Онлайн чтение книги Незримые фурии сердца The Heart's Invisible Furies
1959. Тайна исповеди

Новый сосед по комнате

Пройдет целых семь лет, прежде чем я опять свижусь с Джулианом Вудбидом, но все эти годы он обитал в моих мыслях этаким мифологическим персонажем, который однажды вошел в мою жизнь, вселил в меня уверенность, очаровал и тотчас скрылся. По утрам просыпаясь, я думал о том, что и он, наверное, уже пробудился и рука его тоже скользнула в пижамные штаны, дабы взбодрить водопад неизбывного наслаждения, которое обещала набухавшая юность. Он возникал в моих мыслях и днем, представая моим умным и самоуверенным двойником, лучше меня знавшим, как надо бы поступить, что, когда и как сказать. Хотя мы виделись всего дважды и оба раза накоротке, я не задавался вопросом, почему он стал для меня так важен. По молодости я еще не мог распознать природу своей очарованности и считал ее этаким обожествлением героя, встречающимся в книгах и свойственным тихоням вроде меня, которые слишком много времени проводят в одиночестве и чувствуют себя неуютно в компании сверстников. Вот потому-то наша новая встреча меня в равной мере обрадовала и взволновала, и я твердо решил, что мы должны стать настоящими друзьями. Конечно, я думать не думал, что к концу года Джулиан прославится на всю страну, но разве кто-нибудь мог предвидеть столь неожиданный оборот событий? В 1959-м бесчинства и политические беспорядки не особо занимали умы четырнадцатилетних подростков; нас, как и прежние поколения юнцов, больше заботило, когда же наступит время следующей кормежки, как упрочить свое положение среди одноклассников и скоро ли настанет блаженный миг, о котором мы собственноручно мечтали по нескольку раз на дню.

Годом ранее я стал пансионером Бельведер-колледжа, который, как ни странно, не вызвал ожидаемого отвращения. Тревога, пометившая мое детство, помаленьку улеглась, и я, хоть не стал компанейским парнем, безбоязненно вышагивал по шумным коридорам, не опасаясь нападок и оскорблений. Я был в той счастливой когорте ребят, которые предоставлены сами себе; они не кумиры и не изгои, к ним никто не набивается в друзья, но и не задирает.

В наших спальнях, которые мы называли «спарками», стояли две кровати, большой шкаф и комод. В первый год обучения я соседствовал с Деннисом Кейном, чей отец был редчайшей личностью пятидесятых годов: критик Римско-католической церкви, он писал пламенные статьи в газетах, а азартные продюсеры национального радио регулярно выделяли ему эфирное время. О нем (приятеле бывшего министра здравоохранения Ноэля Брауна, чей проект «Мать и дитя» отправил в отставку правительство, ибо архиепископ Дублинский Маккуэйд уразумел, что в случае его реализации ирландская женщина получит право на собственное мнение, не согласованное с мужниным) говорили, что он поставил своей задачей избавить светское тело общества от церковного яда, и потому карикатуры прокатолических газет, наплевав на логику и библейские ассоциации, изображали его в виде змея. Денниса, который поступил в колледж еще до того, как иезуиты сообразили, чей он сын, абсолютно бездоказательно обвинили в шпаргалках на экзамене и после допроса, превратившегося в фарс, вышвырнули в дикую глушь надконфессионального образования.

Все, конечно, понимали, что история эта подстроена, что священники, действуя по приказу своего начальства, продемонстрировали Кейну-отцу, как оно оборачивается для тех, кто идет против церковной власти. Деннис отстаивал свою невиновность, однако не сильно возражал против обвинительного вердикта, означавшего, что он навеки вырвется из нежных объятий Бельведера. И он исчез, даже не попрощавшись.

А потом появился Джулиан.

Прошел слух о новом ученике, что было удивительно само по себе, ибо уже минула половина учебного года. Слух обрастал домыслами, что это сынок какой-то важной шишки, которого за вопиющий проступок тоже вышибли из прежней школы. Говорили о Майкле, сыне Чарли Чаплина, и о ком-то из детей Грегори Пека. Некоторое время главенствовала версия, что известный французский политик Жорж Помпиду выбрал Бельведер для своего приемного сына Алена, и в нее верили, поскольку староста шестого класса божился, будто слышал, как учителя географии и истории обсуждали организацию охраны знаменитого чада. И когда за день до прибытия нового питомца наш классный наставник отец Сквайрс объявил его имя, многие мои одноклассники были разочарованы абсолютно не звездной фамилией новичка.

– Вудбид? – переспросил Мэттью Уиллоуби, наглый капитан регбийной команды. – Он нашего поля ягода?

– То есть? – нахмурился отец Сквайрс. – Он человек, если ты об этом.

– В смысле, он не стипендиат? У нас уже двое таких.

– Вообще-то отец его – очень известный в стране адвокат и в прошлом сам выпускник Бельведера. Тем из вас, кто читает газеты, Макс Вудбид, возможно, знаком. В последние годы он защищал самых отъявленных злодеев, среди которых были и ваши отцы. Джулиана надлежит встретить вежливо и гостеприимно. Поселится он в комнате Сирила Эвери, поскольку там есть свободная койка, и, будем надеяться, ее новый обитатель не окажется столь порочным, как прежний.

Разумеется, я был осведомленнее моих одноклассников, но помалкивал о своих встречах с Максом Вудбидом. Мой интерес к Джулиану способствовал тому, что все эти семь лет я следил за карьерой и ростом известности его отца, достигшего такого положения, что он стал по карману только очень состоятельным клиентам. В газетах писали, что услуги его стоили за миллион фунтов – немыслимой по тем временам суммы. У него имелись загородный дом на полуострове Дингл и квартира в лондонском районе Найтсбридж, в которой жила его любовница, знаменитая актриса, но главной его обителью был дублинский дом на Дартмут-сквер, где он проживал с супругой Элизабет и детьми, Джулианом и Алисой, – тот самый дом, что некогда принадлежал Чарльзу и Мод, но через полгода после заключения моего приемного отца в тюрьму Маунтджой в отместку был куплен Максом. Так он представлял себе возмездие – поселиться в этом доме и превратить кабинет Чарльза в свою супружескую спальню. Интересно, думал я, занял ли Джулиан мою комнату на верхнем этаже? И если да, вспоминает ли он когда-нибудь нашу давнюю встречу?

Растущая публичность была еще одним свидетельством притязаний Макса на славу. Он регулярно выступал в печати и на радио, критикуя любое правительство, независимо от окраса, и ратуя за восстановление Ирландии в составе империи. Он захлебывался от любви к обожаемой им юной королеве и считал Гарольда Макмиллана[9]Гарольд Макмиллан (1894–1986) – английский аристократ, политик-консерватор, был премьер-министром Великобритании с 1957 по 1963. наилучшим политиком всех времен и народов. Он жаждал возврата поры англо-ирландской аристократии, когда на Килдар-стрит располагалась резиденция генерал-губернатора, а принц Филипп прогуливался в Феникс-парке и подстреливал всякого несчастного зверя, опрометчиво вставшего у него на пути, дабы потом его головой украсить стену Дома Фармли[10]Дом Фармли – резиденция премьер-министра Ирландии, в которой принимают высокопоставленных гостей.. Разумеется, антиреспубликанские взгляды Макса озлобили всю нацию, но прибавили расположения газет, которые публиковали любое его дикое высказывание, а затем отходили в сторонку и, радостно потирая руки, ждали волны беспорядков. Макс был живым воплощением принципа: неважно, любят тебя или ненавидят, главное – чтобы тебя знали, и тогда будешь жить припеваючи.

И вот после урока латыни я подошел к своей комнате, дверь которой была приоткрыта, а внутри кто-то шебаршил. Я понял, что Джулиан приехал, и от волнения меня даже слегка затошнило. Коридором я кинулся в душевую, где на стене висело большое, от пола до потолка, зеркало, помещенное там с явной целью напугать воспитанников после их утренних омовений, быстренько себя осмотрел, расчесал волосы и проверил, не застряло ли что-нибудь в зубах после обеда. Я ужасно хотел произвести хорошее впечатление, однако так нервничал, что вполне мог оконфузиться.

Я постучался, но никто мне не ответил, и тогда я вошел в комнату. Джулиан стоял возле бывшей кровати Денниса и перекладывал вещи из чемодана в нижний ящик комода. Обернувшись, он окинул меня равнодушным взглядом, и я тотчас его узнал, хоть мы так давно не виделись. Примерно моего роста, он выглядел мускулистее меня, непослушная светлая прядь все так же падала ему на лоб. Он был удивительно хорош собой: ярко-голубые глаза, чистая кожа, не обметанная угревой сыпью, как у большинства моих одноклассников.

– Привет. – Джулиан расправил куртку, аккуратно обмахнул ее одежной щеткой и лишь тогда повесил в шкаф. – Ты кто такой?

– Сирил Эвери. – Я протянул ему руку, и он, чуть помешкав, ее пожал. – Это моя комната. Вернее, наша с тобой. Раньше моим соседом был Деннис Кейн, но за жульничество на экзамене его исключили, хотя все знают, что он не жульничал. Теперь комната наша. Твоя и моя.

– Раз пришел к себе, зачем стучался?

– Чтоб тебя не испугать.

– Меня так просто не испугаешь. – Джулиан задвинул ящик комода и, смерив меня взглядом, выставил указательный палец, словно пистолет, нацеленный мне прямо в сердце. – У тебя на рубашке одна пуговица не застегнута.

Я скосил глаза вниз – точно, не застегнута, и планка рубашки раззявилась, точно клюв птенца, выставив на всеобщее обозрение мой бледный живот. Как же я это проглядел, столь рьяно готовясь к встрече?

– Извини. – Я поспешно застегнулся.

– Сирил Эвери. – Джулиан чуть нахмурился. – Имя как будто знакомое.

– Мы уже встречались.

– Когда?

– В детстве. В доме моего приемного отца на Дартмут-сквер.

– Так мы соседи, что ли? У моего отца тоже дом на Дартмут-сквер.

– Вообще-то мы говорим об одном доме. Твой отец купил его у моего отца.

– Ах вон как. – Джулиан, видно, что-то припомнил, потому что щелкнул пальцами и вновь пистолетом выставил указательный: – Твой отец сидел в тюрьме?

– Да. Но всего пару лет. Он уже на свободе.

– А где он сидел?

– В Джой.

– Здорово. Ты его там навещал?

– Нечасто. Он говорил, ребенку незачем все это видеть.

– Один раз я там был. Маленьким. Мой отец защищал человека, убившего жену. Там воняло…

– Уборной. Я помню. Ты уже рассказывал.

– Правда?

– Да.

– И ты это помнишь? Даже через столько лет?

– Но я же… – я почувствовал, что краснею, однако не хотел, чтобы мое восхищение им открылось так быстро, – и сам там побывал, у меня сложилось сходное впечатление.

– Великие умы и так далее. И что стало с твоим отцом, он эмигрировал?

– Нет, банк взял его обратно.

– Серьезно? – Джулиан расхохотался.

– Да. Он в полном порядке. Только должность его называется иначе. Раньше он был начальником отдела инвестиций и клиентских портфелей.

– А теперь?

– Начальник отдела клиентских инвестиций и портфелей.

– Надо же, какие в банке сердобольные люди. Видимо, для финансистов тюремный срок – что-то вроде знака почета.

Я заметил, что Джулиан обут в кеды, модную новинку для Ирландии.

– Отец привез из Лондона, – сказал он, перехватив мой взгляд. – Это уже вторая пара. Первая была шестого размера, а нога растет. Сейчас у меня восьмой размер.

– Смотри, чтоб священники не увидели, – предостерег я. – Они говорят, в кедах ходят только протестанты и социалисты. Отберут.

– Пусть попробуют, – усмехнулся Джулиан, однако стянул кеды, поочередно наступив носком одного на пятку другого, и ногой затолкнул их под кровать. – Ты, часом, не храпишь?

– По-моему, нет.

– Это хорошо. А я вот, говорят, храплю. Надеюсь, тебе это не помешает.

– Пустяки. Я сплю крепко. Ничего не услышу.

– Поглядим. Сестра говорит, как будто включили ревун.

Я улыбнулся, мне уже не терпелось, чтоб наступило время отбоя. Интересно, Джулиан переоденется в пижаму в туалете или прямо здесь? Наверное, здесь. По нему не скажешь, что он застенчив.

– Как оно тут вообще? – спросил Джулиан. – От скуки не сдохнешь?

– Да нет. Ребята нормальные, священники-то, конечно, злые…

– А чего ты хочешь? Ты встречал попа, который не желал бы показать тебе, где раки зимуют? Они же при этом кончают.

Я аж задохнулся в смятенном восторге.

– Вряд ли. До этого, наверное, не доходит. Просто их так учат в семинарии.

– Да все они сексуально озабоченные. Пойми, трахаться им нельзя, а у них стояк, вот они и лупят мальчишек. Для них это предел наслаждения. Дурь, конечно. Я вот тоже сексуально озабочен, но я же понимаю, что битьем детей проблему не решишь.

– А чем решишь? – спросил я.

– Чем, чем – траханьем. – Джулиан пожал плечами, словно это само собой разумелось.

– Ну да, – сказал я.

– А ты не замечал, что ли? Вот когда в следующий раз поп тебя взгреет, ты глянь на его сутану – у него ж торчит, как мачта. А потом он бежит к себе и дрочит, мечтая о мальчиках. Попы к вам в душевую заглядывают?

– Да. Проверяют, чтоб все мылись тщательно.

– Черта лысого. – Джулиан смотрел на меня как на несмышленыша. – Их интересует совсем другое. В прежней школе один поп, отец Креминс его звали, хотел меня поцеловать, так я врезал ему по роже. Сломал нос. Кровищи натекло! Но потом он молчал в тряпочку, иначе я бы все рассказал. Он говорил, что на дверь налетел.

– Мужские поцелуи! – Я нервно хохотнул, почесывая голову. – Вот уж не думал… надо же… зачем, когда есть…

– Что с тобой, Сирил? Весь покраснел, бормочешь чего-то.

– Похоже, я простыл, – сказал я, но тут, как назло, пустил петуха и оттого повторил нарочитым басом: – Простуда, похоже, начинается.

– Смотри меня не зарази. – Джулиан положил на тумбочку зубную щетку, полотенце для лица и роман Э. Форстера «Говардс Энд». – Терпеть не могу болеть.

Повисла долгая пауза, он как будто забыл обо мне.

– Где ты учился раньше? – наконец спросил я.

– В Блэкрок-колледже.

– Но твой отец, по-моему, закончил Бельведер?

– Верно. Он из тех выпускников, кто смакует воспоминания о былых победах на регбийном поле, однако помнит и все плохое, а потому не отдаст своего сына в ту же школу. Из Блэкрока он меня забрал после того, как мой учитель ирландского языка опубликовал в «Айриш таймс» стишок собственного сочинения, в котором подверг сомнению целомудрие принцессы Маргарет. Отец слышать не может худого слова о королевской семье. Хотя, говорят, принцесса Маргарет слаба на передок. Дескать, переспала с половиной лондонских мужиков и даже кое с кем из женщин. А что, очень может быть. Она телка видная. Не то что королева. Ты можешь представить, как ее величество насаживается на елдак принца Филиппа? Такое лишь в кошмарном сне привидится.

Подобная откровенность меня ошеломила, и я попытался вырулить на какую-нибудь безопасную тему:

– Я помню твоего отца. Однажды он ворвался на наш званый ужин и затеял драку с моим приемным отцом.

– Твой старик дал сдачи?

– Дал. Но безуспешно. Его отделали.

– Да уж, в молодости старина Макс был отменным бойцом, – гордо сказал Джулиан. – И сейчас навыков не утратил. Уж я-то знаю.

– А ты помнишь нашу встречу? – спросил я.

– Что-то такое маячит. Вроде как помню, но смутно.

– Моя комната была на последнем этаже.

– Сейчас это комната Алисы. Я туда не захожу. Там все провоняло духами.

– А ты где спишь? – Я слегка опечалился, что не он занял мою бывшую комнату. Хотелось, чтоб у нас было что-то общее.

– На третьем этаже. А что?

– Окно выходит на площадь или в сад за домом?

– На площадь.

– Это кабинет моей приемной матери. Чарльз занимал второй этаж, а Мод – третий.

– Точно! – просветлел Джулиан. – Мод Эвери – твоя мать, верно?

– Да. Только – приемная мать.

– Чего ты без конца это повторяешь?

– Так меня приучили. Я же не настоящий Эвери.

– Ерунда какая-то.

– Приемный отец велел не сбивать людей с толку.

– Значит, я сплю в комнате, где Мод Эвери написала все свои книги?

– Выходит, так, если окно смотрит на площадь.

– Ух ты! – Джулиан явно был впечатлен. – Ничего себе! Есть чем похвастать, а?

– Думаешь?

– Конечно! Рабочий кабинет Мод Эвери! Самой Мод Эвери! Отец твой, поди, как сыр в масле катается. Кажется, в прошлом году шесть ее книг одновременно вошли в десятку бестселлеров, да? Я читал, что такое случилось впервые.

– По-моему, даже семь книг, – сказал я. – Наверное, ты прав. На книгах жены Чарльз зарабатывает больше, чем в своем банке.

– А на сколько языков ее перевели?

– Не знаю. На многие. И число их все растет.

– Жаль, что она не дожила до своего настоящего успеха. Ей было бы приятно узнать, как сильно ее почитают. Многих творцов по достоинству оценили только после их смерти. Ты знаешь, что при жизни Ван Гог продал всего одну картину? Живого Германа Мелвилла никто знать не знал, его, так сказать, открыли, когда он уже сошел в могилу. Малый вовсю кормил червей, и только тогда кто-то удосужился приглядеться к «Моби Дику». Да, Мелвилл боготворил Натаниэля Готорна и вечно напрашивался к нему на чай, но кто сейчас назовет хоть один роман Готорна?

– «Алая буква», – сказал я.

– А, ну да. О бабешке, которая гуляла налево, пока муж был в море. Я не читал. Книжка грязная? Я обожаю грязные книги. Ты читал «Любовника леди Чаттерлей»? Отец купил роман в Англии, а я стащил из его библиотеки и прочел. Вот уж смак! Там есть классная сцена, когда…

– По-моему, Мод вовсе не искала славы, – перебил я. – Скорее всего, литературное признание ее бы ужаснуло.

– Почему? Зачем тогда писать, если тебя никто не читает?

– Подлинное произведение искусства ценно само по себе, ведь так?

– Не смеши. Это все равно как обладать прекрасным голосом, но петь только для глухих.

– Я думаю, она воспринимала искусство иначе, – сказал я. – Популярность ее не интересовала. Она не стремилась к тому, чтобы ее романы читали. Понимаешь, она любила язык. Слова. Наверное, по-настоящему счастлива она была, когда часами билась над каким-нибудь абзацем, пытаясь придать ему совершенную форму. А издавала свои книги лишь потому, что не хотела, чтобы столько трудов пропало зазря.

– Полная чушь. – Джулиан отмахнулся от моих слов как от чего-то абсолютно нестоящего. – Будь я писателем, я бы хотел, чтоб меня читали. А иначе счел бы себя неудачником.

– Не могу с тобой согласиться. – Я сам удивился, что противоречу ему, но хотел отстоять убеждения Мод. – По правде, литература – нечто большее, чем читательский успех.

– А ты их читал? Ну, романы твоей матери?

– Приемной матери. Нет, не читал. Пока что.

– Ни одного?

– Нет.

Джулиан рассмеялся и покачал головой:

– Ничего себе! Как-никак она твоя мать.

– Приемная.

– Чего ты заладил-то? Начни с «И жаворонком, вопреки судьбе…». Классная вещь. Или попробуй «Дополнение к завещанию Агнес Фонтен». Там есть обалденная сцена: две голые девушки купаются в озере, между ними такое чувственное напряжение, что ты, зуб даю, начнешь дергать своего дружка, еще не добравшись до конца главы. Я обожаю лесбиянок, а ты? Если б я был женщиной, я бы точно стал лесбиянкой. Говорят, в Лондоне их полно. И в Нью-Йорке. Вот вырасту, поеду туда, познакомлюсь с лесбиянками и попрошу показать, чего они делают. Как, по-твоему, у них это происходит? Я чего-то никак не соображу.

Меня чуть-чуть качало. Ответить я не мог, поскольку даже не знал, кто такие лесбиянки. Хоть и взбудораженный приездом Джулиана, я начал думать, что мы с ним, похоже, на совершенно разных уровнях сознания. Последняя книга, которую я прочел, была «Секретная семерка»[11]Серия детских детективов английской писательницы Энид Блайтон (1897–1968)..

– Ты по ней скучаешь? – Джулиан захлопнул пустой чемодан и затолкал его под кровать, где уже приютились кеды.

– Что, прости? – Я стряхнул задумчивость.

– Я спрашиваю о твоей матери. О приемной. Скучаешь по ней?

– Пожалуй, чуть-чуть, – сказал я. – Мы были не особо близки. Умерла она незадолго до освобождения Чарльза, то есть почти пять лет назад. Я не так часто ее вспоминаю.

– А что с твоей родной матерью?

– Я о ней ничего не знаю. Чарльз и Мод говорили, они понятия не имеют, кто она такая. Им меня принесла горбунья-монашка, когда мне было всего несколько дней от роду.

– А что ее сгубило? В смысле, Мод.

– Рак. Опухоль сперва была в слуховом канале, а потом захватила язык и горло. Мод дымила как паровоз. Вечно с сигаретой.

– Ну ясное дело… А ты куришь?

– Нет.

– Меня воротит от табака. Ты когда-нибудь целовал курящую девушку?

Я хотел ответить, но тут с ужасом почувствовал, что мой член откликнулся на столь откровенный разговор. Я скрестил руки внизу живота, надеясь скрыть, что сам уподобился сладострастному священнику.

– Нет, – выговорил я.

– Жуткая гадость, – скривился Джулиан. – Как будто облизал пепельницу. – Он помолчал, и взгляд его стал насмешливым. – А ты вообще целовался с девушкой?

– А то! – беспечно рассмеялся я, словно меня спросили, видел ли я море или летал ли самолетом. – Раз двадцать.

– Двадцать? – нахмурился Джулиан. – Это много. Я – всего три раза. Но зато одна позволила залезть к ней в лифчик. Двадцать, серьезно?

– Ну, может, поменьше. – Я отвел взгляд.

– Ты ни разу не целовался, да?

– Нет, целовался.

– Врешь. Ладно, ничего. Нам всего четырнадцать, у нас еще всё впереди. Я собираюсь жить долго и отодрать как можно больше девиц. Хочу умереть в сто пять лет, когда на мне будет скакать двадцатилетняя красотка. Да и кого тут целовать-то? Кругом одни парни. Уж я скорее поцелуюсь со своей бабушкой, которая девять лет назад померла. Слушай, не поможешь расставить учебники? Они вон в той коробке. Можно ставить к твоим или лучше на отдельную полку?

– Ставь к моим.

– Хорошо. – Джулиан опять смерил меня взглядом, и я подумал, что он нашел еще какой-нибудь недочет в моей одежде. – Знаешь, я, кажется, тебя припоминаю. Ты просил показать мою штуковину, да?

– Нет. – Я возмутился наговором, тем более что тогда инициатива исходила от него. – Ничего я не просил.

– Точно?

– Абсолютно. На кой мне сдалась твоя штуковина? У меня своя есть. Могу полюбоваться когда захочу.

– Я определенно помню, что кто-то меня просил. По-моему, это был ты. В комнате, где сейчас живет Алиса.

– А вот и нет, – не сдавался я. – Твоя штуковина мне вовсе не интересна и никогда не интересовала.

– Ладно, поверю на слово. Но здорово, что она есть. Жду не дождусь, когда начну использовать ее по назначению, а ты? Чего так покраснел? Боишься девчонок, что ли?

– Вот еще, пусть они меня боятся. Потому что я буду… это… без конца их трахать. И дрючить.

– Молодец. Раз живем вместе, нам надо подружиться. Будем вдвоем выходить на охоту. Ты, в общем-то, недурен собой. Отыщем девиц, которых можно уговорить на это самое. А уж от меня-то все они без ума.

Депутат от дублинского Центрального округа

Учителя тоже были без ума от него и на пасхальной наградной церемонии вручили ему золотую медаль «Самый успевающий ученик», что вызвало зубоскальство наших одноклассников, в отличие от меня не считавших его светом в окошке. Поскольку Джулиан пропустил первый семестр, оставалось загадкой, как он умудрился преуспеть в учебе, да еще прошел слух, будто Макс Вудбид одарил колледж стипендией на том условии, что отныне и впредь табель его сына будет сиять высшими баллами. Я-то радовался, ибо отличников поощряли экскурсией в ирландский парламент, и теперь Джулиан вошел в нашу группу медалистов, отличившихся в английском и ирландском, математике, истории и изобразительном искусстве.

Я получил награду за успехи в английском языке, присужденную мне за письменную работу «Семь шагов к самосовершенствованию». В этом сочинении я перечислил свои планы, которые, я знал, наверняка впечатлят священников, но которые вовсе не собирался претворять в жизнь (кроме последнего, для меня не составлявшего никакого труда). Вот какие это деяния:

1. Изучить жизнь святого Франциска Ксаверия и следовать примеру его христианского подвижничества.

2. Выявить одноклассников, не успевающих по предметам, которые мне даются легко, и предложить им свою помощь.

3. Овладеть музыкальным инструментом – предпочтительно фортепьяно, но никак не гитарой.

4. Прочитать романы Уолтера Мэккина.

5. Начать молиться за упокой души папы Пия XII.

6. Найти протестанта и разъяснить ему ложность его пути.

7. Изгнать все нечистые мысли, особенно те, что направлены на сокровенные места противоположного пола.

Меня радовала не столько медаль, сколько экскурсия, адрес которой ежегодно менялся. Скажем, прежде были такие увлекательные поездки, как в дублинский зоопарк, на полуостров Хоут-Хэд и пирс Дун-Лэаре[12]Хоут-Хэд – живописный полуостров к северу от Дублина с впечатляющими пейзажами; Дун-Лэаре – пригород Дублина со множеством достопримечательностей, среди самых популярных – маяк на восточном пирсе.. А нынче предстояло вообще нечто неслыханное – посещение городского центра, который, несмотря на его близость к школе, был, согласно «Памятке ученика», для нас недоступен. По выходным нас отпускали на побывку, вверяя попечению родителей, опекунов и священников, что ничуть не воодушевляло, однако нам категорически запрещалось появляться на О'Коннелл-стрит и Генри-стрит, рассадниках порока и греха, а также в окрестностях Графтон-стрит, обители художников, писателей и прочих извращенцев.

– Центр города я знаю хорошо, – сказал Джулиан во время нашей недолгой автобусной поездки от Парнелл-сквер до Килдар-стрит. – Иногда отец угощает нас с Алисой обедом в ресторане, но отказывается показать места, которые мне действительно интересны.

– Какие, например?

– Скажем, Харкорт-стрит, – уверенно ответил Джулиан. – Там-то девицы и ошиваются. Или ночные клубы на Лисон-стрит. Правда, они открыты только с вечера. Говорят, тамошние телки за коктейль «Снежок» дадут любому.

Я промолчал, глядя на афиши «Бен-Гура», зазывавшие в кинотеатр «Савой». Джулиан вскружил мне голову, однако его беспрестанные разговоры о женщинах досаждали. Наверное, любой четырнадцатилетний подросток помешан на сексе, но у Джулиана это переходило всякие границы; он беззастенчиво рассказывал, что именно сотворил бы с женщиной, согласившейся с ним переспать, и эти его фантазии меня одновременно будоражили и угнетали, поскольку я понимал, что ничего подобного он не захочет проделать со мной.

Копался ли я в своих чувствах к Джулиану? Пожалуй, нет. Если на то пошло, я намеренно не хотел в них разобраться. И потом, на дворе был 1959 год. Я почти ничего не знал о гомосексуализме, за исключением того, что в Ирландии это уголовное преступление, за которое можно схлопотать срок, если только ты не священник (этакий плюс профессии). Я сознавал, что втюрился в Джулиана, но не видел в том ничего дурного, полагая, что со временем это пройдет и мое внимание переключится на девушек. Наверное, у меня замедленное развитие, думал я. Осознание того, что в те времена считалось психическим расстройством, повергло бы меня в ужас.

– Кабинет министров! – Отец Сквайрс ликующе потер руки, когда наша группа высадилась на Килдар-стрит. Двое охранников безмолвно пропустили нас за ограду, едва увидели пасторский воротничок нашего вожака. – Представьте, ребята, сколько великих мужей входило в эти двери. Имон де Валера, Шон Лемасс, Шон Томас О'Келли[13]Шон Лемасс (1899–1971) – политик, премьер-министр Ирландии с 1959 по 1966 г.; Шон Томас О'Келли (1882–1966) – политик, президент Ирландии с 1946 по 1959 г., графиня Маркевич[14]Констанция Маркевич (1868–1927) – ирландская суфражистка, придерживалась социалистических взглядов, выступала за независимость Ирландии., которая вообще-то не муж, но не уступала им в широте души и отваге. О Майкле Коллинзе и синерубашечниках[15]Майкл Коллинз (1890–1922) – ирландский революционер, участвовал в Пасхальном восстании 1916 г., подписал англо-ирландский договор, давший Ирландии независимость и одновременно расколовший страну на Ирландию и Северную Ирландию и положивший начало гражданской войне, в которой Коллинз и погиб; «голубые рубашки» – члены ирландской фашистской организации АСА, носили униформу светло-синего цвета. мы умолчим. Если в здании нам встретятся ренегаты из «Сообщества кельтов», отведите от них взор, как от Медузы горгоны. Они из разряда никчемных англофилов, к которым так расположен твой батюшка, Джулиан Вудбид. Верно?

Все посмотрели на Джулиана, но он только пожал плечами. Разумеется, иезуиты были идеологическими противниками Макса Вудбида, когда дело касалось его еретического преклонения перед Британской империей и обожаемой им королевой Елизаветой II, но это не мешало им принимать его деньги.

– Возможно. – Обижаться на колкости священника Джулиан считал ниже своего достоинства. – Партийный лидер Джеймс Диллон[16]Джеймс Диллон (1902–1986) – лидер партии Финне Гэл на рубеже 1950–1960 гг. иногда заглядывает к нам на ужин, если вы об этом. Весьма приятный человек. Правда, несколько советов по личной гигиене ему не помешали бы.

Отец Сквайрс укоризненно покачал головой и первым вошел в вестибюль. Там нашу группу встретил пристав, который, расшаркавшись перед священником, провел нас по первому этажу парламента, а затем узкой лестницей сопроводил на украшенный колоннадой балкон для публики. Внизу зеленой подковой раскинулся зал заседаний – символ всего, за что столько лет боролся ирландский народ, – а на трибуне стоял сам великий Имон де Валера (казалось невероятным, что он существует во плоти, а не только на страницах газет и учебников истории) и говорил о чем-то касательно налогов и сельского хозяйства. Мы все как один мгновенно ощутили его величие. Ведь мы изучали его роль в Пасхальном восстании 1916 года, ведь мы знали, что три года спустя он собрал миллионы американских долларов на установление Ирландской Республики. И вот сейчас мы вживую видели легендарную личность, которая что-то бубнила по бумажке, словно не имела никакого отношения к грандиозным событиям прошлого.

– Тихо, мальчики. – взор отца Сквайрса горел обожанием. – Слушайте речь великого человека.

Я подчинился приказу, но очень скоро заскучал. Спору нет, де Валера – великий человек, но, похоже, не умеет вовремя остановиться. Перегнувшись через барьер, я оглядел полупустой зал и стал считать спящих депутатов. Вышло семнадцать. Потом я стал высматривать депутатов-женщин, но ни одной не увидел. Мэттью Уиллоуби, получивший награду по истории, деловито строчил в блокноте, записывая каждое слово оратора, отец Сквайрс не выказывал ни малейшего желания уйти. Меня стало смаривать, и очнулся я, когда Джулиан пихнул меня локтем.

– Чего? – Я подавил зевоту.

– Пошли прогуляемся? – Джулиан кивнул на дверь.

– Нам попадет.

– Ну и что? Подумаешь!

Я посмотрел на отца Сквайрса в первом ряду – он буквально полыхал республиканским рвением и вряд ли мог заметить нашу отлучку.

– Пошли, – сказал я.

Мы выскользнули в дверь, с независимым видом прошли мимо приставов, дежуривших у входа на балкон, спустились по лестнице и увидели еще одного охранника, который сидел на резном стуле (точной копии того, что некогда украшал вестибюль дома на Дартмут-сквер) и читал газету.

– Куда это вы, парни, намылились? – спросил он, не отрываясь от чтения. Ответ его явно не интересовал, но пост часового обязывал справиться.

– В туалет. – Джулиан схватился за ширинку слегка пританцовывая на месте.

– Прямо по коридору. – Охранник закатил глаза и махнул рукой, указывая направление.

Миновав туалеты, мы зашагали дальше, поглядывая на писанные маслом портреты неведомых нам государственных деятелей, которые со стен буравили нас взглядами, словно вмиг распознали двух озорников, вырвавшихся из-под пригляда взрослых и взбудораженных собственной юностью. Мы сами не знали, куда идем, просто было здорово оказаться на свободе и затеять приключение.

– У тебя деньги есть? – спросил Джулиан, когда коридор закончился и осматривать стало нечего.

– Немного есть. А что?

– Вон там буфет. Можем чего-нибудь выпить.

– Годится, – сказал я, и мы гордо вошли в буфет, словно имели полное право воспользоваться его услугами.

Неподалеку от дверей просторного зала (футов тридцати в ширину и вчетверо больше в длину) располагалась касса, за которой сидела женщина, пересчитывавшая чеки. К моему удивлению, по бокам кассы стояли две желтые телефонные будки, какие видишь на улицах. В одной разговаривал депутат, чью фотографию я не раз встречал в газетах, другая была пуста. За столиками, выстроенными в три длинных ряда, было полно свободных мест, однако посетители, точно мотыльки, летящие на свет лампы, кучковались возле начальства. Несколько молодых депутатов от партии «Солдаты судьбы» сидели прямо на полу и, усиленно притворяясь, будто в их положении нет ничего унизительного, дожидались, когда освободятся места рядом с парой министров.

Мы, конечно, прошли к свободному столику возле окна, за который и уселись с уверенностью наследников престола. Вскоре к нам подошла совсем молоденькая, чуть старше нас, официантка в тесной черной юбке и белой блузке с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, что тотчас приковало взгляд Джулиана. Спору нет, девица была хороша: светлые волосы до плеч, чистая белая кожа.

– Позвольте, я протру ваш столик. – Официантка прошлась влажной тряпкой по столешнице, окинув нас быстрым взглядом, который чуть задержался на Джулиане.

Я даже позавидовал, что она может вот так вот запросто любоваться его красотой. Пока девушка собирала салфетки, оставленные другими посетителями, Джулиан вытянул шею, стараясь как можно глубже заглянуть в ее блузку, дабы накрепко запечатлеть, а позже насладиться каждым квадратным дюймом ее груди.

– Что вам принести? – спросила официантка, наконец-то выпрямившись.

– Две пинты «Гиннесса», – небрежно заказал Джулиан. – И не осталось ли орехового торта, что был у вас в прошлый вторник?

В глазах девушки запрыгали искры веселья, смешанного с симпатией. Безусый юнец держался с такой взрослой уверенностью, что она не решилась с ходу его осадить.

– Ореховый закончился, – сказала официантка. – Все прямо накинулись на него. Но еще есть немного миндального, если угодно.

– Ой, нет, – покачал головой Джулиан, – от миндаля меня жутко пучит. Позже у меня встреча с избирателями, и я ни в коем разе не хочу оглушить их отрыжкой. А то они больше не проголосуют за меня, и я лишусь работы. Придется опять учительствовать. Кстати, как тебя зовут, милая? – спросил он, а я, перебирая пальцами, взмолился, чтобы нам принесли чаю и оставили в покое. – Что-то раньше я тебя здесь не видел.

– Бриджит, – сказала девушка. – Я новенькая.

– Сколько ты тут?

– Сегодня четвертый день.

– Девственная официантка, – ухмыльнулся Джулиан, и я на него покосился, смущенный выбором прилагательного, но Бриджит его заигрывание, похоже, нравилось, и сама она за словом в карман не лезла:

– Это как сказать. Елизавету I называли королевой-девственницей, а она путалась с кем ни попадя. Я видела фильм с Бетт Дейвис в главной роли.

– Нет, я поклонник Риты Хейворт, – заявил Джулиан. – Ты смотрела «Гильду»? В кино ходишь часто?

– Я просто хочу сказать, не судите о книге по обложке, – сказала девушка, игнорируя вопрос. – А вас как зовут? Имя-то у вас имеется?

– Джулиан. Джулиан Вудбид. Депутат от дублинского Центрального округа. Ничего, через недельку-другую всех будешь знать по именам. Как другие официантки.

Девушку явно терзали сомнения: невозможно, чтобы совсем еще мальчишка был народным избранником, но, с другой стороны, кто такое выдумает? В комнатном освещении Джулиан выглядел чуть старше своих четырнадцати лет, и все равно ни один здравомыслящий человек не поверил бы в его депутатство, однако новенькая официантка растерялась.

– Вы вправду депутат? – недоверчиво спросила она.

– Пока что – да. Но через год-другой выборы, и, боюсь, в этом качестве дни мои сочтены. Синерубашечники страшно ополчились на меня, потому что я выделяю деньги на социальные нужды. Ты, часом, не из их рядов, Бриджит?

– Нет, что вы! – всполошилась девушка. – А может, и мне деньжат подкинете? Моя семья всегда была за де Валеру. В Пасхальное восстание дед мой был на главпочтамте, а оба дяди участвовали в Войне за независимость.

Впервые за весь разговор я открыл рот:

– Похоже, в тот день на главпочтамте была жуткая толчея. Нынче плюнуть нельзя, чтоб не попасть в человека, чей дед или отец занимал там боевой пост у окна. Столько народу скопилось, что за маркой не протолкнешься.

– А это кто такой? – Бриджит посмотрела на меня, как на какую-то дрянь, которую кошка притащила с выстуженной улицы.

– Племянник мой, болтает незнамо что, – сказал Джулиан. – Не обращай внимания, у него гормоны разгулялись. Так что насчет «Гиннесса», дорогуша? Есть ли шанс дождаться пинты, прежде чем я умру от жажды?

Девушка неуверенно огляделась:

– Не знаю, что скажет миссис Гоггин.

– Кто это? – спросил Джулиан.

– Заведующая. Начальница моя. Меня взяли на шестинедельный испытательный срок, а уж там решат.

– Суровая, видно, тетка.

– Нет, она очень хорошая, – покачала головой Бриджит. – Дала мне шанс, не то что другие.

– Ну если она такая славная, она не воспротивится тому, что ты приняла заказ депутата от дублинского Южного округа.

– Вы же сказали – Центрального округа.

– Ты недослышала. Южного.

– Вы, конечно, забавный, но я не верю ни единому вашему слову.

– Ах, Бриджит, не будь такой. – Взгляд Джулиана налился печалью. – Если я, по-твоему, забавный сейчас, увидишь, каким я стану после выпивки. Две пинты «Гиннесса» – все, что мы хотим. Ну давай, а то мы истомились жаждой, как Лоуренс Аравийский[17]Лоуренс Аравийский (Томас Эдвардс Лоуренс, 1888–1935) – британский военный, дипломат и путешественник по Ближнему Востоку..

Девушка испустила глубокий вздох, словно ей недосуг препираться дальше, и ушла, но, к моему удивлению, вскоре вернулась с двумя пинтами темного пива, желтая пенная шапка которого лениво, точно улитка, переползала через край бокала, оставляя влажный след на запотелом стекле.

– Пейте на здоровье, мистер депутат незнамо откуда, – сказала Бриджит.

– Не преминем. – Джулиан отсалютовал пинтой, сделал добрый глоток и чуть скривился, силясь проглотить. Потом даже прикрыл глаза, перебарывая желание сплюнуть. – Отменный вкус, самое то, – сказал он с убедительностью парижанина, нахваливающего кормежку в Центральном Лондоне.

Я пригубил свою пинту, и, как ни странно, вкус не показался противным. Не такое холодное, как я думал, и горьковатое, пиво, однако, не вызвало отвращения. Я его понюхал, потом отхлебнул уже хорошенько и сделал выдох через нос. Совсем неплохо, подумал я. Можно привыкнуть.

– Ну что скажешь? – спросил Джулиан. – Есть у меня шанс?

– На что?

– С Бриджит.

– Она взрослая.

– Не смеши. Ей лет семнадцать. Всего-то на три года старше. Для девушки самый возраст.

Я покачал головой, гася непрошеное раздражение:

– Да что ты знаешь о девушках? Болтаешь только.

– Я знаю, что при правильном подходе можно получить все, что хочешь.

– Что, например?

– Большинство до конца не пойдет, а вот на вафлю согласится, если ласково попросить.

Я помолчал. Выказывать свое невежество не хотелось, но любопытство пересилило:

– Какую еще вафлю?

– Хорош дурачком-то прикидываться.

– Шучу я.

– Да нет, не шутишь. Похоже, и впрямь не знаешь.

– Знаю.

– Ну давай, скажи.

– Это когда девушка тебя целует и закусывает чем-нибудь сладким.

Джулиан изумленно вытаращился и зашелся смехом:

– Какой нормальный человек при этом жрет? Ну если только он не конченый обжора. Вафля, Сирил, это когда девица берет твою штуковину в рот и сосет.

Глаза у меня полезли на лоб, а в штанах знакомо зашевелилось, причем весьма энергично, стоило мне представить, как кто-то проделывает такое со мной. Или я – с кем-то.

– Врешь ты. – Я покраснел, взбудораженный открытием, в которое верилось с трудом. Неужто кто-нибудь сподобится на столь дикий поступок?

– Вовсе нет. Ну ты и простак! Ничего, мы это из тебя вышибем. Тебе срочно нужна баба, вот что.

Я отвернулся и мысленно представил, как Джулиан по вечерам раздевался перед сном. Отнюдь не страдая стеснительностью, он разоблачался донага, а потом неспешно влезал в пижаму. Я же делал вид, что читаю, и старался, чтобы он не заметил моего подглядывания. От возникшей картинки, как он подходит ко мне и делает эту самую вафлю, я чуть не застонал.

– Прошу прощенья, – раздался чей-то голос, и я увидел женщину лет тридцати, направлявшуюся к нашему столику, – гладко зачесанные волосы собраны в пучок, униформа, как у официанток, но еще и жакет, к правому лацкану которого пришпилен значок «Кэтрин Гоггин, заведующая». – Что вы пьете, мальчики? Неужели это пиво?

– Оно самое, – ответил Джулиан, мазнув по ней взглядом. Его интерес к женщинам так далеко по возрастной лестнице не простирался. Эта дама волновала Джулиана не больше его прабабушки.

– А сколько вам лет?

– Извините, я спешу. – Джулиан встал и схватил свою куртку, повешенную на спинку стула. – Пора на заседание фракции. Ты идешь, Сирил?

Я тоже встал, но женщина цепко взяла нас за плечи и усадила на место:

– Кто подал вам пиво? Вы же несовершеннолетние.

– Да будет вам известно, я депутат от Уиклоу, – сказал Джулиан. Похоже, он неуклонно перебирался на Восточное побережье.

– Ну тогда я – Элеонора Рузвельт.

– А почему на значке сказано «Кэтрин Гоггин»?

– Вы из школьной группы, что приехала на экскурсию? – спросила женщина. – Где ваш учитель? Негоже, что вы шатаетесь по коридорам, да еще пьете спиртное.

Ответить мы не успели, ибо к нашему столику подлетела вся красная Бриджит, а за ее спиной уже маячил взбешенный отец Сквайрс в сопровождении четырех наших медалистов.

– Я виновата, миссис Гоггин, – затараторила официантка. – Но он сказал, что депутат.

– И ты поверила? Разуй глаза, они же дети. У тебя ума совсем нет, что ли? На праздники я собираюсь в Амстердам, но я же там вся изведусь – вдруг ты опять спаиваешь малолеток?

– Ну-ка, оба встали. – Отец Сквайрс протиснулся между женщинами. – Хватит меня позорить. Поговорим в школе, это я вам обещаю.

Мы поднялись, слегка обескураженные тем, как оно все обернулось, а заведующая вдруг выпалила:

– Мальчики не виноваты. В этом возрасте все дети озорничают. Вы-то куда смотрели? Это вы допустили, что они безнадзорно шатались по парламенту. – Миссис Гоггин сердито покачала головой. – Вряд ли родители обрадуются, узнав, что их дети вместо знаний накачивались пивом. Как вы считаете, отче?

Отец Сквайрс опешил, мы тоже. Наверняка с нашим наставником никто (а уж тем более женщина) так не разговаривал с тех пор, как он надел пасторский воротничок. Джулиан хмыкнул, восхищенный ее смелостью. Да я и сам был впечатлен.

– Попридержи-ка язык, женщина. – Отец Сквайрс ткнул заведующую пальцем в плечо. – Ты не к собутыльнику своему обращаешься, а к служителю, знаешь ли, церкви.

Миссис Гоггин ничуть не испугалась:

– Даже моему собутыльнику, имейся он, хватило бы ума не оставлять подростков без пригляда. И нечего тыкать в меня пальцами, ясно? Мы это уже проходили. Только попробуйте еще раз до меня дотронуться. Это мой буфет, отче, я здесь главная, так что забирайте своих подопечных и ступайте подобру-поздорову, не мешайте работать.

Казалось, отца Сквайрса разом хватили инфаркт и инсульт вкупе с нервным срывом. Он пулей вылетел из буфета и всю обратную дорогу до школы молчал, но уж там спустил на нас всех собак. В буфете же я глянул на Кэтрин Гоггин, и рот мой невольно разъехался в улыбке. Я еще никогда не видел, чтобы священника вот так поставили на место, и все это было даже лучше, чем кино.

– Нас, конечно, взгреют, но оно того стоило, – сказал я.

Заведующая рассмеялась и потрепала меня по голове:

– Давай иди уже, бесенок!

– Она на тебя запала, – шепнул мне Джулиан, покидая буфет. – Самое то, когда опытная тетка обучит тебя всяким штукам в постели.

Правое ухо Макса

В начале осени 1959-го Макс Вудбид выступил со статьей в «Айриш таймс», где предал анафеме ненавистного ему Имона де Валеру и его правительство за безвольную политику в отношении подозреваемых членов Ирландской республиканской армии. «Надлежит всеми средствами их обуздать,  – писал Макс в публикации, иллюстрированной его особо наглой фотографией, на которой он, облаченный в костюм-тройку с пышной белой розой в петлице, сидел в некогда нашем саду и выбирал огуречный сэндвич с блюда, – и дабы это скопище свихнувшихся патриотов и неграмотных бандитов, вооруженных бомбами и пистолетами, не устроило резню на улицах, было бы полезнее поставить их к стенке и расстрелять, как наш заморский сосед в свое время поступил с вожаками Пасхального восстания, осмелившимися посягнуть на божественную власть его императорского величества короля Георга V ». Статья получила широкий отклик в средствах массовой информации, и когда возмущение достигло запредельного уровня, Макса пригласили на национальное радио отстоять свою позицию. Схлестнувшись с ведущим, неистовым республиканцем, он назвал черным день, когда страна оборвала связи с Англией. Самые светлые умы в нашем парламенте, заявил Макс, в подметки не годятся последним олухам из Вестминстера. Участников Приграничной войны он заклеймил трусами и убийцами, а затем с невероятным самодовольством (наверняка заранее отрепетированным для большей провокационности) предложил устроить на границах графств Арма, Тирон и Фермана[18]Арма, Тирон, Фермана – графства в Северной Ирландии, считались оплотом ирландских националистов. этакий блицкриг в стиле люфтваффе, который раз и навсегда положил бы конец ирландскому терроризму. На вопрос, откуда у него, уроженца Ратмайнса, столь яростные проанглийские взгляды, Макс чуть ли не в былинной манере поведал, что род его веками был одним из самых знатных в Оксфорде. Прямо-таки лопаясь от гордости, он известил, что двух его предков, воспротивившихся женитьбе Генриха VIII на Анне Болейн, король обезглавил, а еще одного, сорвавшего знаки католического идолопоклонства с оксфордского собора, королева Мария лично (что вряд ли) сожгла на костре. «Я первым из нашего рода появился на свет в Ирландии, – сказал Макс. – И произошло это лишь потому, что в конце Великой войны мой отец переехал сюда ради юридической практики. Но, как сказал герцог Веллингтон, великий человек, – и с этим, наверное, согласятся все – рожденный в стойле – не обязательно конь».

На следующий день отец Сквайрс отыгрался на Джулиане за предательские высказывания его отца.

– Может, и не конь, но осел-то определенно, – заявил он. – И тогда ты, Вудбид, – лошак или мул.

– Меня еще не так обзывали. – Джулиан ничуть не оскорбился. – Только не надо приписывать мне политические взгляды моего отца. У него их полно, а у меня, знаете ли, нет вообще.

– Потому что у тебя голова пустая.

– Да нет, кое-какие мыслишки водятся, – пробурчал Джулиан.

– Но ты, как истый ирландец, хотя бы осуждаешь его высказывания?

– Нет. Я даже не знаю, почему вы так распалились. Я не читаю газеты, не слушаю радио и знать не знаю, из-за чего весь этот сыр-бор. Что-нибудь насчет того, чтобы женщинам разрешили купаться на мужском пляже? Отец буквально сатанеет, стоит коснуться этой темы.

– Женщинам купаться на… – опешил отец Сквайрс, и я подумал, что сейчас он схватит палку и превратит моего друга в отбивную. – Речь вовсе не о том! – проревел священник. – Хотя скорее ад остынет, чем это случится. Лишь жалкая кучка бесстыдных срамниц желает потешить свою похоть, выставив себя в полуголом виде.

– А что, это было бы совсем неплохо, – ухмыльнулся Джулиан.

– Ты меня не слышишь, что ли? Твой отец предал свой народ! Тебе за него не стыдно, нет?

– Ничуть. А разве в Библии не сказано, что сыновья не в ответе за грехи отцов?

– Нечего цитировать мне Библию, английский выродок! – Священник ринулся к нашей парте и навис над нами. Я учуял запах пота, всегда сопровождавший его, как позорная тайна. – Там сказано, что каждый должен быть наказываем смертию за свое преступление.

– Да уж, круто. И потом, я не цитировал. Просто пересказал своими словами. Видимо, я неправильно понял.

Подобные стычки раздражали одноклассников и добавляли их неприязни к Джулиану, но меня восхищали. Конечно, он был дерзок и непочтителен к наставнику, но пикировался с такой беспечностью, что это не могло не очаровать.

Макс поносил ИРА громогласно, и потому никто не удивился, когда через какое-то время на него было совершено покушение. Однажды утром он, направляясь на деловую встречу в Четырех судах, вышел из дома и убийца, засевший в кустах на Дартмут-сквер (что непременно раздосадовало бы Мод), дважды в него выстрелил; первая пуля угодила в дверной косяк, а вторая срезала Максу правое ухо, пройдя в опасной близости от черепа, в котором вроде бы содержались мозги. Окровавленный подранок заверещал и кинулся обратно в дом, где до приезда полиции и «скорой» забаррикадировался в своем кабинете. В больнице стало ясно, что никто ему не сочувствует и уж тем более не собирается разыскивать стрелка, и тогда после выписки Макс, наполовину глухой, увенчанный воспаленным багровым рубцом вместо правого уха, обзавелся дюжим телохранителем, этаким усиленным вариантом актера Чарльза Лоутона[19]Чарльз Лоутон (1899–1962) – англо-американский актер, лауреат премии «Оскар», обладатель очень массивного телосложения и мягкого, наивного лица.. Любопытно, что он доверил свою жизнь тому, кто носил самое что ни на есть гэльское имя – Руаири О'Шонесси. Телохранитель сопровождал Макса повсюду, и вскоре все привыкли к этой неразлучной паре. Никто не знал, что после неудавшегося покушения ИРА задумала наказать своего врага чуть изобретательнее. Разрабатывался чрезвычайно дерзкий план, но мишенью его был вовсе не Макс.

Малолетний преступник

Вкусив свободы, дарованной недолгой депутатской карьерой Джулиана, мы решили чаще вырываться из цепких школьных объятий. Вскоре мы уже посещали дневные сеансы в центральных кинотеатрах и проходили через угодья Тринити-колледжа, пялясь на протестантов, которым после зачисления их в студенты некий милосердный стригаль спилил рога, и они уже не походили на чертей. Мы мало что могли купить, но нас тянуло в магазины одежды и грампластинок на Генри-стрит. Однажды Джулиан стащил с прилавка диск Фрэнка Синатры «Песни для опьяненных любовью», и мы рванули прочь, ошалелые от собственной юной дерзновенности.

Как-то раз, отмучившись на жутко нудном уроке географии, мы шли по О'Коннелл-стрит и меня вдруг накрыло волной прежде неведомой радости. Светит солнышко, Джулиан в рубашке с короткими рукавами, выгодно оттеняющими его бицепсы, у меня наконец-то заволосел лобок. Мы настоящие друзья, у нас полно времени для доверительной беседы, и никакой чужак не затешется в нашу маленькую вселенную. В кои-то веки казалось, что нам открыты все пути.

– Чем займемся сегодня? – спросил я, прячась от слепившего солнца в тень постамента колонны Нельсона.

– Думаю… погоди-ка… – Джулиан резко свернул к лестнице, уводившей в подвальный общественный туалет. – Я сейчас. Зов природы.

Постукивая каблуком о гранитный пьедестал, я глазел по сторонам. Справа виднелся главпочтамт, где некогда заклятые враги Макса Вудбида, вожаки Пасхального восстания, именем Господа и почивших предков призывали ирландцев и ирландок встать под знамя борьбы за свободу.

– Экий ты симпатяшка! – рявкнул голос у меня над ухом, и я, резко обернувшись, увидел ухмылявшегося Джулиана, через секунду заржавшего над моим испугом. – Мне это сказал какой-то хмырь, когда я отливал в сортире.

– Ни фига себе!

– Я и забыл, что в общественных нужниках ошиваются гомики, поджидающие невинных мальчиков.

– Не больно ты похож на невинного мальчика. – Я опасливо покосился на туалет, словно оттуда мог кто-нибудь выскочить и уволочь нас в мрачное подземелье.

– Но их-то они и выглядывают. Угадай, что я сделал?

– Что?

– Развернулся и обоссал ему брюки. Правда, он увидал мою штуковину, но оно того стоило. Теперь полдня будет сушить штаны, прежде чем выйдет наружу. Слышал бы ты, как он меня костерил! Представляешь? Грязный педик меня обзывал!

– Надо было врезать ему, – сказал я.

– Это лишнее, – поморщился Джулиан. – Насилием ничего не решишь.

Я промолчал. В таких темах стоило его поддержать, как он тотчас разворачивался на сто восемьдесят градусов, оставляя меня в дураках.

– Ладно, чем займемся-то? – Я хотел поскорее уйти от туалета и не думать о том, какой это, наверное, ужас – в сортире искать хоть отдаленное подобие любви.

– Надо подумать, – оживился мой друг. – Какие предложения?

– Можем пойти в парк. Купим батон и покормим уток.

Джулиан рассмеялся и покачал головой:

– Нет, туда мы не пойдем.

– Тогда пошли на мост Полпенни? Говорят, на нем подпрыгнешь, и он раскачивается. Прохожие старухи перепугаются насмерть.

– Нет, тоже не годится.

– Ну а что? Давай сам предлагай.

– Ты слышал о баре «Палас»? – спросил Джулиан, и я сразу понял, что он уже все спланировал и мой удел – подчиниться.

– Нет.

– Он неподалеку от Уэстморленд-стрит. Туда ходят все студенты Тринити-колледжа. И еще всякое старичье, потому как там подают лучший портер. Пошли?

– В паб? – засомневался я.

– Да, Сирил, в паб. – Ухмыляясь, Джулиан откинул прядь со лба. – Мы же ищем приключений, верно? Никогда не знаешь, кого там встретишь. Сколько у тебя при себе денег?

Я порылся в карманах и достал кое-какую мелочь. С Чарльзом мы почти не виделись, но он положил мне весьма щедрое содержание – каждый понедельник пятьдесят пенсов бесперебойно поступали на мой счет в школьном банке. Настоящий Эвери получал бы, наверное, фунт.

– Неплохо. – Джулиан что-то прикинул в уме. – У меня примерно столько же. Если расходовать толково, хватит, чтоб повеселиться.

– Нас не обслужат.

– Куда они денутся? Выглядим мы взросло. По крайней мере, я. Деньги у нас есть, на остальное кабатчикам плевать. Все будет в порядке.

– Может, сперва посмотрим на уток? – спросил я.

– Да нет же. – Джулиан досадливо усмехнулся. – На хер уток. Мы идем в паб.

Я смолчал. Мы оба редко употребляли крепкое словцо, но оно всегда было знаком непреклонной решимости. Мол, возражения бесполезны.

По дороге в бар Джулиан остановился у аптеки и достал из кармана какую-то бумажку.

– Погоди пару минут. Мне надо кое-что забрать.

– Что?

– Лекарство.

– От чего? Ты заболел?

– Я здоров. Просто недавно был у врача. Ничего серьезного.

Я нахмурился и проводил его взглядом, а через минуту сам вошел в аптеку.

– Я же просил подождать на улице, – сказал Джулиан.

– Ничего ты не просил. Что с тобой случилось-то?

Джулиан закатил глаза:

– Чепуха. Всего-навсего сыпь.

– Какая сыпь? Где?

– Не твое дело.

Из подсобки появился аптекарь и что-то подал Джулиану.

– С вас десять пенсов. Дважды в день обильно присыпайте пораженный участок.

– Жечь будет?

– Но не так сильно, как если не лечить.

– Спасибо. – Джулиан спрятал пакетик в карман, отдал деньги и пошел к выходу, предоставив мне следовать за ним.

– Да в чем дело-то… – начал я, когда мы вышли на улицу.

– Тебя не касается, понял? Не лезь. Идем, вон он, паб.

Не желая навлечь его гнев, я прекратил расспросы, но мне стало горько и обидно, что у него от меня секреты. Две входные двери паба, под углом выдававшиеся на тротуар, смахивали на стороны равнобедренного треугольника; Джулиан открыл левую и, придержав ее, пропустил меня внутрь. Узкий коридор выводил к длинной цветастой стойке, перед которой на высоких табуретах сидело с полдюжины мужчин, куривших и уставившихся в пинты с «Гиннессом», словно под темной жидкостью был скрыт смысл жизни. Со стаканом они вели беседы о политике, поэзии и философии, и каждый глоток был новым вопросом или ответом. В зале пустовала лишь пара столиков, в глубине виднелся отгороженный закуток. Бармен, задиристого вида малый с огненно-рыжей шевелюрой и под стать ей бровями, перекинул полотенце через плечо, настороженно глядя, как мы усаживаемся за ближайший столик.

– Тот закуток для женщин с детьми и мужиков, которые прячутся от жен, туда мы не пойдем, – прошептал Джулиан, но затем так рявкнул, что я подскочил на стуле, а все головы повернулись в нашу сторону: – Я прям умираю от жажды! За день в порту так наломаешься, что одной пинтой ее не утолишь. Хозяин! – Он широко улыбнулся рыжему за стойкой. – А подай-ка нам пару пинт своего темного пойла!