Онлайн чтение книги Сердце на ладони
16

Шофер и председатель, видно, все-таки где-то раздавили пол-литра. Шофер гнал по лесной дороге как ошалелый, того и гляди, разобьет машину. А дороги такой километров двадцать. В нетронутом сосновом бору толстые корни, целые узлы с добрый валун; в дубовых рощах старые гати, на которых почти не осталось настила, одни ямы, налитые вчерашним дождем. Шофер ни на что не обращал внимания. А рядом с ним в кабине безмятежно спал председатель. Шикович сквозь стекло в задней стенке видел, как из стороны в сторону мотается плешивая голова. Его и двух девчат-колхозниц швыряло в кузове, как арбузы, — от борта до борта. Девчата хохотали, хватались друг за дружку, потом, осмелев, стали хвататься и за него. Кириллу нравилась эта непосредственность и то, что его не считают еще стариком, если подзадоривают на шутку. Как-то особенно волновало прикосновение молодых, сильных рук, пахнущих землей и зерном. От мешков, на которых они сидели, шел теплый дух злаков. Но скоро Шикович почувствовал, что от такой «веселой» езды начинают болеть все внутренности. Не те года, чтоб так трястись.

Наконец выехали из лесу на осушенное болото. Дорога через торфяники — что ковер, ровная и мягкая. И — странно! — показалось ли так на равнине, где не на чем задержаться взгляду, или на самом деле шофер повел машину осторожнее и тише. Умолкли девчата, как бы застыдившись своей недавней игривости. Даже председатель проснулся: с его стороны из кабины потянуло папиросным дымком.

Кирилл прилег на мешки и углубился в размышления.

«Надо будет выяснить, сколько служит машина при таких дорогах и такой езде. Стоило бы вставить где-нибудь про тип председателя, как постепенно меняется их внешний вид. Таких, как этот Грак, я давно не встречал. Будто из сорок пятого года вынырнул».

Немолодой, лет под пятьдесят, председатель всем своим обликом напоминал колхозных руководителей того далекого времени: небритый, в замасленной, давно, видно, не стиранной гимнастерке из черного грубоватого сукна, в старомодных диагоналевых галифе, в порыжевших сапогах и, главное, с кирзовой сумкой, туго набитой неведомо чем. Эта протертая на углах сумка прямо-таки заворожила Шиковича. «Неужто с военных времен?» — так и подмывало спросить.

Увидев возле склада «Заготзерно» председателя из Загалья, Шикович понял почему секретарь райкома старался отговорить его от поездки в эту далекую деревню, куда даже районные работники редко заглядывают.

Березовский, старый знакомый Шиковича, когда-то работал в обкоме комсомола. Молодой энергичный секретарь встретил Шиковича с радостью.

— Наконец-то ты заглянул и в наш забытый творцами район. Теперь я тебя не выпущу.

— Мне нужно прежде всего добраться до Загалья.

Секретарь насторожился.

— Почему сразу в Загалье?

— Да так. Говорят, любопытная деревня, — уклонился от прямого ответа Шикович.

— Деревня за семью лесами, девятью болотами. Этнографический уголок. Этим и любопытна. Но, скажу тебе откровенно, колхоз там не из лучших.

— А мне и нужен не из лучших.

— Значит, собираешься учинять разгром?

— А ты боишься?

— Кто ж не боится? Ваш брат настрочит, а нас — на бюро обкома по сигналу газеты. Уж кому-кому, а тебе известно, что при всей той огромной работе, какую ведем в последние годы, и при определенных успехах хватает и прорех. Многие начинания тонут как в бездонной бочке. То засушило, то подмочило. Работаешь-работаешь, а результаты…

— Недоволен результатами?

— Как тут быть довольн ым! Выше девяти центнеров никак не подымемся.

— А кукуруза?

— Кукуруза как раз хороша. На круг центнеров по триста зеленой массы…

— Лучше, чем в прошлом году?

— Лучше!

— А в прошлом году у вас как будто было по шестьсот? — хитро прищурился Шикович.

Березовский засмеялся.

— Это твой друг Романов в кабинете выращивал столько.

— Ты у него был третьим. Имеешь опыт.

— Теперь за такой опыт будешь смотреть на небо вот через что, — секретарь сложил пальцы решеткой.

— А не кажется ли тебе, Борис Петрович, что нежелание пустить журналиста в слабый колхоз — это сцена из той же оперы «Показуха»?

Березовский обиделся.

— Я хотел тебе помочь написать такой очерк, за который тебя, писаку, похвалили бы, а ты вон как толкуешь. Ну и катись в свое Загалье.

— А как туда докатиться?

— Ладно. Не будем ставить всякое лыко в строку, а то еще поссоримся. Подожди часа два, я проведу совещание директоров школ, а потом отвезу тебя сам.

Но, бродя по райцентру, Шикович подошел к складу, где стояла очередь машин с хлебом, и наткнулся в конторе на загальского председателя.

Грак, когда Шикович к нему обратился, спросил подозрительно:

— Кто?

— Лектор.

Шикович не врал: каждый раз, выезжая в район, он брал в обкоме партии лекторскую путевку. Чаще всего делал доклады о литературе. Но теперь ему хотелось рассказать колхозникам о проекте Программы, послушать, что они об этом думают.

— Лектор — вещь нужная, — снисходительно разрешил ехать с ним успокоенный председатель. Но, убедившись, что в колхоз едет «птичка-невеличка», никакой не ревизор, он тут же утратил к нему всякий интерес. Шиковича такое определение лектора сперва возмутило, потом рассмешило. Припомнив в машине, что он «вещь нужная», не выдержал — улыбнулся, покачал головой. Девчата смотрели на него, как на чудака.

Снова лес. Снова болото, не осушенное на этот раз, с дедовскими гатями. И вот оно, За-галье, — большое село в подкове дубовых лесов.

Не отличаются еще особой современностью села. Об этом много говорят и пишут. Пиич. Но почти везде, где бывал, йаряду со старыми хатами он видел и новые строения: то это типовая школа, больница, клуб, то новые дома, светлые, просторные, хотя и не типовые (каждый строил по собственному проекту), зачастую каменные, под гонтом и шифером; и почти в каждом колхозе новые хозяйственные постройки: коровники, свинарники, над которыми возвышаются водонапорные башни, ветряные двигатели.

Ничего нового не было в Загалье. Село во время войны не горело. И все тут осталось по-прежнему. Хаты чуть ли не дореволюционные, приземистые, с низкими и маленькими оконцами, с замшелыми соломенными стрехами. Будто и не вырастали тут люди, не женились, не отделялись от родителей, не заводили свой угол, не старались, чтоб он был краше дедовского.

Колхозные нужды, по-видимому, удовлетворялись теми хлевами и амбарами, которые сколочены были после коллективизации из обобществленных гумен.

На длинной, заросшей травой улице играли ребята, паслись многочисленные стада гусей. Очевидно, поэтому шофер вел машину с осторожностью ученика; куда девался тот лихач, что несся по лесной дороге как шальной. Больше, чем вид хат, Шиковича поразили поневы на пожилых женщинах. Давно уж он не видел понев! Действительно, этнографический уголок. Кирилл почему-то подумал о костюме председателя и его потертой кирзовой сумке. Поневы хоть красивые, яркие.

Машина остановилась против дома, стоявшего в глубине старого и одичавшего сада: плодов на яблонях и грушах не было. В соседних крестьянских садиках краснощекие яблоки виднелись издалека.

Председатель выскочил из кабины и, не сказав ни слова Шиковичу, не пригласив с собой, быстро зашагал по дорожке к дому, помахивая своей сумкой. Машина отошла, и Шикович остался один на улице. Он даже не успел спросить у девчат, которые вслед за ним выпрыгнули из кузова, что же там в саду: квартира председателя или колхозная контора? Он только безошибочно определил, что это бывший поповский дом. По другую сторону улицы, или, вернее, центральной площади (тут был перекресток), возвышалась церковь. Шикович попытался отгадать, что сейчас в ней — клуб или склад?

Но тут появился Грак. Без сумки. С приветливой улыбкой во все широкое загорелое лицо.

— Товарищ Шикович?

Кириллу стало ясно, что произошло: пока они ехали, позвонил Березовский. Усмехнулся в ответ.

— Кирилл Васильевич! (Все было выяснено.) Как же так можно? Ай-яй-яй… — Председатель укоризненно качал головой, чмокал языком, словно пеняя ребенку. — Я понимаю, ваш брат — инженер наших душ — хочет поглядеть на людей так, чтоб они не знали, кто на них глядит. Но мне-то вы должны были сказать. Если надо, я — ни гугу.

— Да нет, я таиться не собираюсь. Доклад буду делать. Можно сегодня собрать людей?

— На ваше имя прилетят, как бабочки на огонь.

«Ого, — подумал Шикович, — да он галантный мужчина. Может и комплименты выдавать».

Учтиво отворив перед гостем дверь в контору правления, Грак закричал с порога:

— Тришка! Объявить по всему селу: к нам приехал известный писатель Шикович! В девять часов все как один — в клуб, слушать лекцию!

Паренек с очень красивой шевелюрой, светлой, волнистой (лучший парикмахер не сделал бы такой прически, какую создала природа), прежде чем кинуться выполнять приказ председателя, крепко, от всей души пожал Шиковичу руку и сообщил:

— Я читал вашу повесть. И фельетоны. Женщина-бухгалтер, наоборот, почему-то скептически улыбалась. Сразу можно было догадаться, что это молодая мать: блузку на кнопках распирала тугая грудь; с белого лица не сошли еще пятна. Лицо это, при полной фигуре, казалось худым, болезненным и, пожалуй, даже некрасивым, если бы не глаза — большие, черные, лукавые и умные. Да еще волосы, такие же черные, свернутые на затылке узлом, украшали женщину.

Неожиданно для Шиковича контора оказалась довольно чистой и уютной, даже вазоны на подоконниках. А стены оклеены сельскохозяйственными плакатами, подобранными больше по яркости и расцветке, чем по их пропагандистскому значению. Плакат, где из кукурузного початка сыплются, как из мешка, колбасы, сало, масло, сыр, ткань, резина и другие полезные вещи, оказался где-то в углу, у печки.

Грак открыл дверь с дощечкой «Председатель правления», но Шикович сделал вид, что занят разглядыванием табеля выработки трудодней, и не пошел в кабинет.

Председатель стал шептаться с женщиной.

Шикович догадался о чем и предупредил:

— Товарищ Грак, если вы насчет обеда, то не беспокойтесь. Три часа назад я обедал в районной чайной. За ужин буду признателен. В наши с вами годы и при нашей комплекции много есть — самоубийство.

Грак засмеялся.

— Я думаю, от еды никто еще не помер. Может, помидорчиков, огурчиков малосольных? А?

— С удовольствием. Но попозже. К ужину. — А полдничек, полдничек должен быть.

— Полдничают косцы. А мы с вами не косили.

Теперь уже засмеялась женщина.

— Энергия тратится при любой работе, — глубокомысленно заметил председатель, чтоб оправдать свое намерение пообедать.

— У меня, знаете, кроме доклада, еще одно дело есть. Суходол Клавдия Сидоровна жива-здорова?

— Баптистка эта? Она сто лет проживет! — кинул с раздражением Грак.

— Баптистка? — удивился Шикович.

— Да не баптистка она, — возразила бухгалтерша.

— Ну, не знаю, какому она там идолу поклоняется, но что шаманка то шаманка. Одним словом, дармоедка. Объявила себя знахаркой. Ворожеей.

— Не ворожит она вовсе. Травами лечит.

— Не защищай, Катерина. Ты и сама туда же. Стыд! Культурная сила!

— А что? Она вылечила меня.

— Вылечила. Лекарка! Профессор! По дурости вашей бабской себе карманы набивает. Хотите написать о ней, товарищ Шикович?

— Да.

— Дайте крепкий фельетончик. Я вам фактиков подкину. Может быть, и прокуратура тогда доберется. А то я сколько раз говорил нашему прокурору, так он все руками разводит: «Нет оснований, надо соблюдать законность». Я ей, правда, крылышки подрезал — усадебку по самые углы обкорнал.

Да, не такой представлял себе Кирилл эту женщину, когда после долгих поисков с помощью Яроша узнал наконец, куда исчезла из города бывшая сестра инфекционной больницы Клавдия Суходол.

«Медсестра — и вдруг знахарка, сектантка какая-то. Черт знает что такое!» — раздумывал он, недовольный, уже почти разочарованный, идя по длинной улице на край села. Вспомнил, как сразу враждебно насупилась бухгалтерша, когда услышала, что он хочет писать про Клавдию. Что писать — объяснять не стал, потому что вдруг потерял уверенность, что вообще что-нибудь придется писать после разговора с этой женщиной.

Найти ее хатенку было легко. Она стояла третьей с краю, у самого леса, и была одна такая в селе: маленькая мазанка, побеленная на украинский лад. Высокий лозовый плетень, которым со всех сторон был огорожен тесный дворик, показался Шиковичу крепостной стеной, за которой кто-то как бы хотел укрыться от людей и мира. Где у соседей были огороды, здесь сразу за плетнем шелестела кукуруза. Шикович вспомнил слова Грака: «Я ей крылышки подрезал», — и подумал об обиде, которую, верно, затаила женщина на местную власть и — очень может быть — даже на эту кукурузу.

От калитки к хате шла узенькая, посыпанная желтым песком дорожка. Весь дворик был разбит на крошечные аккуратные грядки, засаженные овощами и цветами. Без сомнения, не ходила по этому двору ни корова, ни коза, даже следов кур не было видно, хотя небольшой хлевок, тоже обмазанный и побеленный, ютился в углу за хатой.

Шикович разглядел все это, пока, просунув руку в щель, искал задвижку, чтоб отворить калитку. Да так и не нашел.

И тут появилась сама хозяйка. Наклонившись, она вышла из двери, широкими шагами приблизилась к ограде, через плетень глянула, кто там, отворила калитку, но загородила путь своей крупной фигурой, окинула непрошеного гостя вопросительным взглядом: что ты за птица?

Шиковича поразил ее вид. Женщина была на добрую голову выше его и значительно старше, чем он думал, — совсем седая уже. По-мужски костлявая, слегка сгорбившаяся, но, видно, довольно сильная еще, она стояла с пучком сухой травы в руке, как часовой с ружьем. Смотрела так, что Шиковичу показалось: вот-вот хлестнет его этим веником по лицу. Он не выдержал ее взгляда и поспешил заговорить:

— Клавдия Сидоровна?

— Чего вам? — сурово спросила она.

— Я хотел узнать…

— О чем? Кто вы?

— Я сейчас объясню… Я из редакции. Опытный журналист, он почувствовал себя

непривычно неловко, знакомясь с новым человеком.

У старухи гневно блеснули глаза.

— Что вам нужно от меня? Я не занимаюсь знахарством, пусть не врут. Я собираю травы. Даю советы людям. Нет такого закона, чтоб запретить мне это… Нет! — Она круто повернулась и… ушла в хату.

Шикович совсем растерялся.

«Черт меня дернул за язык сказать, что я из редакции. Если она запрется и больше не выйдет, тогда хоть кричи под окном, чтб мне от нее нужно».

А из-за соседнего плетня уже глядели чьи-то любопытные глаза. Хлопнуло окно за спиной. Его брали под «перекрестный обстрел». Должно быть, других своих посетителей Суходолиха встречала иначе.

Но поскольку калитка осталась открытой, решительно шагнул во двор и остановился иод окном: нусть видит, что он не собирается уходить.

Однако женщина через минуту вышла. В вытянутых руках она несла толстую книжку в холщовом переплете.

«Неужто Библия? — почти со страхом подумал Кирилл. — Не было печали!»

Чего он не умел, так это вести антирелигиозную пропаганду среди верующих. Утешал себя тем, что этого не умеет делать большинство пропагандистов, они читают свои лекции не верующим, а тем, кто давно уже не верит ни в бога, ни в черта.

Хозяйка со злостью сунула ему книжку.

— Вот!

Он откинул переплет и с трудом удержался от смеха. На титуле стояло: «Лекарственные растения».

— Вот! — повторила она. — Всего пять лет назад выпущена. Советский институт. Медицинский. Ученые! И все пишут: собирайте травы. Так покажите мне закон, который запрещал бы их собирать! Где такой закон? — наступала она.

Шикович смотрел на нее снизу вверх и не понимал, отчего так изменилось ее суровое лицо, будто помолодела за те минуты, что провела в хате. Ага, женщина успела повязать белую косынку, и повязать на особый лад, не как здешние селянки, — «хаткой», а так, как повязывают косынки сестры и санитарки в больницах.

Шикович не прерывал ее: пускай выскажется.

— Не думайте, что я глупая, темная баба. У меня нет диплома. Но я пятнадцать лет работала сестрой в больнице. Были люди, которые верили мне без бумажек. Теперь не верят. А я больше смыслю, чем эта наша дура фельдшерица, которая заявления на меня пишет. И деньги беру! Беру! А что мне — помирать? Огородишко и тот отрезали…

— Клавдия Сидоровна! — наконец. остановил ее Шикович. — Я приехал к вам совсем по другому делу.

Она растерянно умолкла.

— Я хотел расспросить вас о Савиче. Докторе Савиче. Степане Андреевиче.

Как она мгновенно изменилась! Отступила на шаг, точно в испуге. Словно сжалась, даже ростом меньше стала. Но лицо осветилось каким-то внутренним светом. Однако сказала еще довольно сурово:

— Савич уже восемнадцать лет как в земле. Зачем он вам?

— Я хочу написать о нем и о вас.

— Что о нас писать?

— Я хотел бы написать, что Савич был советским человеком. И тогда, когда служил у немцев, тоже. Но для этого мне нужны доказательства. Факты. Свидетели.

Она бросила взгляд на соседний двор и вдруг пригласила приветливо, тихо:

— Идемте в хату.

Из двери пахнуло не кислятиной и плесенью, как во многих крестьянских сенцах, а июльским вечерним лугом — густым ароматом сухих трав. В хате тоже пахло травами, но как-то совсем иначе. Ни сухих пучков, ни россыпи семян нигде не было видно. Разве что в тех мешочках, что висели на жердочке над печью, да в бутылках и банках, стоявших под лавкой в углу. Везде чистота: аккуратно побеленные стены и потолок, до желтизны отмытый пол, застланная цветистым домотканым покрывалом деревянная кровать. На столе под салфеткой — круглый каравай хлеба. Образа в углу, два небольших, украшены вышитым рушником. Самодельная рамка на стене, в ней под стеклом несколько фотографий.

Хозяйка вытерла передником и без того чистую скамейку, придвинула к столу, без слов приглашая гостя присесть. Сама стала посреди хаты, сложив руки на груди. Спросила все еще с тайным недоверием:

— Так вы из редакции?

— Не верите? — усмехнулся Кирилл и достал из кармана удостоверение. — Пожалуйста. Моя фамилия Шикович.

Но женщина не тронулась с места, чтоб посмотреть документ.

— А что вы знаете про Савича? — спросила она.

— Много чего, но пока разноречивое. По некоторым документам, Савич враг. А люди говорят, что до последней минуты он боролся с фашистами…

— Кто говорит?

— Те, кто знал его. В том числе дочь.

— Зося? — Женщина подалась вперед, в голосе ее прозвучало удивление, недоверие, радость: — Зося? Зоська жива? Где она?

— В городе, — Шикович умолчал, что дочь Савича еще в больнице после, тяжелой операции.

— Зося жива! Боже ты мой! — совсем по-старушечьи не то всхлипнула, не то засмеялась Клавдия Сидоровна и сделала круг по хате, как будто потеряла что-то. Дотронулась рукой до печки, поправила занавеску на окне. Потом села по другую сторону стола, подперла ладонью щеку и пытливо посмотрела на Шико-вича.

Собрались, конечно, позднее девяти: летний день, пока люди вернулись с поля, умылись, поужинали, женщины подоили коров, уложили детей. Когда уже изрядно стемнело, потянулись к клубу — бывшей церкви. Народу набилось — не протиснуться, всем хотелось послушать писателя.

Шикович сам не заметил, как проговорил два часа — аудитория была на диво внимательная. Опомнился только когда увидел, что один из подростков, сидевших на полу, все-таки изнемог: захрапел, откинув голову к стене. Ши-кович взглянул на часы.

— О-о! Кажется, одного я уже доконал.

От хохота зала хлопец проснулся и, застыдившись, вскочил, стал протискиваться сквозь толпу к двери.

Грак, сидевший за столом президиума, широко зевнул, помахал перед ртом ладонью, как бы отгоняя злого духа. Шикович понял, что это сигнал закругляться. И поторопился закончить,

Грак вскочил:

— Разрешите, товарищи, от вашего имени…

— Может быть, вопросы есть? — перебил его Шикович.

— Вопросы у кого-нибудь есть? — повторил председатель, явно недовольный задержкой.

— Расскажите, что вы пишете сейчас! — раздался из толпы молодежи звонкий голос.

— Что я пишу?.. Недавно окончил повесть о людях села. Теперь собираю материал для документальной повести. О борьбе подпольщиков нашего города во время фашистской оккупации. Между прочим, если уж правду говорить, то с этой целью я и к вам приехал. Одна из бывших подпольщиц живет в Загалье.

Зал зашевелился. Зашептались, спрашивая друг у друга:

— Кто?

— Кто? — громко спросило сразу несколько голосов.

Шикович спохватился. Может быть, об этом не следовало говорить, тем более без согласия Клавдии Сидоровны?

«Сказать или не сказать?» — в раздумье Кирилл прошелся по сцене. Нет, не сказать нельзя. Да и все равно догадаются, когда узнают, к кому он пошел сразу как приехал.

— Суходол, Клавдия Сидоровна.

Зал загудел, как растревоженный улей.

Ночевать его повел к себе незнакомый старик. Шли по ночной улице, молчали. Кирилл подумал, что старик, верно, выполняет «повинность», возложенную на него председателем, и не очень доволен, что ему дали постояльца. Но Шиковича ждала неожиданность: в хате их приветливо встретила та самая бухгалтерша, которая так неприязненно смотрела на него, когда он сказал, что хочет писать про Суходол.

На столе стоял поздний ужин и бутылка вишневой настойки. Перед докладом Шикович так и не успел поесть — просидел у Клавдии Сидоровны.

Хозяин — низенький, худощавый, с бритой бородой, но пышными рыжеватыми усами. Усы эти, Однако, не старили, а наоборот, молодили его. Трудно было сказать, сколько ему лет.

— Садитесь, Кирилл Васильевич, — пригласила молодая хозяйка.

— Простите, но мы даже не познакомились с вами как следует, — смутился Шикович.

— Катерина мое имя, А это мой отец — Филимон Демьянович, Старик, не теряя времени, наполнял чарки. А Катерина поливала гостю на руки. Но за перегородкой заплакал ребенок, и она мигом забыла обо всех своих хозяйских обязанностях.

— Давайте сядем, товаришок, ее не дождешься.

Филимон Демьянович точно спешил выпить без дочки. Опрокинув чарочку, заговорил вполголоса:

— Это моя меньшая, Катерина. Два сына, Павел и Демьян, с войны не вернулись. Дюже горевала старуха. Все ждала Демьяна. Не верила, значится… Тут один у нас годков, может, пять как явился… Там, в плену, был… Старуха, царствие ей небесное, три года как преставилась. Еще сын есть, Иван. Так тот после армии на Донбасс подался. Не хотят, товаришок, в колхозе… Во беда. Я тут сварюсь с которыми. Кто хлеб будет выращивать, чертовы дети?.. Закусывайте. Помидорчики, огурчики. Свои. О, на это я мастер. Еще у пана Печеги огородником служил…

— Сколько же вам лет? — заинтересовался Шикович.

— Отгадайте. — Старик, довольный, засмеялся и опять наполнил чарки.

— Да лет шестьдесят. Может, с маленьким хвостиком.

Хозяин сморщился, будто вот-вот разразится смехом, да сдерживает себя.

— А хвостик этот двенадцать годков.

— Семьдесят два? — искренне удивился гость.

— То-то же. Пожил, товаришок, слава богу, всего на свете повидал, наслушался. Первым колхозником был. Во! — сказал он с гордостью. — А теперь Федор говорит… вчера это мы с ним за чубки схватились… Тебя, говорит, Филимон, посадить надо за такие слова, кабы это в тридцать седьмом ты сказал. А что я сказал? Не построим, говорю, Федор, мы с тобой коммунизма при такой работе. А как он сказал, что посадить меня надо, так я ему и говорю: научисъ, говорю, ты лучше помидоры да бураки сажать, а не людей, — старик хихикнул, очевидно, довольный своим ответом.

Из боковой комнатки вышла Катерина.

— Что это вы тут городите, папа?

— А что, разве не правду говорю? — вдруг рассердился старик.

— Тише, Павлика разбудите. — Женщина присела у стола и спросила: — Что ж это вы не пьете, Кирилл Васильевич?

Шикович поднял чарку.

— За вас и вашего сына.

Она налила себе несколько капель настойки.

— А я за Леню выпью. За мужа. Чтоб все было хорошо. Он поехал сдавать в институт. На заочное. Это он бухгалтером у нас в колхозе.

А я замещаю. — Она словно знала, что Шиковичу с самого начала хотелось спросить, где отец малыша, но он не решался, чтоб не оказаться в неловком положении: мало ли какие бывают обстоятельства.

На этот раз старик не допил своей чарки, настойка перестала его занимать. Больше занимала его возможность высказать свои мысли. Не очень приветливо поглядывая на дочь, должно быть боясь, что она помешает, он продолжал рассуждать:

— Вот, товаришок, слушал я вас… Дюже ладно вы говорили. Красиво. Да не все сказали. У нас, к примеру… Нету у нашего председателя праспективы. Во беда…

— И верно, нет перспективы, — неожиданно перебила Катерина. — Мне Леня объяснял… Да и сама я как влезла в эту бухгалтерию, посидела там в правлении… Вы знаете, Кирилл Васильевич, застыли мы на месте. Посмотрите, что делается. Мы не погорели в войну. А потому в первые послевоенные годы наш колхоз был чуть не самый богатый в районе. По килограмму хлеба на трудодень давали. Выполняли все заготовки. Грак лучшим председателем считался. И теперь еще нос задирает. А в прошлом году тоже дали один килограмм. Да и в этом не дадим больше. Какая же может у людей быть перспектива?.

— Во-во! — подхватил старик. — Я Федору и говорю: на таком трудодне мы далеко не уедем. А он мне: за такие слова…

— Муж мой думает, что нынешняя форма учета пережила уже себя. Безликий он стал, трудодень. Черточка на бумаге. Ставлю я их в табели, и самой мне все это кажется несерьезным каким-то. Ненаучным.

— Так переходят же на денежную оплату. Гарантийную, — сказал Шикович.

— А где их взять, деньги? Хорошо тем, кто близко от города. У нас откормить свинью в полтора раза дороже обходится, чем мы получаем за нее.

— Так что, по-вашему, надо делать?

— Не знаю. Был бы Леня…

— Нужен хозяин с головой! Во что нужно! — твердо объявил Филимон Демьянович. — Не задирал чтоб нос, как говорится… А на землю глядел…

— Что ж вы столько лет держите такого председателя?

Катерина странно глянула на гостя и ничего не ответила, положила ему из глиняной миски свежих огурцов со сметаной: ешь, мол, наивный человек.

А Филимон Демьянович ответил по-своему:

— Вот я ему вчера и выложил: а не пора ли тебе, Федор, внуков нянчить? Как он зафыркал, вы бы видели! — Старик опять, забавно сморщился, закрыл глаза, повертел головой…

Лежа потом на сеновале, слушая, как внизу тяжело вздыхает корова, Шикович долго еще думал об этом ночном разговоре. Как все переплелось — старое и новое, большое и малое, героическое и будничное, косное и передовое!.. Что же главное для него, литератора, — прославлять или разоблачать? Писать о прошлом или о завтрашнем дне? В голове складывался план статьи о Савиче. И тут же рядом — об этом колхозе, о людях, которых встретил за один только день. Отправляясь после ужина спать, он сказал Катерине:

— А про Клавдию Сидоровну я вовсе не собираюсь писать фельетон. Напротив…

— Я знаю, — улыбнулась она.

Ей уже все было известно, и потому, должно быть, она и пригласила его на ночлег, угощала среди ночи ужином. Но как же так? Жила женщина в селе чуть не двадцать лет и никому ни слова!..

Обо всем хочется написать.

Вчера он встал вместе с солнцем. Ехал поездом, на автобусе, грузовике. Работал. Однако спать не хотелось. Проснулись ласточки. Скоро им собираться в отлет. Шикович прислушался к их щебету. Сквозь щель в крыше цедился рассвет. Заскрипел первый журавель. Где-то далеко на болоте заржал конь. Корова в хлеву тяжело поднялась, даже застонала. Вот-вот зазвенит о дно подойника струя молока. Он почему-то ждал этого момента почти с нетерпением. Все такое же, как тогда, когда он юношей на заре приходил с гулянки и тишком, чтоб не услышал отец, забирался на сеновал. Все те же звуки.

От этого было и радостно и немного грустно. Недавно он встретил ту, к которой лет тридцать назад бегал на свидания. Теперь уже довольно пожилую крестьянку. Ему так же вот стало радостно и грустно. Неужто и вчера он встретился со своей молодостью?..

Как зазвенело молоко о подойник — не услышал, уснул под пение петухов,