Онлайн чтение книги Соленое озеро
Глава седьмая

Они заснули только на заре. Когда Аннабель проснулась, солнце уже высоко стояло и ударяло лучами в оконные стекла, по которым бежали друг за другом маленькие капельки голубого густого тумана. Она была одна.

Она не испугалась. Наоборот. Сначала даже почувствовала себя счастливой от этого. Натянув одеяло, потому что в комнате было холодно, она съежилась в своем теплом оцепенении.

Но скоро она почувствовала, что ей нельзя долго так оставаться. Ею овладело какое-то странное, неприятное чувство. Она стала доискиваться причины его и нашла — то был окружавший ее покой, абсолютное отсутствие шума. Все как-то странно-молчаливо было в этом доме.

Аннабель поднялась. В одной рубашке подошла к двери и открыла ее. Очень светлый, как и комната, коридор вел к лестнице. Она задрожала от охватившего ее порыва ледяного ветра. Она заперла дверь; затем, накинув на плечи большой плащ, в который куталась накануне, принялась более подробно изучать помещение, в котором находилась.

Она начала с окна, занавешенного жесткими белыми занавесками, по которым струилось бледное солнце. Попробовала раскрыть его, но напрасно: задвижка, хотя и новая, была заржавлена. Тогда Аннабель стерла рукой со стекла пар и всмотрелась.

То, что она увидела, было все очень обыкновенно. Комната находилась в первом этаже. Внизу был огород, обнесенный кирпичного стеною в 8 футов высоты. Над нею в ярком небе горы Уосеч вытягивали в виде зубьев пилы свои розовые вершины, на которых лежал выпавший за ночь снег. Утешительно сверкало солнце.

Зелень огорода была покрыта сероватым, отливавшим всеми цветами радуги льдом. В середине выделялся четырехугольный участок темной земли. Женщина, согнувшись, раскапывала его. Она вытаскивала из земли картофель, и бросала его в корзину. Аннабель показалось, будто она знает эту женщину. Она постучала в окно, сначала робко, потом громче. Но работница не повернулась. Она была далеко. Может быть, она и не слышала. Аннабель подумала, что ошиблась, и отошла от окна.

Стены комнаты были отштукатурены и голы. Ничто не украшало их, за исключением одного портрета, портрета Вениамина Франклина. В грубой раме выставлял он свое жирное хитрое лицо светского святого, свой черный жилет, квакерский галстук, все это ложное библейское добродушие, сделавшее из озера Мичиган близнеца Женевского озера. Ничего в ее молодой жизни не предрасполагало Аннабель к тому, чтобы понять, насколько изображение этого мрачного филантропа было нормально и уместно в этой западне. Тем не менее она отступила.

Одна из дверей плохо затворялась. Молодая женщина толкнула ее и очутилась в другой комнате, поменьше, в которой не было другого отверстия, кроме окна, выходившего в тот же огород. Эта комната имела претензию быть туалетною комнатою, то есть в ней был маленький стол, на котором стояли до смешного маленькие чашка и кувшин для воды, а внизу — железный жбан. В одном из ящиков стола — мыло и гребенка. Это было все.

Нет, там еще висело зеркало на стене, малюсенькое зеркало. Аннабель улыбнулась, вспомнив комнату у себя на вилле с двумя огромными зеркалами на ножках, где она, по желанию, могла видеть все самые скрытые подробности своего тела, и вдруг она вздрогнула при мысли, что больше, может быть, никогда не увидит это столь горячо любимое тело.

Желая прогнать этот нелепый страх, она стала думать о пасторе.

«Да что это, я с ума схожу, — пробормотала она. — Чего это я здесь пропадаю, когда он, наверное, внизу, и ждет меня, и даже, может быть, удивляется...»

Наскоро воспользовалась она гребенкой, холодной и жесткой водой и мылом, пахнувшим салом. Затем оделась с неизвестным ей раньше неприятным чувством вновь надеть платье, сброшенное накануне.

Она обулась. С того момента, как она встала, она ходила босиком по сосновому, впрочем, очень чистому полу.

Когда она была готова, то бросила взгляд в сад. Женщины, копавшей картофель, уже не было там.

Идя по коридору, Аннабель подошла к лестнице. Ее каблучки резко звучали по дереву ступенек, более звучному, чем паркет. Инстинктивно закончила она схождение с лестницы на цыпочках.

В большом, выходившем в сад, вестибюле было пусто. Прямо была дверь. Аннабель открыла ее. Эта дверь выходила на улицу, на пустынную улицу. Аннабель закрыла ее. Пройдя вестибюль наискосок, подошла ко второй двери. С бьющимся сердцем открыла ее.

Тогда она очутилась в первой, хоть приблизительно обставленной комнате в этом доме. То была большая кухня с очагом, в котором горел яркий огонь. Среди пламени стоял на двух необожженных кирпичах большой горшок из красной глины. Слышно было, как пело его содержимое. То была аппетитная, почти успокаивающая песенка. Аннабель села на скамеечку. Ей было холодно, она протянула руки и ноги к огню.

Бульканье котла стало явственнее. Крышка его начала приподыматься, пропуская клубы желтой пены. Клубы эти текли по бокам горшка, попадали на огонь; пламя трещало, угрожая погаснуть. Аннабель решилась действовать. С бесконечными предосторожностями вдела она кочергу в ушко тяжелого сосуда и отодвинула его немного в сторону. Ей доставило удовольствие, когда она услышала, что внутренняя буря несколько утихомирилась.

Но сажа с кочерги неприятно запачкала ей руки.

Тишина, царствовавшая вокруг, начинала тяготить ее.

Тишина эта была нарушена шумом отворяемой наружной двери. Теперь постучали в кухонную дверь.

— Войдите! — сказала Аннабель.

И она не могла удержаться, чтобы не подумать, как легко было проникнуть в этот дом. Вероятно, так же легко было и выйти из него.

— Миссис Гуинетт?

Аннабель поднялась навстречу вновь пришедшему. Это был разносчик писем. В Соленом Озере четыре человека исполняли эти функции, так как город был разделен на четыре сектора: северо-западный, северо-восточный, юго-восточный и юго-западный. Доныне Аннабель имела дело только с письмоносцем северо-западного сектора. У вошедшего на медной бляхе его перевязи стояли знаки Ю. В. Она его не знала.

Он вынул из своей сумки два письма.

— Миссис Гуинетт? — переспросил он.

Тогда только Аннабель вспомнила, что она и есть миссис Гуинетт. Она улыбнулась: «Уже письма!» — сказала она себе. И протянула руку, чтобы получить их.

Но письмоносец отступил на шаг.

— Я спрашиваю миссис Гуинетт в третий раз, — сказал он.

— Это я.

Письмоносец недоверчиво взглянул на нее.

— Миссис Гуинетт, супруга брата Джемини Гуинетта?

— Повторяю вам, что это я, — нетерпеливо сказала она.

Он еще раз взглянул на нее и опять положил письма в свою сумку.

— Я еще зайду.

И ушел.

«Вот недоверчивый человек», — подумала она.

Она посмеялась, но недолго. Смех вызывал какие-то беспокойные отзвуки в этой безмолвной кухне.

Прошло несколько минут. Опять раскрылась дверь.

— А! — вскричала, обрадовавшись, Аннабель.

В кухню вошла Сара Пратт.

Она была, по-своему обыкновению, вся в черном. Она принесла маленький медный жбан, полный молока, поставила его на стол и пожала протянутую Аннабель руку.

— Сара! Сара! Вот удача! Как я счастлива! — не переставая, повторяла молодая женщина.

— Я сама счастлива, видя вашу радость, — со спокойной улыбкой сказала Сара Пратт.

— Вы здесь, Сара! Дорогая моя Сара! Каким образом вы здесь?

Сара не тотчас ответила. Она была занята переливанием молока в кастрюлю.

— Вы, вероятно, желаете завтракать? — сказала она наконец.

— Правда, Сара, я голодна. Но в особенности я счастлива, так счастлива, что нашла вас.

Сара подошла к очагу и поставила свою кастрюлю на горящие уголья.

— Большой горшок не стоит там, где я поставила его, — заметила она.

— Я сняла его с огня, Сара.

— Вы плохо сделали. Овощи не сварятся.

— Я думала, что хорошо делаю. Мне казалось, что вода слишком сильно кипела. Я не знала.

— Надо было знать, — просто сказала Сара Пратт.

Она стояла перед очагом, опустив голову. Пламя освещало ее прекрасный бесстрастный восковой лоб.

На поверхности молока образовалась желтая пенка. Она вздулась, лопнула и дала вылиться белой пене.

— Возьмите чашу, вон там, на буфете, — приказала Сара.

Она наполнила принесенную Аннабель чашу, потом отрезала большой ломоть хлеба, намазала его маслом и протянула ей.

— Кушайте.

— А вы, Сара?

— Я уже позавтракала, — ответила она.

Аннабель не решалась задать еще вопрос. Наконец, решилась.

— Не нужно ли приготовить еще чашку?

— Вторую чашку? А для кого?

— Но... для пастора.

— Не надо, — сухо сказала Сара Пратт. — Он уже позавтракал тогда же, когда и я... Здесь рано встают, знаете ли, — прибавила она.

Аннабель, смущенная, стояла перед своей дымящейся чашкой.

— Кушайте, ведь вы голодны, — проговорила Сара, вздергивая плечами.

И, повязав сверх своей черной юбки синий передник, она принялась чистить картошку. Постучали.

— Войдите, — сказала Сара.

Это снова был разносчик писем.

— Миссис Гуинетт? — с порога спросил он.

Обе женщины одновременно поднялись со своих мест. У письмоносца были в руке прежние два письма.

— Давайте, — промолвила Сара.

И взяла их у него. Он поклонился и вышел, но предварительно бросил строгий взгляд на Аннабель.

— Вы позволите, не правда ли? — сказала Сара.

Она вскрыла печати и стала читать. Аннабель сильно побледнела.

— Эти письма... — пробормотала она.

— Ну, что же, — спросила, не прерывая чтения, Сара. — Я читаю их.

— Вы их читаете!..

— Я их читаю, потому что они мне адресованы.

— Они вам адресованы?!.. Но, Сара, ведь они адресованы миссис Гуинетт.

— Конечно, конечно, — сказала Сара. — Адрес неполный; там должно было значиться: миссис Гуинетт номер один. Но вы понимаете, что у меня еще не было времени известить моих корреспондентов о новом браке моего мужа.

— Вашего мужа?

— Нашего мужа, если вам это больше нравится, дорогая Анна.

— Нашего мужа! — повторила Аннабель.

Она стояла. Теперь подошла к Саре. Сара спокойно смотрела, как она приближалась к ней; не переставая чистить картофелину, которую держала в руках.

— Где он? — резко спросила Аннабель.

— Кто, он?

— Он, пастор!

— Если вы говорите о Джемини, — небрежно сказала Сара, — то перестаньте величать его титулом, которым его больше величать не надлежит. Надеюсь, впрочем, что он скоро получит другой, более важный, более соответствующий его дарованиям, которые, действительно, исключительны.

— Я вас спрашиваю, где он?

— Вы спрашиваете и не даете мне даже времени ответить вам. Сейчас он в скинии, вместе с Кимбеллом, Уэлзом и двенадцатью апостолами. Президент Брайам, увлеченный его качествами, о которых я сейчас говорила вам, а также его нашумевшим обращением, желает, чтобы его посвящение в теологические таинства было обставлено таким образом, чтобы как можно скорее возможно было дать ему высокое назначение. Если Брайам Юнг будет на этом настаивать, то наш Джемини раньше чем через месяц будет принят в орден Мельхиседека. Попасть в орден Мельхиседека в тридцать четыре года! Подумайте-ка об этом, сестра моя! Только Хайрем Смитт, родной брат пророка Брайама, Кимбелл и великий Ореон Пратт, мой дядя, удостоились в этом возрасте такой чести. Сознайтесь, дорогая Анна...

— Запрещаю вам называть меня так! — горячо вскричала Аннабель.

— Как вам угодно, — холодно сказала Сара. — В таком случае, я буду называть вас миссис Гуинетт номер второй, заметив вам, впрочем, что ваши теперешние разговоры плохо вяжутся с выражениями дружбы, которые вы сейчас вот расточали мне, раньше чем стали задавать все эти вопросы.

Аннабель разразилась долгим отрывистым хохотом.

— Эти вопросы, эти вопросы! Но, несчастное создание, неужели вы хоть одну минуту допускали, что я такая дура, что заранее не знала уже всего, слышите, всего того, что вы рассказали мне?

И она медленно вышла, бросив на свою собеседницу вызывающий взгляд.

В комнате, где инстинктивно спряталась Аннабель, убежав из кухни, было темно, день склонялся к вечеру. Сперва она, рыдая, бросилась на постель. Но эта неубранная постель с воспоминаниями, которые вызывала в ней каждая складка измятых простынь, тотчас же внушила ей ужас.

Во время ее отсутствия в комнату был внесен маленький чемоданчик. Он стоял там, одинокий, среди комнаты. Чемодан из виллы: на нем был еще приклеен ярлычок, написанный рукою отца д’Экзиля:

Миссис Ли, Сен-Луи, через Омагу.

Аннабель села на этот чемодан, оперлась локтями в колени, а подбородок положила на ладони. И так просидела целый день, не двигаясь и не пролив ни единой слезы. И мало-помалу прокрался сквозь затуманенные стекла серый пепел вечера.

Свет вращается вокруг нас, и сидишь один во враждебной комнате. Чего ждать от света и от жизни? Человек пресыщен и знает все. Он ничего не желает, кроме... может быть, смерти... Но это есть как раз та единственная вещь, которой еще боишься. Ах! солнце, милый, божественный лик, видеть тебя в последний раз... Если бы Аннабель была из тех, кто обладает удивительным мужеством, и могла лишить себя жизни, она, конечно, в такую минуту приняла бы это решение.

Ночь. Теперь уже полная ночь. Потом на полу обозначилась бледная лунная полоска. Лучше, чем днем, видны тысячи мелочей на паркете, атомы пыли, желобки, которые все пересчитываешь, бескрылого клещика, ползающего и исчезающего в черной части комнаты, с которым так охотно исчез бы, если бы мог решиться...

Маленькие часики Аннабель идут еще. Они идут только двадцать четыре часа, а хозяйка завела их вчера в шесть часов, перед церемонией, на которой председательствовал зловещий брат Мердок. А они показывают уже девять часов. Ах, заведем же их поскорее, а то они еле-еле тикают, и, того и гляди, они умолкнут.

Девять часов! Девять часов! Он не придет. К чему же все фразы, придуманные Аннабель, пока она сидела на чемодане, чтобы заклеймить этого негодяя. Половина одиннадцатого. Она разражается хохотом. Она поняла. Она вспомнила. Гуинетт честный мормонский супруг. Сегодня день Сары.

Святые Последнего Дня должны отдаваться по очереди каждой из своих жен, за исключением воскресенья, дня Господа, когда они, подобно ему, наслаждаются заслуженным отдыхом. А ночь с понедельника на вторник, самая интересная, самая плодотворная, по праву принадлежит супруге номер первый, вроде Сары Пратт, Сары Гуинетт. Аннабель Ли, нет, Анна Гуинетт считает по пальцам. В понедельник — Сара; во вторник — она; в среду — Сара; в четверг, вчера, день их свадьбы — она, Анна; сегодня, в пятницу — Сара; завтра, в субботу, она, Анна, будет иметь честь попасть в объятия их нелицеприятного супруга. Если только до этого времени у нее не найдется мужества... Одиннадцать часов. Большой плащ Аннабель все еще на стуле, куда вчера вечером его кинул Гуинетт. Молодая женщина закутывается в него. Луна обошла кругом дома. Теперь она с другой стороны освещает пустой коридор. Боже, как скрипят ступеньки этой лестницы!

Аннабель дошла до выходной двери. В темноте возится она с тяжелыми, замыкающими ее цепями. Она чувствует в себе необыкновенную нервную ловкость. Если лестница была шумлива, дверь эта, напротив, молчалива. Вот Аннабель уже на улице, одна в городе Соленого Озера.

Резкий, холодный воздух. Кучи черных домов. Мимо проходят тени с бледными фонарями под пелеринами. Одно место узнает наконец Аннабель; отель Союза. Зайдет ли она и попросит ли у судьи Сиднея стакан портвейна, который он предлагал ей менее трех месяцев тому назад, в день прибытия американских войск? Сколько с тех пор произошло событий! Нет, сегодня вечером Аннабель зайдет не в отель Союза.

Вот она перед другим тяжелым зданием. На печальном ветру треплется флаг. Под треугольным фонарем можно различить голубую материю, покрытую белыми звездами. Ах! это дворец губернатора Камминга. Часто останавливалась у этого подъезда коляска Аннабель, часто... но все-таки менее часто, чем коляска губернатора у уютной и счастливой виллы Аннабель Ли.

Зайдет ли она на этот раз? Да, она вошла.

В маленькой передней дремлет нечто вроде желтолицего швейцара. Чего хотят от него?

— Хочу видеть губернатора Камминга.

— Так поздно! Лучше было бы вам спать в своей постели.

— Ступайте все-таки. И назовите ему мое имя. Тогда увидим.

Недоверчивый, но осторожный человек пошел. Аннабель осталась одна. Вдруг она обратила внимание на свои башмаки. Ее изящные, темно-коричневые с золотистым отливом башмаки были совершенно вымазаны грязью, так же, как и ее платье. А губернатор Камминг так деликатно ухаживал за нею! И рассказать ему... Ах! лучше тысячу раз... Уже темная улица поглотила ее.

О ночь, зловещая ночь! Какой-то человек пристал к Аннабель. Сжав зубы, он нашептывает ей бесстыжие предложения. Нечего сердиться, что же делать! И потом у мормонских холостяков так мало развлечений в этом скромном городе. Она проходит мимо дома, в нижнем этаже которого сверкают освещенные окна. Аннабель прижалась угрюмым лицом к стеклу. Там сидели веселые люди. Они сидели за столом, установленным едою, и пели духовные песни.

Там есть патриарх, его жены и маленькие белокурые детки с розовыми личиками. Ах! можно быть счастливыми и в земле мормонов. Аннабель с утра ничего не ела. Если она войдет, может быть, ей дадут гусиную лапку.

Но зачем нищенствовать, когда у нее в кармане жакетки две, три, четыре золотых монеты? Аннабель сосчитывает их при свете желтого стекла. Можно же поесть в городе Соленого Озера, если иметь деньги, особенно в такую ночь, которая кажется праздничной.

Опять темный лабиринт улиц, и опять свет. На этот раз лавка, это настоящая лавка. На окнах холщовые, красные с белым, занавески. Это лавка. Но что же там в самом деле продают? Ах, не все ли равно! Лишь бы это были съедобные вещи. Аннабель входит. Сморщенная старуха вяжет там. При виде входящей Аннабель она кладет в сторону свое вязанье.

Испуганная Аннабель молчит.

— Гм! гм! — произносит старуха.

В глубине лавки полуоткрыта дверь, и оттуда слышатся странные звуки. Аккордеон. Музыка пьяных.

— Здесь у вас весело, — бормочет Аннабель.

— Мы имеем право на это, — сухо говорит старуха. — Сегодня годовщина открытия Орима и Томима Джозефом Смитом. Церковь одобряет эти празднества, даже предписывает их.

— Я есть хочу, — сказала Аннабель.

— И пить тоже, держу пари. Пройдите туда. Вы будете есть и пить, и не одна, моя красавица. Одиночество не для молодых и красивых девушек. Цена всего два доллара, которые вы скоро сумеете вернуть себе, но, конечно, при условии не устраивать скандала.

Твердым шагом входит Аннабель в чулан. При входе туда она вспоминает о вчерашнем храме, о храме, в котором она сделалась миссис Гуинетт. Ах! в этой благословенной Господом стране дурные места похожи на церкви и не более печальны, чем те. Но здесь, по крайней мере, едят и пьют.

Особенно пьют... О свирепая зерновая водка! Что сказали бы бедные крестьяне Киллера, которым их маленькая госпожа проповедовала когда-то воздержание, если бы они увидели ее в эту ночь! Но они далеко, за кудрявящимися морями, и никогда не увидят они ее.

Если слово пьяный имеет смысл, то Аннабель в первый раз в своей жизни была пьяна, уходя из этого странного места. Молодой мормон, жеманный и красивый, пошел за нею. Он обнял ее за талию и старался целовать ее, что ему иногда удавалось, на особенно темных улицах. «Вы знаете ли, кого вы так целуете?» — смеясь, сказала она ему. «Какое мне дело! — сказал он. — Ты мне нравишься. Какое мне дело!» — «Ах, правда! Ну, хорошо! Я — миссис Гуинетт, законная жена брата Джемини, о котором вы, может быть, слышали...» Но молодой, красивый мормон был уже убегающим темным силуэтом, не интересовавшимся дальнейшим.

Холодный ночной воздух отрезвляет и возбуждает аппетит. Впрочем, Аннабель очень мало ела. Она больше пила, имею честь повторить это. Но когда она проходила мимо своего дома, она без труда узнала его, узнала дом, в котором оставила полуотпертую дверь. Она вошла, заложила дверь цепями и задвинула задвижку.

В кухне потухающее пламя очага лизало чугунные таганы и отражалось в черных и белых плитах.

Осталось ли что-нибудь поесть в этой кухне?

Аннабель схватила скамейку, притащила ее к темной стене, влезла на нее и достала таким образом до полки; она провела по ней руками. А! чугунок, чугунок с остатками рагу из бобов, приготовленных по рецепту Ригдона Пратта...

Аннабель сняла котел и уселась с ним в уголку у огня. Там, без вилки, без ложки, погружая руки в черный застывший соус, она жадно все съела.

Когда она опорожнила чугунок, она тут же оставила его. Носовой платок ее был неизвестно где. Она вытерла губы и руки какой-то темной тряпкой.

Лестница, по которой она поднялась, спотыкаясь, в свою комнату, была погружена в мрак. Она снова уселась на свой чемодан и так и сидела, похожая на бедную эмигрантку, которая ждет в порту, на берегу туманных волн, пока прозвонит час отплытия судна, которое увезет ее.

Бежать, уйти! Но уже не было на этом рейде судна, которое могло бы увезти Аннабель Ли.

Целый следующий день, субботу, она, неподвижная и угрюмая, провела в этой комнате, ожидая своего господина, боясь только одного: что он, чего доброго, не придет.

Но он со слишком большим уважением относился к мормонским законам. Девяти часов еще не было, как он постучал в дверь.

— Войдите, — пробормотала она.

И уже он обнимал ее, расточая ей нежности и упреки. Она не могла защищаться ни против тех, ни против других, и даже принимала их, как счастье.

В один из первых дней ноября Аннабель захотела посмотреть свою виллу.

Было три часа. Головешки стали краснее в очаге кухни, где Аннабель сидела одна и лущила горох. Вдруг она поднялась, накинула на голову платок и вышла.

Дом Гуинетта был построен в юго-восточной части Соленого Озера, недалеко от священной ограды, окружающей город своеобразной круговой дорогой, засаженной березами, белевшими при наступлении вечера. Когда Аннабель миновала ограду, настал вечер.

Она шла очень быстро вокруг этого проклятого города.

Она никого не встретила, за исключением группы ребят, которые вместо того чтобы учиться, шлялись по улицам, Убежав от библейской ферулы, эти маленькие мормоны приняли ее с шуточками, совсем не подходящими их возрасту. Сначала она не понимала их сарказмов. «Что у меня такое? Может быть, дыра на моей шали!» Вдруг она уловила смысл: она громко говорила. Констатирование этого сильно потрясло несчастную, она сама не знала, почему. Она ускорила шаг, почти побежала. Мимо нее пролетел камень и покатился по дороге. Затем дети отстали от нее.

Небо побелело. Маленькие веточки берез забирали ее в плен своими тонкими кончиками. С поля взлетела птичка, серая с черным, и уселась на одном из деревьев впереди на дороге. Аннабель замедлила шаги. Когда она проходила около птички, та два раза приподняла хвостик снизу вверх, но не улетела.

Теперь она подошла к перекрестку дорог, у которого возвышался бельведер, бельведер, в котором она и отец д’Экзиль присутствовали при входе американских войск в Соленое Озеро... Прошло еле четыре месяца! Сан-Луи на берегу Миссисипи, со своим монастырем урсулинок, большой город, гостеприимный для молодой девушки-католички, не отказавшейся от своей веры. Аннабель не остановилась у бельведера.

Вот, наконец, вилла с ее порталом и с прекрасной маленькой аллеей сикомор. Аннабель, вдруг охваченная сильным волнением, не решилась позвонить у портала.

Она ожидала, что найдет дом запертым, окруженным зловещей тишиной, пустым, так как она никогда не смела спросить своего страшного господина, что он сделал с ним.

Вместо этого окна были раскрыты, и на веранде виднелся белый силуэт молодой женщины.

Идя вокруг конюшен, Аннабель взяла в сторону, через поле. Сзади огороженного пространства шла дорога с забором. Аннабель пустилась по этой дороге, затем, уцепившись за кусты, она взобралась на верхушку забора. Оттуда виден был почти весь сад.

Он показался ей до того измененным, что она чуть не вскрикнула. Вместо привычных ей массивов и лавровых деревьев, правильной шашечницей была расположена пахотная земля. Посреди этой шашечницы согбенный человек ковырял заступом коричневые глыбы.

Двое детей, в трико конфетного цвета, с волосами цвета бледной меди, с розовыми лицами маленьких англосаксонцев, смотрели, как он работал.

В конце сада послышался призыв. Силуэт женщины, который Аннабель заметила на веранде, появился там.

— Фред! Мэри! Идите кушать.

Дети ушли. Тогда Аннабель в свою очередь позвала полузаглушенным голосом:

— Кориолан!

Человек не повернулся. Он ничего не слыхал.

— Кориолан! — громче повторила она.

Он подскочил, выпрямился, кинул беспокойный взгляд в ее сторону, но не увидел ее.

— Здесь, — звала она, — здесь.

И ветки на заборе зашевелились.

— Ах! Госпожа! — сказал Кориолан.

Теперь он был возле нее. Он видел ее, уцепившуюся за ежевику, раздиравшую ей руки. И у него тем не менее не вырвалось жеста, чтобы помочь ей соскочить в сад.

Он ограничился тем, что повторял:

— Госпожа!

И еще сказал:

— Госпожа, и так одета!

На Аннабель было бедное платье из черной саржи, заплатанное на локтях; старое, почти изношенное платье Сары Пратт.

Она сделала жест, словно говоря: не стоит обращать внимания.

— А ты? — быстро спросила она.

Тут только Аннабель заметила, что он согнулся, что он одет тоже в лохмотья, и что у него тот сероватый цвет лица, который бывает у негров, перенесших большие страдания. Она пожалела о своем вопросе, хотела взять его обратно.

— А Роза?

— Роза... — сказал Кориолан.

Он неопределенно махнул рукою.

— Она все здесь? — тихо спросила Аннабель.

Кориолан не ответил. Потухающий день вызвал на его железном заступе темно-синие отблески.

— Нет, — сказал он наконец, — ее нет здесь.

— Где же она?

— В Висконсине.

— Она покинула тебя?

— Это не ее вина. Мистер Уэнемекер, агент топографической службы Союза, был переведен в Милуоки. Он увез Розу с собою.

— Он увез ее в Милуоки?

— Потому что он купил ее, — очень коротко сказал Кориолан.

— А! — прошептала Аннабель.

И спросила еще тише:

— А ты?

— Я остался здесь. Мистер Тотл, кассир банка Кингид, купил меня вместе с виллой.

— Вместе с виллой... — повторила Аннабель.

— Да, — сказал негр. — Мистер Гуинетт хотел и Розу продать вместе со всем остальным, ничего другого нельзя сказать. Но миссис Тотл сама умеет готовить, и муж ее требует, чтобы она сама занималась в кухне. Значит, Роза им не нужна была. Вот почему мистер Гуинетт продал ее мистеру Уэнемекеру.

— Мистеру Уэнемекеру... — повторила Аннабель.

С минуту они молчали. Над домом поднимался синий дым. В молчании Кориолана не было ни тени упрека.

— Мне надо уйти, — сказал он наконец. — Надо лошадям корму дать. Хозяин не любит, когда опаздывают.

— А добр он к тебе, этот мистер Тотл? — спросила Аннабель.

— Да, — сказал Кориолан.

И он тише прибавил, глядя в сторону виллы:

— Когда я не опаздываю.

— А если ты опаздываешь? — настаивала несчастная.

Негр молчал.

В ту же секунду в серой тьме раздался в глубине сада громкий и сухой голос:

— Булл! Булл!

Кориолан задрожал.

— Булл! Булл! Скажите мне, пожалуйста, куда девался этот болван Булл!

— Здесь, масса, здесь! — кричал негр дрожащим голосом.

— Булл? — спросила Аннабель.

— Это — я, — быстро сказал негр. — Мне переменили имя.

— А! — прошептала она, — ему — тоже!

— Булл! Булл! Да где же ты, скотина?

— Здесь, масса, здесь.

— Если госпожа еще будет здесь через полчаса, когда я кончу...

— Ступай, — сказала она, — я подожду.

Он убежал. Как только силуэт его исчез в тени виллы, она выпустила ветви ежевики и тоже пустилась бежать по дороге.

Была уже ночь, когда она вернулась к своему мужу. В кухне у стола сидел Гуинетт и читал. Сара собирала на стол.

— А, вот и вы! — сказала она, когда Аннабель вошла.

Молодая женщина ничего не ответила. Она взяла стул и села в уголку, около огня.

— А горох? — продолжала Сара. — Ведь вы еще не вылущили его?

Аннабель продолжала молчать.

— Вы, может быть, объясните почему? — раздался недовольный голос Сары.

В очаге зажглось маленькое полено, побелело и покраснело. Аннабель не сводила с него глаз.

Гуинетт положил книгу на стол и спросил своим важным, прекрасным голосом:

— Что случилось, дорогая Сара? Что у вас там?

— Случилось то, — сказала она, — что мадам, — и она указала на Аннабель, — еще один раз не сделала того, что ей следовало сделать. Мадам очень нравится садиться за стол перед дымящимся блюдом. Но сварить его — это другое дело.

— Успокойтесь, дорогая Сара, успокойтесь, — сказал Гуинетт. — Анна, несомненно, первая жалеет об этом... Не правда ли, дорогая Анна?

Аннабель взяла кочергу в руки и принялась разбивать маленькие гранатовые угли.

— Пусть она вылущит горох, — сухо сказала Сара. — Что касается меня, то я пальцем не пошевельну. И во всяком случае мы будем обедать сегодня не ранее восьми часов вечера.

— Мы будем обедать, когда поспеет обед, — со спокойной покорностью сказал Гуинетт. — Анна должна быть достаточно наказана мыслью, что она причина этого опоздания. Настаивать на большем, дорогая Сара, было бы немилосердно. Передайте ей миску, пусть она кончит то, что начала.

Сара повиновалась. Аннабель все еще не трогалась с места.

— Ну, что же! Что вы делаете? — внезапно вскричал Гуинетт.

— Она с ума сходит! — взвизгнула Сара.

Аннабель совершенно спокойно опрокинула над очагом миску, в которой был уже вылущенный горох.

Сара кинулась на нее, но у нее едва хватило времени отскочить в сторону: миска, задев ее висок, разбилась о стену.

— Анна! — закричал Гуинетт, омерзительно побледнев.

Он схватил ее за левую руку, но тотчас же отпустил ее.

Он получил со всего размаху самую полновесную пощечину, какой когда-либо был пожалован здесь на земле служитель Всевышнего!

— Сумасшедшая, сумасшедшая! Я это говорила, она сумасшедшая, — выла Сара.

Аннабель стояла, прижав ладони к вискам, и, молча, смотрела, как оба они бесновались. Затем разразилась нервным хохотом, которому, казалось, конца не будет.