Онлайн чтение книги Повесть "В начале жатвы"
XI

 Филиппушка тоже заметил Колюхова: он показался ему поникшим и злым. Видел-то всего секунду, а так и отпечатался в памяти — темный пиджак, расстегнутый ворот белой рубахи, из ворота широким пнем вырастает все еще крутая шея, а на ней покачивается белая голова с тяжелой, будто оплывшей мордой — спит не спит, и живые не такие.

Выперли-таки гада! — мысленно обрадовался Филиппушка. — Выперли! Это и надо. Это хорошо. На кой черт он кому тут нужен? У села своих забот полно. В каждой избе собственные печали, собственные радости. Тем же племянникам надо вон уборку торопить, да еще по дому убираться — скотина там, огороды, дети, курицы, — каждый за это еще обеими руками, глупый, держится, как за настоящее счастье, па кой черт им этот элемент! И выперли. Выставили за ворота и след замели. Обрадовался, приперся... Да катись ты!..

Филиппушке захотелось поделиться с кем-нибудь этой радостью, но не идти же к соседям. И он зашагал в степь, на свое любимое место.

Его охватило ощущение праздника — широкого и крылатого. Щедрые краски полей, деревьев и неба, которые Филиппушка давно уже скорей угадывал, чем различал, вдруг вспыхнули в его глазах первобытно свежо, как на пасхальных крашенках, все звуки в природе прояснялись и сделались слышными каждый в отдельности — и звон жаворонка, и стрекотанье кузнечиков, и шепот пшеничных колосьев. И ему показалось, что он становится невесомым и парит над всем этим, легкий и светлый. И в то же время он шагал по дороге, навстречу ему шли машины с хлебом, расцвеченные лозунгами и флажками, и он приветствовал шоферов поднятой к козырьку рукой, будто принимал парад.

Шоферы не отвечали ему, думали, наверное, что он просто закрывается ладонью от слепящих лучей заходящего солнца, и проезжали мимо, обдавая Филиппушку облаками пыли.

Когда сел Филиппушка, понял: устал. Сердце куда-то провалилось, в глазах мутнело. Первоначальная радость от изгнания Колюхова прошла, подступила равнодушная пустота. Ледяной болью ныла голова, тяжелели кисти рук, сладко немели ноги.

Он никак не мог понять, что с ним и почему так быстро меняется все вокруг: чуть смежи глаза, открой — и солнца нет, еще — и дорога совсем темная...

Это сон меня долит, — решил он. — Чего это я, дурак, сам себя изводил? Подумаешь, персона какая объявилась — Колюхов! Да мы таких — в клочья...

Перед его глазами поплыли, меняя друг друга, короткие видения: то он видел себя на коне с шашкой наголо, то вдруг оказывался раненым на сером осеннем поле, а эскадроны уходили вперед, то вдруг — сидит в кругу ребятишек у речки, и рыжие мальчишки и девчонки свистят в зеленые свистули, то опять что-то другое. А свистули все свистят, свистят...

Степь смеркает. Заря еще горит, а луна вышла большая и желтая. Пахнет нагретая дневной жарой пшеница. Стенные кузнечики не могут прийти в себя и сверчат без конца на одной ноте, как сломанный сельсоветский телефон. Где-то далеко тарахтит телега, и бабы, возвращаясь с поздней полевой работы, дрожащими голосами, очень чистыми в вечерней степи, поют протяжную, разноголосую песню.

Слов Филиппушка разобрать не может, но он знает, что это песня про молодого бойца, упавшего к ногам вороного коня, и он будто подпевает им, и ему хорошо.

Он лежит навзничь на теплой земле, ему мягко и удобно, а все-таки думается: не надо было сегодня приходить сюда, не надо — смысла нет. Надо было дома поспать, вон ведь все как славно образовалось...

И он говорит уехавшему в неизвестность Колюхову:

— А все-таки хорошую мы жизнь построили! Назло тебе — хорошую...

Над ним снижается синее-синее небо с немигающими плоскими звездами, большими и красочными, будто вырезанными для елочных украшений. В середке каждой звезды нарисовано что-то тайное, заманчивое, что обязательно надо узнать. Но разглядеть его Филиппушке мешает одинокий цветок, наклонившийся над самым лицом его, и нет сил отвести его, этот цветок, который теперь, при луне, кажется черным.