Онлайн чтение книги Счастливый неудачник
4. Прошло четыре года. Четные и Нечетные

В ту весну при роно были организованы вечерние курсы по подготовке инструкторов по физкультуре для летних детских площадок. Туда принимали учащихся старших классов — тех, кому уже исполнилось шестнадцать лет. Мне шестнадцати лет еще не было, но я подделал документ, и меня приняли на эти курсы. Правда, физкультурник я был плохой — это был единственный предмет, по которому я отставал, — и наш классный преподаватель физкультуры даже удивлялся, как это человек может быть таким неуклюжим. Но при приеме на курсы меня никто физкультурных движений делать не просил, а спросили про 18 брюмера и про добывание соды по способу Сольвея — и я хорошо ответил.

На первом занятии я прослушал лекцию о том, что инструктор по физкультуре должен проявлять личную инициативу, приучать детей быть инициативными и не гасить детской радости. После этого Толька уговорил меня не ходить регулярно на эти занятия, потому что я и так, мол, человек развитой, а общее развитие в период реконструкции решает все. Поэтому в следующий раз я пришел уже на последнее занятие и прослушал лекцию о том, что излишнюю детскую инициативу надо сдерживать и что нельзя позволять мальчикам бить девочек, стекол и самого инструктора по физкультуре. На другой день я получил справку об успешном окончании курсов, и летом меня зачислили инструктором детской площадки на Шестнадцатой линии.

Для первого занятия с ребятами я избрал вольные упражнения. Так как движения были вольными, то я их сам тут же изобретал, а ребята повторяли. Воспитательница осталась даже довольна; она только вскользь заметила, что, быть может, надо поменьше махать кулаками, — ведь все-таки это не подготовка к боксу. Затем она ушла, а я остался с детьми на два часа. Что мне с ними делать — я не знал. Но потом я вспомнил, что инструктор должен проявлять изобретательность в спортивных играх, и эти игры должны быть поучительными. Сперва я сделал попытку разбить ребят на две группы, равные по силе, но это не удалось, так как каждый считал себя сильным, а всех остальных — послабее. Тогда я разбил детей на две группы по принципу местожительства. Те, кто жил на Шестнадцатой линии, вошли в одну группу, а те, кто жил на Семнадцатой, — в другую. «Вы будете Четными, — сказал я первой группе, — а вы, — сказал я второй, — будете Нечетными». Дети охотно согласились. Так возникло два отряда. А девочки стали санитарками.

— Ну, а теперь что? — спросили дети.

— Теперь играйте в войну, — сказал я. — Для начала станьте друг против друга и воюйте. Только чур ногами не драться и ногтями не царапаться. А девочки-санитарки будут оттаскивать раненых в тыл.

И бой закипел — стенка на стенку.

Когда пришла воспитательница, она спросила, почему это дети такие возбужденные и почему у некоторых синяки. Я ей ответил, что у нас была игра в войну, где, вполне понятно, употребляют различные силовые приемы. Воспитательница была молодая и робкая. Она сказала, что в принципе она против этой игры не возражает, но было бы желательно, чтобы силовых приемов употреблялось несколько меньше, а то родители будут недовольны.

Сами же дети, кроме очень уж побитых, игрой были довольны. И когда настал час обеда, они все еще были под обаянием этой игры. Они сели друг против друга — Четные по одну сторону стола, а Нечетные по другую, — и когда наелись, то стали кидать друг в друга ложками и эмалированными мисками. А после часового сна и полдника я повел ребят на остров Голодай на прогулку, и там они продолжали играть в войну. На Голодае в то время было много пустырей, и там можно было развернуть настоящие боевые действия — с засадами, охватом флангов и взятием пленных.

Через несколько дней война Четных и Нечетных приняла новые организационные формы и из малой детской войны переросла во взрослую уличную. Дело в том, что, разбивая детей на два отряда по линейному принципу, я не учел особых топографических и исторических особенностей Васильевского острова. Ведь когда-то Петр Великий хотел весь этот остров перерезать каналами. Линии задуманы были как набережные. С тех пор каждая линия, то есть каждая сторона улицы, носит свое название, вернее свой номер. Вы, например, стоите на тротуаре Десятой линии и смотрите на другую сторону улицы. Но эта другая сторона улицы уже не Десятая линия, а Одиннадцатая. Поэтому, когда ребята продолжали войну вне стен, вернее вне забора детплощадки, они, будучи разделены по линейному принципу, стали, естественно, драться линия на линию, ибо дома Четных располагались против домов Нечетных. Если кого-нибудь из Нечетных ловили в одиночку на Шестнадцатой линии, то его колотили. То же происходило с Четными, попавшими на Семнадцатую линию. Но эти детские драки послужили только детонатором. За маленьких стали вступаться ребята постарше, а за ребят постарше — взрослые. И начались форменные сражения. А драться на Васильевском умели! Недаром он славился своей шпаной. Правда, в это время уже не было графа Панельного, но шпаны еще хватало.

Не прошло и двух недель со дня моего поступления на детплощадку, как меня зачем-то вызвали в роно. Там меня спросили, как я провожу занятия с детьми.

— По-моему, я неплохо провожу занятия. Ребята даже довольны, — так ответил я. — И я не гашу детской радости.

— А зачем ты учил детей драться? Драться нехорошо.

— Я не драться учу, а физической выносливости. Это им еще пригодится в жизни.

— Так-так. А вот у нас есть еще такие сведения: когда ты водил детей на прогулку, ты присоединял их к похоронным процессиям.

— Да, это правда. Видите ли, когда ведешь ребят по панели, они плохо слушаются. Некоторые даже дерутся между собой на ходу.

— Четные и Нечетные?

— Вот-вот! Они между собой дерутся, так как им не дождаться, когда мы придем на пустырь и начнем войну. А тут Смоленское кладбище близко, туда как раз по Шестнадцатой линии похоронные процессии идут.

— Ну, и что же дальше? Ну, идут похоронные процессии?

— Ну, идут, и я детей сзади пристраиваю. И тогда они между собой не ссорятся, в особенности если музыка играет. И никто на то не обижается — вот только вы. Провожающие даже довольны, потому что ясно же: чем больше народу провожает, тем больше авторитет у покойника. А на кладбище я ребят не веду. Процессия поворачивает на Камскую, а мы отделяемся и идем через мост на остров Голодай, то есть остров Декабристов. И там мы играем.

— Мирно играете, так сказать?

— Ну, не совсем мирно, но ведь надо поощрять детскую инициативу. Это я на курсах усвоил.

— А куда ты еще водил детей, мальчик?

— Еще я вожу детей на стадион Козявкина.

— Что?

— Это такой пустырь на углу Четырнадцатой и Среднего. Там дикий стадион. Кто хочет, тот и кикает. Там я разбиваю ребят на две команды...

— Четных и Нечетных?

— Вот-вот. А девчонки — загольными. Они мяч подносят, если далеко забьют. А некоторых назначаю болельщиками. Девчонки — ведь тоже люди.

— Ну и как вы там играете?

— До первого гола все хорошо. А потом команды начинают играть в войну.

— Ну, мальчик, нам все ясно. Ты свободен. Мы тебя решили освободить.

— От чего меня освобождать? Я и так свободный человек.

— Мы тебя освобождаем от этой работы. Видишь ли, ты к ней не вполне подготовлен.

За проработанные дни мне все-таки уплатили. На первые заработанные деньги я купил тете Ане вазу для цветов. Ваза была из синего стекла с лиловыми разводами, приобрел я ее в керосиновой лавке. Когда я принес ее домой и стал мыть на кухне, Лиза сразу сказала, что только дуб-физкультурник мог выбрать такое пошлое изделие. Но я пропустил ее замечание мимо ушей: пусть говорит что хочет. Ведь если б я принес даже хрустальную вазу из Зимнего дворца, Лиза все равно нашла бы ее плохой — только потому, что принес ее я.

Мне эта ваза казалась очень красивой, не хватало только цветов, а на цветы не хватало денег. Тогда я решил пойти на остров Голодай и там на каком-нибудь пустыре набрать цветов. Проходя по Среднему, я зашел к своему другу Тольке.

— Пойдем со мной, поможешь мне цветы собирать, — предложил я ему.

— Вэри велл, — ответил Толька. — Хорошо. Это будет мне полезно для практики. Ты ведь знаешь английский?

— Плохо. У нас в классе, правда, английский, но учительница все болеет. У нее слабые нервы. Она не выносит шума в классе. А зачем тебе-то английский? Ведь у вас в школе — немецкий.

Толька объяснил мне, что родители решили обучать его английскому языку и хотели взять учительницу. Но он поклялся им, что сам обучится, а за это пусть ему купят фотоаппарат — на деньги, сэкономленные на уроках. Сейчас родители уехали на курорт, а он здесь в городе с бабушкой. И он занят только тем, что учит английский язык. Когда через месяц вернутся родители, он ошарашит их знанием английского языка — и фотоаппарат готов.

Тут я заметил, что на Толькином столе лежат самоучители английского языка. Кроме того, поперек комнаты была протянута толстая проволока, и на ней висели на веревочках: ложка, вилка, карандаш, будильник, мыло, сапог, собачий намордник, клизма, спички, очки, кусок колбасы и еще несколько вещей. К каждому предмету была прикреплена бирка с наименованием этого предмета по-английски.

— Это я наглядным методом учусь, — пояснил Толька. — Когда запомню вещь — снимаю или съедаю и вешаю другую.

— А рояль? — спросил я. — Или паровоз? Их тоже на проволоку?

— Не шути по-глупому, — обиделся Толька. — Это самый новый метод обучения. Это я в специальной брошюре прочел. Один человек таким способом изучил восемнадцать языков за год и написал эту самую брошюру.

Толька полистал словарь и важно сказал:

— Ви го то зе айленд Холидай то кип зе фловерс. Мы идем на остров Голодай брать цветы.

Мы вышли из дому и пошли по Среднему, потом свернули на Шестнадцатую линию но направлению к Малому и Смоленке. Толька и на ходу продолжал заниматься английским.

— Надо учиться думать на том языке, который изучаешь, — сказал он. — Вот, например, навстречу идет симпатичная девушка. Ты сразу же должен о ней подумать по-английски: «Шо из вери бьютифул герл». Или, представь, ты идешь, никого не трогаешь, а к тебе вдруг подбегает большая злая собака. Ты не должен теряться, а должен сразу же произнести в уме по-английски: «Ко мне подбежал греат дог — большая собака». Понял?

— Пока я буду произносить в уме, она возьмет да укусит меня.

— Если, в крайнем случае, она тебя и укусит пару раз, то это будет тебе только на пользу. Пусть себе кусает, а ты в это время думай по-английски: «Меня сейчас кусает одна большая злая собака». И ты эти слова уже хорошо запомнишь.

Мы пересекли Малый и шли по Шестнадцатой по направлению к мосту на остров Декабристов.

— Вот здесь я преподавал физкультуру, — показал я Тольке на площадку за изгородью. — Меня уволили с работы — ну что ж, пусть поищут другого такого!

Дети понуро сидели на скамейках и слушали воспитательницу, которая им что-то читала. Но не все. Некоторые, наиболее инициативные, не гасили в себе детской радости и играли в пятнашки в другом конце площадки. Это были настоящие пятнашки — от слова «пятнать». Там стояла бочка с зеленой краской, оставшейся от покраски ограды; дети окунали руку в эту краску и пятнали друг друга.

— Зе чилдрен шпилен ин дн пятнашки, — вдумчиво сказал Толька на трех языках сразу, и вдруг к нам подскочили несколько ребят нашего возраста и загородили дорогу.

— Четные или Нечетные? — спросил один из них.

— Мы нездешние, — дипломатично ответил я. — Мы не Четные и мы не Нечетные.

— Ви хэв но намберс, — сказал Толька. — Мы без номеров. А вы, скобарье, убирайтесь к черту!

— Еще ругаются! — загалдели ребята. — Они, верно, Нечетные, они, верно, с Семнадцатой!

— Ю из зе грет ослы и уши холодные! — строго сказал Толька, и с этого началась драка.

Толька отбивался старательно, я тоже дрался по мере сил — я был неуклюж, но не слаб. Однако под давлением превосходящих сил Четных нам пришлось отступить. Мы побежали за проходящим в это время трамваем, и Толька успел вскочить на заднюю площадку — и сразу как в воду канул. Я же вскочить на площадку не успел. Трамвай увез Тольку; впоследствии выяснилось, что он попал прямо в объятия кондуктора, а денег у него не было, и его довезли до кольца и сдали в пикет.

Я побежал к Смоленке и повернул направо. Здесь Четные прижали меня к воде, и я отбивался на краю берега. Вдруг я поскользнулся на свае и упал в речку. Враги мои сразу же убежали, а я остался барахтаться в воде. Но плавать я умел, так что ничего опасного в этом не было. Берег у Смоленки низкий — ведь при наводнениях эта речка первая в Ленинграде выходит из берегов, — и я ухватился за сваи и быстро вылез на сушу.

Народу, к счастью, на набережной не было, так что никто — как мне казалось — не видел моего позора. Возле берега, чуть подальше от того места, где я выкупался, стояло на цепях несколько частных шлюпок, и я решил забраться в одну из них и там выжать одежду. И вдруг со дна первой же шлюпки, к которой я подошел, поднялась какая-то не то девчонка, не то девушка в синем платье и захохотала. В руках у нее был черпак, она, видно, только что вычерпывала им воду из этой шлюпки. А теперь она сидела на кормовой банке, размахивала черпаком и смеялась.

— Глупый смех, — сказал я. — Ничего тут нет смешного. Это со всяким человеком может случиться.

— Я все видела, — сказала не то девчонка, не то девушка. — Ты плюхнулся в воду, как старая жаба. Я даже хотела спасать тебя.

— Меня не надо спасать, я сам кого угодно спасу, — ответил я. — А что это за дурацкая шлюпка у тебя? В первый раз такую вижу!

Действительно, шлюпка была странная. Один борт у нее был выкрашен белой краской, и на носу было написано «Магнолия». Другой борт был черного цвета, и на нем красовалось название «Морж».

— Эта шлюпка не дурацкая, — обиженно сказала не то девчонка, не то девушка. — Это шлюпка моего брата Кольки и одного его товарища.

И пояснила, что Колька и его товарищ оба копили деньги на шлюпки, каждый на свою. Но настало лето, а денег было мало. Тогда они объединились и купили одну. Но так как у них разные вкусы, то они никак не могли прийти к соглашению о цвете и названии. Поэтому они разделили ее на две части. Они считают, что у них разные шлюпки — у каждого своя.

— Ну, я пойду, — сказал я. — С меня довольно этих мучений. Тут у вас то в воду падаешь, то какие-то шлюпки двойные. Пока.

— Глупый, куда ж ты пойдешь, ты мокрый весь, — с неожиданной теплотой в голосе сказала не то девчонка, не то девушка. — Идем к нам, тебе надо высохнуть. И возьми весла. Ты их понесешь, и тебе не так стыдно будет идти. Все будут думать, что ты спортсмен. Это даже красиво.

— Красивого тут очень немного, — ответил я, беря весла.

Мы зашагали по набережной в сторону Пятнадцатой линии и вскоре через низкую подворотню вошли во двор, а потом — на черную лестницу, на второй этаж. Здесь на лестничном подоконнике сидел большущий рыжий кот с очень хитрой мордой. При виде нас он мяукнул и подошел к двери.

— Здравствуй, Лютик, — сказала девчонка или девушка, открыв дверь и первым впустив в квартиру кота. — Это очень умный кот, — пояснила она мне. — Если б все коты были такие умные, многое на свете было бы по-другому.

Я очутился в небольшой кухне-прихожей, где на стене висел большой отрывной календарь, прикрепленный к картине, на которой было изображено бурное море и плот со спасающимися людьми; вдали виднелся тонущий парусный корабль.

— Иди сюда, ставь весла и раздевайся, а я высушу и выглажу твое имущество, — сказала не то девчонка, не то девушка. Она повела меня по коридору и втолкнула в небольшую кладовушку с маленьким окном, потом ушла, закрыв за собой дверь. Я быстро разделся и бросил ей одежду. Стало слышно, как в кухне гудит примус.

Я стоял голый и рассматривал кладовку. В ней находился большой сундук, а на сундуке лежал разобранный лодочный мотор, мерцали баночки с суриком и тавотом, поблескивали гаечные ключи. На стене висело четыре отрывных календаря, один из лих был на каком-то непонятном языке, с непонятными буквами, вроде арабских. Мне вдруг показалось, что все это было уже — и эта кладовка, и лодочный мотор, и я стою голый и гляжу на календари. Позже я прочел где-то, что такое бывает со всеми, и называется это ложной памятью. Но тогда я очень удивился этому. Мне стало даже немножко страшно. Может быть, я все-таки сойду с ума из-за этого давнишнего падения с карниза? Я решил проверить свой ум и стал про себя читать стихи Лермонтова, а потом некоторые произведения дяди Бобы. Затем я начал повторять таблицу умножения — теперь я ее хорошо знал. Когда я дошел до семью восемь равняется пятьдесят шесть, послышались шаги, и девчонка или девушка сказала сквозь дверь:

— Ты, наверно, замерз как крыса?

— Не как крыса, а замерз, — ответил я. — Но ведь ничего не поделаешь.

— Нет, поделаешь. Я тебе Колькины лыжные брюки принесла и еще тапочки. И свою футболку.

— Давай, — сказал я, просовывая руку в приоткрытую дверь. Потом я оделся и пошел на кухню. Примус шипел вовсю, на нем нагревался утюг, а над ним висели на веревке мои выжатые брюки и футболка. Девчонка или девушка зажгла еще и керосинку и поставила на нее кастрюлю с водой.

— Ты, наверно, голоден как собака, — сказала она.

— Не как собака, а голоден, — ответил я. — И что это ты со всякими зверями меня сравниваешь? Думаешь — очень умно!

— Ничего я не думаю, — засмеялась она. — Я тебе сейчас есть дам.

Она взяла с полки корзинку, в которой лежали обрезки разных сортов колбасы — от собачьей радости до дорогой мозаичной, — и стала ссыпать эти обрезки в кастрюлю.

— Папа на колбасном заводе работает, целой колбасы оттуда выносить нельзя, а обрезки от проб — можно, — пояснила она. — Сейчас будет готов суп. Он очень вкусный.

Суп действительно был очень вкусен. Мы сидели с ней друг против друга за кухонным столиком и ели этот суп.

— А как тебя зовут? — спросила вдруг она. Я ответил и спросил, как зовут ее.

— Маргарита.

— Хорошее имя, — сказал я. — Не то что какая-нибудь Лиза.

— А мне мое имя не нравится. Какое-то старорежимное. У нас в доме девочка есть, ее Электрофикацией назвали. Электрофикация Валентиновна. И мальчик Трактор есть.

— У тебя зато выгодное имя, — утешил я ее. — На какую-нибудь там Нину или Лизу рассердятся — ну и обзывают Нинкой или Лизкой. А тебя если Маргариткой обозвать — то это цветок получается.

Скоро моя одежда была высушена и выглажена. Маргарита повела меня в комнату и сказала: «Переодевайся», а сама ушла. Я встал перед зеркалом и увидел себя в Маргаритиной футболке. В те времена все мальчишки и девчонки, парни и девушки и даже многие взрослые носили такие футболки — одноцветные или полосатые, с длинными рукавами, со шнуровкой на груди. Это была мода поневоле. Маргаритина футболка состояла из продольных желтых и белых полос. Я снял ее и надел свою — из черных и зеленых полос. Когда я окончательно переоделся, то оглядел комнату. Здесь на стенках я насчитал семнадцать отрывных календарей на разных языках. На комоде стояло еще три календаря — это были металлические, механические, вечные, универсальные календари.

Вошла Маргарита и объяснила, что календари собирает ее отец. Одни собирают марки, другие — монеты, третьи — еще что-нибудь, а вот отец ее собирает календари. Он сам по утрам отрывает на всех календарях листки и никому не доверяет это делать. У него целый сундук с листками. Он даже эсперанто выучил, чтобы переписываться с заграницей — ведь у него много заграничных календарей. Мать даже боится, что его сошлют в Соловки за связь с заграницей.

— Я тоже одно время коллекционировал папиросные коробки, — сказал я. — Потом надоело. Детское занятие.

— Сейчас ты синяки коллекционируешь, — засмеялась Маргарита. — У тебя на лбу и под глазами синяки.

— Я и сам чувствую, — ответил я. — Чего ты мне о них твердишь? Мне домой пора.

— Ну и иди. Мы вместе выйдем, мне в булочную надо.

Она накинула себе на плечи легкую серую курточку, взяла провизионную сумку. Мы пошли по Пятнадцатой до Малого, по Малому до Двенадцатой, по Двенадцатой до Среднего и по Среднему до Восьмой.

Мы разговаривали о разных мелочах, о том, что попадалось на глаза. Если шел навстречу трамвай — мы говорили о трамвае, если ехал ломовик — мы говорили о ломовике, если грузовик — о грузовике, а если легковая машина — о легковой машине. Когда навстречу не попадалось никакого транспорта, мы говорили о прохожих.

— Ну, я пойду обратно, я уже пять булочных из-за тебя пропустила, — сказала Маргарита. — А ты умеешь грести?

— Конечно, умею! Только дураки не умеют грести. А что?

— Так. Я сейчас напишу. Я так напишу, что ты только дома прочтешь.

Она вынула из кармана куртки блокнотик и карандаш, сунула мне в руки провизионную сумку, а сама приложила блокнотик к стене и стала в нем что-то быстро-быстро писать левой рукой.

— Ты разве левша? — удивился я.

— Нет, я могу и левой, и правой писать, — ответила Маргарита, вырывая листок из блокнота и подавая его мне. — Я сама не знаю, как это у меня получается.

Я заглянул на листок. Там было написано что-то непонятное. Ничего прочесть я не мог.

— Это я все наоборот написала, — засмеялась Маргарита. — Ты приди домой и прочти все в зеркале.

Вернувшись домой, я первым делом поднес листок к зеркалу. В зеркале отразилось вот что:

— Что это ты в зеркале рассматриваешь? — спросила меня тетя Аня.

— Это записка. Это мне Маргарита написала. Она умеет писать и левой рукой и правой и умеет наоборот писать.

— Час от часу не легче, — сказала тетя Аня. — То ты с каким-то лунатиком дружил, теперь с этим двуликим Толькой дружишь, и с этим рифмоплетом дядей Бобой, — а тут еще какая-то Маргарита, которая пишет все наоборот! Что это за Маргарита? Где ты с ней познакомился?

— Это такая не то девочка, не то девушка. Я с ней познакомился случайно.

— На улице? Ты начинаешь заводить уличные знакомства? — с тревогой спросила тетя Аня.

— И совсем не на улице, а на набережной я с нею познакомился. Это никакое не уличное знакомство, а набережное.

— Господи, как ты еще глуп! — с печальной улыбкой сказала тетя Аня. — Трудно тебе придется на тернистом пути жизни!

Я пошел на кухню и вытащил из глубины кухонного стола стеклянную вазу для цветов. Войдя в комнату, я поставил ее на стол перед тетей Аней.

— Тетя Аня, это я купил тебе подарок, — сказал я. — Только вот на цветы не хватило.

— Спасибо. Очень милая ваза, — растроганно сказала тетя Аня. — Ты сам ее выбрал?

— Сам!.. А Лиза говорит, что только дуб-физкультурник мог такое выбрать. А ты еще хвалишь эту Лизу!

— Лиза — очень милая девушка, она очень хорошо к тебе относится, — задумчиво ответила тетя Аня. — Ты просто многого еще не понимаешь. — И она откинулась на спинку кресла, продолжая чтение романа «Свидание в горах», где на обложке была изображена женщина, стоящая над пропастью.