Онлайн чтение книги О дереве судят по плодам
ДОРОГА В «БУРГУНДИЮ»

Гора Кюрендаг находится к западу от хребта Карагёз и почти ничем не примечательна: нет на ней ни вечнозеленых арчовых рощ, ни гордых сверкающих снегами вершин. Вся она состоит из коричнево-серых, сухих складок, да темных, словно след могучих когтей, глубоких извилистых ложбин.

Правда, по весне совсем ненадолго, гора меняет свой облик, когда с юга или севера вдруг нагрянут к ней тяжелые, пахнущие дождевой свежестью облака. Они окутают гору до самого подножья и долго будут закрывать ее толстым непроницаемым слоем. А потом, когда облака куда-то исчезнут, на склонах горы неожиданно откроется нежная зелень весеннего разнотравья.

От горы покато вниз раскинулся поселок Казанджик. На улицах — ни одной зеленой ветки. Твердая, как камень, земля звенит под ногой. Только рядом с железнодорожной станцией, как зеленый островок, чуть слышно шелестит листвою небольшой сквер.

Зато, когда наступает весна и ярко зазеленеют склоны Кюрендага, поселок преображается. Даже белизна его скромных домиков, неторопливо спускающихся вниз, становится празднично чистой и веселой.

В Казанджик я приехал в начале лета, чтобы отсюда отправиться к чабанам.

Но куда? В какую сторону?

Дело в том, что животноводы совхоза «Казанджик» пасут свои отары на огромной территории: в благодатной, богатой травами горной долине Сиркели, на ровной полынной степи, недалеко от больших Балхан, и на песчаных просторах Каракумской пустыни.

Итак куда? В горы или в пески?

Решил посоветоваться в райкоме партии.

Секретарь райкома, выслушав меня, дал такой совет:

— По-моему, вам проще съездить в пески. Ну, хотя бы в Бургун. Бывали там? Никогда? Тем лучше для вас. Люди у нас везде хорошие… Кстати, там, в Бургуне, живет Герой Социалистического Труда Гарли Коюнлиев. Советую повидаться с ним. Не пожалеете. А сейчас, — секретарь взялся за телефонную трубку, — идите в дирекцию совхоза, там все будет приготовлено для вашего отъезда.

Во дворе, на цементном крыльце совхозной конторы, стоял невысокий парень в зеленоватой сорочке и коричневых брюках. У парня смелые, напряженные глаза. И от этого взгляд его казался слегка возбужденным, или чего-то ожидающим.

— Это вы хотите в Бургундию?[10]Бургундия — историческая провинция на востоке Франции о населением около полутора миллиона человек. Бургундия известна виноградниками и винами. Наилучшими сортами славятся такие местности, как Кот-д’Ор, Маконна и Шабли. — спросил он меня, когда я поравнялся с ним на крыльце.

Я остановился, изумленно поглядел на парня. «Бургундия»!.. Наверно, пески без конца и края, а какое роскошное название! Надо же такое придумать…»

Мне стало весело от неожиданной переделки слова и я засмеялся. Парень тоже засмеялся.

Так я познакомился с молодым зоотехником и парторгом четвертой фермы Сапармамедом Аннамамедовым. Это он ожидал моего прихода, чтобы вместе поехать к нему, в Бургун. Откровенно говоря, каракумской «Бургундией» я был заинтригован и хотел было тут же, не отпуская от себя Сапармамеда, расспросить о ней все до мельчайших подробностей, но до отъезда надо было успеть записать кое-что о совхозе в целом. Пока я сидел за столом в конторе и заполнял свой блокнот разными сведениями, в комнату вошел сухощавый, очень загорелый мужчина. Воротник серой рубашки на нем был расстегнут. Вид у вошедшего был огорченный.

— Гармыш, этот что ли собирается в Бургун? — обратился он к зоотехнику по-туркменски и кивнул на меня.

— Он, он! — едва слышно ответил Сапармамед, у которого было второе и, как потом оказалось, более ходовое имя — Гармыш.

Вошедший подсел к моему столу и, не дожидаясь, когда я кончу писать, сказал:

— Послушай, яшули, я — шофер Гельдымамед Тойджанов, по прозвищу Четджан. Мне велено отвезти вас в Бургун. Но машина моя неисправна. Вряд ли до-тянем до места.

— А есть другая?

— В гараже, кажется, нет. А вообще-то, конечно, есть…

— Что ж… тогда я пойду пешком, — пошутил я, желая вывести шофера из состояния мрачной подавленности.

— Шутите, — произнес он неодобрительно. — Зря шутите. Пустыня накажет.

Я решил не поддаваться мрачному настроению и попросил Гельдымамеда взять с собой лишний челек[11]Челек — полукруглый бочонок. воды.

Шофер встал и направился к выходу, повторив на ходу:

— С пустыней, брат, не шутят. Вот увидите: накажет.

Примерно через полчаса, вернувшись с заправки, шофер сказал, что можно отправляться в путь. Мы с Гармышем поднялись в кузов, но ни одного челека с водой я тут не обнаружил. Вместо него здесь лежало около полутора тонн комбикорма в мешках, которые предстояло доставить в Бургун для ослабевших овец подкормочной группы. Я поудобней устроился на толстых мешках, напротив Сапармамеда и приготовился стойко переносить любые испытания, какие выпадут на мою долю во время долгой изнурительной поездки по горячим пескам.

Наш путь лежал на север. Впереди, по обе стороны, широко простерся светлый, удивительно ровный такыр. Крутые склоны Кюрендага, подернутые седой дымкой, сумрачно смотрели нам вслед. У подножия гор мирно белел Казанджик. Палило солнце. Обжигая лицо, дул горячий ветер. Мы долго ехали молча. Чтобы завязать разговор, я попросил Сапармамеда немного рассказать о себе.

— В нашей семье, — сказал он, — пять братьев и все мы — коммунисты. Мой старший брат, Оре, возглавляет чабанскую бригаду на нашей четвертой ферме. Чабан он опытный, и бригада его на хорошем счету. Реджеп — учитель химии. Недавно его назначили директором казанджикской школы-восьмилетки. Халлы — председатель сельсовета. Золотой характер у него! Вот кого по-настоящему уважает народ, так это его, нашего Халлы.

Сапармамед вытер пот с лица и заговорил снова:

— Есть у меня еще один брат, Байрамом зовут — тоже хороший парень. С ним я познакомлю вас в Ясхане…

— Как? Мы увидим Ясхан? — встрепенулся я. Я так много слышал о нем, о найденном там подземном море пресной воды, но побывать ни разу не довелось.

— Увидим-увидим! Все увидим. И брата увидим, и Ясхан увидим, и Узбой увидим, — заверил меня Сапармамед.

Вскоре такыр кончился и дорога запетляла по желтому песку между приземистыми цепкими кустами черкеза. Потом, все увеличиваясь в размерах, на нас стали наплывать один за другим, как волны, песчаные валы.

Пустыня. Безбрежная владычица всего, что растет и населяет ее. И оторопь берет того, кто первый раз ее видит. Она кажется мертвой, грозной, однообразной, молчаливой. Она пугает, оглушая звонкой тревожной тишиной.

Но так ли это? Так ли уж она мертва и молчалива?

Вон по откосу, вверх от разбитой дороги, задрав пушистый хвостик и оглядываясь по сторонам, во весь дух помчалась рыжая песчанка. Едем дальше. И вдруг, слева, из-под укромного куста кандыма метнулся и побежал, мелькая светлыми лапами, серый заяц. А в тихой низинке, усевшись на самом верху раскидистого куста, сердито сверкал бусинами глаз вековечный житель пустыни — черный ворон. С криком «чур-чури» перелетала с куста на куст серая саксаульная сойка. И даже высокие стройные кусты песчаной акации напоминали живых людей. Они росли попарно на обочинах дороги и, казалось, взявшись за руки, куда-то брели, как усталые путники.

Пустыня… Скольким поколениям туркмен-скотоводов она давала жизнь, дарила радость и счастье, кормила, поила, обувала и одевала!.. Это были смелые люди, настоящие рыцари пустынных раздолий. Они и сейчас живут вдали от шумных селений и так же смелы и по-рыцарски благородны, как прежде. Правда, пустыня уже не та, и люди, конечно, уже не те.

Вот слегка покачиваясь, сидит напротив меня молодой, глазастый, с густым загаром на щеках, потомок древних скотоводов Сапармамед Аннамамедов, которого чаще называют не по имени, а просто — Гармыш. Он — ученый зоотехник. Сперва он закончил техникум, а потом заочно и сельскохозяйственный институт в Ашхабаде. Работает в глубинке. За сто пятьдесят километров от райцентра. И не грустит, не жалуется на скуку. С такой же верностью, как и его предки, любит он пустыню, ее необозримые дали, кочующие отары овец.

Слушая Гармыша, я давно перестал замечать и крутые песчаные наносы, и кусты кандыма на них с косматыми, вскинутыми к небу, серо-зелеными ветвями. И то, как наша автомашина раз за разом ныряет в рыхлые лощины. О пути я вспоминал только тогда, когда, обессилев, машина глохла, задохнувшись на вязком подъеме. Тогда открывалась дверца кабины, из которой выходил злой, словно обуглившийся от жары, шофер Гельдымамед Тойджанов.

— Гармыш! — кричал он Сапармамеду.

— Иду, Четджан, иду! — отвечал ему зоотехник, спрыгивая на песок. Минут 10—15 они что-то делали с мотором… Сапармамед молчал. А шофер, обливаясь потом, сердито кого-то поругивал. Может, машину. А, может, меня.

Наконец, автомашина одолевала подъем и мы с Сапармамедом снова возвращались к беседе о совхозных делах.

— Да… Как ни велики Каракумы, а чабанам и здесь уже тесно, — говорил Сапармамед, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы. — Вот судите сами. У нас в совхозе свыше шестидесяти тысяч овец. Много это или мало? Много! Сколько этим тысячам овец нужно пастбищ, колодцев для водопоя! И вот, наши чабаны в поисках привольных, богатых кормами угодий делают большие перекочевки, уходят вглубь пустыни. Даже вряд ли поверите — встречаются с пастухами из Куня-Ургенча, что на севере нашей республики. Что и говорить! Труд у них нелегкий. Да ведь без труда и меда не вкусишь. Хотя и говорится, что от одной овцы не получишь десять шкур, но по два приплода в год у нас получают многие чабаны. Потому что до тонкости дело свое знают. Правда, вознаграждение за свой труд они получают тоже немалое: до 70 с лишним ягнят на бригаду в качестве натуроплаты, да несколько тысяч рублей премиальных за сверхплановую продукцию. Думаю, и государство на нас не в обиде. По каракулю совхоз уже пятилетку выполнил и дал сверх плана двадцать шесть тысяч каракулевых шкурок. Выполнили мы пятилетку и по мясу. Теперь осталась одна шерсть. Но по шерсти тоже выполним. Совсем немного осталось… Ровным счетом — чепуха!

Слушая Сапармамеда, я заметил, что он все время говорит о совхозе в целом. Тогда я попросил его рассказать о своей ферме. Услышав мою просьбу, Сапармамед почему-то смутился. Мне подумалось о том, что, небось, дела на ферме не так уж хороши.

— О нашей ферме тоже можно рассказать, — поборов смущение, как-то нехотя произнес Сапармамед.--Да ведь вы подумаете, что я хвалюсь. Но раз просите — ладно, расскажу.

— У нас на ферме шестнадцать тысяч каракульских овец. В нынешнем году мы получили по сто сорок семь ягнят от каждой сотни. Такого результата, наверно, нет ни в одном хозяйстве Туркмении. Да ведь прошлым долго не проживешь! После того, как вышло решение Пленума ЦК КПСС, собрал я коммунистов нашей фермы в Бургун, и стали мы думать, советоваться, как еще выше поднять продуктивность овец. Долго сидели, долго толковали. Не один чайник чая осушили. И вот что записали в протокол партийного собрания. Увеличить средний вес овцы на один килограмм. А настриг шерсти — до четырех. Довести сохранность поголовья до девяноста девяти процентов. Вроде бы неплохо. Так ведь? — продолжал, все более воодушевляясь, Сапармамед. — Но Гоки Джанабаеву и этого показалось мало, он взял на себя свое, более высокое обязательство! Теперь слушайте, что было дальше… У Гоки есть соперник по соревнованию — коммунист Машад Аманиязов. Не желая ни в чем уступать ему, Машад взял точно такое же обязательство, как у Гоки.

Пока мы вели беседу, впереди показался четкий ровный строй серебристо-голубых опор высоковольтной линии. Увязая в горбатых барханах, он как бы двигался нам наперерез. Неожиданно мы подъехали к западному Узбою — древнему руслу Амударьи или одному из ее русел. В высоких отвесных берегах, наполненное спокойной зеленоватой водой, оно изгибалось широкой речной излучиной.

По узкому дорожному карнизу машина медленно спустилась в Узбой, и пошла вдоль кромки клонившихся к воде камышей. На нас дохнуло влажной прохладой реки, каким-то сладковатым и вместе с тем таинственным запахом прибрежных растений. Справа, высоко над нами, сбившись в стадо, стояли одичавшие ослы во главе с молодым вожаком, напряженно следившим за нами, И невесть откуда в этом стаде серых и белых ослов появился черный, как сажа, осленок. Единственный на весь табун! Прошло еще несколько минут, и мы въехали в поселок Ясхан, сверкавший белизной новеньких одноэтажных коттеджей, окруженных со всех сторон пустыней.

Машина завернула к одному из них. И тут же с его крыльца сошел молодой крепкий мужчина, отдаленно напоминавший лицом моего спутника.

— Здорово, Гармыш! — весело окрикнул он Сапармамеда, и я понял, что это и есть его брат Байрам — хозяин Ясханской подземной линзы пресной воды. Со своим коллективом Байрам обслуживает шестьдесят две скважины, пробуренные недалеко от поселка, и подает воду в город Небит-Даг.

После отдыха в Ясхане поехали дальше, и до Бургуна добрались лишь глубокой ночью. Устали смертельно. Бросив на землю кошмы, повалились на них и уснули, как убитые.

Проснулся я на заре. Огляделся. На гладком и ровном такыре, вдоль правого берега Узбоя, выстроились дома чабанов и возле каждого из них — туркменская юрта. В широком русле мертвой реки толстым слоем лежала соль. А ведь когда-то по ней катился мутный поток Амударьи.

Другой, восточный берег Узбоя был сплошь, завален голыми сыпучими барханами. Из-за них медленно поднималось солнце. На западе, приподнявшись над степью, круто обрывалось ровное плато.

Героя Социалистического Труда Гарли Коюнлиева, с которым я хотел встретиться, в Бургуне не было. Но меня заверили, что его кош находится недалеко и что через час, через два он должен появиться. Время ожидания мы коротали вместе с директором Бургунской восьмилетней школы Тойли Сарыевым, любителем истории и хранителем местных легенд.

Вот одна из них об урочище Бургун.

Это было давно-давно, еще в те времена, когда в Средней Азии свирепствовали орды Чингиз-хана. Тогда же, где-то на севере Туркмении жили четыре сестры из знатного туркменского рода. Спасаясь от кровавого нашествия монголов, сестры вместе со своими мужьями бежали на юг. Бургун-Биби — одна из четырех сестер — поселилась на Узбое, недалеко от того места, где находится сейчас усадьба четвертой совхозной фермы.

В те времена Узбой был руслом Амударьи и впадал в Каспий. Непроходимые джунгли росли по его берегам, и жило тут много народу. Об этих прежних поселениях ныне напоминают лишь старые заброшенные кладбища — мазары. Особенно много их в урочищах Чильмамед, Умюрли-Коч, Ибраим-Баба, Гёрмез-Чаге.

— В народной памяти, — продолжал Тойли Сарыевич, — сохранилось и такое событие, как пребывание в Закаспии посланца русского царя Петра, князя Бековича-Черкасского. Недалеко от нашего Бургуна, немного ниже по Узбою, есть пресное озеро Топьятан. Так вот по преданию, в том самом месте, с парусника Бековича упала медная пушка и там затонула. Отсюда и название местности — Топьятан, место, где лежит пушка.

…Примерно в полдень в дом, где мы сидели, вошел высокий стройный человек лет сорока. На его продолговатом лице выделялись рыжие усы и веселые, глубоко посаженные синие глаза. От всей ладной фигуры вошедшего на нас повеяло горячим зноем пустыни, запахом песка и солнца.

— А вот и Гарли Коюнлиев, — отодвигаясь и давая гостю место, произнес директор школы.

— Как здоровье, как дела? — спросил я его.

— Ай, ничего. Все хорошо. Только очень жарко. Овцам жарко. Даже ночью. Не отдыхают, бедные. Так и лезут на самый верх бархана — ветерка, прохлады ищут, — озабоченно ответил Гарли. Утомленный жарой и дорогой, он торопливо, с большим наслаждением, принялся за чай.

— Ну, какие еще у нас дела? — как бы размышляя вслух, произнес чабан. — Пасем… ухаживаем за скотом, чтобы не было падежа…

— Скажите, Гарли, — перебил я его, — а как зоотехник… помогает вам?

— Кто? Гармыш, что ли? Ну, а как же! — воскликнул он и весело заулыбался. — Без него, без его советов, я еще ни разу не выбрал ни одного пастбища. Если что с овцой, с ягненком — опять к нему, к нашему Гармышу. Он такой опытный и такой непоседливый… часто бывает в моей отаре. Где надо, подскажет, посоветует.

И, взглянув на смущенного, зардевшегося от похвалы Сапармамеда, Гарли стал рассказывать о своей пастушеской юности.

В чабанскую бригаду он пришел подпаском, когда ему едва исполнилось шестнадцать лет. Был он худым, слабосильным и невзрачным мальчиком. Но на счастье Гарли бригадир у него оказался человеком на редкость чутким и добрым, подпаска он жалел, старался не обременять излишней работой. Обычно, угоняя отару на ночной выпас, бригадир оставлял Гарли на коше, возле колодца, чтобы тот вволю поспал и отдохнул.

Но эта доброта бригадира была для юного подпаска хуже наказания. Остаться ночью наедине с пустыней… Тот, кто не испытал этого, тот не знает, как это страшно мучительно. Почти до самого утра Гарли не мог заснуть. Ему без конца мерещились разные чудовища, волки, змеи. Ему казалось, что за каждым ночным кустом прячется злой разбойник. У него замирало сердце от каждого шороха или крика ночной птицы.

— И стал я думать: что же мне делать? — продолжал Коюнлиев. — Думал-думал и придумал. Когда старший чабан отправлялся-с овцами на выпас, я, крадучись, незаметно уходил следом за отарой. Иногда, чтобы не обнаружить себя, обдираясь до крови, полз, как солдат, по-пластунски. Потом прятался где-нибудь за барханом, и не теряя из виду отару, тихонько сидел до утра. А утром, как только бригадир поворачивал овец обратно, к колодцу, на водопой, я уже был на месте, весело валялся на кошме и делал вид, что отдохнул и ночь провел на славу.

Последние слова рассказчика вызвали дружный смех гостей и родственников Сапармамеда. Смеялся даже мрачноватый шофер Четджан. При этом он настойчиво и демонстративно посматривал на часы, давая мне понять, что беседа затянулась и не пора ли назад, в Казанджик?

Подпасок Гарли оказался сметливым парнем, он приглядывался к работе бригадира, изучал травы, их свойства. По крупицам, по крохам накапливал тысячелетний чабанский опыт. Мужал… И с каждым годом уверенней и крепче чувствовал себя в пустыне.

В тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году Гарли Коюнлиеву было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Самое высокое его достижение — сто пятьдесят семь ягнят от каждой сотни овец.

— Да. Время идет быстро, — раздумчиво произнес Гарли, — и нелегко за ним угнаться. Честно говоря, я уже немного поотстал. Теперь есть бригады, которые обошли меня в соревновании, вырвались вперед. Токи Джанабаев, Оразклыч Эгриев, Машад Аманниязов — вот кто сейчас достиг большой высоты в нашем деле. Но мы со своим помощником, молодым коммунистом Курбанназаром Шаназаровым не думаем сдаваться, — подымаясь с кошмы, уверенно сказал Гарли, и в синих глазах чабана засверкали веселые искорки.

Попрощавшись, мы выехали из Бургуна. По пути трижды пересекли Узбой. Наступила ночь. Ветровое стекло было приподнято, и в кабину врывался сухой теплый ветер.

Я нетерпеливо поглядывал на часы. Во что бы то ни стало мне хотелось успеть к поезду, который уходил из Казанджика ровно в полночь.

Когда кончился степной такыр, вдали, у черного подножья гор засверкали ночные огни райцентра. Мы уже въехали на окраину, вдруг совершенно неожиданно машина влетела в глубокую рытвину, подпрыгнула и остановилась, а нас окатило горячей водой из радиатора. И я понял: к поезду мне не успеть. Оказалось, порвался ремень вентилятора и отлетел патрубок.

Но шофер удивительно быстро устранил неисправность и подвез меня прямо к вокзалу за несколько минут до отхода поезда.

В последний раз я взглянул на Четджана. Он сидел в кабине с гордым видом победителя и хмуро улыбался. Весь его вид как бы говорил: «Пустыня, брат, коварна и шутить с ней опасно, но человек сильнее пустыни. Это факт».