Онлайн чтение книги Ночь, сон, смерть и звезды Night. Sleep. Death. The Stars.
Сильная

Дорогая, ты это сделаешь. Кто, если не ты?

Дети подавлены, растеряны. Потеряли отца! Позаботься о них.

Они подходили к ней по одному, якобы желая ее утешить, а на самом деле за утешением.

Она ведь сильная, кто ж еще.

Ради Уайти. Все ее усилия, отчаянные сердечные порывы, помогающие ей кое-как выбраться из-под мокрых от пота простыней, пережить нескончаемый день, напоминающий бурлящий коллектор… все ради него .

Она производила на детей впечатление натянутого лука, а ведь боялись, что мать раскиснет. А она раскинула над ними свои руки-крылья, взяла под свою защиту. И сердце ее билось ровно, не то что у них. Папа ушел. Даже не верится, что мы его больше не увидим.

Они плакали в ее объятьях. А она их успокаивала, стараясь не проронить ни слезинки.

Они не могли поверить в то, что она стала вдовой. Уайти еще совсем близко. Он же не мог вот так уйти и оставить ее одну.

Он где-то рядом, смотрит, оценивает. Отпускает едкие ремарки, которые никто не слышит.

Дети всецело зависят от тебя, Джесс. Им сейчас нелегко. Даже Тому, хотя он не подает виду.

Поначалу они опасались, что мать развалится, как карточный домик. Или растает, как сахарная вата. Так думала Беверли.

Тонкая паутина. Такая красивая и такая непрочная. То ли по невежеству, то ли из тщеславия они полагали, что им удастся ее утешить.

В первые дни она только и делала, что прижимала их к себе. При этом говорила мало. Никаких привычных слов вроде Мы все снова увидимся в раю , хотя чего-то такого они от нее ждали. Так маленький ребенок ждет в утешение привычных слов, лишенных всякого смысла.

Но ее хватало только на то, чтобы пробормотать: Я знаю, я знаю. И еще крепче прижать их к себе.

Думать об Уайти пока рано. Он же где-то рядом с ней. Пока не может ее оставить. Если он при жизни вел себя как босс (эта мысль вызывает у Джессалин улыбку), то он и на том свете останется боссом. Те, кто близко знал Уайти Маккларена, не могут представить его себе другим. Не станет же он пассивно стоять в стороне, пока его обсуждают!

Они всего несколько лет были женаты, когда умер отец Уайти, что стало для него страшным ударом. И молодой жене пришлось приводить его в чувство.

Она сама была в шоке от того, как он горевал, как в нем перемешались печаль и протест.

Любой взрослый превращается в ребенка, когда умирает родитель .

В те дни она убедилась в том, о чем раньше догадывалась: ее муж совсем не такой сильный, каким кажется окружающим, и абсолютно уверенным в себе его не назовешь. Он похож на большое дерево с неглубоко залегающими корнями в мягкой почве – мощные порывы ветра делают его весьма уязвимым.

Уайти держался где-то подле нее. Ему всегда была необходима физическая близость.

Порой это вызывало у нее (легкий) дискомфорт. Но она понимала: такая подсознательная привычка.

Вот и сейчас он отирается рядом. Конечно, он не оставит любимую жену.

Ты же знаешь, как я тебя люблю. И пока мы вместе, я в порядке.

Джон Эрл Маккларен. Родился 19 февраля 1943-го. Умер 29 октября 2010-го.

Свидетельство о смерти. Плотная бумага, одна страница, печать штата Нью-Йорк.

– Вам предстоит неоднократно делать с него копию, миссис Маккларен.

Это станет рефлексом: всякий раз при виде полного имени – Джон Эрл Маккларен – Джессалин вся сжималась.

Каждый сопроводительный документ она должна была заполнить и подписать: «Джессалин Маккларен, супруга».

Сморгнула слезу так, чтобы никто не увидел.

Это ее тайна: все происходящее она не воспринимает как реальность.

Человека, которого она близко знала, звали Уайти, а не Джон Эрл Маккларен.

Никакого Джона Эрла Маккларена не существовало. Родители и родственники называли его Джонни . И в школе так же. А когда волосы у него начали выцветать и приобретать необычный белый оттенок, один из спортивных тренеров окрестил его Уайти , и эта кличка закрепилась среди друзей. И сохранилась на десятилетия.

Джессалин подозревала, что ему самому не очень-то нравилась эта кличка. Он из нее в какой-то момент вырос, как вырос из школьных толстовок и университетских свитерков. Эй, Уайти!  – подобный выкрик из проезжающего автомобиля должен был восприниматься скорее как принижающий.

В эру расовой напряженности не самая подходящая кличка для белого человека.

Как, впрочем, и Джонни Эрл.

Уж лучше так: дорогой, дорогуша. Папа, папочка .

Еще долго после его смерти она все никак не могла заставить себя говорить о нем в прошедшем времени. Не могла произнести ушел от нас и тем более умер . В логике ребенка или не до конца проснувшегося человека, которому приснился путаный сон, она стала думать о покойном муже так: его сейчас с нами нет .

Попробуем расшифровать: Уайти сейчас где-то, но (похоже) не здесь.

Она передвигается, как ребенок, который учится ходить. Шажок, остановилась. Ухватилась за что-то.

При этом продолжает успокаивать детей. Они так вымахали, что она с трудом может их обнять. Ребятки , как их называл Уайти.

Они до сих пор не могут понять, как так получилось, что после всех бдений в больнице, после героических усилий больного, после их сплочения в одну команду из-за страхов перед возможным летальным исходом и (преждевременной) радости, что Уайти выздоравливает, их дорогой отец все-таки умер: губительная стафилококковая инфекция поразила сильно ослабленное тело, температура подскочила, все выше и выше, кровяное давление резко упало, аритмия, остановка сердца.

Все произошло ранним вечером на двенадцатый день пребывания Уайти в больнице. В тот самый день, когда уже планировалось переводить его в реабилитационную клинику в Рочестере.

Изменения происходили с необыкновенной быстротой. Горячка охватила больного, как языки пламени. От кожи шел ощутимый жар. Он слабел на глазах. Джессалин взывала о помощи. Он впал в беспамятство, затем потерял сознание.

В тот момент рядом с ним были только жена и Беверли. Но их быстро увели из палаты.

Остальных ждали к вечеру, но когда они приехали, в живых отца уже не застали.

Ей так и не удалось подержать его за руку в момент ухода. В тот момент она не осознала, что Уайти умер. Ей казалось, что это временный кризис.

Глубокий сон. Кома. Так ее заверяли.

Он и не знал, что остался один. Не понимал, что с ним происходит. Ввели трубку. Сердце снова забилось, но жены рядом нет.

Стафилококк так быстро проник в легкие и в кровь, что ни доктор Фридленд, ни главврач Мортон Каплан не успели приехать в больницу.

Даже любимые медсестры, льстившие ему, что такого красавца-пациента у них еще не было, в последние минуты не оказались рядом.

Джессалин заверили, что ее муж не успел понять, что же с ним произошло.

Стафилококк. Пожирающие плоть бактерии. Проникают в легкие. Эффективного антибиотика нет. Остановить их невозможно.

Она гадает, где теперь Уайти. Съежился до размеров булавочной головки, до световой точки в собственном мозгу, а затем и она погасла?

Но что, если она не гаснет, а переходит в какое-то другое состояние, невидимое человеческому глазу?

Отошел в мир иной. Во сне.

Легкая смерть.

Но постойте, ведь ему стало лучше? Его же собирались перевести в терапевтический центр в Рочестере?

Так что, черт побери, произошло с Уайти Макклареном?

Похоже, отец умер, как раз когда Том вернулся домой.

Разворачивайся и поезжай обратно. Других вариантов нет.

На очереди кремация.

Он посоветовал матери запросить вскрытие, пока не поздно.

Посоветовал растерзанной женщине запросить вскрытие…

Джессалин аж передернуло от ужаса и отвращения. Нет!

В завещании и прочих директивных документах Уайти говорил о кремации. Без дураков , как он любил выражаться.

Вообще-то, Уайти неохотно обсуждал такие темы. Он был из тех (деловых, занятых людей), кому не до завещания, его пришлось урезонивать, и в конце концов он поддался на уговоры в уже довольно зрелом возрасте – когда ему было под шестьдесят.

От вскрытия он бы отказался, не сомневалась Джессалин.

– Я должна уважать его желания, – сказала она.

Том понимал, что у матери сильный шок. Да и сам Том возвращался в Хэммонд как в тумане, плохо соображая.

Но мать должна (считал Том) настаивать на вскрытии. Вот только объяснять причины он (пока) не желал.

Он постарался подключить старших сестер, однако ни та ни другая его не поддержали.

Только София (все-таки научный работник), и то без энтузиазма, с ним согласилась, но давить на мать отказалась. Только ее расстраивать…

Даже Вирджила такая перспектива расстроила. Можно подумать, кремация легче вскрытия!

А Том продолжал настаивать. Он объяснял матери, что результаты вскрытия могут понадобиться, если вдруг откроется судебное дело…

Джессалин в испуге заткнула уши. Она не хотела ничего такого слышать.

Не хватало еще подвергнуть бедного Уайти вскрытию после всего, что он пережил!

Ее красивые (а нынче красные) глаза навыкате от слез. На губах слюна. Всегда ухоженная, с макияжем, сейчас она выглядела растрепанной, смятенной. Если бы Уайти увидел ее такой, он бы онемел.

Джессалин накричала на Тома, что не лезло ни в какие ворота:

Нет! Я сказала: нет! Нельзя с родным отцом проделывать такое!

(Когда она последний раз на кого-то кричала? Большой вопрос. Пожалуй, никогда.)

(Позже Джессалин не вспомнила, что накричала на Тома. И разговор о вскрытии стерся из ее памяти.)

(Впрочем, и Том об этом не вспоминал.)

В течение недель, если не месяцев, никто не мог произнести вслух это страшное слово: умер . Ни у кого язык не поворачивался.

Ни у Тома, ни у Беверли. Даже у Лорен, самой практичной и несентиментальной из Маккларенов. Грубому лобовому слову-приговору – умер – она предпочитала более мягкое ушел .

Она даже еще смягчала: ушел во сне .

(Это так? Уайти действительно умер во сне? Строго говоря, да. Ведь он несколько часов не приходил в сознание. Его иммунная система была так сильно поражена инфекцией, что он впал в коматозное состояние, сделался «невосприимчивым».)

Для Софии тема смерти была сразу закрыта. Если ей кто-то звонил, она слушала вполуха. В доме на Олд-Фарм-роуд она хранила молчание, а сестры говорили не умолкая. Пока они вместе с матерью готовили на кухне, Беверли и Лорен не сходили с этой темы, словно считая, что если вслух не скорбеть, то это не скорбь. И как только Джессалин их выносит! Нелюбовь к старшим сестрам вспыхнула в Софии с новой силой.

– Хватит уже об этом! Вы всех достали.

От такого выпада сестры онемели. Смотреть на мать она не решалась.

– Мама устала от этих ваших разговоров, не видите, что ли? Хоть бы один вечер помолчали.

Она убежала к себе на второй этаж.

В момент смерти отца Вирджил находился не пойми где (на то он и Вирджил). Но на следующий день он уже был вместе с семьей и, видя рассеянную материнскую улыбку, сразу понял: до нее еще ничего не дошло .

Он боялся матери и боялся за нее.

Беверли буквально стиснула его в объятьях. Шея намокла от ее слез. Он сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться от этих мягких грудей… что-то вроде поролона… о господи .

Лорен, слава богу, не стала его обнимать. Только сжала локоть – жест соболезнования, быстрый, твердый, а в глазах стоят слезы скорби и отчаяния. Кошмар. Этого никто не ждал.

Лорен – жесткая и бесполая, как репа. Даже Вирджил, ничего не смыслящий в женской моде, понимал, что ее брючные костюмы – позапрошлый век и какого-то грязно-оливкового цвета.

Волосы (невероятно для директора школы) выбриты, короткая щетина, как у морского пехотинца. Суровое лицо словно вырезано ножом, небольшой рот поблескивает ярко-красной помадой… чтобы сразу тебя окоротить.

Когда Вирджил был маленьким, она порой защищала его от большого заносчивого брата. Но бывало, цеплялась к нему не хуже Тома, доводя до слез.

Со временем он понял, что им нельзя доверять. Ни старшему брату, ни сестрам.

После той злосчастной ночи на семейной кухне Вирджил и Том друг друга избегали. После смерти отца Вирджил разглядел в глазах Тома едва скрываемое бешенство… почему-то именно по отношению к нему.

Наблюдая, как тот поглощает отцовский виски, он понял, что его старший брат выпивоха.

Том начал попивать еще в школе. Дружки-спортсмены выпендривались друг перед другом. А позже – в Университете Колгейт, в большом мужском братстве, названном загадочным греческим именем, которое Вирджилу даже вспоминать не хотелось из презрения и неодобрения. Лорен называла их «свиньями и сексистами», на что Том огрызался: Ты ни хрена не понимаешь. Декесы классные парни.

Вирджил давно перестал удивляться тому, что старший брат его не выносит. А вот нелюбовь отца его озадачивала. Только в конце жизни, уже в больнице, где Вирджил играл ему на флейте, в глазах отца появилось что-то похожее на нежность.

Хрш. Мн нр.

Вирджил наклонялся, чтобы получше расслышать. Что отец с таким трудом пытался ему сказать?

В отличие от него, Джессалин и София обычно расшифровывали эти нечленораздельные звуки.

В ту ночь Вирджил держался от всей родни подальше. Он испытывал… не то болезненную грусть и ошарашенность от потери, не то (вот уж неожиданно) воздушность, полетность .

Больше никогда он не увидит отца. Этот прищур с ухмылочкой, эту (почти ощутимую) заминку перед приветствием: Вирджил, как дела?

Он тогда спрятался в отцовском кабинете. Ребенком он здесь почти не бывал, только когда изредка приглашали. Здесь вам, ребятки, нечего делать. Дверь закрыта, стало быть, от ворот поворот.

Сюрприз: большой письменный стол и рядом стол поменьше очищены от бумаг. Отец привел их в идеальный порядок, как будто знал, что не вернется.

На письменном столе ультрасовременный компьютер с темным экраном. Интересно, подумал Вирджил, какой у отца был пароль для входа.

Влезть в чужой комп – задача для него непосильная. У Вирджила нет компьютерных навыков. Сабина и та соображает лучше.

Да и желания нет влезать в чужую частную жизнь. Если у отца были какие-то секреты, лучше о них не знать.

И свои секреты Вирджил предпочитает оставить при себе.

До него почти не долетают голоса в другом конце дома.

Они далеко, а значит, никогда не узнают…

Вирджил украдкой приближается. Двадцать с лишним лет он мечтал о таком, и вот случилось. Уайти уже не узнает.

Он выдвигает ящики письменного стола.

Вроде ничего интересного: документы, папки, конверты, марки.

В нижнем ящике – банковские счета, чековые книжки, распечатки фондовых акций.

Будь у него побольше времени, он бы, возможно, поизучал документы. Хотя ему не так уж интересно, сколько денег скопил его отец. Есть в этом что-то отталкивающее. Ни к чему все это ворошить.

Узнав о смерти Уайти, он в тот момент подумал: Наверняка он не упомянул меня в своем завещании.

Он решил не заморачиваться по этому поводу. Да плевать.

На краю стола лежало пресс-папье. Такой тяжелый треугольный камень размером с кулак, розоватый, переливающийся. Кварц? Полевой шпат? Чей-то дар с сентиментальным подтекстом; а может, Уайти сам его приобрел, и тогда он точно имеет сентиментальный подтекст.

Вирджил сунул камень в карман. Никто не обратит внимания на пропажу.

– С дедушкой случилось что-то плохое.

Внуки знали про тяжелую болезнь деда, поскольку их приводили к нему в больницу. Они с трудом узнавали избитого мужчину на больничной койке, который странно дышал и странно пахнул, а когда с ним заговаривали, он странно отвечал, так что нельзя было ничего понять.

– Дедушка ушел…

Эти туманные, уклончивые слова адресовались младшим внукам, не имевшим представления о том, что такое «смерть». Но и старшие внуки совершенно терялись, видя перед собой залитые слезами лица взрослых. Они кусали губы и ждали, когда же эта неловкая ситуация закончится.

– Дедушка ушел… Он тебя так любил!

Они испытывали чувство вины. Как нашкодившие дети. Но где они нашкодили, было непонятно.

Старшие внуки знали дедушку Уайти много лет – целую жизнь!

Не то что карапузы, для них он был единственным «стариком», который их веселил и никогда не ругал. В чем-то он был как они: этакий командир, непредсказуемый, порой ворчливый, но почти всегда смешной. Он был совсем не похож на других дедушек, с ним было забавно.

И вот он «ушел». Не смешно, скорее страшно. В первую минуту. А потом быстро прискучило.

Что они могли сказать или сделать в ответ?

Он ушел – только взрослые могут разговаривать на таком языке. Дети не в состоянии в этом участвовать. И только самые маленькие задавали глупый вопрос: А куда ушел дедушка?

А внуки постарше сочувственно закатывали глаза.

Для внуков вечер сразу после крем-ации (загадочное событие, на которое их не позвали и о котором им почти ничего не рассказывали) превратился в настоящее испытание. Они с трудом выдерживали режим тишины и покоя. Бегать вокруг дома им запретили. Как и бегать по лестницам. Их заставили надеть «хорошие» костюмы, отчего все тело чесалось. Ковырять в носу строжайшим образом запретили. Жуть!

Даже не посмеяться. Везде, куда ни заглянешь, нахмуренные взрослые.

Как странно, столько взрослых, а дедушки Уайти нет!

К этому им еще предстоит привыкнуть – жизнь без него.

Бабушка Джессалин наготовила отличную еду, но их сразу предупредили, чтобы не лезли, как поросята, носом в салаты и не роняли жирные куски на чистую одежду .

Старшие внуки сбились в кучку в конце шведского стола, где пытались поговорить о дедушке Уайти так, чтобы взрослые не слышали, особенно бабушка Джесс и тетя Беверли, которая все время шмыгала носом и сморкалась. При них они бы себя чувствовали совсем неуклюже и слова звучали бы не так.

Хотя что тут скажешь? И слезами горю не поможешь.

Дедушка Уайти уже по ту сторону оврага. Прихрамывая, уходит куда-то. Видны только спина и затылок. В больнице их напугали произошедшие с ним перемены, поэтому не хотелось вспоминать такого Уайти, можно сказать, незнакомца, лучше помнить его, каким он был до больницы.

Слово инсульт они не упоминали. Это взрослое слово, клинический термин применительно к старикам, а значит, к ним он неприменим.

Все внуки были кузенами и кузинами. Старшему семнадцать, младшему шесть.

С одними дружили, с другими соперничали.

Дети Беверли (отчасти) сторонились своих кузенов, зная, что их отец (дядя Том) был дедушке ближе, чем их мать, по крайней мере, она так считала и вечно ворчала по этому поводу (слова Брианны). Дядя Том был деловым партнером деда, а Беверли не имела никакого отношения к семейному бизнесу.

(Значит, семья дяди Тома богаче, чем мы? Так, что ли?)

Среди внуков постоянно возникали разные союзы. Старшие предпочитали компанию старших (даже если они друг друга недолюбливали). Скучно же иметь дело с мелкотой.

Они ходили в разные школы. Только двое – Брианна Бендер и Кевин Маккларен – учились в одной школе, но в разных классах, Брианна в десятом, а Кевин в выпускном.

Долговязый лохматый Кевин рассказал остальным, как на его десятый день рождения дедушка Уайти повел его в букинистический магазин в центре, где всю стену украшали комиксы в целлофановой упаковке. Уайти знал толк в комиксах и, побеседовав с хозяином, купил для внука старые издания: «Экшн-комиксы», «Флэш», «Бэтмен», «Супермен», «Человек-паук». Для Кевина было открытием, что дедушка столько всего знает про комиксы, любит их и не пожалел денег на такие редкие подарки, вот только (сам признался) он не помнит, куда их положил, то ли в ящик стола, то ли в стенной шкаф; однажды, придя из колледжа, он их обнаружит, так и не распакованные, но помятые, пожелтевшие, и испытает боль потери, как если бы получил удар ногой в живот. О, дедушка Уайти . И вытрет глаза тыльной стороной руки.

Брианна украдкой в очередной раз проверила телефон. Не пришла ли эсэмэска, которую она ждет весь день. Нет.

Блин .

– Убери свой телефон! Как это некрасиво! – прошипела в ухо невоспитанной племяннице тетя Лорен.

Брианна, смутившись, быстро убрала телефон в карман. И как ее подловили?

– В такое время! Твой родной дедушка ушел , а ты торчишь в своем дурацком телефоне. Постыдилась бы.

У Брианны выступили слезы. Она сглотнула и вся сжалась, пристыженная.

А Кевин успел с ней переглянуться. Хорошо, что не меня поймали!

Все внуки не любили тетю Лорен и боялись ее – она видела их насквозь, несмотря на показное хорошее поведение. Даже самые младшие не ускользали от ее всепроникающего взгляда хищника. Она терпеть не могла все эти детские секреты: ковыряют в носу, распространяют небылицы, пакостничают в туалете, по-настоящему не моют руки, оставляют всякие следы на нижнем белье и пижаме.

А мальчики-подростки пачкают простыни . Это вызывало у нее особое отвращение и недоумение, никакие твои улыбки при встрече с ней и бодренькие приветствия с невольным заиканием – «З-здравствуйте, тетя Лорен» – не могли расположить ее к тебе. Она все про всех знала, про девочек-подростков даже больше – как они пачкают простыни во время месячных, что от них попахивает, а слова о «болевых спазмах» – это всего лишь отговорки, чтобы пропустить физкультуру. А их юбочки как у шлюшек, вызывающая косметика, ногти, раскрашенные во все цвета радуги!

Лорен произнесла мрачно, понизив голос:

– Постарайтесь хотя бы изобразить свою скорбь по дедушке… хотя бы.

Как будто им надавали шваброй по головам. Даже Кевин, с его ростом пять футов десять дюймов[9]175 сантиметров., съежился.

Взгляд тети Лорен что твой лазер. Другим взрослым легко можно навесить лапшу на уши, и это прокатит, но только не с ней. Эта видит все .

Брианна начала заикаться: «Мы с-с-скорбим…» Она сказала это так тихо, что тетя Лорен сделала вид, будто ничего не услышала.

Даже странно, но внуки еще помнят времена, когда тетушка была с ними доброй. В раннем детстве они ей даже нравились. Она с ними глупо сюсюкала. Покупала им «образовательные» игрушки, в основном книжки. Но стоило им пойти в школу, как она насторожилась. В этом возрасте, сказала, дети становятся обманщиками. Какая ирония судьбы: малыши Кевин и Брианна были ее любимыми племянниками, но стоило им превратиться в подростков, как они стали ей противны.

(Связано ли это как-то с полом? – недоумевали старшие внуки. Или только с их телами, которые Лорен находила отталкивающими?)

А сегодня все выглядело еще хуже. Тетя Лорен по-настоящему разозлилась, завелась. Ее коротко обрезанные волосы ощетинились, как перышки у сойки на грудке. Тонкогубый рот дрожал. Можно было подумать, что известие об уходе Уайти свалилось на голову директрисы хэммондской школы и она не понимала, как это встраивается в ее деловую жизнь. Словно вдруг обнаружила в публичном месте, что у нее грязные руки и их негде вымыть.

Вот кого они любили, так это тетушку Софию. С ней-то все о’кей.

Уже не девочка, но выглядит молоденькой. Обычно ходит в джинсах и белой рубашке навыпуск. Волосы убраны назад, лицо открытое. Никакой косметики или помады. Даже на поминки пришла ненакрашенная, с искренним выражением печали. Вот уж кто не схватит тебя в охапку и не завоет тебе прямо в лицо, наводя ужас.

На старших внуков производило впечатление то, как умная София (в отличие от изображавшей себя умной Лорен), настоящая ученая, говорила о серьезных вещах впроброс, как будто всем известно, что такое «митоз», «естественная селекция», «темная материя». На любой школьный вопрос, особенно по математике и точным наукам, у нее находился ответ, она объясняла тебе доходчиво, терпеливо и без всяких насмешек, а в конце могла похвалить: Отлично! Мы все усвоили.

Но почему дедушка Уайти ушел ? Разве он не пошел на поправку? – спросила ее тринадцатилетняя Алиса Маккларен, так как больше ей не у кого было спрашивать. И София начала объяснять: ослабленная иммунная система, смертельная стафилококковая инфекция… но тут у нее перехватило горло.

Она быстро отошла, и Алиса смотрела ей вслед, чувствуя себя ужасно.

Бабушка Джесс обнимала каждого со словами, как дедушка его/ее любил и как ему будет их не хватать.

Конечно, это была не первая смерть за ее шестьдесят с лишним лет жизни.

При всей усталости она оставалась хозяйкой прекрасного дома, который весь пропах цветами.

А обязанность хозяйки состоит в том, чтобы гости чувствовали себя как дома и им не хотелось уходить.

– Не уходите, пожалуйста. Еще совсем рано.

Или так:

– Вы знаете, как Уайти любил вечеринки.

Хотя какая же это вечеринка? Только семья, близкие родственники и старые друзья.

Подавали лучшие напитки покойного. Вино, пиво, темный немецкий эль. Некоторые гости были так убиты, что от всего отказывались.

Ну и конечно, любимые орешки Уайти, в основном кешью, а также этот жуткий зеленый арахис, который он мог есть пригоршнями… васаби?

Шведский стол с его любимыми блюдами: тушеный лосось с укропом, провансальский салат с курицей и пастой, тефтельки с острой приправой, нанизанные на зубочистки. Шведские крекеры, сыры.

Этот импровизированный сбор на Олд-Фарм-роуд не был настоящей траурной церемонией (официальная церемония прощания пройдет в декабре, и на нее придут сотни людей, чтобы помянуть Джона Эрла Маккларена), а скорее поводом вспомнить ушедшего. А гости, любившие его, пришли утешить вдову и детей.

Впрочем, Джессалин Маккларен полноценной «вдовой» еще не стала. У нее было такое лицо, будто ее сильно ударили дубинкой по голове, но ведь череп не разлетелся на кусочки и покрасневшие, слезящиеся глаза сохраняли твердый взгляд.

– Уайти был бы так рад, что вы пришли! Позвольте, я вам налью…

Взрослые дети Маккларенов выглядят ошарашенными, растерянными. Даже Том. А Беверли вся опухшая, зареванная. Хотя, казалось бы, чему удивляться: их без малого семидесятилетний отец умер от осложнений после инсульта.

Так сказано в некрологе: «Умер от осложнений после инсульта».

(По лицу Уайти сразу было видно, что у него повышенное кровяное давление. По меньшей мере тридцать фунтов лишнего веса, выпивал, ел много красного мяса и жареных луковых колечек, курил.)

(И все же это стало шоком. Такой замечательный, щедрый. Честный политик! Всегда такой живой .)

– Не надо так расстраиваться. Уайти вас всех очень любил…

Она улыбалась. Так надо. Пергаментные губы потрескались, и ей пришлось пойти на отчаянный шаг: накрасить губы красной помадой, которые на бледном лице светились, словно неновые огни.

Волосы, никогда не казавшиеся бесцветными или сальными, она зачем-то зачесала назад, обнажив лепку лица, что сразу как-то отрезвляло и опечаливало.

Бедная Джессалин! Как же она будет теперь жить одна …

Но вслух все рассыпа́лись в похвалах: как она «элегантна» в своей черной шелковой кружевной шали на плечах, в светло-серых туфлях. Два раза обернутое вокруг шеи ожерелье из розового жемчуга шевелилось в такт ее учащенному дыханию.

Никто не знал: за неделю она так похудела, что ей пришлось закрепить на талии булавкой черную шелковую юбку, доходящую до середины икр.

Никто не знал: после утренней кремации, во время которой Джессалин чуть не потеряла сознание, она испытывала головокружение и тошноту, каждые полчаса бегала в туалет с ощущением, что у нее в кишечнике жарится сало…

Уайти лучше не знать такие подробности .

В последнее время ему о многом в ее жизни лучше было не знать.

Ничего, как-нибудь справится.

И других утешала: я справлюсь.

Родня. Соседи. Школьные друзья Уайти конца шестидесятых – начала семидесятых, потрепанные, болезненные и испуганные, как дайвер на высокой доске, с которой хочешь не хочешь, а придется прыгать. Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.

Мистер Колвин, овдовевший бывший сосед, которого приглашали на все домашние посиделки – включая День благодарения и Рождество, несчастный Лео Колвин, так давно вышедший на пенсию, что его профессию уже никто не помнил, живущий в пансионате для престарелых в Восточном Хэммонде, в проеденном молью, оливкового цвета заношенном кардигане на молнии, в старых мокасинах с кисточками, был потрясен смертью Уайти и так вцепился в руку хозяйки дома, что Вирджил, весь вечер не отходивший от матери, уже готов был вмешаться.

Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.

Мистер Колвин приехал голодный. Он то и дело подходил к шведскому столу, и столу некуда было деться.

Возле стола с выпивкой кто-то задал дерзкий вопрос: будет ли Джессалин продавать дом?

Прекрасный дом времен Войны за независимость, несколько акров земли – два-три миллиона, не меньше. Конечно, сейчас не самое подходящее время обсуждать такие вещи, но если вдруг…

Том сухо ответил: нет, вряд ли мать станет продавать дом в ближайшее время.

Ответ Беверли прозвучал агрессивнее: точно нет! А когда Джессалин примет такое решение, дом не будет «выставляться на продажу», а уйдет по-тихому.

Если я чем-то могу вам помочь, Джессалин, скажите мне.

Чтобы хорошо продать недвижимость, потребуется толковый риелтор.

Слава богу, Джессалин была окружена детьми, готовыми ее опекать и успокаивать. Без них она бы не пережила этот шок.

Утреннюю кремацию настоящей «церемонией», пожалуй, не назовешь.

Только близкие. И конечно, никаких внуков.

Прах (невозможно произнести вслух прах Уайти ) поместили в урну, сделанную как будто из антикварного камня, хотя на самом деле она из дешевого синтетического материала, что-то вроде картона, с очень плотной крышкой.

Тяжелее, чем можно было предположить, но не слишком.

Они отнесут урну на кладбище Северного Хэммонда, где церковный двор (за пресвитерианской церковью) одновременно служит местом захоронения, и Маккларены покоятся там начиная с 1875 года.

В одном месте без труда помещаются две урны.

Пока никаких планов насчет мемориальной церемонии.

Возможно, в декабре, перед Рождеством.

Зазвонил дверной колокольчик. Кто-то сильно припозднился.

Том уже сыт по горло. 21:20, с ума сойти! Для домочадцев день начался в шесть утра. Половину этих гостей никто не приглашал. Откуда они вообще взялись? А вот мать после очередного звонка всех зовет в гости. Уайти бы ей давно сказал: Джессалин, запри уже дверь на засов и погаси свет в доме!

В комнате рядом с гостиной мистер Колвин сидит на стуле, широко расставив ноги, болезненно-бледный, словно после обморока, а одна из их соседок вокруг него хлопочет. Его-то кто позвал?

Наверху, в санузле для гостей, где так пахнет лавандовым мылом, что невозможно дышать, заросший Кевин достал из пакетика косячок для Брианны. Оба хихикали, предварительно заперев дверь.

– Может, открыть окно?

– Хорошая мысль.

А внизу дети приглядывали за матерью.

Сколько раз она уже повторила: «Уайти бы так удивился, увидев столько народу в нашем доме!» На самом деле его реакция была бы другой: Что здесь происходит? Большая вечеринка посреди недели! А меня почему не позвали?

– Ты знаешь Диогена?

Вирджил говорил импульсивно. Они стояли за домом. Из его рта шел пар.

–  Знаю? Ты хотел спросить, знаю ли я, кем был Диоген?

– Ну да. Кем был Диоген.

– Древнегреческий философ, живший тысячу лет назад.

Том произнес это с безразличной, полупрезрительной интонацией. Но Вирджил не отступал:

– Две тысячи лет назад. Даже больше.

Уже стемнело. Воздух был волглый, прохладный, с запахом прелых листьев.

Гости разошлись, а вот дети Маккларенов не спешили разъезжаться.

Они прогуливались по тронутой изморозью траве. Перед ними возвышался их семейный дом, похожий на корабль в ночи, в котором освещены отдельные каюты.

Они были если не пьяные, то подвыпившие. Даже не употребляющая алкоголя София выпила несколько бокалов отцовского белого вина и не могла не признать, что вино превосходное.

Лорен неумело чиркнула спичкой, чтобы зажечь позаимствованную у Тома сигарету.

– Диоген был стоиком, и о нем существует много грязных историй. Например, как он сидел голый в бочке… или в корыте? – Она задумалась. – Нет, в корыте сидел другой… который крикнул «Эврика!»… как его звали-то…

– Архимед.

– Что?

– Не что, а кто. В корыте сидел Архимед. Тот, который открыл закон всемирного тяготения.

– Эй, погодите. – Софию развеселило невежество родни. Забавно, но они бóльшие американцы, чем она: на вещи, которые действительно важны, смотрят с беззаботностью и равнодушием. – Неужели вам не известно, что закон всемирного тяготения открыл Ньютон?

– А что тогда открыл Архимед?

– Много чего! «На тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила, равная объему вытесненной жидкости». Он имел в виду свое тело при погружении в ванну.

– Это же очевидно, – заговорила Беверли, до сих пор хранившая молчание. Когда ушел последний гость, она скинула тесные туфли на высоком каблуке и влезла в старые отцовские ботинки. Изо рта у нее шел пар так, словно она задыхалась. – Ты садишься в полную ванну, и вода переливается через край. В чем тут открытие?

Лорен ее слова позабавили.

– То есть ты, Бев, сделала сейчас такое же открытие, как Архимед две тысячи лет назад?

Но та не унималась:

– Стив иногда заливает весь пол в ванной. Когда принимает душ. Как это у него получается? Вот тебе и тело, погруженное в жидкость! И шторки не снаружи, а внутри… – Беверли умолкла, окончательно запутавшись.

– Мы говорили о научных открытиях, Бев.

– В общем, я ничего неизвестного не обнаружила. Даже микробов…

Это уже перебор. Неудачно пошутила.

Именно микробы погубили их отца. Пусть их и называли более вычурно бактериями .

Семейство Маккларен находило только Лорен остроумной, даже когда она не давала повода. А вот когда Беверли позволяла себе пошутить, все дружно хмурились.

Если София выглядела честной школьницей, то Лорен была сардонической директрисой. Том выступал в роли босса, чей сарказм все находили забавным, если он не касался их лично. Ну а Вирджил был просто Вирджилом.

«Всегда ли мы были такими, – подумала София, – или мы играем эти роли, оказавшись вместе?»

В стиле школьницы-отличницы София объяснила всем, что открытие Архимеда позволило по-новому измерять объем тел. Это важно. А история про ванну – «Эврика!» – скорее всего, апокрифическая.

– Апокрифическая, апокалиптическая… делов-то!

Лорен грубо расхохоталась. Она явно перебрала.

– Я хочу сказать, какая, в жопу, разница. Серьезно.

Она заговорила на школьном жаргоне. Когда подростки бездумно чертыхаются, матерятся. Лорен одновременно притягивало и отталкивало то, какими малограмотными казались разговоры подростков между собой. Это же касалось идиотских эсэмэсок, которыми они обменивались. Даже самые умные. С тех пор как Лорен стала учительницей, а затем школьным администратором, она перешла на особый жаргон, грубоватый, одновременно забавляющий и пугающий. И все вдруг увидели в своей сестренке, когда-то такой заводной и веселой, вроде участницы марша, наступающей тебе на пятки, злую, отчаявшуюся тетку, отчего хотелось закрыть глаза.

– Упс! – выкрикнул Том, подхватывая Лорен, которая споткнулась в своих черных кожаных ботинках.

– Не распускайте руки! – хохотнула она, выдыхая порции теплого пара.

Все это время Вирджил шел отдельно, что было никак не связано с неодобрением или неприятием родни. Скорее с его возмутительной отрешенностью, как будто он тут совсем один.

Он вдруг поскакал большими прыжками вниз по склону к речке, вздувшейся после недавних дождей. Она вся искрилась в тусклом свете молодого месяца.

Все поглядели ему вслед. Чем он их так раздражал?

– Сегодня он весь вечер вел себя как призрак Гамлета, вы заметили?

– Это такая игра. На смерть отца ему наплевать. Для него это «иллюзия», «мир теней», вся эта буддийская чушь. С него все стекает, как… как с гуся жир.

– Как с гуся жир? Это что значит?

– Ну, у гуся жирные перья, вот с них и течет.

– Он пришел со своей дурацкой флейтой. Всерьез собирался играть для гостей.

Почему он этого не сделал, никто так и не понял. Все видели, как Джессалин явно просила его сыграть. Он из тех, кого надо уговаривать сделать то, о чем он сам мечтает, но по какой-то загадочной причине, возможно из противоречия, он так и не сыграл на своей дурацкой флейте.

– А что, мы бы послушали, – сказала София. – У нее такой завораживающий звук.

– Да это же фигня, а не флейта! Сам вырезал и просверлил дырочки. Настоящий флеист…

– Флейтист.

– …над ним бы посмеялся. Все, что делает Вирджил, – это любительщина .

Тут даже не о чем спорить. А все, что делают Том, и Лорен, и София, – это профессионально.

Беверли, возмущавшуюся младшим братом не меньше других, задело это осуждение любительского искусства, и она заступилась за Вирджила:

– А папе нравилось, как он играл на флейте. Не важно на чем. Когда Уайти был здоров, наверняка заткнул бы уши, а вот в последние дни жизни эта музыка его порадовала, а вы даже не поняли.

– У бедного Уайти не было выбора. Вынужденный слушатель.

– Нет. Ему правда нравилось. И мама была Вирджилу благодарна, сама сказала.

– Ерунда все это. Мама скажет что угодно, а то ты не знаешь.

– То есть как «что угодно»? Мама никогда не врет.

– Мама никогда не врет… с ее точки зрения. Но многое из того, что она говорит, не имеет никакого отношения к реальности.

– Тебе-то откуда это известно?

Беверли в ярости накинулась на чванливого старшего брата. Том ее уже достал! После госпитализации Уайти он принял на себя роль главы семьи, а также главы корпорации «Маккларен инкорпорейтед».

Главный акционер в семейном бизнесе. Не забывайте!

Завтра в адвокатской конторе огласят завещание Уайти. Беверли с ужасом думает об этом. Она знает, что отец очень ее любил, больше, чем Лорен или Вирджила, но Том, как первый ребенок, был ему особенно дорог.

София ей казалась легковесной . Но отец гордился младшей дочерью… неужели так же, как ею, самой старшей, родившей таких красивых внуков?

(Уайти и Джессалин считали их красивыми, по крайней мере в младенческом возрасте.)

Над их головами в чернильно-черном небе плыл бледный месяц.

А в доме, в укромном месте, стоит урна с прахом, сделанная «под камень», с особо плотной крышкой.

У речки, где они любили в детстве играть, Вирджил сидел на корточках, к ним спиной. За речкой виден ельник, а над ним беззвездное небо.

– Как вы думаете, мама продаст дом? Надеюсь, что нет.

– Со временем, конечно, продаст. Уайти на это не пошел бы, но мама человек практичный. Она поступит разумно…

– То есть отдаст дом тебе ?

– Она не станет его никому отдавать! Что за чушь… – Беверли почувствовала себя задетой, даже оскорбленной.

– И где же мама будет жить, если она продаст дом?

– Купит поменьше. Или въедет в кондоминиум. Все ее вдовы-подруги умерили запросы. Есть прекрасная «коммуна для пенсионеров», называется «Десять акров». Там живет мистер Колвин. Будут вместе играть в бридж! К этому все шло… я имею в виду продажу дома… даже если бы отец… если бы у отца не случился… инсульт.

– Мама могла бы жить с нами. Я думаю, Брук это бы понравилось.

– Помогать с внуками? Вести хозяйство? Брук это точно понравится.

– Беверли, ты о чем? У нас и без матери есть служанки.

У нас и без матери есть служанки . С каким апломбом он это сказал! Беверли криво усмехнулась, но промолчала.

Даже смешно. К ним раз в неделю приходят убираться. И есть нянька, которая возится с маленькими детьми. Это называется слуги !

В разговор вмешалась Лорен:

– Что он там делает? Стоит на мелководье?

Все уставились на темный силуэт в пятидесяти футах от них. Не знай они, что там человек, решили бы, что это стервятник или гриф подошел к воде.

– Сегодня он весь вечер вел себя как призрак Гамлета, вы заметили?

– Ты это уже говорила. Разве у Гамлета был призрак? Ты, кажется, путаешь Гамлета с его отцом.

– Он не отходил от мамы. Никому не давал к ней подойти.

– Бедный Вирджил! Для него это стало настоящим ударом…

– Можно подумать, для нас не стало!

– И почему это он «бедный»? Он не любил отца. Просто прилип к маме.

– Вот именно. Прилип к маме. Он будет тянуть из нее все папины деньги, чтобы потом их раздать разным дурацким благотворительным фондам.

– Неправда. Он ничего такого не сделает.

– Но мама такая…

– …глупости…

– …твердая. Настоящий кремень.

– Она его поощряет. Он же как наркоман. Хиппарь-наркоман. А мама его поощряет .

– Нам надо с ней поговорить. Проявить твердость. Надо ей четко объяснить, чего хотел Уайти.

София стояла поодаль, не желая присоединяться к их приватному разговору. А хотелось возразить: Я могла бы снова жить с мамой. И Вирджил тоже. Почему нет?

Вскоре Вирджил бодро к ним вернулся, как тренированная гончая. Глаза его блестели, но прямого контакта он избегал. Возбужденным голосом объявил:

– Я, можно сказать, встретился с духом нашего отца… Он называл эту речку «ручьем». Какое прекрасное тихое место…

На Вирджиле была застегнутая на шее длиннополая кожаная куртка темного цвета, вся мятая, потрескавшаяся, придававшая ему вид православного священника времен Достоевского, столь же страстного, сколь и наивного. Весь его наряд выглядел вызывающе глупо. Как будто все это было приобретено на барахолке.

Не эти ли коричневые вельветовые джинсы он носил еще в школе? Беверли с отвращением поглядела на его ноги в сандалиях: большие пальцы уже почти проделали дырки в темных носках.

Все старались его игнорировать.

– Кто-то останется ночевать с мамой? Могу я.

– И я могу.

– Она не желает, чтобы мы ее «нянчили», сама сказала.

– Переночевать в доме еще не значит «нянчить». Она даже не узнает, поскольку уже наверняка легла.

– Да, но сможет ли она уснуть?

Вопрос бесшумно порхал между ними, как бабочка. Никто из них толком не спал все это время, пока отец лежал в больнице.

– Кажется, она принимает снотворное.

– Еще раз: она не хочет, чтобы мы ее нянчили.

– Для нее это реально?

– По-моему, нет.

Беверли подавила всхлип.

– О господи. Как мама будет дальше жить? Они были женаты сорок лет…

– Послушай… – неуверенно начала София. – Люди умирают каждый день, а их семьи продолжают жить. Как-то.

Вышло не то, о чем она подумала и что хотела сказать.

– Ну, то есть… у мамы много овдовевших подруг. Все они как-то выжили.

Опять не то. София продолжила, стараясь на этот раз быть точной:

– Просто это случилось раньше, чем мы ожидали. И мы оказались… не готовы. В процессе лабораторных экспериментов над животными, которых подвергают стрессу, одни не выдерживают и сразу сдаются, зато другие (срабатывает генетика, и в этом суть экспериментов) постепенно приспосабливаются и выживают… до поры до времени. – София осеклась. Что она такое несет? Похоже, на нее смотрят с ужасом и отвращением. И она закончила, вслепую нащупывая правильный вывод. – У нас не было времени на притирку. И у мамы тоже. Все произошло слишком быстро. Мы-то ждали, что папа поправится.

Прозвучало на редкость разумно! Даже удивительно, что ей удалось так сформулировать, притом что голова шла кругом. Как же ей хотелось, чтобы ее вечно недовольные братья и сестры наконец-то восприняли ее всерьез, а не отмахнулись как от малышки .

(Была ли София девственницей? Беверли и Лорен часто обсуждали эту тему. Первая считала, что да, а вторая, что нет. У каждой были весомые аргументы, только они не убеждали другую сторону.)

(У братьев не было мнения по этому поводу, и они ни с кем не стали бы это обсуждать.)

– Стресс убивает, – мрачно заключила Лорен.

– А Диоген? – подал голос Вирджил, по-прежнему отводя поблескивающие глаза.

– Что – Диоген?

Все надеялись, что он уже забыл, о чем хотел им рассказать. Как бы не так!

Невероятно, но он по глупости произнес слова жестокие, оскорбительные, непростительные, тяжело ранившие старшего брата и сестер:

– У Диогена было правильное отношение к смерти. Мы к ней относимся слишком серьезно. Суетимся без надобности. А ведь тело – всего лишь «материал», который отбрасывается за ненадобностью. В сущности, человеческое тело – это мусор. Диоген объявил: когда он умрет, пусть его тело сбросят с городской стены на съедение падальщикам. – Его неожиданная улыбка хлестнула по лицам, точно холодный влажный ветер.

– Вирджил, побойся Бога…

– Козел. А ну проваливай.

Лицо Вирджила, бесхитростное и при этом вызывающее, наглое, хотелось отхлестать по щекам, настолько неуместно прозвучали эти слова сейчас, в день прощания с отцом.

В считаные секунды их дорогой отец превратился в материал .

А Вирджил упрямо продолжал:

– Разве Диоген не прав? Он называл себя киником , то есть циником (по-гречески «собака»), но в его словах нет никакого цинизма, это чистая правда. Если вы верите в душу, как Диоген, то должны понимать: душа бессмертна, а тело – отбросы. Оно разлагается, в отличие от души.

– Заткнешься ты наконец?

Том схватил младшего брата за грудки, и сестры напрасно пытались вмешаться.

Вирджил попытался высвободиться, но Том был для него слишком силен, несмотря на выпитое и усталость. Таким же захватом шеи старший брат парализовывал его маленького.

– Том, что ты делаешь? Это безумие! – выкрикнула Беверли.

– Это он обезумел. Мелет своим дурацким языком первое, что в голову придет.

Том, ворча, швырнул брата на землю. Тот тяжело упал на бок в тронутую изморозью траву и поначалу даже не мог пошевелиться. Том почувствовал восхитительный прилив адреналина в крови.

А Вирджил лежал, словно мертвый. Насмерть перепуганный. В ушах звенело. Из ноздрей текло что-то темное, на расширенные от страха глаза навернулись слезы.

– Том, прекрати! – взмолилась София. – Он просто высказался…

– Никто не хочет слушать его бредни.

– Мама может услышать. Господи…

Том со злостью высвободился из объятий вцепившихся в него сестер. Вирджилу удалось наконец подняться, и он стоял, дрожа, перед старшим братом.

– Не бойся, больше не трону. Хотя хочется убить.

Ярость вспыхнула и погасла.

Вирджил, прихрамывая, побежал в дом, как побитый пес. Будет плакаться матери в жилетку, подумал Том. Черт бы его побрал!

Сестры держались в отдалении, тоже побаиваясь старшего брата. Том стоял, широко расставив ноги, и тяжело дышал. Сердце колотилось как ненормальное.

Он отвернулся, чтобы сестры не увидели, как его глаза горят от радостного возбуждения.

В кармане у Вирджила лежало пресс-папье в виде треугольного камня.

Упав на землю, он его нащупал. Вытащил не без труда.

Встал сначала на четвереньки, потом кое-как поднялся на ноги. Над ним нависал Том, краснощекий, брутальный, подвыпивший, бешеный. Вирджил размахнулся и ударил обидчика в левый висок. Тот вскрикнул от боли, брызнула кровь. Вирджил отшатнулся, а вокруг раздались женские крики:

Вирджил, не надо! Вирджил, остановись!

Она лежит на кровати, на своей половине.

Мысли медленно накатывают клочковатыми словами, похожими на разорванные облачка.

Удивление: она еще жива.

Первый и самый глубокий сюрприз для вдовы: еще жива .

Бдение. Такое же бесконечное, как пустыня Сахара с песком, блестящим под жаркими, слепящими лучами солнца. К ней тянется столько рук, и всех надо утешить.

На что только не пойдешь, чтобы справиться с этим изнурительным бдением!

В ванной на белоснежном столике лежат таблетки. Ее и мужа. Относительно новые и совсем старые. Какие-то были приобретены аж в 1993 году.

Сильные болеутоляющие, сохранившиеся со времен, когда Уайти чистили зубной канал. Пятьдесят миллиграммов. Ей пришлось разрезать их на две, а то и на три части зубчатым ножом, прежде чем проглотить вместе с водой.

Их много. Почти полная пластиковая упаковка.

Таблетки в аптечке, таблетки на столике. Сколько же их? Пятьдесят, восемьдесят, сто?

Разной формы, разного цвета. Даже интересно их разглядывать.

Может, этой ночью обойдешься без них? А, Джесс?

Правильный совет. Она ведь так устала. Уснет и без таблеток.

За вечер она выпила один или два, а может, даже три бокала вина. Поди запомни, когда тебе надо встречать гостей, обниматься с ними, целоваться. Неудивительно, что сбилась со счета.

Иди сюда, Джесс. Сядь рядышком.

Как всегда, он обнимает ее. Их руки сплетаются. Ему не мешало бы побриться.

Мужчина крупный. Даже когда лежит, кажется, будто он над ней нависает.

Он всегда будет ее любить и защищать. Пообещал же.

Это даже не голос Уайти, а просто такой спокойный умиротворяющий голос. Вдова – единственная связь между умершим и миром живых. Без тебя меня нет.