Онлайн чтение книги Островитянин The Islandman
Глава первая

Я помню себя у груди своей матери. Мне было четыре полных года, когда меня отлучили от соска. Я поскребышек со дна кувшина, последний из выводка. Вот по какой причине меня так долго оставляли у груди.

А еще я был любимчиком. У меня было четыре сестры, и каждая норовила вложить мне кусочек прямо в рот, будто птенчику. Майре Донал, Кать Донал, Айлинь Донал и Нора Донал, Патрик Донал и я, Тома́с Донал[3]Автор уважительно называет всех своих братьев и сестер – а также себя самого – по отчеству, употребляя с именами имя своего отца Донала. В Ирландии отчество по-прежнему остается приметой вежливого обращения или упоминания, принятого в общине, в основном среди своих, и не употребляется в документах. Кроме того, оно помогает отличать в одной деревне многочисленных тезок и однофамильцев.  – Здесь и далее примечания переводчика. . Майре все еще жива, она здесь, на этом Острове. Двое других живут в Америке. Патрик до сих пор жив. Кать скончалась, когда уже три месяца как получала пенсию. Вот какой нас тогда был рой ребятишек, и все очень дружили в ту пору, когда я был еще малышом, поэтому неудивительно, что я стал среди них любимчиком. К тому же моего появления на свет никто особенно не ждал.

Отец мой был человек невысокий, но сильный и крепко сбитый. Мать – ростом с полицейского, рослая, дюжая, светлая и статная. Только в то время как я был при груди, молоко ее не давало никакого подкрепления силам, да вдобавок сам я был теленок у старой коровы, и поднять меня на ноги было трудно.

Так или иначе, разбойник Смерть уносил замечательных крепышей, а со мной все мешкал, все откладывал мой конец. Возможно, ему просто было жаль на меня времени. Я рос и закалялся в трудностях, и шел сам по себе куда хотел, но со вниманием смотрел, прежде чем ступить на берег моря. На мне пальто из серой овчины, вязаная шапка. И всего-то надо мне: куриное яйцо, кусочек масла, кусочек рыбы, улиток да ракушек – понемногу всякого и с моря, и с земли.

Маленький тесный дом, в котором мы жили; тростник с холмов, уложенный на крыше. Часто у задней его стены, наверху, куриное гнездо, а в нем дюжина яиц. В углу обустроена кровать, и еще две кровати в задней части дома. В доме две коровы, две свиньи, куры, а при них яйца, и осел – и все мы вместе с ними. Задняя часть дома отводилась для семьи, так что ее двери были на севере, а двери другой части – на юге.

Еще один дом был прямо рядом с нами. Жильцы обоих хижин общались друг с другом каждый день. Хозяйка того дома чуть ли не каждую минуту ходила то к нам, то от нас, и зачастую причина этих путешествий была в том, что ей что-нибудь надобно. Она была сплетница, маленькая, взъерошенная, трусливая, нрава мелочного и неприятного, охочая до болтовни и пересудов. Нередко втолковывала она моей маме, что в Ирландии никогда не выйдет поднять теленка от старой коровы. Только, пожалуй, никогда не бывало в Ирландии ни старой коровы, ни молодой, у кого теленок был испорчен больше, чем эта баба.

Немного времени прошло, как начал я прилично подрастать, и серое пальто сделалось мне коротко. В этом возрасте я уже стал соображать, что к чему. Вскоре я научился распознавать старую ведьму среди прочих людей – и давать ей знать об этом. Жители обеих хижин каждое воскресенье собирались в нашем доме, и мой отец принимался читать краткий розарий[4]Розарий – католическая молитва, которая состоит из чередующихся молитв «Отче наш», «Радуйся, Мария» и «Слава». В Ирландии во времена гонений на католическую церковь получил распространение краткий, или частичный, розарий, превратившийся в обязательную охранную домашнюю молитву, которую с лета до зимы по традиции читал старший в семье.. Хозяйка из дома напротив говорила тогда моей матери:

– Оставь мальчонке серое пальтишко, пока не начнешь жену ему искать. Ох и славно же он растет, дай ему Бог благоденствия! – Так говорила она, положив себе в желудок большой кусок свежего морского леща.

Мой отец

Мой отец был из жителей Дун-Хына[5]Дун-Хын – деревня и церковный приход на западной оконечности полуострова Дингл ( ирл. Дангян) в графстве Керри. Самая западная точка Ирландии и Европы. Местность, известная своими фольклорными и литературными традициями. Расположена практически напротив островов Бласкет и исторически тесно с ними связана. Соседи из Дун-Хына – это родичи, помощники, но и соперники островитян.. Женился он на этом Острове. Мать родом из прихода Фюнтрб[6]Фюнтрб ( англ. Вентри) – деревня и церковный приход на полуострове Дингл в графстве Керри.. Они жили друг с другом в согласии. У них не было никаких вредных пристрастий из тех, что бывают у прочих и за которые стараются по большей части угостить палкой.

Родители поселились в бедной хижине, занимались морской охотой и собирательством; был у них и клочок земли, и оба изо всех сил старались извлечь посильную выгоду из земли и из моря. На Острове в те времена не водилось ни единого осла, а висели корзины за спиной у каждого мужчины и каждой женщины – то есть у каждой женщины, которая не белоручка и не разбойница, таким уж лучше голод, чем работа.

Замечательный охотник был мой отец, и работник отменный. Был он мастер-каменщик, и капитан на лодке, и вообще человек, способный к любому занятию. Много полезного сделал он для других людей, потому как большинство из них в ту пору было все равно что стадо ослов в поле.

Удивительно рыбным оказался тот год, когда я надел серое пальто и перестал бросать случайные взгляды на грудь матери. По-моему, правильней мне было бы еще сосать титьки. Кажется, к тому времени прошло больше года, как я их бросил.

Тем утром мой отец собирался на лов. У них с матерью в тот год набралась здоровая куча торфу, но пришла весть, что со вчерашнего дня почти все украдено. Отец велел матери как-нибудь позаботиться о том, чтоб перенести домой хоть часть торфа, покуда день хороший.

Она взвалила корзину себе за спину, и шесть корзин с торфом уже были дома, не успел ее малыш пробудиться ото сна. Пришлось моей матери оторваться от торфа и обернуться ухом к малышу, который только что проснулся. На меня надели серое пальто, дали поесть каши, и когда мне полагалось уже быть довольным, я, конечно же, доволен не был. Моя мать приладила корзину, чтобы снова отправиться к подножию холма, но я следил за ней, и пришлось ей забрать меня с собой – притом что я еще едва-едва топал. Немного времени прошло, как я уже утомился, и мама вынуждена была усадить меня в корзину и нести к холму. Она отпустила в мою сторону несколько проклятий – в чем, разумеется, не было ее вины.

К тому времени как наполнила корзину торфом, мать предупредила, чтобы я спускался по склону, но я был слишком упрямый и все время возвращался, вместо того чтобы идти вниз. Хорошо помню, как она поставила меня на ноги, оторвала от земли и несла порядочно времени до дому с такими словами:

– Олух царя небесного! – приговаривала она. – Как же здорово ты мне испортил день!

Пришлось ей взять меня на руки и нести домой, прижав к груди, а корзина ее, как и всегда, была полная и тяжелая.

Дома она сгрузила меня на пол и велела Майре усадить меня под корзинку, и пусть я там хоть дальше живу, хоть помру. Несмотря на мои проказы, она принесла в этот день двадцать корзин торфу. К воскресенью торфу в доме была уже большая куча. За ту же неделю отец мой выловил пять тысяч рыбин. Обо всех таких событиях моя мать рассказывала старой ведьме-соседке.

Корабль с желтым маслом

Когда этот корабль разбился о прибрежные скалы на северной стороне Острова, стоял год нужды. Корабль разлетелся в щепки, и комки масла расплылись по всему морю. Масло было дорогое, и возьмись у бедняка даже самая малость такого, он мог бы добыть себе полмешка белой муки. Желтой кукурузной муки[7]Желтая кукурузная мука закупалась в США, чтобы кормить бедствующих во время Великого голода, унесшего с 1845 по 1849 год около миллиона жизней. Однако ее поставок не хватало. После Великого голода закупки муки продолжались, и постепенно кукурузная мука и крупа стали все чаще встречаться в рационе ирландских крестьян. Так, из американской, или «индейской», кукурузной муки пекли характерные желтые пироги. тогда еще не завозили.

В то время в Дун-Хыне была береговая охрана, и для них находилось занятие – встречать корабли, которые слишком близко подбирались к суше, поскольку никаких снастей, кроме парусов, чтобы выплыть обратно, у тех не водилось. И вот прослышали синие[8]Скорее всего, такое прозвище дали матросам береговой охраны из-за цвета их бушлатов. – таким именем их звали местные, – что у Острова затонул корабль и что́ на нем. И не было больше им никакого сна ни днем ни ночью, и заплывали они к нам в любое время, потому как лодка у них была хорошенько оснащена, а сами они порядочно осведомлены. Они измотали всю душу островитянам, которые постарались попрятать комья масла в такие места, где уж ни кошкам, ни собакам до них не добраться. Так или иначе, этот год люди на Острове прожили хорошо, как бы ни лезли синие из кожи вон. Почти всё масло переправляли через залив Дангян и там продавали что ни ночь, хотя синие тоже натаскали изрядно и брали за него порядочную цену.

Однажды приплыла лодка береговой охраны, и было в ней всего четверо. Лодка с Острова пришла прямо перед ними, а в ней шесть больших комьев масла. Синие тотчас же забрали их в свою лодку, страшно довольные собою. На мостках стояла молодая женщина, а за спиной она прятала здоровенный обломок камня. Она залезла в лодку своего отца, и дальше синие ничего не учуяли, пока женщина не метнула камень, который пробил дно их лодки сверху, а большая вода не хлынула снизу.

Синяя стража сиганула в воду, и туда же полетели и снова поплыли большие комья желтого масла, и женщины снова смогли их спасти. Королевским людям пришлось вытаскивать свою лодку и ставить на нее жестяную заплату. И когда они ее починили, то держались потом за отчий берег обеими руками. Думаю, с той поры они нечасто отваживались на вылазки, пока комья масла, словно замазка, плавали по воде.

* * *

Вскоре после этого мужики с холма увидали овцу, упавшую на берег. Они спустились, чтобы попробовать забрать ее с собой, но, оглядевшись, один из них приметил латунный штырь, торчавший из-под камня. Он потянул и вытащил его. Было в нем четыре фута длины. По всему берегу полно было таких стержней – и медных, и латунных. Никто не знал, что за урожай собрали те двое в тот день, а вышло так, что некогда о берег разбило корабль, и от него на этом месте все еще оставались огромные ящики, где было без счету таких вот стержней. Неизвестно, что сделали потом островитяне с этими ценными кусками металла. Времена были скверные, и, если бы корабль не разбился на Острове, там вообще не осталось бы ни единой живой души, как рассказывали старики. Я и сам часто слыхивал, как ведьма из соседского дома говорила, что это Бог послал его разбиться среди бедняков. А вследствие этого они прожили хорошо несколько лет, в то время как в других местах люди изнывали от нужды и голода, выбиваясь из сил и стараясь раздобыть хоть что-нибудь.

Когда мой отец приносил домой груз из связок таких вот штырей, я не мог и одного из них поставить стоймя, такие они были тяжелые.

* * *

В тот день, когда на меня надели штаны, я чуть было не лишился рассудка. Не мог остановиться, а только бегал, словно щенок. Подумал, что еды мне никакой не нужно, да так и поступил, и все бегал из дому да в дом туда-сюда. Но кто-нибудь за мной все равно приглядывал.

Да, так вот, когда я в очередной раз подбежал к очагу, мать посмотрела на меня и увидала, что штаны у меня промокли напрочь.

– Душа твоя пресветлая, – сказала она, – что ж такое обмочило тебе штаны? Ясное дело, ты сам туда напрудил.

Я сознался в этом и сказал, что просил Нору расстегнуть мне пуговицы, а она не сделала, как я просил. Наверное, это была первая ложь, которую я изрек в жизни, потому что такого я бедной Норе не говорил, а мать задала ей очень крепкую взбучку за то, что сестра не выполнила мою просьбу. Большой жалости достоин тот, кого наказывают не по справедливости, но поглядите, как же рано мне вздумалось проказничать. Отец мой снова принялся за штаны, ведь он-то мне их и сладил, и переделал с умом, чтоб они мне годились для чего и когда нужно, безо всяких хлопот.

Восемь лет, как сказала мать, исполнилось мне в тот день. Назавтра я пошел по всей деревне в сопровождении Айлинь, от дома к дому, – такой был обычай в те времена: всякий раз, когда случались обновка или целый новый костюм у маленького мальчика, заходить в каждый дом. И в каждом доме, бывало, клали малышу в карман пенни или два. Когда мы пришли обратно, у меня в кармане лежало три шиллинга. Я отдал их отцу, хотя лучше всего было бы отдать их матери, ведь именно у нее из-за меня было больше всего хлопот. Но поскольку отец курил табак, от этих пенсов ему выходило больше проку.

Морские свиньи[9]Морская свинья ( Phocoena phocoena ) – морское животное, широко распространенное в водах северной части Атлантического океана. Может образовывать большие стада до тысячи голов. Бедные ирландцы на побережье и островах рядом с Ирландией часто употребляли мясо морской свиньи в пищу вместо обычной свинины.

Немного прошло времени, как штаны у меня на заду порвались, а сквозь дыру стала проглядывать рубашка. Мать сказала мне, что надо пришить на зад заплату, до того как пойдет спать. Так она и сделала, и попрощалась со мною до утра, объявив, чтоб я внимательно смотрел за штанами и больше их не рвал, а не то хорошенько получу хворостиной.

Был замечательный день. На завтрак мне дали куриное яйцо, кружку молока и что-то там еще, кажется, картошку. Все это я ел на глазах у старой ведьмы-соседки. Но речи ее всегда звучали по-другому, когда она видела, что я становлюсь крепче и резвее:

– Светик ясный, – приговаривала она, – набирайся покамест сил, и станешь настоящим мужчиной!

И в этом она тоже ошибалась, ведь с тех пор никто как-то не замечал, что у меня есть хоть что-то общее с Оскаром[10]Возможно, речь о герое ирландских саг, сыне Ойсина и внуке легендарного героя Финна Мак Кумалла. Оскар был одним из братства ирландских фениев, мифических богатырей, охранявших границы владений и выполнявших задания Верховного короля Ирландии Кормака Мак Арта. Оскар служил образцом мужественности и силы.. Она, как тот кот, всегда мурчала для собственной пользы, потому что мой отец приносил домой всяческую добычу, а муж ведьмы ничему такому обучен не был. Приживальщик и неумеха он был, что в холмах, что в поле. При этом поживиться изрядным куском ей всегда удавалось как раз в нашем доме.

Меня же тем временем прямо-таки распирало: переполняла гордость, серые штаны сидели на мне плотно, живот у меня набит по самое горло. Пусть кому-то в мире приходилось туго, а вот мне в эту пору ни до чего дела не было вовсе.

На исходе утра меня отпустили на Белый пляж, и Майре вместе со мной. По пути на пляж я несся во весь дух. Майре внимательно осмотрелась и увидала идущую с юга от Клюва[11]Клюв ( ирл. Gob) – мыс на северо-восточной оконечности острова Бласкет, ближе к деревне. клином стаю морских свиней. Они не остановились, пока не поравнялись с нами прямо против пляжа. Плавники у них были подняты высоко, как паруса, и шли они впритирку друг к другу, словно косяк рыб. Майре часто видела их по отдельности, по нескольку голов, но такое большое стадо – ни разу. Сестра решила, что они сейчас выскочат прямо на пляж, и ее обуял страх. Она усадила меня к себе на спину, и так мы добрались до дому.

Когда мы пришли, мать объявила, что идут лодки и несколько уже ходят вокруг морских свиней, стараясь загнать их на пляж. Три больших лодки с неводом в то время было на Острове, а семь штук – в Дун-Хыне. Все они до единой собрались сейчас вкруг морских свиней. Рыбаки с Острова пытались выгнать их на берег, а люди из Дун-Хына куражились над соседями и не забрасывали сетей. Наконец одна свинья выскочила на берег, на чистое сухое место. Один славный малый пустил ей кровь, и в ту минуту, как остальные учуяли запах крови, все они ринулись по кровавому следу вперед, на сухой берег.

Когда на лодках с Дун-Хына увидали, что у них под носом настоящее богатство, а люди на берегу пускают кровь свиньям, они живо устремились туда, чтобы набить себе домой полные лодки. Но те, что там были, не уступили им ни одной свиньи. Не пришлось долго ждать, как крови на людях стало столько же, сколько и на свиньях, которых островитяне гнали через пляж все дальше, изрезанных и пораненных. Была там одна лодка из Дун-Хына, рыбаки с нее никого и ничего пальцем не тронули. Люди с Островов отдали им лучшую свинью из всего стада. А шесть других лодок воротились домой, так ничего и не заполучив, а некоторые из них и до берега добраться были едва способны.

Вселенский труд был – оттащить всех свиней домой и засолить их. Но лениться никак нельзя, потому что в те времена долго бы вам пришлось выменивать хотя бы одну такую свинью на домашнюю. Лицо у моего отца было красным – от его собственной крови и от свиной. Но я все равно его узнал, такой я был не по годам развитый.

Я потешался над старой соседской ведьмой, когда та пришла, волоча огромную корзину свиного мяса на собственном горбу. Можно было подумать, будто и сама она, вместе с корзиной, вылезла из морской свиньи – настолько вся она вымокла в крови. Но она все же заработала себе некоторое уважение, поскольку едва не убила капитана лодки из Дун-Хына ударом лопаты.

С того дня у островитян не было недостатка в морской свинине целый год и один день. Не было бы и два года после, если б не родичи и знакомые повсюду за пределами Острова, с которыми они были связаны. Воспоминания о событиях того дня никогда не оставят меня, проживи я еще хоть двести лет. Каждый был тогда красным от крови, а не бледным или смуглым. И еще вот к чему я был в тот день близок – да и Майре вместе со мной: это погибнуть на пляже прежде любой морской свиньи или ее детеныша, если бы нас втянуло в ту потасовку, когда выскочили свиньи. На исходе того дня старуха-ведьма ужинала у нас.

* * *

Когда я был совсем маленьким, я слышал историю про Корабль пшеницы. Вот еще один пример того, что приносит морская буря, совершая тем самым для нас благо, покуда другие люди страдают от пережитого зла без меры.

Того года, когда это судно разбилось у Белого пляжа, я не помню, потому что тогда меня еще не было, да никто и не ждал, что я появлюсь. Но мне известны все связанные с ним события, и то, скольких спасло оно от смерти в Дурные времена, и как оно плыло, и как потеряло всю команду, разбившись о берег, и никто не смог избавить их от гибели. Этот урок я получил от нашей соседки и от моей матери, поскольку они часто беседовали об этом меж собою.

У корабля не осталось ни клочка парусов, кроме единственного лоскута на передней мачте. И пришлось направить судно к Белому пляжу, но разбилось оно вдалеке от него, потому что было тяжко нагружено. Люди на борту связали веревкой доски, но у них не вышло добраться до суши. Говаривали, что никто не видал шторма страшнее, чем в тот день. Ветер дул с берега в море. В конце концов обломок корабля прибило где-то на пляже. Люди с берега тянули на веревке тех, что оставались в море, но, увы, оборвалась веревка, и тех ребят унесло штормом на юг. От подобного зрелища островитяне стали сами не свои.

Вскоре после этого корабль разбился, но, хотя он потерял всех своих людей, благодаря ему тысячи пережили самый худший год в Дурные времена. Островитяне добыли с того судна тысячи мешков пшеницы, которой им и их родне хватило в достатке – и хватило надолго. Если бы не этот корабль, на Острове бы никого не осталось в живых, а старая соседка только и говорила, что это Бог послал его беднякам.

Айлинь всего неделю жила на свете, когда разбился корабль. А теперь она живет в Новом Свете. В этой стране в таком возрасте уже три года платят пенсию, итого ей, значит, семьдесят три. Моя мать была на пляже в тот день, хотя всего шесть дней назад родила ребенка. Патрик, мой брат, как ни тяжко ему приходилось по возрасту, был там со всеми остальными, но вреда принес больше, чем пользы, потому что ему вечно не хватало ума за собой приглядывать. Много всякого тогда прибило, а много чего и утащило прочь, потому что ветер дул с берега.

Пшеницу стало вымывать с корабля почти сразу, как тот разбился. Кажется, по большей части в мешках, что плавали вокруг, были уголь или соль, потому что их чаще всего и вылавливали во время прилива. Еще очень долго пшеницу понемногу вымывало, что и дало островитянам возможность ее собирать, как говорили люди. Островитянам приходилось промывать пшеницу в пресной воде, чтобы очистить от соли, потом выкладывать сушиться на солнце, а оттуда – ближе к огню. Никто не знает, сколько той пшеницы разошлось по родным. Затем зерно вываривали, пока оно не размягчалось и не превращалось в густую кашу. Люди называли ее «размазня». Все прочее, что они только могли добыть, тоже было им в помощь, чтобы пережить ту беду.

Я часто слышал от старой ведьмы-соседки, как она говорила моей матери, что лучшая часть всей прожитой ею жизни – те дни, которые она провела, питаясь размазней. У нее был полный набор зубов и две челюсти, чтоб измельчать ту пшеницу. Люди говорили, что она пережевывает жвачку на манер коровы.

* * *

Пока у меня были серые штаны и я бегал где только хотел, я каждый вечер ходил встречать лодки. В то время они ловили такую рыбу – сардину, и было в ней полно костей.

Эта самая сардина, она очень похожа на селедку. У рыбаков для нее не находилось доброго слова: рыбка мелкая – чтобы набрать фунт, нужно наловить ее очень много. И вот еще что: сардинки забивали и портили сети. Как-то вечером отец позвал меня в лодку, когда выбрасывали рыбу, и усадил позади себя на корме. Там я засмотрелся и увидел снасть и морду сардины на крючке. И что вы думаете – я бросил наживку в воду! Мой отец увидел это, но не обратил особого внимания, потому как подумал, что никакая большая рыба так близко от берега на приманку не клюнет.

Вскоре ее схватила какая-то рыба, а снасть запуталась у меня в ногах. Рыба рывком потащила меня в воду. Все, кто был на причале, завопили моему отцу, но когда он обернулся, то увидал, как его малыш плавает сам по себе! Он схватил багор, подцепил меня за серые штаны, как раз где зад, и втянул обратно, на корму лодки. Отец распутал снасть, и все его внимание привлекла рыба, которую он втащил вслед за мной, – здоровенный морской угорь, в котором было почти шесть футов. Больше всего я боялся, что мать меня убьет, потому что я намочил штаны. Девушки прыскали со смеху, на меня глядючи, но я в ту пору был совсем еще незрелым, и мне нечем было себя показать. Тогда еще коренастые молодухи, они возвращались к своим лодкам, разгружали их, – и были столь же сильны и крепко сбиты, как и все девушки, что когда-либо жили в Ирландии.

По дороге домой я держал за руку Нору, и мы уже почти добрались, как я закапризничал и сказал Норе, что дальше никуда не пойду, потому что мать меня убьет. Сестра уговаривала меня и задабривала, говоря, что мама ничего такого не сделает. И такова была воля судьбы, что нас нагнал отец с корзиной рыбы.

– Чего тебе от него надо, Нора? Что ж ты не ведешь его домой? Он же весь мокрый и холодный.

– Он со мной не идет, – сказала она. – Он боится мамы.

– О! Пойдем со мной, Томаc, мальчик мой. Это из-за меня ты так промок, я ведь тебя сам в лодку позвал, – сказал отец.

Он взял меня за руку, и я двинулся за ним. Когда мы вошли, мне совсем не хотелось ни носиться, ни беситься, как обычно бывало. Мама поняла, что дело нечисто. Она посадила меня у огня – подумала, что со мной стряслось что-то еще. Но вскоре я промочил всю плиту под очагом[12]Обычно в ирландских домах перед очагом клали большую каменную плиту, которая долго хранила тепло и вместе с тем предохраняла дом от огня, если из очага выпадали угли или летели искры. Такая плита также могла служить импровизированной сценой певцу, поэту или искусному танцору, поэтому была одним из важных мест в доме..

Вошел отец.

– Ты уже сняла с него одежду, а то она у него холодная и мокрая? – спросил он. Отец тащил за собой угря. Он втянул рыбу в дом, длины в ней было с этот очаг.

– Ничего себе. Так он что же, правда упал в море?

– Ты не видишь что ли, какую прекрасную большущую рыбину он сегодня поймал? И раз такая у него первая рыба, все у него будет хорошо, – сказал отец.

Потом он рассказал ей всю историю целиком – спас меня. С меня сняли всю одежду и дали сухую. Мне не понравились штаны, которые я получил, потому что они были уже поношенные и с заплатками. Чаю мне не досталось, зато мама дала мне миску каши с молоком, раз уж я так наплавался.