Онлайн чтение книги Россия распятая
Глава II. Белые и красные

Как это случилось?

Когда я произношу столь знакомые с детства слова «кадетский корпус», «кадеты», «доблестное русское офицерство», «Император Николай II», «шеф всех воинских учебных заведений России Константин Романов», то для меня это не просто исторические абстракции, а сокровенная память души, которую я пронес через всю жизнь.

Сколько раз наедине с собой и в кругу друзей я задавал один и тот же роковой вопрос: почему великая Русская Империя рухнула в одночасье? Как ничтожному количеству большевистских комиссаров удалось разжечь гражданскую войну и через красный террор утвердить «диктатуру пролетариата», где не было ни одного пролетария? Ленин долго думал о том, как назвать свое новое правительство и его руководителей. Все с восторгом приняли предложение Троцкого – Совет народных комиссаров, хотя подавляющее большинство из них были страшно далеки от народа и не имели никакого отношения к русским рабочим, солдатам и крестьянам. Это была каста профессиональных революционеров, не признающих никаких законов, кроме беспощадного красного террора. А ведь наша великая держава имела такую армию, была так богата, многолюдна и едина в сплоченности своих сословий! Как случилось, что, несмотря на армию, полицию и мощный государственный аппарат, Россия предала своего царя и была распята на Голгофе Коминтерна?

Многим из нас долго казалось, что мы все знаем о гражданской войне, о борьбе белых и красных. Помню с детства, как в фильме «Чапаев» крестьяне спросили Василия Ивановича, за кого он – за большевиков или за коммунистов? Подумав, Чапаев ответил: «Я – за третий интернационал». В общем, за красных. А белые, естественно, как враги красных, сражаются за царя, за старый режим, за попов и буржуев. Лишь по прошествии многих лет я понял, что это далеко не так, что «белое движение» вовсе не стремилось к восстановлению монархии. Белые военачальники сражались вовсе не за царя, а за идеалы демократии Февраля 1917 года с ее архивными лозунгами «Свобода, Равенство и Братство».

Большевикам удалось завоевать Россию потому, что со времен Петра I бесконечные реформы ядом масонского либерализма подтачивали могучий государственный организм России. Разумеется, во всех сферах общественной жизни и тогда были здоровые, национально мыслящие люди, равно как и в армии, но не забудем, что именно февральская революция вынудила Государя на отречение и начала уничтожение всех тех, кто был за историческую Россию, и прежде всего убежденных патриотов и монархистов. Я знаю, что в наши дни, уже в XXI веке, многие мои современники ищут ответ почти на тот же вопрос: почему и тоже в одночасье рухнула мощь советского государства, почему мы в 90-е годы XX века добровольно обрекли себя на смертоносный диктат Соединенных Штатов Америки?

Во время февральской революции 1917 года масоны под личиной демократов вопили об «угрозе справа», со стороны «русских шовинистов», которой не было и быть не могло, что и подтвердил вскоре «левый» Октябрь. «Правые», то есть сторонники порядка, закона и монархии, были арестованы Керенским, как и сам русский царь, сразу после победы Февраля. Арестовывали по спискам прежде всего членов монархического «Союза русского народа» и других «черносотенцев». Им отказали в свободе и равенстве…

И так же беспочвенно в наши дни выглядят страхи нынешних демократов перед угрозой так называемого «русского фашизма». Я не могу сдержать усмешки, когда смотрю на лидеров так называемых «правых сил» в Госдуме. Ну какие же они «правые»? Они были и есть «левые»! В дореволюционной Думе была пропасть между правыми и левыми. А «правые», то есть националисты или монархисты, по идее, должны существовать и у нас, как во многих государствах XX века. При нынешней-то свободе слова, партий и движений подлинно «правые» наверняка были бы в Парламенте, если бы их, очевидно, так не боялись. Ведь Парламент – это многопартийность?

Утверждаю, что антирусская масонская революция была войной не социальной, а национальной, жертвой которой был и коренной народ – русский, и самодержавная, православная историческая Россия. А наша держава всегда была многонациональной! И в этом была ее сила. В разности целого.

Помню, как я стоял на вокзале в Симферополе и вместе с пассажирами, приехавшими на курорты Крыма, слушал по телевидению речь тогда опального Бориса Николаевича Ельцина. Многие, подхихикивая, говорили, что он выступает после рюмки. Однако меня поразило его выступление – и потому запомнилось. Он говорил, что недавно вернулся из Америки, где его принимали как будущего президента России. Когда я был в Нью-Йорке, сказал он, я дважды облетел вокруг статуи Свободы – и стал в два раза свободнее, чем был. Я представил себе, как он на вертолете совершает этот облет, открывший новые горизонты нашему будущему Президенту.

Но тут уместно напомнить читателю, что сама статуя Свободы – вовсе не американская, а была подарена в 1886 году демократической Америке республиканской Францией. Впервые же статуя Свободы как символ революции была воздвигнута в Париже на площади Революции (ныне площадь Согласия) в 1792 году в образе античной женщины с копьем в руке и фригийским колпаком на голове, символом свободы. У ее ног день и ночь работала гильотина во имя идеалов свободы, равенства, братства.

Вторым этапом «русской революции» была «диктатура пролетариата» «власть, опирающаяся на насилие, не связанная никакими законами», по определению Ульянова-Ленина, немецкого агента, которого коминтерн провозгласил вождем мирового пролетариата. Подсчитано, что в XX веке шестьдесят миллионов человеческих жизней, включая победоносную войну Сталина и его союзников против Гитлера, потерял русский народ и народы России. А третий этап революции, наступивший в 1991 году, как и первый, февральский, снова называется «демократическим» и предполагает, судя по всему, «окончательное решение русского вопроса».

От Февраля до Октября: двоевластия не было

Могут спросить: и что это Илья Глазунов пишет не столько о своей жизни художника, сколько об истории России? Ответ прост: я бы не написал многих своих исторических картин, если бы на протяжении всей жизни не стремился изучить не только трагическую историю своего народа-великомученика, но и постичь глубинные, порой тщательно скрываемые от нас подлинные причины движения мировой истории. Осмысленные мною исторические события и составляют яростную духовную ткань всего моего творчества художника и мировоззрения гражданина. Конечно, если кого-то из читателей не интересует история России, своего народа и мой взгляд на нее, может перелистать эти страницы. Но должен все-таки предупредить: слишком мучительно давались мне эти исторические разыскания, и потому без них мое мировоззрение и мои картины не будут до конца поняты моими зрителями и читателями.

* * *

Либерализм изначально исходит из культа отдельной человеческой личности, так называемых прав человека, как говорят и сегодня. Либерализм безразличен к религии: верить в Бога – дело частное, пожалуйста, но со временем религии все равно отомрут, И вообще, верить в Бога – какая отсталость! Либерализм провозглашает толерантность, терпимость, но на деле нет ничего страшнее его диктатуры, беспощадно преследующей инакомыслие. В политике либерализм утверждает демократию, а в экономике – капитализм. Либерализм твердит старую истину средневекового гуманизма: человек превыше всего! Он центр мироздания! На первый взгляд – гордая доктрина, а на самом деле – какая принижающая, обессиливающая! Человек уже не образ и подобие Божие, не носитель бессмертной души, сопричастный высшему миру, а просто жалкий продукт естественного отбора, потомок обезьяны, Машина для производства себе подобных, животное высшего порядка – он исчезает без следа и без остатка, когда смерть смежит его усталые очи… В пьесе «На дне» Горький провозгласил: «Человек – это звучит гордо!»

Либералы, именующие себя демократами, оставляют государству роль «ночного сторожа», бессильно и безвольно наблюдающего борьбу политических и экономических нарочито раздробленных сил единой нации, а также безудержное воровство и мошенничество. Со времен Маркса большинство либералов разделяют общество на классы, а их борьбу выдают за суть и смысл всемирной истории.

«Общая воля» народа при демократии выражается, по утверждению либералов, всеобщим голосованием и выборами якобы «представителей народа» в органы власти. На деле народ, оглушенный дорогостоящей предвыборной шумихой, далеко не всегда знает, за кого он голосует и будет ли его избранник защищать реальные народные и государственные интересы. Это называют демократией!..

Почему с понятием демократии неотрывно связана «борьба за права человека»? Почему не права расы, племени, народа или нации? Почему права одного индивидуума важнее, чем права той или иной народности?

Я скорблю и осуждаю холокост еврейского народа в XX веке, проводимый идеологами III рейха. Но «пепел Клааса стучит в мое сердце», когда историки нашего времени обходят молчанием холокост русского народа, осуществленный большевиками Ленина – Сталина.

Сегодня уже нет, пожалуй, серьезных историков, которые не называли бы бескровную «демократическую» революцию в феврале 1917 года масонским действом, поскольку все члены Временного правительства были масоны, а Керенский и Милюков, очевидно, стояли на высоких ступенях масонской «пирамиды». Поначалу главой этого правительства был князь Львов, безликая марионетка, ныне всеми забытая. Потом главную роль стал играть адвокатишка Керенский, о котором читатель прочтет подробнее через несколько страниц.

Но для понимания Февраля и Октября нам важнее всего уяснить истоки и суть так называемого «двоевластия». Как сиамские близнецы, одновременно возникли два центра власти, по моему убеждению, управляемые одним хозяином, – Временное правительство и Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Следует сразу же отметить, что в его руководстве было всего два рабочих, а в другом совете – крестьянских депутатов – было три крестьянина. Исполком с самого начала возглавлял известный большевик-ленинец Стеклов-Нахамкес. Его ненавидело, но боялось все Временное правительство. Махровый большевик Ю. М. Стеклов – с 1917 года создатель и главный редактор газеты «Известия». Позднее – член Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На нем тоже немало нашей крови. Умер в 1941 году.

Думаю, что читатель с интересом прочтет краткие выдержки из забытой книги управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова «Временное правительство» (издание Т-ва «Мир», Москва, 1923). Все знают книги его сына Владимира, отмеченные талантом писателя и поэта – «Приглашение на казнь», патологическую «Лолиту» и другие литературные произведения, написанные им в эмиграции. Отца писателя пристрелил в Берлине русский монархист офицер Шабельский-Борх. По сей день наша общественность игнорирует книги, написанные его приемной матерью 3. А. Шабельской и посвященные подготовке и организации краха великой России: «Сатанисты XX века», «Красное и черное», совсем по-новому освещающие многие известные нам исторические факты: организация Кровавого воскресенья, деятельность пресловутого Витте, монархическо-национальных обществ, благословляемых Иоанном Кронштадтским.

Шабелький-Борх тогда на эмигрантском сборище в Берлине целился в главного врага монархической России, лидера конституционных демократов Милюкова, но в сумятице толпы промахнулся и убил стоящего рядом с Милюковым Набокова-отца. Шабельский-Борх умер в далекой Аргентине, где издал ряд книг по истории России, в том числе «Гобелен Павла Первого», о великом русском императоре и его убийстве масонами в 1801 году…

Почему же русский офицер-монархист, исполненный жажды мести, хотел публично расстрелять именно «мозг» партии кадетов П. А. Милюкова, а угодил ненароком в его верного соратника? Дело в том, что в памяти многих русских беженцев были еще так свежи деяния Витте и клеветнические речи Милюкова в Думе, порочившие Самодержавие, Императора и его семью, более того – сами вековечные устои государства Российского. Многие знали и о поздравительной телеграмме, полученной министром иностранных дел Временного правительства Милюковым от известного американского банкира Якоба Шиффа, автора книги «Я платил за русскую революцию». Ответ Милюкова Шиффу потрясает: «Мы едины в нашей ненависти»… Да, это была единая ненависть к нашей великой России. Удар был таким неожиданным, тщательно организованным и сокрушительным, что не ожидавшая его Россия не выдержала… Но «мировой пожар» им все-таки разжечь не удалось.

Милюков неустанно повторял еретическую глупость, и в России, и потом в эмиграции, что «русский большевизм – специфически русский продукт, выросший на национальной почве и невозможный в этом виде нигде, кроме России». Для Милюковых и К° не существовало никаких аналогий между российским Февралем и Октябрем и масонскими Английской и Французской революциями, осуществленными словно по одному сценарию. А совпадение было разительное – с морями крови, ограблениями, голодом и нищетой. И даже переименование городов и улиц, уничтожение христианского духовенства в некогда прекрасной Франции – все было повторено большевиками-якобинцами, только с еще большей силою мстительной жестокости. По сей день вся либерально-демократическая интеллигенция, вслед за Милюковым и Бердяевым, верит, что большевистская революция была неизбежна, «детерминирована» русской историей. В эту чушь многие верят и по сей день!

Итак, без комментариев привожу свидетельства Набокова-отца о людях и делах Временного правительства новой демократической России тех лет.

«Мы пошли какими-то коридорами, комнатушками, везде встречая множество знакомых лиц, – по дороге попался нам князь Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. В самой задней комнате я нашел Милюкова, он сидел за какими-то бумагами, с пером в руках; как оказалось, он выправлял текст речи, произнесенной им только что, – той речи, в которой он высказывался за сохранение монархии (предполагая, что Николай II отречется или будет свергнут). Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос, сорвав его, по-видимому, ночью, на солдатских митингах. Такими же беззвучными охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов. В комнатах была разнообразная публика. Почему-то находился тут кн. С. К. Белосельский (генерал), ожидавший, по его словам, Гучкова, – очень растерянный. Через некоторое время откуда-то появился Керенский, взвинченный, взволнованный, истеричный. Кажется, он пришел прямо из заседания Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, где он заявил о принятии им портфеля министра юстиции – и получил санкцию в форме переизбрания в товарищи председателя комитета. Насколько Милюков казался спокойным и сохраняющим полное самообладание, настолько Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один его странный жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во Временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки – крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился вместо франтовского какой-то нарочито пролетарский вид… При мне он едва не падал в обморок…»

«Бюрократия, дворянство, придворные сферы? Все это было совсем не организовано, совершенно растерялось и боевой силы не представляло. Наконец, приходится считаться с тем общим настроением, которое преобладало в эти дни в Петербурге: это было опьянение переворотом, был бессознательный большевизм, вскруживший наиболее трезвые умы. В этой атмосфере монархическая традиция – лишенная к тому же глубоких элементов внутренней жизни – не могла быть действенной, объединяющейся и собирающей силой…»

«По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, происшедший в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу; заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту… и не помню точных его слов, но мысль была именно такова, и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что вы сказали? Повторите». И быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы».

«Как известно, в первые дни и даже в первые недели революции, и в прессе, и в разных публичных речах любили развивать – наряду с темой о «бескровном» характере революции, пролившей с тех пор, в дальнейшем своем течении и развитии, такие реки крови, еще и тему о волшебной ее быстроте, о той легкости, с какой был признан новый строй всеми теми силами, которые, казалось, были надежнейшей и вернейшей опорой старого порядка».

«…За четыре – пять дней до октябрьского большевистского восстания, в одно из наших свиданий в Зимнем дворце, я его (Керенского. – И. Г. ) прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?». – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».

Ну а как же Керенский подыгрывал и ускорял «октябрь»?

Чрезвычайно любопытно было отношение Керенского к Исполнительному Комитету Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Он искренно считал, что Временное правительство обладает верховной властью и что Исполнительный Комитет не вправе вмешиваться в его деятельность. Он относился с враждой и презрением к Стеклову-Нахамкесу, который в течение первого месяца был porte-parole (по-нашему «спикер». – И. Г .) Исполнительного Комитета в заседаниях Временного правительства и Контактной комиссии. Нередко после конца заседания ива parte (в разговоре. – И. Г. ) во время заседания он негодовал на слишком большую мягкость кн. Львова в обращении с Стекловым. Но сам он решительно избегал полемики с ним, ни разу не попытался отстоять позицию Временного правительства. Он все как-то лавировал, все как-то хотел сохранить какое-то свое особенное положение «заложника демократии» – положение фальшивое по существу и ставившее Временное правительство в очень большое затруднение».

«…Министерство внутренних дел – другими словами, все управление, вся полиция – осталось совершенно неорганизованным, сыграло очень большую роль в общем процессе разложения России. Подобно тому, как идеализировали революцию («великая», «бескровная»), идеализировали и население. Имели, например, наивность думать, что огромная столица, со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции, или же с такими же безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались профессиональные воры и беглые арестанты. Всероссийский поход против городовых и жандармов очень быстро привел к своему естественному последствию. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Петербурге и в Москве начала развиваться анархия. Рост ее сразу страшно увеличился после большевистского переворота. Но сам переворот стал возможным и таким удобоисполнимым только потому, что исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и охранять гражданский порядок.

…С какою-то неумолимой ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим, и я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно».

«В течение первых недель существования Временного правительства заседания Контактной комиссии (была создана для взаимодействия Временного правительства с большевистским Исполкомом рабочих и солдатских депутатов. – И. Г. ) происходили часто, раза три в неделю, иногда и больше, всегда по вечерам, довольно поздно, по окончании заседания Временного правительства, в этих случаях всегда сокращаемого. Главным действующим лицом в этих заседаниях был Стеклов. Я впервые тогда с ним познакомился, – не подозревал ни того, что он – еврей, ни того, что за его благозвучным псевдонимом скрывается отнюдь не благозвучная подлинная фамилия… Тон его был тоном человека, уверенного в том, что Временное правительство существует по его милости и до тех пор, пока это ему угодно. Он как бы разыгрывал роль гувернера, наблюдающего за тем, чтобы доверенный ему воспитанник вел себя как следует, не шалил, исполнял его требования и всегда помнил, что ему то и то позволено, а вот это – запрещено; при этом – постоянно прорывающееся сознание своего собственного могущества и подчеркивание своего великодушия. Сколько раз мне пришлось выслушивать фразы, в которых прямо или косвенно говорилось: «Вы (т. е. Временное правительство) очень хорошо ведь знаете, что стоило бы нам захотеть, и мы беспрепятственно взяли бы власть в свои руки, причем это была бы самая крепкая и авторитетная власть. Если мы этого не сделали и пока не делаем, то лишь потому, что считаем в настоящее время более соответствующими историческому моменту. Мы согласились допустить вас к власти, но именно потому вы в отношении нас должны помнить свое место, – вообще не забываться, не предпринимать никаких важных и ответственных шагов, не посоветовавшись с нами и не получив нашего одобрения. Так должны вы помнить, что стоит нам захотеть, и вас сейчас же не будет, так как никакого самостоятельного значения и веса вы не имеете». Он не упускал случая развивать эти мысли. Помню, по какому-то случаю кн. Львов упомянул о том потоке приветствий благопожеланий, которые ежедневно приносит сотни телеграмм со всех концов России, обещающих Временному правительству помощь и поддержку. «Мы тотчас же возразил Стеклову, – могли бы вам сейчас же представить гораздо большее, в десять раз большее количество телеграмм, за которыми стоят сотни тысяч организованных граждан, и в этих телеграммах от нас требуют, чтобы мы взяли власть в свои руки». Это была тоже другая сторона позиции: «Мы дескать, т. е. Исполнительный Комитет, своим телом заслоняем вас от враждебных ударов, – мы внушаем подчиненным нам массам доверие к вам».

«Характерно, что Керенский, очевидно побаивающийся пламенного большевика, наделенного реальной властью Нахамкеса… часто уклонялся от участия в заседаниях с Контактной комиссией, а когда бывал в них, то только «присутствовал», сидя возможно дальше, храня упорное молчание, и лишь злобно и презрительно поглядывал своими всегда прищуренными близорукими глазами на оратора и на других. А по окончании заседания, оставшись наедине с коллегами-министрами, он зачастую с большой страстностью обрушивался на кн. Львова, упрекая его в слишком большой мягкости и деликатности и изумляясь, что он допустил те или другие заявления Нахамкеса, не ответив на них как следует».

Знать, действительно представлял великую и реальную силу ныне напрочь забытый Стеклов! Февраль и Октябрь – два лика Януса «русской революции». Февральское правительство действовало согласно сценарию тех сил, которым была ненавистна не только самодержавная Россия, но и ее православный народ. Наступила пора крикнуть Ульянову-Ленину «есть такая партия» и начать подлинную коминтерновскую революцию, опираясь на беспощадный террор и беззаконие геноцида русского народа.

* * *

Февраль 1917-го неразрывно связан с Мариинским и Таврическим дворцами, тогда как занятый большевиками Смольный институт благородных девиц навсегда стал символом Октября.

Любуясь анфиладами прекрасного Мариинского дворца, построенного архитектором Штакеншнейдером, словно погружаешься в благородство и великолепие эпохи Николая Первого. Из окон дворца, выходящих на Неву, виден купол Исаакиевского собора. Многое помнят стены этого одного из прекрасных дворцов нашей имперской столицы. Помню по-царски роскошные кабинеты, которые занимали сменяющиеся советские чиновники. Сменялись и портреты вождей, висящие в их кабинетах. Ныне Мариинский дворец стал резиденцией губернатора Санкт-Петербурга, но Петербургская губерния по сей день называется Ленинградской областью. Надменны и неулыбчивы депутаты Петербургской думы и так не вяжутся с красотой интерьеров, хранящих память о былом величии моего самого прекрасного в мире города.

Почти все масоны из Временного правительства после Октября благополучно отбыли за границу. Почти – но не все. Уже в послеблокадном Ленинграде я познакомился с одной сотрудницей Ботанического института. Тетя Ася и дядя Коля шепотом сказали, что она – жена Некрасова, бывшего министра Временного правительства. Помню ее интеллигентное лицо и прямой пробор почти седых, когда-то темных волос, стянутых скрученной косой на затылке. Придя однажды к нам в гости, она подарила мне роскошную папку репродукций Дрезденской галереи. «Еле донесла! – улыбнулась она. – Юный художник должен знать старых мастеров, тем более что Дрезден ныне в руинах». Зная по школьным учебникам, что Временное правительство – это враги народа и ВКП(б), я спросил у дяди Коли: «А как же она выжила, будучи женой министра Временного правительства?» Дядя Коля тихо ответил: «У Некрасова очень странная биография. Большевики его не тронули, более того – вознесли на разные ответственные посты. Но это пока не твоего ума дело. Смотри-ка лучше подаренные тебе репродукции».

Набоков-отец истово сокрушал самодержавную и великую Россию, а его сын умер в изгнании, на чужбине. Но, будучи в славе и благоденствии, не мог забыть своей Родины и тех страшных дней революции. Щемящей тоской и болью пронизано одно из лучших его, на мой взгляд, стихотворений. Оно называется «Расстрел».

Бывая в Европе, в Испании, всегда посещаю знаменитую «Долину павших», созданную гением моего друга Хуана де Авалоса, которого многие называют Микеланджело XX века. В гулко-высоком, вырубленном в скалах храме захоронены под одним могучим куполом смертельно ненавидевшие друг друга дети великой испанской нации – фалангисты и коммунисты. Между ними, в центре, под мраморными плитами пола завещал себя похоронить Франко. Никакого надгробия – простая и лаконичная надпись на полу, что здесь покоится генералиссимус Франко. Исторической миссией Франко было подавление агрессии коминтерна и возрождение в Испании королевской династии. Он сам воспитал известного теперь всему миру короля Хуана Карлоса Бурбона. Он выполнил свое историческое предназначение. В России этого не случилось…

Из русского летописца XX века

Много воспоминаний, свидетельств, дневников очевидцев тех страшных лет России нам теперь известны. Многие еще не известны, хоть и напечатаны на русском языке, равно как и на других языках мира. Наши историки вовсю начинают исследовать ранее не доступные им исторические документы. Читателя, уверен, заинтересуют мои выписки из книги историка-эмигранта Н. Н. Рутченко (писавшего под псевдонимом Н. Рутыч) «КПСС у власти», вышедшей в Германии в 1960 году и до сих пор не опубликованной в России.

С этим удивительным человеком я познакомился на моей выставке в Париже в 1968 году. Николай Николаевич навсегда запомнился мне своей неукротимой волей и подвижничеством служения русскому делу. Он был большим другом сына Петра Аркадьевича Столыпина – Аркадия Петровича, который был так похож на своего великого отца. Антикоммунизм Ник Ника был настолько яростен и общеизвестен, что французские власти выселили его из Парижа на время визита генсека Л. И. Брежнева.

Родился он в Петрограде, был студентом исторического факультета Ленинградского университета, в начале войны попал в плен под Ленинградом, затем был активистом НТС. О себе говорил: «Я человек 30-х годов, я петербуржец и посвятил свою жизнь борьбе с коммунизмом».

Несмотря на опасность, я всегда звонил ему, когда бывал в Париже, и он назначал час и место встречи. Его излюбленным кафе было «Леди Гамильтон», находящееся неподалеку от Триумфальной арки. Однажды, сидя за столиком, он прервал наш разговор и с характерной для него улыбкой при никогда не смеющихся глазах вдруг спросил меня: «А ты не боишься со мной общаться? Я очень опасный человек, матерый враг советской власти, как неоднократно писали в Союзе. – И, положив мне руку на плечо, по-отечески добавил: – Я очень боюсь за тебя и прекрасно понимаю, как ты рискуешь! Но, разговаривая с тобой, я вспоминаю свою молодость и, как мы уже привыкли говорить, Ленинград, где до сих пор у Чернышева моста живет моя старенькая матушка».

В 70-е годы я нарисовал его портрет. Жил он в маленькой квартирке на окраине Парижа. Вспоминаю, как мы вместе с Николаем Николаевичем посетили кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Вспоминаю и трогательную в своем одиночестве и русскости небольшую, в псковском духе церковь… Под могучими кронами французских столетних деревьев спят вечным сном в чужой земле русские герои, боровшиеся с большевиками: корниловцы, дроздовцы и многие другие, имена которых нелшогим известны и по сей день в нашей далекой России. Доблестные воины Белой Армии…

Я узнал от него, что он один из первых организаторов Народно-трудового союза. Кумиром для тех, кто организовывал НТС, был ставший теперь таким знаменитым философ Иван Ильин, труды которого тогда издавались издательством НТС «Посев». Общеизвестно, что со временем НТС очень изменился, став, как говорили многие, антирусским рупором ЦРУ. У меня никогда не было никаких контактов с чуждым моим взглядам его помолодевшим составом, где уже заправляла так называемая «третья волна» эмиграции из СССР, выдававшая себя за «мучеников советского режима».

Николай Николаевич Рутченко принадлежал к старшему поколению подлинных антикоммунистов, являясь блестящим эрудитом в области истории России и Белого движения, имея возможность доступа к тем архивам, к которым не все имеют доступ и сегодня. Его книга тогда ошеломила меня, я дотоле не читал ничего подобного. Вот почему, рискуя многим, я провез ее через границу под рубашкой на животе, туго затянувшись ремнем и застегнув пиджак на все пуговицы. Она ответила на многие мои исторические вопросы строго, тщательно отобранными и глубоко осмысленными фактами и документами, с частью которых, особенно меня поразивших, я хочу познакомить читателя в этой главе.

Сидя у меня на кухне, близкие друзья запоем читали столь важный для нас труд историка русского зарубежья. Помню, кто-то из них сказал мне: «Тебе не кажется, что он пишет как-то бесстрастно, хотя все это безумно интересно?» В ответ я процитировал слова Николая Николаевича, сказанные в Париже, когда он дарил мне свою книгу: «Дорогой Илья! Не жди от меня политических страстей. Я ведь просто летописец, начинающий свой труд с Февраля 1917 года. Со времен Нестора русские летописи за внешним бесстрастием несут в себе огромный заряд любви и ненависти».

Рутыч пишет:

«Немецкие деньги помогли Ленину осуществить свою идею о партии, сформулированную еще в «Что делать?», и дали ему возможность поставить непосредственно вопрос о «диктатуре пролетариата», ибо в его руках оказался инструмент для осуществления тотального властвования.

Именно поэтому Ленин так торопился в июле, сентябре – октябре 1917 года с захватом власти. Он не мог не понимать, что инструмент, находящийся у него в руках, неизбежно распадется, большевики «сойдут на нет как партия», если он не успеет пересадить ее с немецкой финансовой базы на базу российской государственной власти с ее безграничными возможностями.

…Опубликованные ныне документы германского Министерства иностранных дел сохранились лишь благодаря случаю. Во время последней войны архив был вывезен в район Гарца и спрятан в нескольких замках. Вопреки инструкции гитлеровского правительства, хранивший архивы чиновник не сжег их в момент капитуляции Германии, и огромное количество документов попало в 1945 году в руки английской армии.

После разбора, тянувшегося годами, и снятия копий архив этот был передан правительству Федеративной Республики Германии.

…Первые из документов говорят о предложении русского подданного Александра Гельфанда-Парвуса германскому правительству. Связь Парвуса с немцами во время Первой мировой войны уже давно установлена. Но подлинные германские документы и особенно «меморандум» Парвуса от 13 марта 1915 года стал известен только теперь.

Парвус, член РСДРП, активный участник революции 1905 года, игравший тогда вместе с Троцким видную роль в создании первого Петроградского совета, в начале войны, находясь уже около десяти лет в эмиграции, занимался сомнительными денежными операциями и поставками турецкому правительству в Константинополе. Там он связался с германским посольством вскоре после вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Уже 9 января 1915 года германский посол в Константинополе предложил помощнику государственного секретаря Циммерману принять Парвуса в Берлине с целью выяснения вопроса о возможной финансовой поддержке русских революционных организаций, занимающих пораженческую позицию.

Парвус, который до этого был неоднократно высылаем из Германии, был принят в Берлине 13 января 1915 года чиновником при главной квартире кайзера Гицлером, будущим советником графа Мирбаха в 1918 году в Москве. В результате этой встречи 9 марта 1915 года германское Министерство иностранных дел получило обширный меморандум «доктора Гельфанда», в котором тот предлагал широко задуманный план проведения в России «политической массовой забастовки», с центром в Петрограде, которая, как минимум, должна была парализовать все русские железные дороги, ведущие к фронту».

В 1921 году вождь II интернационала Эдуард Бернштейн опубликовал в немецкой газете «Форвертс» следующее заявление:

«Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы на ведение в России своей разрушительной агитации. Я знал об этом еще в декабре 1917 года. Сейчас из абсолютно заслуживающих доверия источников я узнал, что речь шла о большой, почти невероятной сумме, о сумме, превышающей 50 миллионов золотых марок. При получении такой суммы у Ленина и его товарищей никакого сомнения не могло быть, из каких источников шли эти деньги… Не интересуясь намерениями лиц, снабжавших его деньгами, – писал далее Бернштейн, – он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал, нельзя отрицать. Но такими доводами может быть оправдана любая, самая нечистоплотная политическая авантюра».

Заявление Бернштейна большевики замолчали. Когда немецкие коммунисты подвергли его злобным нападкам, Бернштейн предложил им и большевикам привлечь его к суду, если они считают его клеветником. Но к суду Бернштейна никто не привлек, а советская печать полностью замолчала его заявление.

Гельфанд и его команда позднее отрабатывали и за страх, и за совесть иудины деньги, полученные от немецких хозяев.

* * *

В картине «Великий эксперимент», в которой я хотел выразить через конкретные персонажи свое понимание нашей столь недавней истории, среди разношерстных большевиков я не забыл и «респектабельную» личность Парвуса, вписанную в кровавую пентаграмму истории мировых революций. Многие зрители спрашивали меня: «А кто этот, а кто этот? Почему наверху пентаграммы Кромвель, а ниже Марат и Робеспьер?» Многие спрашивали, почему рядом с Бухариным, Радеком я изобразил никому не известного Гельфанда-Парвуса? Кто он такой? Помню, какой-то молодой человек яростно вопрошал: «Ленин и Сталин – понятно! Троцкий – понятно! А вот роль Парвуса в нашей революции, какую же он играл?» Памятуя вопросы зрителей разных возрастов и убеждений о белых и красных командирах, о причинах и следствиях Февраля и Октября, думаю, что приводимые мной факты будут интересны. Многие ныне полузабытые люди вороньем кружились над Россией, приближая великую катастрофу…

Русский историк Рутыч приводит в своей книге неопровержимые, документально подтвержденные факты о зависимости Ленина и большевиков от кайзеровской Германии, в том числе о проезде «вождя революции» через Германию в Россию в пломбированном вагоне. Вот он цитирует текст телеграммы германского посланника в Берне от 4 апреля 1917 года:

«Платтен, секретарь Социал-Демократической партии, пришел встретиться со мной от имени группы русских социалистов и в особенности от их вождей Ленина и Зиновьева, чтобы высказать просьбу о немедленном разрешении проезда через Германию наиболее важным эмигрантам, числом от 20-ти до 60-ти, самое большее. Платтен заявил, что дела в России принимают опасный оборот для дела мира и что все возможное должно быть сделано, чтобы перебросить социалистических вождей в Россию как можно скорее, ибо они имеют там значительное влияние… Ввиду того, что их немедленный отъезд в высшей степени в наших интересах, я усиленно рекомендую, чтобы разрешения были выданы сразу…»

«Не будем описывать суматошную телеграфную переписку Берлина с германскими послами в Стокгольме, Копенгагене и Берне по поводу разрешения на проезд группе Ленина, – продолжает далее Н. Рутыч. – Особенно настойчиво звучит телеграмма (от 10 апреля) германского посла в Стокгольме Люциуса, добившегося от шведского правительства разрешения на транзитный проезд для группы через Швецию.

Люциус не зря торопился: сам германский император Вильгельм II готов был активно участвовать в этом деле. 12 апреля представитель Министерства иностранных дел при Главной квартире передал по телефону в Министерство:

«Его Императорское Величество Кайзер предложил сегодня за завтраком, что… в случае, если русским будет отказано во въезде в Швецию, Верховное командование армии будет готово перебросить их в Россию через германские линии…»

В эту суматоху вмешался, конечно, и Парвус. Германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Ранцау (который, кстати сказать, был именно тем лицом, которое информировало Эдуарда Бернштейна о получении большевиками германских денег) телеграфировал Министерству иностранных дел 9 апреля 1917 года:

«А-р Гельдфанд требует, чтобы он был немедленно информирован о времени прибытия русских эмигрантов в Мальме…»

«21 апреля 1917 года Главная квартира германской армии известила Министерство иностранных дел следующей телеграммой: «Въезд Ленина в Россию произошел успешно. Он работает точно так, как бы мы желали …» (курсив мой. – И. Г. ). Миллионы, брошенные Ульянову, оказались оправданными в глазах Главной квартиры германской армии, и она не скрывала своей радости. Германское правительство не захотело быть неблагодарным по отношению к Парвусу. 9 мая государственный секретарь официально известил германского посла в Стокгольме, что Парвус, «оказавший нам многочисленные особые услуги в ходе войны… удостоен прусского подданства». Так русский подданный Александр Гельфанд-Парвус, активный участник революции 1905 года, личный друг Троцкого, а также многих других большевиков, торжественно превратился в верноподданного «пруссака»!

Германцы, как и коминтерновцы, ненавидели Россию, подготавливая ее вселенский крах. Завершая разговор о «немецком золоте» для большевиков, о роли Германии в развязывании русской революции, приведу из книги Н. Рутыча еще один текст – выдержку из письма госсекретаря Кюльмана в главную квартиру германской армии: «Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть того масштаба и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка (курсив мой. – И. Г. ). Есть все основания думать, что это движение будет продолжать расти…»

Письмо это датировано 29 сентября 1917 года, за месяц с небольшим до большевистского переворота. Да, к несчастью для России, у германцев были все основания предполагать, что ненавистную Россию удастся завоевать изнутри. Но они никак не могли даже представить себе, что, финансируя большевиков, приближали и день крушения своей родины – кайзеровской Германии.

* * *

На моей картине «Великий эксперимент» размером 6 на 3 метра пентаграмма в центре делит картину на две части: слева от звезды благодатная мощь России. Скользя взглядом вниз, доходишь до ритуального убийства царской семьи в подвале Ипатьевского дома, увиденного словно сквозь кровавый туман. Россия была последней страной мира, сохранившей до революции истинное понятие о монархии и сословном делении общества, известном нам по священным книгам нашей арийской расы Ригведа и Авеста.

Древнее арийское общество по своему строению очень напоминало русское государство до катастрофы. Это было монархическое сословное общество, характерное следующими сословиями: священники (брахманы), воины (кшатрии), третье сословие – вайши, рядовые соплеменники: купцы, ремесленники, крестьяне и т. д. И, наконец, то, что было не свойственно России, – так называемые шудры – рабы, слуги общества, обычно не арийского происхождения. В Древнем Риме подобное сословие назвали пролетариями. Они не могли занимать государственные должности, были ограничены во всех гражданских правах. Почему Маркс называл рабочих пролетариями?

Именно из шудр, черни-отбросов сословного общества, всегда готовых грабить и убивать, во все времена формировались легионы «сознательных пролетариев», рушащих алтари и троны, уничтожающих «во имя революции» основы процветающих государств, истребляющих по наущению своих «вождей» самые животворящие силы нации.

Я позволил себе это отступление только ради того, чтобы читатель задумался над неповторимой сущностью русской самодержавной монархии и ее потомственных сословий, которые составляли мощь и особенность последней уничтоженной монархии мира, так тесно связанной с понятиями и структурой государства наших далеких праотцев. Именно эту монархию беспощадно разрушили февральская и октябрьская революции, проводя геноцид народов России.

Мне кажется преступным с точки зрения истории лозунг великой лжи и подлога: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Пролетарии и шудры – это фактически одно и то же, и почему именно они должны править человечеством? Жутью охватывает, когда представишь, что ожидало бы всех нас в случае установления «диктатуры пролетариата» во вселенском масштабе. Сатанинский подлог Маркса заключался в том, что он поставил знак равенства между древним понятием «пролетарий» и сословием промышленных рабочих. Пролетарии (от proles – потомство, дети), согласно энциклопедии Брокгауза и Ефрона, «назывались так потому, что значение их в государстве выражалось только в обладании детьми». Там же читаем: «Шудра – прирожденный раб». История Руси и России не знала ни шудр, ни пролетариев. Например, у нас в России сословие рабочих имело все гражданские права. Бесправными и обездоленными шудрами мы все стали после 1917 года с гибелью самодержавной монархии. Россия никогда не была и «тюрьмой народов». Она никогда, в отличие от Европы, не знала, что такое колонии. Но зато после «диктатуры пролетариата» СССР действительно стал тюрьмой для народов, и прежде всего для русского народа.

так пелось в их «Интернационале». Но никогда и никем не были прокляты, никогда не были рабами, ни русские крестьяне, кормившие хлебом чуть ли не полмира, ни трудолюбивые и талантливые рабочие!

* * *

Заинтересованный читатель, разумеется, знает, сколько услуг и, главное, какую финансовую поддержку оказали банкиры Соединенных Штатов Америки, посылая «делать русскую революцию» ближайшего, если не главного соратника Ульянова – Льва Троцкого (так в России именовал себя Леон Бронштейн). Приехав в Петроград, он с неистовой, сатанинской активностью подготовлял вооруженное восстание так называемых большевиков-ленинцев. В 1917 году большевики, руководимые немецкими и американскими агентами, день и ночь заседавшие во дворце Кшесинской, 18 июня совершили «освободительный» налет на тюрьму Кресты, уведя оттуда своих «шудр» – не только всех анархистов и уголовников, но и некоторых большевиков-солдат, сидевших за дезертирство. Большевики широко использовали тогда различные темные уголовные авантюристические элементы, которые частично за деньги, а частично в силу сознания опасности для них установления твердой правовой власти охотно шли на всякий призыв к «вооруженному восстанию», тем более если он прикрывался лозунгами «классовой борьбы» – «Грабь награбленное».

Огромными тиражами, благодаря немецким и американским «золотым вливаниям», выходили большевистские газеты, брошюры и листовки. В трагические для России 90-е гг. американские агенты – демократы-реформаторы любили повторять приписываемую Льву Толстому фразу: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Мы много раз это читали, слышали и слышим по нашим СМИ. Товарищи и господа! Оставьте в покое «зеркало русской революции». В гибельные для России дни 1917 года Троцкий сказал короче и доходчивее: «Будь проклят патриотизм!»

* * *

Н. Рутыч, повествуя о действиях ленинской команды по завоеванию России летом 1917 года, отмечает, вслед за Троцким, особую роль И. Сталина. Любопытен отрывок из воспоминаний Д. Бедного, который приводит Николай Николаевич.

«Накануне июльского выступления в 1917 году, – рассказывает Д. Бедный, – в редакции «Правды» сидели мы двое: Сталин и я. Трещит телефон. Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор – выходить им на демонстрацию с винтовками или без них. Я не свожу глаз со Сталина, мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать о винтовках? По телефону!

Сталин ответил: «Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собой… как там вы со своим оружием, вам виднее!» Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими «карандашами», – заключает свой рассказ Демьян Бедный.

Большевики уверенно и неуклонно начали ковать свои вооруженные отряды боевиков, или, как они сами говорили, «военку», состоящую поначалу из матросов – «красы и гордости революции» и распропагандированных солдат – «крестьян в солдатских шинелях», как их называл Ульянов-Ленин.

Кто не знает сегодня историю Ленина в Разливе, где он «спасался» от ищеек Временного правительства, но упрямые факты, говорящие о том, что Ульянов-Ленин – немецкий шпион, взвинчивали даже многих либералов-демократов. Листая русские журналы 1917 года, в поисках необходимых для моих картин исторических материалов, я в журнале «Нива» натолкнулся на фотографию с манифестации, один из лозунгов которой гласил: «Ленин – немецкий шпион». Разумеется, Ленина, скрывающегося в курортной зоне Петербурга, при желании Керенского можно было арестовать незамедлительно. Но этого сделано не было…

«В вышедшей в 1937 году за границей книге («Роковые годы»), – читаем у Н. Рутыча, – бывший начальник контрразведки Петроградского военного округа полковник Никитин сообщает, что к 1 июля были уже заготовлены ордера на арест Ленина и 28 других большевиков, явно замешанных в получении немецких денег. Арест был отложен, как свидетельствует Керенский, лишь по докладу министра Терещенко (возглавлявшего расследование связей Ленина с немцами), предложившего дождаться приезда Ганецкого из Стокгольма.

…Временное правительство расформировало части, где господствовала военная организация большевиков, закрыло «Правду», но остановилось на полпути. Ленин арестован не был. «Сколько-нибудь серьезных розысков Ленина и Зиновьева Временное правительство так и не предприняло. Доказательством тому могут служить многочисленные визиты в Разлив, где скрывались оба неразлучных друга, Орджоникидзе и много других большевиков. Никто не мешал также созыву и проведению VI съезда партии в начале августа в Петрограде, накануне и во время которого сношения с Разливом носили самый оживленный характер.

Причина такого поведения Временного правительства, которое как бы замахнулось на большевиков, но не нанесло удара по самой организации, лежит опять-таки прежде всего в отношении к большевикам большей части революционной демократии того времени. Даже такие противники большевиков, как меньшевики Дан, Либер, Церетели, выступили теперь в их защиту, категорически отвергая самую мысль, что Ленин и большевики могли во время войны получать деньги от немцев. На защиту большевиков против обвинений Временного правительства поднялись Короленко, Горький, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Все они психологически готовы были признать за большевиками ту, по словам Ванштейна, «благодать революции», которая практически делала для большевиков все дозволенным и была тем ковром, по которому они шли к власти…

Несмотря на обилие компрометирующих материалов о немецких шпионах, Временное правительство рядилось в тогу правового демократического государства – им «требовалось еще значительное количество свидетельств, чтобы в условиях правового государства суд мог осудить Ленина». Тем не менее, когда 6 июля главный прокурор Временного правительства одновременно с арестом ряда большевиков опубликовал данные предварительного следствия, Ленин предпочел уклониться от суда, вполне логично допуская, что правительство знает больше, чем оно знало тогда в действительности».

Итак, февральская революционная демократия сделала все, чтобы спасти Ленина и партию от политического разгрома и неминуемого военного трибунала. Все шло по продуманному плану…

* * *

Во всех советских учебниках, по которым все мы когда-то учились, подробно, но, как оказывается, лживо рассказывалось о «контрреволюционном мятеже» генерала Корнилова. Как только его не называли – и бунтовщиком, и мятежником, и «диктатором», и «новым Кавеньяком».

На самом деле Лавр Георгиевич Корнилов в августе 1917 года призвал все партии и организации к оздоровлению армии и укреплению дисциплины перед лицом грозной опасности – глубокого вторжения германских армий. Керенский поначалу поддержал генерала-главнокомандующего во всех его главных требованиях. Однако вскоре паяц во френче, соученик Ленина по Симбирской гимназии, надрывавшийся на митингах о войне «до победного конца», обвинил Корнилова в намерении изменить состав правительства и неожиданно снял его с поста, объявив «мятежником». Увы, Корнилов, будучи антимонархистом, не предпринял никаких попыток лично взять под командование посланные в Петроград верные ему части. А ведь тогда, в августе, он мог бы взять Петроград, если бы подошел к этой операции не как военный, а как политик. Генерал, изменивший присяге, данной Государю, верил ложным обещаниям масона Керенского, видя во Временном правительстве «законную» власть. Великая Россия потеряла в те дни свой последний шанс на спасение от завоевания коминтерном.

Русский историк пишет об этом с нескрываемой болью – при всей его кажущейся беспристрастности летописца: «Генерал Корнилов, видимо, до конца верил каким-то обещаниям Керенского. Он не допускал мысли, что Керенский в последний момент заколеблется в страхе за свою судьбу и вместо того, чтобы оказать помощь делу спасения России, метнется в объятия большевиков и будет просить у них поддержки».

И вот главный, важнейший вывод: «Не с апрельских тезисов и не с июльского восстания, а с корниловских дней начинается прямой путь большевиков к власти. Лишив себя поддержки в армии, Керенский объективно расчистил к ней дорогу… Накануне Октября Керенский сделал все от него зависящее, чтобы в районе столицы не было верных правительству, дисциплинированных войск. Как это ни кажется теперь странным, но и в октябре председатель Временного правительства упорно придерживался взгляда о необходимости отправки на фронт всех лучших войск… Никто сколько-нибудь серьезно не готовился к подавлению большевистского восстания, несмотря на то что все знали о нем как о решении. Вооруженные в дни борьбы Керенского с Корниловым отряды Красной гвардии спокойно обучались владеть оружием…»

А что же сам день 7 ноября, якобы открывший «новую эру в истории человечества» и перечеркнувший кровавым зигзагом красной пентаграммы всю многовековую историю великой России?

«Легенда о массовом штурме Зимнего дворца давно разоблачена многими историками… Красная гвардия, созданная большевиками, была немногочисленна и в перевороте мало участвовала (в отличие от Февральской революции, работа на фабриках и заводах 25 октября в основном не останавливалась). Если обратиться к воспоминаниям участников, не прошедшим лакировки в сталинское время, оказывается, что в отряде путиловцев, участвовавших во главе с Сурковым во взятии Зимнего дворца, было всего лишь 80 красногвардейцев. Рабочий Балтийского завода Мартынов приводит цифру в 235 красногвардейцев для своего завода, но меньше половины их находились и вечером еще в отряде. Единственной силой, активно участвовавшей в перевороте, были моряки Кронштадта и флота. Они фактически и совершили переворот. В ночь на 25 октября по телеграмме Свердлова из Гельсингфорса в Кронштадт было послано три эшелона общей численностью около четырех с половиной тысяч человек (две тысячи по словам Антонова-Овсеенко, полторы тысячи по данным штаба флота). Из Кронштадта прибыло, по партийным официальным данным, десять тысяч моряков. По словам современников, их едва ли было больше двух-трех тысяч. Каковы бы ни были цифры, моряки, испытанные уже в июльском восстании, представляли собой реальную силу, были главной опорой Троцкого. Большинство моряков принадлежало к левым эсерам и анархистам, но вне зависимости от этого все организации моряков готовы были идти на свержение Временного правительства…»

Так начался Октябрь…

Я вспоминаю, сколько картин и фильмов было создано в советские времена о прямо-таки былинной эпопее взятия Зимнего дворца, где заседало Временное правительство, ставшее инертным и жалким от народного гнева. Со времен Французской революции и по сей день мы знаем миф о взятии Бастилии, в которой было всего несколько узников, но которая была разрушена до основания как оплот тирании. А как же на самом деле происходил штурм Зимнего, охраняемого женским батальоном и малочисленным отрядом юнкеров?

«Только лишь во вторую половину дня с прибытием моряков началось окружение Зимнего дворца. До 6 часов вечера никакой попытки приблизиться к Зимнему дворцу вообще сделано не было. В 6 часов вечера Чудновский передал Временному правительству первый ультиматум от имени военно-революционного комитета (после приезда Троцкого из Америки тоже примкнул к большевикам и активно участвовал в перевороте. – И. Г. ). Ответа на него не последовало. Цепи матросов попытались приблизиться, но стрельба в воздух заставила их отступить….Замаскированный Ленин бегал по комнате Смольного с требованием «скорее, скорее» и посылал записки Подвойскому, угрожая ему партийным судом (ибо Съезд советов, на котором Ленин собирался объявить о падении Временного правительства, уже собрался)…

Только в 9 часов вечера была сделана слабая попытка обстрелять Зимний дворец, и ответный огонь продолжался около часа. Матросские цепи даже не пытались продвинуться перед дворцом. Зато отдельные группы моряков, смешанные с уличными толпами, проникли в Зимний дворец через неохраняемые входы со стороны Зимней канавки. Эти группы разоружались юнкерами одна за другой, но тут же отпускались и оставались в огромном дворце, защитники которого сами не знали планов и были фактически без руководства, т. к. с ними осталось только пять офицеров. Наконец, в 11 часов ночи начали обстрел дворца пушки Петропавловской крепости. Две шрапнели попали во дворец. «Аврора» не могла стрелять из-за угла обстрела. Поэтому она дала единственный, но… холостой выстрел. Моряки и штатские из толпы продолжали проникать во дворец через неохраняемые входы, но никто не решался идти на штурм. Защитников дворца становилось все меньше и меньше. Они частично уходили, частично смешивались с толпой народа, проникавшего во дворец. Во время переговоров моряки на площади наконец ожили и, не встречая сопротивления, влились во дворы дворца. Временное правительство само предложило юнкерам прекратить сопротивление.

Так закончился Октябрьский переворот».

* * *

Много-много лет назад, будучи еще учеником СХШ, я познакомился с одним из участников штурма Зимнего дворца. Помню, был холодный сентябрьский день, когда я, работая над деревенским пейзажем в Бетково под Лугой, почувствовал за своей спиной пристальный взгляд пожилого пастуха колхозного стада. Мне запомнилась его небритая седая щетина, худое лицо с серо-бесцветным глазом, на втором было бельмо. Ухо его потертой военной ушанки торчало кверху, а старую шинель развевал осенний ветер. Наклонившись ко мне, он неожиданно сказал: «А я вот, может быть, последний оставшийся, кто Зимний дворец брал, – и никогошеньки это не интересует» – «Как это никого? – удивился я. – Расскажите, пожалуйста Меня это очень интересует».

Обрадованный моим вниманием, пастух рассказал: «Помню, как нас из казармы привезли к царскому дворцу. Наш командир, тогда мы их еще офицерами звали, поправил на груди свой красный бант и довел нас строем до главного входа. Помню, что голые каменные мужики это царское крыльцо поддерживали». «Понятно, – подумал я про себя, – дело было на Миллионной, где теребеневские атланты у входа». Он продолжал: «Бабским батальоном матросы занялись – прямо здесь же, на дровах, а юнкера – их мало было – тут же разбежались. Мы ворвались на широкую, мраморную лестницу, бежим наверх со штыками наперевес, и вдруг кто-то из наших заорал: ребята, мать-перемать, конница! И впрямь, на нас во весь опор с поднятыми саблями с самого верха мчались в атаку кавалеристы. Мы все врассыпную с лестницы покатились вниз: известно, что пехота с конницей может сделать? А потом командир снова собрал нас, зажег свет и говорит: «Дураки вы набитые – это картина, вы ее испугались». Потом, помню, по залам ходили – таким богатым, как в сказке. Вазы большие. Помню, как двое примостились, хотели туда нас…ть».

У меня сохранился набросок рисунка с последнего участника штурма Зимнего. А позднее я узнал, что «конницей», напугавшей солдат революции, была картина известного баталиста Коцебу «Атака». Говорят, она до сих пор хранится в запасниках Эрмитажа.

* * *

Дни и месяцы до начала братоубийственной гражданской войны в советской историографии безоговорочно назывались «триумфальным шествием советской власти». Было ли это так на самом деле? Конечно же, нет! Обратимся вновь к книге Н. Рутыча «КПСС у власти»:

«Триумфальное шествие», прочно вошедшее по сталинскому рецепту в советскую историографию, было в действительности таким же медленным, ползучим процессом, как и сам Октябрьский переворот.

Изверившийся в трескучих революционных фразах Петроградского совета, от которого всегда зависело Временное правительство, народ не видел в падении Керенского катастрофы. Все надежды возлагались теперь на выборы в Учредительное собрание. Выборы должны были начаться в ноябре. Подавляющее большинство населения не верило, что большевики – тогда лишь одна из партий революционной демократии – посмеют пойти против воли законно избранного Учредительного собрания.

Требование созыва этого представительного общенародного собрания было написано на знаменах всей демократии – всех русских либеральных и социалистических партий, включая и большевиков. Временное правительство сразу же после своего возникновения объявило, что считает своим долгом не только созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, но и передачу ему своей власти немедленно после его созыва.

Но большевики, дорвавшиеся до власти в октябре, не только для того, чтобы исполнить свои обязательства перед заславшими их немцами, но и чтобы перейти затем к осуществлению химеры мировой революции, вовсе не собирались признавать высшую волю будущего Российского парламента.

13 декабря 1917 года Ленин опубликовал «Тезисы об Учредительном собрании», где окончательно сформулировал точку зрения своей партии с обычным для него произвольным толкованием верховенства «дела пролетариата». «Всякая попытка, прямая или косвенная, – писал он, – рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной, юридической стороны… является изменой делу пролетариата…»

В тех же тезисах Ленин предопределил судьбу Учредительного собрания, если оно не подчинится безусловно воле большевистской партии: «…Учредительное собрание, если бы оно разошлось с Советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть».

Даже после переворота 1917 года Ленин и Троцкий пытались внушать «массам», что только большевики с их диктатурой «во имя народа» имеют право на власть.

«Как при Октябрьском перевороте, так и при разгоне Учредительного собрания Ленин опирался на те бунтарско-анархические элементы, которые, будучи в принципе против всякой государственной власти, особенно резко враждебно были настроены к Учредительному собранию, явно несшему в себе основы государственности и правопорядка. К этим анархическим элементам принадлежал и матросский отряд Железнякова, которому Урицкий поручил разогнать Учредительное собрание. Угрожая оружием «по распоряжению народного комиссара», Железняков 5 января в 5 часов утра выгнал народных представителей из Таврического дворца. Ленин распорядился запечатать двери дворца и выставить перед ним полевые орудия и пулеметы.

Разгон Учредительного собрания был последним актом большевистского переворота. Насилие над демократическим большинством в январе 1918 года сделало самую власть советов незаконной и послужило основанием для всех тех, кто не хотел примириться с большевиками, бороться с ними силою оружия. Разгоном Учредительного собрания Ленин и большевики предопределили гражданскую войну.

Введение в 1918 году комбедов и разжигание ненависти между беднейшим крестьянством, еще остававшимся в общине, и крестьянами, уже до революции вышедшими из нее, вызвали бурные волнения в деревне, отразившиеся и на Балтийском флоте. «Волна кулацких восстаний перекидывается по России», – писал Ленин в одном из своих наиболее истерических произведений, провозглашая: «Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им! Ненависть и презрение к защищающим их партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам!» И далее: «Беспощадное подавление кулаков, этих кровопийцев, вампиров…»

Сколько же было этих «вампиров» в России? В той же статье Ленин считает, что из 15 миллионов крестьянских семей «кулацких» было около 2 миллионов, а середняцких – около 3 миллионов. Но ни Ленин, ни позже Сталин не могли определить при «раскулачивании», где же проходит граница между так называемыми кулаками и середняками?

Краса и гордость России – русское крестьянство веками определяло нашу державу как аграрную. Весной и летом 1918 года оно в подавляющем большинстве готово было выступить против большевиков. Но и на этот раз отсутствие реальных, организованных политических сил, способных опереться на крестьянство, спасло коммунистическую диктатуру».

«Измена, трусость, обман…»

О зверствах большевиков, о гражданской войне и коллективизации, об организованном голоде и лагерях смерти было издано за рубежом, а нынче и у нас, очень много литературы. У нас до сих пор не издана страстная, полная горечи и боли за Россию книга преданного трону монархиста Ф. Винберга «Крестный путь», напечатанная в Мюнхене на русском языке в 1920 году. Сегодня, после пышного захоронения «царских останков», мы продолжаем мучительно и неотступно искать ответ на роковой вопрос русской истории: как все это могло случиться; почему великая Россия позволила себя распять?

Итак, считаю нужным теперь познакомить читателя с выписками из книги Ф. Винберга, уносящей нас в годы, предшествующие революции.

«1914 и 1915 годы. С июля по июль. Бурно пронесшийся год первого периода войны. Сколько надежд и упований!.. Сколько восторгов и ликований, сколько горделивого упоения!.. Сколько разорений, насилий, грабежей, сколько воровства, злоупотреблений и хищений, сколько недостойного соперничества, зависти и интриг, сколько трусости, измены, малодушия, сколько горького срама и неизбытного стыда!»

Автор свидетельствует, что ни Император Вильгельм, ни Император Николай II не хотели развязывать русско-германскую войну. Но организаторам революции в Европе эта война была нужна для их мировой победы.

В этом отношении великие мастера своего дела не ошиблись и сумели парализовать какое бы то ни было серьезное общественное противодействие в России. Позже такого же успеха, при таком же отсутствии серьезного и умного отпора, они достигли и в Германии.

…Страшно осознавать, что когда-то близко стоящий к Столыпину знаменитый политический деятель тех лет, Гучков, казавшийся поначалу искренним и горячим патриотом России, будучи масоном, оказался «Военным Министром». И чем же он ознаменовал свое кратковременное, но памятное управление Министерством, поставившее крест на старой доблести Русской Армии и утвердившее первые зачатки ее разложения и разрушения?

Гучков оказался игрушкой во власти революционной черни, которой тщетно пробовал угодить попустительством и лестью. Под его эгидой был опубликован и приведен в действие знаменитый «Приказ № 1», уничтоживший возможность существования какой бы то ни было армии. С его санкции был награжден Георгиевским Крестом, Орденом Военной Доблести, мерзавец Кирпичников, солдат, из строя убивший своего Командира. Затем, совершив эти громкие дела, он ушел, признав свое бессилие совершить что-либо путное. Да уж нечего было и совершать! России был крепко привязан камень на шею; оставалось только сбросить ее в пучину. Этот последний акт уже произвел преемник и продолжатель Гучкова, Керенский».

Очевидец страшных событий тех лет, автор «Крестного пути» вскрыл, как никто, тайный механизм разложения русского общества и его самосознания, что с неизбежностью привело к разрушению великой державы.

«Почти по всем полкам действовали специальные агенты – агитаторы и провокаторы. Существовала целая иерархическая организация таких агентов, которых донесения сводились в общую сводку и более или менее точно определяли обстановку и степень готовности России к революционным выступлениям.

Особенно успешно дело пропаганды было поставлено на флоте, где, ко времени начала революции, заправилы и вожаки «освободительного движения» уже могли распоряжаться командами кораблей и экипажами на берегу не менее уверенно, чем рабочими на фабриках и заводах.

Мне довелось от очевидца слышать рассказ об одном митинге, состоявшемся в апреле 1917 года в Петрограде, в Александрийском театре.

…Публика слушала, разиня рот, и бурно приветствовала каждого оратора. Состояла она главным образом из рабочих, солдат, матросов и «их дам», но также были тут же и любопытствующие офицеры и всякий «интеллигентский» люд.

Между другими ораторами говорил «лейтенант французской службы», как он сам отрекомендовался, Лебедев, бывший эмигрант, поспешивший вернуться в Россию после переворота.

Этот господин имел очень большие связи в высшей эмигрантской «аристократии», ибо был женат на дочери Кропоткина. В ту же весну 1917 года он был назначен Товарищем Морского Министра, что для лейтенанта, да еще иностранной сухопутной службы, представляло недурную карьеру: вероятно, помогали не одни заслуги «партийного работника», но и «высокая» протекция.

Лебедев с большим апломбом рассказывал, каким путем его партия достигла того, что в громадном своем большинстве матросы русского флота оказались верными слугами революции. Нигде пропаганда не имела таких крупных успехов, как именно среди них, и все сделано было не в самой России, но за границей, трудами эмигрантов.

По словам Лебедева, его партия, вполне понимая значение вооруженной силы в стране и стремясь ее подчинить своему влиянию, прежде всего избрала флот как поприще для своей пропаганды, ибо матросы, во время заграничных плаваний и стоянок в различных портах, были гораздо доступнее агитаторам для «обработки», чем нижние чины Армии.

К тому же, среди матросов было много людей, особенно восприимчивых для революционной пропаганды: на флот по набору попадало много рабочих, преимущественно из уроженцев Приволжских губерний, матросов коммерческих судов, разных техников с фабрик и заводов – одним словом, все народ бывалый и прожженный.

Результаты оказались блестящими: флот удалось революционировать настолько удачно, что, в нужный момент, он весь встал на поддержку революции…

Когда матросов отпускали «на берег», эти «партийные работники», как бы случайно, на улице сталкивались с ними и вступали в разговор. Начиналось с того, что высказывалась радость встрече с земляками за границей, и мало-помалу разговор принимал дружеский, задушевный характер.

Затем новые знакомцы любезно приглашали матросов зайти в ресторан выпить и закусить. Таким образом, знакомство уже закреплялось, и в течение короткого времени удавалось заложить в головы матросов нужные мысли, причем обрабатывание этих голов в революционном духе делалось постепенно, с осторожной последовательностью. Первые знакомцы закладывали только «фундамент»: развитие мыслей, внушенных ими, зависело уже от ловкости других «партийных работников», которые поджидали в следующем порту, где предстояла стоянка корабля, попавшего в обработку злейших врагов России.

Иногда стоянки бывали длительные, и тогда сразу на одном пункте достигались уже гораздо большие результаты: завязывались таким образом не только мимолетные знакомства, но тесная дружба и единение, так что, покидая очередную стоянку, судно увозило много готовых, распропагандированных эсерами матросов, считавшихся, между тем, матросами Его Величества, защитниками Царя и Родины.

«Сознательные» матросы, по возвращении в Россию, привлекали на сторону будущих разрушителей Русского Государства все больше и больше приверженцев как на самом флоте, так и вообще в населении, среди своих родных, друзей и знакомых… «Цесаревичи», «Славы», «Олеги», «Богатыри», «Авроры» и «Дианы» возвращались из заграничного плавания, имея на себе громадные грузы нелегальной литературы, которую матросы сноровисто проносили на корабли…

Во флоте, – продолжал объяснять Лебедев, – нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где бы мы ни захотели, поднялось восстание.

Так было в 1905 году с «Потемкиным», «Очаковым»; в 1906-м со «Свеаборгом» и «Памятью Азова»; в 1907-м – во Владивостоке, с миноносцем «Скорый». Так было организовано и неудавшееся восстание в Черном море в 1912 году.

Раз мы решали, что пора где-нибудь поднять флот, то наши руководители оказывались тут как тут, и часто матросы узнавали в них тех знакомцев, с которыми встречались за границей.

…В Балтийском море корабли, не принимавшие участия в боях, стояли в Гельсингфорсе и были под непосредственным нашим влиянием. Именно тут мы делали последние приготовления таких борцов за свободу, которые по справедливости могут быть названы красой и гордостью революции».

Так закончил свою речь пресловутый лейтенант Лебедев.

Если читатель припомнит, что во время, когда происходил митинг, именно эти «борцы за свободу» уже убили в Кронштадте героя Вирена, в Гельсингфорсе Непенина и зверски замучили многих из своих офицеров, то согласится, что господин Лебедев, назвав этих мерзавцев «красой и гордостью революции», как себе самому, так и революции дал достаточно яркую характеристику…

В то время, как государство тратило громадные деньги на создание и поддержание на должной высоте боевых и технических требований своего флота, для защиты своих интересов от внешних врагов, враги внутренние – самые опасные и страшные враги, – своей, как они выражаются, «кипучей деятельностью» делали то, что весь смысл существования могущественного русского флота не только сводили на нет, но, более того, из этого флота уготовляли себе главного, наиболее сильного своего союзника.

И для чего это делалось? Для блага государства, народа? Вовсе нет. Это делалось для того, чтобы привести Россию в то состояние, в котором она находится теперь…

Когда съезжали на берег в иностранном порту матросы, которых поджидали «партийные работники», съезжали и офицеры, чтобы повеселиться и отдохнуть от однообразной жизни во время плавания. Этот веселый досуг дорого обошелся несчастным, из которых большая часть в 1917 году была зверски перебита или потоплена собственными матросами.

Русское государство было разрушено русскими же руками. Этих русских людей надо было только сделать, как это стало называться на революционном языке – «сознательными». Тут, в этом слове, заключалась вся премудрость обращения русского народа в палача своей собственной Родины. «Сознательный» был и атеистом, и социалистом, и интернационалистом, и террористом по приказу… начальства, и, наконец, тем «партийным работником», который, не мудрствуя лукаво, творил в России революцию «не за страх, а за совесть».

«Сначала «сознательными» были сделаны русские студенты, та учащаяся молодежь, на которую Родина по праву рассчитывала как на очередных выполнителей русских национальных и государственных идеалов. Расчеты не оправдались, ибо эта молодежь, почти вся, была заведена, как стадо баранов, в дебри политиканствующей софистики и в них запуталась…»

Сообщу читателю поразивший меня факт (о нем не все знают), что в страшные предреволюционные годы был издан указ, запрещающий полиции появляться на территории университетов, где спокойно действовали и прятались многие государственные преступники из «освободительного» движения. Затем пошла очередь рабочих, которые тоже стали почти сплошь – «сознательными». Таков был результат «свободы», внедренной в православную Россию стараниями Витте и ведомых им демократов-антимонархистов. «Непротивление злу силою» распахнуло двери злу и хаосу и возвело Россию на красную Голгофу. Правда, правые монархические организации пытались, в меру сил, вырвать из-под революционного влияния «товарищей рабочих». Как известно, на пролетариат делалась особая ставка согласно лозунгу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» во имя построения «коммунистического рая» на земле. СССР стал на карте мира единственной страной без Бога…

И снова слово Ф. Винбергу:

«…Оставалось самое трудное, а именно – сделать «сознательными» русских солдат армии. Твердый это был оплот Царя и Родины; не легко было развратить эту мощную государственную силу… С помощью двух неудачных войн, через посредство напряженных усилий повсеместной агитации и этот оплот удалось свалить, да еще свалить так удачно, что выскочивший из обломков «сознательный товарищ» стал, «за милую душу», Родину свою разрушать с таким усердием, что превзошел все возложенные на него ожидания».

Сделаю небольшое, но важное отступление. Разумеется, не все «за милую душу» разрушали свою Родину: было, как известно, и великое сопротивление, но мне хотелось бы с прискорбием отметить, что позорный факт братания с врагом в канун великой и столь близкой победы над Германией был делом рук агитаторов-интернационалистов. Разве можно представить братание с врагом на поле Куликовом, на Бородинском поле или под Сталинградом? Даже Черчилль, тогда антикоммунист, а потом союзник Сталина в борьбе против всесокрушающей силы немецкого национал-социализма и итальянского фашизма, писал: «Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо… пожираемая червями».

И снова – Ф. Винберг: «Но кто же так плохо защищал Империю? Что же делала Власть, которой эта Империя была вручена? Неужели внешнее выражение этой власти, Имперское Правительство, не понимало опасности? Неужели оно бездействовало?

Нет, оно работало, это Правительство, работало энергично и опасность понимало. Министерство внутренних дел часто возглавлялось людьми выдающимися по уму, характеру, силе воли, верности и преданности Престолу и России. Корпус Жандармов «кипучей» деятельности эсеров противоставлял не менее кипучую деятельность. Но… страна была населена беспечными, легкомысленными россиянами, и в состав правительственного аппарата входили также большею частью подобные же россияне».

Насчет «беспечных и легкомысленных» россиян трудно согласиться с автором. Россияне были, есть и будут разные: как и германцы, как французы, как итальянцы и даже сегодняшние американцы. Многие россияне тогда не понимали силы мирового влияния и целей масонства, день и ночь работавшего на уничтожение великой России. Тогда, как и сегодня, весь мир готовил разделение России, завидуя ее сказочным богатствам и могучему экономическому росту в канун революции. Сегодня, читая страстные свидетельства очевидцев тех лет, невольно приходится вступать в полемику с ними – ведь это и они не смогли защитить свое Отечество от шквала революции.

Я не беру на себя смелость давать общую оценку труда неистового патриота Винберга, который был до конца верен Государю. Ведь книга его писалась, когда еще были свежи и не закрылись кровоточащие раны духа потерпевших поражение, навсегда потерявших Россию, русских. Естественно, что иные его суждения не могли не быть субъективными. Но он строго объективен, когда рассказывает о предательстве и подлости людей, которых он знал. И мы должны это знать!

«…Были у нас воинские части – полки, дивизии и целые корпуса, являвшие примеры воинской доблести и умевшие поддержать старую, заслуженную славу русских боевых знамен.

Прежде всего, наша Императорская Гвардия в 1914 и 1915 годах была бесподобна и вся легла, в почти полном составе офицеров и нижних чинов, на кровавых полях боевых столкновений…

Дело было в том, что Гвардию считали одним из серьезнейших препятствий для осуществления подготовлявшейся революции: всем были известны ее испытанные верноподданнические чувства и крепкие полковые традиции, обеспечивавшие надежную защиту государственного могущества и неприкосновенности Всероссийского Престола.

Принимались все меры для парализования этой силы, и в этих видах, в течение трех лет, Гвардию выставляли вперед на почетную, но обоюдоострую обязанность постоянного участия во всех боевых действиях, наиболее почетно-ответственных, но и наиболее губительно истрачивавших весь коренной состав этого отборного войска.

В самом начале войны совершена была ошибка, когда всю Гвардию отправили в поход, не оставив половины каждого полка для охраны столицы…

Я не боюсь впасть в ошибку или крайность, утверждая, что где-то, кем-то определенно проводился тайный замысел возможно скорее изжить, испепелить настоящий, опасный состав старой Русской Гвардии. Вполне осознавая ответственность, которую беру на свою совесть, я, кроме того, утверждаю, что многие высшие военные начальники из генералов Генерального штаба не были чужды этой тенденции, правда, не всеми понятой во всей гнусной осязательности ее затаенного предательства.

Кроме предательства и слуг масонства, не все и честные наши военачальники понимали, что сознательно, намеренно, умышленно губится цвет нашей Армии, главный оплот Престола – Гвардия…»

А как же на деле осуществлялся этот преступный замысел? – спросит читатель. Ведь это же отборные полки – Преображенский, Семеновский, Измайловский и другие, не менее славные, основанные еще Петром Великим!

Известно, что Гвардия, к лету 1916 года едва восстановившая свою боеспособность после страшных изнурительных боев первых лет войны, сразу же была брошена в самое пекло – под Ковель, где к тому времени застряли в Пинских болотах основные части армии генерала Брусилова. Главнокомандующий Алексеев требовал взять Ковель любой ценой. И ценой этой была именно Гвардия, преданная Императору, – цвет русского воинства. Болотистая пойма реки Стоход стала для нее братской могилой. Только в пехотных полках было убито и ранено более 30 тысяч солдат и офицеров. «Будто злые силы погубили ее, преследуя в будущем какие-то свои цели», – с болью и отчаянием писал в те дни генерал-квартирмейстер штаба войск Гвардии Б. В. Геруа. Но даже и после этого сражения, оставившего по всему гиблому болоту Стохода бесчисленное количество новых могил, Алексеев вновь потребовал бросить на Ковель остатки гвардейских частей. Добивать так добивать…

…Сегодня мы знаем и можем говорить о виновных в падении царского режима военачальниках – и прежде всего о генералах Алексееве, Рузском, Брусилове.

«Будущий генерал-адъютант и «генерал-предатель» Алексеев, в начале девятисотых годов, в бытность свою профессором военной истории в Академии Генерального штаба, с кафедры высказывал своим слушателям мысли, выражавшие сочувствие идее существования Гвардии…

Тот же Алексеев, в той же Академии и с той же кафедры много говорил о не современности и вреде существования Дворянского Сословия.

Так был создан новый порядок, лишавший Гвардию не только возможности быть укомплектованной отборной, надежной в государственном смысле частью населения, но еще, как бы умышленно, вливавший в ее состав явно революционный сброд. Этот сброд и оказался вскоре достойными «товарищами» Керенского и «революционной бабушки» (Брешко-Брешковская. – И. Г.), покрывшими позором седую славу наших знамен…»

Сегодня мы можем только предполагать, какие тайные силы способствовали возвышению выбившегося из низов рядового профессора военной истории. Не отличаясь никакими талантами, М. В. Алексеев втерся в доверие Государя, «искусно играя роль преданного без лести» служаки-монархиста. Многие в царском окружении не понимали, почему он так доверяет этому типу. Князь Н. Д. Жевахов, обер-прокурор Сенода оставил в своих воспоминаниях такую живую зарисовку:

«Я увидел генерала Алексеева впервые только в Ставке… на меня он произвел вполне отрицательное впечатление. Его блуждающие, маленькие глаза, смотревшие исподлобья, бегали по сторонам и всегда чего-то искали…»

Многое в судьбе и поступках Алексеева объясняет его активное участие в февральской революции и выдвижение Временным правительством Керенского сначала на должность Верховного главнокомандующего, а затем начальником штаба «главковерха».

Визуальная характеристика генерала Алексеева, данная Жеваховым, подкрепляется и в его делах многими современниками, историками этих страшных лет России. Так как для меня большим авторитетом, как уже понял читатель, является Николай Николаевич Рутченко, я решил позвонить ему в Париж. Несмотря на то, что он старше меня на 16 лет, для меня было честью его предложение, еще тогда, в 1968 году в Париже, называть его по-родственному на «ты», поскольку он был другом моего дяди Бориса Федоровича Глазунова. Да и сам он с горящими глазами и волевым лицом словно не имел возраста, оставаясь вечно молодым и одержимым борцом за русское дело. В трубке я услышал знакомый и столь энергичный голос Николая Николаевича: «Твоя характеристика генерала Алексеева совпадает с ультраправыми взглядами многих историков и очевидцев белого движения. Однако, мне известно точно, дорогой Ильюша, что не любимый тобой генерал Алексеев умолял государя не уезжать из ставки. К сожалению, царь его не послушал и поехал один в уготованную для него кровавую западню – Псков, где во многом решил судьбу России своим отречением.

Как ты знаешь, позднее генералы Алексеев, Корнилов и Деникин явились организаторами Добровольческой Белой армии. Они надеялись, что Великий князь Николай Николаевич, живший тогда, в конце 1918 года, на своей даче в Крыму, возглавит белое движение, чтобы стать потом монархом. Но увы, Николай Николаевич отказался, а другого кандидата из семьи Романовых не было. Если не считать безвольного Великого князя Кирилла Михайловича, который в свое время явился в Думу с красным бантом, а в эмиграции провозгласил себя Русским Императором».

«Понял, – ответил я моему дорогому Ник Нику, – но генерал Рузский, по мнению всех, был предателем Николая II?»

«Здесь я не стану спорить. Это ведь ему принадлежат слова о государе: Ходынкой началось – Ходынкой кончится. И, к сожалению, под влиянием императрицы Рузский в 1917 году был назначен командующим Северным фронтом, которому подчинялся Петроградский военный округ».

«И мой последний вопрос, на который ответить можешь только ты: почему белое движение не боролось за монархию, а только за единую и неделимую Россию?»

После секундного молчания мой друг ответил: «История белого движения очень трудна и многообразна. Естественно, что большинство офицеров были в душе монархистами, но прошу тебя, запомни призыв Деникина. – Ник Ник возвысил голос: –Белое движение занимало непредрешенческую позицию».

«А как это понимать – непредрешенческую?» – спросил я у Николая Николаевича.

«Очень просто: решение должен принять народ после освобождения Российской империи от красных. Они не считали себя вправе в огне борьбы определять форму правления будущей России. Так после Смутного времени Земский собор, состоящий из всех сословий, в 1613 году избрал на царство отрока Михаила Романова».

Я не раз слышал, как, наверное, и ты, дорогой читатель, что большое видится издалека. Это правильно и неправильно. Трудно переоценить мнения и живые наблюдения непосредственных участников событий и свидетельства очевидцев. Не всегда прошедшее время помогает понять то, что видели своими глазами современники давно ушедших лет. К сожалению, для многих историков нашего времени история есть идеология сегодняшнего дня, опрокинутая в прошлое. Я согласен с теми историками, которые доказывают, что безымянный автор «Слова о полку Игореве» был участником событий, воспетых древнерусским эпосом. И потому вновь обращаюсь к Ф. Винбергу:

«К несчастью, уже с 1915 года, а особенно в 1916 году, стали вливаться в среду нижних чинов, волна за волной, распропагандированные, в корне развращенные элементы, которых влияние стало действовать с интенсивной тлетворностью, с каждым днем все более затрудняя усилия начальников в их борьбе против надвигавшегося развала дисциплины и воинского духа…

Государственный переворот 1-го марта 1917 года не удался бы, если б во многих штабах действовавшей армии не сидели участники заговора, среди которых оказались даже и командующие армиями.

С тех пор, как стоит Россия, такого черного дела никогда еще не записывала история в свои летописи: чтобы русские военачальники, руководители русских войск в войне, решавшей участь Отечества, могли забыть святую обязанность верности данной Присяге и злоумышлять против своего Государя, бывшего одновременно и Верховным Главнокомандующим, обсуждать со своими же подчиненными и иностранными (!) офицерами «союзнических» стран подробности подготовлявшегося преступления – нет! Такой другой подлости не знает наша история, да и истории других народов».

Не боясь утомить читателя, продолжаю выписки из книги свидетеля и участника событий Февраля:

«Мы и берем на себя смелость утверждать, что как бы всеобъемлюще и обдуманно ни был составлен и выполнен план действий, приведших к падению России, Февральский переворот не удался бы, если б в революционном заговоре не принимало участия большинство генералов из высшего командного состава нашей армии.

Разительным подтверждением сказанного могут служить начавшиеся беспорядки в Петрограде и предательский образ действий большинства членов Государственной Думы.

Если б Главнокомандующий Северным Фронтом Рузский не был одним из видных участников заговора; если б почти все чины его штаба, преимущественно генералы и штаб-офицеры Генерального штаба, не были его единомышленниками; если б распоряжениями этого штаба не поддерживалось в Петрограде все, клонившее к успеху бунта, и не парализовались все меры, которыми можно было бы охранить порядок, – тогда петроградские беспорядки, если б они все-таки произошли, были бы быстро подавлены; Родзянки, Милюковы, Гучковы, Поливановы и прочие «деятели» – висели бы на виселицах, и Россия избегла бы злой участи, ей уготовлявшейся».

Знал бы Винберг тогда, как это перекликается с мыслями императрицы Александры Федоровны. В своих письмах венценосному супругу в те самые дни, когда решалась судьба престола, а значит, и России, она предупреждала Николая II, что подрывная деятельность Госдумы равносильна измене. «…Они заставят уйти и других, которые тебе преданы, одного за другим, – а потом и нас самих… (курсив мой. – И. Г. )…Разгони Думу сразу. Я бы спокойно и с чистой совестью пред всей Россией отправила князя Львова в Сибирь (это делалось за гораздо менее серьезные поступки)…»

Наверное, в той исторической ситуации царь, понимая правоту своей жены, уже не мог переломить ситуацию: схема развала России, разработанная до мелочей, планомерно осуществлялась и на фронте, и в тылу.

«Но нити заговора, – продолжает Винберг, – находились в руках главного вершителя судьбы Петрограда, Рузского, и его распоряжениями – которым, по условиям военного времени, обязано было подчиняться само Министерство Внутренних Дел – исход злого дела был прочно обеспечен.

Государю Императору он же, этот старый предатель, устроил западню и сделал невозможным проезд Государя в свою столицу, куда, почти наверное, успели бы собраться русские силы, остававшиеся верными (а в тот момент таковыми были еще почти все воинские части), и спасти положение.

Негодяй Главнокомандующий, оказавшись распорядителем Северного Фронта, в который включен был и Петроград, ловко и пронырливо подготовил обстановку к решительному моменту, когда понадобилось довершить затеянное дело: все пружины были пущены в ход.

Государь Император отлично понял положение. Одну за другой Он получал телеграммы главнокомандующих, всеподданнейше просивших Его, «ради блага России», отречься от Престола.

Государь еще только в пути и до Пскова не доехал, а вслед Ему Алексеевым уже шлется телеграмма за № 1865 о том, что необходимо назначение ответственного министерства с Родзянко во главе.

«Поступающие сведения, – телеграфирует он, – дают основание надеяться, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ним может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти левыми элементами».

В тот же день, по прибытии Государя в Псков, Рузский спрашивает Высочайшее разрешение на возвращение направленных на ст. Александровскую воинских частей обратно в Двинский район.

2-го марта, в 9 ч. утра, генерал Лукомский говорит генералу Данилову:

«Прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться». Еще через час, в тот же день, генерал Алексеев рассылает всем главнокомандующим следующую телеграмму:

«Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифест идти навстречу народному желанию, учредить ответственное министерство перед палатами и поручить Председателю Государственной Думы образовать кабинет. По сообщении этого решения Главкосевом (Главным командованием Северного Фронта. – И. Г. ) Председателю Государственной Думы последний в разговоре по аппарату в 3½ ч. 2 марта ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций, сдерживать народные страсти трудно – войска деморализованы. Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив меня. Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более болезненно совершится при решении сверху. 2 марта 1917 г. 10 ч. 15 м. № 401872».

Телеграмма Алексеева как будто звучит благонамеренно, патриотично и даже благородно: он как бы преклоняет голову старого и верного слуги пред неизбежностью. Но это только кажется, пока не вникнуть в характеристику Алексеева и не вспомнить, в какой среде он всю жизнь вращался и каких держался политических взглядов. И того мы не должны упускать из внимания, что он все время уже давно находился в постоянном общении с Родзянко, Рузским, Гучковым, французами, англичанами и другими заговорщиками, вместе подготовлявшими наш позор. Мы не можем забыть и тех больших возможностей, которыми располагал в Ставке Алексеев, чтобы изменить весь ход событий.

Когда взвесишь все эти соображения, то фарисейская телеграмма Алексеева предстанет в своем настоящем свете.

Ответы главнокомандующих были быстрые. В тот же день, в 14 ч. 20 м., Алексеев телеграфирует Государю следующие «верноподданнические просьбы»:

«Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому Престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет – отказаться от Престола в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет, необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного Наследника. Генерал-адъютант Брусилов».

В тот же самый день, в 14 ч. 50 м., Рузский получает такую телеграмму: «Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам от Председателя Государственной Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армия и фронты непоколебимо стали бы за своего Державного Вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешнего и если бы не были в руках же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, и непоколебимо верноподданный Его Величеству, рыдая, принужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний. Яссы, 2-го марта. № 13317. Генерал Сахаров».

3-го марта, за № 2370, Рузским была получена еще одна телеграмма. Она уже опоздала… Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский телеграфировал Рузскому:

«До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха».

Как живая струя чистого воздуха, сквозь смрад подлого предательства, прорываются и шельмуют измену замолчанные телеграммы Сахарова и Хана-Нахичеванского: вот где были честь, доблесть и верность, хотя у Сахарова и не было уже веры…

Но почему так запоздала телеграмма Хана-Нахичеванского? Почему там, где нельзя было усомниться в верности Престолу, ничего не знали? Хан-Нахичеванский, Келлер, Лечицкий – все они узнали о событиях лишь потом, когда все совершилось, а до этого до них доходили только смутные сведения и слухи… Ведь именно на них и на вверенные им части можно было опереться и смести с лица Русской Земли измену…

И от войск, и от верных военачальников заговорщики скрыли истину… (курсив мой. – И. Г. )

…Итак, заговор был налицо. Государь понял это еще в Пскове. После совершения акта отречения Его Величество сказал одному из своих приближенных, в объяснение всего происшедшего, что ему пришлось очутиться перед наличием военного заговора своих ближайших помощников, захвативших руководство событиями, благодаря Высочайше доверенных им высоких постов. Недолго пришлось предателям распоряжаться – только первые дни по совершении ими тягчайшего государственного преступления, пока революционный Петроград в их же собственной армии не низвел их на самое жалкое и унизительное положение. Да и с этим положением, за которое они, в большинстве, стали судорожно цепляться, им скоро, одному за другим, пришлось расстаться…»

Преданный Государю Винберг, раскрывая пагубные деяния изменников исторической России Алексеева и особенно Рузского, продолжает:

«Недаром наш дорогой Государь Николай Александрович, находясь в тяжелой неволе, соизволил как-то сказать о нем следующие памятные слова: «Бог не оставляет меня. Он дает Мне силы простить всех Моих врагов и мучителей; но Я не могу победить Себя еще в одном: генерал-адъютанта Рузского я простить не могу!»

Считаю нужным сказать еще несколько слов о Н. В. Рузском. Бесцветный и бездарный, как и Алексеев, он оказался послушным и преданным орудием в руках тех международных сил, которые тщательно готовили русскую катастрофу. Временное правительство не отблагодарило его высокими назначениями, как Алексеева: «Мавр сделал свое дело…». Летом 1917 года Рузский как частное лицо спокойно уехал в Пятигорск, а через год его настигла-таки Божья кара: он был схвачен чекистами среди других офицеров, вывезен ночью на Пятигорское кладбище и изрублен на куски шашками.

* * *

…Историки и современники свидетельствуют о страшных последствиях печально знаменитого приказа № 1, уничтожающего понятие армии как таковой. Утверждают, что автором этого преступно-разрушительного приказа был некто Наум Соколов, один из доверенных предательской масонской клики. Среди изменников Ф. Винберг выделяет также Брусилова, поведение которого «в те дни превзошло все меры человеческой низости. Брусилов, чтобы понравиться остервенелой шайке революционных солдат, встречавших визгом восторга его неслыханный поступок, чтобы подольститься к этому зверю, объявил им, что он, бывши всю жизнь революционером в душе, принужден был скрывать свои настоящие чувства «под игом проклятого старого режима» и что теперь он радостно приветствует революцию и «торжество восставшего народа».

Затем он сорвал с себя генерал-адъютантские аксельбанты и погоны с вензелями Государя, воскликнул, что переживает счастливейший день в своей жизни, когда может снять с себя эти «позорные царские цепи», и стал топтать ногами и погоны, и аксельбанты.

В 1915 году, когда он Государем Императором был пожалован в Генерал-Адъютанты, он так же говорил, что переживает счастливейший день в своей жизни, и, коленопреклоненный, «благоговейно» поцеловал руку Государя. Как говорят, Брусилов в настоящее время служит по найму у большевиков, чуть ли не опять в роли главнокомандующего, находится в отличных отношениях со своим господином сегодняшнего дня Троцким и получает громадное жалованье…»

Надо сказать, что тут Винберг допустил неточность. А. А. Брусилов действительно был Верховным главнокомандующим, но еще при Временном правительстве, а потом, как и многие масоны, служил верой и правдой большевикам, находясь для особо важных поручений при Реввоенсовете, который возглавлял Троцкий. Для меня было неожиданностью узнать, что жена Брусилова приходилась племянницей известной авантюристке и теософке Елене Блаватской, целью которой было «смести христианство с лица земли». Елена Ган, Блаватская по мужу, в свою очередь была двоюродной сестрой «злого гения России» С. В. Витте. Вот как все было переплетено в этом масонском клубке врагов исторической России! Есть над чем задуматься, дойдя до восторженного письма от мудрецов Шамбалы «великому брату – махатме Ленину», привезенного в красную Москву художником Н. К. Рерихом в 20-е годы. Поистине сатанинские действия и обман ядовитых «цветов Мории» розенкрейцеров!..

«Пред моей памятью проходит длинная вереница уже угасших образов стариков, русских Генералов старой Царской службы… Много между ними Генерал-Адъютантов; много не носивших вензелей… Но единая доблесть, единая верность, единая честность составляют общую характеристику всех этих стариков…

Если б им, при их жизни, рассказать, что возможна будет когда-либо на Руси та подлость, которая ко времени революции расцвела пышным, махровым цветом и запятнала чистый мундир Русского Солдата, они бы ни за что не поверили. Вечная и светлая память Вам, сильные, честные, чистые, верные!..

Можно ли удивляться разложению Русской армии, когда в ней появились такие Генерал-Адъютанты, как Алексеев, Рузский, Брусилов? Они, недостойные вожди, были главными виновниками. Рядовой офицер, почти весь избитый сначала в боях, а затем в революционных застенках, в массе оставался честным и верным, несмотря даже на то, что такие Генерал-Адъютанты им командовали…

Итак, дело эволюции сложного процесса переоценки всех нравственных ценностей завершилось: у Гучковых, Милюковых и прочих клевета и обман были еще тайным оружием; они пока щеголяли в тоге «гражданской добродетели». Керенские пошли дальше, но все же в настоящем свете показать себя стыдились: только они ту же тогу перекрасили в багровый цвет «революционной добродетели». В эпилоге пришел Ленин, который уже не лукавит: пред порабощенным народом и огорошенной Европой тоги больше нет никакой – во всей наготе, едва прикрытое красной мантией, предстало Мировое Зло…»

Осмысливая еще и еще раз трагедию отречения Государя Николая II, Винберг пишет о состоявшемся 2 марта 1917 года разговоре Рузского с председателем Думы Родзянко, «возомнившем себя народным вождем, на которого устремлены все взоры. В этом разговоре мы находим и данные, указывающие на необыкновенно подлое поведение Родзянко: это по его приказанию совершен вопиющий акт насилия – арест всех царских Министров; он противодействовал прибытию верных воинских частей в Петроград, во главе со стариком Ивановым; это он заверял, что «династический вопрос поставлен ребром и возврата нет…». Предатель Родзянко также избегал случая встретиться со взглядом Жертвы того заговора, в котором он принял такое видное участие. Вот почему он отказался ехать в Псков, и взамен его туда отправились Гучков и Шульгин…

Гучков и Шульгин умолчали о подлоге, ими совершенном в ту минуту, когда они дерзнули с Русским Царем говорить от имени России, в то время как говорили они от имени заговорщиков.

Они знали силу духа Царя и Его неустрашимость. Они знали, что угрозами и пытками добиться от Него отречения было невозможно. Поэтому, разыгрывая патетическую сцену патриотизма, они решили воздействовать на чувство Государя к Своей Родине и Своему народу, что им и удалось.

Грустным взглядом всмотревшись в них, Государь им задал жуткий вопрос: «Приведет ли Мое отречение к благу и счастью России?»

Те вздрогнули, но, овладев собой, имели наглость ответить: «Мы должны доложить Вашему Величеству об этом, как народные избранники…»

Лишь после этого состоялось отречение. Таким образом, выбив оружие из рук верных Присяге русских людей, заговорщики сделали их только пассивными зрителями развертывавшихся с быстротою молнии событий…»

* * *

Продолжу выписки из книги Ф. Винберга «Крестный путь». Вот обжигающий душу рассказ об аресте царской семьи. Так это было…

«Утро. Печальное, тревожное утро. Вместе с несколькими друзьями и приближенными фрейлинами Государыня сидит в Своем рабочем кабинете. Говорят об ожидаемом с минуты на минуту приезде Государя из Ставки… Передаются слухи и сведения, печальные, безотрадные, грозные… Хотя и мертвенно бледная, но Государыня наружно совершенно спокойна…

Ее Величеству докладывают о приезде генерала Корнилова.

Корнилов отчеканил: «По приказанию Временного Правительства, вследствие постановления Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и Государственной Думы, объявляю Вам, что Вы и Ваша семья считаетесь арестованными, лишены свободы передвижения и не имеете права покидать части дворца, в которой имеете проживание. Дальнейшие распоряжения будут Вам сообщены дополнительно».

Как мраморное изваяние, выслушала Государыня это известие, бывшее одним из первых предтеч грядущих мук. Ни один мускул на лице Ее Величества не дрогнул.

Обратясь к Корнилову, Ее Величество сказала:

«Я рада, генерал, что именно вам выпало судьбой быть вестником нашего ареста. Вы сами были лишены свободы, перенесли муки заточения и знаете, что это значит…»

Как мне рассказывали лица, хорошо знавшие генерала Корнилова, он никогда не мог простить себе своего постыдного поведения при аресте Царской Семьи. Он ждал себе возмездия за это и говорил близким людям, что рад будет искупить свою невольную вину смертью.

Быть может, в последнюю минуту, когда рвалась граната, его убившая, свою прощальную мысль, свой последний привет он посылал Тем, пред Которыми был безмерно виноват…»

Советская историография и пропаганда многие годы внушали нам видеть в белогвардейцах борцов за спасение русской монархии, сторонников монархии, что, к сожалению, не соответствовало действительности. Раскаяние Корнилова – и не только его! – было запоздалым… В Манифесте отречения от престола 2 марта 1917 года Государь Николай II писал: «Почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение…». Как мы знаем, отречение помазанника Божия не принесло России ожидаемого единения народа, а, наоборот, ввергло его в кровавую пучину бедствий гражданской войны и последующих за ней событий…

Сашка Керенский: «Свобода, равенство, братство»

И снова – Ф. Винберг:

«Май 1918 года. Частная петербургская квартира, разгромленная красноармейцами. В комнате собралось несколько близких между собою людей: близких по пережитым испытаниям, близких по переживаемым чувствам, близких по надеждам, упованиям и чаяниям.

По рукам ходит какая-то открытка, на которой написано несколько строк… Эти дорогие строки читаются с благоговением, ибо написаны они Государыней Императрицей Александрой Федоровной и, через верную «оказию», только что пересланы из Тобольска. На открытке – фотография с домом, который отмечен крестиком. Содержание этой записки очень кратко:

«Думаем о вас всех и о страданиях, которые вы претерпеваете. Недавно мой сын был очень болен: теперь, слава Богу, поправляется. Среди испытаний стараемся сохранить силы духа. Молитва нас много подкрепляет и поддерживает… Молю Господа Бога, да спасет Он Россию и наш несчастный, обманутый народ. Молитесь и вы, молитесь за народ наш и не злобствуйте на него: он не так виноват, как вам кажется, его самого обманули, и он тоже много страдает. Христос с Вами. А.».

В. М. Руднев, член чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной Временным Правительством для обследования жизни и политики Российского Императора, доложил главе нового правительства А. Ф. Керенскому:

«Я просмотрел все Архивы Дворцов, Личную переписку Государя и могу сказать: Император чист, как кристалл (курсив мой. – И. Г. )».

Очень скоро после такого доклада В. М. Руднев вынужден был выйти из состава комиссии, так как Керенский ему препятствовал объективно относиться к данным произведенного им расследования.

Сведения о впечатлении, вынесенном Керенским от первой же встречи с Государем Императором, нам дают записки госпожи Добровольской, вдовы последнего Царского Министра Юстиции…

В то время, как ее муж был водворен в одну из камер Петропавловской Крепости, революционный министр Керенский въехал в дом Министра Юстиции, где застал еще госпожу Добровольскую, не успевшую выехать, да и не имевшую возможности в те смутные дни найти себе где-либо пристанище.

Встревоженная этим экстренным вызовом, она наскоро оделась и поспешила к «министру», которого застала в очень возбужденном состоянии, нервно бегающим взад и вперед по кабинету…

«Простите, что вас обеспокоил, – обратился Керенский к ней, как только она вошла, – но мне необходимо было поделиться с вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал?.. Из Царского Села, где я только что видел Государя Императора и разговаривал с Ним…

Какое несчастье случилось! Что мы наделали… Как могли мы, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел… Я уже давно приготовился к тому, как я начну мой разговор с Царем: я собирался, прежде всего, назвать Его «Николай Романов»… Но я увидел Его, Он на меня посмотрел Своими чудными глазами, и… я вытянулся и сказал – «Ваше Императорское Величество»… Потом Он долго и много говорил со мной… Что это за разговор был! Какие у Него одновременно и царственная простота, и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его-то мы свергли, Его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками…»

Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние.

Дня через три Керенский опять пришел к госпоже Добровольской, расстроенный и тревожный, и очень просил ее забыть их ночной разговор и никому о нем не рассказывать: иначе, как объяснил Керенский, ему от его единомышленников грозили большие неприятности.

Госпожа Добровольская отказалась дать обет молчания по поводу этого разговора: напротив того, честно предупредила Керенского, что при первой возможности она напечатает воспоминания об этой памятной ночи. Так она и сделала».

* * *

Читатель, наверное, помнит, как уже в «Прологе» я рассказывал о своих встречах со старым писателем и юристом С. К. Вржосеком и его убийственных оценках молодого адвокатишки Сашки Керенского, который проходил у него юридическую практику. Читая мемуары бывшего «главковерха», написанные в Америке, – конечно же, далекие от правды, листая журналы тех лет, я все больше и яростнее ненавидел «бонапарта русской революции», сделавшего все, чтобы к власти пришли большевики. Лицемерный и лживый, истеричный и безжалостный, он как нельзя более подходил для роли «сокрушителя Престола и диктатора демократии».

Это он лично выполнял всю грязную работу по унижению и попранию человеческого достоинства Императора Всероссийского и его августейшей семьи. Это он сделал их узниками сначала Царского Села, а потом Тобольска. Это он, вселившийся в царский Зимний дворец, садистски вникал даже в семейное меню своих жертв, «демократизируя» его чуть ли не до уровня тюремного пайка с пустыми щами и кашами. Это по его распоряжению царственных узников заставляли, под улюлюканье и непристойные шутки конвоя и зевак, колоть лед с тротуаров у Екатерининского дворца. Это Керенский, фарисейски улыбаясь, махал рукой, зная, что провожает их в последний, смертельный путь на Урал. Да, знал: именно поэтому на вопрос, что же будет дальше с царской семьей, отвечал красноречивым жестом – поперек горла и кверху. Было ясно: петля…

Не перечесть всех его «заслуг» в деле создания революционно-демократического хаоса, подготовляющего большевистский переворот и братоубийственную гражданскую войну. Я отказываюсь понять, почему русское общество тех лет, особенно интеллигенция, ненавидя самодержавие и нацепив красные банты на грудь, восторженно аплодировали ничтожеству в зеленом френче и галифе.

Известная поэтесса Серебряного века Зинаида Гиппиус писала, в своих петербургских дневниках, что она часто в тревоге звонила Александру Федоровичу, спрашивая его – что же будет дальше? Она же рассказала, как однажды поздно вечером к ней забрел Керенский. Она сразу поняла, что слухи о том, будто он взбадривает себя кокаином, оказались жуткой правдой.

Ф. Винберг, по этическим соображениям не раскрывая имени доктора-психиатра, прямо говорит:

«…Керенский, бывший мимолетным, но все же очень популярным «героем» для кликушествовавших россиян, является не только «неуравновешенным», как принято деликатно выражаться, но прямо-таки психически больным человеком в полном смысле этого слова. Поэтому от него всегда можно ожидать непоследовательных и несообразных поступков.

…Мы имеем определенное мнение врача-психиатра Р., пользующегося большой известностью в Финляндии; он вполне уверенно признает Керенского душевно больным, подлежащим контролю и наблюдению врача.

Этот доктор Р., сын популярнейшего в Финляндии поэта-патриота, рассказывал, что в начале девятисотых годов к нему в клинику, в состоянии полного безумия, привезли молодого Керенского, бывшего тогда, как и позже, до самой революции, мелким адвокатом. При освидетельствовании оказалось, что болезнь происходит от каких-то наростов в мозгу. Была сделана операция (трепанация черепа), после которой больной стал медленно поправляться. Он прожил у Р. больше шести месяцев, пока не было признано возможным его выпустить.

Р., однако, считает мозговую болезнь Керенского неизлечимой и признает, что в полном объеме своими умственными способностями он пользоваться никогда не будет.

С тех пор Р. пришлось еще раз встретиться с Керенским, уже жившим в Зимнем Дворце и управлявшим Россией. Р. понадобилось просить помощи у Керенского для спасения близкого ему человека, старика И. Л. Горемыкина, который одновременно с другими Царскими Министрами был заключен в Петропавловскую Крепость.

Встреченный очень радушно своим бывшим пациентом, вспомнившим с благодарностью о своем исцелении, Р. получил полное удовлетворение по своей просьбе. Видимо, рисуясь и в жестах, и в разговоре, Керенский выдал подписанное им приказание об освобождении Ивана Логиновича, прибавив, что нет такой просьбы, которую он не исполнил бы для своего спасителя.

«Кстати, – спросил он, – где вы остановились? Я очень хотел бы, чтобы вы пользовались моим гостеприимством, в память того, как я когда-то пользовался вашим. Переезжайте ко мне во дворец. Хотя ко мне уже много понаехало гостей и постояльцев, но места всем хватит. Как раз у меня еще свободна кровать Николая. Не хотите ли воспользоваться?»

Р. поспешил отказаться от приглашения. Сделав доброе дело, он немедленно уехал обратно в Финляндию.

Р. еще рассказывал, что за время лечения Керенского он, по конструкции черепа и некоторым другим признакам, вполне точно констатировал семитическое происхождение своего пациента. Добавлю к сему, что Керенский, как и многие другие лидеры «освободительного движения», смогли преспокойно уехать за границу, где многие безбедно жили, выполнив свою работу разрушителей России».

* * *

Действительно, Керенский прожил безбедную и долгую жизнь; он умер в столь любимом им Нью-Йорке в возрасте 89 лет. Помню, один из художников-карикатуристов Кукрыниксов рассказывал, что встретившийся с ним уже после Второй мировой войны Александр Федорович негодовал, что советские художники изображали его не раз переодетым в платье медсестры и жгущего бумаги в камине Зимнего дворца. На самом же деле он спокойно выехал из революционного Петрограда в машине под американским флагом. Многие исследователи доказывают, что он родился в тюрьме, будучи сыном цареубийцы Геси Гельфман – подельницы осужденного пожизненно Николая Морозова, который в тюрьме стал «историком», и казненного народовольца Александра Ульянова.

И этого заурядного адвоката Февраль впоследствии сделал исторической фигурой в погроме России…

Мальчик Саша был усыновлен купцом Керенским – земляком семьи Ульяновых из приволжского города Симбирска.

Будущий главный персонаж февральской «демократической» революции, Саша Керенский учился в одной гимназии с Володей Ульяновым, назвавшимся впоследствии «вождем мирового пролетариата». А. Керенский умело расчищал дорогу В. Ульянову с его беспримерным в мировой истории правом на террор и беззаконие.

Дожив до глубокой старости, Керенский оставил после себя немало печатных трудов, статей, интервью, где запечатлел свое юркопомпезное умение наводить «историческую» тень на «плетень» своих злодеяний. Он, как и Ульянов (Ленин), умел заметать следы личных преступлений в деле разгрома великой Российской Империи. Однако нет-нет да и он, в силу своего фанфаронства и честолюбия, проговаривался – и потому его свидетельства очень важны для понимания русской трагедии 1917 года. И заставляет задуматься тот факт, что Сталин, чьи секретные службы действовали бесцеремонно и кроваво во всем мире, не тронул «заклятого врага большевиков», которых Керенский называл германскими шпионами.

В 1937 году опальный «Бонапарт российской демократии» разглагольствовал, что был якобы готов «мирно, в порядке демократической процедуры», передать власть большевикам. Более того – он собирался провести в жизнь все те мероприятия, которые пропагандировались большевиками. Вот слова самого Керенского: «В России глубочайший социальный переворот – раз и навсегда – случился не 25 октября, а 27 февраля. Тогда вместе с гибелью монархии исчезли и владеющие классы как социально-решающая сила в государстве». Какое убийственное саморазоблачение!

И становится многое понятно, почему Керенский был назначен тайными силами Председателем объединенных лож Большого Востока народов России. Общеизвестно, что Большой Восток Франции подготовил и осуществил Французскую революцию. Компетентные историки подтверждают, что многие большевики также входили в эту ложу: Ленин, Луначарский, Горький, Бухарин и другие.

Отрицая большевизм только «из-за его несвободы», бездарный главковерх открывает тайну, породившую лозунги Февраля и Октября: «Все свободолюбие Ленина было злостным обманом, продуманным и последовательным. Даже Советы, в его внутренней, так сказать, программе действий, играли роль только демагогической приманки: хорошее средство для захвата власти, никуда не годное средство для управления. Две правды – одна для себя, для посвященных (курсив мой. – И. Г. ), настоящая; другая для соблазна малых сих, правда-ложь». Не случайно по сути своей то же самое сказал Ленин в 1921 году на конгрессе основанного им коммунистического интернационала: «Надо знать, какими методами привлекать на свою сторону массы». С тех пор прошли десятилетия , но и по сей день мы ощущаем разрушительное действие «двойной правды» политических лозунгов и реальной действительности. Этот двуликий Янус «правды-лжи» и «лжи-правды» окончательно восторжествовал в нашей поруганной и обесчещенной стране на рубеже XX и XXI веков…

Ряженые

Помню, как на 2-м курсе нам задали очередную, обязательную для всех будущих живописцев тему: «Возвращение Ленина в Петроград». В советском искусстве образ пролетарского вождя был неотрывно связан с его выступлением на броневике у Финляндского вокзала и до последних дней его жизни – неотделим от пролетарской кепки. В поисках материала для заданной нам композиции мы наткнулись в одной из книг на любопытную фотографию, где была запечатлена (как мне помнится, на одной из улиц Стокгольма) группа идущих бодрым шагом хорошо одетых людей. Вполне респектабельные буржуа, все в котелках – в том числе и главарь группы Ульянов.

«Ничего себе! – воскликнул кто-то. – Что за метаморфоза? – и хихикнул. – Он, наверное, в вагоне успел переодеться. Ведь всего через несколько часов он выступал с броневика уже с кепкой в руке, как простой рабочий». «Да, – изумленно подытожил другой, – сел в вагон в котелке, а вышел в кепке».

Прошло много-много лет, прежде чем в свободной демократической прессе был не раз опубликован список джентльменов, изображенных на том памятном фото, приехавших в пломбированном вагоне в Петроград вместе с Лениным делать русскую революцию. Некоторые имена из этого списка по сей день на слуху: в Москве до сих пор есть улица Усиевича, станция метро «Войковская». Известно, что Г. Сафаров, друг Я. Свердлова, принимал участие в убийстве царской семьи. А другие? Куда они делись, эти ряженые, после того как сняли котелки, что натворили в завоеванной ими России? Историкам еще предстоит выяснить их судьбы и политические деяния поименно и в полном историческом объеме.

В связи с этим, чтобы не быть голословным, приведу, очевидно, еще не полный, список революционеров-ленинцев, о которых молчат наши въедливые историки, писатели и журналисты. Многие имена почему-то были обойдены и в некогда знаменитом советском книжном сериале «Пламенные революционеры». Кто же раздувал пламя мировой революции? Разве не они, приехавшие с Ильичом, были самыми верными ленинцами? Столь же верными ленинцами были и те, кто приехал в Россию из Америки с Леоном Бронштейном (Троцким). Словом, отовсюду и на всех видах транспорта спешили все те, кто мечтал «осчастливить» народы бывшей Российской Империи построением нового общества взамен царской «тюрьмы народов».

Как ни мал вирус, он может быть смертельно опасным даже для могучего государственного организма, иммунная система которого была повреждена «генеральной репетицией» 1905 года. Итак, вот список людей-«вирусов» из «колбы» пломбированного немецкого вагона: М. 3. Абрамович, М. К. Айзенбунд, И. Ф. Арманд, Г. Я. Бриллиант, М. В. Гоберман, Ф. Гребельская, А. Е. Константинович, Е. Ф. Кон, И. А. Линде, И. Д. Мирингоф, М. Е. Мирингоф, В. С. Морточкина, Б. X. Погосская, С. Н. Раввич, Г. А. Радомысльский, 3. Э. Радомысльская, 3. Б. Ривкин, Д. М. Розенблюм, Е. И. Сафаров, А. А. Сковно, Н. М. Слюсарева, Д. С. Сулишвили, Н. К. Ульянова, Г. А. Усиевич, М. М. Харитонов, М. F. Цхакая.

Известен список и других «творцов революции», приехавших вслед за Ильичом: III. И. Авербух, Т. Л. Аксельрод, И. Аптекман, Э. И. Альтер, С. Бронштейн, Р. А. Бронштейн, Л. X. Болтин, М. О. Брагинский, М. А. Вейнберг, И. А. Веснштейн, Еальперин, Д. О. Гавронский, А. М. Еитерман, А. Б. Гольштейн, И. А. Гонионский, П. И. Гишвалинер, М. И. Гохблит, Гудович, Р. М. Гольдблюм, Герштейн, 3. Л. Добровицкий, В. М. Дранкин, Л. Н. Димент, А. М. Дрейзеншток, Динес, Д. Дахлин, С. Я. Доидзе, С. М. Жвиф, М. М. Занин, Д. Н. Иоффе, П. И. Иоффе, М. Л. Идельсон, Л. С. Клавир, С. Д. Конторский, Б. И. Клюшин, И. И. Коган, Копельман, Л. Б. Левитман, Э. М. Левит, И. Д. Левин, Д. Лернер, М. С. Люксембург, И. Л. Липнин, М. А. Левинзон, А. В. Луначарский, А. И. Маневич, М. С. Мовшевич, М. Меерович, А. Л. Миллер, Э. Э. Марарам, И. Мейснер, Т. 3. Махлин, М. И. Нахимсон, М. Натансон, В. Окуджава, Р. А. Осташинская, М. Оржеровский, С. Ю. Пикер, С. Г. Пейненсон, И. С. Повес, Р. Перель, М. Б. Пинлис, Р. А. Раин (Абрамович), X. И. Розен, Л. И. Розенберг, Э. А. Рубинчик, А. Я. Ривкин, X. П. Рашковский, М. В. Рохлим, Райтман, Рабинович, Л. И. Раков, Д. Б. Рязанов, Г. X. Розенблюм, Я. Л. Скептор, А. В. Сегалов, И. И. Скутельский, С. М. Слободский, Г. Л. Соколинская, И. М. Тусенев, Л. А. Тенделевич, Б. И. Тойбисман, Л. В. Фрейфельд, М. Финкель, А. Хефель, Ю. О. Цедербаум, С. С. Цукерштейн, А. Л. Шейкман, Н. К. Шифрин, И. X. Шейнис, Шейнберг, Э. И. Шмулевич, М. Шапиро, И. Оренбург.

А что же россияне? Боже, сколько раз приходилось мне читать, слышать и спорить, особенно с иностранцами, о якобы «рабской натуре» русского народа, готового безропотно подчиниться «железной палке» чужой власти. Утверждающие это всегда становятся в тупик от лобового вопроса: а кто же тогда построил великую Российскую державу, в шесть раз превышающую по своему земному размаху знаменитую Римскую империю? Неужели рабы? Кстати, если в Риме были рабы, то вековечная Россия никогда не знала рабства. Могут возразить: а крепостное право? Я не буду сейчас касаться этой темы, скажу лишь, что оно, это право, расцвело после реформ Петра I стараниями Бирона и прочих пришельцев, а также и своих землевладельцев-масонов. Как тут не вспомнить, что Александр II был убит именно за свою великую реформу 1861 года, освободившую русское крестьянство от крепостной зависимости.

Но вернемся к «вирусам», отравлявшим наше общество ядом либерализма, пропагандой ненависти к Самодержавию и Православию. К моменту задуманных революций в России было уже подготовлено немало «сознательно-одураченных» рабочих; дворян и интеллигентов, одурманенных масонской химерой «свободы»; купцов, щедро жертвовавших на русскую революцию, а также крестьян, одетых в солдатские шинели и матросские бушлаты.

В развязанной всемирными тайными силами мировой бойне 1914 года погибли миллионы русских. И можно лишь восторженно удивляться могучей воле к сопротивлению, проявленной народами нашей страны, и прежде всего русским, в их борьбе и с германскими, и с коминтерновскими завоевателями.

Красный террор: начало

Я заканчиваю выписки из книги русского монархиста, написанной под присягой совести и любви к России человеком, для которого неразделимы понятия царя, веры и отечества. Кровью сердца пропитаны эти строки о начале небывалого в истории «красного террора».

Придя к власти, большевики сразу же объявили смертельную войну православной церкви, ненавистной им идее «боженьки», как выражался Ленин. Мы знаем сегодня, как беспощадно велась коминтерновская борьба с Православием. Вот как об этом свидетельствует Ф. Винберг:

«Число мучеников определить мало-мальски точно нельзя, ибо для нас, за границей, прерваны возможности следить и наблюдать за горестной жизнью нашей Родины. Только частично и прерывчато доходят до нас кое-какие сведения. Я знаю только незначительную часть имен умученных в России Божиих служителей. И все же, когда я приведу эти известные мне, ограниченные, неполные сведения – читателю легче будет судить и поразмыслить о том, до каких высот Божьей Благодати поднял Русскую Православную Церковь Ее горний полет.

Киевский Митрополит Владимир из своих покоев в Киево-Печерской Лавре был выведен на крепостные валы и там расстрелян. Архиепископ Пермский Андроник погребен заживо; перед смертью ему выкололи глаза, вырезали щеки и, окровавленного, водили напоказ по улицам. Епископ Тобольский Гермоген, после двух месяцев окопных работ, был утоплен в реке. Архиепископ Черниговский Василий зарублен саблями. Зверски замучены и убиты: Архиепископ Екатеринбургский Григорий, Вятский Епископ Амвросий, Новгородский – Григорий, Новгородские Викарии Исидор и Варсонофий, Владивостокский Епископ Ефрем, Полоцкий – Пантелеймон, Нижегородский – Лаврентий, Туркестанский – Пимен, Архангельский – Леонтий, той же епархии – Митрофан, Орловской – Макарий. В Юрьеве большевики ворвались в покои Рижского Епископа Платона, стащили босого и раздетого с постели и бросили в подвал вместе с 17-ю другими лицами; там ему отрезали нос, уши, кололи штыками и, наконец, зарубили. Епископ Белгородский Никодим, после страшных издевательств, был заживо засыпан негашеной известью. В декабре 1919 года, после вторичного занятия Воронежа, большевики схватили Архиепископа Тихона и, после долгих издевательств, повесили его на Царских вратах церкви монастыря Св. Митрофания. Этот воистину святой мученик и подвижник, несмотря на все просьбы и уговоры, не захотел выехать из своего города, когда Добровольческая армия покинула Воронеж; он не пожелал покинуть свою паству и сознательно пошел на мученическую смерть. Все священники города, воодушевленные примером своего Архиепископа, так же остались при своих церквах: по прибытии большевиков почти все они были убиты; в Епархии Воронежской было тогда расстреляно 160 священников. Очень много священников было убито на Дону. В Херсонской Губернии три священника были распяты на крестах. В Кубанской Области было убито 43 священника монастыря Марии Магдалины. Никольского, 60 лет, вывели после большой литургии из храма, заставили раскрыть рот и со словами «мы тебя причастим» – выстрелили из револьвера. Священнику Дмитревскому, которого предварительно поставили на колени, отрубили сначала нос, потом уши и наконец – голову. Заштатного священника Золотовского, 80 лет, имевшего внуков-офицеров, нарядили в женское платье, вывели на площадь и приказали ему плясать. Когда он отказался – его убили. Священника Калиновского запороли. В небольшой Ставропольской Епархии убито и замучено 52 священника.

Известного своей просветительной деятельностью в Петрограде Протоиерея Казанского Собора о. Орнатского расстреливали вместе с его двумя сыновьями. Его спросили: «Кого сначала убить – Вас или сыновей?» Батюшка отвечал: «Сыновей». Пока расстреливали юношей, отец Орнатский, став на колени, читал «отходную». Для расстрела отца Орнатского построили взвод красноармейцев. Тс отказались стрелять. Позвали китайцев. Идолопоклонники, устрашенные чудесною силой и видом молящегося, коленопреклоненного старца-иерея, тоже отказались. Тогда к Батюшке подошел вплотную молодой комиссар и выстрелил в него из револьвера в упор…

В Москве известный Протоиерей Клоповский, настоятель Храма Христа Спасителя, смело обличавший в своих проповедях большевистские злодеяния, схвачен в Храме, во время богослужения, подвергнут зверским истязаниям и затем расстрелян.

Громадное большинство этих доблестных представителей Православного духовенства приняло свою мученическую кончину с изумительной доблестью. Так, например, когда большевики вели на смерть настоятеля Островского Собора Псковской Епархии Ладинского, он пел дорогою псалмы и пред кончиной проклял большевизм. При эвакуации Чердыни мучители схватили священника Котурова, сорвали с него одежды и до тех пор поливали его на морозе водой, пока он не превратился в ледяную статую. И страстотерпец не проронил ни одного жалобного слова, ни одного стона…»

Заканчивая свою книгу, Ф. Винберг молитвенно склоняет голову перед памятью Новомучеников, Угодников и Подвижников Божиих. Будучи в изгнании, столь много увидев и пережив, он верил, что только Русская Православная Церковь, наши пастыри духовные сумеют объединить весь русский народ, безмерно несчастный и обездоленный, в могучее религиозное движение, которому суждено будет рассеять по ветру сатанинскую власть. Труден, мучителен и долог этот крестный путь России. И неслучайно Ф. Винберг именно так назвал свою книгу.

Сегодня, в наше демократическое время, мы знаем о зверствах чекистов и «воинствующих безбожников», о начале страшных лет геноцида гораздо больше, чем было известно первым нашим скорбным беженцам.

Многие свидетельства рассеянных по всему миру русских – от Франции до Парагвая, от Японии до Аргентины, от Англии до Африки – содержат страшную правду «окаянных дней» революционного хаоса, в жестокую реальность которого с трудом поверят наши потомки. Как говорят на Руси, нет худа без добра: в суматохе и неразберихе первых лет «демократии» под лозунгами гласности открылись тайные спецхраны и архивы, появилась масса ранее запрещенной, «расстрельной» литературы. Поток изданий и переизданий, хлынувший, словно из ящика Пандоры, многим открыл глаза и заставил по-новому осмыслить все, что произошло с Россией, что привело ее на край пропасти. Кто, сегодня не осмысляет исторический путь России и причины последствий катастрофы 1917 года, не знаком с такими книгами-документами, как «Воспоминания» товарища обер-прокурора Святейшего синода князя Н. Жевахова, «Красный террор» С. Мелыунова, философско-публицистические труды И. Ильина – всех не перечислить, но обязательно надо читать, тогда каждому станет еще более очевидной незыблемая истина всемирной истории: она была, есть и будет историей борьбы рас и религий, а не борьбы классов, как нам внушали десятилетиями в советское время.

* * *

Именно тема извечной борьбы Добра и Зла, Христа и Антихриста мучила меня с юношеских лет. Еще студентом мне довелось несколько раз проплыть по Волге, ютясь на корме и в трюмах. Мимо медленно проплывали Углич, Тутаев, Ярославль, Кинешма… Запомнились разрушенные церкви и оскверненные монастыри по крутым и низким берегам матушки-Волги. В Плесе я прожил два месяца и понял, что именно здесь Исаак Ильич Левитан мог задумать «Над вечным покоем» – одну из своих гениальных картин.

Навсегда врезались в мое сознание рассказы волжских старожилов о том, как в первые годы революции врывались в православные храмы приезжие комиссары в кожаных куртках, их подручные крушили алтари, прикладами разбивали иконы, «реквизировали» церковные ценности, а сопротивляющихся священников и мирян ставили к стенке… С утра и до ночи я писал этюды, делал зарисовки с закрытых, превращенных в колхозные склады или мастерские МТС когда-то дивных в своей красе многолюдных церквей и соборов. Окна многих из них были заколочены, словно досками, древними иконами, а на крышах, пробившись сквозь проржавевшие скелеты куполов, трепетали под суровыми волжскими ветрами сиротливо жалостные березки, над которыми в сумерках кружили черные стаи воронья…

Тогда-то, в начале 50-х, когда я поступил в институт им. Репина, родился у меня замысел многофигурной картины, где сталкиваются две непримиримые стихии. Коминтерновцы после Октября разъезжали по России, творя беззаконие красного террора, глумясь над верой наших отцов.

«Разгром Храма в Пасхальную ночь» – так назвал я свою картину, которую смог написать только через долгие годы, в канун XXI века, поскольку у меня не было мастерской, необходимой для полотна такого (8 м × 4 м) размера. Десятилетиями вынашивал я в своей душе страшный образ народной трагедии. В праздничную ночь, когда православные всех сословий, собравшиеся в гулко-высоком храме, расписанном в XVII веке, славят чудо Воскресения Христа Спасителя, в просветленно-ликующую народную толпу врывается интернациональная банда. Обдумывая будущую композицию, я мучительно искал ритмы групп и фигур. Колорит картины должен был звучать как пасхальная литургия под сводами храма и одновременно – как панихида по будущим убиенным и мученикам. Перебирая этюды, сделанные на Волге, в Сибири, под Новгородом и Ярославлем, вглядываясь в самых разных людей сегодня, листая дореволюционные журналы, вспоминая образы довоенного детства и семейные фотоальбомы, я ощущал, как «сквозь магический кристалл» все явственнее проступают лица-образы разных сословий, которые в едином порыве славят Воскресение Христово. Как сложно было найти цветовое решение противостояния пасхальных пурпурно-красных облачений священников – и кроваво-красных знамен ворвавшихся коминтерновцев…

В центре композиции – исполненный ненависти комиссар в кожанке со стальным беспощадным взглядом, устремленным на скорбную голову распятого Сына Божия, чье скульптурное изображение кажется живым в колышущемся пламени свечей. Я стремился передать в лицах народных напряжение роковой минуты, ужас, негодование и готовность к сопротивлению, которыми охвачены верующие в храме. Это было в разгар гражданской войны в России…

* * *

Большинство известных нам теперь воспоминаний противников большевизма о революции написаны в эмиграции. Они многое видели и пережили, но далеко не все знали – да и не могли знать тогда – о поистине сатанинском механизме реализации давно задуманного и проверенного на опыте Английской и Французской революций плана уничтожения великой России. Только в наши дни стали доступны документы, да и то, как предполагают историки, далеко не все, которые проливают беспощадный свет на подлинную историю мира и России в XX веке.

В гражданскую войну граждане многонациональной России убивали друг друга. Большевики опирались на хорошо оплачиваемые ими отряды иноземных наемных «революционеров». Выходец из Польши Феликс Эдмундович Дзержинский организовал ЧК. На одном из древних языков это означает бойню для скота, чем объясняют, в частности, название американского города Чикаго, славящегося некогда своими скотобойнями. Большевики, естественно, объясняли, что ЧК – это «Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией». На самом деле это было орудие борьбы с народом – путем невиданного террора, ведущего к геноциду многомиллионной и многонациональной великой России.

В фондах крупнейших библиотек нашей страны сохранились номера «Еженедельника Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией», журнала «Красный Террор» и газеты «Красный меч».

Вот, например, текст правительственного постановления, опубликованного в 1-м номере «Еженедельника ВЧК»:

«Мы железной метлой выметем всю нечисть из Советской России, – заявлял в журнале «Красный Террор» известный своей беспощадностью палач нашего народа чекист Лацис (Судрабс). Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он (обвиняемый. – И. Г. ) против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какое у него происхождение, какое образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного Террора».

Что же все это, как не геноцид?! Комментарии к смыслу и сути красного террора, как их определил Лацис, по-моему, излишни…

Приведу еще две цитаты – из чекистской газеты «Красный меч».

«Наша мораль – новая, наша гуманность – абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено…». И еще: «Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому царству Труда, Свободы и Правды». Как в «Бесах» у Достоевского: если Бога нет – то все дозволено…

Известно, что верный сталинец В. М. Скрябин (Молотов) принимал в годы Второй Мировой войны активное участие в восстановлении Русской Православной Церкви. Излишне напоминать, что Сталин и его политбюро в страхе перед Гитлером уповали на родовую память русского народа о своих великих предках, а также на патриотическую и нравственную силу яростно гонимой до войны Русской Православной Церкви. Но вот выдержка из письма Ленина в феврале 1922 года тому же Молотову по поводу декрета об изъятии церковных ценностей – со строгим предупреждением: «…Ни в коем случае копий не снимать… делать свои заметки на самом документе».

«…Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно не мыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс (курсив мой. – И. Г. ), который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне…» (Значит, голод был организован?! – И. Г. ).

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что, если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, долго народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью… Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать…

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Теперь это циничное, изуверское письмо широко известно, его подлинность никто не пытается подвергать сомнению. Изуверская демагогия ленинского письма – «поможем голодающим Поволжья!» – заключалась еще в том, что всего лишь 6 % насильственно изъятых у церкви средств было истрачено на закупку зерна для погибающих от голода людей. Остальное пошло на импорт, удовлетворяющий насущные потребности большевистского государства и нужд коминтерна. Все было сделано, как и предписывал Ленин, ученик Маркса: «Самым энергичным образом и в самый кратчайший срок», то есть быстро, беспощадно и без разбора. Главное ограбить, да еще и поселить страх в души верующих и всего народа бывшей России на долгие десятилетия…

* * *

Я уже говорил, что сатанинский механизм террора был тщательно отработан на опыте Английской и особенно Французской революций. И в самом деле: возникшая словно «вдруг» ЧК, в отличие от всех других звеньев и рычагов большевистского госаппарата, столь же «вдруг» немедленно проявила свою организованность, слаженность и безжалостную четкость. Проходит совсем короткое время, а ЧК уже охватывает своими смертоносными щупальцами всю необъятную территорию России, становится настоящим «государством в государстве» – для уничтожения Российского государства и его народа. Огромная армия служащих-палачей; военные отряды, стрелковые дивизии, части «особого назначения»; концлагеря; разветвленная сеть доносчиков – все это удалось организовать большевикам, повторяю, буквально в считаные месяцы. Так с первых шагов большевистские завоеватели закладывали фундамент будущего, ныне всемирно известного ГУЛАГа.

В кровавой «методологии» красного террора сосредоточено все самое коварное и жестокое из многовековой практики революционного геноцида христианских народов: массовые расстрелы без суда и следствия, ночные обыски (чаще всего с целью ограбления, запугивания или ареста жертв), культивирование массового доносительства и т. д. и т. п.

Большевики впервые в XX веке восстановили страшный древний азиатский обычай мести политическим противникам брать и расстреливать неповинных заложников. Этот обычай стал сегодня неотъемлемой частью международного терроризма. Еще страшнее, что заложниками ЧК сплошь и рядом становились старики, женщины и дети. Вот один только пример – из множества подобных. Приказом оперативного штаба тамбовской ЧК 1 сентября 1920 года предписывалось: «Провести к семьям восставших беспощадный красный террор… арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество» (цит. по: Мельгунов С. П. Красный террор в России. М., 1990).

А сколько было уничтожено заложников в первые месяцы чекисткого террора в разных городах и селах необъятной России! А приказ Я. Свердлова об уничтожении донского казачества! Большевики буквально реками проливали безвинную кровь. В ответ на убийство в сентябре 1919 года левыми эсерами нескольких видных руководителей Московского горкома РКП (б) Феликс Дзержинский отдал приказ расстреливать по спискам кадет, жандармов, князей, графов, – вообще «представителей старого режима», находящихся в тюрьмах и лагерях. На смерть были обречены тысячи и тысячи людей… А в память убитого секретаря Московского горкома русская святыня – Сергиев Посад – был кощунственно переименован в город Загорск, а в монастыре Троице-Сергиевой Лавры долгое время была колония для малолетних преступников. Через год институт заложников был введен уже официально.

Придя к власти, большевики начали с демагогического провозглашения отмены смертной казни, но через 2 месяца снова ввели ее. Да еще как! Казнь не по суду, не после установления вины, а на месте, немедленно, без суда и разбирательства, по усмотрению карателей. Волею ленинской власти в России был создан целый слой «революционных» убийц, вооруженных «правом» расстреливать кого попало, когда и где угодно. «Все дозволено…». Такого еще никогда не было в истории человечества.

И вот еще пример, глубоко показательный, раскрывающий подлинную суть воцарившейся в стране «диктатуры пролетариата». В марте 1919 года в Астрахани состоялся десятитысячный митинг рабочих-забастовщиков, выступивших в защиту своих трудовых прав. Как же поступила «родная власть»? Представитель реввоенсовета Троцкий тут же прислал телеграмму всего из двух слов: «Расправиться беспощадно». И началась кровавая «баня» для русских рабочих. Протест был буквально потоплен в крови. Расстреливали в подвалах ЧК и просто во дворах и на улицах; с пароходов и барж, привязав камни на шею или связав руки и ноги, бросали с борта в воду. В одну только ночь с парохода «Гоголь» было потоплено около 180 человек, а общее число жертв расправы превысило 4 тысячи – это по официальным данным самой ЧК. Но можно ли верить статистике убийц? А в Крыму, который тогда зловеще называли «всероссийским кладбищем», счет бессудно убиенных шел уже на десятки тысяч… И так – по всей России.

Общеизвестно, что знаменитый поэт Николай Гумилев был расстрелян за « недонесение » на своих товарищей-офицеров, обвиненных в антибольшевистском заговоре. Но это – отнюдь не эпизод в работе ЧК, это – один из главных методов растления и запугивания народа, всех его слоев. «Всякое недонесение, – гласил, например, приказ председателя «чрезвычайки» Донбасса «ленинца» Пятакова, – будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военного времени». А Бухарин призывал: «Отныне мы все должны стать агентами Чека». «Нужно следить за каждым контрреволюционером на улицах, в домах, в публичных местах, на железных дорогах, в советских учреждениях, всегда и везде, ловить их, предавать в руки Чека», – писал в «Известиях» большевик Мясников. Иными словами, они всех коммунистов, а в идеале – и всех граждан России хотели сделать доносчиками для того, чтобы вершить нескончаемый произвол. Это в «Бесах» предвидел Достоевский…

Именно произвол и вседозволенность! В этом суть красного террора. Один из чекистов, особоуполномоченный Москвы в Кунгурской ЧК на Урале Гольдин выразил эту суть лаконично: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все».

* * *

Читая и перечитывая эти страшные свидетельства историков и очевидцев, я на склоне лет словно вновь переживаю свои детские годы в Ленинграде с их тогда еще непонятной для меня атмосферой постоянного страха взрослых, которые внезапно умолкали, когда я появлялся в комнате, а то и переходили на французский. Думая, что я уже сплю, отец однажды за поздним чаем рассказал маме два случая, происшедшие с его знакомыми.

Одного известного ленинградского юриста старой школы внезапно арестовали и доставили в знаменитый Большой дом на Литейном, как тогда называли городской НКВД. Следователь, парень лет двадцати пяти деревенского обличья, усадил его напротив себя и без лишних слов объявил, по какой статье он обвиняется, и сразу назвал срок – 10 лет лагерей. Юрист возмутился: «Помилуйте! Это же статья за мошенничество и конокрадство!» Устало глядя на арестованного, молодой чекист молча протянул ему через стол пухлый том Уголовного кодекса РСФСР: «Ты человек ученый, все статьи знаешь. Выбирай любую – а «десятку» все равно волочь будешь!».

А вот еще случай. Старого профессора, сослуживца моего отца по университетской кафедре истории, тоже загребли в Большой дом как социально чуждого элемента. Задержанный, скрывая страх, с недоумением спросил следователя: «А в чем, собственно, меня обвиняют?». «Начнем с того, – сказал многоопытный чекист, – что сегодня только скрытые враги рабоче-крестьянской власти носят пенсне…» Профессор, к счастью, быстро нашелся: «А как же Молотов, который тоже пенсне носит? Он что, по-вашему, гражданин начальник, тоже враг народа?» Следователь опешил, махнул рукой и сказал: «Ладно, идите, Вы свободны». Очевидно в этот день план по арестам был уже выполнен.

Помню, мама сказала с грустью: «Страшно, Сережа, ведь такое может случиться с каждым и каждый день – в любую минуту. В какое время мы живем!..»

…Весной 1991 года в самом большом Дворце культуры тогда еще Свердловска при огромном стечении народа открылась моя очередная выставка. Это было в канун развала СССР. Я отправился на то место, где еще недавно стоял дом инженера Ипатьева, в подвале которого произошла кровавая трагедия цареубийства, перечеркнувшая многовековую русскую историю. Площадка, засыпанная щебнем… Самодельный деревянный крест… И у подножия, как пятна засохшей крови, несколько увядших гвоздик… А вокруг бушевала весна, зажигались зеленые огоньки распускающихся почек, колышемые буйным весенним ветром. Меня поразило, что многие из прохожих, даже молодые люди, приостанавливались у площадки, осеняли себя крестным знамением и шли дальше, сливаясь с городской толпой.

Через три дня после ритуального убийства царской семьи в Екатеринбург вошли белые. По горячим, еще не остывшим следам преступления начал свою работу ныне известный всему миру криминалист Николай Алексеевич Соколов, продолжавший ее до самой своей смерти, настигшей его во Франции при весьма странных обстоятельствах. Утверждают, что это было преднамеренное убийство. А другой, неразлучный с Соколовым участник расследования, бесстрашный и честнейший английский журналист Роберт Вильтон успел написать столь бесценную для истории книгу «Убийство царской семьи», целиком основанную на свидетельских показаниях. Она всколыхнула весь мир своею неподкупной правдивостью. И, разумеется, поэтому у нас и на Западе была потом замолчана и оклеветана, а самого журналиста выгнали из лондонской «Таймс», корреспондентом которой в Петербурге он проработал четверть века и был известен своей неподкупностью суждений и любовью к России.

Примечательно, что в самый разгар кампании нашей демократической и мировой общественности по подготовке к захоронению останков царской семьи на известном лондонском аукционе «Сотбис» был выставлен лот ценой 300 тысяч долларов – архив Н. А. Соколова. Поражаюсь, что наша демократическая власть тех лет не сочла нужным выложить приблизительно стоимость двух «Мерседесов-600» за бесценное для России собрание документов об убийстве последних представителей династии Романовых. Говорят, этот архив был кем-то куплен и до поры до времени хранился в сейфе одного из парижских банков… К счастью, Россия в конце концов стала обладателем соколовского архива. Состоялась бартерная сделка с Княжеством Лихтенштейн: оно выкупило архив Н. А. Соколова и обменяло на свой архив, владельцем которого была Российская Федерация.

Опуская весь леденящий душу кошмар подробностей убийства царской семьи, отсылаю заинтересованного читателя к переизданным у нас в 90-е годы книгам Н. А. Соколова и Р. Вильтона. Хочу особо остановить внимание на одном факте: ни Соколову, ни позднее генералу Дитерихсу не удалось найти на месте захоронения убиенных ни одного зуба (кроме вставной челюсти доктора царской семьи верного Боткина) – а ведь, как известно криминалистике, зубы человека не сгорают даже в самом сильном пламени и не подвергаются воздействию серной кислоты, которой убийцы поливали трупы своих жертв. И это при том, что по приказу Дитерихса две тысячи солдат тщательно просеивали сквозь решета всю землю в глухой чаще Котляковского леса и внутри заброшенной шахты № 7, на дне которой находились истерзанные и оскверненные тела царственных великомучеников и их верных слуг. Убийцы надеялись, что это навсегда останется тайной. Не вышло!

Но куда же делись головы? Мнение следственной комиссии Дитерихс сформулировал коротко и ясно; «Головы членов царской семьи и убитых вместе с ними приближенных были заспиртованы в трех доставленных в лес железных бочках, упакованы в деревянные ящики и отвезены… в Москву Свердлову в качестве безусловного подтверждения, что указания… Центра в точности выполнены…»

Известно, что главные ответственные за убийство царской семьи товарищи Голощекин и Юровский уже на второй день после совершенного преступления срочно отбыли в Москву в комфортабельном салон-вагоне с тремя тяжелыми не по объему ящиками, от которых Шая Исакович буквально не отходил ни на шаг до самой Москвы. Их вид явно контрастировал с роскошным салоном, и Голощекин спокойно объяснил охране и поездной прислуге, что везет в этих ящиках образцы снарядов для Путиловского завода. По прибытии в столицу Голощекин вместе со своим загадочным грузом отправился в Кремль к своему приятелю еще по ссылке Свердлову и прожил у него пять дней. С момента его приезда по Совнаркому среди служащих, преимущественно из числа «американцев», приехавших в Россию вместе с Троцким делать революцию, распространился слух, что Голощекин привез в спирте головы бывшего царя и членов его семьи. Как докладывала агентура, один из них, наиболее пессимистически оценивавший прочность советской власти, потирая руки, говорил: «Ну теперь, во всяком случае, жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах головы Романовых».

Предполагают, что одному из немецких «русских» принадлежала двусмысленная надпись на южной стороне подвала, где расстреливали царскую семью, из стихотворения Г. Гейне, написанного по мотивам Ветхого Завета. В переводе она звучит так: «Валтасар был этой ночью убит своими слугами». Тот, кто писал эти строки на стене, хорошо знал и немецкий, и русский, и смысл гейневского стиха: Валтасар был убит за непочитание иудейского бога Иеговы. Но имя Валтасара, очевидно, с намеком было переделано в Валтоцаря. Кусок желтоватых обоев с текстом находился в архиве Н. А. Соколова.

Вильтон приписывал эту и другую ритуальную надпись в подвале дома Ипатьевых незнакомцу с черной как смоль бородой, окруженному охраной, прибывшему из Москвы накануне злодеяния. По сей день для истории остается тайной имя зловещего посланца – вероятно, комиссара с особыми полномочиями. Английский журналист считал, что именно этот человек начертал на стене подвала четыре каббалистических знака, расшифровка которых приведена в ряде научных трудов, изданных на Западе и трактующих их так: «Здесь по приказанию тайных сил царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы».

В русской эмигрантской прессе тех лет проскользнуло сообщение, что в Европе стал известен документ, датированный 27 июля 1918 года, о получении красным Кремлем головы Императора и ее опознании. Сообщалось также, что документ этот был подписан Лениным, Троцким, Зиновьевым и другими коминтеровскими оккупантами России. Каким же образом, интересно, обнаружил ее под асфальтом в окрестностях Свердловска эксперт-самоучка Гелий Рябов?

Эту версию, правда, опровергает другая, опубликованная после смерти Ленина, где говорится, что бывший председатель Высшего совета народного хозяйства В. В. Куйбышев рассказал своему знакомому о судьбе, доставленной в Кремль царской головы. Когда умер Ленин, была создана комиссия, чтобы описать документы и бумаги, хранящиеся в его сейфе. В комиссию входил узкий круг лиц: Дзержинский, Куйбышев, Сталин и другие. Вскрыли сейф.

Там был стеклянный сосуд с заспиртованной головой Николая II при усах и бороде…

Троцкий так объяснял необходимость убийства не только Николая II, но и почти всех членов династии: «Ильич считал, что мы не должны оставлять белым живое знамя для сплочения вокруг него особенно в нынешних трудных условиях». Одна эта фраза Троцкого разбивает вдребезги попытки советских «историков» доказать якобы непричастность Ульянова-Ленина к одному из самых страшных преступлений XX века, оборвавшего навсегда живую связь времен великого русского государства.

Завоевавшие Россию большевики продолжили древнюю традицию класть к ногам владык отрубленные головы врагов. Так, убив Голиафа, Давид принес царю его отрубленную голову. Главу Иоанна Крестителя отсекли в подземелье и принесли на блюде во время пира царю Ироду. А кто не знает картин, изображающих красавицу Юдифь с отрубленной головой Олоферна на блюде? В запасниках Кунсткамеры в Петербурге и по сей день хранится заспиртованная голова одного из главарей крупной басмаческой банды, не пожелавшего, как и многие, подчиниться советской власти.

Позволю себе впервые опубликовать для нашего широкого читателя леденящую душу статью «Венец злодеяния» из журнала «Двуглавый орел» (№ 24, январь 1929 года), издававшегося русской эмиграцией в Париже. В основу ее положен рассказ очевидца, записанный немецким пастором Купч-Ризенбургом и опубликованный в газете «Вайхсель цайтунг» 16 ноября 1928 года. Статья приводится мною с некоторыми сокращениями.

«По приказанию Ленина утром 27-го июля было созвано собрание главных советских вождей, которым была предъявлена Екатеринбургская посылка. Было установлено, что находящаяся в кожаном чемодане, в стеклянной банке голова в действительности есть голова Царя Николая II; обо всем был составлен протокол. Этот протокол подписали все восемь собравшихся: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Дзержинский, Каменев, Калинин и Петерс. При этом исследовании Каменев возбудил вопрос, что делать дальше с головой Царя. Большинство высказалось за уничтожение. Только Зиновьев и Бухарин предложили поместить голову в спирт и сдать в музей, где и хранить в назидание будущих поколений. Однако предложение это было отклонено, и решили голову уничтожить, дабы, как выразился Петерс, «невежественный народ не сделал бы из нее святыню для поколения и не возникли бы опасные брожения». Выполнение решения было возложено на Троцкого. Решено было голову Царя сжечь в Кремле, в ближайшую ночь, с 27-го на 28-е июля, – т. е. через десять дней после убийства.

Как свершалось сожжение, я (пастор Купч-Ризенбург. – И. Г. ) сообщаю по рассказу очевидца:

«В назначенный час я стою у Кремлевских ворот. Караульный начальник выходит ко мне и спрашивает, куда хочу я идти. Я предъявляю мои документы и записку к кремлевскому коменданту….От сопровождавшего меня коменданта я узнаю, что сожжение царской головы произойдет в пристройке, служившей некогда кухней. «Там мы все уже приготовили, остается приступить к делу», – говорит он, усмехаясь.

Мы идем вдоль Архангельского Собора и старого монастырского здания. У входа сидит часовой, который при виде коменданта вскакивает и вытягивается. Еще несколько шагов, и мы подходим к малой пристройке. Куча людей курит, разговаривая вполголоса. Начинает идти сильный дождь; за Москвой-рекой к самому небу вздымается зловещее пламя пожара. Скачет мимо Кремля пожарная команда, спеша к месту пожарища. Колокольня бьет набат.

…Комендант открывает дверь пристройки, и мы входим в небольшую комнату, слабо освещенную керосиновой лампой и растопленной печью. Теперь я лучше различаю остальных присутствующих, их около двадцати человек, в их числе: Эйдук, Смирнов, Бухарин, Радек с сестрой и некоторые другие. Потом появляются Петерс с Балабановой; за ними следуют: Коллонтай, Лацис, Дзержинский и Каменев. В помещении до того жарко, что едва можно дышать. Все очень неспокойны и возбуждены; только Коллонтай выказывает самообладание, подходит кокетливо поближе к пылающей печи и пробует очистить свое забрызганное дорогое платье. Троцкий приходит последним. После его прихода тотчас на стол ставится перед собравшимися четырехугольный чемодан. Обменявшись несколькими словами с Дзержинским и Бухариным и испытующе оглядев присутствующих, Троцкий приказывает открыть чемодан. В первую минуту любопытные столь тесно окружают стол, что я остаюсь сзади и ничего не могу разглядеть. В ту же минуту какая-то женщина начинает жалобно стонать и быстро уходит от стола. Троцкий смеется: «Женские нервы!» Крыленко ему вторит. Но Дзержинский дает себе труд, с насмешливо-услужливым видом, провести Коллонтай через толпу и усадить ее на скамью у стены. Тут только получаю я возможность увидеть содержимое чемодана. Я вижу большую стеклянную банку с красноватою жидкостью. в жидкости лежит голова Царя Николая II.

Мое потрясение так велико, что я едва могу различить известные мне черты. Но сомневаться нельзя: перед нами действительно находится голова последнего Царя Российского – неоспоримое доказательство ужасающей драмы, которая разыгралась за десять дней назад у отрогов Уральских гор. Это признают остальные присутствующие.

Слышатся разные замечания, Бухарин и Лацис удивляются тому, что Царь так скоро поседел. И, действительно, волосы и борода были почти белые. Может быть, это было следствием последних ужасных минут перед жестокой смертью, жертвой которой Он пал вместе с своей Супругой и любимыми Детьми; может быть, также подействовали тревоги военного времени, революции и длительного заточения.

Троцкий потребовал от присутствовавших составить протокол осмотра и всем подписаться. Это был, таким образом, второй протокол осмотра. Коллонтай тем временем исчезла. Появились зато другие любопытствующие. Среди них я видел Крестинского, Полякова, несколько матросов и женщин. По окончании протокола присутствующие рассматривают совсем близко банку и ее содержимое, и по их лицам видно, что они себя чувствуют очень смущенными и подавленными. Бухарин пытается рассеять это настроение и пробует сказать что-нибудь с точки зрения революции ободряющее, но тотчас останавливается и замолкает. Даже хладнокровный Лацис нервно теребит пышную белокурую бороду и потупляет свои скошенные глаза вниз – к столу.

Тут Троцкий приказывает перенести сосуд к пылающей печи.

Присутствующие расступаются, образовав проход примерно в десять шагов длины и в два шага ширины.

Последний путь головы последнего Царя Российского!

И как странно: когда руки заклятых врагов понесли царскую голову, все их головы сами собой перед нею склонялись. Но это было только одно мгновение. Настоящие коммунисты не смеют показывать подавленности и чувствительности, когда перед их глазами совершается последний акт победы над их величайшим врагом.

Пламя охватывает голову Царя Николая, и невыносимый запах горящего человеческого тела наполняет душную комнатку.

Я более не в силах переносить это зрелище; боясь дурноты, я выбегаю на воздух. Под освежающим дождем я снова оправляюсь и облегченно вдыхаю воздух.

На востоке уже рассветает; пожар за рекой едва виден; только на западе еще вспыхивают молнии и слышны далекие раскаты грома.

Казалось, само небо гневалось на отвратительную жестокость людей!..»

* * *

Когда только еще забрезжил зыбкий и непонятный свет перестройки, объявленной Горбачевым, многих ошеломило известие о том, что найдены наконец останки расстрелянной в 1918 году царской семьи. То, что не удалось сделать ни следователю Соколову, ни английскому журналисту Вильтону, ни колчаковскому генералу Дитерихсу, сподобился найти в окрестностях Свердловска дотоле не известный милицейский журналист Рябов. В перестроечной прессе прокатился ураган противоречивых сенсационных публикаций. Вопрос встал ребром: есть останки – их надо захоронить. Как известно, до Императора Петра I все русские цари были погребены в Архангельском соборе Московского Кремля, а после него местом их упокоения стала Петропавловская крепость в Петербурге.

Распад обреченной великой державы шел стремительно; победа проамериканской демократии состоялась. И когда еще дымился расстрелянный Белый дом, именуемый ранее Верховным Советом РСФСР, председателем Правительства РФ Черномырдиным было подписано распоряжение о создании Государственной комиссии по изучению вопросов, связанных с исследованием и перезахоронением останков Николая II и членов его семьи. Под документом стояла дата – 23 октября 1993 года. Вскоре я получил уведомление, что мне оказана честь войти в состав этой комиссии. Не скрою: я как монархист на этот раз был просто обязан стать свидетелем и участником заключительного акта кровавой русской трагедии. Объятый волнением, я мучительно размышлял: неужели наконец теперь нам предъявят останки голов царской семьи, привезенных Юровским в Кремль и до сих пор, очевидно, скрытых в тайных подвалах ЧК – КГБ? Ведь хранится же там до сих пор часть обугленного черепа Адольфа Гитлера!

Помню: Дом Правительства, длинные коридоры, большой зал, прямоугольный стол, за которым сидели тридцать военных. и штатских. Почти всех я видел впервые, кроме очень чтимого мной владыки Ювеналия, сидевшего в облачении митрополита, и князя Андрея Голицына, предводителя Российского дворянского собрания. Я поклонился всем и был рад встретить в ответ приветливый взгляд владыки и дружескую улыбку Андрея – прекрасного художника и тоже ярого монархиста. Никогда не забуду, как еще во времена Брежнева, подъезжая к его скромной даче, куда я был приглашен на день рождения, я был буквально ошарашен, увидев над домом развевающийся русский имперский флаг!

Председательствовал вице-премьер правительства Ю. Ф. Яров. Забегая вперед, скажу: на протяжении 5 лет работы комиссии ее состав неоднократно менялся, но поставленная политическая задача оставалась неизменной: останки должны быть признаны царскими и будут похоронены в Петропавловском соборе 17 июля 1998 года, в день 80-летия расстрела царской семьи.

На первом же заседании Госкомиссии мне стало ясно, что предъявляемые экспертами-криминалистами «доказательства» идентичности останков весьма расплывчаты и сомнительны: какие-то схемы, формулы ДНК, ссылки на отечественные и зарубежные авторитеты… Запомнилась фотография убиенного Государя (ее многократно потом показывали по телевидению): на останки черепа, предъявляемого как царский, компьютерными штрихами наносился облик Николая II, идентичный фотографии. Удивительно, что никто из экспертов ни слова не сказал о такой важнейшей примете, как след на черепе Императора от удара саблей японского террориста во время путешествия тогда еще Наследника престола на Восток.

Один из криминалистов, сидевший рядом со мной, заметил мое скептическое отношение к демонстрируемым материалам и объяснениям и вполголоса напомнил мне об ученом и скульпторе Герасимове, который «идеально» восстанавливал по черепам образы давно умерших людей. Он не знал, что я терпеть его не могу и не верю этому кощунственному гробокопателю, который свою отсебятину выдавал за якобы «научную реконструкцию». Его галерея монголоподобных бюстов якобы русских князей, поражает своей одинаковостью, исключающей подлинное сходство. И во мне до сих пор вызывает негодование и удивление, что все эти антинаучные «опусы» принимались «на ура» советским официозом, более того – ими были напичканы учебники истории для детей и высших учебных заведений. И мне подумалось: если вся работа по идентификации останков будет основана на «научных откровениях», подобных творениям бездарного «воссоздателя» Герасимова, то упаси Господь меня участвовать в этом сомнительном мероприятии!

Посетив еще раз одно из заседаний, я пришел к выводу, что мое присутствие бесполезно – плетью обуха на перешибешь… Но я продолжал следить за работой комиссии. Мне регулярно присылали ее протоколы, а я с огромным вниманием следил за полемикой в нашей печати, где появлялись смелые, резкие публикации, отнюдь не запрограммированные Госкомиссией в ее планах.

Однажды, уже в 1997 году, мне позвонил князь Андрей Голицын и сказал: «Илья! В нашей комиссии – важная перемена. Новым ее председателем назначен первый вице-премьер Немцов, любимец Президента. Говорят, Ельцин его чуть ли не своим наследником собирается назначить. А в «Куклах» на НТВ он Бориса Николаевича называет просто «папа». Не очень надеюсь, но вдруг там, «наверху», что-то поменялось? Приходи завтра! И владыка Ювеналий все спрашивает меня, почему нет Глазунова. Ты же дворянин, Илья, хотя почему-то и не состоишь в нашем Собрании».

И я пришел. Борис Ефимович Немцов призвал всех сидящих за столом подписать уже подготовленный документ, после чего в Петропавловской крепости будут навеки упокоены останки последнего русского царя и его семьи. Затем с любезной улыбкой он попросил меня объяснить, почему я не согласен с мнением большинства членов столь компетентной комиссии. Я так же любезно высказал ему свою точку зрения. «Мы имеем документы следствия, проведенного одним из лучших криминалистов России – Соколовым, который лично допрашивал свидетелей, и не только на Урале, но и позднее, будучи в эмиграции, во Франции. Лучшей книгой, раскрывающей трагическую тайну преступления в подвале Ипатьевского дома, с моей точки зрения, является книга англичанина Вильтона. Он тоже, как теперь говорят, владел материалом и первым опубликовал расшифровку таинственного каббалистического знака на стене подвала, где были расстреляны Государь, его Наследник и семья вместе с преданными слугами».

Кто-то из экспертов, сверкая погонами, раздраженно перебил меня: «Да какое отношение к идентификации останков имеют какие-то каббалистические значки и всякие домыслы на тему ритуального убийства? Давайте говорить по существу».

«Я и говорю по существу. Никогда не поверю, что какой-то бывший милиционер шел по дороге и вдруг по наитию сумел найти череп Государя Императора…»

Меня снова перебили: «Неужели вы не верите даже английским и американским специалистам, бравшим на исследование ДНК у члена семьи – потомка Романовых? Они сравнили полученные данные с найденными останками черепа Николая II и полностью подтвердили их генетическое родство».

«Я верю в добросовестность наших и зарубежных экспертов, но не доверяю результатам экспертизы. Вы можете сказать, что я опять не по делу. Но вот вам пример экспертизы – и нашей и международной – из сферы искусства, от которой далеки даже очень уважаемые криминалисты. Во времена Брежнева известный американский делец Хаммер подарил нашему Эрмитажу якобы подлинного Гойю. К подарку были приложены заключения самых авторитетных в мире экспертов по искусству, подтверждающие авторство великого испанского художника. Помню, как тогдашний министр культуры СССР Фурцева со слезами на глазах благодарила матерого афериста за драгоценный подарок советскому народу. Увидев портрет, я сразу понял, что это не Гойя. Теперь многие специалисты говорят и пишут о том, что это подделка, а если в нем и есть что-то от Гойи – так всего лишь холст того времени».

…По окончании заседания Борис Ефимович с нескрываемой укоризной посмотрел на меня: «Илья Сергеевич, ну что вы, дело-то ясное. Мы, кстати, готовы помочь созданной вами академии, а вы упрямитесь. Неужели вы в самом деле не хотите, чтобы царские останки были наконец захоронены в вашем родном городе, в Петропавловской крепости?»

Вздохнув, я подарил ему первую часть своей книги «Россия распятая», изданной в «Роман-газете». Черным фломастером подписал: «Молодому реформатору от старого монархиста».

«Обязательно прочту!» – заверил меня один из лидеров новой России.

Больше меня на заседания в Белый дом уже не приглашали. Единогласие любили не только коммунисты, любят и демократы. Но важный для русской истории итоговый документ, однако, был мне послан, и я хочу познакомить читателя с главным выводом Государственной комиссии. Цитирую:

«…Считать, что в результате проведенных работ по идентификации останков с применением доступных современной науке методов исследований получен исчерпывающий научный материал (включая фиксацию анатомического строения и повреждений черепов путем компьютерной томографии), и в связи с этим нет необходимости в дальнейшем сохранении останков царской семьи и лиц из их окружения в качестве объектов исследования, что позволяет провести их захоронение».

Вот так: «исчерпывающий научный материал»… Экспертиза победила – что и требовалось доказать. Естественно, я тут же принял решение не принимать участия в церемонии захоронения «царских останков», назначенной на 17 июля 1998 года – в день 80-летия убийства последнего из Романовых, его семьи и преданных слуг. За три дня до намеченной даты наша Русская Православная Церковь устами Патриарха Алексия II в телевизионном обращении к пастве выразила свое твердое мнение по этому скорбному и столь важному для последующей судьбы Отечества вопросу. Значит, и мое, грешного мирянина Илии, мнение тоже.

Патриарх Московский и всея Руси прямо заявил: «В Церкви, да и во всем обществе есть весьма немало сомнений относительно того, должна ли была Государственная комиссия делать окончательный вывод о принадлежности «екатеринбургских останков» Царской семье… Многие спрашивают, почему итоги новейшего следствия полностью противоречат выводам, сделанным по горячим следам комиссией, возглавляемой следователем по особо важным делам Николаем Соколовым с 1918 по 1924 год… В этой ситуации Священноначалие РПЦ, имеющее своим долгом заботу о единстве Церкви и содействие гражданскому миру и согласию, воздерживается от поддержки той или иной точки зрения, а следовательно, и от такого участия в церемонии захоронения «екатеринбургских останков», которое могли бы расценивать как признание их принадлежности Царской семье».

…На похороны не поехал и член Госкомиссии Андрей Кириллович Голицын. Он сказал мне: «Ты был прав, Илья. К моим доводам и сомнениям в течение пяти лет никто не прислушался. Значит, мое терпеливое участие в работе этой комиссии было бессмысленным и бесполезным. Все послушно проголосовали за «нужное» решение».

Так была перевернута последняя страница трехсотлетнего царствования дома Романовых.

Недавно, будучи в очередной раз в родном городе, я подошел к дверям усыпальницы русских Императоров, знакомой мне с детства. Я не мог найти в себе сил переступить ее порог и увидеть «братскую могилу», тайна которой принадлежит будущему. Сегодня мы бессильны доказать правду…

* * *

В наши «демократические» времена нет-нет да и вспыхивают разговоры о необходимости выработки новой «национальной идеи» для России. Говорят, что уже давно создана для этой цели группа авторитетных ученых-экспертов. А идеи все нет и нет… Выдуманная когда-то «новая историческая общность людей» была названа советским народом. Она ушла в небытие. Другая историческая общность разных по расовому и национальному составу людей называется «американская нация». Она существует, процветает и владычествует в мире. В американском «котле» вывариваются до уровня среднеарифметического понятия «американец» десятки народностей и наций на фоне малочисленных остатков коренного населения, загнанного в индейские резервации.

Подойдет ли нам такой путь? Может ли он стать нашей национальной идеей? Подойдет, может, но только в одном случае: если государствообразующая нация – русские, создавшие великую Россию, – будет сокращена до минимума и загнана в «русскую резервацию». Уже идут на Западе и в Америке людоедские споры – сколько оставить русских в России: двадцать миллионов? сорок?

Учитывая, что в Российской Федерации пока еще подавляющее большинство населения составляют русские, наша национальная идея не может быть оторвана от исторического бытия русского народа. Она немыслима вне и без русской нации. Такова суть нашей истории. Очевидно, этой идеи у России нет по сей день потому, что ее просто рубят под корень, смертельно боясь не какого-то несуществующего «великодержавного шовинизма» или провокационно вымышленного «русского фашизма», а подлинного государственного возрождения великой и могучей России.

…Как часто, приняв снотворное, чтобы не мучиться бессонницей, я засыпаю в мучительно-тревожном сне, и мне снится, и мне чудится, что я слышу стальную державную поступь неустрашимых легионов русских витязей, которые наводят порядок на оскверненной, пропитанной кровью, ограбленной русской земле. Я так зримо вижу небесный бой светоносных былинно-могучих облаков, разбивающих в прах черные тучи мирового зла.

Мои встречи с Шульгиным

Размышляя над историей тех лет, в который раз задавая себе вопрос, как все это могло случиться, я перехожу к основной для меня теме этой главы: как доблестное русское офицерство, изменив воинской присяге, не спасло Николая II, который, видя кругом трусость, измену, обман, отрекся от престола, во имя внушенной ему идеи о необходимости этого шага для блага России. Будучи по убеждению монархистом, я не смею давать оценку воле и поступкам Государя. Но как историк и гражданин, вместе со всеми признаю, что этот страшный факт был началом конца России и во многом предопределил трагедию наших дней.

Изучая на протяжении многих лет документы и свидетельства очевидцев тех лет, я прослеживал «анатомию» государственной измены, поражаясь, что вожди Белого движения, в большинстве своем сторонники демократической республики или, на худой конец, конституционной монархии, не поддерживали ту часть нашего офицерства, которая исповедовала монархизм. После разгрома, оказавшись в эмиграции, именно эта часть явилась создателем монархических союзов, благоговейно верящим в то, что только монархия спасет Россию, что они вернутся победителями на освобожденную от коминтерна Родину. Как жаль, что организаторы Белого движения не сумели создать новую национальную идеологию для борьбы с большевизмом, ограничившись аморфным политико-географическим лозунгом: «За великую, единую и неделимую Россию»…

* * *

Помню, как в начале 60-х годов я и Нина по настоятельному приглашению писателя Владимира Солоухина приехали в его родную деревню Алепино. Пробыв у него несколько дней, налюбовавшись красотами древних владимирских соборов и храма Покрова на Нерли, мы подъехали на его «газике», купленном с разрешения самого Микояна, к вокзалу. Володя зашел в здание, чтобы уточнить расписание идущих на Москву электричек. Он вышел к нам, заметно взволнованный.

– По-моему, я видел Шульгина. Высокий, с белой бородой, сидит в станционном буфете.

Мы знали, что ссыльный В. В. Шульгин живет во Владимире, и потому стали ждать его у выхода. Вскоре он появился вместе с женщиной, чье лицо чем-то сразу напомнило мне боярыню Морозову на этюде Сурикова. Стесняясь подойти сами, мы с Володей «подослали» Нину. Она познакомилась с четой Шульгиных и подвела их к нам.

– Удивлен и польщен, – сказал Василий Витальевич, пожимая нам руки. – То, что меня узнали художник и писатель, а не политики, вдвойне приятно.

Сделав паузу, он продолжил, представляя свою спутницу:

– Не подумайте, что это моя дочь. Это – жена моя, и зовут ее Мария Дмитриевна.

Глядя мне в глаза, он спросил:

– А какие вы книги мои читали? Ведь в советской России их не издают…

– Ну как же – «Дни» и «20-й год», издательство «Прибой», Ленинград.

– Извините, – вмешался в разговор Солоухин. – Меня ждут. Позвольте откланяться.

Мы поговорили с Шульгиным еще полчаса, обменялись адресами и обещали его вскорости навестить. До Москвы в сумерках добирались на маршрутном такси.

Так мне выпала историческая честь встретиться с одним из основателей Белого движения, с монархистом, принимавшим отречение монарха, Василием Витальевичем Шульгиным. Когда мы познакомились в городе Владимире, мне было тридцать с небольшим, а ему почти девяносто лет.

Он знал Столыпина и преклонялся перед ним, восхищался его государственной волей и глубиной ума. Когда он рассказывал мне о своих встречах с Петром Аркадьевичем, его лицо словно бы молодело.

После отбывания непомерно большого срока в советской тюрьме ему разрешили проживать в однокомнатной квартире на первом этаже на окраине древнего русского города Владимира. Был он высок, строен, седовлас. Помню, как дети, завидев его на улице, кричали: «Академик Павлов идет!» И действительно, Шульгин был чем-то похож на знаменитого академика: белоснежная короткая борода, дворянское благородство осанки поражали всех, кто видел этого старика. По вечерам он играл на скрипке или рассказывал детям во дворе своего дома сочиненные им самим сказки.

Бывая у Шульгина во Владимире на улице Фейгина, дом 1, квартира 1, я познакомился с молодым человеком, который был соседом Шульгина и жил тоже на первом этаже в следующей «парадной». Его лицо запомнилось мне своей выразительностью. В нем сразу угадывалась дворянская кровь и талантливость души. Звали его Николай Коншин. Его очень любил Шульгин и встречался с ним едва ли не каждый день.

Василий Витальевич был особенно одинок после смерти жены, Марии Дмитриевны, приехавшей к нему из Венгрии в дом престарелых в Гороховце, куда его поместили после Владимирской тюрьмы. Она поначалу ютилась в общей комнате этого дома, и воссоединились они под одной крышей только в 1960 году, когда Шульгину как реабилитированному дали однокомнатную квартиру.

Напомню, что Шульгина арестовали в 1944 году в Сербии и отвезли в Москву, где ему как врагу народа дали срок – 25 лет тюрьмы.

Коншин поразил меня тем, что ходил в длинной белогвардейской шинели, купленной им у какой-то старушки за 10 рублей. Коля мечтал стать актером. Он рассказал мне, что до революции его прадеду принадлежали не только ткацкие фабрики в Серпухове, но и три дома в Москве, которые сохранились по сей день. В одном из них находится посольство Японии, во втором – Дом журналистов, а на третьем – роскошном особняке на Пречистенке – красуется надпись «Дом ученых». Помню, как Коля со своей очаровательной улыбкой, позируя мне для Ивана Карамазова, рассказал, что, когда он в поисках заработка случайно увидел объявление, что Дому ученых требуется дворник, пришел в отдел кадров и заполнил анкету. «И вот здесь, Илья Сергеевич, я допустил роковую ошибку. Меня спросили: вы не родственник прежнего домовладельца Коншина? А я по своей наивности отвечаю им: ну как же, это мой прадед! Они говорят: ну, знаете, мы не хотим нарываться на неприятности – у нас полно иностранцев бывает, и вот вам дворник Коншин, родственник буржуя! И, естественно, на работу не взяли».

Коля рассказал, что к Шульгину часто приезжают любопытствующие ученые, писатели, даже Солженицын побывал. И почему-то многие спрашивают его: масон он или нет? «Ну, и что Василий Витальевич отвечает?» – рисуя наследника рода Коншиных, поинтересовался я. «Должен вам сказать, Илья Сергеевич, что он всегда уходил от прямого ответа, не говорил ни «да», ни «нет». Шульгин рассказывал мне, что однажды его посетил таинственный еврейский старец, сообщивший, что за его позицию в деле Бейлиса во всех синагогах мира в определенный день и час вознесут в честь господина Шульгина благодарственную молитву. Василий Витальевич говорил мне, что он ощутил некую мистическую ауру именно в этот день и час».

«Ну, а как ты думаешь по прошествии многих лет, – спросил я Колю, – почему он написал «Что нам в них не нравится?..» и почему, будучи монархистом, все-таки поехал фактически низлагать Государя?»

Коля задумчиво посмотрел на меня: «Я сам об этом много думаю. Василий Витальевич был и остается для меня во многом загадкой. Ведь вы знаете, что его первой женой была его двоюродная сестра, старше на 3 или 4 года. В 20-х годах в эмиграции она покончила жизнь самоубийством, утопившись в Дунае. От нее у Шульгина было трое сыновей: один погиб в годы гражданской войны в Крыму, а второй, средний, пропал без вести. Шульгин утверждал, что найти его помогла ему в 30-х годах, когда он жил в эмиграции в Париже, ясновидящая Анжелина».

Что поделаешь, подумалось мне. Тогда – на рубеже столетий – наше русское общество больше интересовалось оккультно-мистическими учениями о Софии Премудрости Божией, забывая о святом Православии. К теософии, мистицизму, спиритизму, ясновидению обращались тогда многие интеллектуалы. В. В. Шульгин не был исключением. То были времена, интересные для историков будущего, но скорбные для тех, кто, пойдя за лжепророками и поверив лжеучениям, потерял Россию. Миллионами своих жизней, морями крови и слез расплатились они за свой грех богоотступничества, за добровольное отравление ядом либерализма, чернокнижия, который был так чужд русской вековечной триаде: Православие, Самодержавие, Народность! Но то, что будет твориться в наши дни, никому не привиделось бы в самом кошмарном сне…

Василий Витальевич рассказывал Николаю, что Анжелина смотрела на какой-то шар и описывала улицы города, в котором он, киевлянин, узнал Винницу. Ясновидящая увидела его сына за решеткой, но это была не тюрьма, а психиатрическая больница. Василий Витальевич, будучи уже в СССР на свободе, глубоким стариком, рассказывал мне, как он поехал в Винницу и нашел женщину, которая была санитаркой в больнице и помнила его сына. Как и при каких обстоятельствах он умер – неизвестно. Младший сын – Дмитрий – эмигрировал в Америку.

Николай Сергеевич, ныне актер Смоленского драматического театра, изредка наезжает в Москву, и всегда наши разговоры невольно кончаются воспоминаниями о Василии Витальевиче. Коля рассказал, что в штате Нью-Джерси в США живут правнуки В.В. Шульгина. Я не знал, что в 1968 году после смерти жены Марии Дмитриевны (дочь генерала царской армии Сидельникова была на 25 лет моложе Василия Витальевича и работала его секретарем еще во Франции и Югославии) Василий Витальевич написал письмо Андропову с просьбой отпустить его в Америку к сыну. Власти ответили: «Пусть ваш сын сам приедет в СССР к отцу». Сослались также на то, что скоро грядет столетие со дня рождения Ленина. Как известно, советская власть всегда побаивалась общественного мнения Запада, именуемого «антисоветской шумихой». После письма к Андропову переписка с сыном была оборвана. И потому, когда во Владимир в 1971 году приехал знаменитый экстрасенс и гипнотизер Вольф Мессинг, Шульгин, взяв с собой Коншина, поехал в филармонию, чтобы с ним познакомиться. Мессинг более часа беседовал с 93-летним знаменитым старцем. Мессинг успокоил Василия Витальевича, сказав, что его сын Дима жив, но психически нездоров, и скоро придет от него известие. Так оно и вышло.

Шульгин сокрушался, что его внук, сын Димы, женился на мулатке. Однажды, отложив смычок, – напомню, что по вечерам он любил играть на скрипке, – Василий Витальевич грустно спросил Колю: «Интересно, какого же цвета будут мои правнуки?»

Он умер на 99-м году жизни, 15 февраля 1976 года, и похоронен на владимирском кладбище Байгуши, рядом со своей женой. Его хоронило всего несколько человек. Из-за аварии на автобусе Москва – Владимир мы с женой Ниной опоздали всего на один час… Помню только засыпанную могилу, рыхлый снег и холодный февральский ветер. Не так давно Николай Коншин рассказал мне, что на могиле столь значимого деятеля от деревянного креста осталась одна вертикальная перекладина. Видимо крестовина отломилась, и Николай Сергеевич простым карандашом написал на кресте: «Василий Витальевич Шульгин». Я дал деньги на гранитный крест, который изготовили там же, во Владимире. На Обратной стороне цоколя слева и справа в кругах две небольшие буквы И.Г. и Н.К.

Страшна история России XX века…

От Коншина я узнал также, что Василий Витальевич с августа 1966 года вплоть до своей кончины писал книгу-дневник своей души – под названием «Мистика». Он доверил семье Коншиных хранить эту рукопись, где она находится и доныне. И вот недавно она была прислана мне из Смоленска в большом желтом конверте. Коля как-то обещал прислать ее и, как всегда, сдержал слово. Несколько позднее, уже в 2002 году, никому не известная рукопись «Мистики» с некоторыми сокращениями была наконец напечатана на страницах журнала «Наш современник».

* * *

Помню встречи с Василием Витальевичем в Ленинграде и посещение вместе с ним Таврического дворца, когда он показывал на стулья и говорил: «Вот кресло, Ильюша, где сидел я. А вон на том месте сидел Пуришкевич. Он ставил свое кресло вплотную к стене». «Почему?» – спрашивали его. Он отвечал: «Правее меня никто не сядет – я в Думе самый правый!» Глядя в полумрак пустого зала, Шульгин продолжил: «Конституция, демократия и либералы подготовили крушение великой России. Деление было четкое: левые – против царя – их было большинство в последней Думе, а правые – за царя, за монархию, за национальную историческую Россию».

Интересно, что сказал бы Василий Витальевич о «правых» и «левых» силах в нашей нынешней Государственной Думе, где из одного и того же «демократического» теста лепятся разные «партии», фракции и группировки? Не мог он знать и того, что американские агенты влияния смогут когда-то подавить идею русской государственности и будут диктовать свою волю униженной России.

С разрешения Шульгина, когда он около недели летом 1973 года жил у меня в Москве, я пригласил на встречу с ним троих молодых историков (по их просьбе), весьма разных по своим убеждениям. У них горели глаза от нетерпения вцепиться в самого Шульгина, человека-легенду, который принимал отречение от Николая II! Кто он – предатель-масон? Герой? Мученик? Защитник Бейлиса? Идеолог Белого движения, русского национализма? Еще около лифта я попросил моих гостей быть как можно корректнее и деликатнее в своих вопросах.

– Раз вы гости Ильи Сергеевича, – добродушно начал Шульгин, прихлебывая чай, – я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

А то вы знаете меня, наверное, только по фильму «Перед судом истории». Итак-с, кто первый?

Он ласково улыбнулся моей жене:

– Я надеюсь, Ниночка не даст меня в обиду, ибо я уже чувствую вашу агрессивную заинтересованность.

Валерий, первый «допросчик», начал:

– Василий Витальевич, как Вы, монархист и националист, могли принимать отречение у царя Николая II в Пскове? Что заставило вас участвовать в этой масонской акции?

– Советую вам прочесть мою книгу «Дни», – спокойно ответил Шульгин.

В ответ все трое чуть ли не хором ответили:

– Да мы ее почти наизусть знаем!

– Тогда отвечу коротко: я поехал в тот роковой день в Псков, чтобы грязные руки не причинили своим прикосновением еще большую боль обреченному на отречение Государю.

– Василий Витальевич, а как вы относитесь к Милюкову, который назвал 1 ноября 1916 года началом русской революции? Разрешите, я оглашу мою выписку, – вступился второй историк.

Василий Витальевич кивнул в знак согласия.

– «…Но что же произошло в этот знаменитый день 1-го ноября 1916 года? Член Думы, историк Милюков произнес «историческую» речь на тему: «Глупость или измена?» «Историческая» речь вызвала шумные одобрения большинства Государственной Думы. Другой член Думы, журналист В. В. Шульгин, в своей речи сделал «практические выводы из его (Милюкова) обличений… Хотя эти негожие речи были тогда же запрещены к печати, но, подпольно отпечатанные в миллионах экземпляров, речи эти распространились по всей России и наводнили тыл и фронт Русской Армии, только что изготовившейся, вместе с союзниками, нанести решительный и окончательный удар неприятелю».

Глядя словно в никуда, Василий Витальевич ответил:

– О каждом политическом деятеле и в те годы писали много беспардонных гадостей. Речь Милюкова действительно была омерзительна и провокационна. Я никогда ничего общего не имел с кадетами, тем более с их вождем – Милюковым. Думаю, и сам он не верил в то, что говорил. Все это нужно было для сокрушения монархии. А я монархист. И вообще, какая глупость и подлость, будто я водил рукой Государя! Он сам написал свое отречение. Нина сказала:

– Может, хватит цитат? Перед нами сам Василий Витальевич Шульгин, и при чем тут цитаты из старых газет?

– Ведь Вы отрицали дело Бейлиса, не так ли? – вцепился в Шульгина Михаил, третий историк.

– Помню, я не отрицал сам факт ритуального убийства Андрюши Ющинского, – ответил Василий Витальевич, – но что это совершил именно Бейлис, не знал, и доказательства, что это сделал именно он, меня не убеждали. Расовым антисемитом я никогда не был, а политическим стал после революции.

Николай укоризненно посмотрел на Михаила, сказал:

– Не забывай, что ты разговариваешь с автором книги «Что нам в них не нравится?..». Кстати, Василий Витальевич, что побудило Вас написать эту книгу?

Шульгин невозмутимым, ровным голосом ответил:

– Для многих русских эмигрантов было неожиданностью, что именно я поднял перчатку, брошенную нам группой влиятельных евреев. Они хотели знать, в чем мы их обвиняем. Я ответил.

В. Шульгин: что значит быть белым

В.В. Шульгин так характеризует белых и красных:

«Красные – грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного… Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они презирают русский народ. Они – озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди? Это – «буржуи»… Они убивают, они пытают… Разве это люди? – Это – звери…

Значит, белые, которые ведут войну с красными, именно за то, что они красные, – совсем иные… совсем «обратные»…

Белые – честные до донкихотства. Грабеж у них – несмываемый позор. Офицер, который видел, что солдат грабит, и не остановил его, – конченый человек. Он лишился чести. Он больше не «белый», он «грязный»… Белые не могут грабить.

Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного – тот лишен чести. Он не белый, он – палач. Белые – не убийцы: они – воины.

Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком – все равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он больше не белый – он запачкан. Белые не апаши – они джентльмены.

Белые тверды, как алмаз, но так же чисты. Они строги, но не жестоки. Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Ни единая капля крови не прольется – лишняя… Кто хочет мстить, тот больше не белый… Он заболел «красной падучей» – его надо лечить, если можно, и «извергнуть» из своей среды, если болезнь неизбывна…

Белые имеют Бога в сердце. Они обнажают голову перед святыней… И не только в своих собственных златоглавых храмах. Нет, везде, где есть Бог, белый преклонит – душу, и, если в сердце врага увидит вдруг Бога, увидит святое, он поклонится святыне. Белые не могут кощунствовать: они носят Бога в сердце.

Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Если кто поскользнулся, товарищи и друзья поддержат его. Если он упал, поднимут. Если он желает валяться в грязи, его больше не пустят в «Белый Дом»: белые – не белоручки, но они опрятны.

Белые дружественно вежливы между собой. Старшие строги и ласковы, младшие почтительны и преданны, но сгибают только голову при поклоне… (спина у белых не гнется).

Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины… Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, Родине и товарищам до последнего вздоха.

Белые не презирают русский народ… Ведь если его не любить, за что же умирать и так горько страдать? Не проще ли раствориться в остальном мире? Ведь свет широк… Но белые не уходят, они льют свою кровь за Россию… Белые – не интернационалисты, они – русские…

Белые не горожане и не селяне; они – русские, они хотят добра и тем и другим. Они хотели бы, чтобы мирно работали молотки и перья в городах, плуги и косы в деревнях. Им же, белым, ничего не нужно. Они – не горожане и не селяне, не купцы и не помещики, не чиновники и не учителя, не рабочие и не хлеборобы. Они русские, которые взялись за винтовку только для того, чтобы власть, такая же белая, как они сами, дала возможность всем мирно трудиться, прекратив ненависть.

Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят. Если нужно сразиться с врагом, они не осыпают его ругательствами и пеной ярости. Они рассматривают наступающего врага холодными, бесстрастными глазами… и ищут сердце… И если нужно, убивают его сразу… чтобы было легче для них и для него…

Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов. Они знают, что это невозможно, и им противна мысль об этом. Ведь они белые воины, а не красные палачи.

Белые хотят быть сильными только для того, чтобы быть добрыми…

Разве это люди?.. Это почти что святые…»

В этом высоком кодексе чести Белого движения, столь страстно и ярко изложенном В. В. Шульгиным, не хватает еще одной, необычайно важной и с политической, и с нравственной точки зрения детали. Во время гражданской войны красные захватчики учредили и вручили своим «героям» ордена за подвиги и победы над «контрреволюцией». Но далеко не все знают, что белые, напротив, принципиально отказались от орденов, полагая аморальным вводить особые высокие знаки отличия в братоубийственной гражданской бойне одной части народа против другой. Хочу еще раз особо подчеркнуть, что Белая Армия была добровольческой , а Красная представляла собой сборище насильно мобилизованных в нее представителей разных сословий, и прежде всего русских крестьян и рабочих. «Добровольцами» и руководителями в ней были только завоеватели-инородцы, для которых Россия была не Отечество, а вожделенный объект захвата и господства над нею…

* * *

В исходе битвы белых и красных сказался многовековой опыт тех, кто руководил русской революцией. Они умели делать выводы из опыта истории. Потому красные, неся свою «новую» идеологию и опираясь на беспримерный в истории человечества террор, победили белых, которые не сумели создать, как, например, позднее Муссолини, новую, национальную идеологию. Они сражались за призрак Учредительного собрания и за «великую, неделимую Россию» – против большевиков и немцев.

Шульгин написал и картину трагического финала Белого движения, когда проигравшие гражданскую войну белые, ставшие уже русскими беженцами, попали в жаркий и пыльный, некогда славный Царьград, а теперь столицу Турции Стамбул, где и поныне хранит свою величавую красоту храм Софии Премудрости Божией, построенный великим славянином императором Юстинианом…

Вот один из мрачных мазков этой картины, написанной на исходе – когда победили красные:

«С непривычки кипяток большого города как будто бы пьянит. Все куда-то несется… Непрерывной струей бежит толпа… Трудно выдержать столько лиц… Тем более что половина из них кажутся знакомыми, потому что они русские… Где я их видел всех, когда?.. В Петрограде, Киеве, Москве, Одессе… Одно время в 1914 году, во время мировой войны, я их видел всех в Галиции – во Львове. Когда большевики захватили власть в Петрограде и Москве, я видел их всех в Москве, я видел их всех в Киеве, под высокой рукой гетмана Скоропадского… Потом их можно было увидеть в Екатеринодаре… Позже они заливали улицы Ростова… В 1919 году они разбились между Ростовом, Киевом и Харьковом, но в начале 1920 года столпились в Одессе и Новороссийске… Наконец, последнее их прибежище был Севастополь.

И вот теперь здесь…

– Твой щит на вратах Цареграда…

…Русских действительно неистовое количество… А если зайти в посольство или, упаси Боже, в консульский двор, – тут сплошная русская толпа… Все это движется, куда-то спешит, что-то делает, о чем-то хлопочет, что-то ищет…

Больше всего – «визы» во все страны света… Но, кажется, все страны «закрылись». Не хотят русских… никто не хочет, и даже великодушные, верные союзники…»

* * *

В 1928 году в Париже в газете «Последние новости» некто Литовцев – он же Поляков – организовал публичный диспут об антисемитизме, в числе приверженцев коего был назван и Василий Витальевич Шульгин. На диспут в Париж он не поехал, а вместо пустопорожнего спора написал книгу «Что нам в них не нравится?..». Зная позицию русского националиста в деле Бейлиса и об участии его в защите евреев от погромов в Киеве, читатели восприняли ее как взрыв бомбы, которого никто не ожидал именно от него, Шульгина. Несмотря на то, что эта книга была переиздана у нас в 1992 году издательством «Хорс», хотел бы привести из нее то, что мне лично кажется главным в осмыслении русской трагедии гражданской войны, в которой победил коминтерн.

«…Изобретение слова «буржуй», в его специально русском значении, было ловчайшим ходом в атаке коммунистов.

…Под понятие «буржуй» последовательно подводились:

A. Императорская фамилия.

Б. Вооруженные силы государства: 1) полиция; 2) жандармы; 3) офицеры.

B. Правящая элита: 1) высшие чиновники; 2) высшее духовенство; 3) титулованные дворяне: «князья и графья»; 4) крупные помещики; 5) богатые люди в городах; 6) крупные купцы и промышленники.

Г. Культурный класс: 1) дворяне вообще; 2) духовенство вообще; 3) чиновники вообще; 4) помещики вообще; 5) интеллигенция вообще.

Д. Аристократия низов: 1) зажиточные крестьяне; 2) квалифицированные рабочие; 3) казачество.

Е. Любые группы, признаваемые по тем или иным причинам в данное время вредными.

Все эти группы ставились к стенке постепенно, не оказывая друг другу почти никакой помощи. Жертвы были мудро разделены, каждый думал про себя: «Бог не без милости, свинья не съест». А коммунистическая хавронья, слушая эти умные речи, методически чавкала одних за другими. Если бы всех этих обреченных осветил луч прозрения, если бы они поняли «сегодня – ты, а завтра – я», может быть, картина была бы иная. Встала бы дружная громада моритуров (обреченных на смерть. – И. Г. ) и задавила бы методических убийц. Но этого не случилось.

Почему? Да потому, что то общее, что соединяло этих осужденных на гибель, тщательно от них скрывалось; искуснейшим образом затемнялось. И его не увидели, хотя оно было довольно ясно. Не нашлось мальчика из сказки Андерсена, который бы крикнул: «Тятенька, тятенька, да ведь все-то они русские».

А меж тем это было так. Нетрудно видеть, что огромнейшее большинство из вышеприведенных групп, обреченных на смерть, – русские, совершенно так же, как во время еврейских погромов жертвы объединены тем, что все они евреи. Разница только та, что к смерти были приговорены не все русские, а только часть их.

Какая же именно часть русского тела была обречена смерти? Ответ ясен: голова.

И не достаточно ли – отрубить голову? Конечно, народы – это такой вид жизни, что у них головы отрастают. И отрубленная у русского народа голова вырастет. Но пока солнце взойдет, роса очи выест. Поэтому «пока что» сделали «пересадку»: на обезглавленное тело русского народа посадили чужую голову – еврейскую.

Да иначе сделать и нельзя было. Если истребили дворян-помещиков, то есть старый русский культурный класс, одаривший мир Пушкиным, Грибоедовым, Гоголем, Тургеневым, Гончаровым, двумя Толстыми и прочими deis minoribus (младшие боги ( лат .). – И. Г. ); если истребили офицеров, на которых держалась военная мощь и в значительной мере и умственная; если уничтожили бюрократию, которая составляла спинной хребет русской национальной организации; если вылущили русских торговцев и промышленников; если зарезали интеллигенцию – новый культурный класс России, шедший на смену дворянству; если карательными отрядами выжгли хозяйственного мужика, базис мощных низовых русских соков, зародыш будущего культурного класса; если уничтожили Императорскую Фамилию, то есть символ национальной российской государственной структуры, – то спрашивается: что осталось от русской нации в смысле «серого мозгового вещества»? При таких условиях первая попавшаяся голова была необходима, хотя бы «голова напрокат», хотя бы та самая, которая сожрала природную русскую голову.

Это признают ныне все. И коммунисты, и не коммунисты согласно говорят о том, что вследствие революции образовались «пустоты». Эти пустоты заполнили новые элементы.

…После вышеизложенного, я думаю, я вправе сказать, что лозунг «смерть буржуям» обозначал в действительности «руби русскую голову».

Слышу вопль возмущения. Почему вы говорите, что все русские погибли от еврейских рук? Разве в чрезвычайках были одни евреи?

В чрезвычайках было очень много евреев, но вовсе не все евреи, не только евреи. И не по этой причине я говорю, что русские гибли от еврейских рук. Я утверждаю это потому, что русские гибли жертвами коммунистической партии, а коммунистической партией руководили евреи. И, следовательно, кровь этих бесчисленных русских – на евреях; не на еврействе, для такого утверждения у меня нет данных…

Я хочу, чтобы меня поняли. Я не говорю, что еврейство, в лице своих явных или тайных народных представителей, или в лице своего явного или тайного правительства, где-то когда-то вынесло приговор «уничтожить голову русской нации» и совершило сие при помощи коммунистической партии. Для этого утверждения у меня нет данных. Но я утверждаю, что коммунистической партией, которая сим делом занималась, руководили евреи, кои в нее, партию, вошли в большом количестве и ею овладели».

О своей книге «Что нам в них не нравится?..», написанной им в эмиграции за два года до моего рождения, Василий Витальевич, не знаю почему, никогда не говорил со мной. А я не спрашивал, потому что в те годы просто не знал, что она существует. Он говорил со мной о живописи, о художниках, с которыми он встречался. Запомнилась удивительная история о том, как уже немолодой, знаменитый художник Айвазовский с первого взгляда влюбился и тут же попросил руку и сердце красавицы англичанки с ангельским лицом, заглянувшей в его мастерскую в Феодосии. Свой знаменитый белый колпак, в котором он любил играть на скрипке и писать детские сказки, Шульгин привез с собой и в Москву, зная, что будет жить у меня несколько дней. Никогда не забуду, как я, постучавшись, заглянул в ванну, где он мылся; его фигура напомнила мне изображаемых на иконах старцев – угодников Божиих, хотя образ этот и разрушался длинными черными трусами, купленными, очевидно, в богоспасаемом граде Владимире.

Василий Витальевич блаженствовал в ванне, лежа на спине.

– Давненько, Ильюша, не испытывал я такого удовольствия. В вашей столичной ванне ноги можно вытянуть – это при моем-то росте. Благодать!

Выйдя из ванной в новом халате, который мне недавно подарила Нина ко дню рождения, он посмотрелся в старинное ампирное зеркало, надел свой белый колпак и с улыбкой произнес:

– Ниночка, только теперь я понял, что в этом колпаке мне не на скрипке играть, а писать записки Поприщина!

Потом, усевшись в кресло, старик вдруг сказал:

– А знаете, друзья, жизнь – это все-таки мистическая загадка. Вот до сих пор не пойму, почему господин Ульянов называл меня всегда во множественном числе – «господа Шульгины». Мы, монархисты и русские националисты, выступали за войну до победного конца, ленинцы, как вы знаете, – наоборот. Мы готовы были пожертвовать всем ради победы Родины. «Не надо жертв! – саркастически возражал господин Ульянов. – Когда мы, большевики, придем к власти, у нас, в том числе и у господ Шульгиных, все будет общее и бесплатное». И что же вы думаете? – грустно улыбнулся Василий Витальевич. – Он сдержал свое слово. У «Шульгиных» в зоне действительно все было общее и бесплатное, да еще нас охраняли вооруженные солдаты…

Лев Троцкий: «Красная Армия – щит угнетенных и меч восставших!»

Основателем и создателем Красной Армии был Лев Давыдович Троцкий. Но этот, казалось бы, очевидный факт десятилетиями старательно обходили и замалчивали советские историки. Моему поколению вдалбливали в учебниках истории, что создателем Красной Армии был верный продолжатель дела Ленина Сталин.

И потому вновь обращусь к летописцу русской революции Н. Рутычу. В своей книге «КПСС у власти» он пишет:

«Личность Троцкого, как военного вождя партии, во многом предопределила ход событий во время гражданской войны. Ибо Троцкий, в отличие от большинства деятелей партии того времени, с удивительным для профессионального революционера пониманием сущности армии, сразу отказался в военных вопросах от господствовавших тогда в партии и Красной гвардии взглядов.

Красная гвардия не оправдала надежд, возложенных на нее. Троцкий, теснее всего связанный с военными вопросами во время Октябрьского переворота и последующих событий, сразу отметил бессилие Красной гвардии при столкновениях даже с небольшими, но хорошо организованными частями Белой Армии.

…Ко времени решения о создании регулярной Красной Армии налицо были чрезвычайно пестрые по своему составу отряды Красной гвардии, общей численности которых никто не знал, ибо зачастую они распадались после нескольких недель существования или самовольно возвращались с театра военных действий на место своего формирования. Выборность командного состава привела к тому, что во главе более или менее прочных отрядов стояли «батьки» самого различного происхождения.

Характерной чертой как Красной гвардии, так и Красной Армии первых месяцев ее существования был чрезвычайно высокий процент входивших в ее состав интернациональных частей и подразделений. Оказавшиеся на стороне большевиков польские и латышские части в своем большинстве постепенно были втянуты в гражданскую войну и приобрели психологию профессиональных наемных частей, что усиленно поощрялось Троцким, поставившим их в привилегированное положение, как в смысле материального обеспечения (различные льготы. – И Г. ), так и жалованья.

У некоторой части личного состава этих частей проявилась тяга, по карьерным соображениям, к вступлению в партию и особенно к поступлению на службу в ЧК. Можно без преувеличения сказать, что латышские части, находившиеся как в Красной Армии, так и в распоряжении ЧК, сделались вскоре типично преторианскими частями особого назначения и были главной военнополицейской опорой нового режима.

Сколько их было?…Самые осторожные подсчеты говорят, что латышей в 1918 году было около 20 000; поляков не меньше 10 000; китайцев – также около 10 000; венгров и немцев, во всяком случае, – несколько тысяч. К этому перечислению надо прибавить еще некоторое количество югославов, чехов, корейцев, финнов. Всего интернационального состава в Красной Армии было в начале около 50 000 человек. И если сравнить эту цифру с количественным составом Белой Армии того же времени, то легко убедиться, что одни только интернациональные части Красной армии количественно значительно превосходили состав Белой армии.

…Судьба этих войск весьма различна. Венгры и немцы большей частью вернулись на родину после революций 1919 года в Венгрии и Германии, где активно участвовали в попытках создания коммунистического режима (в качестве примера достаточно назвать хотя бы Бела Куна, Ракоши, Имре Надя, Ференца Мюнниха, появившихся в Венгрии в 1919 году, Тито и многих других). В отличие от них латыши и поляки в своем большинстве остались в России и до сталинских чисток играли значительную роль не только в армии и ЧК ГПУ НКВД, но и в партийном и государственном аппаратах.

Иначе дело обстояло с китайцами. Потеряв работу и, главное, возможность хороших заработков после Октября, в связи с общим падением промышленного производства и прекращением строительства, они охотно шли в интернациональные части, перенося в Россию давно сложившийся в Китае обычай наемничества, согласно которому военная служба рассматривалась как заработок, получаемый часто не в советских денежных знаках. С переходом Красной Армии на мирное положение ни китайских частей, ни китайских военнослужащих в ней, в отличие от латышей и некоторой части поляков, не осталось. Китайский наемнический элемент после 1922 года был просто выброшен за ненадобностью». (Очевидно, этот «элемент» сыграл свою роль поджигателя «революционного пожара» в Китае.)

«…В основу комплектования армии Троцкий положил всеобщую воинскую повинность, которая и была введена 28 апреля 1918 года вместе со введением военных округов и штатов частей и подразделений. Эту дату с большим основанием можно считать датой создания Красной Армии, чем принятую дату 23 февраля – в память сомнительных успехов Красной гвардии против немцев под Псковом.

Троцкий решительно покончил с остатками «демократизации армии», которую большевики так старательно защищали и проводили в 1917 году. Солдатские советы в частях, выборное командование, все еще процветавшее в Красной гвардии, старательно искоренялись, снова была введена строгая дисциплина и смертная казнь.

Главные трудности встретил Троцкий в вопросе подбора командного состава. Он был едва ли не единственным большевиком, который с самого начала понимал, что строить армию и руководить боевыми действиями большой регулярной армии может лишь обладающий профессиональной подготовкой командный состав.

Таковой имелся в 1918 году только в лице офицерства старой русской армии, в громадном большинстве настроенного антибольшевистски. Естественно, это настроение офицерства было хорошо известно в партии, да и все знали, что российское офицерство дало первые добровольческие кадры как для Народной армии на Волге, так и для Добровольческой армии на Дону. Правда, вначале делались попытки обойтись в Красной Армии с командным составом из членов партии. Эти попытки как в организационном плане, так и в практике командования потерпели полное фиаско. Оказалось необходимым призвать офицеров старой армии в качестве «военных сначала полудобровольно, путем прельщения военной карьерой, но вскоре и насильно, специалистов», путем всеобщей мобилизации.

…Был решен и важнейший вопрос о дуализме в Красной Армии: 6 апреля 1918 года Троцкий, как народный комиссар по военным и морским делам, издал приказ, учреждавший военных комиссаров. Приказ определял, в частности: «Военный комиссар есть непосредственный политический орган Советской власти при армии. Военный комиссар блюдет за тем… чтобы отдельные военные учреждения не становились очагами заговора… руководство в специальной военной области принадлежит не комиссару, а работающему с ним рука об руку военному специалисту…» Однако ни один приказ ни одного командира не имел силы без подписи комиссара, «в распоряжение которого для этой цели предоставляется авторитет и все средства Советской власти».

Я всегда восхищался эрудицией моего парижского друга Ник Ника…

Позиция Ленина и Троцкого в конечном счете заключалась в том, что армию необходимо строить на основе современных военных знаний и железной дисциплины. Старый офицерский корпус – единственный источник военных знаний – должен был контролироваться институтом комиссаров, но как Ленин, так и Троцкий хорошо понимали, что без передачи командирам частей и соединений полных прав командования добиться боеспособности от армии невозможно. Это был, как любят нынче говорить, действительно – «сильный ход». Как трагична судьба русского офицерства…

Забегая вперед, напомню, что этот пресловутый дуализм в РКК показал всю свою несостоятельность во время войны 1941–1945 годов, когда армейский институт комиссаров-политруков фактически был отменен Сталиным, что способствовало успеху Советской Армии в Великой Отечественной войне.

Придворный художник коминтерна

В моем детстве в радиопередачах не было более страшных слов, чем Троцкий и троцкизм. Я помню, как мой отец, придя с работы, положил передо мной коробок спичек – такой же, как у нас на кухне, – и сказал: «Ильюша, попробуй найти в нарисованном на коробке пламени профиль человека с бородкой». Я повертел и так и сяк, но ничего не увидел. Вошедшая мама заинтересовалась: «Сережа, так в чем смысл твоего ребуса?» Отец поднял глаза и серьезно проговорил: «А в том, что за эту наклейку директора спичечной фабрики на днях арестовали как троцкиста». Мама внимательно рассмотрела коробок и удивленно сказала: «Надо же до такого додуматься…». (Много лет спустя мой друг, художник из Белоруссии, показал мне старый спичечный коробок с изображением танцующих «Лявониху» парня с девушкой. При повороте коробка вправо в определенный момент словно возникал профиль Гитлера. Мой однокурсник Володя сказал: «Тогда, в 47-м, за этот «народный танец» все начальство фабрики загремело на Колыму»).

Признаюсь: до первых своих поездок на Запад я не только ни разу не видел фото Троцкого, но и не подозревал, что о нем написано такое множество книг и восторженных исследований – чуть ли не в каждой книжной витрине! И уж тем более никак не думал, что судьба сведет меня с человеком, который хорошо его знал и глубоко чтил.

В 1968 году весной по приглашению всемирно известных артистов Ива Монтана, Симоны Синьоре, «звезды» французского балета Иветт Шовире и внука Л. Н. Толстого Сергея Михайловича – президента Ассоциации врачей Франции я приехал в Париж со своей выставкой. Время для нее было выбрано, прямо скажу, неудачное: тогда как раз в самом разгаре были волнения парижских студентов, которых пришлось усмирять полиции генерала де Голля.

На вернисаже в галерее «Мона Лиза» в Сен-Жермен-де-Пре меня окликнул небольшого роста пожилой лысеющий человек в потертом костюме, с красным галстуком в горошину. Он посмотрел на меня темными нерадостными глазами и протянул руку:

– Позвольте представиться – художник Юрий Анненков; если, конечно, это имя вам о чем-то говорит.

– Ну как же, как же, – заулыбался я. – Ваши иллюстрации к «Двенадцати» Блока, а еще многочисленные портреты руководства коминтерна широко известны!

Анненков тут же заявил:

– Не подумайте, что я эмигрант, хоть я и давно живу в Париже. Просто я вынужден был остаться здесь. Я из семьи потомственных революционеров-народовольцев и ничего общего со многими, приходящими на вашу выставку, как, например, сыном Столыпина, не имею. Моими друзьями были Мейерхольд, Маяковский, Хлебников, Малевич, Кандинский и многие другие новаторы в политике, культуре и искусстве. Помню, как мне в Париж, где я был директором советской выставки, позвонили друзья: «Юра, Сталин высылает Троцкого из Москвы. А у тебя там выставлен большой портрет Льва Давыдовича, да и о твоих добрых отношениях с ним всем хорошо известно. Тебе лучше не возвращаться». Так я навсегда остался в Париже, будучи коммунистом и революционером!

Он говорил без остановки, монотонно, как усталый экскурсовод.

– В «Пари матч» на днях видел Ваши портреты министров кабинета де Голля. Наверное, он и сам вам позирует?

– Обещал, – сухо ответил я. – Но вы лучше меня знаете, что сейчас творится в Париже…

– Почти революция! – оживившись, поддакнул Анненков. – В Сорбонне даже портрет Троцкого вывешен вместе с портретом Мао. И тут же продолжил: – Смотрел я на репродукции ваших портретов деголлевских любимцев – Жокс, Бийот, Перфит – и невольно вспомнил свою молодость, революционную Москву и людей той эпохи. Сколько в них было воли, энергии, интеллекта и убежденности!

– А кого вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Ну, конечно, прежде всего Троцкого, хоть мне и Ленина довелось рисовать. Ульянов, знаете, меня не вдохновил: бесцветное лицо, типичный мелкий мещанин с хитроватым прищуром. Да и оратор так себе – не чета огненному Льву Давыдовичу! Я их почти всех знал и рисовал – и Зиновьева, и Каменева, и Антонова-Овсеенко, и Луначарского, и Радека… А где их портреты теперь – сказать затрудняюсь. Троцкого же я рисовал и писал неоднократно. Он даже устроил мне мастерскую для работы в Хамовниках, в доме Льва Николаевича Толстого, которого он очень любил и гордился тем, что спит на кровати великого писателя.

– Юрий Павлович, интересно, а во время сеансов вы с ним разговаривали – и о чем?

– Ну что вы, разговоры с Троцким нельзя забыть! Он был человеком мягким, деликатным, демократичным, поражал меня своей эрудицией и любовью к искусству. В живописи он выше всех ставил Пикассо, в творчестве которого Лев Давыдович видел воплощение идеи «перманентной» революции. А вы знаете, кто такой Склянский? – внезапно спросил он меня.

– Честно говоря, первый раз слышу, – ответил я.

– Ну как же! – встрепенулся Анненков. – Это был первый заместитель Троцкого, его называли «мозговым центром» Реввоенсовета. А ведь ему, врачу по профессии, было всего 26 лет. Мы с Эфроимом подружились, он даже в то голодное время выдал мне специальную карточку в реввоенсоветскую столовую. Умел Троцкий подбирать кадры! Я в его ставке в Архангельском частенько бывал.

На лице Анненкова впервые промелькнула добрая улыбка.

– Склянский помог мне и в пошиве особого костюма для Троцкого. Лев Давыдович не хотел позировать ни в штатском костюме, ни в военном френче и попросил меня набросать эскиз, зная, что я работал в театре художником вместе с Мейерхольдом. Костюм очень понравился, и Троцкий тут же назвал его «одежда революции», похвалив меня за то, что я выразил в нем не военный, но «угрожающий» дух…

Слушая портретиста революции, я старался вспомнить его портреты, известные мне по репродукциям в запрещенных при Сталине сборниках воспевающих ленинскую гвардию. Мне всегда казалось, что в основе их лежат фотографии, искаженные штрихами кубистически трактующих форму портретируемых лиц. Зато это было в революционном духе коммунистического авангарда в искусстве…

– Я вижу, господин Глазунов, что вас давно ждут ваши поклонники, – сказал он прощаясь.

Затем, не сказав ни слова о моей выставке, протянул мне сверток и сухо добавил:

– Это двухтомник моих воспоминаний. Будет время – прочтете на досуге. Мой идеал революции – это Леон Троцкий!..

В своей книге воспоминаний о вождях Октябрьской революции в главе, посвященной Троцкому, с интересом прочел, как Юрий Павлович работал над портретом Троцкого в столь любимой мною подмосковной усадьбе Архангельское, в которой основатель Красной армии пожелал сделать свою резиденцию. В это время воспетый Серовым князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, бедствовал на чужбине в Париже. Я часто, уже став москвичом, бывал в Архангельском, столь напоминавшем мне Царское Село и Павловск. Директор музея, очень интеллигентный человек по фамилии Раппопорт, ныне проживающий в Германии, рассказал мне по секрету, что в свое время Троцкий вывез из Архангельского двадцать подвод, груженных картинами старых мастеров, знаменитым юсуповским фарфором, мебелью и гобеленами XVII века. Но до сих пор – диву даешься, как была богата Россия – автобусы туристов наших и зарубежных стремились побывать и восхититься красотой этого дворянского гнезда. В 2006 году, будучи в Архангельском, я разговорился с давно знакомыми мне работниками музея, которые со скорбью поведали, что на реставрацию знаменитой усадьбы в этом году государством не отпущено ни копейки, и неизвестно, когда вновь откроется музей. Поговаривают и о том, что Архангельское с его дивным парком будет продано под застройку коттеджей «новым русским».

Штаб мировой революции

Общеизвестно, что ленинский раж был направлен на мировую революцию, на победу советской власти во всем мире. Еще зимой 1919 года перед партией, казалось, открывались большие революционные перспективы: крушение блока центральных держав в мировой войне создало революционную ситуацию в Германии, Австрии, Венгрии. Но попытка коммунистов захватить власть в Берлине окончилась неудачей и гибелью считавших себя вождями немецкого пролетариата К. Либкнехта и Р. Люксембург. Январской ночью 1919 года немецкий лейтенант Фогель застрелил «кровавую Розу», а гусар Рунге прикончил Либкнехта ударом шашки. Советская Баварская республика рухнула.

Новые надежды породило провозглашение советской республики в Венгрии 21 марта 1919 года. Во главе коммунистического правительства оказался бывший венгерский военнопленный Бела Кун, который, как считают некоторые историки, принимал участие в убийстве царской семьи.

…Как я люблю листать старые журналы! Дыхание времени словно оживает на пожелтевших страницах и доносит до нас гул истории, лица и деяния давно ушедших с лика земли людей. Но самым бесценным документом минувших горьких или славных лет я считаю фотографию. В поисках образов для давно задуманной картины о раскулачивании я недавно наткнулся в «Огоньке» от 24 марта 1929 года на фотографию смеющегося Ленина. Я никогда не видел такого снимка. «Вот он, ленинский революционный раж!» – подумал я. Текст под фото поясняет причину истовой радости вождя: Бела Кун сообщил ему по телефону, что мировая революция продолжается и уже победила в Венгрии.

«Венгерская советская республика предлагает Российской советской республике оборонительный и наступательный союз. С оружием в руках будем бороться против всех врагов пролетариата», – докладывал Бела Кун. «Безграничная радость!» – воскликнул Ленин.

…Наверняка у Ильича было совсем другое выражение лица, когда он узнал, что Бела Кун, заливший Венгрию потоками крови, с позором бежал в красную Москву под крыло зиновьевского коминтерна.

В 70-х годах мне довелось познакомиться с очень застенчивым, холеным молодым человеком. Это был внук того самого Белы Куна. Помнится, он был тогда студентом, а может быть, и аспирантом МГУКогда много лет спустя я увидел впервые по телевидению нового премьер-министра России Сергея Владиленовича Кириенко, мне почему-то вспомнился внук Белы Куна. Та же добрая, слегка застенчивая улыбка, то же вдумчивое молодое лицо…

Учитывая благоприятную (как он считал) обстановку в Европе для продвижения дела революции, Ленин поспешил созвать I конгресс Коммунистического Интернационала. 2 марта 1919 года в маленьком зале в Кремле собралось несколько человек за большим столом. Из видных иностранных коммунистов в Москву прибыл разве только революционный поляк Мархлевский (кстати, с улицы, носящей его имя в Москве, я до сих пор получаю уведомления узла связи об оплате своего телефона).

Зато советская делегация состояла из Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Сталина, Воровского, то есть всей «головки» российской диктатуры пролетариата.

Идея создания Генерального штаба III Интернационала вытекала из доктрины «внесения революции извне», которую разрабатывал бывший прапорщик Михаил Тухачевский, считавший, что он творчески развивает учение Маркса о диктатуре пролетариата во всемирном масштабе. Попытка воплотить эту «доктрину» на деле во время войны в Польше, куда была двинута Красная армия, кончилась позорным крахом коминтерна и молодого командарма. Осатанелый от полного провала польской акции, Тухачевский залил кровью и отравил газами восставшую против большевиков «русскую Вандею» – крестьянскую Тамбовшину.

Неудачи с «революцией извне» в Германии, Австрии, Венгрии и Польше отнюдь не остудили раж большевиков. Ленин так и умер с параноидальной идеей неизбежной победы мировой революции. Верный ленинец Каменев, определяя главную задачу созданного большевиками коминтерна, провозгласил: «Отныне наряду со всеми официальными правительствами Европы существует еще одно правительство, правительство восставшего рабочего класса. Оно называется III Коммунистический Интернационал. Его задача заключается в непосредственном низвержении всех буржуазных правительств Европы. Его метод – метод боевых действий. Он есть Генеральный штаб армии пролетариата, которая идет в наступление…»

Для меня искусство «коммунистического авангарда» с его символом – башней Татлина, напоминающей по своей идее знаменитую богоборческую – Вавилонскую, есть не что иное, как воплощение доктрины мировой «революции извне». Удивительно, что сегодня она стала и символом международного «современного искусства» с его яростным неприятием нашей христианской цивилизации на ее греко-римской основе. Замечу мимоходом, что вознесенный до небес мировой критикой Татлин известен также как создатель летательного аппарата – летоплана. Но и здесь мы сталкиваемся с наглой фикцией: «летатлин», как с гордостью называл свою затею автор, так ни разу и не смог оторваться от земли.

Комиссары от искусства так же безжалостно уничтожали великую русскую культуру, как их братья по коминтерну проводили красный террор. Это – тоже геноцид, только в области духа и национального самосознания. А сколько было трескучих «манифестов» вместо искусства, сколько было всяких «председателей земного шара» (В. Хлебников) и даже космического пространства (К. Малевич)! Опьяневшие от крови завоеванной Российской империи и химерой победы мировой революции уновисы (утвердители нового искусства) праздновали даже «победу над солнцем», будучи детьми Мрака, Великой Лжи и Тлена. И все это направлялось на разрушение Красоты Божьего мира, на уничтожение высоких критериев нашего искусства и культуры. Коминтерновская «революция извне» – культурная революция вырождения – одержала, к сожалению, победу во всем мире. В политике и экономике – полный провал; а в области культуры – полная победа… Циничный культ материализма, воплощенный в цивилизации XX и XIX века, вверг мир в пучину бездуховности, придавив могильной плитой вековечные понятия Бога, Совести и Добра.

* * *

Самодержавная империя Российская перестала существовать. Мировой капитализм поддержал идею мирового коммунизма. Столь непохожие друг на друга союзники понимали: чтобы властвовать, надо разделять мир на взаимоистребляющие друг друга классы и народы, чтобы государственный капитализм СССР был противопоставлен предпринимательскому банковскому капитализму Европы и Америки, становящейся сверхдержавой мира.

Итак, гражданская война закончилась победой хорошо организованных и хорошо финансируемых красных. Победой, которая трагически оттеняет жертвенный героизм, отвагу и смелость тех, кто бился за единую и неделимую историческую Россию.

Но никто тогда в тайном мировом правительстве и не собирался ее делить – они, напротив, стремились сохранить и расширить завоеванный плацдарм во имя победы всемирной революции и уничтожения русской исторической государственности. Тогда-то и понадобился давно подготовленный и ведомый ими Сталин.

В начале XXI века личность Иосифа Джугашвили (Сталина) вызывает жгучий интерес нашего общества. Для одних – он великий созидатель и победитель, а для других – просто палач…