Онлайн чтение книги Школа ужасов
12

– Джон, нам надо поговорить. Ты сам знаешь. Не можем же мы вечно прятаться друг от друга. Я этого не вынесу.

Джон Корнтел упорно отказывался поднять взгляд, ответить на настойчивое прикосновение ее руки к своему плечу. Он сидел в мемориальной часовне, сидел там с самого утра, с тех пор, как закончилась служба, и все надеялся обрести в тишине хоть какое-то подобие душевного покоя. Но тщетно. Лишь оцепенение разливалось по всему его телу, и отнюдь не оттого, что в часовне было прохладно. Он так и не ответил на призыв Эмилии Бонд. Взгляд его скользнул с мраморного ангела на алтаре к прочувствованной надписи на мемориальной доске. «Любимый ученик, – мысленно повторял он. – Эдвард Хсу, любимый ученик». Какое чудо– эти слова и скрытая за ними связь между людьми, между тем, кто готов учить, и тем, кто желает учиться. Если б он сам умел по-настоящему любить учеников, если бы он отдал им ту привязанность, то внимание, которое столь безответственно направлял на иные объекты, он бы не попал в такой переплет.

– У тебя нет занятий до десяти, Джон. Нам надо поговорить.

Корнтел видел, что от разговора не увильнуть. Уже несколько дней назревает откровенный разговор с Эмилией. Он пытался отсрочить его, выиграть время, собраться с мыслями, подобрать слова, чтобы объяснить ей нечто немыслимое. Будь в его распоряжении неделя, он успел бы собраться с силами и выдержал бы подобную беседу. Ему, однако, следовало бы гораздо раньше догадаться, что Эмилия Бонд не принадлежит к числу терпеливых женщин и не станет дожидаться, пока он сам подойдет к ней.

– Здесь не место для разговора, – отбивался он. – Здесь нельзя.

– Пойдем на улицу. С утра на площадке никого нет, никто нас не подслушает.

Она говорила решительно, но когда Корнтел осмелился наконец взглянуть на нее– в черной мантии не по размеру Эмилия грозно нависала над его скамьей, – он убедился, что ее лицо лишилось природного румянца, глаза ввалились и веки потемнели и припухли. Впервые за все эти дни Корнтел почувствовал мгновенный укол сострадания, пронзивший облекавшую его броню эгоистического отчаяния. Но миг миновал, и это чувство погасло, и по-прежнему мужчину и женщину разделяла бездна, которую никакие слова не могли заполнить. Она так молода – чересчур молода. Почему он не понял этого с самого начала?

– Пойдем, Джон, – уговаривала она. – Пожалуйста, пойдем.

Наверное, он и впрямь должен объясниться с ней, хотя бы так, в нескольких словах. Глупо уверять себя, будто еще несколько дней на приготовление, еще несколько дней вдали от нее сделают их последний разговор более легким, более выносимым для кого-либо из них.

– Ладно, согласился он, вставая.

Они вышли из часовни, пересекли, на ходу кивая головой учителям и немногочисленным свободным от уроков детям, внутренний двор со статуей Генри Тюдора и прошли через западную дверь.

Эмилия, как всегда, оказалась права. За исключением садовника, подстригавшего траву вокруг большого каштана, росшего у края спортивной площадки, здесь никого не было. Корнтел хотел бы облегчить объяснение для них обоих, но, к несчастью, он совершенно не умел первым начинать разговор с женщиной, с любой женщиной. Он мучительно подбирал в уме какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание для затравки– и ничего не находил. Ей пришлось заговорить первой, однако ее слова ничуть не разрядили напряжения, хотя ей удалось бы смягчить любого человека, кроме Корнтела.

– Я люблю тебя, Джон. Я не могу вынести этого. Что ты делаешь с собой? – Она не поднимала голову, сосредоточив взгляд на земле, на равномерном и бессмысленном движении собственной туфли, ворошившей траву. Голова ее едва доставала Корнтелу до плеча – глядя сверху вниз на ее пушистые светлые волосы, Корнтел вспоминал ту легкую и пушистую стекловату, которую мать покупала под Рождество, чтобы развесить над головами ангелов, украшавших в ту пору их дом.

– Не надо, – взмолился он. – Не стоит. Я не стою того. Ты лее знаешь это теперь, если раньше не знала.

– Сперва я так и подумала, – призналась она. – Я твердила себе, что весь этот год ты меня обманывал, притворялся совсем не тем человеком, каким оказался в пятницу. Но я так и не сумела убедить себя в этом, Джон, как ни старалась. Я так люблю тебя.

– Не надо.

– Я знаю, что ты думаешь – ты думаешь, что я вообразила, будто это ты убил Мэттью Уотли. Ведь все сходится, да? Сходится как нельзя лучше. Но я не верю, что ты убил его, Джон, я уверена – ты ни разу и пальцем к нему не притронулся. Вообще-то, – тут она наконец осмелилась посмотреть ему в лицо и трепетно улыбнулась, – вообще-то я не знаю, обратил ли ты хоть раз внимание на Мэттью. Ты ведь такой рассеянный.

Шутка должна была рассеять напряжение, но она прозвучала чересчур натянуто.

– Это не важно, – возразил Корнтел. – Я отвечал за Мэттью. Я мог бы с тем же успехом убить его собственными руками. Когда полиция выяснит кое-что про меня, мне придется из кожи вон вылезти, чтобы отвести от себя подозрение.

– От меня они ничего не узнают. Клянусь!

– Не клянись. Это обещание может оказаться невыполнимым. Линли отнюдь не дурак. Скоро он захочет поговорить с тобой, Эм.

Они вышли уже на середину футбольного поля. Эмилия остановилась и пристально поглядела на своего спутника. Легкий ветерок ворошил ее волосы.

– Если он так умен, он же должен понять, что ты не можешь быть повинен в исчезновении Мэттью, ведь ты сам обратился к нему за помощью. Он должен учитывать это, что бы он там ни выяснил насчет тебя!

– Напротив, это вполне могло быть хитроумной уловкой. Убийца сам обращается в полицию, прикидываясь ни в чем не повинной овечкой. Несомненно, Томасу уже доводилось сталкиваться с подобными случаями. И он не станет вычеркивать меня из списка подозреваемых только потому, что у нас с ним один и тот же школьный галстук. Эмилия, Мэттью Уотли пытали. Его пытали.

Она осторожно коснулась его руки:

– И ты думаешь, Линли вообразит, что это ты увез мальчика из школы? Что это ты пытал его, убил, перебросил тело через кладбищенскую стену, а потом возвратился в школу и сохранил столько хладнокровия, что сам отправился в полицию просить помощи?

Корнтел скосил взгляд на ее руку, маленькую белую ладонь на фоне черной учительской мантии.

– Ты ведь догадываешься, что это вполне возможно, да?

– Нет! Ты испытывал любопытство, Джон, дурное любопытство, и ничего более. Это вовсе не улика– для Линли, и не симптом психического отклонения – для меня. Ты так решил только потому, что я запаниковала. Это было глупо. Я повела себя точно дурочка. Я не знала, как тут быть.

– Ты меня не знала. Не знала до конца. До того вечера в пятницу ты меня не знала. А теперь открылось все самое худшее, так? Как же мы назовем это– то, что стало известно тебе, Эмилия? Болезнь? Извращение? Как еще?

– Не знаю и знать не хочу. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось с Мэттью Уотли. Это не имеет никакого отношения к нам. Никакого отношения!

В голосе женщины звучала глубочайшая убежденность. Корнтел невольно восхищался ее отвагой, понимая при этом, что на самом деле «нас» уже не существует, а может быть, и никогда не существовало. Он, как и прежде, готов был преклоняться перед бесстрашной искренностью Эмилии. Ради него она рисковала собой, ради него, ради того, что она считала любовью, она отрекалась от самолюбия и даже от благоразумия, но он-то знал, что чувство, которое могло бы вспыхнуть между ними– да, Эмилия трогала и волновала его, как никакая другая женщина, – это чувство умерло в пятницу. Пусть сейчас она лжет и пытается воскресить угасшую любовь, на самом деле она испытывает лишь горечь утраты и потребность сохранить хотя бы дружбу, что связывала их прежде. В пятницу ночью ее лицо не сумело скрыть истину. Любовь между мужчиной и женщиной не всегда умирает долго– подчас бывает достаточно мгновения, чтобы уничтожить ее. Корнтел хотел объяснить все это Эмилии, но его время вышло.

– Джон, – проговорила она, – к нам идет инспектор Линли.

Студенты театрального класса работали с гримом. Они приступили к этому заданию еще на прошлой неделе, и тогда им хватало места в одной из комнат с западной стороны от зала, однако теперь они захватили в свое распоряжение все четыре гардеробные и принялись воплощать в реальность свои творческие замыслы. Оставалось уже немного времени до срока, когда их работы подвергнутся критической оценке режиссера.

Был среди этих молодых людей и Чаз Квилтер, который, как обычно, пытался пробудить в себе подобие энтузиазма, переживаемого при каждой новой затее его соучениками, но их восторг слегка смущал старшего префекта. На этот раз он испытывал большую, чем обычно, неловкость, поскольку для ребят каждая очередная коробочка с гримом, каждый оттенок пудры или туши для ресниц, не говоря уже об экспериментах с париками и накладными бородами служили источником неиссякаемого удовольствия, он же эту радость отнюдь не разделял, хотя, не сопереживая, вполне понимал, почему другие студенты с такой охотой берутся за дело и так увлеченно исполняют его. Для них театр был одним из профилирующих предметов, эти юноши и девушки надеялись по окончании школы и университета попасть на какую-нибудь из ведущих сцен Лондона, в то время как Чаз выбрал театральный кружок в качестве факультатива, чтобы было чем отвлечься, чем забыться в последний год учебы в Бредгар Чэмберс. До сих пор театр и впрямь помогал ему рассеяться, до сих пор – но не в этот раз.

Всему виной Клив Причард. Они пользовались одной и той же гардеробной– проклятая случайность, все потому, что их фамилии шли подряд в алфавитном списке, – и с ними не было никого, кто мог бы избавить Чаза от непосредственного общения с этим омерзительным типом.

Клив с немалым вдохновением превращал себя в персонаж, вполне соответствующий его извращенной природе. Другие студенты, послушно следуя указаниям наставника, выбирали себе героев елизаветинской трагедии и с помощью грима старались преобразиться в них, Клив же, отдаваясь на волю собственного воображения, породил нечто среднее между Квазимодо и Призраком Оперы. Начал он с того, что продел чудовищную, длинную, болтающуюся серьгу в дырку, которую еще в октябре проткнул толстой иглой в мочке уха.

Чаз хорошо помнил ту сцену в помещении клуба старших классов. С каникул, проведенных у бабушки, Клив приволок в школу фляжку с виски и в тот вечер то и дело прикладывался к ней. С каждым глотком он делался все самонадеяннее, все шумнее и агрессивнее. Он нуждался во всеобщем внимании. Сначала Клив принялся похваляться татуировкой, которую нанес в эти каникулы на внутреннюю сторону руки. Он во всеуслышание повествовал об этом подвиге, совершенном с помощью перочинного ножа и чернил, однако, поскольку эта повесть оказалась недостаточно захватывающей, Клив решил потешить публику и совершить очередной акт самоистязания у всех на глазах. Очевидно, он приготовился заранее, ведь специальную иглу, какой пользуются обойщики мебели, не найдешь в обычном школьном рюкзаке. Клив вытащил иглу и, даже не поморщившись, проткнул разом и кожу, и плоть. Чаз видел, как толстая изогнутая игла пробуравила отверстие в мочке уха и вышла с другой стороны. Вот уж не думал, что ухо будет так кровоточить. Одна девчонка грохнулась в обморок, двум другим стало дурно, а Клив знай себе улыбался, точно малость не в себе.

– Ну как, нравится? – Отвернувшись от зеркала, Клив предложил соседу полюбоваться на свою работу – растрепанный парик, черные гниющие зубы, под правым глазом кожа потрескалась и словно нагноилась, специальные вставки распялили ноздри, обнажив внутреннюю структуру носа. – Это будет получше твоего Гамлета-гомика, Квилтер, верно?

С этим спорить не приходилось. Чаз выбрал образ Гамлета по одной-единственной причине: под Гамлета было легче всего загримироваться. Его светлые волосы вполне годились для датского принца, и в свою гримировку Чаз не вложил ни таланта, ни умения. Ему было все равно– это занятие ничего для него не значило. Все утратило для него смысл в последние месяцы.

Клив подпрыгивал перед ним, разминая ноги, как боксер перед схваткой.

– Ну же, Квилтер, скажи! При виде такого страшилища все пташки в «Галатея-хаус» попадают– а уж тогда! – И он вызывающе задвигал тазом, намекая на дальнейшие события. – Проделать это с пташкой, когда она лежит без чувств, смахивает на некрофилию. Это самый кайф, Квилтер – впрочем, тебе это знакомо, верно?

Чаз даже не вслушивался в его слова, лишь с удовлетворением отметил, что Клив, по крайней мере, не обращается к нему по имени, что его фамильярность не зашла пока так далеко. Это казалось утешительным признаком, словно, вопреки всему случившемуся, для него еще не все было потеряно.

– Эй, я должен красться, как страшное привидение! – И Клив закружил по комнате, ныряя под уставленные коробочками с гримом столы, заглядывая исподтишка в зеркала, потом подхватил передвижную вешалку с костюмами и принялся быстро перебирать их.

– Пойду по кампусу. Темно будет, так? – Он сорвал с вешалки плащ и, накинув его на плечи, принялся разыгрывать эту сцену. – Я бы мог заглянуть в «Галатею», навестить старину Пита с женой, но нет, сегодня у меня на уме другое. Совсем другое. – Он оскалил зубы, клыки длинные, как у волка. – Сегодня я удостою своим посещением самого директора. Сегодня мне откроется истина. Снимает ли Локвуд свой костюмчик, когда трахается, и кого он трахает – женушку или славного маленького третьеклассника? А может быть, он каждую ночь выбирает очередную девицу из «Галатеи» или «Эйрены»? И когда он запрыгивает на них по-собачьи, они стонут: «О, о, директор, мне так нравится, когда вы во мне, такой сильный мужчина!» Только я один буду знать его секрет, Квилтер. А если они прервутся посреди пыхтения и завывания и заметят мое лицо в окне, они ведь ни за что не догадаются, кто это к ним явился. Они испустят жуткий крик, поняв, что их застукали! – Клив откинул капюшон и остановился, раздвинув ноги, уперев руки в бока, вызывающе запрокинув голову.

Дверь в гардеробную распахнулась, и это избавило Чаза от необходимости что-либо отвечать. Вошел Брайан Бирн. Клив с леденящим душу воем набросился на него, Брайан испуганно дернулся, и Клив, не выдержав своей роли, расхохотался.

– Господи! Видел бы ты сейчас свою рожу! – Клив вновь накинул капюшон и встал в позу. – Что скажешь на это, Брай?

Брайан покачал головой, но по его губам неудержимо расползалась улыбка восхищения.

– Потрясающе! – признал он.

– А почему ты не на уроке, мой мальчик? – Клив принялся разучивать перед зеркалом новые гримасы.

– Я ходил к медсестре, – ответил Брайан. – Жутко болит голова.

– А, поухаживал за своей миссис Лафленд, сынок?

– Скорей уж твоей, чем моей, сказать по правде.

– Или всеобщей. – Клив подмигнул с намеком и вновь взялся за Чаза. – Для всех, кроме юного Квилтера. Ты ведь у нас дал обет целомудрия, приятель? Старший префект подает прекрасный пример для всех юных дам и джентльменов. – Клив оттянул кожу под глазами, с силой защипнув ее и, по-видимому, не испытывая ни малейшей боли. – Не поздновато ли спохватился, а? Мы все давно живем в логове порока.

Чаз сосредоточился на коробке с гримом, стоявшей на столике перед зеркалом. Цвета расплывались перед его глазами, сизоватый оттенок тени для век переходил в малиновый цвет румян, и он уже не мог отличить их ни друг от друга, ни от сероватой основы для грима в открытом тюбике.

А Клив все болтал свое:

– Господи, вот так лакомый кусочек попался мне в субботу вечером, Брай! Зря ты не пошел со мной и сам не отведал. Крошка Шарон, проездом в Киссбери. Я столкнулся с ней у дверей паба, тут же забрался к ней в штанишки и показал ей, что к чему. Она знай орала: «Давай, малыш, давай, давай, давай!» Вот такими я их люблю– на земле, в самой грязюке, и чтобы просила и молила подбавить жару. – Клив изобразил балетное па. – Сейчас самое бы оно покурить.

Брайан с улыбкой достал из кармана блейзера пачку сигарет:

– Держи! Можешь оставить себе.

– Роскошно, Брай! Спасибо.

Чаз с трудом справился с собственным голосом.

– Не кури здесь, слышишь?

– Почему бы и нет? – поддразнил его Клив. – Ты донесешь на меня? Пойдешь к Локвуду?

– Просто пошевели мозгами, если они у тебя есть.

Клив напрягся, открыл было рот, желая что-то возразить, но Брайан остановил его.

– Он прав, Клив. Отложи на потом, идет? Клив задумчиво смерил взглядом Чаза, потом Брайана:

– Ну ладно. Так я пошел. Спасибо за сигареты, Брай. И вообще. – Он вышел из комнаты. Секунду спустя Брайан и Чаз услышали, как он окликает собравшихся на сцене ребят. Девицы при его приближении завизжали, как и было задумано. Похоже, Клив достиг желанного успеха в искусстве гримирования.

Чаз прижал кулак к губам и закрыл глаза, пережидая приступ дурноты.

– Как ты можешь его выносить? – глухо простонал он.

Брайан подтянул к себе стул и уселся. Пожал плечами, улыбнулся все той же приветливой улыбкой.

– Не так уж плох. Просто выставляется. Надо его понять.

– Не имею ни малейшего желания.

Брайан осторожно провел рукой по плечу Чаза.

– Пудра, – пояснил он. – Ты весь ею усыпан, даже брюки. Дай-ка я тебя почищу.

Чаз резко поднялся, отодвинулся от него.

– Скоро каникулы, – продолжал Брайан. – Ты уже решил, поедешь ли со мной в Лондон? Мама отправилась в Италию со своим кавалером, весь дом будет в нашем распоряжении.

Нужно подобрать какое-то извинение, судорожно соображал Чаз. Найти разумную причину для отказа. Ничего не приходило на ум, любой ответ прозвучал бы резко, отвергающе, рассердил бы Брайана. Он не мог так рисковать. Чаз с трудом пытался распутать клубок своих мыслей, но они с каждой минутой все безнадежней переплетались.

– Брайан, – выдавил он из себя, – нам надо поговорить. Не здесь, не сейчас. Надо поговорить, поговорить по-настоящему. Ты должен кое-что понять.

– Поговорить? – округлил глаза Брайан. – Конечно. Сколько угодно. Когда пожелаешь. Только скажи.

Чаз вытер о брюки вспотевшую ладонь.

– Надо поговорить, – упрямо повторил он. Брайан тоже поднялся на ноги и покровительственно положил руку на плечо Чазу.

– Потолкуем, – пообещал он. – На то мы и друзья.

Джон Корнтел должен был начать в десять утра Урок английского в пятом классе, но Эмилия Бонд взялась найти ему замену.

Корнтел проводил Линли в свою комнату в «Эребе». Они прошли не через главный вход, которым обычно пользовались мальчики, а через узкую дверь с западной стороны здания. На этой двери висела медная дощечка с лаконичной надписью: «Заведующий пансионом».

Переступив порог, Линли будто вновь попал в послевоенную Англию, когда все стремились к «практичности» в меблировке: тяжелые диваны и кресла с салфеточками на подлокотниках, прекрасных пропорций столы кленового дерева, лампы с незатейливыми абажурами, на стенах изображения цветов в деревянных рамках. Несомненно, каждая деталь здесь была искусно подобрана, однако в целом обстановка казалась какой-то устаревшей, словно за этими помещениями следила немолодая особа, заболиво сохранявшая все «как при прежних хозяевах».

В том же духе был выдержан и кабинет Корнтела: приземистый стол, громоздкий гарнитур из трех предметов, обитый кретоном в цветочек, стол с откидной доской, где красовался глиняный кувшин и пепельница, доверху набитая окурками. В комнате пахло застоявшимся табачным дымом. Только эта пепельница да книги– вот и все, что принадлежало в этой комнате самому Корнтелу. Книги занимали почти все пространство кабинета– книги на полках, стопки книг под столом, книги, втиснутые в узкие щели по обе стороны от лишенной всяческих украшений каминной доски. Корнтел отдернул скрывавшие окно занавески. Линли отметил, что окно смотрит на «Калхас-хаус» и что дорожка, соединяющая два пансиона, проходит едва ли в двадцати футах от окна. Только занавески могли укрыть обитателя этой комнаты от чужих взглядов.

– Кофе? – предложил Корнтел, направляясь к утопленному в стену шкафчику. – У меня даже есть машина для кофе-эспрессо– хочешь попробовать?

– Спасибо, не откажусь.

Глядя, как его былой одноклассник возится с приготовлением кофе, Линли вновь припомнил реплику Элейн Роли: «Эта ведьма готова наизнанку его вывернуть. По-моему, ей уже это удалось». Он старался понять, характеризуют ли слова экономки и нынешнее состояние главы пансиона и в самом ли деле в них содержится доля истины.

Слишком тонкая кожа у Корнтела, он совершенно не умеет скрывать раздирающие его эмоции, они сквозят в глазах– не зря же он так старательно избегает встретиться с Линли взглядом; в неуклюжих движениях – можно подумать, мозг посылает неточные команды его рукам; в его плечах – он горбится, будто пытаясь вобрать голову и шею в панцирь; в лишенной интонаций речи. Трудно поверить, что эта уже почти не сдерживаемая тревога порождена всего лишь любовью, пусть далее невостребованной. Более того, Линли видел, как Эмилия Бонд смотрела на Джона: если в самом деле крепость его внутреннего мира осаждает страсть, эта страсть, уж во всяком случае, не безответная, а потому желательно было бы понять, что же все-таки гнетет и терзает Джона Корнтела. Линли думал, что догадывается о причинах его мучений. Люди, страдающие одной и той Же болезнью, сразу распознают у другого пациента симптомы знакомого недуга.

– Как звали того парня в Итоне, который всегда мог улизнуть от дежурного учителя? – завел разговор Линли. – Ты помнишь его? Кто бы ни дежурил, будь то ночью или в выходной, он заранее знал, как пройдет эта процедура, когда будет обход, в какие спальни заглянут, знал далее, когда его попытаются застать врасплох. Ты помнишь, о ком я говорю?

Корнтел аккуратно вставлял небольшое ситечко в аппарат для приготовления эспрессо.

– Его звали Роутон. Он говорил, что обладает даром предвидения.

– Наверное, – улыбнулся Линли. – Он никогда не попадал впросак, верно?

– И все эти таланты требовались ему лишь для того, чтобы удирать потихоньку в Виндзор к своей красотке. В конце концов он ее обрюхатил. Ты слышал об этом?

– Я помню только, как парни приставали к нему, чтобы он напророчил им насчет экзаменов. Черт побери, раз у него есть дар предвидения, пусть скажет, что старина Джерви готовит нам на вторник к зачету по истории.

Корнтел улыбнулся в ответ:

– Как Роутон всегда отвечал на это? «У меня не получится, ребята. Я предвижу то, что они собираются делать, а что у них в голове, этого я не знаю». Ну, на это ему возражали, что он все-таки может увидеть, как учитель пишет экзаменационные билеты, это ведь уже не мысль, а дело, так что пусть всем расскажет об этом.

– Да, я помню: Роутон принимался подробно описывать, как Джерви сидит за столом и экзаменационные билеты, а потом входит миссис Джерви, одетая в мини-юбку и в белые ботинки из кожзаменителя.

– И больше ничего на ней нет, – расхохотался Корнтел. – Миссис Джерви всегда отставала от моды на пять-шесть лет, правда? Господи, как же Роутон нас смешил всеми этими историями! Я уже много лет и не вспоминал о нем. К чему ты вдруг об этом заговорил?

– Просто подумал, кто же был дежурным учителем в те выходные, Джон? Не ты ли?

Корнтел все еще возился с эспрессо. Из кофеварки вырывался пар, черный напиток начал стекать в стеклянный стаканчик. Корнтел тянул с ответом, разливая кофе в две маленькие чашечки. Затем он поставил чашечки, сахар и сливки на крошечный поднос и установил поднос на столе с откидной доской. Пепельницу он отодвинул, но окурки из нее так и не выбросил.

– Умен ты, Томми. Я и не заметил, как ты подобрался к этому вопросу. У тебя, верно, природный дар для такой работы.

Линли пристроился с чашкой в одном из кресел. Корнтел последовал его примеру – убрал с дороги гитару (две струны порваны, отметил Линли) и уселся на диван. Свою чашку он забыл на столе.

– Мэттью Уотли жил в этом доме, – проговорил Линли. – Ты отвечал за него, а он каким-то образом ускользнул, исчез. Так ведь обстоит дело? Однако мне кажется, что для тебя дело не сводится к той ответственности, которую ты несешь в качестве главы пансиона, что-то еще мучит тебя. Вот я и подумал, не был ли ты в те выходные также дежурным учителем, не был ли ты обязан следить за соблюдением порядка во всей школе?

Корнтел зажал руки между колен, вся поза его выражала беззащитность.

– Да. Теперь ты знаешь самое страшное. Да.

– Насколько я понимаю, ты вообще не совершал в тот вечер обход?

– Я забыл – ты поверишь мне на слово? – Теперь он прямо смотрел в лицо детективу. – Я забыл. В те выходные вообще-то была не моя очередь, но я поменялся с Коуфри Питтом несколько недель назад и совершенно забыл об этом.

– С Коуфри Питтом?

– Он учитель математики и заведующий «Галатеей», общежитием для девочек.

– Почему он решил поменяться? Или это тебе понадобилось?

– Нет, ему. Не знаю почему. Я не спрашивал. Мне-то все равно. Я всегда торчу тут, только на каникулы уезжаю, да и то не всегда… Ну, да тебе это неинтересно. Теперь ты знаешь все. Я забыл сделать обход. Казалось бы, что уж такого? Ребят в школе осталось мало, по домам разъехались, отправились на хоккейный турнир на север. Но если б я честно исполнил свой долг, я бы наверняка поймал Мэттью Уотли, когда он готовил побег. Я знаю – все могло быть по-другому. Но я не сделал обход. Вот и все.

– Сколько раз за выходные полагается проверять школу?

– Три раза в пятницу ночью. Шесть раз в субботу. Столько же в воскресенье.

– В определенные часы?

– Нет, конечно же нет. Какой смысл вообще проверять, если ребята заранее знают, когда появится учитель?

– Всем известно, кто дежурит в тот или иной день?

– Все префекты знают об этом, они заранее получают расписание на месяц. Если что не так, они докладывают дежурному учителю, поэтому им необходимо знать, кто именно дежурит.

– Им сообщили, что ты поменялся дежурствами с Коуфри Питтом?

– Директор должен был предупредить их. Он сам должен был внести изменения в расписание, так у нас принято. – Корнтел наклонился вперед, подпер лоб ладнью. – Локвуд еще не знает, что я забыл сделать обход, Томми. Ему нужен козел отпущения, чтобы не брать вину на себя; ты понимаешь?

Линли не стал обсуждать особенности характера Джона Локвуда.

– Мне придется задать тебе еще один вопрос, Джон. Ты не сделал обход в ночь на субботу и в субботу тоже забыл о нем. Чем ты был занят? Где находился?

– Я был здесь. Клянусь!

– Кто-нибудь может это подтвердить?

Еще одна струйка пара вырвалась из кофеварки. Корнтел поспешил выключить ее и застыл в Дальнем от Линли углу комнаты, втянув голову в плечи, сомкнув ладони вокруг горячего стаканчика с кофе.

– Эмилия Бонд? – уточнил Линли.

С губ Корнтела сорвался возглас, более всего напоминающий испуганный вскрик.

– Я ничтожество! Ты только посмотри на меня– мне тридцать пять, она на десять лет младше! В этом нет смысла, никакой надежды. Я не тот, за кого она меня принимает. Я не тот, кто ей нужен. Она просто не понимает, не хочет понять!

– Ты был с ней в пятницу ночью? И в субботу?

– В том-то и беда. Часть пятницы, часть субботы, но не всю ночь. Она ничем тебе не поможет. Не спрашивай ее, не втягивай ее в это. У нас и так все идет наперекосяк.

Корнтел говорил настойчиво, он заклинал, он молил. Прислушиваясь к его голосу, Линли пытался понять, какое наказание постигнет главу пансиона, если Локвуд выяснит, что в его комнате находилась допоздна женщина. Почему Корнтел так стремится выпутать Эмилию из этой истории? В конце концов, уже давно не девятнадцатый век и никто не станет жертвовать своей профессиональной карьерой ради спасения репутации любимой женщины, и ни тому ни другой не грозит всеобщее осуждение за несколько часов, проведенных наедине. Нет, здесь есть что-то еще, помимо тайного присутствия женщины в комнате Корнтела. Линли чувствовал какую-то загадку, какую-то скрытую угрозу, он чуял ее, как взявший след пес. Нужно найти способ поговорить об этом в открытую. Сейчас Корнтел готов хотя бы к частичной откровенности благодаря тому, что они беседуют наедине, никаких свидетелей, никаких записей. Допрос принял форму разговора между двумя старыми друзьями.

– Насколько я понимаю, между вами произошла ссора, – заметил Линли. – Мисс Роли считает, что Эмилия плохо влияет на тебя и губит твою жизнь.

Корнтел приподнял голову.

– Элейн нервничает. Она всегда полновластно царила в «Эребе». Предыдущий заведующий пансионом был неженат, как и я, и теперь она боится, как бы я не обзавелся супругой, которая присвоит себе часть ее полномочий. Надо сказать Элейн, что она напрасно волнуется. О свадьбе и речи не идет. – Плечи Корнтела безнадежно опустились. Он отвернулся на миг, затем вновь посмотрел в лицо Линли покрасневшими глазами. – Все, что случилось с Мэттью Уотли, не имеет ни малейшего отношения к Эмилии. Она даже не знала этого мальчика.

– Но она была в тот вечер здесь, в этом доме?

– Она была со мной – вот и все.

– Но она знакома с другими мальчиками из «Эреба». Брайан Бирн занимается химией как профилирующим предметом. Я видел его вчера в лаборатории. А ведь он– префект «Эреба».

– Ну и что?

– Не знаю, Джон, пока не знаю. Может быть, все это никак не связано, а может быть… Ты говорил, что вечером в пятницу Брайан был здесь, в пансионе, а сам Брайан сказал мне, что большую часть ночи он провел в клубе старшеклассников.

– Я думал, он тут. Я не проверял.

– Даже потом? Когда Эмилия ушла? И тогда не проверял?

– Я был не в себе. Не мог ни на чем сосредоточиться. Ничего я не проверял после ее ухода.

– Тогда как ты можешь быть уверен, что она действительно покинула это здание?

Серовато-бледное лицо Корнтела сделалось совсем безжизненным, когда он осознал суть этого вопроса.

– Господи, не предполагаешь же ты, что Эмилия…

– Вчера она пыталась помешать мне допросить префекта пансиона, Джон. Как это понимать?

– Такая уж она. Она не может поверить, что знакомый ей человек способен совершить что-то дурное. Она даже не видит… – И он вновь запнулся, так и не решившись на признание.

– Чего она не видит? – не дал ему замолчать Линли.

Корнтел медленно вернулся к дивану и уставился на него, словно пытаясь сделать непростой выбор– усесться ему или остаться стоять. Пока что он задумчиво ощупывал кончиками пальцев протершийся подлокотник.

– Ты все равно не поймешь, – угрюмо пробормотал он. – Виконт Шат-Несс. Граф Ашертон. Разве ты знаешь, что такое неудача? Разве ты хоть раз испытал это на себе?

Эти несправедливые, совершенно не соответствовавшие истине слова задели Линли за живое. Услышав их, он буквально онемел от неожиданности и впервые с начала этого разговора пожалел, что рядом с ним нет сержанта Хейверс, так хорошо умеющей отмахнуться от всех эмоций и беспощадно перейти к самой сути.

– Молчишь? Ведь так оно и есть, – с горечью настаивал Корнтел.

Наконец к Линли возвратился голос.

– Боюсь, что вовсе не так. Но ты ничего не знаешь об этом, Джон, и знать не можешь. Мы семнадцать лет не виделись.

– Все равно не поверю.

– Верь не верь, от этого ничего не изменится. Корнтел отвел взгляд, потом, словно нехотя, вновь взглянул на старого приятеля. Тело его сотрясала дрожь.

– Сначала мы были просто друзьями, – заговорил он. – Я не умею обращаться с женщинами, но Эмилия на других женщин непохожа. С ней легко и просто болтать. Она внимательно слушает, она смотрит прямо в глаза. Женщины, которых я встречал, были не такие. Всегда им было что-то нужно от меня. С ними говоришь, а они обдумывают свои делишки. Как прикажешь поддерживать разговор, если собеседница занята только своими собственными мыслями? А вот Эмилия…– Лицо его сделалось мягким, задумчивым. – Если Эмилии и было что-то нужно, так я сам, понимаешь? Наверное, так. Именно этого она и хотела – узнать меня, понять мою душу. Мы даже переписывались на каникулах. На бумаге кое-какие вещи выразить гораздо проще, легче быть самим собой. Вот я и писал ей, и разговаривал с ней. Все рассказал: и о романе, который я хотел бы написать, да так никогда и не напишу, о любимой музыке, обо всем, что занимает какое-то место в моей жизни. Вернее, не обо всем, только о том, что представляло меня с выгодной стороны. Если б я рассказал ей все, если б открыл все эти мерзкие маленькие секреты, которые мы так любим скрывать, разве она захотела бы иметь со мной дело?

– Обычно эти мерзкие маленькие секреты ничего не значат для любви, – попытался утешить его Линли.

– Нет. Неправда! – Корнтел произнес эти слова отрешенно и продолжал, более не щадя себя: – Нет, Томми. Быть может, для тебя это и так, ведь ты можешь предложить женщине гораздо больше, чем я. Но когда мой дух, и разум, и тело предстают в своей наготе, надежды уже не остается никакой.

Линли припомнил, как юный Джон Корнтел проходил по двору в Итоне, возвышаясь на целую голову над другими. Королевский стипендиат, уверенный в своем блистательном будущем.

– Знаешь, и применительно к тебе в это трудно поверить, – возразил он.

Корнтел, видимо, прочел его мысли.

– Так ли уж трудно? Выходит, я умело притворялся, но теперь, я думаю, пора покончить с некоторыми иллюзиями. Ты не против?

– Смотри сам. Если тебе это поможет…

– Мне ничего не поможет. Я бы рад промолчать, но Эмилия не имеет никакого отношения к смерти Мэттью Уотли, и если нет другого способа убедить тебя в этом – так тому и быть. – Не выдержав, он отвел взгляд. – Она пришла ко мне вечером в пятницу. Мне бы следовало сразу понять, зачем она пришла, что ей нужно, а я не сумел. А потом было уже слишком поздно, все вышло из-под контроля, и кончилось все ужасно, к нашему обоюдному разочарованию.

– То есть она хотела заняться с тобой любовью?

– Мне тридцать пять лет, Томас. Тридцать пять! Ты-то хоть понимаешь, что это значит?

Эти слова допускали одно-единственное толкование, и все же Линли уточнил:

– Ты никогда прежде не был с женщиной?

– Тридцать пять лет. Это внушает жалость, отвращение, смех!

– Ничего подобного. Просто так сложилась твоя жизнь.

– Это была катастрофа. Ты уж, пожалуйста, сам домысливай детали, избавь меня хотя бы от этого, ладно? Я перенес страшное унижение, она расстроилась, заплакала и все-таки пыталась оправдать меня, пыталась взять всю вину на себя. Поверь мне, Томми, в таком состоянии она хотела одного– поскорее вернуться к себе в комнату. Я не видел, как она выходила из «Эреба», но у нее не было никаких причин тут задерживаться.

– А где она живет?

– Она – помощник заведующего «Галатеей».

– Значит, Коуфри Питт может подтвердить, в каком часу она возвратилась?

– Пожалуйста, если тебе недостаточно моего слова, спроси у Коуфри. Правда, ее комната в стороне от квартиры Питта, может быть, он и не заметил ее возвращения.

– А в субботу вечером? Она снова приходила к тебе?

Корнтел кивнул:

– Она пыталась объясниться, что-то исправить. Она хотела… можно ли остаться друзьями, пережив подобную сцену? Можем ли мы возвратить то, что уничтожили эти двадцать минут потного, бесплодного сопения и пыхтения в постели? Вот зачем она приходила. Вот почему я забыл в эти выходные исполнить свои обязанности и не совершал обход. Вот почему я понятия не имел, как и когда удрал Мэттью Уотли, – потому что я не смог показать себя настоящим мужчиной, когда мне наконец-то представилась такая возможность.

«Мэттью Уотли удрал». Корнтел вновь повторил эту формулу. На то могла быть одна из двух причин: либо он ничего не знал об одежде, найденной Фрэнком Ортеном на помойке, либо он хотел перестраховаться и потому решил держаться за изначальную версию до тех пор, пока детективы сами не выдвинут новую.