Онлайн чтение книги Незримые фурии сердца The Heart's Invisible Furies
1952. Пошлая популярность

Девочка в бледно-розовом пальто

Наша первая встреча с Джулианом Вудбидом произошла в тот день, когда отец его приехал на Дартмут-сквер изыскать способ, как отмазать от тюрьмы своего самого ценного клиента. Контора Макса Вудбида, по всем статьям отменного адвоката, снедаемого неутолимым желанием затесаться в высшие эшелоны дублинского общества, располагалась неподалеку от Четырех судов на набережной Ормонд. Окно его кабинета выходило на собор Церкви Христовой на другом берегу Лиффи, и потому, уверял адвокат (не вполне, впрочем, убедительно), он, заслышав колокольный звон, всякий раз падал на колени и молился за упокой души папы Бенедикта XV, взошедшего на трон святого Петра именно в тот сентябрьский день 1914 года, когда он, Макс Вудбид, родился. Мой приемный отец нанял его после череды своих подвигов, связанных (но не ограниченных) с азартными играми, женщинами, мошенничеством, уклонением от налогов и избиением корреспондента «Дублин ивнинг мейл». Ирландский Банк, в котором отец мой занимал солидный пост начальника отдела инвестиций и клиентских портфелей, не предписывал своим сотрудникам правил поведения в свободное время, но косо смотрел на папашины выходки, создававшие банку плохую рекламу. Отец был замечен на скачках в Лепардстауне, где делал тысячные ставки, попал в объектив фотокамеры, когда в четыре утра вместе с проституткой выходил из отеля «Шелбурн», был оштрафован за то, что пьяным мочился с моста Полпенни; кроме того, он дал интервью национальному радио, заявив, что финансовое состоянии страны было бы неизмеримо лучше, если б англичане исполнили свою задумку и после Пасхального восстания пристрелили министра финансов Шона Макэнти. Еще его обвинили в попытке похищения семилетнего мальчика, но дело это оказалось шито белыми нитками: на Графтон-стрит отец потащил за собой перепуганного парнишку, приняв его за меня – с тем пареньком мы одного роста и схожи цветом волос, да только он, к несчастью, был глухонемой. Заподозрив отца в преступной связи с одной известной актрисой, «Айриш таймс» осудила его «чрезмерно марьяжные шалости со служительницей Мельпомены, в то время как его собственная супруга, известная достаточно широкому кругу образованных читателей, оправляется после изнурительной схватки со злокачественной опухолью в слуховом канале». Апофеозом стала проверка налоговой службой его счетов, результат которой никого не удивил: долгие годы отец мухлевал с налогами, утаив от казны более ста тысяч фунтов. Банк тотчас отстранил его от работы, а налоговый инспектор заявил, что намерен использовать всю мощь судебной системы для примерного наказания злоумышленника. Вот тогда-то и был призван Макс Вудбид.

Когда я говорю «мой отец», я подразумеваю не того человека, который семью годами раньше на погосте церкви Богоматери Звезды Моря всучил моей матери два зеленых ирландских фунта, дабы заглушить угрызения своей совести. Нет, я имею в виду Чарльза Эвери, который вместе со своей женой Мод распахнул передо мной двери своего дома, предварительно выписав внушительный чек женскому монастырю за помощь в подыскании подходящего ребенка. Мои приемные родители вовсе не делали тайны из моего усыновления, и даже напротив – вдалбливали мне этот факт, едва я стал понимать человеческую речь. Я не желаю, говорила Мод, чтобы позже, когда правда всплывет, меня обвинили в обмане, а Чарльз хотел сразу расставить точки над i : ради жены он согласился на усыновление, однако я не настоящий Эвери, а посему в будущем не могу рассчитывать на финансовую поддержку, какую получил бы их кровный отпрыск.

– Воспринимай наши отношения как договор аренды на восемнадцать лет, Сирил, – говорил он. (Меня назвали Сирилом в честь их покойного любимца спаниеля.) – Однако ничто не мешает нам весь этот срок прожить в ладу, верно? Хотя мой родной сын был бы, наверное, выше ростом. И более ловок на регбийном поле. Но ты, пожалуй, не худший вариант. На твоем месте мог оказаться вообще бог знает кто. Вообрази, нам предлагали даже негритенка.

Отношения Чарльза и Мод были сердечные и деловые. Они почти не общались, обмениваясь лишь скупыми фразами, необходимыми в совместном быту. Чарльз уходил из дома в восемь утра и редко возвращался раньше полуночи, долго не попадая ключом в скважину и нимало не заботясь о том, что от него несет выпивкой и дешевыми духами. Спали супруги не только в разных комнатах, но даже на разных этажах. Я ни разу не видел, чтобы они держались за руки, целовались или любовно ворковали. Зато они никогда не ссорились. Мод воспринимала мужа как пуфик, который вроде и не нужен, но выбросить жалко, а Чарльз, почти не проявлявший интереса к жене, считал ее бодрящим раздражителем и относился к ней, как мистер Рочестер – к Берте Мейсон[6]Отсылка к роману Шарлотты Бронте «Джейн Эйр»., в безумии метавшейся по чердаку Торнфилд-холла, то бишь как к реликту прошлого, ставшему неотъемлемой частью жизни нынешней.

Своих детей у них, конечно, не было. До сих пор живо яркое воспоминание, как однажды Мод поведала мне, малышу, о том, что через год после замужества родила дочку Люси, но роды были тяжелые, и ребенок умер, а сама она подверглась операции, после которой уже не могла иметь детей.

– Оно, пожалуй, и к лучшему, Сирил. – Мод закурила сигарету и посмотрела на огороженный садик в центре Дартмут-сквер – нет ли там чужаков. (Строго говоря, зеленый пятачок этот был общественной собственностью, но она терпеть не могла в нем посторонних и, завидев непрошеных гостей, барабанила по оконному стеклу, шугая их, точно собак.) – Нет ничего отвратительнее голого мужского тела. Все эти волосы и ужасные запахи, ведь мужчины толком и вымыться не умеют, если не служили в армии. А эти их выделения из возбужденного отростка просто омерзительны. Тебе очень повезло, что ты избавлен от унизительного общения с мужским членом. Вагина – орган несравнимо чище. Она вызывает у меня восхищение, какого никогда не порождал пенис.

Если не путаю, мне было лет пять, когда она поделилась со мной эдакой мудростью.

Возможно, это покажется странным, но Мод нашла себе занятие и была автором нескольких романов, опубликованных небольшим издательством в Далки. Каждые пару лет появлялось ее новое произведение, получавшее положительные рецензии, но продававшееся скверно, что чрезвычайно радовало Мод, ибо литературную популярность она считала пошлостью. Чарльз всегда поддерживал творческие устремления супруги и охотно представлял ее так: «Моя жена, писательница Мод Эвери. Ей-же-ей, я не прочел ни слова из ее книжек, которые она печет как блины». Мод работала каждый день, даже в Рождество, и, окутанная табачным дымом, лишь изредка покидала свой кабинет, рыская по дому в поисках коробка спичек.

Для меня загадка, зачем она вообще решила усыновить ребенка, поскольку мною совершенно не интересовалась, хотя никогда не была со мной груба или жестока. Но я себя чувствовал обделенным лаской. Однажды я вернулся домой в слезах, потому что моего товарища, рядом с которым я часто сидел на уроках латыни и в школьной столовой, на Парнелл-сквер насмерть сбил автобус.

– Было бы досадно, – только и сказала Мод, – если б нечто подобное случилось с тобой, ибо мы потратили много сил, прежде чем тебя раздобыли. Между прочим, до тебя были и другие кандидаты. – Она закурила очередную сигарету и, глубоко затянувшись, стала выкидывать пальцы левой руки: – За девочку из Уиклоу мы выложили кругленькую сумму но ребенок родился с головой странной формы, на которую я просто не могла смотреть. Потом на пробу взяли девочку из Ратмайнса, но она орала беспрестанно, и через пару дней мы сдали ее обратно. Хватит с нас девочек, сказал Чарльз, только мальчик, и тогда возник ты, дорогой.

Подобные речи меня ничуть не ранили – Мод беззлобно говорила, что думала, и я, не ведая иных отношений, принял как данность: я всего-навсего живое существо, которое делит кров с двумя взрослыми, друг друга почти не замечающими. Меня кормили, одевали, обучали, и всякое недовольство с моей стороны выглядело бы черной неблагодарностью, которая, наверное, обескуражила бы моих благодетелей.

И лишь когда я подрос достаточно, чтобы осознать всю разницу между натуральными и приемными родителями, я нарушил золотое правило дома и незвано вошел в кабинет Мод, дабы узнать, кто мои настоящие мать и отец. Разглядев ее в табачном мареве, я прокашлялся и задал свой вопрос, но Мод лишь недоуменно покачала головой, словно я попросил сообщить мне округленное расстояние в милях между мечетью Джами в Найроби и ущельем Тодра в Марокко.

– Бог с тобой, Сирил, это было семь лет назад, – сказала она. – Неужели я помню? Была какая-то девушка, вот и все, что я знаю.

– А что с ней стало? Она жива?

– Откуда я знаю?

– Вы даже имени ее не помните?

– Наверное, Мэри. По-моему, всех деревенских девушек зовут Мэри, нет?

– Значит, она не из Дублина? – ухватился я за информацию, мелькнувшую, как крупинка золота в промывочном лотке.

– Ей-богу, не ведаю. Я никогда с ней не встречалась и не разговаривала и знаю только, что она допустила плотскую связь с мужчиной, в результате чего родился ребенок. То есть ты. И потом, ты не видишь, что я работаю? Ты же знаешь, ко мне нельзя входить, когда я пишу. А то я теряю мысль.

Своих приемных родителей я называл по именам, но никогда – «мама» и «папа». На этом настоял Чарльз, поскольку я не был настоящим Эвери. Я охотно звал их «Мод» и «Чарльз», но других, я знаю, это коробило, и однажды школьный священник надрал мне уши, сделав выговор за неподобающую современность.

В раннем детстве я столкнулся с двумя проблемами, и, видимо, одна из них была естественным следствием другой. До семи лет я страдал заиканием, проявлявшимся по собственному усмотрению и порой доводившим моих приемных родителей до белого каления, но бесследно исчезнувшим именно в тот день, когда я познакомился с Джулианом Вудбидом. Остается загадкой, как эти два события связаны между собой, но к тому времени заикание уже подорвало мою уверенность в себе и я был болезненно застенчив, робел перед всеми одноклассниками, за исключением того мальчика, который угодил под колеса автобуса № 16, приходил в ужас от перспективы говорить на людях и вообще не мог ни с кем общаться, опасаясь, что мой изъян тотчас подымет голову и выставит меня на посмешище. Я тяжело переживал эту ситуацию, ибо по природе не был одиночкой и мечтал о друге, с которым мог бы играть и делиться секретами. Время от времени Чарльз и Мод давали званые ужины, на которых представали Мужем и Женой, и в таких случаях меня предъявляли гостям, точно яйцо Фаберже, купленное у потомка последнего русского царя.

– Мать его была падшей женщиной, – говорил Чарльз. – И мы приютили малыша, проявив христианское милосердие. Его нам принесла горбунья-монашка из общины редемптористов. Если кому нужен ребенок, обращайтесь к монахиням, дело верное. У них полно младенцев. Не знаю, где они их хранят и где вообще берут, но товар всегда в наличии. Представься гостям, Сирил.

Я оглядывал комнату, в которой сидели шесть-семь супружеских пар, сногсшибательно одетых и обвешанных драгоценностями, и все они так на меня смотрели, словно ждали, что сейчас я спою, станцую или вытащу кролика из уха. Позабавь нас, говорили их лица. А если не можешь, на кой черт ты сдался ? Вне себя от волнения, я не мог произнести ни слова, утыкал взгляд в пол, а порой и плакал, и тогда Чарльз отсылал меня прочь, напомнив гостям, что вообще-то я ему не сын.

О разразившемся скандале я, семилетний мальчик, узнал от своих одноклассников, чьи отцы тоже вращались в финансовых сферах. Вот уж всыплют твоему папаше, радовались однокашники, еще до конца года он окажется в тюряге.

– Он мне не родной отец, приемный. – Я прятал глаза, в бессильной злобе стискивая и разжимая кулаки. – Мой настоящий отец погиб на войне.

Заинтригованный новостью, я начал выискивать информацию в газетах, которые старались не возводить напраслину, однако из публикаций стало ясно, что Чарльз, подобно архиепископу Дублинскому, вызывает безмерный страх, безмерную любовь и безмерную ненависть. Разумеется, слухов хватало. Его постоянно видели в компании англо-ирландских аристократов и городских бездельников. В любой вечер его можно было найти в подпольном казино, где он швырял десятифунтовые банкноты на игорный стол. Он убил свою первую жену Эмили. («До вас у Чарльза была жена?» – спросил я Мод. «Вот сейчас ты сказал, и я припоминаю – да, кажется, была».) Он трижды разорялся и вновь сколачивал состояние. Он алкоголик, а сигары ему сухогрузом присылает лично Фидель Кастро. На левой ступне у него шесть пальцев. У него была интрижка с принцессой Маргарет. Баек о Чарльзе ходило несчетно, и кое-какие из них, возможно, соответствовали действительности.

Видимо, день, когда потребуются услуги Макса Вудбида, был неизбежен. Все стало так плохо, что даже Мод иногда вылезала из своего кабинета и слонялась по дому, бормоча угрозы в адрес налогового инспектора, словно тот прятался под лестницей или стянул из хлебницы ее сигаретную заначку. К моменту появления Макса я уже восемь дней не проронил ни слова, что записал в свой дневник. В школе на уроках я не поднимал руку и ни с кем не разговаривал, дома в полном молчании (чего Мод, в общем-то, и хотела) съедал завтраки, обеды и ужины и по большей части сидел в своей комнате, раздумывая, что же со мной не так, ибо даже в том нежном возрасте понимал, что во мне живет какое-то неисправимое отличие.

В тот день я так и сидел бы в своей комнате, читая «Похищенного» Роберта Льюиса Стивенсона, если б не дикий вопль. Он вознесся с третьего этажа, где был кабинет Мод, и таким эхом аукнулся во всем доме, что я подумал, кто-то умер. Я выскочил на площадку и, свесившись через перила, этажом ниже разглядел девочку в бледно-розовом пальто, которая, прижав ладони к щекам, вопила как резаная. Прежде я никогда ее не видел. В следующую минуту она развернулась и, что твоя олимпийская чемпионка, по лестнице рванула на второй этаж, потом на первый и, промчавшись через вестибюль, выскочила на улицу, так грохнув массивной деревянной дверью, что дверной молоток раз-другой постучался самостоятельно. Я вернулся в комнату и посмотрел в окно: пролетев по Дартмут-сквер, девочка скрылась из виду. Сердце мое колотилось, я вновь вышел на площадку, надеясь получить разъяснения, но там никого не было, а в доме опять воцарилась тишина.

Читать я уже не мог, в горле у меня пересохло, и я отправился на поиски какого-нибудь питья, но в вестибюле меня ждал еще один сюрприз: на стуле, служившем элементом декора и не предназначавшемся к прямому использованию, сидел мальчик примерно моих лет и листал комикс.

– Привет, – сказал я. Мальчик поднял взгляд и улыбнулся. Мне сразу понравились его светлые волосы и ярко-синие глаза. – Меня зовут Сирил Эвери, мне семь лет. Чарльз и Мод – мои приемные родители, а своих настоящих родителей я не знаю. Я живу тут с рождения, наверху у меня своя комната. Кроме служанки, ко мне никто не заходит, и я там все устроил по-своему. А тебя как зовут?

– Джулиан Вудбид.

В тот миг я понял, что ничуть не робею. А заикание мое исчезло.

Джулиан

Спору нет, мы с Джулианом росли в тепличных условиях. Родители наши имели деньги и положение в обществе. Они вращались в изящных кругах, дружили с теми, кто занимал видные посты в правительстве или составил себе имя в искусстве. Мы жили в особняках, где всю черную работу выполняли немолодые женщины; утренним автобусом добравшись на службу, они вооружались тряпками, швабрами и вениками и начинали поход из комнаты в комнату, помня о запрете разговаривать с нами.

Мод требовала, чтобы наша домработница Бренда по дому ходила в тапочках, а то, мол, стук каблуков мешает ей творить. В ее кабинет уборщица категорически не допускалась, а посему там всегда плавала пыль вперемешку с табачным дымом и к вечеру, когда в окна заглядывало клонившееся к закату солнце, становилось нестерпимо душно. Если Бренда запомнилась как неизменная часть моего детства, то в семье Джулиана служанки не задерживались больше года, и я не ведаю, что тому было причиной – тяжелая работа или суровость хозяев. Однако, несмотря на всю эту уже привычную роскошь, нам обоим было отказано в любви, нехватка которой навсегда впечаталась в наши жизни, точно глупая татуировка, по пьяни сделанная на заднице, и неумолимо повела нас к одиночеству и горю.

Мы учились в разных школах. Каждое утро я шагал в маленькую начальную школу в районе Ренела, а Джулиан – в такое же заведение на тихой улочке возле парка Сент-Стивенс-Грин. Мы не знали, куда нас отправят после шестого класса, но поскольку Чарльз и Макс учились в частной средней школе Бельведер (где, кстати, познакомились и подружились как нападающие регбийной команды, проигравшей Каслнок-колледжу в финале школьного кубка провинции Лейнстер 1931 года), мы предполагали, что, скорее всего, там и окажемся. Школьная система досаждала Джулиану меньше, чем мне, – по природе он был экстраверт и легче сходился с людьми.

В день нашего знакомства в вестибюле мы перекинулись парой фраз, а затем, как водится у детей, я пригласил его посмотреть мою комнату, и он охотно последовал за мной. Стоя возле моей неприбранной кровати, Джулиан оглядывал книги на полках и разбросанные по полу игрушки, и мне пришла мысль, что он – первый, не считая меня, ребенок, переступивший порог этой комнаты.

– Везет тебе, столько места. – Приподнявшись на цыпочки, Джулиан глянул на площадь под окном. – И ты здесь один?

– Да. – Мое жилье, каким вряд ли мог похвастать кто-нибудь из моих ровесников, состояло из трех помещений и больше походило на полноценную квартиру: спальня, ванная, игровая. – Чарльз занимает второй этаж, Мод – третий, а первый этаж общий.

– Хочешь сказать, твои родители спят порознь?

– А твои вместе, что ли?

– Конечно.

– А почему? У вас не хватает комнат?

– В нашем доме четыре спальни, – сказал Джулиан и, скривившись, добавил: – У меня за стенкой живет сестра.

– Это девочка, которая заорала и убежала? – спросил я.

– Она самая.

– Почему она вопила? Что ее огорчило?

– Без понятия, – пожал плечами Джулиан. – Вечно закатит истерику. Девчонки, они странные, скажи?

– У меня нет знакомых девочек, – признался я.

– А у меня полно. Женщины мне нравятся, хотя отец говорит, все они чокнутые психопатки. Ты когда-нибудь видел голые титьки?

Я изумленно вытаращился. В семь лет подобные мысли меня не посещали, а Джулиана уже тогда тянуло к противоположному полу.

– Нет, – сказал я.

– А я видел, – гордо поделился Джулиан. – Прошлым летом на пляже в Алгарве. Там все девушки ходили без лифчиков. Я так долго торчал на пляже, что весь обгорел. Ожоги второй степени! Жду не дождусь, когда перепихнусь с девицей. А ты?

Я нахмурился, услышав незнакомое слово:

– Что это значит?

– Ты че, вправду не знаешь?

– Нет, – сказал я, и Джулиан с превеликим удовольствием во всех деталях описал действо, выглядевшее не только малоприятным и негигиеничным, но даже отчасти преступным.

– А, это. – Я притворился осведомленным, боясь, что он не захочет дружить с таким недотепой. – Я думал, ты о чем-то другом. Про это я все знаю.

– У тебя есть грязный журнальчик? – спросил Джулиан.

Я помотал головой:

– Нету.

– А у меня есть. Стянул из отцовского кабинета. Сплошь голые бабы. Журнал, конечно, американский, потому что в Ирландии голые женщины все еще под запретом.

– Серьезно? – удивился я. Интересно, а как же бедняги купаются в ванне?

– Да. Церковь разрешает им раздеваться только перед мужем. А вот американки заголяются перед кем хочешь и снимаются для журналов, которые мужчины запросто покупают все равно как научное издание или каталог марок, и никто не считает их извращенцами.

– Кто такой извращенец? – спросил я.

– Кто все время думает о перепихоне.

– А-а.

– Когда вырасту, я буду извращенцем, – сообщил Джулиан.

– Я тоже, – сказал я, желая угодить. – Давай на пару станем извращенцами.

Едва слова эти слетели с моих губ, как я понял, в них что-то не то, ибо мой новый знакомец скорчил недоверчиво-презрительную мину.

– Нет, не получится, – поспешно сказал он. – Мужчина может быть извращенцем только с женщиной.

– Вон оно что, – огорчился я.

– У тебя большая штуковина? – спросил Джулиан, исследовав все вещицы на моем столе и вернув их не на свои места.

– Что у меня? – не понял я.

– Штуковина. У извращенца она должна быть большая. Давай померяемся? Спорим, моя больше?

От удивления я разинул рот, а внизу живота стало как-то щекотно – ощущение странное, но приятное.

– Давай, – согласился я.

– Ты первый.

– Почему это?

– Потому что я так сказал, вот почему.

Я помешкал, но потом, опасаясь, что он передумает и предложит другую игру, расстегнул ремень и до колен спустил брюки и трусы. Джулиан подался вперед и заинтересованно меня изучил.

– По-моему, это называется средненько, – сказал он. – Хотя, наверное, я тебе льщу.

– Мне только семь лет, – обиделся я, натягивая штаны.

– Так и мне семь, но у меня-то больше. – Джулиан спустил брюки, а у меня слегка закружилась голова. Я сознавал опасность нашей игры: если бы нас застукали, не миновать позора и неприятностей, но рискованность затеи меня будоражила. Впервые в жизни я увидел чужой пенис, определенно больше моего, да еще обрезанный, что меня заинтриговало.

– А где остальное-то? – спросил я.

– В смысле? – Без капли смущения Джулиан надел штаны и застегнулся.

– Где кончик твоей штуковины?

– Отрезали. Когда я только родился.

Меня аж передернуло:

– Зачем?

– Кто его знает. Не я первый, не я последний. Еврейский обычай.

– Ты еврей?

– Вот еще, нет. А ты?

– Нет.

– Ну ладно.

– Со мной такого не будет. – Я содрогнулся, представив, как кто-то с ножом подступает к моим причиндалам.

– Как знать. Слушай, ты бывал во Франции?

– Во Франции? – Вопрос меня удивил. – Нет, а что?

– Ничего, просто летом мы туда поедем.

– Понятно.

Я огорчился, что разговор сменил русло, поскольку охотно послушал бы еще о «перепихоне», извращенцах и прочем, но, похоже, тема эта моему собеседнику прискучила. Может, попробовать осторожно к ней вернуться?

– У тебя только одна сестра? – спросил я.

– Да. Алиса. Ей пять.

– А братья есть?

– Нет. – Джулиан помотал головой. – А у тебя?

– Я единственный ребенок. – В том возрасте мне, конечно, не приходило в голову, что у моей родной матери могли быть и другие дети. Или что мой настоящий отец настрогал целый выводок еще до либо уже после моего зачатия.

– Почему ты называешь родителей по именам? – спросил Джулиан.

– Так они захотели. Чтоб показать, что я приемыш, а не настоящий Эвери.

Джулиан засмеялся и, покачав головой, произнес словцо, рассмешившее и меня:

– Хрень.

И тут в дверь тихонько постучали. Я опасливо обернулся, точно персонаж фильма ужасов, знающий, что снаружи притаился убийца. Кроме Бренды, ко мне никто и никогда не заходил, да и та осмеливалась вторгаться, лишь когда я был в школе.

– Чего ты? – спросил Джулиан.

– Ничего.

– Ты вроде как испугался.

– Вовсе нет.

– Я сказал – вроде как.

– Просто никто никогда сюда не поднимается.

Дверная ручка медленно повернулась, и я отшагнул вглубь комнаты, а Джулиан, заразившись моей тревогой, отступил к окну. Через секунду в комнату вплыл клуб дыма, а следом, естественно, появилась Мод. Я не видел ее несколько дней и сейчас отметил темные корни ее обычно аккуратно выкрашенных волос и нездоровую худобу. Недавняя болезнь лишила ее аппетита, ела она теперь очень мало. «Во мне ничего не задерживается, – пожаловалась она в нашем последнем разговоре. – То есть ничего, кроме никотина».

– Мод… – изумился я.

– Вот ты где, Сирил. – Она удивленно посмотрела на незнакомого мальчика: – А это кто?

– Джулиан Вудбид, – уверенно представился мой новый приятель. – Мой отец – Макс Вудбид, известный адвокат.

Он протянул руку, и Мод на нее уставилась как на невидаль.

– Чего ты хочешь? – спросила она. – Денег?

– Нет, – рассмеялся Джулиан. – Отец учит, что при знакомстве воспитанные люди обмениваются рукопожатием.

– Ах вон что. – Мод разглядывала его ладонь. – Она чистая? Ты давно ходил в туалет? А руки потом вымыл?

– Чище не бывает, миссис Эвери.

Мод вздохнула и на долю секунды коснулась его руки.

– Какая мягкая, – промурлыкала она. – Хотя ничего удивительного для мальчика, не привыкшего к тяжелой работе. Сколько тебе лет, извини за вопрос?

– Семь.

Мод покачала головой:

– Нет, это Сирилу семь. Я спрашиваю, сколько тебе.

– Мне тоже семь. Мы ровесники.

– Надо же, какое совпадение, – полушепотом сказала Мод.

– По-моему, ничего странного, – подумав, ответил Джулиан. – В моем классе все однолетки. И в классе Сирила, наверное, тоже. В Дублине, вероятно, столько же семилетних, сколько людей любого другого возраста.

– Возможно. – В голосе Мод слышалось сомнение. – Позволь спросить, что ты делаешь в комнате Сирила? Он знал о твоем визите? Ты его не обижаешь, нет? С хулиганами он не водится.

– Джулиан сидел в вестибюле, – сказал я, – на стуле, который там стоит для красоты.

– Зачем? – ужаснулась Мод. – Это мамин стул.

– Я его не сломал, – сказал Джулиан.

– Моя мать – Эвелин Хартфорд, – заявила Мод, словно это нам что-нибудь говорило. – Как вам известно, она просто обожала стулья.

– Они очень полезны. – Джулиан поймал мой взгляд и подмигнул. – То есть если хочется посидеть.

– Конечно, – сухо сказала Мод. – Для того они и созданы, верно?

– Только не тот стул для красоты, – вмешался я. – Вы запретили мне садиться на него.

– Потому что ты – грязнуля. А вот Джулиан выглядит аккуратным. Утром ты принял ванну?

– Да. И вообще я принимаю ванну почти каждое утро.

– Молодец. А Сирила не заставишь помыться.

– Неправда! – оскорбился я, потому что, во-первых, тщательно следил за личной гигиеной, а во-вторых, терпеть не мог глупых оговоров.

– И все же я попрошу тебя больше не садиться на тот стул, – сказала Мод, не обратив внимания на мою реплику.

– Даю слово, миссис Эвери. – Джулиан склонился в поклоне, чем вызвал улыбку Мод – явление столь же редкое, как солнечное затмение. – Вы пишете романы, верно?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Отец сказал. Сам он их не читал, потому что вы, говорит, пишете о женщинах.

– Так и есть.

– А почему, позвольте узнать?

– Потому что мужчины о них не пишут. Таланта, наверное, не хватает. Или ума.

– Отец Джулиана приехал повидаться с Чарльзом. – Я хотел увести разговор от стульев и книг. – Джулиан сидел внизу, и я подумал, ему будет интересно посмотреть мою комнату.

– Вот как? – Мод, похоже, удивилась моему предположению. – Тебе и впрямь интересно, Джулиан?

– Да, очень. Здесь так просторно. Даже завидно. Потолочное окно – просто чудо. Представляю, как здорово вечером лежать в кровати и смотреть на звезды!

– Когда-то здесь кто-то умер. – Мод принюхалась, как будто надеялась учуять в воздухе, уже канцерогенном от ее сигареты, остатки смерти.

– Что? – всполошился я, впервые об этом услышав. – Кто?

– Не помню. Вроде какой-то мужчина… Или женщина… В общем, человек. Это было очень давно.

– Он умер своей смертью, миссис Эвери? – спросил Джулиан.

– По-моему, нет. Если память не изменяет, его или ее убили. Убийцу, кажется, так и не поймали. О происшествии писали в газетах. – Мод взмахнула рукой, уронив пепел мне на голову. – Я плохо помню детали. Кажется, там фигурировал нож. Почему-то это слово вертится в голове.

– Поножовщина! – Джулиан восторженно потер руки.

– Ничего, если я сяду, Сирил? – Мод показала на мою кровать.

– Сделайте одолжение.

Мод уселась, расправила юбку и достала из серебряного портсигара очередную сигарету. Кожа на ее длинных тонких пальцах казалась прозрачной, сквозь нее как будто просвечивали суставы фаланг.

– Огонька не найдется? – повернулась ко мне Мод.

– Нет, конечно.

– Ну уж у тебя-то есть точно. – Она посмотрела на Джулиана и медленно провела языком по верхней губе. Будь я чуть старше, я бы сообразил, что она с ним заигрывает и он отвечает ей тем же. Сейчас это как-то смущает, поскольку он был ребенок, а ей стукнуло тридцать четыре.

– Кажется, у меня были спички. – Джулиан вывернул содержимое карманов на постельное покрывало – веревочка, йо-йо, туз пик и правда спичка – и заулыбался: – Я так и знал!

– До чего ж ты полезный малыш, – сказала Мод. – Надо, пожалуй, тебя запереть и не отпускать.

Я не смог скрыть восхищения, когда Джулиан с первого раза зажег спичку, чиркнув ею о подошву ботинка. Он поднес огонь Мод, и та, подавшись к нему и сверля его взглядом, прикурила, а затем откинулась назад, опершись на руку. Еще какое-то время она смотрела на Джулиана, а потом запрокинула голову и выпустила в потолок мощную струю белого дыма, словно возвещала об избрании нового папы.

– Я, видишь ли, работала над новым романом, – ни к селу ни к городу сказала Мод. – И вдруг услыхала шум наверху. Меня это отвлекло. Ход мыслей прервался. И я решила подняться и выяснить, в чем дело.

Я скептически вскинул бровь. Мы вовсе не шумели, и Мод, обитавшая этажом ниже, не могла нас услышать, если только не обладала невероятно чутким ухом, которому не повредил ныне побежденный рак слухового канала.

– Вам нравится писать, миссис Эвери? – спросил Джулиан.

– Разумеется, нет. Кошмарная профессия. В ней полно нарциссов, полагающих, что их жалкие фантазии интересны тем, кого они в жизни не видели.

– Но вы успешный писатель?

– Смотря что считать успехом.

– У вас много почитателей?

– Нет, избави бог. В литературной популярности есть какая-то ужасная пошлость, тебе не кажется?

– Не знаю, – сказал Джулиан. – Наверное, я мало читаю.

– Я тоже. Даже не вспомню, когда последний раз я читала роман. Все они ужасно скучные, авторы тянут кота за хвост. Кто-то верно сказал: краткость – сестра таланта. Какую последнюю книгу ты прочел?

– «Великолепная пятерка на таинственном болоте».

– Кто это написал?

– Энид Блайтон.

Мод покачала головой – мол, знать не знаю.

– Почему вы не хотите, чтобы ваши книги читали? – спросил я, хотя прежде этим не интересовался.

– По той же причине, по которой я не захожу в чужие дома и не рассказываю хозяевам, сколько раз я испражнилась после завтрака. Это никого не касается.

– Тогда зачем вы издаете свои сочинения?

– Ну так надо же что-то с ними делать, – пожала плечами Мод. – Иначе на кой ляд писать вообще?

Я нахмурился. Ответ ее показался бессмысленным, но я не хотел развивать эту тему. Лучше бы Мод ушла и не мешала моей зарождающейся дружбе с Джулианом. Может, он захочет еще разок взглянуть на мою штуковину, а потом покажет свою.

– Твой отец приехал спасать положение? – Мод взглянула на Джулиана и похлопала по матрасу рядом с собой. Джулиан понял знак и подсел к ней.

– Не знаю, – сказал он. Я был неприятно удивлен, заметив, что он пялится на ноги Мод. Все люди с ногами. Что такого особенного в этих? – А что-то нужно спасать?

– Нас преследует налоговый инспектор. – Мод говорила так, словно поверялась ближайшему другу. – Мой муж, приемный отец Сирила, не всегда в должной мере был аккуратен со своими финансами и в результате докатился до махинаций. Я-то держу собственного бухгалтера, и он следит, чтобы с налогами был порядок. К счастью, продажи мои так невелики, что я не плачу ничего. В некотором роде выгода. Получается, что бухгалтеру я отдаю больше, чем налоговику. Вас он уже проверял?

– Кто? – не понял Джулиан.

– Налоговый инспектор. Ты знаешь, как он выглядит?

Джулиан сморщился, не понимая, чего она хочет. Я же, хоть маленький, сообразил, что в финансовом отделе сотрудников много и среди них есть, наверное, и женщины.

– Может, инспекторов этих целая куча? – вмешался я. – И каждый ведет своего клиента.

– Нет. – Мод покачала головой. – Насколько я знаю, он там один. Такой, знаешь, хваткий. Суть в том, что твой отец, Джулиан, пытается отмазать моего мужа от тюрьмы, понимаешь? Нет, отсидка пошла бы ему на пользу, но тогда мне пришлось бы его навещать, хотя бы ради приличий, а я вряд ли найду в себе силы. Тюрьма мне видится весьма гадким заведением. И потом, там, кажется, нельзя курить.

– Да нет, можно, – сказал я. – По-моему сигареты – тюремные деньги.

– Чтоб откупиться от приставаний гомиков, – добавил Джулиан.

– Что ж, возможно, – согласилась Мод, ничуть не смутившись его словами. – Но Чарльзу, пожалуй, это не грозит. Лучшая пора его уже миновала.

– В тюрьме гомики не привередничают, – возразил Джулиан. – Берут что дают.

– Но они же не слепые.

– Кто такой гомик? – вклинился я.

– Мужчина, который боится женщин, – безмятежно пояснила Мод.

– По-моему, все мужчины боятся женщин, – сказал Джулиан, демонстрируя развитость не по годам.

– Верно. Ибо уступают им в уме, однако продолжают верховодить. Изменение мирового порядка их страшит.

– Чарльза посадят? – Я не питал к нему особой любви, но мысль о тюрьме удручала.

– Это зависит от отца Джулиана, – сказала Мод. – Насколько он хорош в своем деле.

– Я не знаю, чего у них там такое. Отец взял меня с собой, потому что на прошлой неделе я подпалил штору, и теперь меня не оставляют дома одного.

– А зачем подпалил-то?

– Случайно.

Ответ, похоже, Мод удовлетворил, поскольку она встала и загасила сигарету о мою прикроватную тумбочку, навеки оставив на ней выжженный след. Потом огляделась, словно даже не знала о существовании этой комнаты. А где же, по ее мнению, я жил все эти семь лет?

– Стало быть, это и есть твое убежище, Сирил, – задумчиво проговорила Мод. – А я-то все думала, где же ты прячешься. – Она показала на кровать: – А тут, значит, ты спишь.

– Да, – подтвердил я.

– Если только она не для красоты, как стул вашей матушки, – сказал Джулиан.

Мод улыбнулась и шагнула к двери:

– Постарайтесь не шуметь, мальчики. Я хочу вернуться к работе. Кажется, поезд вновь прибывает на станцию. Если повезет, напишу сотню-другую слов.

И с этим вышла, чему я был несказанно рад.

– Очень необычная женщина. – Джулиан вдруг разулся, стянул носки и принялся прыгать на моей кровати. Я отметил, какие у него ухоженные ногти на ногах. – Моя мать совсем другая.

– Она мне приемная мать, – напомнил я.

– А, ну да. А родную ты когда-нибудь видел?

– Нет.

– А вдруг Мод и есть твоя родная мать, только это скрывает?

– Нет. Какой смысл-то?

– Тогда, может, приемный отец – родной?

– Нет. Определенно.

Джулиан взял с тумбочки погасший окурок, шумно им затянулся и, скорчив рожу, поднес его к шторе. Теперь уже зная о его поджигательстве, я наблюдал опасливо.

– Думаешь, отца твоего посадят? – спросил он.

– Приемного отца, – поправил я. – Не знаю. Могут. Я не в курсе, что происходит, но у него неприятности. Так, во всяком случае, он говорит.

– А я уже был в тюрьме, – небрежно бросил Джулиан и развалился на кровати, как на своей собственной. Рубашка его выбилась из брюк, открыв пупок. Я завороженно уставился на его бледный живот.

– Не ври, – сказал я.

– Был. Честное слово.

– Когда? За что?

– Был, но не сидел.

Я рассмеялся:

– А я-то уж подумал…

– Да нет, это была бы совсем умора. Я ездил туда с отцом. Он помогал человеку, который убил жену, и взял меня с собою в Джой.

Я восхищенно вытаращился. В том возрасте я упивался историями об убийствах, а учителя постоянно стращали нас тюрьмой Маунтджой, в обиходе просто Джой. За любой проступок, от невыученного урока до зевка в классе, нам сулили, что мы закончим свои дни в петле палача, хотя в Ирландии уже отменили смертную казнь.

– Ну и как там? – спросил я.

– Сильно воняло уборной, – ухмыльнулся Джулиан. Я подхихикнул. – Меня усадили в уголок, и тут приводят убийцу, отец его расспрашивает и делает пометки – мол, надо кое-что прояснить, чтобы все растолковать адвокату, а тот человек, значит, интересуется, имеет ли значение, что жена его была потаскуха, которая ложилась под всякого мужика, и отец отвечает, что надо выставить жертву в самом невыгодном свете и тогда присяжные, скорее всего, простят убийство шлюхи.

Я аж задохнулся, ибо еще не слыхал таких слов, наполнявших меня восторженным ужасом. Джулиан меня просто покорил, я был готов целый день его слушать и задать еще кучу вопросов о его тюремных впечатлениях, но тут дверь опять отворилась и в комнату заглянул рослый мужчина с потешно кустистыми бровями.

– Мы уходим, – сказал он, и Джулиан вскочил как ошпаренный. – Почему ты босой?

– Я прыгал на кровати Сирила.

– Кто такой Сирил?

– Это я, – сказал я, и человек оглядел меня, словно мебель, которую он подумывает купить.

– А, объект милосердия, – равнодушно бросил он, и я не сразу нашелся, что на это ответить, а когда собрался с мыслями, отец и сын уже спускались по лестнице.

Большая любовь

Все детство меня мучил вопрос, каким образом Чарльз и Мод нашли друг друга, влюбились и стали супругами. Трудно представить более несовместимых людей, однако они как-то сумели соединиться и поддерживать некое подобие отношений, хотя один у другого явно не вызывал не то что любви, а даже интереса. И что, так было всегда? Или было время, когда от одного взгляда на спутника жизни в них просыпались желание, любовь и уважение? Была ли секунда, когда оба поняли, что встретили того самого единственного и неповторимого? А если нет, то зачем, скажите на милость, они приговорили себя к совместной жизни? Этот вопрос я задал каждому из них в отдельности и получил абсолютно разные ответы.

Чарльз:

– Мне было двадцать шесть, когда я встретил Мод, но тогда я даже думать не мог о любовнице или жене. Я, видишь ли, этим уже нахлебался по самые ноздри. Ты, наверное, не знаешь, первый раз я женился в двадцать два года и через пару лет овдовел. Ах, знаешь? Ну да, о смерти Эмили ходят всякие слухи, но я тебе скажу сразу: я ее не убивал. И никаких доказательств моей виновности не нашли, несмотря на все старания некоего сержанта Генри О'Флинна из полицейского участка на Пирс-стрит. Не было даже крошечной улики, указывающей на злонамеренное преступление, однако дублинские маховики работают на смазке именно таких безответственных сплетен и могут в одночасье изничтожить твою репутацию, если не дашь сдачи. По правде, Эмили была чудесная девушка, очень красивая, если это так важно, но с ней-то я и потерял невинность, а ни один разумный человек не женится на женщине, с которой он стал мужчиной. Это все равно как научиться вождению на раздолбанной колымаге и потом всю жизнь на ней ездить, хотя уже приобрел навык в час пик рассекать по оживленной магистрали на «БМВ». Вскоре после свадьбы я понял, что вряд ли смогу всю жизнь довольствоваться одной женщиной, и стал забрасывать сеть шире. Взгляни на меня, Сирил: я и сейчас чертовски хорош, а представь, каким я был в двадцать с небольшим. Передо мной женщины ложились штабелями. И я великодушно допускал их до себя. Прознав о моих постельных шалостях, Эмили взбеленилась и пригрозила вызвать приходского священника, словно этим могла меня испугать, а я сказал: дорогая, если хочешь, заведи себе любовника, мне все равно. Выбор елдаков огромен: большие, маленькие, идеальной формы, уродливые. Кривые, загнутые, прямые. У молодых парней стояк отменный, они будут только рады воткнуть такой красавице. Испробуй подростков, если угодно. Ты их просто осчастливишь, а они могут по пять-шесть раз за ночь без продыху. Я хотел как лучше, но почему-то она все поняла не так, обрушила лавину обвинений и впала в депрессию. Возможно, у нее, как у всякой женщины, было какое-то психическое отклонение, но с той поры она подсела на лекарства, чтоб не свихнуться окончательно. И вот однажды она, перебрав таблеток, залезла в ванну – и буль-буль, спокойной ночи, счастливо оставаться. Да, в наследство я получил уйму денег, вот почему и поползли все эти слухи, но уверяю тебя, я тут никаким боком и сам очень переживал ее кончину. Из уважения к памяти Эмили я почти две недели ни с кем не спал. Вот оно как, Сирил. И будь у меня родной сын, я бы ему втемяшил: моногамия неестественна для человека, а под словом «человек» я подразумеваю и мужчину, и женщину. Что толку на пятьдесят-шестьдесят лет приковывать себя к плоти одного человека, когда ваши отношения станут гораздо лучше, если вы дадите друг другу свободу проникать в ту или быть пронзенной тем, кто вам приглянулся. В супружестве главное – дружба и партнерство, но никак не постель. В смысле, какой мужчина в здравом уме возжелает свою жену? Однако, несмотря на все вышесказанное, я, впервые увидев твою приемную мать, тотчас понял: хочу чтобы она стала второй миссис Эвери. В универмаге Швицера, в отделе нижнего белья, она перебирала вешалки с шелковыми лифчиками и трусами и, казалось, вот-вот подпалит их своей сигаретой. Я подошел и спросил, не надо ли помочь с выбором гарнитура. Бог мой, какие у нее были буфера! И сейчас не хуже. Сирил, ты приглядывался к грудям твоей приемной матери? Нет? Брось, не смущайся, женская грудь – самая естественная вещь на свете. Мы сосем ее в младенчестве и мечтаем присосаться к ней взрослыми. Мод влепила мне пощечину, и та оплеуха остается одним из самых сильных моих эротических впечатлений. Я поймал ее руку и поцеловал в запястье. От нее пахло «Шанелью № 5» и соусом «Мэри-Роуз». Наверное, Мод только что пообедала, а она, как ты знаешь, всегда была неравнодушна к креветкам. Если вечером вы не выпьете со мной бокал шампанского в отеле «Грешем», сказал я, то я брошусь в Лиффи, на что она ответила: топитесь на здоровье, я вовсе не собираюсь в будний день напиваться с незнакомцем в гостиничном баре. Но в результате я как-то ее уломал и мы взяли такси до О'Коннелл-стрит, где провели не час, а шесть часов и выпили не бокал, а полдюжины бутылок шампанского. Представляешь? К концу мы совершенно окосели. Однако не настолько, чтобы не снять номер, в котором потом двое суток почти беспрерывно кувыркались в постели. Боже мой, она вытворяла со мной такое, чего я не изведал ни до, ни после нее. Только от своей приемной матери, Сирил, ты мог бы узнать, что такое настоящий минет. Через месяц-другой мы поженились. Но время опять взяло свое. Мод с головой ушла в писательство, я – в работу. Мне приелось ее тело, а ей, вероятно, мое. Но я искал утешения на стороне, а вот она не завела любовника и уже давно хранит целомудрие, чем, видимо, и объясняются ее настроения. Да, мы не идеальная пара, но когда-то мы любили друг друга, и где-то в глубине нас еще живы призраки тех парня и девушки, которые, накачавшись «Вдовой Клико», помирали со смеху и гадали, даст ли портье ключ от номера или вызовет полицию и архиепископа Дублинского.

Мод:

– Ей-богу не помню. Кажется, это была среда, если тебе так важно. Или, может, четверг.

Доколе вы будете налегать на человека?

В отношениях моих приемных родителей не было страсти, необходимой для ссоры, а посему на Дартмут-сквер почти всегда царила гармония. Единственная серьезная стычка, произошедшая на моих глазах, случилась на званом ужине для присяжных – затея столь безрассудная по своей сути, что и по сию пору я ею ошарашен.

Это был редкий день, когда Чарльз вернулся с работы рано. Со стаканом молока в руке я вышел из кухни и удивленно воззрился на своего приемного отца, у которого галстук был не распущен, волосы не встрепаны, а походка не шаткая, и все эти «не» говорили о том, что случилось нечто ужасное.

– С вами все хорошо? – спросил я.

– Да. А что?

Я глянул на напольные часы в углу вестибюля, и они, как по заказу, стали отбивать шесть долгих гулких ударов. Все это время мы с Чарльзом молча стояли столбом и только глупо улыбались, покачивая головами. Наконец часы отзвонили.

– Просто вы никогда так рано не приходили, – ответил я на вопрос, заданный до боя часов. – Вы сознаете, что еще светло и пабы открыты?

– Хорош подкалывать.

– Я не подкалываю. Я обеспокоен, вот и все.

– Что ж, в таком случае спасибо. Твое беспокойство отмечено. Удивительно, насколько легче отпирается дверь, когда на улице светло. Обычно я долго вожусь, пока попаду в скважину. Я-то думал, дело в ключе, но, похоже, нет – во мне.

– И вы, кажется, абсолютно трезвы? – Я поставил стакан с молоком на столик.

– Да, Сирил. За весь день ни капли.

– Что стряслось? Вы заболели?

– Ну почему, я могу обойтись без подогрева, такое бывало. Я не законченный алкоголик.

– Нет, не законченный. Но весьма опытный.

Чарльз улыбнулся, во взгляде его промелькнуло нечто сродни теплоте.

– Твоя забота очень трогательна, – сказал он. – Но я прекрасно себя чувствую.

Я бы этого не сказал. В последнее время его всегдашняя веселость заметно убавилась, и теперь я, проходя мимо его кабинета, часто видел, что он сидит за столом и отрешенно смотрит перед собой, словно не понимая, как все могло зайти так далеко. Каждую свободную минуту он посвящал «Мотыльку» Анри Шарьера, купленному в книжном магазине на Доусон-стрит, проявляя к мемуарам писателя-убийцы гораздо больший интерес, нежели к любому из романов Мод, включая «И жаворонком, вопреки судьбе…», от которого она буквально отреклась после трехкратного роста его продаж. Возможно, Чарльз пытался вообразить побег из тюрьмы. Однажды я застал его в кухне, где он задумчиво водил пальцем по книге, на обложке которой был изображен мотылек, усевшийся на засов, и будто старался разгадать головоломку, открывающую путь к свободе. Конечно, он не ожидал, что дело дойдет до суда, но рассчитывал, что его положение и широкая сеть влиятельных связей сумеют предотвратить подобную несправедливость. Даже когда стало ясно, что сделать ничего нельзя и суд состоится, он был убежден, что его оправдают, несмотря на любое прегрешение и очевидную виновность. В тюрьму, считал Чарльз, попадают другие.

В те дни Макс Вудбид зачастил на Дартмут-сквер, и они с Чарльзом, пьяные вдрызг, сперва голосили старый гимн Бельведер-колледжа ( Доколе вы будете налегать на человека? Только в Боге успокаивайся, душа моя !), а потом, разругавшись, так орали друг на друга, что эхо их свары неслось по всему дому, и тогда даже Мод недоуменно выглядывала из гнойных сумерек своего писательского кабинета.

– Это ты, Бренда? – спросила она однажды, когда я, не помню уж зачем, слонялся по третьему этажу.

– Нет, это я, Сирил.

– Ах да, Сирил, малыш. Что там за шум внизу? К нам ворвались грабители?

– Мистер Вудбид приехал обсудить с Чарльзом его дело, – сказал я. – По-моему, они разгромили буфет.

– Все это без толку. Чарльза посадят. Хоть залейся виски, ничего не изменишь.

– А что будет с нами? – встревожился я. В семь лет я не был готов к бездомной жизни.

– Со мной все будет хорошо, – сказала Мод. – У меня есть кое-какие сбережения.

– А со мной?

Мой вопрос Мод игнорировала.

– Почему они так орут? Это уж ни в какие рамки. Как можно работать в таких условиях? Да, раз уж ты здесь, можешь придумать синоним к слову «флуоресцентный»?

– Светящийся? – предложил я. – Сияющий? Раскаленный?

– Раскаленный – годится. Для одиннадцати лет ты весьма умен.

– Мне семь, – сказал я.

– Тем более впечатляет. – Мод отступила в свою прокуренную пещеру и закрыла дверь.

Судебное дело – вот два слова, витавшие в доме почти весь 1952-й. Почти всегда они были в наших мыслях и вечно на языке у Чарльза. Казалось, он искренне оскорблен публичным унижением, когда его имя появлялось в газетах вовсе не для прославления. Например, в статье «Ивнинг пресс» говорилось, что размеры его состояния сильно преувеличены и, если его признают виновным, ему грозит не только тюремный срок, но и крупный штраф, после которого он, скорее всего, станет банкротом и будет вынужден продать дом на Дартмут-сквер. И вот тогда Чарльз впадал в дикое бешенство и, точно король Лир в степи, призывал ветер дуть, пока не лопнут щеки, дождь – лить как из ведра и затопить верхушки флюгеров и колоколен, а стрелы молний, деревья расщепляющие, – жечь его седую голову и гром – в лепешку сплюснуть выпуклость вселенной[7]У. Шекспир. «Король Лир», акт 3, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.. Макс получил распоряжение подать иск к газете, но благоразумно его игнорировал.

Званый ужин был назначен на вечер четверга – четвертый день судебных слушаний, которые, как ожидалось, растянутся на две недели. Макс выбрал одного присяжного, особенно, на его взгляд, податливого, и, как бы случайно столкнувшись с ним на набережной Астон, пригласил его пропустить стаканчик в пабе. И за выпивкой уведомил этого Денниса Уилберта с Дорсет-стрит, учителя математики, латыни и географии в школе неподалеку от Кланбрассил-стрит, что его близкие отношения с двенадцатилетним Конором Ллевелином, отличником, на любом экзамене получавшим высший балл вопреки пустоте в чрезвычайно красивой голове, могут быть превратно истолкованы газетами и полицией, и если присяжный не желает огласки, он, вероятно, всерьез задумается о своем голосе в вердикте по делу «Министерство финансов против Эвери».

– И конечно, приветствуются любые усилия по воздействию на других присяжных, – присовокупил Макс.

Заполучив одного, он отрядил своего любимого шпика, с позором изгнанного из полиции, собрать компромат на прочих членов жюри. К его огорчению, бывший суперинтендант Лейвери вернулся почти ни с чем. У троих, доложил он, нашлись тайные грешки: один, эксгибиционист, рассупонился перед девушкой на Миллтаун-роуд, но обвинение сняли, поскольку девица оказалась протестанткой.

Другой был подписчиком некоей парижской конторы, ежемесячно присылавшей ему набор открыток с голыми женщинами в кавалерийских сапогах. Третья (одна из всего двух присяжных-женщин) родила без мужа, но скрыла это от своих работодателей, которые, несомненно, выгнали бы ее взашей, поскольку, будучи парламентариями, вроде как стояли на страже общественной нравственности.

Макс не стал вылавливать каждого в отдельности и туманно пугать разоблачением, но поступил изящнее: всех троих пригласил на ужин. Через посредника – мистера Уилберта, учителя-педофила – он дал понять, что в случае отказа от приглашения компромат просочится в газеты. Однако, естественно, не упомянул, что сам на ужин не явится даже гостем, ибо почетная роль хозяина отведена подсудимому, моему приемному отцу Чарльзу Эвери.

Незадолго до прихода гостей Чарльз позвал Мод и меня в свой кабинет и, усадив в вольтеровские кресла перед его столом, изложил план на вечер.

– Самое главное, выступить единым фронтом, – сказал он. – Надо создать впечатление, что мы – счастливая, любящая семья.

– Так мы и есть счастливая, любящая семья. – Мод как будто даже обиделась, что можно допустить иное.

– Молодчина! Поскольку никто из них не заинтересован в обвинительном вердикте, мы должны успокоить их совесть, заставив поверить, что разлучение нашей троицы стало бы неблаговидным поступком, сродни введению развода в Ирландии.

– А кто они такие? – Мод закурила новую сигарету, ибо огонек прежней уже подбирался к губам. – Люди нашего круга?

– Боюсь, нет, – сказал Чарльз. – Учитель, докер, водитель автобуса и заведующая парламентским буфетом.

– Господи боже мой! Нынче в присяжные набирают кого ни попадя, что ли?

– Я думаю, так оно всегда и было, милая.

– Неужели надо непременно звать их в дом? – спросила Мод. – Могли бы их куда-нибудь сводить. В городе масса ресторанов, в которые эти люди иначе никогда не попадут.

– О дорогая моя, милая женушка, – улыбнулся Чарльз, – не забывай, что ужин этот тайный. Если о нем проведают, хлопот не оберешься. Никто не должен об этом знать.

– Я понимаю, но такие простолюдины… – Мод зябко поежилась, словно в комнате потянуло сквозняком. – Они хоть моются?

– В суде они выглядят чистюлями, – сказал Чарльз. – И вообще очень стараются – выходная одежда и все такое. Как будто пришли на мессу.

– Они паписты? – ужаснулась Мод.

– Понятия не имею, – раздраженно ответил Чарльз. – Это важно?

– Может, они не захотят помолиться перед едой, – пробурчала Мод, оглядывая комнату, в которую почти не заходила. – Ой, смотри-ка! – На приставном столе она заметила «Размышления» Марка Аврелия. – У меня точно такое же издание. Забавно.

– Так, Сирил, – мой приемный отец повернулся ко мне, – нынче действуют строгие домашние правила, понял? Говоришь, лишь когда к тебе обратятся. Не шутишь. Не пускаешь ветры. На меня смотришь с обожанием, какое только сможешь изобразить. На твоей кровати я оставил перечень того, что мы делаем вместе. Ты его выучил?

– Да.

– Ну-ка, изложи.

– Мы рыбачим на больших озерах Коннемары. Посещаем состязания Гэльской спортивной ассоциации на стадионе «Кроук-Парк». Играем долгую шахматную партию, в которой делаем по одному ходу в день. Друг другу заплетаем косы.

– Я же сказал – не шутить.

– Извините.

– И не называй нас по именам, ясно? На сегодня мы для тебя «папа» и «мама». Гости удивятся, если услышат иное обращение.

Я нахмурился. Мне было так же трудно произносить эти слова, как другому ребенку называть своих родителей по именам.

– Я постараюсь… папа, – выговорил я.

– Ну сейчас-то не надо, – скривился Чарльз. – Дождись прихода гостей.

– Хорошо, Чарльз.

– Ты все-таки не настоящий Эвери.

– А какой смысл всей этой затеи? – спросила Мод. – Почему мы должны опускаться до таких людей?

– Чтобы я не сел в тюрьму, милая, – весело растолковал Чарльз. – Мы будем их улещивать и обхаживать, и если это не сработает, я по одному заведу их сюда и каждому выпишу чек. В любом случае к концу вечера я хочу быть абсолютно уверен в вердикте «не виновен».

– Мистер Вудбид придет на ужин? – спросил я.

Чарльз покачал головой:

– Нет. Если все накроется медным тазом, нельзя, чтобы он был в этом замешан.

– Пожалуйста, выбирай выражения, – вздохнула Мод.

– Значит, и Джулиан не придет? – огорчился я.

– Кто такой Джулиан? – не понял Чарльз.

– Сын мистера Вудбида.

– Он-то здесь при чем?

Я уставился в пол, сердце мое заныло. После нашей первой встречи я виделся с Джулианом только раз, было это почти месяц назад, и общение наше прошло еще лучше, хотя, к моему великому сожалению, возможности снять штаны и друг перед другом покрасоваться не представилось. Меня пьянила мысль о дружбе с Джулианом, которому мое общество тоже как будто нравилось, и все это так будоражило, что я не мог думать ни о чем другом. Но мы учились в разных школах и могли свидеться только во время визита Макса на Дартмут-сквер. Вот почему я расстроился чрезвычайно.

– Я думал, он придет, – проговорил я.

– Извини, что разочаровал тебя, – сказал Чарльз. – Я уж собрался позвать на ужин ораву малолеток, но потом вспомнил о важности сегодняшнего вечера, от исхода которого зависит наше счастливое будущее.

– Значит, его не будет? – уточнил я.

– Нет. Не будет.

– А что, Элизабет тоже не придет? – спросила Мод.

– Какая еще Элизабет? – Чарльз как будто вздрогнул и слегка покраснел.

– Жена Макса.

– Я не знал, что вы с ней знакомы.

– Знакомство шапочное. Пару раз встречались на благотворительных мероприятиях. Надо сказать, она весьма хороша собой.

– Нет, она не придет. – Чарльз не отрывал взгляд от столешницы, пальцы его барабанили по пресс-папье.

– Стало быть, только рабочий класс.

– Выходит, так.

– Какая прелесть.

– Всего несколько часов, дорогая. Ты, конечно, вытерпишь.

– Они умеют пользоваться ножами и вилками?

– Я тебя умоляю, они же не звери. – Чарльз покачал головой. – Ты что думаешь, наши гости насадят отбивную на зубочистку и начнут обгрызать с краев?

– На ужин отбивные? – сморщилась Мод. – Я бы предпочла что-нибудь рыбное.

– Закуска будет рыбная.

– Гребешки, – вмешался я. – Я видел на кухне.

– Я вовсе не сноб, – не унималась Мод, – и спрашиваю лишь потому, что эти люди не знакомы с правилами застолья и могут их бояться. Увидев перед собой набор ножей и вилок, они решат, что над ними издеваются, и за свое унижение возненавидят тебя еще сильнее. Не забывай, Чарльз, я писатель. И хорошо разбираюсь в человеческой природе.

Мой приемный отец задумчиво подпер языком щеку – мол, резонно.

– И что ты предлагаешь? – наконец спросил он. – Ужин из пяти блюд. В каждом приборе дюжина ножей и вилок. Не могу же я снабдить их ярлычками «рыбный нож», «хлебный нож», «вилка для пудинга», правда?

– Не можешь, – сказала Мод. – Таких маленьких ярлыков не найти. Да еще в столь короткий срок. Надо будет их заказать.

Казалось, Чарльз еле удерживается от смеха, который поверг бы нас в состояние шока, поскольку был напрочь чужероден нашему дому.

– Еще какие-нибудь указания? – Мод глянула на часы. – Или мы свободны?

– Я тебя задерживаю? – спохватился Чарльз. – Ты куда-то спешишь? Может, в табачной лавке часовая распродажа сигарет?

– Ты же знаешь, я не люблю шутки. – Мод встала и оправила платье. Я посмотрел на Чарльза, и меня удивило неприкрытое желание во взгляде, каким он окинул жену. Она и впрямь еще была очень красива. И умела одеваться. – Во сколько они придут? Я еще не накрасилась.

– У тебя есть полчаса, – сказал Чарльз.

Мод кивнула и выскользнула из комнаты.

– А что скажет судья, если узнает? – через пару минут спросил я. Чарльз уже занялся бумагами и, похоже, забыл обо мне – он даже подпрыгнул в кресле, услышав мой голос.

– Узнает о чем?

– Что вы пригласили присяжных на ужин. Он не сочтет это нечестным?

Чарльз улыбнулся и взглянул на меня почти ласково:

– Вот и видно, мой дорогой, что ты не настоящий Эвери. Идею ужина подал судья.

Идеальная семья

– Видите ли, мистер Эвери…

– Отбросим церемонии. Называйте меня Чарльз.

– Видите ли, Чарльз, я питаю давний интерес к юриспруденции, – сказал Деннис Уилберт, учитель-педофил с Дорсет-стрит. Войдя в дом, он чересчур долго жал мне руку, не выпуская ее из потных ладоней, после чего я побежал в ванную мыть руки. – Я, знаете ли, слежу за прессой. Работа полиции. Судебные тяжбы, юристы, адвокаты и все такое прочее. Апелляции в Верховный суд и нарушения конституции. Я даже подумывал преподавать право в университете, но понял, что мое истинное призвание – дети. Только в обществе мальчика я по-настоящему счастлив. И пусть этих мальчиков будет как можно больше! К своему стыду, раньше я думал, что если кто-то оказался на скамье подсудимых, он, скорее всего, виновен…

– Или она, – вставил Джейкоб Тёрпин, докер-извращенец, коротавший вечера на Миллтаун-роуд, где, подкараулив прохожую девушку, на секунду представлял ей своего недомерка.

– Позвольте мне закончить мысль, мистер Тёрпин. – Благодаря университетскому образованию Уилберт считал себя недосягаемо выше других. – И тогда уж добавьте, если есть что…

– Я к тому, что баб тоже судят, – сказал Тёрпин, чья огненно-рыжая шевелюра буквально приковывала к себе взгляд. – Вон в министерстве транспорта одна бабенка мухлевала с накладными и получила пять лет. Вы ж о таком не расскажете, нет? Про баб то есть.

– Так вот, – Уилберт повысил голос, не давая себя сбить, – я думал, что, если человек оказался на скамье подсудимых, он не только, скорее всего, виновен, но являет собой отброс общества, который следует гнать вон, как прокаженного или австралийца. Но сегодняшний вечер в чудесном доме и прекрасный ужин в кругу респектабельного семейства доказывают ложность моей мысли, и я от нее отрекаюсь. Причем делаю это чистосердечно и непредвзято. А посему позвольте мне поднять этот бокал за вас, Чарльз, и пожелать вам сил благополучно пережить тяжелое и несправедливое испытание, выпавшее на вашу долю.

– За это я выпью, – сказал Джо Мастерсон, водитель автобуса из Темплоуга и ненасытный любитель порнографии с кавалерийским оттенком, который по прибытии на Дартмут-сквер пил безостановочно. Вот и сейчас он осушил бокал, вожделенно посмотрел на бутылку в центре стола и, не получив новых предложений, сам себя обслужил, что было грубейшим нарушением этикета, известным даже мне.

– Всех благодарю на добром слове, – благосклонно улыбнулся Чарльз. – Надеюсь, вы не допускаете мысли, что приглашение разделить наш семейный ужин было продиктовано чем-то иным, кроме желания узнать вас ближе.

– Однако приглашение исходило не от вас, верно? – спросила Шарлотта Хеннесси, единственная дама из четырех гостей-присяжных. – Нас пригласил мистер Вудбид. Мы полагали, ужин состоится в его доме, и даже не знали, что идем к вам.

– Я уже говорил, уважаемая, что Макса вызвали по срочному делу, – сказал Чарльз. – Он не успел вас уведомить и попросил меня взять на себя роль хозяина.

– Благородно и культурно с вашей стороны, – одобрил Мастерсон.

– Но тогда почему он позвал нас в ваш дом? – поинтересовалась миссис Хеннесси.

– Он затеял у себя кое-какой ремонт и на время переехал к нам, – объяснил Чарльз. – Я даже не собирался выходить к столу. Обычно я провожу вечера за чтением наставлений святого Викентия де Поля. Если честно, я боялся, что мое присутствие может быть неверно истолковано. Однако не мог допустить, чтобы вы ушли не солоно хлебавши. Так уж заведено у нас на Дартмут-сквер.

– Столько неожиданных обстоятельств и так много совпадений, – сказала миссис Хеннесси. – Просто невероятно.

– Таков порою облик истины. Но я рад, что все так получилось. Все эти дни со скамьи подсудимых я вглядывался в ваши честные лица, и меня снедало желание узнать вас в обычной жизни, далекой от удушливой обстановки судебного зала.

– Я всегда говорил, что истинно классный человек не признает деления на классы, – заявил Тёрпин, шумно почесываясь. – Другой на вашем месте не позвал бы нас в гости.

– Прошу прощенья, мистер Тёрпин, но я учительствую в престижной школе-интернате. – Уилберт снял очки, что, как я заметил, делал всякий раз, желая выглядеть внушительно. – И у меня степень бакалавра по математике. Мой отец фармацевт, а матушка однажды выступила по национальному радио с рассказом о лучшем сорте муки для выпечки традиционного ирландского хлеба с изюмом. Я считаю себя ровней любому человеку.

– Что ж, хорошо, – кивнул Тёрпин, получив отповедь. – И где вы обитаете, Деннис? У вас такой же особняк?

– Так уж вышло, что я проживаю с матушкой. – Уилберт подтянулся, готовый отразить любую атаку на свой образ. – Она не молодеет и нуждается в моей заботе. – Он вперился в меня взглядом и многозначительно добавил: – Разумеется, у меня своя комната, а вечерами мать частенько уходит играть в лото, и тогда я могу делать что угодно.

– Вы не женаты, мистер Уилберт? – с дальнего конца стола спросила Мод так резко, что я подскочил на стуле. – Может, где-то поблизости притаилась ваша супруга?

– К сожалению, нет. – Уилберт слегка покраснел. – В этом отношении удача обошла меня стороной.

– День, когда Мод согласилась выйти за меня, стал счастливейшим днем моей жизни. – Чарльз отложил вилку и нож, и глаза его (ей-богу, не вру!) увлажнились. – Я думал, у меня никаких шансов. Но вместе с тем знал, что рядом с ней я достигну любых высот, что наша любовь поддержит нас и в горе и в радости.

Все как один посмотрели на Мод, ожидая ее отклика. Знай я тогда, кто такая Джоан Кроуфорд, я бы сказал, что воочию увидел легендарную киноактрису: на лице Мод возникла гримаса холодности и ранимости одновременно, потом моя приемная мать сильно затянулась сигаретой и выпустила мощную дымовую завесу, скрывшую ее истинные чувства.

– А я женат второй раз, – сообщил Мастерсон. – Первая жена погибла: лошадь ее сбросила. Она, вишь ты, была наездница. Скачки с препятствиями на лошадях-четырехлетках. До сих пор я храню в гардеробе ее экипировку, люблю, знаете, погладить бархат и вдохнуть запах, напоминающий о ней. Я просил свою нынешнюю жену нарядиться в эту жокейскую форму, но она жутко злобится. Тут все свои, так что можно сказать: я жалею, что снова женился. Первая жена была чудо. А эта… рот что варежка, иначе не скажешь.

– В каком смысле? – не поняла миссис Хеннесси. – У нее теплые мягкие губы?

– Ну да, конечно! – засмеялся Мастерсон и, переглянувшись с другими мужчинами, большим пальцем ткнул в ее сторону – дескать, вот вам еще одна такая. – Хайло разинет и орет. Я уж обещал призвать священника, ежели не угомонится.

– Надо же, как ей повезло с мужем. – Миссис Хеннесси повернулась к Чарльзу: – Кажется, я где-то читала, что и у вас это не первый брак, мистер Эвери?

– Да? Я не читал.

– Расскажи нам о себе, Сирил. – Уилберт блудливо подмигнул мне, и я заерзал на стуле. – Тебе нравится в школе? Ты прилежный ученик?

– Все хорошо, – ответил я.

– Какой твой любимый предмет?

– Наверное, история, – подумав, сказал я.

– А математика?

– Нет, она мне не особо дается.

– Я говорил, что у меня степень бакалавра по математике?

– Да, – хором ответили Чарльз, Мод, миссис Хеннесси, Тёрпин, Мастерсон и я.

– Я бы охотно тебе помог, – предложил Уилберт. – Несколько частных уроков будут очень полезны. Загляни ко мне вечерком, когда матушка уйдет играть в лото, и…

– Нет, шпасибо, – с полным ртом проговорил я, надеясь, что он от меня отстанет.

– У вас, говорят, чайная лавка, миссис Хеннесси? – неожиданно рявкнула Мод, и Мастерсон цапнул себя за грудь, словно его едва не хватил инфаркт. – Это верно?

– Не совсем. Я заведую парламентским буфетом.

– Как интересно. И давно вы там?

– С 1922 года, когда депутаты собрались на первое заседание в Ленстер-хаусе.

– Поразительно, – сказал Чарльз, и, похоже, заинтересованность его была искренней. – То есть вы стали свидетелем создания государства?

– Да, вроде как.

– Вот уж был день, а?

– Да уж. – Голос миссис Хеннесси чуть потеплел. – Все страшно волновались. Никогда не забуду, какое счастье нас охватило. Мистера Косгрейва приветствовали все фракции, когда он впервые поднялся на трибуну как председатель исполнительного совета.

– Господи, это ж было тридцать лет назад, – покачал головой Тёрпин. – Сейчас-то вам сколько? Поди, маленько постарели?

– Мне шестьдесят четыре, мистер Тёрпин, – вежливо ответила буфетчица. – Спасибо, что спросили.

– Ну где-то так я и думал, – покивал докер. – Выглядите на свой возраст. Вон щеки-то обвисли и мешки под глазами, потому как жидкость не выходит из организма. И вены вон на икрах вздулись – еще бы, целыми днями на ногах в своем буфете. Вы только не обижайтесь.

– Как я могу обижаться на столь тактичного человека? – усмехнулась миссис Хеннесси.

– Какая у вас интересная работа, – сказал Чарльз. – Ежедневно вращаетесь среди важных персон. Наверное, вы в курсе многих секретов?

– Даже если так, неужели вы думаете, я их раскрою? Будь я столь неосмотрительна, мистер Эвери, я бы не удержалась в своей должности тридцать лет.

– Однако я слышал, вскоре вы собираетесь на покой? И не надо этого официоза, я просил называть меня Чарльз.

– Да, в конце года я ухожу на пенсию. – Миссис Хеннесси сощурилась: – Интересно, как вы об этом узнали?

– Будь и я неосмотрителен, я бы не отгрохал такой дом, – подмигнул ей Чарльз. – Скажем так: птичка напела. Как дела с пенсионными накоплениями? Надеюсь, вы и тут проявили осмотрительность? Впереди у вас еще много лет, которые лучше прожить в достатке.

– Уверяю вас, я была благоразумна, – холодно ответила миссис Хеннесси.

– Рад слышать. В старости деньги важны. Поди знай, когда тебя подкараулит болезнь. Все эти больницы – сущий кошмар. Если что, не стесняйтесь обратиться ко мне за советом.

– Наверное, сперва мы дождемся окончания суда. А уж тогда я подумаю о ваших финансовых консультациях.

– Ты тоже хочешь стать банкиром, Сирил? – спросил Мастерсон. – Как папа?

Я посмотрел на Чарльза, ожидая уведомления, что я всего-навсего приемыш, но тот лишь ковырнул еду в тарелке и глазами подал мне знак: отвечай.

– Наверное, нет. – Я уставился в тарелку и под столом убрал ногу, к которой придвинулся ботинок Уилберта. – Я еще не думал об этом. Мне только семь лет.

– Чудесный возраст, – сказал Уилберт. – От шести до десяти мальчишки просто прелесть.

– До чего ж он у вас славный парнишка, – обратился Тёрпин к Мод. – Вылитый вы.

– Ничего подобного, – резонно заметила Мод.

– Да нет, ваша копия, – наседал Тёрпин. – Ваши глаза. Ваш нос. Просто мамин сын.

– Вы очень наблюдательны, мистер Тёрпин. – Мод закурила новую сигарету, хотя пепельница уже была полна до краев. – Такой присяжный несомненно полезен судебной системе.

– Может, вы не знаете, – Чарльз обвел взглядом гостей, – но моя дорогая женушка – одна из крупнейших ирландских писательниц.

– Пожалуйста, не надо, милый, – отмахнулась Мод и окутала стол облаком дыма, от которого миссис Хеннесси закашлялась.

– Прости, любимая, но я должен об этом сказать. Я так тобой горжусь. Сколько романов ты написала, дорогая?

Повисла долгая пауза. Я начал мысленно отсчитывать секунды, и на двадцать второй Мод наконец ответила:

– Шесть. Сейчас работаю над седьмым.

– Ничего, и то хорошо, – сказал Тёрпин. – Здорово, когда есть хобби. Моя жена, например, вяжет.

– А моя играет на аккордеоне, – пожаловался Мастерсон. – Шум на весь дом. А вот первая жена в седле сидела, как Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Все говорили, они прям на одно лицо.

– Когда-нибудь и вы попадете на кухонное полотенце, – пообещал Тёрпин.

– Куда? – нахмурилась Мод.

– Ну есть такие, знаете, полотенца для туристов. С портретами ирландских писателей.

– Этого не будет, – сказала Мод. – На тех полотенцах помещают только мужские портреты. Женщинам оставляют право вытирать посуду.

– А как звали ту писательницу, которая прикидывалась мужчиной? – спросил Тёрпин.

– Джордж Элиот. – Уилберт снял очки и носовым платком протер стекла.

– Да нет, то мужик, – сказал Мастерсон. – А была баба, выдававшая себя за мужика.

– Говорю же – Джордж Элиот.

– Где это видано, чтоб тетку звали Джорджем?

– Это псевдоним, – терпеливо разъяснил Уилберт, словно говорил с недалеким, но симпатичным учеником.

– А как ее настоящее имя?

Уилберт открыл рот, но не издал ни звука.

– Мэри Энн Эванс. – Миссис Хеннесси нарушила молчание, не успевшее стать неловким. – Знаете, миссис Эвери, один ваш роман я читала. Это вышло совершенно случайно и никак не связано с ситуацией вашего мужа. В прошлом году одна моя официантка подарила мне эту книгу на день рожденья.

– О господи! – Мод болезненно сморщилась. – И вы ее прочли? Зачем?

– Конечно, прочла. А что еще делать с книгой – использовать как поднос? По-моему, прекрасный роман.

– Какой именно?

– «Свойство света».

Мод скривилась и покачала головой:

– Надо было сжечь его еще в рукописи. Не знаю, чем я думала, когда его писала.

– А мне понравилось, – сказала миссис Хеннесси. – Но если автор говорит, что книга ужасная, надо, видимо, ему поверить. Наверное, я чего-то не поняла.

– Увольте официантку, которая поднесла вам такой подарок. У нее явно плохой вкус.

– О нет, она – моя правая рука. Надежная помощница. Мы вместе уже семь лет. И она станет заведовать буфетом, когда я, как верно заметил мистер Эвери, в конце года уйду на покой.

– По мне, так лучше буфет, чем библиотека, – сказала Мод. – Послушайте, мы весь вечер будем вести светские разговоры или все же перейдем к сути дела?

Все недоуменно воззрились на нее, а Чарльз так просто вылупился, умоляя не разрушить его план опрометчивым высказыванием.

– А в чем, собственно, суть дела? – спросил Уилберт.

Мод отложила сигарету, хотя еще не приготовила следующую, хорошенько отхлебнула из бокала, оглядела гостей, и на лицо ее опустилась невыразимая печаль.

– Я знаю, что не должна этого говорить… – начала она тоном, какого прежде я не слышал, – когда мы так славно ужинаем и ведем потрясающе интересную беседу, но я не могу молчать. Я скажу! Я хочу, чтобы вы, дама и господа присяжные, знали: мой муж Чарльз абсолютно ни в чем не виновен…

– Мод, дорогая… – вклинился Чарльз, но она жестом его остановила:

– Нет, Чарльз, я скажу. Если по неправедному обвинению мужа моего признают виновным и отправят в тюрьму, что будет с нами? Всякий день и каждое мгновенье нашей жизни наполнены взаимной любовью, а что до нашего сына, нашего бедняжки Сирила…

Я сглотнул, всей душой желая, чтобы меня не втягивали в эту историю.

– Каждый вечер несчастный ребенок забирается в нашу постель и безутешно плачет над горькой судьбой, грозящей его любимому папочке. Уже дважды он обгадился, но мы его не браним, хотя чистка простыней стоит бешеных денег. Мое материнское сердце разрывается при виде страданий нашего крохи. Вдобавок малыш серьезно болен.

Все головы повернулись ко мне, а у меня глаза полезли на лоб. Я болен? Вот уж ни сном ни духом… Да, есть легкий насморк, но не сказать, что он меня подкосил.

– Я понимаю, кому какое дело, у всех свои заботы, – продолжила Мод, – но меня поражает, что больное раком дитя переносит свой недуг так мужественно и безропотно, ибо на семью его обрушились невзгоды.

– Боже мой! – ахнула миссис Хеннесси.

– Неужто рак? – Тёрпин посмотрел на меня восхищенно.

– Ого! – Уилберт откинулся на стуле, словно боясь заразиться.

– Последняя, к несчастью, стадия, – сказала Мод. – Дай бог, чтоб мальчик дотянул до Рождества. Но я смотрю правде в глаза и думаю, что он уйдет к Хеллоуину. Если Сирил умрет, не простившись с любимым отцом, а я лишусь двух самых дорогих на свете людей и останусь одна в огромном доме… – Она качнула головой, и по щекам ее побежали слезы, торя дорожки в макияже. Левая рука мелко затряслась – наверное, оттого что не привыкла так долго обходиться без сигареты между средним и указательным пальцами. – Я уже знаю, что сделаю, – чуть слышно промолвила Мод. – Вслух не скажу, ибо поступок этот – смертный грех, но для меня иного выхода не останется.

Пала мертвая тишина. Чарльз – любящий семьянин, Мод готовится к самоубийству, я доживаю последние дни. Все это для меня стало новостью. На секунду я испугался, что и впрямь болен, но потом вспомнил: меня уже давно не водили к врачу, а такой жуткий диагноз вряд ли поставишь, хотя бы не измерив температуру и давление.

– Никого нельзя оставлять в полном одиночестве, – сказал Тёрпин.

– В тяжелую годину человек должен быть со своей семьей, – поддержал Мастерсон.

– Хочешь, обнимемся, Сирил? – предложил Уилберт.

– Рак чего у тебя? – спросила миссис Хеннесси. – На вид ты просто пышешь здоровьем.

Я старался придумать ответ. Из разговоров взрослых о раке я знал только одно: он означает неминуемую смерть для друзей и врагов одинаково. Я ломал голову: рак чего у меня? Ногтей? Ресниц? Ступней? А такой бывает? Или присвоить себе недавнюю хворь Мод и объявить, что страдаю раком слухового канала? К счастью, я не успел выбрать пораженную опухолью часть тела, ибо звякнул дверной звонок и Бренда прошаркала в прихожую, откуда тотчас раздался рев, а следом голос домработницы, пытавшейся кого-то не пустить в гостиную. Однако дверь распахнулась, и на пороге возник всклокоченный, от злости багровый Макс Вудбид. Горящий яростью взгляд его обшарил едоков за столом и остановился на Чарльзе. Затем Макс молча подошел к нему, сдернул его со стула и угостил ударом в челюсть, которым мог бы гордиться и человек вдвое моложе. Даже во всей этой кутерьме я не удержался и глянул в прихожую – вдруг Джулиан пришел вместе с отцом? Но там стояла лишь Бренда, и она вроде как получала удовольствие, наблюдая за избиением Чарльза.

Остров Лесбос

– Из всех женщин Ирландии ты выбрал для случки жену человека, который пытался спасти тебя от тюрьмы, – после ухода гостей сказала Мод, прихлебывая виски.

Они с Чарльзом сидели в гостиной, а я подслушивал, затаившись на лестнице в вестибюле. Тон Мод являл собой ядовитую смесь гнева, недоумения и раздражения. Со своего наблюдательного поста я видел приемного отца, который осторожно ощупывал набрякавший синяк на скуле. Временами Чарльз, точно ящерица, высовывал язык, обследуя выбитый передний зуб и рассеченную губу, измазавшую кровью подбородок. Спасаясь от наплывавших волн табачного дыма, он отвернулся и, заметив меня, вяло пошевелил пальцами, как узник-пианист, которого заставляют по памяти сыграть самую мрачную сонату Шопена. Похоже, мое присутствие и фарс за ужином его не особо тревожили.

– Макс мог тебя спасти, – повысила голос Мод. – И что важнее, он мог спасти этот дом. Что теперь будет с нами?

– Беспокоиться не о чем, – сказал Чарльз. – Мой адвокат все уладит. Если не брать в расчет финальное зрелище, вечер, по-моему, удался.

– Значит, ты идиот.

– Не будем опускаться до оскорблений.

– Если мы потеряем дом…

– Этого не случится. Предоставь это Годфри, ладно? Ты еще не видела его в деле. Присяжные ловят каждое его слово.

– Он может к тебе резко перемениться, узнав, что ты соблазнил Элизабет Вудбид. Ведь они с Максом близкие друзья?

– Не смеши, Мод. Адвокат и поверенный друг к другу не питают ничего, кроме взаимной ненависти. А Элизабет никто не соблазнял. Если уж на то пошло, в нашей интрижке хищник она. Гналась за мной, как лев за антилопой.

– Верится с трудом.

– Я интересный, влиятельный мужчина, имеющий заслуженную репутацию превосходного любовника. Женщинам это нравится.

– Твои познания о женщинах, записанные крупными буквами, уместятся на обороте почтовой марки, и еще останется место для «Отче наш», – сказала Мод. – Неужели все твои интрижки и романы, все твои девки, подруги и жены так ничему тебя и не научили?

– А чему там учиться? – Видимо, Чарльз хотел позлить жену за то, что охаяла его мужественность. – Не такие уж вы сложные создания. Как, скажем, дельфины. Или сенбернары.

– Господи, ты невыносим.

– Однако ты вышла за меня и долгие годы была мне надежным спутником и товарищем. – В голосе Чарльза проскользнуло раздражение. Обычно он, непоколебимо уверенный в своем превосходстве, смеялся над попытками его принизить, но не сегодня. Наверное, и сам побаивался того, что его ожидало. – Именно из-за качеств, которые сейчас называешь невыносимыми, ты прожила со мной десять лет.

– Наверняка Макс уже у Годфри и все ему рассказал. – Мод предпочла не услышать последнюю реплику мужа. – И если тот женат, он, конечно, примет сторону Макса.

– Годфри не женат, – покачал головой Чарльз. – Он другого складу.

– В смысле?

– Ну из этих, понятно? Он голубой. Педик. Однако в своем деле собаку съел. Некоторые считают, из этой братии получаются только парикмахеры и флористы, но я еще не встречал такого целеустремленного и въедливого адвоката, как Годфри. Он почти никогда не проигрывает, вот потому-то я его и нанял.

Мод долго молчала и наконец спросила:

– Кто-нибудь знает?

– О чем?

– О Годфри. Что он из голубой дивизии.

– Среди законников это не секрет. Тут уж ничего не поделаешь. Однако за это предусмотрена уголовная ответственность.

– Мерзость, – сказала Мод.

– Что – мерзость?

– Да вот это самое.

– Не будь такой ханжой, – засмеялся Чарльз.

– Отличать естественное от извращения не ханжество.

– Естественное? Не ты ли рассказывала, что однажды тебя потянуло к девушке из вашего литературного кружка?

– Глупости, – сказала Мод. – Не выдумывай.

– Ничего я не выдумываю. Помню прекрасно. Ты рассказала свой сон: как будто вы устроили пикник на берегу реки, пригрело солнышко, девица предложила искупаться, и потом вы голые рядышком лежали на траве, ты потянулась к ней и…

– Заткнись, Чарльз! – рявкнула Мод.

– Сапфическая любовь! – заржал Чарльз.

– Полный вздор!

– Путешествие по водам на остров Лесбос.

– Ты все выдумал! – заорала Мод.

– Ничуть. И ты это отлично знаешь.

– Мало ли что приснится? Это все сплошная чепуха.

– Или исполненная мечта. Подсознательное воплощение наших истинных желаний.

– Только дурак такое скажет.

– Это не я сказал. Зигмунд Фрейд.

– Еще он сказал, что ирландцы – нация, к которой бесполезно применять психоанализ. Так что не пытайся вскрыть мои потаенные желания. Не получится. Лучше скажи, что ты собираешься делать?

– Абсолютно ничего, дорогая. Ты же не станешь винить меня в том, что я всего лишь искал плотских утех на стороне, правда? Сама ты не проявляла к ним большого интереса с нашей первой встречи в «Грешеме».

– Если и так, это, наверное, потому, что я слишком хорошо тебя знаю. Ты всегда был склонен ко всяким ненормальным выкрутасам в постели. Чего стоит одна твоя идея касательно покрышек и садового шланга. До сих пор как вспомню, так вздрогну.

– Но ты даже не попробовала, а вдруг понравилось бы? И потом, Макс слегка лицемерит, изображая дикую ярость. Как будто сам не изменяет жене! Да он еще хуже меня. Вся разница лишь в том, что его сжирает ревность, а мне это чувство незнакомо. Выходит, сам он имеет право засадить кому угодно, но не дай бог, чтобы Элизабет чуть-чуть развлеклась.

– Речь не о том, она – моя подруга.

– Не смеши, дорогая. У тебя вообще нет подруг.

– Ладно, знакомая.

– Ну что ты, ей-богу, переживаешь из-за ерунды? Завтра Макс проснется и поймет, что вел себя как осел. И с утра пораньше примчится с извинениями.

– Если на это рассчитываешь, ты дурак еще больший, чем я думала.

Мне надоело слушать их перепалку, и я поднялся в свою комнату. В ванной я встал перед зеркалом и, посветив фонариком в рот, удостоверился, что у меня нет никакого рака. Рот как рот.

Оставалось загадкой, как присяжные откликнутся на сцену, разыгравшуюся на их глазах. Едва началась потасовка, Тёрпин и Мастерсон вскочили и, точно дети, взбудораженные стычкой одноклассников, стали подбадривать драчунов, подавая советы, как ловчее одолеть соперника. Уилберт снял очки и предпринял вялую попытку разнять дерущихся, но, получив по носу, расплакался и сел в уголке, утирая кровь и причитая, как, мол, в таком виде он предстанет перед матушкой. Миссис Хеннесси встала из-за стола и с молчаливым достоинством покинула комнату. Я бросился следом, полагая, что она хочет вызвать полицию, но буфетчица сняла с вешалки пальто и шляпку и шагнула к двери. Оглянувшись, она заметила меня.

– Жаль, что ты видишь подобные сцены, Сирил, – огорченно сказала миссис Хеннесси. Из гостиной доносились шум падающих стульев и крики Мод, умолявшей не повредить узорчатую папиросницу, доставленную из самого Санкт-Петербурга. – Безобразие, когда взрослые люди так себя ведут перед ребенком.

– Чарльза посадят? – спросил я.

Миссис Хеннесси посмотрела на дверь гостиной, удостоверяясь, что рукопашная не переберется в вестибюль.

– Это еще не решено. – Она присела на корточки передо мной и взъерошила мне волосы, как часто делают взрослые. – В жюри нас двенадцать человек. Мы должны выслушать все показания, прежде чем вынесем вердикт. Диву даюсь, зачем мистер Вудбид устроил этот хитроумный трюк с ужином. Мало мне этих остолопов в суде, так еще трапезничать с ними. Я-то пришла лишь потому, что Вудбид намекнул… Ладно, неважно. Вряд ли он исполнит свою угрозу. Надо было послать его подальше – делай что хочешь… Ну, малыш, иди спать. – Миссис Хеннесси задумчиво улыбнулась: – Странно, кого-то ты мне напоминаешь, вот только не пойму кого. – Еще секунду-другую она меня разглядывала, потом тряхнула головой: – Нет, показалось. Ладно, ухожу. Завтра в девять надо быть в суде. Спокойной ночи, Сирил.

Миссис Хеннесси пожала мне руку, вложила шестипенсовик в мою ладонь и вышла во тьму Дартмут-сквер, где, на ее счастье, проезжало такси. Она села в машину и скрылась в ночи, а я огляделся и подумал: если вдруг я исчезну, кто-нибудь это заметит?

Налоговый инспектор

Последующие дни были наполнены лихорадочной суетой, а дело двигалось к финалу, по всей видимости, неизбежному. С оптимизмом писателя, работающего над шестым томом собрания своих сочинений, которые, похоже, никто не читает, мой приемный отец верил, что их дружба с Максом Вудбидом переживет возникшее маленькое недоразумение, однако он сильно ошибался, ибо через какое-то время Макс отомстил, и его молниеносный удар пришелся точно в цель. Пока же он продолжал выступать в роли поверенного Чарльза, хоть ясно дал понять: до окончания суда он будет себя вести как профессионал, но затем порывает всякие отношения со своим клиентом.

В последний день слушаний мы с Мод приехали на оглашение приговора. Впервые оказавшись в здании Четырех судов, я был заворожен и слегка напуган величавостью Круглого фойе, где родственники потерпевших и преступников выглядели странной смесью жертв и злодеев, где туда-сюда сновали обремененные портфелями адвокаты в черных мантиях и белых париках, а следом поспешали их деловитые помощники. Моя приемная мать сочилась злобой, ибо в эти дни дело Чарльза освещалось так широко, что ее последний роман «Среди ангелов» пробился на витрину книжного магазина на Доусон-стрит, хотя прежде подобная участь не грозила ни одному из ее творений. Новость эта, принесенная Брендой, которая накануне ходила в город за провизией, взбаламутила Мод, ее просто колотило, когда, бледная от унижения и ярости, она загасила сигарету в сваренном в мешочек яйце.

– Какая пошлость, – сказала она. – Популярность. Читатели. Невыносимо. Так и знала, что в конце концов Чарльз все изгадит.

Однако самый неприятный сюрприз был еще впереди: едва мы уселись в зале, как с задних рядов к нам приблизилась дама с той самой книгой в руках и нависла над нашей скамьей, нетерпеливо ожидая, когда на нее обратят внимание.

– Что вам угодно? – спросила Мод с теплотой Лиззи Борден, заглянувшей в спальню родителей пожелать им спокойной ночи[8]Лиззи Борден (1860–1927) стала известна благодаря судебному процессу, она обвинялась в убийстве отца и мачехи, но была оправдана из-за недостатка доказательств..

– Вы же Мод Эвери, точно?

У этой дамы лет шестидесяти с лишним волосы были того голубого оттенка, какой в природе не встречается. Будь я постарше, я бы распознал в ней судебного завсегдатая, который приходит на слушания ради бесплатного развлечения в тепле, знает по именам адвокатов, судей и приставов и, наверное, лучше их разбирается в законах.

– Да, – сказала Мод.

– Я очень надеялась, что сегодня вас увижу. – Дама исступленно ухмыльнулась. – Все эти дни я вас выглядывала, но вы не приходили. Наверное, сочиняли, да? А где вы черпаете свои идеи? У вас такое богатое воображение! Вы пишете от руки или на машинке? У меня есть одна история на миллион фунтов, да вот не хватает таланта ее записать. Давайте я вам все расскажу, и вы превратите ее в бестселлер. Дело, конечно, происходит в былые времена. Все обожают рассказы о старых деньках. И там фигурирует собачка. Она, бедняжка, помрет.

– Не могли бы вы оставить меня в покое? – еле сдерживаясь, сказала Мод.

Ухмылка дамы слегка увяла.

– Я понимаю, вы очень расстроены. Тревожитесь за мужа. Я не пропустила ни одного заседания и скажу, что тревога ваша обоснованна. Дело швах. И все же, какой он красавец, правда? Подпишите-ка мне книгу, и я от вас отстану. Вот ручка. Напишете так: Мэри-Энн. Удачи в операции по удалению варикозных вен, с огромной любовью, дальше подпись и число.

Мод уставилась на книгу как на доселе невиданную мерзость. Казалось, сейчас она выхватит ее из рук дамы и куда-нибудь зашвырнет, но тут пристав открыл боковые двери, впуская в зал присяжных и судебных секретарей, и Мод отмахнулась от поклонницы, словно турист на Трафальгарской площади, шугающий наглых голубей.

Чарльз занял место на скамье подсудимых, и я впервые увидел, что он неподдельно встревожен. Наверное, он не верил, что все зайдет так далеко, однако вот – зашло, и теперь его судьба в руках двенадцати абсолютных незнакомцев, ни один из которых, как он считал, не вправе его судить.

Во втором ряду присяжных я разглядел Тёрпина в том же костюме, который был на нем в вечер ужина. Когда наши взгляды встретились, он вспыхнул и отвернулся, что я счел плохим знаком. Сидевший рядом с ним Мастерсон боксировал с воображаемым противником. В первом ряду расположился Уилберт, чрезвычайно недовольный тем, что не его назначили старшиной присяжных, хотя ради этого он наверняка принес свой диплом бакалавра по математике. Однако степень не помогла, должность эта вообще досталась женщине, и когда пристав попросил ее огласить вердикт, Уилберт скривился, будто проглотил осу.

Миссис Хеннесси встала, и я поймал себя на том, что сам не знаю, какое решение хотел бы услышать. Наверное, всякий другой мальчик на моем месте молился бы за отца, ибо тюремный срок означал распад семьи, что в дремучее время начала пятидесятых считалось позором. «Что будет со мной и Мод, если мы останемся одни?» – спрашивал я себя. Как мне с таким скандальным шлейфом ходить в школу? Но, странное дело, я чувствовал, что в общем-то мне безразлично, как оно все обернется. Закуривая очередную сигарету, Мод громко чиркнула спичкой, и звук этот, нарушивший мертвую тишину зала, вызвал неодобрительные взоры всех присутствующих, включая Чарльза. Ничуть не смутившись, моя приемная мать демонстративно затянулась, выпустила клуб дыма в потолок, а затем, стукнув указательным пальцем по сигарете, стряхнула пепел на пол. На лице Чарльза мелькнула улыбка, а взгляд полыхнул восхищенным обожанием, которое, видимо, и объясняло, почему два столь непохожих человека так долго жили вместе. А за секунду до вынесения вердикта «виновен» Мод, кажется, подмигнула мужу. Не кажется. Подмигнула.

А что Макс Вудбид? Заулыбался, услышав решение присяжных? Я видел его со спины, но заметил, как он нагнулся к бумагам и прикрыл рукой рот, то ли скрывая радость, то ли ощупывая зубы, расшатавшиеся после недавнего кулачного боя.

Галерка для прессы мгновенно опустела, ибо корреспонденты кинулись к телефонным будкам, часовыми стоявшим на набережных, сообщить своим редакторам об исходе дела. Судья пояснил, что в скором времени Чарльз будет заключен под стражу, и тогда мой приемный отец, вскочив на ноги, надменно испросил разрешения обратиться к суду.

– Если вам угодно, – со вздохом сказал судья.

– Нельзя ли начать отбытие наказания уже сегодня? – спросил Чарльз. – Как только я покину скамью подсудимых.

– Но я еще не определил срок вашего заключения, – возразил судья. – До вынесения приговора вы под подпиской о невыезде. Пару недель можете побыть дома, мистер Эвери, и привести в порядок свои дела.

– Из-за моих-то дел и заварилась вся эта каша, ваша честь. Пожалуй, я от них передохну. Если все равно сидеть, я бы прямо сейчас и начал, – сказал Чарльз, до конца оставаясь прагматиком. – Раньше сядешь – раньше выйдешь, ведь так?

– Да, наверное.

– Вот и отлично. Если вам все равно, сегодня же и начну отсидку.

Судья что-то черкнул в блокноте и посмотрел на Годфри, отцова адвоката, но тот лишь пожал плечами: никаких возражений, желание клиента – закон.

– Еще что-нибудь скажете, прежде чем вас возьмут под стражу? – спросил судья.

– Только одно: я смиренно принимаю решение суда и безропотно отбуду свой срок, – сказал Чарльз. – К счастью, у меня нет детей, которые стали бы свидетелями моего унижения. Хоть в этом бог миловал.

Заявление это озадачило по крайней мере четырех присяжных, а я изумленно закатил глаза.

На выходе из зала нас поджидала изголодавшаяся свора журналистов и фоторепортеров. Игнорируя вопросы и вспышки камер, Мод, даже не прибегнув к дымовой завесе, целеустремленно пошла вперед, а я изо всех сил старался не отстать, прекрасно сознавая, что стоит споткнуться, и толпа газетчиков меня растопчет.

– Вот он! – вдруг гаркнула Мод, и эхо ее возгласа облетело все здание суда, а сама она встала как вкопанная, вынудив притормозить и репортерскую братию. Как и в случае с чирканьем спичкой в зале суда, все головы повернулись к ней. – Каков наглец!

Проследив за ее взглядом, я увидел средних лет человека в темном костюме и весьма невыразительной наружности, которую вовсе не красили усики а-ля Гитлер; он принимал поздравления от группы похоже одетых мужчин.

– Кто это? – спросил я. – Вы его знаете?

– Налоговый инспектор, – процедила Мод, шаря рукой в сумке.

Чиновник обернулся, и в глазах его мелькнул страх. Возможно, он подумал, что сейчас Мод достанет пистолет и пристрелит его, и раскаялся, что посвятил жизнь выявлению и пресечению махинаций в банковской сфере, хотя с юных лет мечтал о сцене. А может, ни сном ни духом не ведал, кто она такая. Как бы то ни было, он не проронил ни слова, когда Мод, от злости багровая, встала перед ним, но, конечно, растерялся, когда она сунула ему в лицо экземпляр «Среди ангелов», а затем огрела книгой по голове.

– Вы довольны? – взревела Мод. – Гордитесь собой? Это вы сделали меня популярной, черт бы вас побрал!