Онлайн чтение книги Отцы
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Новиков В. С.

Титр: 1965

Демонстранты отступали, оставляя плакаты и транспаранты.

Полиция свирепствовала: избивала налево и направо.

Отдельные кадры были ужасны — упавшая девушка, на голову которой обрушился град ударов. Кровь… Озверелые лица блюстителей порядка.

— Это — их мир! — произнес женский голос с актерской мелодраматической интонацией. — Это — их демократия!

От ее голоса, а больше всего от интонации Владимир Новиков вздрогнул и, оторвавшись от экрана, посмотрел на ее лицо, освещенное снизу лампочкой пульта.

Это лицо, увешанное дорогими и, наверное, модными побрякушками, и этот актерский голос абсолютно не соответствовали тому, что происходило на экране. И это чрезвычайно раздражило Новикова.

— Народы мира, — продолжала читать дама, и в ее голосе звучал апломб стареющей красавицы, — продолжают борьбу за мир, за свои права, за равноправие…

И снова демонстрация протеста против войны во Вьетнаме. В Америке. В Японии. В Италии. В Западном Берлине.

Конная полиция, джипы, удары дубинок, собаки, наручники, кровь…

Снова насилие и смерть.

Американские самолеты в небе Вьетнама.

Бомбы. Напалм.

Разрушенные города.

Плачущая мать над убитым ребенком.

— Но Вьетнам борется, Вьетнам победит! Партизаны Южного Вьетнама.

Зенитчики — Северного.

— Международная помощь и солидарность других народов. В первую очередь — советского народа, великого друга и брата героического вьетнамского народа.

Митинг на ЗИЛе. На «Трехгорке». В Киеве и в Новосибирске.

По всей Советской стране советские люди протестовали против американской агрессии во Вьетнаме.

И в первых рядах молодежь.

— Мы знаем, что такое война.

И кадры войны и горя.

Разбитый Киев.

Блокированный Ленинград.

Новиков смотрел не отрываясь.

Дальше шли кадры Победы и Освобождения.

И уже возвращаются солдаты, и женщины обнимают их. Мир.

— То же самое будет на многострадальной вьетнамской земле. Придет время — будет победа!

И вновь шли партизаны на боевое задание, будто шел весь народ Вьетнама.

Зажгли свет в зале. Зал был небольшой, человек на двадцать, народу и того меньше — шесть человек. Все смотрели на пожилого мужчину.

Мужчина помолчал. Подумал. Сказал:

— Виктор Александрович, здесь будем разговаривать или пройдем ко мне?

Виктор Александрович, режиссер, к которому был обращен вопрос, наклонил голову.

— Как вам удобнее.

— Ну что ж, — сказал пожилой мужчина, — я думаю, здесь можно поговорить. Какие будут мнения?

Все молчали, и он заговорил сам.

— У меня такие замечания… в первой половине… Женщина в очках достала блокнот и приготовилась записывать.

— …В первой половине надо сделать упор на демонстрации рабочих… показать стачки, пикеты, голод, социальную разницу двух миров. Подчеркнуть ее! Материал у вас найдется?

— Найдется, найдется!.. — закивали и ответили в несколько голосов.

— Подберите. А студентов поменьше, зачем этих волосатиков показывать? Покажите хорошие рабочие лица. Мужественные, простые!..

— Но ведь в Америке, например, студенты, они… — начал было режиссер.

— Мы знаем роль студенчества, но не надо ее раздувать и превращать борьбу за социальный прогресс в занятие какой-то интеллигентской прослойки, это — политический аспект. В борьбе участвуют широкие массы, и прежде всего надо подчеркнуть направляющую силу — рабочий класс!

Снова закивало несколько голов.

— Да, да, рабочий класс. Конечно.

— Точное замечание…

— Это надо сделать.

— Конечно, конечно…

У режиссера были рыбьи глаза, он, видимо, очень переутомился.

— Понятно, — кивнул режиссер. — Сделаем. Тамара Николаевна, вы записали?

— Да, да… — закивала женщина в очках.

— Во второй половине: митинги у нас надо сделать более стремительными, динамичными. А то получается, что там дерутся, а у нас стоят и слушают.

Снова закивали головы.

— Да, да… Может возникнуть такое превратное мнение.

— Сделайте покороче планы, чтобы передавалось ощущение всенародного гнева, и закончите каким-нибудь человеческим планом. Вот там в одном месте женщина серьезно так посмотрела, женщина-мать, ее возьмите! Подберите мужчин, ветеранов войны, чтобы руки были тяжелые, рабочие… Чтобы ощущалось… Несколько простых мужественных парней подберите, что же, у нас людей нет? Материал должен быть!

— Есть у нас люди, есть…

— Подыщем, подыщем…

— Должны быть, должны!

— Войну, я думаю, в таком объеме давать не надо, тем более юбилей прошел недавно, об этом сказано достаточно, хотя, конечно, материал блестящий! — Он прочувствованно покачал головой, видимо, тоже был ветеран войны. — Прекрасный материал! Вроде уже видели столько раз, и все равно, каждый раз смотришь, дрожишь весь!

— Да, да…

— Материал хороший!

— Я тоже дрожу: переживаю.

— С поездом, с поездом — это прекрасно!

— Очень хорошо! Очень!

— Но я думаю, не надо здесь перебивать одно другим, в тексте есть об этом, да мы и сами знаем, что воевали и победили, так что, пожалуй, не надо масло масленым делать.

— Верно, верно. Это правильное замечание. Перегрузка получается.

Новиков сидел. Смотрел. Слушал. Он был посторонний, гость.

— В конце надо дать такие кадры жизни, чтоб не оставалось осадка от напалма и этих ужасов войны.

— Чтоб не было перебора, — обаятельно улыбнулась женщина, сидящая за пультом.

— Да. А так все хорошо: работа проведена большая. Молодцы! Пришлось порыться в материалах?

— Пришлось, пришлось…

Все стали жаловаться на трудности, начальство терпеливо выслушало, потом, когда решило, что все уже высказались, подвело итоги:

— Я думаю, недели вам хватит. Будет трудно, поднажмите.

Режиссер и редактор как-то развели руками, но он пожал им руки, улыбнулся.

— Всего хорошего! До свидания!

Он встал, и все встали тоже. И тут неожиданно для всех прозвучал голос Новикова. Он говорил спокойно, несколько растягивая слова, будто он век привык выступать вот так и по такому поводу.

— Я думаю, что нам незачем умалять свои победы. Надо воспитывать молодежь, чтобы она поняла, какой ценой была добыта наша великая победа.

Редактор быстро стрельнул глазами в Новикова, в начальство, в режиссера и снова в Новикова.

— Что вы имеете в виду? — спросило начальство.

— Я имею в виду… — и голос Новикова напрягся и стал резким, жестким. — Я имею в виду двадцать миллионов наших людей. Здесь были кадры блокады Ленинграда. Я сам ее пережил и знаю, что это такое. И не надо об этом забывать!

Все молчали и смотрели на седого человека.

Режиссер буркнул:

— Это мой товарищ.

— Новиков. Владимир Сергеевич, — представился Новиков и особо, доверительно добавил: — Я из поколения детей войны…

Он как-то особенно улыбнулся седому человеку, будто их связывало нечто общее. И седой человек принял эту улыбку и доверительность. Он закивал. И за ним закивали остальные.

— Это правда, — сказал седой человек. — Никто не забыт, ничто не забыто! Обратите внимание на это, Виктор Александрович!..

Он пожал руку режиссеру, редактору, Новикову, остальным только кивнул: «Желаю удачи». И вышел.

Под бодрую, веселую мелодию марша физкультурники передвигались по зеленому полю стадиона.

Вот одни присели, другие встали, одни подняли красные флажки, другие — синие, и на поле образовались гигантские буквы: «Слава КПСС».

Еще раз присели, привстали, взмахнули флажками, и возникло: «Миру — мир!»

И еще раз: «Дружба».

Ворвалась тревожная мелодия, и черная бомба легла среди поля.

Но вот добрые силы в музыке победили, и страшная бомба была перечеркнута. Зазвучал нежный хор. По полю поплыл белый голубь, а на противоположной трибуне закачались белые цветы и опять появились буквы: «Миру — мир!»

— В этом месте, — сказал распорядитель, обращаясь к членам комиссии, — мы выпустим голубей.

Все согласно кивнули, а человек в светлом плаще, который стоял рядом с Новиковым, поинтересовался еще:

— Выпускать будете до появления голубя на поле или после?

Распорядитель выслушал его внимательно. Подумал. Ответил:

— Мы как раз хотели посоветоваться по этому поводу. Как вы считаете?

Все задумались.

— Надо — до.

— Нет, лучше после, как будто это большой голубь, а это — его маленькие голубята.

— А дойдет, вы думаете?

— Надо сделать так, чтобы дошло.

— А не отвлекает это от главного? — вмешался и здесь Новиков.

— Может быть, выпустить в середине, когда голубь на поле только появится?

— Пожалуй, верно.

— Лучше в середине.

— Правильное решение, — согласился руководитель-распорядитель. — Значит, на раз-два — выпускаем. Валя, запишите: раз — приготовить голубя, два — подбросить!

Самолет венгерской авиакомпании «Малев» совершил посадку. Подкатили трап.

Группа встречающих двинулась к самолету. Девушки несли цветы.

С трапа спускались гости.

Когда осталось метров десять, обе группы заулыбались и раскрыли объятия. Среди встречающих был Новиков.

Потом он кому-то звонил из будки телефона-автомата.

Уже в своем кабинете крупного строительного треста разговаривал с кем-то по телефону и слушал только, и молчал, и расхаживал с телефонной трубкой вокруг стола.

В пустом зале сидела небольшая группа. И среди них — Новиков.

На сцену вышел человек с быстрыми глазками и очень проворный. Другой, очень похожий на него, сел за рояль и ударил по клавишам. Первый встрепенулся, напрягся и запел:

— Ррабочий паррень в ррабочей кепке…

Новиков брезгливо усмехался.

Днем Новиков обедал с приятелем. Сидели за отдельным столиком. Приятель быстро набрался и теперь тыкал вилкой в заливную рыбу и говорил, говорил банальные истины, слушать которые было тяжело и тошно, но и остановить этот поток не было возможности. Новиков слушал его рассеянно, обед был испорчен, и, собственно говоря, досиживали.

— Ты пойми меня правильно, — говорил приятель. — Я не жалуюсь. Сам терпеть не могу, когда ноют и ноют. Плохо?! Иди — повесься!.. Только не ной!.. Ненавижу!

Новиков налил себе боржома, сделал несколько глотков.

— Ненавижу! — повторил приятель.

— Ты только не суетись, пары не выпускай напрасно. Я вот посмотрел на тебя сегодня на совещании: сидишь, молчишь — тихо, скромно.

Он знал, что это заденет его собеседника, и хотел его задеть.

— Не все такие… боевые… — нашел слово собеседник. — Как ты.

— Не все, — легко подтвердил Новиков. — Но у тебя своя жизненная программа, ей и соответствуй.

Собеседник усмехнулся — он был несогласен.

— Ты боржом? — в его голосе слышался упрек.

— Есть еще дела. Да и тебе пора этот краник закрывать.

— Ты тоже?

— Если тебе уже говорили, значит, я — тоже. Ты какой парень был? Какой? Сколько планов! Возможностей! Живи — не хочу! А сейчас распустился, неудачника из себя корчишь, как подросток, ищешь виноватых, стыдно смотреть. А виноват ты сам: жизнь какая есть, такая есть. Ей прямо в глаза надо смотреть.

Собеседник слушал Новикова и смотрел на него с каким-то сожалением, как смотрят иногда взрослые на детей.

— Не все такие мужественные, Володя, как ты. Не у всех хватает сил смотреть жизни в глаза.

Новиков расслышал иронию.

— Я понимаю твою иронию, — сказал он спокойно, — но пойми и других, которые работают, каково им слушать тоску и печаль, рассуждения о жизни.

— Которые дело делают, — поправил приятель.

— Называй, как хочешь, что меняется? Она одна — жизнь! Твоя! Хочешь — сам ее проживи, будешь думать — тебя используют, и не заметишь ради кого-то или чего-то.

— Ты — мудрый.

— Сил не хватает — поменяй. Придумай чего-нибудь. Тебе будет хорошо. И людям лучше. — И позволил себе улыбнуться.

Собеседник тоже улыбнулся, разговор начинал его занимать.

— А ты думаешь, Володя, в нашей жизни главное — плечом давить? Главное — состояться любым способом?

— Не думаю. Не только плечом.

— Я люблю свою работу, но приходится иногда… иногда… делать вещи глупей себя. Понимаешь, я не самый умный, к счастью. Для кого же я их делаю? Получается, ГЭС построена, а работает одна турбина. Я ж хочу на полную мощность работать. И не за деньги…

— Хоти. Работай, — отрезал Новиков: это словоизлияние раздражало его. — Что ты анализируешь все, как мамкин сын? Возраст не тот. Пора уже не мечтать и не рассуждать, а жить и действовать, успели ведь «сорок тысяч всяких книжек прочитать»? Или как?

— Все сложно.

Новиков откровенно засмеялся. Он хотел как-то помочь, но от этого бесцельного, беспомощного, бесперспективного, бессмысленного разговора устал, физически устал.

— Брось! Про сложности трусы и лентяи рассуждают. Работать не хотят… Ты — не такой. Все даже очень просто, каждый должен отвечать за свое место, соответствовать, как ты говоришь, а боишься или не справляешься — отойди в сторону, не мешай другим, руби по себе сук!.. У нас самый возраст, и время сейчас такое, жизнь брать за рога. Кое-что мы напахали, теперь надо жать…

— А чье жнешь? Новиков глянул ему в глаза.

— Свое. А ты как считаешь?

— И я думаю, что свое.

— А я уж решил, что ты хотел меня обидеть, — пошутил Новиков и встал. — Пошли?

— Я не тороплюсь.

— Ладно, — Новиков улыбнулся, похлопал приятеля по плечу, положил купюру на стол. — Только не перегибай.

— Конечно, — приятель улыбнулся на купюру и тоже похлопал Новикова по плечу. — Ты тоже веди себя хорошо, не нарушай правила уличного движения.

— Не злись. Не так все страшно!

— Конечно. Только надоело. Поеду к брату в Тулу, проветрюсь…

— Когда ты думаешь ехать?

— Одно дело кончу и через неделю.

— Комната у тебя остается?

— Комната?.. Остается. Тебе ключ нужен?

— Да.

— Дам. Только книги чтоб не лапал никто.

— Не беспокойся.

— Я за тебя не беспокоюсь. Позвонишь тогда в понедельник, с утра и договоримся.

— Добро.

— Это… девочка, которую я видел? Таня?

— Имеет значение?

— А как же — комната моя и книги мои.

— Ты — принципиальный?

— Да, как ни странно. — И взял со стола купюру и повертел в руках.

— Та, — сказал Новиков, чтоб прекратить разговор.

— Таня, — сказал приятель. — Хорошая девочка. Зачем она тебе? Она идеалистка.

— А зачем мне материалистка?

— Ах, да, ты — хозяин жизни. Вот видишь, и я тебе пригодился.

— Пригодился, старик, спасибо.

Оба поулыбались друг другу, пожали друг другу руки.

— Пока.

— Пока.

— Будь здоров!

— Будь здоров!

Он долго выбирал букет.

Кавказец сказал недовольно:

— Бэри любой, все хорошие.

Новиков поднял на него глаза и разглядел его. Он не любил этих людей, хотя и пользовался их услугами. За услуги платил, но терпеть не мог слушать их советы.

— Слюшай, — заговорил Новиков вдруг с акцентом. — У тэбя мама ест, жэна ест?.. Дэти ест? Большой… Уважаемый человек… Работаешь! Им советуй!

Новиков выбрал один букет, другой… Расплатился.

Из двух букетов составил один хороший. Остальные цветы бросил тут же в урну.

Продавец смотрел на него диким, осуждающим взором. Но был воспитан, молчал, пока не удалился клиент.

Потом Новиков выбрал один цветок, завернул аккуратно в газету и спрятал отдельно в портфель.

Час был вечерний, и таксисты приостанавливали машины и выкрикивали: «В парк, на Ленинский…»

Новиков нагнулся к машине.

— Таганка.

— Нет, — заторопился таксист.

— Рубль сверху.

Машина рванулась и тут же затормозила.

— Садись.

Ехали быстро, все время давали «зеленый».

Таксист — молодой, хорошо одетый парень — покосился на цветы.

— Балуем баб, а зря!

— Чего?

— Я говорю, балуем женщин, а потом они нам на голову садятся. Я свою в порядке держу, чтоб не пикала, за домом чтоб лучше смотрела.

— Может, не привыкла к цветам?

— Отчего ж? Я когда за ней ходил, я не жалел! Что хочешь! Я такой, если любовь, ничего не пожалею! Она у меня грамотная, с образованием, английский язык знает в натуре! Я для нее каждый день рубашку менял и цветы, пожалуйста! Все путем, как у людей. А сейчас жена, чего деньги зря транжирить, лучше купить для дела что-нибудь.

— Так, может, ей цветы нужны?

— Ей — нужны, только я — хозяин дома, а она баба, хоть и с образованием.

— Она тебя не разлюбит?

— Куда? Двое детей. Куда она денется?

— И брал бы себе такую, что шмотки любит.

— Зачем? Я люблю образованных, чтоб с высшим образованием была и рассуждать умела. У меня две бабы только были простые: первая, это, конечно, и любовь моя, там я уже не смотрел, хотя тоже с десятью классами и мать учительшей работала. А так только образованные.

— Тянешься, значит, к свету? Хохотнул:

— Ага… Я им после процедуры всегда говорю, хоть ты, говорю, и образованная, пять лет училась, а я шофер простой, с шестью классами, но больше твоего зарабатываю, и пастись тебе подо мной приходится. Какая заплачет, я говорю: молчи, милая, поздно уже слезы лить! Логика жизни!

— Не били?

— Одна замахнулась, стерва лихая! Каблуком чуть глаз не выбила, крик подняла. Я — ей. Она захлебнулась. Со мной, говорю, такие штуки не пройдут! Она пока там дышала, я оделся и ушел, пусть потом кричит, сколько хочет! А ходил за ней два месяца. Выставки, театры, разговоры… Больше чем на двести меня выставила. Да мне денег не жалко, я их всегда заработаю, тем более здесь. Очень она мне, нравилась. Очень!..

— Чего ж ты с ними так грубо?

— А не люблю гонор, я простоту в человеке люблю. А тут начинают из себя воображать… Вожу я их, вижу, что с ними делают. Насмотрелся, наслушался… Нас они не стесняются, за людей не считают. «Гони, шеф!», «Давай, шеф!», щупаются, ругаются… Считают, раз он платит, значит, хозяин. Ты не московский?

— Сейчас московский.

— Я тоже сейчас московский, приехал из армии и женился на своей. Не возвращаться же в деревню, что я, хуже других?

Машина резко свернула вправо. Обогнула девушку. Та вздрогнула и напряглась. Таксист крикнул ей в лицо:

— Куда смотришь? Зад подбери. Разгулялась… Тоже небось какая-нибудь аспирантка.

— Воспитываешь интеллигенцию?

— Их в колхоз всех, на трудодни. Они бы тогда по радио меньше трепались! Ишь ходят! Цыпы-дрыпы!

— А сам ты принципиально не учишься?

— Почему? Я школу кончаю, рабочей молодежи. Может, в институт пойду. Сейчас в партию вступил, — он подмигнул пассажиру. — А куда денешься? Хочется пожить. Первый класс у меня есть, на книжке тоже, меня друг в Африку на работу обещал устроить, в Египет, три года отработаю, шмоток на десять лет хватит, машину куплю, за границей опять же побываю, посмотрю, как там люди живут, интересно. Ты не был?

— Был.

— Ну как?

— Ничего, интересно.

Таксист с уважением взглянул на пассажира.

— А у вас какая профессия, что за рубежом?

— Биолог я. Кенгуру развожу.

— Чего? Это которая прыгает?

— Она.

— А для чего разводят-то, для зоопарка?

— Для мяса, консервы будем выпускать. А главное — для замши. Замшевые куртки уважаешь?

— Ничего, — неопределенно согласился таксист. — Что-то я не слышал про это, хотя выписываю «Огонек» и «Неделю», и пассажиры не рассказывали… И платят много?

— Пятьсот в месяц. И премиальные.

— Ишь ты… И работа нетрудная?

— Трудная, — выдохнул Новиков. — Деньгам не обрадуешься. Таксист заметно повеселел.

— Деньги нигде зря не платят. Хочешь жить — умей вертеться!.. Вот и я говорю, что я, хуже других: жизнь проживешь, ничего не увидишь. А вернусь, там надо устраиваться, хочется тоже, как говорится, как человек: меньше ишачить — больше получать и в белой рубашечке ходить. А с этой коломбины я уйду, конечно, работу найду получше.

— Значит, собираешься все же учиться?

— Чего ж, если для дела. Мне смешно на учителей и врачих. Учатся, учатся, недоедают, а после на семьдесят, на девяносто рублей? Ну, я понимаю, евреи или черные, те свой кусок не упустят и зря учиться не будут, а вот наша учительница, Надежда Николаевна, приехала из Ленинграда к нам в деревню, так чего она добилась? Из Ленинграда! Хоть хорошая она женщина, хорошая, но не скажешь, чтоб очень умная.

— Она приехала вас учить. Без нее вы так и остались бы темными.

— Не остались.

— Для чего же она тогда приехала, ты считаешь?

— Ну такая, начиталась книжек, идейная… Пользы-то для нее никакой нет.

— Для страны. Для вас! Значит, и для нее.

— Если так подумать, конечно. Справедливо… Но шальная, зачем это ей?

— В ее дочь влюбился?

— Ее. Такая любовь была, мне теперь больше никогда так не полюбить. Я трактористом уже работал, из-за нее пить перестал, курить даже, я и сейчас не курю, с ребятами разругался. Считай, из-за нее я такой заводной стал и Москвы добился. А она никак: за товарища, мол, принимаю, а больше ничего не разрешу. Я уж в Одессу ездил, хотел в китобои устроиться, думал, вернусь со славою, но там такой блат, не пробьешься. А тут один тип приехал из столицы, техник. У нас дорогу рядом стали строить. Он был парень такой, московский, она к нему прилипла, думала с ним уехать, любовь у нее была. Я терпел, терпел, надо мной ребята смеются, а я думаю, чего его трогать. Во-первых, парень, сам он не виноват: раз добро лежит, чего не подобрать… Потом их много было все же, человек двадцать и из Москвы, черт его знает… его тронь — и срок схватишь… Ну, выпили мы один раз крепко, пошли в клуб, его отозвали, чтоб она не видела. Я ему говорю: «Что ж ты чужое подбираешь, она — моя!» А он ничего так оказался: «Бери, говорит, мне не жалко!» Выпили мы с ним еще полбанки, как полагается, покорешили, расцеловались, он пошел за ней. Вывел ее за овраг, будто на прогулку, а мы тут. Она к нему жмется: «Юра, Юра!» А он говорит ей: «Что ты за меня держишься, ты за себя отвечай». Здесь она, конечно, сразу вся опала, заплакала, без голоса, правда, бери ее голыми руками. Я говорю ей: «Что ж ты отвергла честную любовь? Подстилкой московской стала?» Ударил ее, как с ребятами договаривались. Честное слово, так любил, рука не поднималась, мечта все-таки, но перед ребятами неудобно. Она — ничего, только кровь вытерла, я ее еще два раза… И точно, легче стало… Парни тут подошли тоже. Подняли ей юбку, задрали на голову, иди, говорим, отсюда, такая-сякая! А она хоть бы сопротивлялась, молчит, как виноватая. А какая была принцесса! А у нас Витя был, хороший парень, умный такой, морячок, в отпуск приехал, говорит: «Ребята, как бы она на себя сдуру руки не наложила. От нее все можно ждать». Пошли за ней, догнали, она рыдает, а лицо опухло, я не рассчитал — сильно ударил.

— Милиция-то у вас есть?

— Милиция? Дядя Гриша. Мы с ним уже выпили и договорились. Он нас только предупредил, чтоб без ножей и лицо не трогали, а я погорячился. Но Витя-морячок сообразил: «Надо ее водкой напоить». Сбегали, принесли. Тут она кусалась, царапалась, плевалась, но не кричала и не просила, видимо, все же гордость осталась. Мы ей влили два стакана, неполных, часть разлили, но она утихла, вырвало ее, она вся перепачкались, стала плакать. Мы пошли за девками, говорим: «Идите, возьмите Лидку, пьяная валяется!» Отвели ее домой, все же видят, в каком она виде, а ее совсем разобрало, еле идет. А девкам мы сказали, со строителями ее видели. Стройбат около нас стоял. Мать как вышла, увидела ее, услышала о стройбате, по морде ей, чтоб видели все, какая она принципиальная! Из дому, говорит, выгоню! Вот тебе и Лидочка! А сейчас за шестьдесят рубчиков вкалывает на стройке в Новгороде подсобницей. Я в прошлом году ездил, заезжал специально посмотреть: живет в общежитии, одна койка, нищая, в общем, уже полапанная, а я еще мечтал о ней! Вот так!..

— Ну и сволочь же ты! Махровая!..

— Чего?

— Сволочь, говорю, гнусная! Машина резко прижалась к тротуару.

— Гони деньги и вылетай отсюда, гад!

Таксист сунул левую руку, но Новиков навалился на него, ударил коротко в поддых. Шофер охнул, осел.

— Брось, что ты взял! Лязгнуло железо.

— Я тебя выучу, хамло! Поехали, чего смотришь!

— До первого милиционера. Сдам сейчас к черту!

— Я тебя самого сдам: вылетишь из Москвы и из партии, дерьмо! Шофер затаенно и молча посмотрел, но ехал ровно, не останавливаясь.

— Здесь останови. Машина остановилась.

— Сдай назад.

— Куда я сдам? Пассажир сказал тихо:

— Сдай.

Машина поехала назад.

— Теперь вперед два метра. Проехала вперед точно два метра.

Новиков достал деньги, записную книжку, записал номер.

— А свидетелей не было, и я ничего политического не говорил.

— Разберемся. Давай сдачу!

Получил сдачу.

— В партию, значит, вступил, за границу рвешься поехать, машину купить?.. Прыщ деревенский.

— Ты, конечно, человек, а я — нет, — очень спокойно сказал таксист. — Тебе — можно, другим — нельзя!

— Ты…

Но тот смотрел и молчал. Спокойно смотрел. Новиков вышел, и тогда он закрыл за ним дверь и аккуратно, без рывков, отъехал.

Новиков дождался, пока машина исчезла среди других машин.

Прошел двор. Еще один. Оглянулся. Шагнул в парадное.

Поднялся по лестнице.

Остановился перед дверью. Дал два коротких звонка.

Ждал. Посмотрел на часы.

Дверь распахнулась. Он шагнул туда, еще раз кинув взгляд на лестницу. Дверь за ним закрылась.

Он обнял ее, и она зарылась в него и спряталась, прижавшись к его груди. От, тихо гладил ее голову, волосы, и они долго стояли, чувствуя тепло друг друга.

Потом она раскладывала букет в красивой вазе.

Поставила вазу на маленький низкий столик.

Поставила рюмки, поставила тарелки. Разложила ножи и вилки.

— Еще один пропавший день. — Он выложил из портфеля конфеты, лимоны, яблоки, бутылку коньяка и бутылку боржома. — Суета и разговоры. Иштван приехал. Надо будет его пригласить.

— Ты нас познакомишь?

Но он говорил о своем.

— Не пойму Виктора: есть конкретное интересное дело! Ноет и ноет! Надоело!..

— Ты просто устал, — сказала она. — Много работаешь.

— Если бы! Я не работаю, я функционирую. А потом удивляешься, куда уходит время. Живем, как цари, барствуем, тратим жизнь на необязательные разговоры.

Она молча и осторожно погладила его. И он вдруг успокоился — затих.

— Глупо, конечно, — уже улыбался.

Выключили верхний свет и включили маленькую настольную лампу и поставили ее на пол, накрыв косынкой.

Он выключил радио, и в сумерках и тишине стало слышно тиканье маленького будильника. Она зачем-то взяла его и завела.

Он перебирал пластинки. Выбрал. Поставил на проигрыватель. Приглушил звук. Мелодия была старая, классическая.

Он сидел на тахте. Откинувшись. Прикрыв глаза.

Она сидела напротив и смотрела на него.

— Ты здесь? — спросила она. — Тебе плохо?

— Когда с тобой — нет. — Он открыл глаза.

Она сразу вся засветилась.

— Ты устал. Ты устал, — уговаривала она его, как маленького ребенка. И гладила его волосы. — Ты устал. Отдохнешь — и все пройдет. Слушай, что я тебе говорю… Ты хороший… умный… — перечисляла она. — И мой любимый! Помни об этом, и тогда все печали отойдут…

— Куда? — спросил он.

— Я их отгоню.

— Отгоняй!.. Отгони!!.. — Взял ее руки, стал их осторожно целовать. Тронул губами висок… шею… губы.

…Потом сидели за столом.

— За тебя!

— За тебя, мой милый!

…Он снял пиджак. Снял галстук. Стал расстегивать рубашку.

Она остановила его.

— Посидим, у нас есть еще время.

Он обнял ее, взял на руки, стал носить по комнате. Она счастливо смеялась.

Он опустил ее на тахту. Долго целовал.

Онасказала тихо:

— Подожди, я встану.

Он сел. Разлил снова коньяк. Нехотя стал жевать яблоко.

Она принесла простыни и подушки. Села рядом, обняла, поцеловала.

Он поднял рюмку и снова сказал:

— За тебя! Ты — моя любимая! — И он бережно погладил ее по голове.

Она закрыла глаза от счастья, потянулась к нему и поцеловала ему руку.

Потом он расплетал ее старомодную косу, и она затихла от счастья.

Потом он снял рубашку, и она сказала тихо:

— Погаси свет.

Он погасил свет, и на фоне серого окна было видно, как она снимает платье через голову. Он спросил ее:

— Пластинку оставить или выключить? Она тихо засмеялась и сказала ласково:

— Как тебе нравится, мой милый.

Он прошел через комнату, снял иглу, послушал тишину и снова поставил пластинку.

За окном разгуливал, постукивал, поскрипывал ветер.

Старая музыка рассказывала про вечные старые страсти. Потом она кончилась, и стало слышно, как за стеной о чем-то зло и раздраженно спорили женские голоса.

…Зазвонил будильник. Она протянула руку и остановила его. Включила свет.

Молчали. Он сказал первый:

— Пора.

Она попросила:

— Есть еще время, я приготовлю кофе.

Она поцеловала его, встала, запахнулась в халат и вышла.

Он сел. Посидел, устало закрыв глаза. Налил рюмку. Выпил. И тут же налил другую.

Его вещи аккуратно были развешаны на спинке стула.

Он вздохнул тяжело. Еще раз выпил. Достал сигареты.

Курил, лежа на спине.

Вошла она.

— Как ты, милый? Возьмешь красное полотенце.

…Он стоял под душем. Долго. Неподвижно. Закрыв глаза…

Разглядывал свое лицо в зеркале. Разгладил пальцами мешки под глазами.

…Чистил тщательно зубы.

…Оделся. Причесался. Осмотрел себя.

Онасказала за дверью:

— У меня все готово, милый.

— Иду.

Постель была прибрана. Шторы раздвинуты, и окно открыто. Старый, истрепанный диванчик застелен вытертым ковриком.

Комнатка была маленькая, уютная, вся в салфеточках, вышивках. Все это вылезло при свете, и все это делало ее жалкой и бедной.

Девушка уже переоделась, надела туфли, сделала другую прическу и сейчас сидела перед зеркалом и подводила глаза.

— Извини, — сказала она.

Кофе уже был на столе. Она налила ему чашку.

— Ты будешь с коньяком?

— Спасибо.

Кофе пили молча. За стеной было слышно радио. Кажется, передавали «Последние известия».

— Кофе хороший, — сказал он.

— Спасибо, — сказала она. — Я очень старалась.

Помолчали.

— «Последние известия», вроде, уже передают? — сказал он. — Сколько же времени?

— Одиннадцать.

— А подруга во сколько придет?

— У нее вторая смена.

— Ты будешь ждать ее?

— Да.

— Ты занималась сегодня? — он кивнул на учебники.

— Занималась.

Опять молчали и пили кофе.

Он оделся, собрался. Она стояла рядом — стройная, красивая, молодая и очень спокойная.

Он сказал:

— До свидания, Танюша!

— До свидания, Володя!

Он приобнял ее, и она потянулась к нему, растеряв все свое спокойствие.

— Как не хочется, чтобы ты уходил!

Он пожал плечами.

— Извини.

За дверью по лестнице шли люди, и слышны были их голоса, видимо, возвращались из гостей. Они подождали, когда голоса затихли, и тогда он приоткрыл дверь, улыбнувшись на прощание натянуто и несколько раздраженно.

Он быстро спустился по лестнице.

Вышел из подъезда и, не оглядываясь, быстро зашагал.

Ехал в такси по ночному городу. Молчал таксист, молчал и он, думая о своем.

Поднимаясь по лестнице своего дома, он вытащил из портфеля завернутый в газету цветок, расправил лепестки. Газету скомкал и отбросил.

Тихо открыл дверь. Прошел по комнатам.

Разделся в темноте.

В дальней комнате зажегся свет. Затем появилась жена, красивая ухоженная женщина. Раздражение делало ее красивое лицо неприятным.

— Ты не спишь, Ларик, — сказал муж. — Я тебе цветок принес. Лучший выбрал, остальные были плохие.

Он потянулся поцеловать жену, но она отстранилась.

— У какой шлюхи ты был?

— Перестань. Что ты говоришь?

— Хороший цветок, — сказала жена, осмотрела его и понюхала. — А букет где? Шлюшке своей отдал? Мерзавец!

Она ударила его цветком, и он схватил ее за руки.

— Что у тебя за дурацкая фантазия? Вечно ты выдумываешь!

— А где ты был до сих пор? Может, на работе?

— Да, на работе. — Он озлился и прошел на кухню. Открыл холодильник, достал вино, налил, выпил залпом. — Это ты целый день дома торчишь, от нечего делать выдумываешь всякую ерунду.

— А круги у тебя откуда? От работы? Ты посмотри на себя.

— Да, я устал! — заорал он. — Устал! От тебя, дуры, устал!

— Еще бы, на два фронта приходится работать.

Он бессильно рассмеялся. Жену свою он не любил, но и расходиться с ней не собирался; не видел, что может поменяться в его жизни.

— Ну, на два фронта, ты довольна?

— Подлец!

— Что дальше?

— Подлец!

— В первый раз у тебя получилось более искренне.

— Какой ты подлец!

— Прекрати свое разнообразие. — Он вдруг заговорил устало. — Целый день мотался. У Витьки неприятности. Хандрит. Пить начал. Вот пришлось его откачивать, душевные разговоры вести.

— А тебе, конечно, больше всех надо, — уже заботливо-примирительно сказала жена.

— Но товарищ же, куда деваться. А ты бы что делала? Сколько ты на Светку сил и времени потратила.

Упоминание о ее благотворительной деятельности супруге было приятно.

— А что, Виктор правда пьет? — спросила она уже совсем заботливо. — Ему же нельзя.

Муж ответил тем же тоном глубоко озабоченного товарища.

— Пытался я с ним говорить. И так и этак. Ничего не получается. Ушел в себя, все вокруг виноваты.

— Плохо, — вздохнула жена и вдруг опять взвилась. — И ты был с ним все время? Ну, придумай что-нибудь!

— Если бы ты знала, как ты надоела мне со своими штучками.

— А ты уйди. Уйди! Что ж ты не уходишь? Трус!.. Ничтожество. Я думала, ты действительно настоящий мужчина, а тебя, кроме как на девок, больше не хватает. Кто она?

— Кто?

— Твоя «любовь». Фабричная или продавщица? Я знаю твой рабоче-крестьянский вкус.

— Прекрати идиотничать.

— Подлец!

— Не кричи, детей разбудишь.

— Пусть они знают.

— Ну, перестань, перестань. — Он взял ее за руки.

— Не прикасайся ко мне.

— Ларик! Малыш!..

— Я звонила тебе на работу, где ты был?

— Я тебе объясняю, был с Виктором, потом делегацию встречали.

— Опять врешь!

Он посмотрел на нее почти снисходительно.

— Иштван приехал. Завтра-послезавтра в гости придет, надо обед подготовить. Светку пригласить. Может, Виктора, пусть рассеется.

— Иштван? — Она понемногу начинала верить и понемногу успокаивалась. — А ты меня не обманываешь?

Он расстегнул портфель, извлек маленький сверток в подарочной бумаге, изящно перевязанный ленточкой.

— От Иштвана…

— Спасибо, — неуверенно сказала она.

— Глупый ты мой. — Он обнял жену, приласкал, поцеловал в щеку.

— Все равно я тебе не верю…

Он взял ее на руки. Понес через комнаты.

— Пусти меня, я не хочу! Пусти!..

Он уложил ее на кровать. Стал целовать.

— Маленькая моя!.. Соскучился по тебе!..

— Что ты делаешь? Свет погаси…

Он погасил свет.

Утром он проснулся.

Жена, разомлевшая, белотелая, породистая, лежала рядом. Ее красивое тело колыхалось в такт дыханию. Он посмотрел на нее и пошевелил брезгливо губами.

Жена зашевелилась, потянулась лениво, приоткрыла глаза.

— Здравствуй, мое солнышко, — сказал он ласково. — Ты проснулась?..

— Не люблю тебя. — Она заворочалась и повернулась спиной.

Не меняя выражения, он сказал так же ласково:

— А я тебя люблю, моя хорошая, спи, отдыхай.

Потом он тщательно и долго делал зарядку. Парень он был крепкий и сбитый.

Стоял под холодным душем.

Ожесточенно растирался полотенцем.

Занимался с детьми. Детей было двое. Юленька, старшая, очень закормленная и очень рассудительная девочка, она занималась музыкой; Никита — тоже сытый, ухоженный ребенок. К обоим он относился равнодушно.

— Покажи, что ты там нарисовал? — попросил он сына.

— Танк.

— Танк… Самолет… Тоже самолет… Этот у тебя нарисован плохо.

— А это американский.

— Ну и что ж? У них хорошие самолеты. Это они умеют… Корабль…

— Ракетоносец, — поправил сын.

— Понятно. А это у тебя кто? Собаки зайца ловят? Травят?

— Травят? — переспросил сын. — Волки. На оленя напали.

— А что ж у тебя олень такой маленький?

— А он в детстве рахитом болел.

— А волки не болели?

Сын хихикнул.

— Нет. Пап, а что Юлька ко мне пристает, рисунки мои трогает.

— Юля, зачем ты к нему пристаешь? Нехорошо, ты старше.

— А пусть он не ябедничает.

— Зачем ты ябедничаешь? Ябед не любят, Никита. И жаловаться никогда не надо.

Вошла мама. Она была хороша. Спокойна. Царственно улыбнулась.

— Вы готовы?

Дети кинулись к ней, запрыгали вокруг нее.

— Готовы, готовы!

Ехали на машине. За рулем сидел папа. Рядом — Никита. Мама с Юленькой — сзади. Из радиоприемника лилась веселая, бодрая мелодия. У всех было хорошее, воскресное настроение. За окном проносились подмосковные дачные пейзажи.

Дедушка и бабушка шли от дома, растопырив руки.

Внуки, прилежные, чистенькие, нарядные, побежали им навстречу и вручили им подарки.

— Ох ты, мой хороший!

— Девочка моя родная!

Вылизали внучат. Расцеловались с родителями.

— Здравствуй, папа.

— Здравствуй, Володя.

— Здравствуйте, мама.

— Здравствуй, Вова.

Пошли к дому родственной гурьбой. Володя держал тещу под руку, любимую жену — за плечи.

С веранды спускались многочисленные тетушки, родственники и знакомые бабушки, в них Новиков никак не мог разобраться. Тетушки охали, ахали и восклицали, и Новиков никак не мог понять, то ли это из-за «хорошего» воспитания, то ли из-за врожденного идиотизма.

Потом Володя фотографировал их в разных композициях и составах.

Потом он играл со своей женой Ларисой в бадминтон, а старшие накрывали на стол.

— Может, тебе маме помочь? Мама, может, Лариса поможет вам?

— Какой ты заботливый, — сказала жена. — Как тещу любишь.

— Слушай, малыш, ну чего ты портишь такой прекрасный день?

Тесть вышел из глубины дома с каким-то загадочным импортным транзистором. Передавала вражеская волна.

Женщины сразу замахали на него руками.

— Выключи, выключи эту зурну!..

Дедушка даже не посмотрел в их сторону.

— Видал, — сказал он зятю, — как шуруют? Умеют, подлецы, работать, умеют. В любую щелку умеют нос засунуть.

— Элементарщину порют.

— Хе-хе. Не скажи. Слушать надо. Тебе особенно. Врага знать надо.

Прибежали дети. Запрыгали. Ничего не придумали, опять убежали. Дедушка крикнул вслед:

— А какая у нас белочка живет!

— Где, где?

— А вот там… Стали смотреть.

— Как ее подбить? — спросил Никита.

— Зачем ее подбивать, она хорошая.

— Ка-а-ак дать в глаз. Из рогатки ее можно убить? Папа, из рогатки ее можно убить?

Папа посмотрел, прикинул.

— Можно, если маленьким шариком и попадешь. Можно…

— Белка — живая природа, — важно вмешалась Юля. — Ее охранять надо.

— Ее охранять, а тебя подбить. — Никита прищурил глаз, будто целился.

— Правильно Юля говорит, — вмешался дедушка. — Природу беречь надо.

Били в гонг.

— К столу, к столу!

Сидели за столом на веранде в соломенных креслах-качалках. Обед кончился, и все наслаждались беседой, потягивая пиво и соки. Говорила одна из бабушкиных подружек.

— Я их просила, предупреждала: я вам прибавлю, только осторожнее. Все равно всю мебель поцарапали. Адочка столько за ней ходила по комиссионным.

— Хамы, они и есть хамы, — сказал дедушка. — Распустили народ, разбаловали, вот теперь и пожинаем. Делать ничего не хотят. Дисциплины никакой. Вот она, неумеренная самокритика.

Новиков сидел с непроницаемым лицом: к тестю он питал искренние чувства, но пытался скрыть их даже от самого себя.

— Мы когда в Австрии жили, — сказала бабушка, тоже барыня послевоенного разлива, — у нас восемь комнат было. Одна горничная убирала и всегда улыбалась. Всегда всем довольна, приятно на нее посмотреть, какая она трудолюбивая и веселая. Десять раз на день «спасибо» по-русски скажет, специально выучила. «Спасибо, фрау Мария, спасибо».

— Культура есть культура.

— А наша тетя Ксана чистотка, ничего не скажешь. Готовит хорошо. Но уж любит помолчать.

Дети сидели. Слушали. И качали ногами.

— У нее же детей на фронте убили, — сказал зять.

— Знаю, — сказала теща обидевшись, — но нельзя ж так. Мы все потери понесли, и времени столько прошло. А ты при чем? Она все же у нас живет, наш хлеб ест, могла бы и улыбнуться.

— Ну, хлеб она свой ест, — сказал дедушка.

— Мария Николавна, — вежливо сказал зять, — а какие вы потери понесли?

У тещи лицо пошло красными пятнами.

— Я не о нашей семье конкретно, весь народ понес потери.

— А-а-а, — понял зять. — Вы обо всем народе.

— Володя, ты же обещал!

Новиков обернулся к жене.

— Что я обещал?

— Подождите, — вмешался дедушка. — Ты, Володя, не горячись. Мы знаем, что ты пережил блокаду, потерял близких. Знаем, как близко ты принимаешь к сердцу. И правильно: никто не забыт, ничто не забыто. Но надо смотреть вперед, и нечего кидаться, здесь тебя любят.

— Я не кидаюсь, — спокойно сказал зять и улыбнулся. — Может, кто на меня обиделся?

— Мама, Володя все не может забыть, как он на заводе работал.

— Не могу, — сказал муж.

— И правильно, — снова вмешался дедушка, — и не надо забывать об этом: рабочий класс — это основа.

— Основа основ, — поддержал зять.

Тетенька, что жаловалась про мебель, сказала, чтобы перевести тему разговора:

— Ксана у вас, конечно, хозяйственная, но и, конечно, бескультурная.

И сочувственно покивала головой.

— Из колхоза, что ж вы хотите.

— В колхозе дураки работают, — процитировал кого-то Никита, заранее уверенный в своем успехе.

Действительно, посмеялись.

Но дедушка все же возразил:

— Посмотрим, кем ты будешь.

Никита надулся, чувствовал себя центром внимания. Юля ревниво и скептически поглядывала на брата.

— Я буду спортом заведовать! Хоккей смотреть и призы вручать. И за границу поеду.

— А что тебе заграница? — смеялся дедушка.

— Вещи привезу. Корабль.

— Умница. А бабушке привезешь? — спросила бабушка.

— Если будешь себя хорошо вести.

— Ха-ха.

— Хо-хо.

— Шустрый.

— Шустрый он здесь, — сказал отец. — А мальчишки прижмут, сразу бежит домой жаловаться.

— Правильно, и не надо связываться с хулиганьем, — защитила бабушка.

— Володя, — сказала жена, — не у всех было такое сложное детство, как у тебя.

Муж улыбнулся ей.

— Драться надо уметь, — сказал дедушка. — Для жизни это необходимо. А тебя, Никита, если кто тронет, ты возьми что потяжелее и бей. И бей сильнее! А жаловаться — последнее дело, будешь на задворках: не тебе, а ты будешь бегать за пивом для других.

— Чему ты его учишь?! — возмутилась бабушка.

— А ты что хочешь, чтоб наша порода перевелась? Чтобы поехать за границу, Никита, надо хорошо учиться. Знаешь, что дедушка Ленин говорил?

— Учиться, учиться и учиться, — сказала умная Юленька.

— Правильно. А в колхозе, внучек, такие же мальчики и девочки живут, как ты. Такие же. Пионеры. И своим родителям помогают. Ты огурчики ешь? Нравятся тебе огурчики?

— Ну-у… — сказал недовольный Никита.

— Не нукай.

Бабушка тоже решила сказать свое слово.

— Это они вырастили, юные мичуринцы.

— А ночное у костра, — вдруг заулыбалась тетенька, у которой пострадала мебель, — картошка печеная… жеребята… речка… воздух — хорошо! В городе мы это и не видим.

— В колхозе хорошо! — воспалилась другая тетенька, которая до сих пор молчала.

— В колхоз можно устроить, — сказал Новиков, — у меня связи есть!

Наступило неловкое обиженное молчание.

— Не надо, Володя, так шутить, — сказал дедушка серьезно. — Не надо этим шутить. В деревне сейчас можно жить, и жаловаться не на что.

— Лариса, — сказала бабушка, — ты приглядывай за ними. Что это за барство такое?! Мы тебя не так воспитывали. Ты у нас простой народ любила, уважала. У тебя скептицизма не было. Ты им книги почитай, расскажи. Я помню про деревню очень хорошая книга была. Я тебе читала и сама, помню, с большим удовольствием.

— «Стожары»?

— Вот-вот, прочти им. Хорошая книга, добрая, интересная… Что-то ты выглядишь плохо. У врача была?

Муж покосился на жену: вроде, ничего, здоровая, дебелая, кровь с молоком.

— А зачем ей к врачу?

— Володя, мама считает, что я ничего не делаю. Ему б хотелось, чтоб я на фабрику пошла или в прачечную.

— Ну, работать бы тебе не помешало, — сказал дедушка.

Бабушка поджала губы.

— Женщину беречь надо и холить, если любить, конечно, по-настоящему. У нас из женщины все кухарку норовят сделать, домработницу, а потом удивляются, откуда такие заезженные женщины. Лариса тебе двоих детей подарила, ты ей руки должен целовать.

Тетеньки дружно и одобрительно закивали.

— Правильно, правильно…

Зять коротко посмотрел на тещу, но ничего не сказал.

— На эту тему анекдот есть, — сказал дедушка. — Приходит один еврей…

— Перестань, — возмутилась бабушка, — перестань рассказывать эту похабщину.

А дедушка наклонился к зятю, зашептал и сам разразился хохотом. Зять тоже посмеялся. Бабушка улыбнулась. Заулыбались тетеньки. Всем стало опять хорошо и весело.

Никита лукаво улыбнулся.

— Приходит один еврей, а дальше?

Опять все посмеялись.

— Нельзя так, внучек, нельзя…

Дедушка встал.

— Пойдем поговорим. Мы пошли футбол смотреть, сегодня кубок…

Мужчины уединились. Смотрели по телевизору матч.

— Какие у вас новости? — спросил тесть.

— Почти никаких.

— А что слышно?

— Поговаривали насчет перемен, но это уже второй год говорят, я думаю, что это надолго.

Тесть усмехнулся. Когда-то он был «большой человек» и знал дело крепко. Руководил — командовал сотнями людей, и Новиков не мог забыть этого обстоятельства, не мог не уважать и не восхищаться. Сейчас был на пенсии. Отдыхал.

— Тебя в командировку посылают?

Зять удивился — он в доме не говорил, значит, тесть знал из своих источников.

— Да, — сказал Новиков.

— Будь осторожен, там дело скользкое, поскользнуться можно… Не горячись, — не отрываясь от телевизора, сказал тесть. — Есть там Белов такой… Его не трогай, он человек Руднева… — И сразу без перехода: — У тебя что, баба завелась?

— Что вы!

— Ларка матери жаловалась. Ты смотри!.. — И даже улыбнулся. — Что, не отгулял свое?

— Выдумывает она.

— Я тоже думаю, выдумывает, — согласился тесть. — Хотя были мне звонки, видели тебя.

— Кто видел?

— Не важно.

— Так мало ли с кем я мог идти, с сослуживцами…

— Ясное дело. Всякое бывает — с сослуживцами в обнимку. Смотри, попадешься — я тебе помогать не буду. Я хоть все понимаю, но тоже — отец. Помнишь того парня, сына латышского стрелка?

— Который в Казани попался?

— Тот самый. Знаешь, чем это закончилось?

— Слыхал. Так он, вроде, в порядке, процветает.

— Так вот ты так процветать не будешь, — и тесть улыбнулся. — Помнят твои шалости. Да и сейчас ты не всегда выдержан, значит, не уважаешь место, которое занимаешь.

— Кто помнит?

— Я всегда тебя считал умным парнем, хотя и был против брака. И работать ты умеешь. Можешь. Ну, это наш мужской разговор, — он приобнял зятя. — Я тебя прошу только, будь осторожен, люди завистливые. Тебе уже тридцать три. Пора быть мудрее.

— Спасибо, Михаил Иванович.

— За что спасибо-то? Родственники — не чужие. А Стрелец хорош!

— Хорош.

— Столько лет потерял, не ценим мы людей.

Вечером на веранде снова собрались за столом. Пели нестройными, но дружными голосами.

— «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе…»

На следующий день Новиков сопровождал приезжую делегацию.

На спецавтобусе объезжали центр.

Новиков объяснял, венгры смотрели и кивали.

…Каменный мост…

…Боровицкие ворота…

…Александровский сад…

…Музей Ленина…

…«Метрополь»…

…Первопечатник…

…«Детский мир»…

…Дзержинский…

…Театральная площадь…

…Маркс…

…Гостиница «Москва», Совмин…

…«Националь»…

…Улица Горького…

…На Красную площадь вышли из автобуса. Пошли пешком.

…Возложили цветы у Мавзолея. Постояли — минута молчания.

За окнами ветви деревьев ударялись друг о друга, сопротивляясь ветру.

— Величайшая заслуга Ильича — глубокая и всесторонняя разработка целостного учения о партии, создание пролетарской партии нового типа в России. Владимир Ильич обосновал всемирно-историческую роль марксистской партии не только как руководителя классовой борьбы пролетариата и других трудящихся масс в ходе свержения власти помещиков и капиталистов, но и как организатора строительства нового общества — социализма, коммунизма.

В аудитории было уютно и тихо. Студенты писали конспекты. Некоторые читали. Некоторые просто слушали.

— На протяжении всей политической деятельности Ленин решительно и последовательно боролся против любых попыток, какими бы лозунгами они ни прикрывались, умалить значение партии, ее руководящей роли… Такие попытки он рассматривал как вольную или невольную помощь врагам рабочего класса…

Таня смотрела в окно, где бился ветер и стучали ветви.

— Революционное учение о партии является одним из основополагающих в теории и практике марксизма-ленинизма. В свое время Ленин указывал, что оселком, на котором надо испытывать действительное признание марксизма, служит признание диктатуры пролетариата… Это положение целиком сохраняет свое значение…

Седой интеллигентный человек ходил вдоль стола и поглядывал сквозь очки на сидящих студентов.

— Вместе с тем с полным основанием можно сказать, что и ленинское учение о партии является также оселком, на котором испытываются люди, носящие высокое звание коммуниста…

Таня писала. Писала быстро, торопилась. Она писала письмо. Потом она остановилась, вырвала лист и скомкала его. Посмотрела на лектора.

— Исторический опыт показывает, что отклонения от этого учения, отход от ленинских норм партийной жизни и принципов партийного руководства чреваты серьезными последствиями…

В своем кабинете Новиков Владимир Сергеевич говорил по телефону.

— Я понимаю… Понимаю, не дурак… Ну что ж делать, выгони… Это твое дело, — он засмеялся, встал и начал расхаживать вокруг стола. — Я могу это сделать, но это не моя функция… Я тоже не люблю бюрократов, — опять засмеялся. — Старик, я знаю, что ты настоящий друг, не выдашь, но из своего кармана. Я говорю: из своего… Государство — народное. — И вдруг взорвался, заговорил жестко: — Если он тебе друг, пусть сам подаст заявление и не ставит тебя в это положение… Я тоже тебя не понимаю. Хорошо, хватит о богадельне. Завтра напиши мне объяснительную. До часа, в два у меня совещание. Ну я сделаю. Я… Ты — чист. Все. Аллее!.. Саша, и не валяй дурака, я тебя люблю и помни об этом. И не для этого мы родились, чтобы потакать разным прекраснодушным лентяям. Пойми меня. Салют!

Он опустил трубку, пометил в настольном календаре. Зазвонил внутренний телефон. Он поднял трубку.

— Новиков слушает. Нонна Александровна, рад вас слышать. К шефу? Сейчас буду. Как ваша внучка? Ну и слава богу.

Опустил трубку. Поправил галстук. Выдвинул один ящик, другой — проверил, все ли лежит на месте. Оглядел стол, открыл окно и вышел.

Шеф был не один, в углу в кресле сидел начальник шестнадцатого стройуправления, которое, в основном, ориентировалось на зарубежные заказы. «Шестнадцатое» считалось в тресте аристократическим, там были лучшие кадры. Кроме них в кабинете, как всегда, присутствовала «тень шефа» — референт Юра Круглов. Отчества Новиков его не помнил, были почти ровесниками, учились на одном факультете, знали друг о друге все или почти все, но не контактовали — разные были люди.

— Владимир Сергеевич, голубчик! — Значит, у шефа было хорошее настроение.

Новиков никак не мог определить: «голубчик» — это от снисходительности или от простодушия.

— Да, Николай Степанович, — сказал Новиков и не стал ждать приглашения, сел сам.

Он посмотрел на начальника «шестнадцатого». Тот ему кивнул.

— Как здоровье? — вежливо осведомился Новиков. — Зарубежники вас не замучили? Как почки?

— Спасибо, — лаконично кивнул тот.

Оба не любили друг друга. «Шестнадцатый» считал Новикова выскочкой, хамом, наглецом. Новиков считал его старой хитрой лисой.

Круглову Новиков кивнул и улыбнулся как приятелю.

— Владимир Сергеевич, — повторил шеф, — вы знаете, Руднев болеет, вот мы здесь посоветовались и решили, возьмите-ка вы одиннадцатый объект.

Он улыбался Новикову, будто делал ему рождественский подарок. Значит, сведения у тестя были правильные, отметил Новиков.

— Одиннадцатый, — повторил Новиков и напрягся. — Это комбинат?

— Абсолютно верно, — кивнул шеф.

— Насколько я знаю, там полный завал. И не мой профиль.

«Шестнадцатый» подал голос из угла:

— Вы человек молодой, энергичный, вам и все карты в руки.

Новиков посмотрел в угол, прямо в его очки.

— Я очень ценю ваше доброе расположение. А что, разве Руднев, Александр Вениаминович, уходит на пенсию? — обратился он к директору.

— О чем речь? На одиннадцатом отстают с монтажом. И какая-то неразбериха. Здесь честь треста и план. Это ваш профиль. Поезжайте, разберитесь.

— Но почему я? У нас своей работы невпроворот.

Вновь заговорил «шестнадцатый»:

— Владимир Сергеевич, вам доверяют, вы у нас — растущий, вы должны гордиться.

— Да, я горжусь, — Новиков перевел дыхание. — Значит, мне?

— Да, вы уж постарайтесь, Владимир Сергеевич. — Шеф уже не улыбался.

— Постараюсь. Раз надо, значит, надо. Таков наш девиз, — и Новиков улыбнулся.

— Организационные вопросы, — шеф кивнул в сторону Круглова, — с Юрием Андреевичем.

— Ясно. — Новиков встал. Еще раз улыбнулся. Всем. «Шестнадцатому» отдельно. — Что это вы так с фээргэшниками нацеловывались? Ведь там, в делегации, все старшее поколение, наверняка в войне участвовали. А вы с ними так задушевно, по-русски.

Вмешался шеф. Он, конечно, дорожил «шестнадцатым».

— Война была давно, сейчас новая политика: мы торгуем, сотрудничаем.

— Да, я читаю газеты, а зачем целоваться? Может, презент подарили, они это умеют за счет фирмы, а поцелуи-то от сердца, трест не оплачивает.

— Мы знаем, Владимир Сергеевич, что вы пережили блокаду, что у вас погибли близкие, что вы выросли в детдоме, мы знаем ваши биографические данные. Все! — Голос его был ровный и спокойный. — Относительно меня вы можете не беспокоиться.

— За вас я не беспокоюсь, — Новиков уже понял, что сорвался и что проиграл.

— Хорошо, — сказал шеф. — Значит, договорились.

— Всего доброго. — Новикову еще хватило сил улыбнуться, но он уже знал, что улыбка вымученная. Он шагнул к двери и вышел из кабинета.

В коридоре его нагнал Круглов. Поравнялся. Заговорил так, между прочим, не поймешь, то ли друг, то ли знакомый.

— Зря ты с ним. Ничего ж не добился. А у него связи. Зачем тебе это нужно? Ты знаешь, что там, на одиннадцатом?

— Догадываюсь.

— Я тебе ничего не говорил. Они тебя засыпать хотят. Но я тебе ничего не говорил. Хорошо ты ему… — И он мелко засмеялся.

— Ты не говорил, я не слышал. А ты с кем?

— Мы с тобой вместе учились. Смотри сам. — Он прибавил шаг и ушел вперед.

Он стоял в стороне, поглядывая, как выходят студенты. Время катилось, и он нервничал.

Он зашел в телефонную будку. Набрал номер.

— Алло, Иштван. Сервус!

Прогрохотал автобус, и он захлопнул дверцу кабины.

Опять он ждал. Опять шли студенты, молодые, веселые, беззаботные, а Тани все не было.

Он позвонил жене.

— Здравствуй, милый. Нет, не на работе. Оформляюсь. В командировку. В Сибирь… Как Никитка? Врач был?.. Ты только не нервничай… — Тут он увидел Таню.

Она шла с подругами, с сокурсниками, все молодые, и какой-то парень догнал их, хлопнул ее по плечу и что-то сказал, и все они рассмеялись. И Новиков вдруг почувствовал, как они молоды.

— Да, — сказал он хрипло в трубку. — Хорошо. Я тебя целую! Постараюсь быть раньше.

Он вышел из кабины. Закурил. Пальцы его мелко дрожали.

Он догнал ее, когда она осталась одна, без подруг, и шла среди московских пешеходов. Он поравнялся с нею и сказал тихо:

— Здравствуй.

Она посмотрела на него и вся засветилась и даже не могла сказать «здравствуй», а только кивнула головой.

— Слушай, — сказал он, — я очень тороплюсь. Через два дня я уезжаю на неделю в Сибирь.

— Так надолго?

Он был благодарен ей за это. Он вдруг сказал неожиданно для себя:

— Поедешь со мной?

— А можно?

— А что у тебя с сессией?

— Бог с ней, с сессией…

У него пересохло во рту. Отступать было нельзя.

— Поедешь?

— Конечно, Володя.

— У тебя не будет неприятностей на факультете?

Она тихо засмеялась.

— Зато мы будем неделю вместе.

— Я беспокоюсь.

— Ну что ты. — И она взяла его за руку.

Он вздрогнул: могли увидеть, и ни к чему были все эти эмоции.

— Ты вечером у подруги?

— Да. — И хотела спросить: «Ты приедешь?», но только посмотрела.

— Я заскочу. — Он уже злился, уже торопился.

И она опять нежно сказала:

— Когда хочешь, милый. Я буду ждать весь вечер.

Он не поцеловал, не тронул даже за плечо, сказал на ходу:

— Я пошел, ладно?

И опять она нежно и тихо, одними губами, и эта умиленность среди толпы прохожих его раздражала.

— Я целую тебя, — сказала она.

— Я тебя тоже, — выговорил он.

И поспешил в сторону и не мог долго успокоиться от этой нежности посреди мостовой, среди посторонних людей.

Юные романтики с гитарами складно и весело пели о мужестве, пригибаясь перед микрофонами. Девушки были в мужских белых рубашках с длинным вырезом и в коротких кожаных юбках с широкими поясами, длинные волосы от висков завивались кольцами на щеки. Парни были в свитерах и с гитарами и все время браво улыбались.

Новиков слушал их, смотрел, как перебирают ногами девушки, ноги были не особенно хороши, рядовые ноги, и на праздничном концерте в таких коротких юбках выступать было нельзя.

— Вот та девочка справа — ничего. Я не про голос.

— Ничего, — друг посмотрел и кивнул головой. — А дальше?

— Я уезжаю. Ты зайди к моей законной, так, между прочим. Она у тебя спросит, где я тогда был, я был у тебя.

— Спасал мою душу, — уточнил приятель.

— Точно.

— А чего ты с ней не разведешься? Ты же ее не любишь.

Новиков подумал.

— А что толку? Что изменится? Новая мебель, новые стены?

— Но ты же любишь Таню?

— Люблю. — Подумал еще. — Ее люблю.

Такси остановилось. Зажегся свет. Был уже вечер.

Новиков долго не вылезал, расплачивался и никак не мог сообразить.

Распахнул дверцу, тяжело вылез. Он был навеселе. Вытянул друга из машины, с силой захлопнул дверцу.

— Пока, шеф, дуй до горы.

Новиков был пьян и чувствовал себя молодым и сильным. Его спутник был пьян еще сильнее, и Новиков поправил на нем кепку и шарф.

— Как ты, старик?

— Хорошо.

— Пойдем набьем кому-нибудь морду.

— Можно, — кивнул спутник. — В самый раз.

Новиков обнял друга и поцеловал.

— За что люблю…

Таня открыла дверь, и Володя, непохожий на себя, веселый, открытый, возбужденный, ввалился вместе с другом.

— Танюша… Танюша…

Он стащил кепку, взял ее за руки, стал целовать.

— Знакомься: Толя. Это Таня, моя жена, настоящая.

Он обнял ее, поцеловал в щеку, ласково и просто, и совсем не по-пьяному.

— А это Анатолий, или Толя, Толян, мой лучший друг, единственный. Вот у меня какой праздник сегодня. Ты одна?

Она кивнула.

Друг Володи тоже поцеловал ей руку и посмотрел ей в глаза.

— Вы, кажется, хорошая. Толя меня зовут.

Они стягивали плащи, и Володя оправдывался.

— Не сердись и не обижайся, он хороший парень. Самый лучший из тех, что я встречал.

Он очень был непохож на себя, Володя Новиков.

Они прошли в комнату, почти не обращая внимания на нее.

— Садись, старик.

Тут же расположились, как два прожженных командировочных, подвинули столик, достали из портфеля коньяк и недопитую бутылку водки, закуски, сигареты.

— Таня, садись.

Новиков очень суетился, очень старался, накрывая на стол, и очень был непохож на себя.

— Ребята, мне тридцать три года, я один на свете, — он говорил и замирал с посудой в руках и смотрел в пол. — Отца моего, вы знаете, кокнули в тридцать восьмом за то, что был талантливым инженером и в молодости — пламенным комсомольцем. Мама как человек интеллигентный и воспитанный, врач, пошла на фронт добровольно и погибла. — Он налил себе и выпил. — Тетки и сестра умерли в блокаду. А я вот один остался. Через Ладогу меня вывезли, «Дорогу жизни». — Он налил еще и еще раз выпил. — За всех остался… Почему? Почему я?

Таня молчала. А друг сказал:

— Не гони коней, старик.

Новиков его не слышал, он думал о своем, он весь был в прошлом.

— Как мы вкалывали, ремесленники! «Все — для фронта!» Родного человека не пощадили бы, если б не остался на суточную смену! А девятое мая?! Я речь держал! За всех погибших и живых. У меня в горле звенело. Скажи мне тогда: шагни в огонь — я бы не задумываясь!

Таня смотрела на него растревоженно и по-женски заботливо.

Он молчал, подыскивая слово или просто вспоминая о чем-то.

— Давайте выпьем за них. За всех… Я один остался, понимаете, никого нет, и я — один. Только ребята по детдому и Марья Николавна, воспитательница, ну, в общем, бог с ним, что было, то было! Детские воспоминания! Много я видел и хлебнул, и сам хорош, но есть люди, которые не позволяют нам не быть! Не позволяют! Которым веришь, что жив человек! Жив! Вот я хочу за вас выпить! Моя любимая женщина! Мой лучший друг! За вас!

Он выпил. Поцеловал Таню. Поцеловал друга. Закрыл глаза и прижался щекой к руке девушки.

— Таня… Моя Таня…

Друг посмотрел на них.

— За вас!

Таня встала.

— Я пойду посмотрю, чем закусить… Кофе сварить?

— Свари кофе.

Они остались вдвоем, убрали пустую бутылку из-под водки, открыли коньяк.

— Видел мою Таню?

— Видел.

— Хорошая?

— Хорошая.

— Хорошая! Сейчас таких нет! Сейчас себя любят, а это — женщина. Мне иногда страшно становится, когда думаю, кто она и кто я.

— А кто она?

— Моя жена. А та… терпеть ее не могу.

— Так разведись.

— И разведусь, — сказал Новиков убежденно. — Когда-нибудь.

— Почему когда-нибудь?

— А, — сказал Новиков, — давай выпьем. За тебя, старик.

Выпили.

— А ты на человека стал похож, — сказал друг.

— А раньше на кого?

— Знаешь, кем ты был?

— Ты про старое?

— О нем.

— А чего вы добились? Что принцип свой стали тянуть? Ничего у вас не получилось. И забыли про вас! А какая польза? Видел я Вадима… Ну что? Сколько лет прошло, он все о старом. Ноет, ноет, а сам продает себя потихоньку. И весь принцип?.. Серега спился, говорят…

— Спился.

— Кузнец тоже суетится, деньги на кооператив собирает. Андрей не знаю, куда скрылся. Говорят, озлобился.

— А чего ты добился?

— Я дело делаю.

— Какое?

— Настоящее. Конкретное.

— А что это такое?

— Я знаю, что вы все обо мне думаете.

— Должен, наверное.

— В обход пошел? А вы зануды, неудачники. Один раз уперлись, чтоб принцип показать, а потом всю жизнь ноете. А кому от вашего тепла тепло? Никому! А я сколько дел хороших пробил, скольких ребят поддержал!

— А сколько заложил, считаешь?

— Знаешь, в стороне стоять и критиковать просто, а дело делать — трудно. Вы чистоплюи, а я испачкаться не боюсь! Пусть меньше, да хоть что-то будет сделано!

— Смотри, чтоб отмыться можно было.

— А я не боюсь, трус в карты не играет!

— Помню, ты смелый парень. Игрок!

— Я?.. Да, не трус.

Новиков разгорячился. Встал. Говорил громко, размахивая руками.

— В стороне стоять очень легко. А вот работать? Дело двигать? Страну вести? Трудно?.. Трудно…

— А ты страну ведешь?

— Лет через десять и мы поведем, — сказал Новиков убежденно. — Наше поколение. Куда нам деваться?.. Если ответственности не забоимся.

Вошла Таня, принесла яичницу, разложила по тарелкам.

— Спасибо, Танюша. — Володя поцеловал ее локоть. — Таня, я хочу выпить за Толика. Мы с ним три года…

— Два с половиной…

— Два с половиной в одной комнате жили. Каждый кусок делили! За тебя, старик! Время покажет, кто из нас прав! И кто нужнее!

— Я — за два с половиной!

Выпили.

— Помнишь, каким ты был?

Друг Толя прикинул, будто вспоминая. Улыбнулся — усмехнулся.

— Что было — помню, а каким был — нет. Много времени прошло. Много событий.

— Много. А «Бригантину» поешь, как раньше?

— «Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза…»

Таня сидела напротив них, и они не замечали ее, они спорили о своем, они пели свою песню.

Толя пел, обхватив голову руками и закрыв глаза. Потом он замолчал, и Володя пел один.

Друг заснул, и Володя долго и удивленно смотрел на него.

— Заснул, старичок?

Ответа не было.

— Поспи. Иди, Танюша.

Он хотел приласкать, но девушка отстранилась.

— Не надо, Володя.

Она вышла из комнаты на кухню. Он прошел за ней. Обнял.

— Если б ты знала, как я хочу, чтоб у нас был ребенок — твой и мой… наш.

Она сказала:

— Ты много сегодня выпил.

— Почему? Не-много!.. Немного.

— У нас могли быть, — сказала она.

— Извини, я не хотел…

— Прости меня тоже… Я хотела поговорить с тобой.

— Давай. — Он выпил воды из-под крана.

— Понимаешь, Володя, я не могу так больше. Ты уходишь, я умираю. Ты всегда спешишь, и мне страшно, я никогда не знаю, в какой момент ты сорвешься и уйдешь. Это стало мукой. Я боюсь.

— Ты же знаешь, что я не один. — Он сразу стал раздражительным.

— Я думала об этом. Тебе тоже плохо должно быть. Наверное, даже хуже. Мне иногда кажется, что ты на меня злишься за это.

— Тебе кажется.

— Но тебе должно быть плохо — это же ненормально. Ты уходишь, и я не знаю, когда ты будешь снова. Я жду, тебя нет. Я устаю ждать. Знаешь, я иногда ненавижу себя. И нашу любовь…

— Даже так?

— Да, Володя. Потом ты появляешься, когда хочешь, и все начинается сначала. И каждый раз кончается одним и тем же, ты снова уходишь и неизвестно на сколько… Я ведь тоже человек.

— Понятно. Хочешь расстаться? — Таких разговоров он не любил.

— Мне просто тяжело. — Она опустила голову.

— Мне тоже, — сказал он и прошел в комнату. Наклонился над другом. — Надо его поднять.

Друг не соображал.

— Сколько времени? — спросил Володя.

— Тебе пора идти.

— Да, пора, — согласился он, — а то опять крик будет. А с ним что делать?

— Он приезжий?

— Приезжий.

— Пусть останется. Подруги сегодня не будет.

— Ты не волнуйся, он нормальный парень. — Он раздел друга и уложил на диван.

Потом он прошел в ванную, умылся, намочил волосы.

Вернулся в комнату и стоя залпом выпил кофе.

— Спасибо. Ты не волнуйся за него.

— Я не волнуюсь. — Она смотрела, как он надевает плащ.

— Пока, — кивнул он.

— Пока.

Дверь закрылась.

Таня распахнула окно, укрыла одеялом Толика, собрала посуду, стала убирать комнату.

Утром по городу побежали трамваи. Зашумели прямо под окнами.

Друг Володи Толя открыл глаза и долго не мог понять, где он.

Потом он и Таня завтракали. Молчали.

— Вы учитесь? — наконец спросил Толя.

— Да.

— На каком курсе?

— На третьем.

— У вас родители, семья?

— Папа, мама, брат.

— А Володю вы давно знаете?

— Давно.

— Вы знаете, что у Володи семья?

— Конечно. — И она подняла глаза и посмотрела на друга Володи.

Он не отвел взгляда.

— Вас это не смущает?

— Володя особенный человек. Редкий. — Она подумала и еще добавила: — Все только о себе думают. Многие, — поправилась она, — а у него за все душа болит.

— М-да, — сказал приятель Володи Толя. — Хорошо устроился.

— Внешне он, конечно, резок… Вы знаете его биографию?.. Впрочем, вы его друг.

— Про биографию слышал. А друзей у него много?

— Наверное… Просто он меня ни с кем не знакомил.

— А вы не переживайте и не обижайтесь, — утешил Толя, друг Володи. — Потому что не с кем.

Таня усмехнулась.

— А вы, «лучший друг»?

— Я ему не друг.

— Как же так? Жили с ним два с половиной года, делили кусок…

— Два с половиной года делили кусок, а потом он… как это выразиться, «сменил»… и не только меня… Себя! Идею!..

— ?..

— Он вам не рассказывал, как он поменял профессию инженера?

— Его всегда интересовали общественные вопросы. — Она подумала и добавила: — За это я его уважаю. — Еще подумала: — И люблю.

— Я вижу, что вы его любите. Вы хорошая девушка. Правда. Да, он всегда интересовался общественными вопросами, мы все… Мода была такая. Время. Эпоха. Вот мы и сговорились — держаться вместе до конца. Тем более, считали себя правыми.

— Кто «вы»?

— Ребята… Студенты, члены комитета комсомола. А нам говорили, чтоб мы приняли другое решение. Пришел такой симпатичный парень, почти наш ровесник, улыбнулся нам, сказал: «Ребята, мы все свои. Родина у нас одна, партия — одна, дело общее, выкладывай, у кого что накипело». А мы же все советские люди, а не подзаборники… и раскрыли рты. Сердце-то горит. Равнодушие презирали. А проблем, как вы понимаете, полно было нерешенных. А потом нам сказали: «Не то вы говорите и не так». И не стали доказывать. А просто предложили: или — или.

— Как?

— Так.

— Разве так бывает?..

Друг Володи посмотрел на нее. Опустил чашку.

— Спасибо. Очень вкусно. К сожалению, бывает.

— И вы поменяли свои взгляды?

— Мы — нет.

— А при чем тут Володя?

«Лучший друг Володи в студенческие годы» помолчал.

— Видите ли, мы молодые были, наивные, начитались разных книжек: «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия» и считали, что нельзя отходить от принципов, не по-комсомольски это, не по-советски. Вот мы и уперлись как бараны. А нас за это метлой. Чтоб не засоряли ряды. Некоторых — без права поступления. А Володя, он старше нас был, он и на заводе поработал, и на флоте побывал, он перестроился. И благополучно защитил диплом.

— Вы приехали с ним, вместе пили, обнимались, пели «Бригантину». Он вас привез ко мне. Он никого никогда не привозил! Я видела, как он к вам относится! А вы мне сейчас о нем такое говорите! Это неприлично. Это…

Друг Володи выслушал все спокойно, спокойно.

— Я закурю, можно?

Не дожидаясь разрешения, закурил.

— Привез он меня для себя — подобрал и привез: тут иллюзии нет ни у него, ни у меня. Мы ему десять лет, не все, правда, руки не подавали, но жизнь перемолола, конечно, сделала коррективы. А ему важно, чтоб мы ему руку подали и признали его предательство за разумное поведение. Вот он меня и подобрал пьяного и душу мне открывал, и целовался со мной, и к вам привез, чтоб себя оправдать.

— А вы?

— Я слабый человек, пью много. Меня хватило на пару поступков, а дальше у меня сил нет, — он усмехнулся устало, и Таня увидела, что он действительно какой-то усталый и погасший. — От меня и жена ушла, человек я действительно неудачный. Это — обо мне.

— «Слабый человек» — какое трогательное оправдание. Поэтому все можно? Какое вы имеете право о нем так говорить?

Толя, который назывался другом Володи, устало согласился.

— Права не имею, верно… Все, конечно, дико: я сижу здесь, пью кофе, вспоминаю, пусть даже факты… — он усмехнулся. — Ничего… Хорошая помойка. Кто здесь прав? Где здесь истина?.. — Он не смотрел на Таню, говорил сам с собой. Рассуждал, будто в привокзальной пивной со случайным собеседником о чужой, не о своей судьбе и жизни. — Я могу, конечно, сказать, если я даже отрицательный… Но в чем смысл?.. Вы его любите — значит, жизнь за него. — Он поднял на нее взгляд. И сообщил свое открытие: — За него! Может, он опомнился, одумался, оправился, распря-мился — встретил вас, полюбил, ему открылся подлинный смысл жизни, и он… он опомнился?.. — Он остановился. Подумал о том, что изрек. Засомневался. Покачал головой. — Тогда зачем я это говорю? Помойка… Или на всякий случай… Какой — «всякий»?.. Вдруг он человек?..

Таня встала. Голос ее дрожал.

— Вы знаете, «лучший друг», я не хочу больше об этом говорить.

Гость тоже встал.

— И все же, — сказал гость с тупой занудливостью, — а вдруг я прав?.. — Он испуганно посмотрел на Таню. — Вы выдумали романтика и подвижника, а это одинокий, несчастный человек, неспособный полюбить кого-то, понять, который стесняется своей слабости… — Он даже перестал натягивать плащ. Подумал. Посмотрел на Таню, но она молча ждала, когда он уйдет. — Он не простит вам ваши иллюзии в отношении себя. Они приятны, но… до поры… Это слишком страшно — стыдиться самого себя. Он не захочет и тогда…

Она открыла дверь.

Гость взглянул на дверь с удивлением, будто там кто-то мог появиться.

— Уходите. Я не хочу вас слушать.

Гость согласно покивал.

— Конечно, конечно… — Уже в дверях обернулся. — Права жизнь. А она — за вас. Желаю, чтоб вы были правы, даже он. Но не я. Так будет справедливее…

Самолет набрал мощность, сорвался с места, стремительно побежала взлетная полоса и ушла вниз.

Они сидели в креслах рядом. И Володя обнимал Таню за плечи, а она прижималась к нему щекой, и внизу разворачивалась Москва. Все было хорошо, замечательно, и они оба были счастливы.

Потом они летели на маленьком «местном» самолете.

Внизу раскинулось колоссальное водохранилище, знакомые по фотографиям плотина и знаменитая ГЭС.

— Как красиво! — сказала Таня и сжала его локоть.

— Грандиозно! — Володя был возбужден. — Все-таки мы строим! Строим!

ГЭС ушла в сторону, внизу тянулась тайга, однообразная и волнистая, похожая на водохранилище. Нитка железной дороги рассекала ее пополам.

Потом тайга расступилась, и они увидели разрытый котлован, конструкции, склады, краны, поднимающиеся корпуса комбината.

Дальше потянулись однообразные серые бараки — рабочий поселок строителей.

— Посмотри, — сказал он.

— Где?

— Вот эти бараки. Они делают комбинат, будущий соцгородок.

— Но это временно? — спросила она.

Он кивнул. Он был возбужден и, не отрываясь, смотрел на стройку.

— Временно. Эти снесут, построят нормальный город. Главное, чтоб был комбинат.

Она повторила:

— Главное, чтобы был комбинат.

Собрались в управлении. Комната была набита. За столом сидели Новиков и Белов, представитель от треста. Новиков встал.

— Все в сборе?

— Нет Воронова.

— А где он? — Новиков покосился на Белова.

— В больнице, — ответили из угла.

— В больнице? — переспросил недоверчиво Новиков. — А что с ним?

— У него фурункулез в тяжелой форме, — сказал парень, сидящий напротив Новикова. Он смотрел на Новикова ясным взглядом.

Белов кивнул.

— Это верно, — подтвердил он.

— Ясно, — сказал Новиков. — Товарищи! На объекте сложилось чрезвычайное положение. Я приехал сюда из Москвы, чтобы мы вместе решили эти вопросы как следует и до конца! Есть два обстоятельства. Первое: мы отстаем со сроками монтажа, не даем фронта работ и подводим таким образом всю стройку, весь коллектив. Мы подводим честь нашего треста!.. Второе: в Москву, в трест, пришли три письма, одно — анонимное, подписанное «группа строителей»…

Парень, что сидел напротив, встал и, глядя в глаза, сказал спокойно:

— Это мы писали. И об этом известно. Всем! Стройке.

Белов наклонился к Новикову.

— Сафонов. Главный бузотер.

— А работник?

Белову явно не хотелось говорить об этом, но он все же процедил:

— Ничего… хороший работник.

И в этот момент Владимир Новиков почувствовал, как ему остро неприятен этот человек, Белов.

— Мы знаем, — сказал Новиков, глядя на Сафонова. — Садитесь. Два других подписаны фамилиями. Авторы этих писем, кроме Воронова, присутствуют здесь. Я вижу, вместо того, чтобы работать и заниматься своим прямым делом, здесь решили организовать писательский кружок.

Он пошутил и сам засмеялся, но, кроме Белова, никто его не поддержал, собравшиеся смотрели на него насмешливо и враждебно.

Новиков перевел дыхание и заговорил жестко и напористо.

— Факты нарушений мы проверяли и будем проверять! Но мы отстаем по срокам, и это самое главное наше нарушение — сроки!

— Главное, чтоб порядок был, — сказали из рядов.

Новиков метнул туда взгляд и продолжал напрягшись:

— Главное — сроки!.. Все это заставляет нас быть откровенными и ответственными, поэтому я прошу выступать по делу, без дипломатии и осторожничания. Но и без демагогии. Мы все свои люди, стройка — дело наше, проблемы, кроме нас, никто не решит. Кто начнет?

Встал Сафонов.

— Разрешите мне.

Новиков нашел фамилию в списке, поставил точечку.

Сафонов был крепкий парень, с обветренным лицом, как у всех, с ясными спокойными глазами, как у всех, и говорил он спокойно — можно было подумать, что он совсем не волновался.

— Обстоятельства такие. Мы приехали сюда не за длинным рублем, мы приехали сюда выполнить свой долг, комсомольский долг, как бы это понятие некоторые товарищи не затаскивали.

Собрание дышало за его спиной одним дыханием, и это дыхание и эту поддержку Сафонов чувствовал спиной.

И Новиков это понял тоже. Ему нравился этот крепкий парень, Сафонов, хотя, конечно, надо было наказать его за строптивость, чтобы было неповадно другим.

— Мы приехали сюда работать, — говорил Сафонов, — и преодолевать трудности. Но трудности темпов строительства, а прикрывать… и расплачиваться за нерадивость и равнодушие бюрократов мы не имеем права… как комсомольцы. Нет спецодежды, элементарных резиновых сапог, масса ребят переболели фурункулезом и простудой. Почему нет сапог? Не надо ссылаться беспрерывно на Павку Корчагина и на Сашу Матросова. И за их именами прятать свое равнодушие, мягко говоря. Мы требовали снять Гринберга и ставили об этом вопрос не раз. Мер не было. А он нас стал прижимать в зарплате. И работу подсовывать похуже, как будто он — Демидов, а мы — его крепостные. Мы коммунизм строим, а не ступеньку для его карьеры.

— Не занимайтесь демагогией! — вдруг сорвавшимся голосом выкрикнул Белов. — Сапоги-то вам дали. Вы лично сапоги получили. Работать надо, а не жаловаться.

Все загудели.

Дурак, подумал Новиков обреченно, стараясь не глядеть на Белова, дурак и маменькин сынок. С кем работать приходится! И дядя с папой хороши — где карьеру «мальчику» надумали делать, на комсомольской стройке! Впрочем, этим все можно, себя они уже приучили к этой мысли и приучают остальных: новая генерация функционеров, люди без нервов и прочих атавизмов.

— Сапоги у меня были, — продолжал спокойно Сафонов. — У меня, но не у всех. Белов никаких мер не принимает, и мы вынуждены были написать в Москву, в трест. Но в тресте, видимо, много дел и без нас. Без сапог можно было неделю, месяц… Но когда они лежат на складе, а нас воспитывают, чтобы энтузиазм был и дисциплина, то мы считаем, что это хуже вредительства.

— Вы подбирайте слова, — жестко глядя ему в глаза, сказал Новиков. — За них придется отвечать.

— Демагогия, знакомая демагогия, — с готовностью подхватил Белов и принужденно засмеялся. — Фразерство, рассчитанное на дешевую популярность.

— Я отвечаю за них, — Сафонов был все так же спокоен, сбить его было трудновато. — Когда нам, комсомольцам, хамски говорят: «Не нравится — можешь уезжать!», это как называется? Эта стройка наша! Наша! А не Белова и не Гринберга, и отсюда мы никуда не уедем.

Сафонов сел. Новиков красным карандашом обвел его фамилию, поставил восклицательный знак. Покосился на Белова, тот явно чувствовал себя «не в форме», хотя и хорохорился.

Новиков поднялся над столом — пора было прекратить эти эмоциональные излияния, надо было «попробовать» аудиторию, проверить на паршивость, тронуть «головку» — Сафонова, отсечь ее при возможности.

— А почему вы, товарищ Сафонов, за всех говорите? У других что, голоса нет? А то — «мы, мы», а кто это «мы»? Конкретно?

Собрание напряглось. Белов сбоку коротко и одобрительно хихикнул.

Сафонов молчал. И тут чей-то голос четко выговорил:

— Мы — это мы!

— Кто? — Новиков метнул взгляд. — Кто?!

Поднялась одна рука.

Другая.

Сразу еще несколько.

И потянулись руки. Все! Как копья. Только один Сафонов сидел, сложив руки на груди и насмешливо рассматривал Новикова.

— Теперь ясно? — выкрикнул чей-то насмешливый голос.

Новиков растерялся и не нашелся, что сказать.

— Ясно, — машинально повторил он и присел на стул.

И еще один человек не поднял руки — это была Таня. Она сидела в углу, съежившись и забившись, как маленький зверек.

Сосед справа, счастливый всеобщим братством, повернул к ней лицо.

— А ты чего спишь?

Но тут же вмешалась девушка.

— Оставь ее, Коля. Она не наша! Она с ним приехала.

— А-а… — протянул Коля, и разочарование, жалость и презрение отразились на его лице. — С ним!.. А-а…

И тут распахнулась дверь, вбежала растрепанная девушка.

— В клубе дерутся! — выкрикнула она.

Сафонов вскочил первым.

— Витя, Юра! — И кинулся к дверям.

Комната стремительно опустела.

Новиков взглянул на посеревшего Белова и ринулся к дверям за остальными.

Около клуба, длинного барака, увешанного плакатами, клубилась толпа, слышались крики и ругательства.

Новиков ворвался в помещение. Музыка еще играла, но танцы прекратились. У стены стоял парень с красной повязкой, с разбитым лицом, а двое других держали его за волосы и постукивали головой о стену.

— Теперь грамотный? Грамотный? — приговарил один из них.

Новиков кинулся вперед.

— Тихо! — закричал он.

Все посмотрели на него, и тут же сбоку вынырнул какой-то парень.

— А это кто такой шумный?

Новиков успел перехватить его руку, другой ударить в подбородок, и тот запрокинулся навзничь. Но тут же его сзади ударили по голове. Он упал. Его ударили ногой в бок. Он откатился, успел вскочить, прижимаясь к стене, смаху ударил в чью-то наглую физиономию — та провалилась. Заметил кастет, успел схватить руку и рванул ее на излом. Закричали страшным голосом.

Свет погас. Кричали. Потом принесли фонари. С улицы кричали:

— Мы еще встретимся с тобой, падло!

Фонарь высветил рубильник. Включили. Зажегся свет. Стали осматриваться. Новиков с удивлением увидел Таню.

— Ты здесь? — спросил он.

— Конечно.

Сафонов прижимал платком щеку. Платок был в крови.

— Железкой ударили, — объяснил он.

— Распустили вы шпану, — сказал Новиков.

— Есть немного, — Сафонов кивнул и улыбнулся. — А где ты драться научился?

— Где? — Новиков держался за голову. — Я же здесь вырос, а не за границей.

— Что у тебя? — спросила Таня и достала платок.

Новиков поймал вопросительные взгляды.

— Журналистка из Москвы. Дронова, — представил он Таню.

Таня неуверенно улыбнулась.

На нее смотрели доброжелательно.

— На какой материал сразу вышли, — сказал Сафонов. — Вы от какой газеты?

— От журнала, — вмешался Новиков, — от молодежной редакции. Где я драться научился? — перевел он разговор. — В детдоме рос, на заводе вкалывал, на флоте четыре года, так что скучать не приходилось.

— И нам скучать не приходится, — сказал кто-то из ребят.

Все засмеялись. Всем уже нравился этот представитель из Москвы. Нравилось, что он такой: умел драться, умел говорить на «ты», нравилось, что он был в детдоме, был тоже работяга и служил на флоте — в общем, свой парень.

— Главное, — сказал Новиков упрямо, потирая голову, — это сроки. — Таня стояла рядом с Сафоновым, и тот что-то говорил ей, и она слушала и кивала, и улыбалась, и чем-то они были похожи. И оба молоды. — Сафонов, — окликнул его Новиков, — сроки, понял? Не для Белова и не для Гринберга, не для меня и не для дяди, а для комбината, для страны, для нас всех!

Сафонов улыбнулся и оглянулся на Таню. И та тоже улыбнулась, будто они были уже из одной компании.

— За нами, — сказал Сафонов, — дело не станет. Верно, ребята?

Все кивнули. И Таня тоже с ними.

— Ты приходи на собрание, — сказал Сафонов и улыбнулся даже несколько покровительственно, как младшему. — Послушаешь народ.

— Приду, — кивнул Новиков. Обнял за плечи Сафонова, сказал искренне: — Эх, ребята! Если на кого надеется Россия, Советская власть, так это на вас!

И никто из ребят не удивился.

Это была картина века. Они шли в темноте и пели «Марчука». Все свои ребята! И тут же в ночи светилась стройка и бухало, и ахало железо. И все было свое, все было сделано своими, вот этими руками. ГЭС. Величественная. Мощная. Знамение века.

Настало утро, и люди шли на работу — все одинаковы», в одинаковых телогрейках и робах, в касках, мимо одинаковых бараков. Они всешли водну сторону, как приливная волна, — на работу.

Новиков смотрел на них из окна Дома приезжих. Таня стояла рядом.

— Смотри, как они идут, — сказала она.

— Как?

— Красиво.

— Красиво.

— Хорошие ребята!

— Нормальные парни.

— Нет, — не согласилась она и засмеялась вспоминая. — Я видела, какой ты вчера был растерянный. Растерялся?

— Когда? — он недовольно покосился на нее.

И она счастливо рассмеялась.

— Когда они подняли руки. Все!

Он коротко посмотрел на нее.

— Тебе весело?

— Очень! Хорошие ребята, — повторила она. — А Сафонов просто настоящий парень.

— Нарвется этот твой Сафонов когда-нибудь, сломают ему хребет.

— Кто?

— Найдутся. Ему дай волю, так он действительно вообразит, что он пуп земли, а он бригадир, строитель. Вот и строй.

Она смотрела на него остановившимся взглядом. Он не видел ее, смотрел на улицу, на людей, идущих на работу.

— Все до поры до времени. Правдоискатели! Трахнутся о жизнь головой, растеряются и завоют. А Сафонова надо придержать — для работы он хорош, энтузиаст, а людей смущать не надо.

— Ты же не завыл, — тихо сказала она.

— Не завыл, потому что знаю — бесполезно. Я тоже жил в таком рабочем поселке, тоже получал свои сто десять и премиальные. — Он обернул к ней свое лицо. — Ты бы хотела стать женой такого работяги? Каждый вечер после работы — телевизор или заниматься любовью… Или выяснять отношения с соседями. Потом нарожать детей, чтобы не быть хуже других…

— Но ты же, ты же… — начала она.

— Что я? Я всегда знал, что выскочу, не буду, как все…

— Ты вчера обнимался с ребятами. Говорил им громкие слова.

— Ну и что? — он посмотрел на нее зло, как на врага. — Я пел с ними, и они пели со мной, им нравилось, и мне тоже. Что случилось? Кому я должен?.. Для меня главное дело — сроки. Сроки! Для этого я сюда приехал, «тем и интересен», — процитировал он. — А не для пения… Сафонов хороший парень, но это не профессия. Гол как сокол, всего лишь бригадир и член бюро… Мелковат для истины, за которую права качает. Кто за него? — И усмехнулся. — Его ребята, его парни?.. Это не капитал: Я уже разговаривал с Москвой. Его снимать будут. Может, не сразу… Переводом или повышением…

— Как?

— Так, обыкновенно. Мы зачем приехали? Экзотику смотреть?

— Зачем?..

— Дело сделать. Белов здесь навалял, но с него другие спросят, кто за ним стоит, а не я или эти ребята. У ребят — вера и энтузиазм, а у Белова — связи.

— Ты будешь против Сафонова? — спросила она тихо.

Он посмотрел на нее, усмехнулся.

— Что, испугалась? Думаю, как вывернуться. А тебе жалко?

— Ты сам говорил: он настоящий.

— Настоящий… Говорил… — И снова усмехнулся. — Сам когда-то был такой, все за правду-матку выступал.

— Ты и сейчас такой, — сказала она и обняла его за плечи.

Он посмотрел на нее. Засмеялся.

— Не такой. Умнее. А ты хочешь, чтоб я из-за твоего Сафонова имел жалкий вид? Тебе кто дороже?..

Она опустила голову. Подумала. Подняла глаза.

— Я перестаю понимать тебя. Я боюсь.

Он чуть не рассмеялся. Успел сдержать себя в последний миг.

— Постарайся понять, — сказал он. — Ты живешь в придуманном мире. В прекрасном, но придуманном. — Он говорил горячо, убежденно, как о выстраданном. — И когда жизнь непохожа на то, что ты придумала, ты сердишься, ты обижаешься, ты восклицаешь. А надо обижаться на себя, извини, на себя и на свой идеализм. Это хорошо, распрекрасно, непосредственно, когда в девочках, но не надо навязывать взрослым, нормальным людям, чтобы они любили свой идиотизм и орали: «Наш идиотизм — лучший в мире, качественный!» Я люблю думать сам! Сам!..

— За что ты так не любишь их?

И он снова взвился, сорвался:

— А за что мне их любить?.. На работе кто-нибудь глупость скажет, перемигнуться не с кем. К начальству приходишь, боишься проговориться, показаться умнее, чтобы не нарушить гармонии. Их? Людей я уважаю. Если есть за что. Я стада не люблю и этот инстинкт стадный. «Как все». Ненавижу!

— Я хочу у тебя спросить, — тихо сказала она.

— Ну?

— Я хочу у тебя спросить, — повторила она. — Я никогда не спрашивала, ты был… после меня… со своей женой?

— Какое это имеет значение?

— Имеет. — И она требовательно посмотрела ему в глаза.

Ему сразу стало скучно с ней, сразу захотелось расстаться, а главное — не выяснять эти дурацкие отношения. Прекратить как можно быстрее этот бесполезный разговор. Голос его стал вялым и скучным.

— Тебе со мной плохо?

Она рассмеялась неожиданным смехом, такого смеха он от нее никогда не слышал. И вообще она была непохожа на привычную Таню, которая преданно, с восхищением ловила каждое его слово. И эта новая Таня вызывала у него раздражение и тревогу.

— Как просто ты со мной расстаешься. Да… Такая наша любовь… А я молилась, ждала: он особенный… Аборты делала…

— Перестань… Ты сама меня выдумала. Я тебе ничего не обещал.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Сама, — усмехнулась. — Да, ничего не обещал, только брал. Ты обычный.

— Да, я — обычный, — он торопился закончить разговор. — И я рад, что меня наконец не выдумываешь.

— «Полюбите нас черненькими», — она потерла виски. — Интересно, за кого же ты меня принимал? За девку?

— Ты знаешь, — сказал он устало и неубедительно, — я люблю тебя.

Она оскорбительно рассмеялась.

— Ты не знаешь, бывший мой милый, что это такое.

— Хорошо, — перебил он. — Ну что, поговорили? Разогнали кровь?

— Поговорили. — Она посмотрела на него. — Сейчас ты скажешь: тебе надо на собрание.

— Да, мне надо. — Он попытался сострить: — Со временем плохо — некогда переживать.

— Будешь опять рассказывать, как ты работал на заводе, про блокаду…

— Да, придется поговорить. — Он думал о своем, не вслушиваясь в ее слова, он уже был там, на собрании.

Она заглянула в его потустороннее лицо.

— Новиков, — она впервые назвала его по фамилии, и он вздрогнул. — Новиков, я потеряла тебя. И ухожу.

Он смотрел на аде и не мог найти ответа. Наконец выговорил:

— Ты взрослый человек. Тебе виднее.

— И все? — она усмехнулась.

— Все, — он не улыбался, он был серьезен.

Он странно усмехнулся. Подошел к двери, повернул ключ и положил его в карман. Она, скорее, изумилась. Он снял пиджак и повесил его на стул.

— А я переживаю, что у нас не как у людей, — ни одной сцены! — Он подошел к окну, чуть отстранив ее рукой, и задернул штору.

Она испугалась.

— Ты что?

Он крепко взял ее за плечи. Стал целовать лицо, искал губы…

Она вырывалась, но он держал крепко.

— Мне больно… Я не хочу… Люди услышат…

— А ты не шуми, не услышат…

Ей показалось, что она ослышалась.

— Ты зачем со мной приехала? Помогать мне?.. Помогай!..

— Прошу тебя… — она задыхалась. — Я боюсь… Володя! — У нее не было сил. — Я не хочу так…

— А я люблю… малыш…

— Что?

— Я хочу.

И от его слов она заплакала.

— Я не люблю… Прошу тебя…

— Я люблю… — повторял он. — Я…

Вечером люди шли с работы, как отлив, все в одну сторону, все одинаковые, в одинаковых телогрейках и робах, все одинаково возбужденно-усталые после работы.

— Товарищи, — сказал председатель собрания, — тут товарищ из Москвы просит слова. Дадим ему?

— Пускай говорит, если умеет, — отозвалось собрание.

— Только покороче.

— Пусть про Москву расскажет, что нового…

Новиков шагнул из зала. Встал около председательствующего. Привычно оглядел зал. Привычно улыбнулся.

— Товарищи, я, конечно, уже не комсомолец, но поскольку дело наше общее, и как старый комсомолец я хочу сказать несколько слов.

Зал слушал его рассеянно, еще не понимая, куда он клонит. В последнем ряду сидела Таня. Она слушала внимательно, вслушивалась в каждое слово, в каждую интонацию.

— У нас нет капиталистов и помещиков, с ними покончено, — и Новиков рубанул рукой воздух. — Мы — хозяева нашей страны. Наши отцы строили Комсомольск и Днепрогэс. По колено в воде, под бандитскими пулями, и они не жаловались, потому что было некому, потому что они были хозяевами, и только себе, себе они могли сказать: «У нас есть неполадки». Они не ждали, когда другие создадут им условия, потому что они себя считали ответственными перед эпохой… Коммунистами… Они себя считали ответственными перед своими детьми, которым они завещали свое дело! Перед своими отцами, которые сквозь кровь, голод и тиф пронесли красное знамя революции!

Собрание слушало на одном дыхании, слова были правильные и настоящие, и оратор говорил искренне, с сердцем.

И среди этих взволнованных лиц, среди этих распахнутых доверием глаз — бледное лицо Тани и закушенные губы.

— Они считали себя ответственными перед историей, перед идеей, перед всем миром, где наши товарищи и братья ждали и надеялись. А враги выжидали — выстоим ли мы в этой жестокой битве. И они выстояли, потому что они были мужественными людьми и потому что они работали в своей стране. В своей!..

Кто-то захлопал. И собрание дружно подхватило аплодисменты.

Таня окаменела.

— Вы знаете, что это не красивые слова, это лишь то, через что прошел наш народ, и то, что стало историей: Индустриализация, Великая Отечественная, Целина, Юра Гагарин, Братск, я вам не буду называть примеры. Мы — дети тех, кто создал эту страну. И ее победы — наши победы. И ее недостатки — наши недостатки. И если ты называешься комсомольцем и приехал на ударную комсомольскую стройку, работай, а не «качай права»…

Он сделал паузу, но собрание отозвалось выжидательным молчанием.

— Белов дискредитировал высокое звание руководителя.

Аплодисменты.

— Мы должны решить, оставить ли такого человека руководителем. Я считаю… Такие люди не имеют никакого морального права занимать такой пост, и этот вопрос будет еще разбираться в Москве.

Бурные аплодисменты. Крики: «Правильно!»

Сидящие вокруг Тани бурно и одобрительно реагировали: громко хлопали и переговаривались между собой.

— В самую десятку дает.

— Под корень рубит, под корень.

— Наш парень, наш.

— Да мне рассказывали, он сам из работяг.

— С понятием, это видно.

— Неправда все это, — голос у Тани сорвался. — Неправда!

— Что неправда? — На нее обернулись и посмотрели злыми глазами.

— Что неправда? Белов — сволочь. Ты с какого участка?

У нее не хватало сил говорить.

— Вот и молчи в тряпочку. «Неправда»!..

— Здесь выступал товарищ Сафонов, — продолжал Новиков. — Хорошо говорил. Страстно. Товарищ Сафонов неравнодушный человек. Но романтика заключается не только в том, чтобы хорошо работать и красиво думать. Страна и партия доверила нам объект государственной важности. Мы взрослые люди и должны отвечать за свои поступки. И нам не нужны демагоги, пусть даже талантливые и честные, но объективно — демагоги…

Аплодисменты.

— Нам не нужны люди, кидающиеся при первой трудности в сторону и поднимающие панику.

Шум в зале.

— Я не думаю, что товарищи Сафонов, Силин, Воронов, Агеев и другие хотели сознательно сорвать сроки. Нет, они делали это из хороших побуждений, они, так сказать, пытались бороться с бюрократизмом, но объективно — они подвели стройку. Подвели!

Шум в зале.

— Они взрослые серьезные люди, и за ошибки должны отвечать. И мы с них спросим. Как с комсомольцев!

Натянутая напряженная тишина.

— Что касается предложения об исключении их со стройки и из комсомола…

Гробовая тишина.

У сидящих рядом с Таней были вытянуты от напряжения шеи.

— …я считаю, что это слишком строгое наказание. Мы были бы слишком жестоки к ним и к самим себе, если бы перестали доверять им, своим товарищам… с которыми мы проработали вместе… Они заслуживают строгого выговора и не достойны быть в комитете… но они с нами и должны дальше рядом шагать по жизни. Это — наши товарищи…

Бурные аплодисменты.

Таня плакала. Слезы беззвучно катались по лицу.

— Ложь, — сказала она, и голос у нее сорвался. — Ложь.

Она встала и пошла к выходу, задевая колени сидящих, мимо рукоплесканий, мимо оживленных лиц, мимо сияющих глаз. И чей-то насмешливый голос кинул ей в спину: «Иди, иди! Поплачь, мама пожалеет!»

Новиков подъехал на попутной машине. Соскочил.

— Спасибо. Привет!

Ребята в кузове загалдели.

— И тебе привет!

— Будь здоров!..

— Приезжай почаще!..

Машина взвыла и, покачиваясь, скрылась в клубах пыли.

У Новикова было прекрасное настроение, настроение после победы. Он ощущал себя молодым и сильным, и теперь он мог все!

Он улыбнулся администраторше, и администраторша улыбнулась ему.

— Ваша спутница уехала, — сказала она. — Вот записка.

Он машинально развернул записку, машинально прочел, машинально продолжал улыбаться — никак не мог сообразить, что произошло. Никак не мог представить и поверить.

Администраторша продолжала вежливо улыбаться.

— Все в порядке? — заботливо осведомилась она.

— Да, — он пришел в себя. — Спасибо.

Он прошел в свою комнату. Еще раз развернул записку. Перечитал.

Записка была короткая: «Я презираю тебя».

— Ладно, — сказал он вслух. — Ваше дело. — Попробовал улыбнуться, но ничего не получилось.

Он скомкал бумагу, швырнул в угол. Стал собирать чемодан. Потом подошел к комку бумаги и поддал его ногой. Развернул его. Перечитал. И вновь скомкал и бросил.

По радио передавали «Последние известия».

ГЭС. Мощная, величественная стройка века — вся в вечерних огнях — среди необъятных просторов.