Онлайн чтение книги Ретт Батлер
Глава 1. Дела чести

За час до восхода солнца и за двенадцать лет до Войны за независимость крытый экипаж мчался по низине в штате Каролина. Дорога вдоль реки Эшли была погружена в предрассветную мглу, в которой слабо светились боковые фонари экипажа, а туман просачивался в окна, оседая на лицах и руках пассажиров.

– Черт тебя возьми, Ретт Батлер, вечно ты делаешь все наперекосяк, – ворчал Джон Хейнз, понурившись на сиденье.

– Говори что хочешь, Джон. – Ретт открыл верхний люк и нетерпеливо спросил: – Скоро доедем, Геркулес? Не хотелось бы заставлять джентльменов ждать.

– Подъезжаем к главному каналу, мистер Ретт.

Несмотря на свое привилегированное положение в поместье Батлеров, где он с давних пор объезжал лошадей для отца Ретта, Геркулес вызвался лично везти молодых людей. Ретт предупреждал: «Лэнгстон точно будет недоволен, если прознает», но Геркулес заартачился: «Мастер Ретт, я с вами не расстаюсь с самого детства. Кто, как не Геркулес, первый посадил вас верхом? А теперь уж привяжите своих лошадок сзади к экипажу. Я сам повезу вас и мистера Хейнза».

Пухлые щеки Джона Хейнза контрастировали с неожиданно решительным подбородком, а рот печально кривился.

Ретт заговорил:

– Люблю эти болота. Да ты ведь знаешь, я никогда не хотел выращивать рис. Лэнгстон, бывало, распространяется о сортах риса или о том, как следует управлять неграми, аяне слышу ни слова, грежу о реке. – Наклонившись к Джону, он продолжал с горящими глазами: – Вот я плыву, едва пошевеливая веслом. Представляешь: однажды утром я спугнул морскую черепаху. Она скользила по склону, накатанному выдрой, и явно получала от этого удовольствие. Ты когда-нибудь видел, как улыбается морская черепаха? Частенько я пытался проскользнуть мимо спящей птицы, стараясь не разбудить ее. Но всякий раз маленькая головка с острыми глазками показывалась из-под крыла, и, – Ретт щелкнул пальцами, – птица исчезала под водой. Болотные куропатки не так осторожны. Вплываешь в излучину реки – сотни враз поднимаются на крыло. Интересно, как можно летать в таком тумане?

– У тебя слишком богатое воображение, – заметил Джон.

– Мне всегда хотелось спросить: почему ты такой осторожный? Для какой великой цели ты себя бережешь?

Джон попытался протереть запотевшие стекла очков, но платок только размазал влагу.

– В любой другой день твоя забота польстила бы мне.

– Вот черт! Извини за бестактность, Джон. Это все нервы. А наш порох еще не промок?

Хейнз дотронулся до полированной шкатулки из красного дерева, которая лежала у него на коленях.

– Сам закладывал.

– Слышишь, как поет козодой?

Цокот копыт, поскрипывание кожаной упряжи, подбадривающие лошадей крики Геркулеса и пение козодоя на три ноты. Да, козодой. Но разве Джон не слышал историю про Шэда Уотлинга и козодоя?

– Жизнь у меня была совсем неплохая, – сказал Ретт.

Поскольку благоразумному Джону Хейнзу жизнь приятеля представлялась сплошным хаосом и чередой глупых выходок, он прикусил язык.

– Недурные времена, отличные друзья, любимая сестренка Розмари…

– Да, а что будет с Розмари, Ретт? Что с ней станется без тебя?

– Не задавай мне такие вопросы! – крикнул Ретт, отвернувшись и вглядываясь в ночную темноту за окном. – А что сделал бы ты, окажись на моем месте?

Секунданта так и подмывало сказать Ретту, что он никогда не очутился бы на его месте, но Джон не посмел.

Зачесанные назад волосы Ретта были густыми и черными. Подкладка сюртука была сделана из красного жаккарда, а лежавшая рядом с ним шапка – из бобра. Энергичнее Ретта Джон никого не знал, живой и непосредственный – как звери на воле. А если его теперь пристрелят – жизнь вытечет, останется лишь пустая оболочка вроде той шкуры морского льва, распяленной на заборе Чарльстонского рынка.

– Я опозорен, – с усмешкой произнес Ретт. – Разве это не лучший повод посудачить обо мне?

– Ты уже не единожды предоставлял всем такую возможность.

– Верно. Превратился в настоящее пугало для добропорядочных жителей Чарльстона. – Ретт заговорил нарочито назидательно: – «Дитя мое, если не свернешь с порочного пути, то кончишь точь-в-точь как Ретт Батлер!»

– Как бы мне хотелось, чтобы ты наконец перестал шутить, – тихо произнес Джон.

– Эх, Джон, Джон…

– Позволь поговорить с тобой откровенно?

Ретт вскинул черные брови.

– Не могу тебе этого запретить.

– Для чего идти до конца? Прикажи Геркулесу повернуть назад, и мы не спеша проедемся до города и позавтракаем. Шэд Уотлинг не джентльмен, не стоит с ним драться.

Уотлинг даже не мог найти в Чарльстоне никого, кто согласился бы стать его секундантом. Какого-то беднягу янки буквально силой заставил.

– Брат Красотки Уотлинг имеет право на сатисфакцию.

– Ретт, бога ради, не глупи! Шэд – сын надсмотрщика у твоего отца. Его работник! – Джон Хейнз презрительно махнул рукой. – Предложи ему отступного. Зачем идти на такое… из-за девчонки?

– Красотка Уотлинг лучше тех, кто ее осуждает. Прости меня, Джон, но не стоит ставить под сомнение мои мотивы. Справедливость должна быть восстановлена: Шэд Уотлинг распускает обо мне гнусную ложь, и я вызвал его на дуэль.

Джон с трудом выговорил:

– Ретт, если бы не Вест-Пойнт…

– Ты имеешь в виду мое отчисление? Это всего лишь последний, наиболее заметный позор. – Ретт сжал руку своего приятеля. – Надо ли перечислять все свои падения и ошибки? Да их больше, чем… – Он устало покачал головой. – Меня воротит от всего этого, Джон. Стоило просить кого-то другого стать моим секундантом?

– Черт бы тебя побрал совсем! – выругался Джон.

Джон Хейнз и Ретт Батлер познакомились в школе Кэткарта Пурьера в Чарльстоне. К тому времени, как Ретт отбыл в Вест-Пойнт, Джон Хейнз уже вошел в судоходный бизнес отца. После отчисления и возвращения Ретта Джон время от времени встречал друга на улицах города. Порой Ретт бывал трезвым, чаще – нет. Видеть человека с природной грацией Ретта неряшливым, воняющим перегаром Джону было тяжело и неприятно.

Джон Хейнз относился к тем молодым южанам из хороших семей, которые словно губка вбирают в себя представления о гражданской ответственности. Джон являлся членом приходского совета церкви Святого Михаила и самым молодым учредителем балов Общества святой Сесилии. Несмотря на то что Джон завидовал темпераменту друга, он никогда не сопровождал Ретта и его приятелей – повес из компании полковника Раванеля – по их ночным адресам: в бордели, игорные дома и питейные заведения.

Понятное дело, Джон был удивлен, когда в один прекрасный день увидел Ретта Батлера в своей компании «Хейнз и сын», да при этом еще с просьбой помочь ему в деле чести.

– Ретт, где же твои друзья? Эндрю Раванель? Генри Кершо? Эдгар Пурьер?

– Ты будешь трезвее, Джон.

Прямо скажем, не многим, будь то мужчина или женщина, удавалось устоять перед бесшабашной улыбкой Ретта. Джон Хейнз не был в их числе.

Пожалуй, Джон и вправду был занудой. Он узнавал о скандалах, занимавших Чарльстон, последним, когда местному обществу эта тема успевала надоесть. Если Джон повторял чью-нибудь остроту, то неизбежно сбивался. Матери в Чарльстоне считали Джона Хейнза неплохой партией, но дочери подсмеивались над ним, прикрываясь веером. Однако Джон Хейнз уже дважды был секундантом на дуэлях. Если долг стучался к нему в дверь, Джон всегда был наготове.

Дамба Броутонской плантации представляла собой широкую земляную насыпь, отделяющую рисовые поля от реки. Экипаж немного покачнулся, свернув с дамбы в поля.

Никогда еще Джон Хейнз не чувствовал себя столь беспомощным. Это дело – это безобразное, смертельно опасное дело – все равно свершится, что бы он ни пытался предпринять. Честь должна быть удовлетворена. И теперь не Геркулес сидел на козлах – поводья держали костлявые руки Чести. В шкатулке из красного дерева лежали не пистолеты Хаппольда сорокового калибра, а сама Честь, готовая плюнуть в лицо. Пошлый мотивчик крутился в голове Джона: «Я полюбил бы тебя, Сесилия, не люби я честь больше»… Какая глупость! Шэд Уотлинг считался лучшим стрелком в Низинах.

Они свернули на заросшую кустарником аллею, по которой так редко проезжали, что испанский мох задевал крышу экипажа. Геркулес иногда приподнимал спускающиеся низко ветки, чтобы экипаж мог проехать.

И тут вдруг Джон припомнил историю про Шэда Уотлингаи козодоя.

– Ах, – Ретт втянул в себя воздух, – чувствуешь? Запах болота – рогоз, мирт, морская астра, болотный газ, грязь… Мальчишкой я здесь пропадал целыми днями, точно индеец. – Улыбка на лице Ретта исчезла при этом воспоминании. – Позволь попросить об одной услуге. Ты знаком с Тунисом Бонно?

– Свободным цветным рыбаком?

– Увидишь его – спроси, помнит ли он тот день, когда мы ходили до Бофора. И попроси помолиться о моей душе.

– Свободного цветного?

– Мы вместе выросли здесь на реке.

Неясный свет начал просачиваться в окно экипажа. Ретт выглянул наружу.

– Вот и приехали.

Джон откинул крышку карманных часов.

– Солнце встанет через двадцать минут.

Место для дуэли было лугом в три акра, окаймленным мрачными кипарисами и дубами, с которых свисали бороды мха. Луг тонул в тумане, откуда доносились хриплые крики пастуха, скликающего коров: «Суу-и! Су-кау! Су-кау!»

Ретт вышел из экипажа, потирая от холода руки.

– Итак, мой конечный пункт назначения. В детстве я, конечно, мечтал о славе, но не о такой.

Коровы мычали где-то в тумане.

– Мы ведь не хотим подстрелить корову, верно? – Ретт потянулся. – Отец был бы вне себя, подстрели мы одну из его коров.

– Ретт…

Ретт положил руку на плечо Джона Хейнза.

– Ты мне нужен, Джон, и я верю, что ты все сделаешь правильно. Но, пожалуйста, избавь меня от своих в высшей степени разумных советов.

Джон замолчал, жалея о том, что вспомнил о Шэде Уотлинге и козодое. После того как Лэнгстон Батлер отстроил усадьбу в Броутоне, управляющий Исайя Уотлинг перевез семью в прежний дом Батлеров: отсюда было удобно следить за неграми, работающими на рисовой плантации. Огромные дубы, которые в то время, когда Батлеры приехали сюда, были молодыми деревцами, отбрасывали густую тень на простой фермерский домик.

Обитая в ветвях дуба, козодой приветствовал их с заката до восхода.

Очевидно, Красотка Уотлинг думала, что птица искала себе пару, а ее мать Сара сказала, что птица горюет. Именно об этом спорили мать и дочь ранним утром, и тут раздался звук выстрела. Когда мать вбежала в спальню, на подоконнике лежал дымящийся пистолет, а Шэд буркнул: «Глупая птица больше не станет меня будить».

При плохом освещении с шестидесяти шагов Шэд Уотлинг отстрелил злосчастному козодою голову.

Джон спросил Ретта:

– Ты слыхал историю о козодое?

– Да россказни все это.

Ретт чиркнул спичкой о подошву ботинка.

– Шэд Уотлинг убивал людей и прежде.

Спичка зашипела и вспыхнула, когда Ретт зажег свою сигару.

– Только негров и людей своего сорта.

– Ты веришь, что твое благородное происхождение отвернет пулю?

– Почему бы и нет? – с насмешкой произнес Ретт. – Черт возьми, благородное происхождение должно же хоть в чем-то быть полезным!

– Кто-то идет, – предупредил Геркулес с козел.

Тяжело дыша, из тумана появился мужчина с мокрыми пятнами на коленях брюк (видимо, падал по дороге) и с перекинутым через руку сюртуком.

– Черт бы побрал этих коров! – Перебросив сюртук в левую руку, он хотел правую подать Джону Хейнзу, но посчитал более уместным отвесить неуклюжий поклон. – Том Джеффери. Родом из Эмити, Массачусетс. К вашим услугам, господа.

– Ну, Том, – улыбнулся Ретт, – кажется, ваша поездка в Чарльстон будет незабываемой.

Джеффери был на два-три года моложе Ретта с Джоном.

– Никто в Эмити не поверит, что я попал в эту историю.

– Жуткие рассказы, Том. Жуткие рассказы – главный предмет экспорта южан. Когда вы будете рассказывать о нас своим друзьям, пожалуйста, не забудьте упомянуть чертовски привлекательного, галантного Ретта Батлера. – Лоб Ретта пересекла морщина раздумья. – А коров бы на вашем месте я не стал упоминать.

– Ваш дуэлянт уже на месте? – спросил Джон молодого янки.

Том Джеффери махнул на луг, видневшийся в тумане.

– Да, и Уотлинг, и доктор Уорд. Похоже, они недолюбливают друг друга.

Джон взял молодого человека за руку, отводя от Ретта.

– Мистер Джеффери, вы были когда-нибудь секундантом прежде?

– Нет, сэр. Дуэли практически никогда не случаются в Эмити. Мой дед, может, когда-то и стрелялся, но сейчас уже такого не бывает. Так что я новичок. Моя тетя Пейшенс отошла в лучший мир, завещав мне определенную сумму. И я предпринял путешествие по стране. Том, сказал я себе, если не сейчас, то когда? Вот как я очутился здесь, восхищенный вашей чарльстонской гаванью, которая, если позволите так выразиться, во всем похожа на нашу знаменитую бостонскую гавань. Во всяком случае, там я и был, когда ко мне подошел господин Уотлинг и спросил меня, считаю ли я себя джентльменом, и я ответил, что смею надеяться. Когда же мистер Уотлинг предложил мне стать его секундантом, я сказал себе: «Том, ты приехал, чтобы посмотреть этот край, и именно этим ты и должен заняться». Ведь такой возможности в Эмити никогда не представится.

Джон не решился сказать этому молодому человеку, что выбор Шэдом Уотлингом в качестве секунданта незнакомца, да еще и янки, был намеренным оскорблением для Ретта.

– Вы знаете свои обязанности?

– Мы, секунданты, должны удостовериться в том, что все идет по правилам.

Джон Хейнз внимательно посмотрел на молодого янки.

– Наш первый долг – попытаться примирить дуэлянтов, – сказал он, сожалея, что этот человек и не пытался исполнить то, что положено.

– Мой дуэлянт не ищет примирения. Он говорит, что ждет не дождется, чтобы выстрелить мистеру Батлеру прямо в сердце. Они давно друг друга знают.

– Скоро начнет светать. Восход солнца будет для нас сигналом.

– Восход так восход. Нам тоже подойдет.

– Когда солнце покажется на горизонте, джентльмены выберут себе пистолеты. Как сторона, вызванная на дуэль, ваш человек выбирает первым. Начнем заряжать?

Джон Хейнз закрепил шкатулку на передке кареты, открыл замок и достал оттуда пистолет. Закругленная рукоять змеей скользнула ему в руку.

– Как видите, пистолеты одинаковые. На ваших глазах я заряжу один, потом вы – другой.

Джон насыпал пороху, положил круглую свинцовую пулю на промасленный пластырь и забил заряд. Затем поместил капсюль под курок и осторожно взвел курок до половины.

– Дома никто этому не поверит, – еще раз произнес Том Джеффери.

Утро набирало силу, туман начал расползаться, и из него выплыли два призрачных экипажа: легкий фаэтон и запряженный мулами фургон.

Ретт Батлер отвязал лошадь от своего экипажа и прижался лицом к сильной шее животного.

– Ты ведь не боишься, правда, Текумсе? Никто тебя не обидит. На этом лугу, Джон, при моем деде выращивали индиго. А в лесу есть прудик, где шилохвости выводят своих птенцов. Ондатры любят утят шилохвостей, и бывало так, что, когда подгребал целый выводок, какая-нибудь ондатра затаскивала их под воду – да так быстро, что у них не было времени улететь. Наш раздатчик воды Уилл там ловил ондатр.

– Ретт, мы переговорим сейчас с Уотлингом. Какое извинение ты готов принять?

Ретт упрямо зажмурился.

– Шэд Уотлинг утверждает, что я являюсь отцом ребенка его сестры. Я же говорю, что Уотлинг лжет. Если Уотлинг признает это, я откажусь от своего вызова.

– Предложите ли вы компенсацию? Деньги, чтобы девушка могла поехать куда-то и родить ребенка?

– Если Красотке нужны деньги, я их ей дам. Дело здесь не в деньгах.

– Как твой друг, Ретт…

– Джон, Джон… – Ретт зарылся лицом в гриву Текумсе. – Если ты друг, просто помоги довести все до конца.

Фургон Шадры Уотлинга был завален сломанными колесами, ступицами и ободами.

– Доброе утро, господин Джеффери и господин Хейнз. Я вижу, вы привезли Батлера.

– Шэд…

– Сегодня я для вас «мистер Уотлинг».

– Мистер Уотлинг, уверен, нам удастся помочь вам полюбовно разрешить спор.

– Вот уж точно, Батлер «помог» моей сестре. Точно также я помогу и ему.

– Когда Ретт Батлер обращался с вами как с джентльменом, он оказывал вам честь.

Шэд сплюнул.

– Стоит, верно, податься западнее. Черт возьми, как же мне здесь надоело! Одни богатые ублюдки да ниггеры. Ниггеры да богатые ублюдки. А в Миссури у меня кузены.

– Куда бы вы ни поехали, понадобятся деньги. Если же сестра, Красотка, уедет с вами, то скандал утихнет.

Уотлинг фыркнул.

– Неужели Батлер предлагает мне деньги?

– Батлер – нет, а я – да.

– Все сводится к деньгам, не правда ли? – Коренастый Уотлинг снова сплюнул. – Нет, только не сейчас. У меня на Батлера зуб. Сколько бы папаша ни сек Красотку, она все равно не признается, что это Ретт овладел ею. Без разницы. С нетерпением жду того момента, когда всажу в паршивца пулю. Молодым хозяином его никто не брал в расчет. Я слыхал, что и солдат он был никудышный. Словом, Батлер и выеденного яйца не стоит.

Шэд Уотлинг посмотрел на реку.

– Светает. У меня для колесного мастера приготовлено четыре сломанных колеса, а он начинает свою работу рано. Раз уж я вызванный, мне назначать расстояние. Пятидесяти шагов будет достаточно, чтобы я попал в цель, а он промазал. Ни к чему подставляться под шальную пулю! – Неровные пожелтевшие зубы сверкнули в беззвучном смехе.

Закутанный в толстое шерстяное одеяло, в своей двуколке храпел врач. Когда Джон Хейнз постучал по его сапогу, Франклин Уорд открыл глаза и зевнул.

– А, наше дело…

Он раскутался, сошел с коляски и повернулся спиной; запах мочи заставил Джона зажать нос. Доктор Уорд вытер пальцы о полы сюртука, затем протянул руку Ретту.

– А, вот и пациент, я полагаю.

Ретт усмехнулся.

– Вы захватили инструменты для извлечения пули, доктор? Зонды? Повязки?

– Конечно, сэр. Я ведь учился в Филадельфии.

– Ну что ж, Филадельфия – прекрасный город для учебы.

Шэд Уотлинг шел позади, рассеянно усмехаясь и почесывая ляжку.

– Мистер Батлер, – сказал Том Джеффери, – зачем вы снимаете рубашку?

– Подержишь пока, Джон? Рубашку я снимаю, мой милый друг янки, чтобы пулей не вмяло ткань в рану.

– Может, вы просто любите разгуливать голышом…

Шэд Уотлинг посмотрел на более худощавого мужчину с явным презрением.

– Я никогда не раздеваюсь без надобности.

– Господа, – перебил Джон Хейнз, – это ужасно неприятное и смертельно опасное дело, и я должен еще раз вас спросить, не откажется ли мистер Уотлинг от своих слов и не извинится ли мистер Батлер, предложив компенсацию, чтобы честь была удовлетворена?

Обнаженные руки Ретта от холода покрылись гусиной кожей.

– Пятьдесят шагов, – повторил Шэд, – должно быть как раз. Батлер, помните своего черномазого приятеля Уилла? Как тот молил о пощаде? Попробуйте – может, пожалею и отпущу. – Уотлинг вновь показал свои зубы. – Дайте-ка мне пистолеты… Янки, ты следил, как мистер Хейнз их заряжал? Не могло быть так, чтобы он снарядил один из них двойным зарядом? Скажем, одна пуля уже находилась в стволе, прежде чем он заложил вторую?

Янки был поражен.

– Мистер Хейнз – джентльмен!

– Уверен, что он не нарезал пулю? Это когда наносят небольшой круговой надрез, чтобы пуля при ударе разорвалась. Ты хорошо проверил его пулю, янки?

Джеффери повторил:

– Мистер Хейнз – джентльмен.

– Уж конечно. Джентльмены не надрезают пулю и нипочем не кладут двойной заряд. Ну, который из этих пистолетов заряжал мистер Хейнз?

– Я заряжал тот, который ближе ко мне, – произнес Джон.

В лесу послышался звук рожка, долгий, торжествующий звук – таким охотники на лис оповещают о своей добыче. Минуту спустя выкатилось, разбрызгивая воду из-под колес, открытое ландо. Два молодых кутилы стояли между сиденьями; тому, который дул в почтовый рожок, пришлось его бросить и ухватиться за спинку, иначе бы он не удержался и полетел головой вниз при резкой остановке.

– Эй! Неужели мы пропустили все веселье?

Пожилой человек, сидящий на козлах, хихикнул.

– Разве я не говорил вам, что мы приедем вовремя? Полковнику ли Джеку не найти этих подлецов?

При жизни жены, Фрэнсис, полковник Джек Раванель был уважаемым человеком, на плантациях которого успешно выращивался рис. Но ее убили. Был ли его нынешний разгульный образ жизни следствием тоски или, напротив, устранения присмотра со стороны жены – сказать трудно. Причем в Чарльстоне, где пьянство было под запретом только для духовенства, полковник Джек Раванель оказался самым отъявленным пьяницей. В городе, где любой порядочный джентльмен играл, Джек умудрился стать нежелательной персоной во всех уважаемых игорных домах. Но Джек был прирожденный лошадник, и поэтому помешанный на лошадях Чарльстон прощал ему многие грехи.

Джон подошел к ландо.

– Господа, это дело чести. Соблюдайте нормы приличия…

Молодые люди, прибывшие с полковником, были одеты в короткие парчовые сюртуки, яркие галстуки с широкими, как у шарфа, концами и брюки настолько узкие, что не требовался гульфик. Хотя Джек Раванель годился им по возрасту в отцы, он был одет так же.

– Деревенская девка подзалетела, и сразу дело чести? – Парень затрубил в рожок. – Да ладно тебе, Джон Хейнз. Это очередной розыгрыш Ретта, только и всего.

Джон рассвирепел.

– Генри Кершо, это оскорбление. Вы здесь незваный гость.

Но здоровяка Генри остановить было непросто.

– Хочешь сказать, кузен Ретт доведет дело до конца? Будь я проклят, завтра все успокоится! Ретт, это ты? Тебе не холодно? Мы черт знает сколько времени ехали по проклятому болоту. Полковник Джек утверждает, что раньше он был владельцем этой земли. Должно быть, он тогда не пил. Эдгар Пурьер, это ты вылакал весь виски?

Том Джеффери спросил:

– Мистер Хейнз, тут так всегда бывает?

– А, тот самый янки, о котором мы слышали? – обратился к нему Генри Кершо.

– Да, сэр. Из Эмити, штат Массачусетс.

– Что ж, человек не выбирает, где ему родиться. Скажи, ты хотя бы не из тех чертовых аболиционистов?

Ретт Батлер жестом заставил Джона молчать и спросил без всякого выражения:

– Эдгар, Генри, Джек, вы пришли посмотреть, как я умру?

Эдгар Пурьер изобразил извиняющееся выражение.

– Джек обещал, что это будет всего лишь шутка, Ретт! Он сказал, что ты никогда не станешь стреляться из-за…

– Шутка, Джек? Стоит отцу узнать, что ты в этом замешан, он живо тебя упрячет в исправительный дом.

– Дорогой Ретт! Не говори так сурово со стариной Джеком!

– Генри Кершо пьян и на все способен, когда он пьян. Эдгар Аллан явился из любопытства. Эдгар всегда такой любопытный. Но непонятно, что заставило престарелого распутника подняться из теплой постели шлюхи в это холодное утро?

Улыбка Джека Раванеля была призвана вызвать расположение Ретта.

– Ретт, старина, я пришел вразумить тебя. Посидим, выпьем по-дружески, вспомним былые времена… Я говорил тебе, как восхищаюсь Текумсе? Вот это конь!

На мгновение Ретт, казалось, застыл в изумлении. Затем его губы сложились в улыбку, и вскоре он уже заливисто хохотал, перегибаясь пополам. Смех заразил и молодых людей.

Ретт вытер глаза.

– Нет, Джек, Текумсе ты не получишь. Джон, если меня убьют, лошадь твоя. Ну, Уотлинг. Выбирайте пистолет.

– Боже милостивый, – выдохнул Генри Кершо. – Ретт и вправду намерен довести это дело до конца.

Глаза полковника Джека сузились. Он привязал своих лошадей на опушке леса.

Где-то в лесу рябчик гулко стучал по стволу дерева. Из-за реки вставало огромное солнце в клубах тумана, возвращая земле желтые, голубые и светло-зеленые краски.

Джон Хейнз на мгновение в немой молитве закрыл глаза и произнес:

– Приготовьтесь, джентльмены!

Шэд Уотлинг, ничего не понявший в смехе Ретта, осознал одно: ловушка захлопнулась, но добыча ускользнула. Взяв в руку пистолет, он принялся придирчиво его рассматривать.

– «Молодой хозяин» Батлер… Боже, как ниггеры лебезили перед ним!

Второй длинноствольный пистолет лежал в руке Ретта. Улыбка Ретта была настолько широкой, что казалось, она перетекает по обнаженной руке до самого дула, отчего и пистолет вроде заулыбался.

Ранним утром на берегу реки спина к спине стояли двое мужчин: один коренастый и сердитый, другой – полуобнаженный и улыбающийся.

Каждому предстояло сделать двадцать пять шагов. Солнце поднимется над горизонтом, и Джон Хейнз отдаст команду повернуться и стрелять.

Дуэлянты разошлись на двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять шагов. Солнце зависло на горизонте.

– Мне ни в жизнь не поверят дома в Эмити, – прошептал Том Джеффери.

Невыразимо медленно солнце карабкалось вверх, пока белое пространство не открылось между его краем и берегом реки. Звучным голосом Джон Хейнз скомандовал:

– Джентльмены! Оборачивайтесь! Стреляйтесь!

Порыв ветра отбросил волосы Ретта назад.

Шэд Уотлинг первым спустил курок – и клуб дыма окутал дуло его пистолета.

За девять лет до этого

Заметив нетерпеливый жест отца, старший сын Лэнгстона Батлера приготовился к порке. Он снял рубашку и аккуратно положил ее на спинку стула.

Мальчик повернулся, оперся ладонями о письменный стол отца, но тонкая кожаная обивка даже не промялась под его весом. Он сосредоточил свое внимание на отцовской хрустальной чернильнице. Оказывается, целая вселенная боли и отчаяния может уместиться в одной чернильнице. Первый обжигающий удар застал его врасплох. Чернила доходили до половины хрустальной чашечки. Ретту хотелось знать, сможет ли отец остановиться. Взор мальчика затуманился, чернильница поплыла перед глазами от слез.

В этот раз отец все-таки остановился. Сжимая руки, Лэнгстон Батлер швырнул трость на пол и прокричал:

– Видит Бог, не будь ты моим сыном, почувствовал бы на себе ременный кнут!

В свои двенадцать лет Ретт стал уже высоким юношей. Его кожа была темнее, чем у отца, а густые, черные как смоль волосы свидетельствовали о присутствии в жилах индейской крови.

Хотя спину мальчика сплошь покрывали багровые полосы, он не просил пощады.

– Позвольте одеться, сэр?

– Твой брат Джулиан – послушный сын. Отчего же старший сын не хочет повиноваться?

– Не могу знать, сэр.

Строгость обстановки кабинета Лэнгстона особенно проступала на фоне роскоши семейных апартаментов в Броутоне. Широкий письменный стол, стул с прямой спинкой, чернильница, промокашка, ручка – больше ничего. Ни картин, ни гравюр на стенах. Незанавешенные окна в десять футов высотой открывали широкий вид на бескрайние рисовые поля плантации.

Мальчик взял белую тонкую рубашку и, чуть поморщившись от боли, накинул ее на плечи.

– Ты отказываешься ехать со мной, когда проходит законодательное собрание штата. Когда все высокопоставленные персоны собираются в Броутоне, ты тоже исчезаешь. Сам Уэйд Хэмптон задал мне вопрос, почему никогда не видно моего старшего сына!

Мальчик молчал.

– Ты не хочешь управлять неграми. И отказываешься учиться управлять ими.

Мальчик ничего не ответил.

– По сути, ты пренебрегаешь всеми обязанностями сына каролинского джентльмена. – Лэнгстон вытер платком пот с бледного лба и заставил себя успокоиться. – Вы ренегат. Или вы считаете, что я получаю наслаждение, наказывая вас?

– Не могу знать, сэр.

– Ваш брат Джулиан послушен. Джулиан повинуется моим приказаниям. Почему же вы так не можете?

– Не могу знать, сэр!

– Не можете знать! Лучше скажите – не желаете! И даже не станете сопровождать свою семью в Чарльстон. Вместо этого клянетесь убежать.

– Да, сэр, обязательно.

Рассерженный отец долго и внимательно смотрел в глаза сыну.

На следующее утро семья Батлеров уехала в Чарльстон без старшего сына. В ту ночь Долли, цветная повитуха, втирала бальзам в рубцы мальчика.

– Да, масса Лэнгстон, он человек суровый, – произнесла она.

– Ненавижу Чарльстон, – сказал Ретт.

На плантациях, прилегающих к реке, в апреле посадили рассаду и первый раз открыли заслонки шлюзов. Рисовые поля предстояло залить еще трижды до сбора урожая в сентябре. Своевременно поднимать и опускать заслонки на шлюзах было просто жизненно важно для урожая, поэтому Уилл, раздатчик воды Броутонской плантации, занимал в негритянской иерархии второе место после Геркулеса.

Уилл подчинялся непосредственно господину Лэнгстону и Исайе Уотлингу, но никому другому, включая Шэда Уотлинга, двадцатилетнего сына надсмотрщика.

Уилл жил в отдельной хижине. Он владел столом, двумя стульями, гамаком и тремя потрескавшимися мисками, которые Луи Валентин Батлер прихватил с испанского судна «Меркато». Спустя положенный год после того, как умерла его жена, Уилл сошелся с Мислтоу, симпатичной девчонкой лет пятнадцати.

Опасаясь смертельной лихорадки, владельцы плантаций Джорджии и Каролины уезжали на лето в город. Когда Лэнгстон наведывался проверить посадки, он появлялся ранним утром, а отбывал до наступления темноты.

Босиком и без рубашки, его сын охотился и рыбачил, облазив все заливные болотистые берега реки Эшли. Учителями молодого Ретта были аллигаторы, цапли, скопы, рисовые птицы, черепахи и дикие кабаны. Мальчик знал, где негритянский знахарь находит травы и в какой заводи кроется сом. Порой Ретт не возвращался в Броутон целыми неделями; отец, наведываясь на плантацию, никогда не интересовался сыном.

Надсмотрщик Уотлинг наблюдал за орошением и рыхлением нежных рисовых ростков, решал, когда пора травить ондатр, роющих норы в стенках каналов, а когда пора стрелять птиц.

Хотя негры были в массе своей более стойкими к лихорадке, нежели их белые хозяева, работая весь день по колено в субтропическом болоте, некоторые неизбежно заболевали. В бесплатной лечебнице Броутона жена надсмотрщика Уотлинга Сара и молодая Красотка отпаивали несчастных большими дозами настоек хинной коры и коры вяза. Белая женщина и ее дочь помогали Долли принимать роды и натирать мазью спины рабов, которых порол их муж и отец.

Некоторые негры поговаривали, что господин Лэнгстон реже брался за кнут, чем босс Уотлинг. «Масса Лэнгстон не будет иметь проку от тех, кто лежит в лазарете».

Однако некоторым, наоборот, больше нравился Исайя Уотлинг. «Босс Уотлинг суров, но справедлив. Он не станет махать кнутом без нужды».

Молодой господин Ретт приставал к слугам своего отца с вопросами практического свойства: «Почему заслонки делают из кипариса? Почему рис не мотыжат перед сбором урожая? Почему рис провеивают вручную?» Негры питались рыбой и дичью, которую приносил Ретт, и белый мальчик пропадал у них по воскресеньям, когда негры отдыхали. Ретт сопровождал Уилла в обходах, и нередко в полдень они вдвоем обедали на берегу реки.

Когда приспичит, Шадра Уотлинг наведывался в негритянские хижины после наступления темноты, отсылая семью девушки следующими словами: «Может, вам лучше прогуляться по лесу?» Иногда Шэд давал мужу или отцу большую бутыль дешевого виски, чтобы скоротать час-другой.

Но Мислтоу, новая жена раздатчика воды, не пожелала уступать сыну надсмотрщика, и, когда Шэд Уотлинг не захотел выйти за дверь, Уилл выбросил его на улицу – обстоятельство, которое привело в восторг других негров.

Когда же о том, что сделал Уилл, услышал Лэнгстон Батлер, он объяснил надсмотрщику Уотлингу, что неграм не пристало смеяться над сыном надсмотрщика, чтобы потом неповадно было смеяться над надсмотрщиком, а после и над самим хозяином.

В Броутоне жили три сотни негров и с десяток белых, причем часть из них – женщины. Что удерживало негров от бунта? Лэнгстон Батлер сказал Исайе Уотлингу: когда негры начнут переговариваться да точить свои мотыги и ножи, мятеж уже не подавить. Его можно предотвратить, если пресечь первый непокорный взгляд, презрительный жест, неуважительный смешок.

– Уилл – хороший ниггер, – сказал Уотлинг.

– Твой сын и исполнит наказание.

– Шадра? – Глаза Уотлинга потемнели. – Вы ведь довольны моей работой?

– Вполне.

– До того как я пришел сюда, я работал на себя.

– А сейчас нет.

Уотлинг поклонился и пробормотал:

– Я должен все же сказать, господин Лэнгстон. Уилл имел все основания так себя вести. Мой Шадра… Шадре не стоило…

– Но он белый, – ответил Лэнгстон.

В то августовское утро небо было не по сезону чистым, а воздух – тяжелым и мертвым.

Рисовую мельницу Броутонской плантации выстроили из кирпича, а маслобойню, негритянские постройки и лечебницу – из пестрой смеси местного известняка и толченых устричных ракушек. Высокая и без окон, с тяжелой, окованной железом дверью, мясная кладовая Броутона имела неприступный вид, под стать средневековому замку. Каждое воскресное утро повторялось одно и то же: стоя перед этим воплощением изобилия, надзиратель Уотлинг распределял недельный рацион между слугами, подходившими к нему по одному.

«Спасибо, босс Уотлинг. Уж как мы благодарны».

Так Исайя Уотлинг выступал одновременно дланью дающей и карающей.

Столб для порки в Броутоне представлял собой черный кипарисовый пень пяти футов шести дюймов в высоту и восемнадцати дюймов в обхвате. Наверху было привинчено железное кольцо, к которому привязывали руки провинившегося.

Уилл попросил молодого хозяина заступиться за него, и Ретт накинулся на надсмотрщика.

– Уотлинг, я приказываю!

Исайя Уотлинг посмотрел на мальчика, словно тот был какой-то диковиной, выброшенной на берег приливом.

– Юный Батлер, когда вы ослушались господина Батлера и остались, я спросил его, кто будет за главного, если тот уедет по делам в город. И господин Батлер ответил мне, что я должен следовать исключительно его распоряжениям, а вы не имеете никаких полномочий. Итак, юный Батлер, все эти негры собрались здесь для того, чтобы видеть, как вершится правосудие, и учиться уважению. Дерзость Уилла стоит ему двести ударов кнутом.

– Черт побери, Уотлинг, это ведь настоящее убийство!

Исайя Уотлинг склонил набок голову.

– Этот ниггер – собственность вашего отца. Очень не многие из нас могут себе позволить ни от кого не зависеть.

Свернутый прежде кнут Шэда щелчком срезал ярко-красный венчик цветка лианы, оплетающей колодец. Негры стояли в полном молчании, мужчины впереди, женщины и дети позади. Малые дети цеплялись за фартуки матерей.

Когда Исайя Уотлинг вывел Уилла из холодной, тот заморгал от яркого света. Уилл не сопротивлялся, когда надсмотрщик привязывал его запястья к столбу.

Душа Ретта Батлера еще не набралась отваги настолько, чтобы спокойно смотреть, как убивают его друга. Когда Уотлинг оголил спину Уилла, Мислтоу потеряла сознание, а Ретт стремглав помчался к реке, чтобы не слышать ударов кнута и стонов Уилла, перешедших в крики.

Ретт вскочил в ялик, отвязал его и позволил реке унести себя прочь. Разразилась гроза, и он промок до нитки. Его лодка плыла по воле волн. Дождь оглушал и слепил.

Ретт дал себе клятву, что, когда вырастет, ни за что не будет таким беззащитным, как сейчас.

А дождь все лил, сильнее и сильнее. Ретт не видел даже носа лодки. Вода дошла уже до самых банок.

Парус был разорван в клочья, весло потерялось. Когда полузатопленный ствол кипариса угрожал перевернуть ялик, Ретт сломал второе весло. Он внимательно осмотрел обломок – нельзя ли приспособить для гребли? Ретт вычерпывал воду, пока не заболели руки. Когда он крикнул, не в силах терпеть грохот в ушах, ветер унес его крик.

Река прорвала дамбы и затопила рисовые поля; временами ялик находился в русле реки, а порой скользил над тем, что еще совсем недавно было полями прекрасного каролинского золотистого риса.

Внезапно дождь и ветер прекратились, и у Ретта возникло чувство, что его смыло в другую вселенную. Ялик тихо несло в ярком потоке света – а вокруг вздымались крутящиеся водяные стены, поднимаясь выше и выше, до самого неба; небо было темно-синего цвета, и Ретту даже показалось, будто он видит звезды. Он, конечно, слышал о глазе бури. Только не подозревал, что в нем окажется.

Река вытолкнула полузатопленный ялик к берегу, куда прибило массу вывороченных с корнем деревьев. Ретт привязал ялик к какой-то ветке и пошел, спотыкаясь, на звук топора.

Еще молодым человеком Томас Бонно был освобожден. Бывший хозяин – белый отец Томаса – отдал сыну пять акров земли в низине у реки, где Томас выстроил скромный глинобитный дом, чьи толстые невзрачные стены уже выдержали не один ураган. Теперь Бонно с сыном – ровесником Ретта – на крыше прибивали дранку.

– Посмотри, папа, вон белый мальчик, – сказал Тунис.

Они спустились на землю, и Томас приветствовал чуть не утонувшего Ретта.

– Пойдемте с нами, молодой господин. Эти стены защищали нас до сих пор. Бог даст, выстоят и сегодня.

В единственной комнате в доме жена Томаса Бонно, Перл, и двое маленьких детей стаскивали сундуки, верши, колоду, на которой рубили дрова, клетки для кур в шаткую кучу, чтобы можно было вскарабкаться на балки под потолок.

– Ни дождь, ни ветер не убивают, – объяснял Бонну, когда Ретт схватился за балку, – но старик-ураган нагоняет мощную волну, способную запросто утопить.

Тунис передал самых маленьких детей отцу, и тот посадил их рядом с собой, обняв сильной рукой. Когда все устроились верхом на балке, Бонно нараспев завел:

– «И сказал Бог Ною: люди испорчены, и я подниму мощный потоп. Но ты с семьей спасешься в наводнении…»[1]Вольное переложение Библии: «И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли… Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою». Бытие, 6, 13–18.– Здесь и далее примечания переводчика.

Остальные слова унесло ветром.

Порыв ветра ударил по стенам маленького домика и вышиб дверь. Вода пенилась под свешивающимися ногами Ретта, а балка, которую он оседлал, так и гудела. Томас Бонно откинул голову и закрыл глаза; напряженная шея выдавала, что он не переставал славить Бога.

Худшее миновало.

Всему наступает свой конец. Вода отступила, и, как это бывает после бури, солнце озарило сияющий новый мир.

Томас Бонно произнес:

– Если я не ошибаюсь, вон на дереве ара. – Забрызганная грязью и вымокшая сине-желтая птица слабо цеплялась за голую ветку. – Один Бог знает, как он сюда попал.

Они вытащили грязные сундуки и сломанные верши наружу, а Перл Бонно натянула веревку, чтобы высушить одежду. Перл осталась в мокрой сорочке, пока сохло ее платье, остальные ходили голышом.

Тунис и Ретт собирали выброшенную бурей на берег рыбу, пока Томас Бонно разводил костер с помощью сухой коры кедра.

Сидя у костра и жаря рыбу, надетую на прутья, Томас Бонно обратился со словами благодарности к Богу за то, что он пощадил его семью и молодого господина.

– Я не молодой господин, – произнес белый мальчик. – Я Ретт.

Десять дней спустя, когда Ретт вернулся в Броутон, Уилла уже похоронили на негритянском кладбище, а Мислтоу продали на Юг. Броутонская плантация представляла собой огромные площади затопленного, вонючего риса.

Лэнгстон Батлер самолично наблюдал за работой тех, кто занимался починкой прорывов в главном канале, Уотлинг – за тем, как восстанавливалась сеть внутренних каналов. Мужчины катили тележки с грунтом, а женщины и дети таскали землю ведрами.

Сапоги отца Ретта были в грязи, лицо покрылось щетиной. Его ухоженные руки потрескались, ногти обломались. Лэнгстон Батлер встретил сына следующими словами:

– Мы считали вас мертвым. Мать вас оплакивает.

– У матери доброе сердце.

– Где вы были?

– Свободный цветной Томас Бонно спас меня от урагана. Я помогал его семье восстановить жилище.

– Долг приказывал вам быть с семьей.

Ретт ничего не ответил.

Отец вытер рукой потный лоб.

– Весь урожай погиб, – констатировал он. – Работа целого года пошла насмарку. Уэйд Хэмптон предложил мне баллотироваться на пост губернатора, но теперь, конечно… – Лэнгстон Батлер посмотрел в непроницаемые глаза сына. – Сэр, судьба Уилла научила вас чему-нибудь?

– Да, сэр.

– Смирению? Послушанию? Должному почтению?

– Я часто слышал от вас, отец, что знание – сила. И принимаю этот вывод.

Несмотря на неотложную работу в Броутоне, Лэнгстон Батлер на той же неделе забрал сына в Чарльстон, чтобы тот начал получать образование, приличествующее каролинскому джентльмену.

Кэткарт Пурьер был наиболее примечательным интеллектуалом Чарльстона, и весь город им гордился, как диковинкой наподобие двуглавого теленка или говорящей утки. В студенческие годы он сидел за обеденным столом рядом с самим Эдгаром По в университете штата Виргиния, а как всем известно, поэзия заразительна.

Задиристые эссе К. Пурьера в журнале «Сазэрн литерари мэгэзин» дважды давали повод для вызова на дуэль, который тот принимал, хотя считал, что дуэли «изобретены умственно неполноценными людьми и для таких же предназначены», и оба раза стрелял в воздух. После чего его уже на дуэль не вызывали. Нет никакой славы – как и бесславия – в том, чтобы вызвать на дуэль человека, который не станет стрелять в ответ.

Кэткарт являлся президентом Общества святой Сесилии, которое спонсировало возвышающие душу концерты и наиболее популярные балы Чарльстона. Большинство интеллектуалов Чарльстона происходили из духовенства или, наподобие юниониста[2]Юнионист – противник отделения Конфедерации от Союза Американских Штатов. Луи Петигру, были юристами, но благодаря значительному состоянию, оставленному супругой, Кэткарту Пурьеру не приходилось зарабатывать себе на хлеб. Он лишь давал уроки нескольким хорошо воспитанным молодым людям, потому что, как часто пояснял Кэткарт, «благородное происхождение обязывает».

Умершая в 1836 году Элеонора Болдуин Пурьер была любимым поэтическим предметом Кэткарта. Хотя обыватели поговаривали, что получить взамен кругленькой суммы приданого сомнительное литературное бессмертие было весьма незавидной сделкой.

Утомленный и поглощенный своими мыслями, Лэнгстон Батлер характеризовал сына будущему педагогу следующим образом:

– Мой старший сын умен, но непокорен. Он игнорирует мои наставления и отрицает различия – положения и расы, – на которых строится общество. Хотя Ретт умеет читать, писать и считать, джентльмены не признают его своим.

Кэткарт весь сиял благожелательностью.

– Мозг любого юноши – это tabula rasa[3]Чистая доска (лат.). . На ней можно начертать что угодно.

Лэнгстон устало улыбнулся.

– Что ж, увидим.

После того как Лэнгстон вышел, преподаватель произнес:

– Садитесь, молодой человек. Сядьте же. Вы ходите, будто зверь в клетке.

В быстрой последовательности Кэткарт начал задавать Ретту вопросы:

– Какого знаменитого генерала учил Аристотель? Пожалуйста, проспрягайте глагол «ашаге». Какой английский король следовал за Карлом I? Объясните принцип разделения властей. Расскажите наизусть стихотворение Э. По «Ворон», Китса «La Belle Dame sans Merci».

После тягостного молчания Кэткарт улыбнулся.

– Молодой человек, очевидно, я знаю много неведомого вам. Что же знаете вы?

Ретт подался вперед.

– Я знаю, почему шлюзовые заслонки в каналах сделаны из кипариса. Все считают, что самка аллигатора съедает своих детей, но это не так: она просто носит их в пасти. Знахари делают из дурмана четыре снадобья. Логово ондатры всегда имеет один выход под водой.

Кэткарт Пурьер моргнул.

– Вы натурфилософ?

Однако мальчик отверг такую возможность:

– Нет, сэр. Я ренегат.

По окончании беседы с педагогом Ретт отправился в спальню, взобравшись по крутой лестнице в жаркую угловую комнату.

Грязная одежда была раскидана по одной незаправленной кровати, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды возлегали на подушке второй.

Ретт распаковал саквояж, сбросил с кровати сапоги на пол и сел у окна с видом на пристань. Такое множество кораблей… Как огромен мир! Интересно, сможет ли он хоть в чем-то добиться успеха?

Спустя полчаса сосед по комнате затопал вверх по лестнице. Он оказался худощавым юношей, чьи длинные пальцы постоянно отбрасывали со лба светлые волосы. Подняв свои сапоги, он с пристрастием осмотрел их.

– Ты ведь Батлер, я полагаю, – произнес он.

– А тебя как зовут?

Молодой человек выпрямился.

– Эндрю Раванель. Тебе это имя что-то говорит?

– Ровным счетом ничего. А должно?

– Лучше бы говорило.

Эндрю сжал было кулаки, но Ретт опередил его ударом в живот. Мальчик свалился на кровать, ловя воздух ртом.

– Не стоило тебе этого делать, – выдохнул он. – Ты не имел никакого права…

– Ты собирался меня ударить.

– Ну, – улыбка Эндрю Раванеля была ангельской, – может, я и сделал бы это. А может, и нет.

За последующие месяцы Ретт осознал, насколько он одинок.

Эндрю Раванель вырос в городе – Ретт никогда не жил среди огней газовых фонарей. Ретт смотрел на все с практической точки зрения, а Эндрю был мечтателем. Раванеля шокировало безразличие Ретта к чинам.

– Ретт, не стоит благодарить слугу за то, что он подает на стол, – ради того он и живет.

Ретт выделялся в математике, и Эндрю любил похвастать своим другом, прося его сложить многозначные числа в уме.

Эндрю был безразличен к занятиям, и Ретт натаскивал его.

Другими учениками Кэткарта были Генри Кершо, неповоротливый семнадцатилетний юноша, живший в городе, родной сын Кэткарта Эдгар Аллан, который был помощником Генри Кершо, а также Джон Хейнз, наследник отцовской судоходной компании. Конгресс Хейнз одобрял методику преподавания Кэткарта Пурьера, но не его вкус. Поэтому сын Конгресса жил дома.

Как только ночь приносила прохладу в великий портовый город, Ретт с Эндрю садились на подоконник и принимались обсуждать понятия долга, чести и любви – все те извечные вопросы, которые встают перед любым юношей.

Ретт не понимал приступов меланхолии, которая порой находила на Эндрю. Хотя Эндрю был смел, какой-то сущий пустяк мог запросто огорчить его.

– Кэткарт свысока обращается со всеми, – объяснял Ретт терпеливо. – Он по-другому не может. Не стоит обращать внимание.

Не в силах ни вразумить, ни рассмешить Эндрю, Ретт тихо сидел рядом с ним в наиболее тяжелые часы и минуты – только это, кажется, и могло вывести его из отчаяния.

Несмотря на то что Кэткарт Пурьер поносил «филистимлян-плантаторов», он никогда не подвергал сомнению традицию Чарльстона, согласно которой молодые джентльмены должны были погулять перед женитьбой. Отец Эндрю, полковник Джек Раванель, познакомил Ретта со спиртным и сопроводил юношу в публичный дом хозяйки мисс Полли, едва тому исполнилось пятнадцать лет.

Когда Ретт спустился в холл, старый Джек с усмешкой спросил:

– Ну, сэр. Что вы думаете теперь о любви?

– О любви? Разве это так называется?

После трехлетнего курса занятий у Кэткарта Пурьера Ретт научился хорошо считать, читать по-латыни (со словарем), знал имена всех английских монархов, начиная с Альфреда, и прелести самых хорошеньких женщин легкого поведения Чарльстона, а также то, что в покере стрит никогда-никогда не побьет флэш.

В том же году, когда присоединение Техаса обсуждалось в Сенате Соединенных Штатов, Кэткарт Пурьер опубликовал скандальное письмо. К чему Кэткарту было так выставлять свое мнение, осталось непонятным. Некоторые считали, что он завидует растущей славе поэта Генри Тимрода, другие отмечали, что именно «Чарльстонский Меркурий», некогда отказавшийся печатать стихотворение Кэткарта, опубликовал его возмутительное письмо (правда, с извинением редакции).

«Отмена федеральных законов, – писал Кэткарт Пурьер, – есть огромная глупость, а приверженцы ее – безрассудные глупцы. Разве может поверить любой разумный человек в то, что федеральное правительство разрешит каббале каролинских джентльменов определять, каким федеральным законам стоит подчиняться, а каким нет? Некоторые из этих джентльменов шепотом уже произносят страшное слово “отделение”. Надеюсь, если мистер Лэнгстон Батлер и иже с ним наконец решат покончить жизнь самоубийством, то сделают это тихо, не вовлекая остальных людей в свою глупость».

Хотя отец Ретта не мог вызвать Кэткарта Пурьера – негодяя, который насмеялся над всем, что было святого, – на дуэль, Лэнгстон сделал то, что было в его силах: убрал из-под влияния Пурьера своего сына.

Когда экипаж катился по Кинг-стрит, Лэнгстон сказал Ретту:

– Сенатор Уэйд Хэмптон нанял педагога для своих детей. Вот он и будет тебя учить… Надеюсь, ты еще не заразился изменническими взглядами.

Ретт смотрел на отцовское сердитое лицо и думал: «Ему хочется сделать меня таким же, как он». Выпрыгнув из экипажа, юноша проскочил за телегой с пивом и исчез из виду.

Томас Бонно отложил в сторону сеть, которую чинил.

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

Улыбка Ретта была натянутой.

– Я надеялся, что мне здесь рады.

– Выходит, не так. Вы приносите только несчастья.

Держа в одной руке бинокль, а в другой книгу «Друг моряка», на улицу вышел Тунис.

В отчаянии Ретт произнес:

– В книге неверно описывается парусность кеча.

Тунис раскрыл от изумления глаза.

– Папа, молодой Батлер тут хочет сказать, что он моряк. Представляешь?

Коротенький синий пиджак едва закрывал шелковую в рубчик рубашку Ретта, а брюки были ему настолько узки, что он боялся наклониться.

Все Бонно ходили босиком, грязные парусиновые брюки на Тунисе были подпоясаны веревкой.

Ретт тихо сказал:

– Мне больше некуда идти.

Тунис некоторое время внимательно смотрел на Ретта, а затем рассмеялся.

– За эту книгу я отдал восемь бушелей устриц, а молодой господин говорит, что тут напутали.

Томас Бонно с шумом выдохнул.

– Боюсь, что пожалею об этом. Садитесь, а я покажу, как чинить сети.

Бонно собирали устрицы на отмели острова Моррис и рыбачили у острова Салливана. Ретт вставал до рассвета, трудился и смеялся вместе с ними, а в один незабываемый воскресный день, когда Томас с женой и младшими детьми находились в церкви, Ретт и Тунис, столкнув ялик Томаса в воду, поплыли до самого Бофора.

Юный Ретт Батлер никогда не думал, что можно быть таким счастливым.

Каждый негр вблизи реки Эшли знал о белокожем «сыночке» Томаса Бонно, однако миновало тринадцать недель, прежде чем Лэнгстон Батлер обнаружил местонахождение Ретта, и еще день, прежде чем лодка из Броутона причалила к дощатой пристани Бонно.

Перед Томасом Бонно угрожающе выросла фигура Лэнгстона Батлера.

– Многие законодатели хотят выгнать свободных цветных из Каролины или вернуть их в рабство. И я того же мнения. Если попробуешь еще раз вмешаться в дела моего семейства, даю слово, что ты вместе с женой и детьми согнешься под ударами кнута Уотлинга.

За весь долгий путь вверх по течению к Броутону Лэнгстон Батлер не сказал сыну ни слова, а причалив к берегу, сразу передал Ретта Исайе Уотлингу.

– Вот еще один работник на рисовую плантацию. Если он убежит или ослушается, угостите его кнутом.

Уотлинг отвел Ретта в негритянскую хижину, где соломенная подстилка шевелилась от блох.

Воду спустили уже как две недели, и рис прекрасно разросся. В самое первое утро работы на рисовом поле Ретт наглотался москитов и прочей мошкары и через двадцать минут после восхода солнца едва мог вздохнуть, так перегрелся воздух.

Почти по пояс в грязи, Ретт рыхлил почву перед собой, насколько удавалось дотянуться, потом с трудом вытягивал ноги и переступал дальше.

Большой начальник на сильном коне, Шадра Уотлинг наблюдал за ним с дамбы.

В полдень работы остановились, чтобы рабы могли подкрепить силы – обед представлял собой кукурузную кашу с бобами из общего котла. У Ретта не было ни чем, ни из чего есть, пришлось подождать, пока негр поблизости не доест, и попросить у него миску и ложку.

После полудня жара подскочила до 95 градусов[4]По Фаренгейту; около 37 градусов по Цельсию., у Ретта перед глазами плыли красные и фиолетовые пятна.

По традиции после того, как работник выполнял задание, он мог заниматься своими делами. К трем часам некоторые из самых крепких мужчин ушли с поля, а к пяти часам работали уже только Ретт и две женщины средних лет.

В половине девятого, когда Ретт закончил работу, оставались только он и Шэд Уотлинг.

– Лучше берегитесь змей, – усмехнулся Шэд Уотлинг. – Мы уже потеряли здесь одного негра на прошлой неделе.

Периоды полузабытья Ретта, состоящие из работы, еды и снова работы, перемежались беспокойным сном. Когда Ретту все-таки встретилась ядовитая мокасиновая змея, скользнув мимо его босых ног, он равнодушно проводил ее взглядом.

Не сходя с худого высокого мула, управляющий Уотлинг объезжал поля. Рукоятка его кнута побелела от потной руки. Несмотря на жару, на надсмотрщике всегда был надет черный сюртук, а рубашка наглухо застегнута. Соломенная широкополая шляпа плотно сидела на стриженой голове.

В субботу после обеда он подозвал Ретта к себе.

У Уотлинга были большие уши, крупный нос, большие ладони, а лицо изрезано морщинами от тяжелой работы и жизненных невзгод.

Уотлинг остановил бесстрастный взгляд на Ретте.

– Когда я обанкротился и приехал в Броутон много лет назад, вы были довольно ленивым ребенком, но я чувствовал, что для вас еще не все потеряно. Писание гласит, что мы поднимемся через страдание. Юный Батлер, – тут надсмотрщик пришпорил своего мула, – наступит и наш день.

К началу второй недели Ретт работал наравне со старухами, а к концу третьей мог уже соперничать с негритянским мальчиком десяти лет.

По вечерам Ретт без сил валился на колоду во дворе. Хотя неграм Броутона было велено держаться от сына хозяина подальше, они делились с ним едой из своих скудных запасов.

К сентябрю молодой Ретт Батлер был уже полноценным работником на рисовой плантации Броутона.

Когда делегаты Каролины поднимались на шхуну, идущую в Балтимор на съезд демократической партии, сенатор Уэйд Хэмптон отвел Лэнгстона Батлера в сторону и спросил, правда ли то, что сын Лэнгстона работает наряду с неграми на рисовой плантации.

– Мой сын должен усвоить дисциплину.

Уэйд Хэмптон, владелец трех с половиной тысяч негров, при этих словах нахмурился и объяснил, что демократическая партия не может допустить подобного скандала.

– Сэр, мой сын обязан научиться дисциплине.

Так случилось, что сенатор Уэйд Хэмптон определил Ретта на учебу в Вест-Пойнт.

Когда Исайя Уотлинг подошел в тот вечер к негритянским хижинам, Ретт Батлер сидел, поджав под себя ноги, на пороге своей хибарки, наблюдая за тем, как над рекой кружатся птицы.

Исайя Уотлинг спешился.

– Господин Батлер желает, чтобы вы поехали в город. Вас ожидает лодка. – Помолчав, он добавил: – Для белого юноши вы были достаточно приличным негром.

В Чарльстоне Ретт принял ванну и сходил к цирюльнику. Одежду подогнали под его фигуру. Не успели еще зажить все укусы насекомых, как он уже сел на шхуну, идущую на север.

Молодой Ретт Батлер стоял у перил судна, вышедшего из чарльстонской гавани. Тело отвыкло от положенной джентльмену одежды. Форт Самтер становился все меньше и меньше, пока не превратился в точку среди серых океанских валов.