мои разрушили Рим, разграбили Константинополь. Была уничтожена когда-то арабами Александрия, и я полагаю, что Троя, воспетая в «Илиаде», также была обширной.

Маскевич выслушал господина пастора, достал из подвязного кармана горсть жемчуга, крупного, как бобы, насыпал жемчуг в мушкет, оторвал от полы кусок шелка, забил пыжом, вздул фитиль и выстрелил в дальнего русского. Тот взмахнул руками и побежал, прихрамывая, среди развалин.

– Я думаю, – сказал Маскевич, – что история не знает такого выстрела. Вы, кажется, пишете летопись, господин пастор? Запомните это. Впрочем, я сам напишу про наши подвиги. Приходите на кремлевский двор, сегодня будут делить добычу.

К Беру подошел Буссов.

– Все хорошо, дорогой пастор, – сказал он. – У меня двадцать фунтов серебра. Я сменил окровавленную рубаху, на мне шелк, а ряса отстирается. Занял место себе и вам в годуновских палатах и поставил наших коней в царские покои, среди языческих изображений русских богов. Все хорошо. В Кремле много вин. Есть бочки, которые напомнят нам о Рейне; есть бочки, которые напомнят нам о Венгрии; есть бочки, которые согреют наше сердце солнцем Испании и Португалии. Я теперь совсем не буду смотреть на пиво.

Господин Бер ответил серьезно:

– Слишком много разговора о вине. Я выяснил. Поляки собрали больше. Их добыча стоит по две тысячи злотых на каждого. У них чернолисые меха, но никто не заботится о сбережении съестных припасов – масла, сыра, хлеба. Я не хочу питаться перцем и имбирем. Впрочем, идемте на майдан и будем торговаться о своей доле добычи. Я убежден, что нас надули.

У пана Гонсевского был гость – пришел Гришка Орлов, стольник, с поздравлениями. Принес прошеньице:

«Великому Государю Жигимонту, королю польскому и великому князю литовскому, бьет челом верноподданный вашие государские милости Гришка Орлов. Милосердые великие государи, пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княж Дмитровым поместейцом Пожарского. Он с вашими государевыми людьми бился, как на Москве мужики изменили, и на бою в те поры ранен. Милосердые великие государи, смилуйтеся, пожалуйте».

Велел пан Гонсевский сделать на обороте челобитной помету по склейкам: «По приговору бояр дати Григорью Орлову княж Дмитреево поместье в Суздале село Ландех 316 чети», – и сам скрепил своим именем, и велел именье отобрать, а бунтовщика Пожарского сыскать.

Сыскать бунтовщика было трудно.

Там, далеко, за Москвой, по дороге и по обочинам, шла толпа беглецов.

Шли, плакали, перегоняли друг друга, расспрашивали.

Ночь была морозная, снег глубокий.

Все темнее, уже не светит московский пожар.

Верстах в десяти от Москвы окликнули сани:

– Семен!

Хвалов задержал лошадей.

Над санями стояли трое конных – двое поменьше, а третий тяжелый, чернобородый.

Это рязанец Ляпунов.

– Кого везешь?

– Князя Дмитрия Михайловича посекли враги и пулями пробили. Не знаю, как я его из боя вывез.

Чернобородый нагнулся с коня и спросил Прасковью Варфоломеевну:

– Жив?

Хвалов прошептал почтительно:

– Воевода про князя спрашивает.

– Кто таков? – холодно сказала Прасковья Варфоломеевна, поднимая бледное лицо.

– Да Ляпунов же я, – негромко и виновато сказал чернобородый. – Я же у тебя, княгиня, был, когда Дмитрий Михайлович меня под Пронском выручил. Изрубили бы меня без него, да он на выручку бегом пришел.

Ляпунов вздохнул и спросил опять:

– Жив?

– Ждал он тебя, – ответила Прасковья Варфоломеевна. – вся Москва ждала, не дождалась. – И, помолчав, спросила: – Ты что же, один?

– Ополчение веду, – ответил Ляпунов и сразу заговорил быстро и злобно: – С князем Трубецким, боярином, да с Ивашкой Заруцким на месте стояли и спорили, кто родом выше, кто первый воевода, кто второй и кому какой почет. А Москву сожгли.

– Семен, – сказал Прасковья Варфоломеевна, – трогай.

Лошади тронули.

Пожарский очнулся.

Дым стоял над Москвой темно-розовым столбом.

– Лучше мне было бы умереть, чем видеть все это, – сказал Дмитрий Михайлович, закрывая глаза.

Но и сквозь веки светило пурпуровое небо.

Небо не погасало.

Москва горела двое суток.