Онлайн чтение книги Рассвет над волнами STRADA ANCOREI. SOS IN GOLFUL FURTUNILOR
Глава 3

Ион Джеорджеску-Салчия, учитель румынского языка и литературы и одновременно начинающий писатель, возвращался под вечер с работы домой.

— Я вас приветствую и желаю приятного ужина, товарищ учитель! — услышал он неожиданно слащавый голос.

Учитель, отвечая, почти театральным жестом чуть приподнял над головой шляпу. Он смутно помнил этого типа, который таким странным образом с ним поздоровался. Он был членом родительского комитета школы и изредка ремонтировал парту или вставлял выбитое стекло. Учитель в глубине души был возмущен его фамильярным пожеланием приятного ужина, тем более что есть ему совсем не хотелось. Что хотел сказать этот тип? На что намекал? Может, он начинает толстеть? В сорок пять, если ведешь сидячий образ жизни, хороший аппетит скорее беда, чем благо. Джеорджеску-Салчия непроизвольно распрямил плечи и слегка втянул живот. Где-то он читал, что такое упражнение, проделанное во время ходьбы, помогает поддерживать спортивную форму. А ему спортивная форма была очень нужна, особенно сейчас, когда он решился приступить к написанию своего первого романа.

Решение это пришло час назад, когда он с Адамом, преподавателем философии, сидел в летнем кафе за чашкой кофе по-турецки. Адам был лет на пять старше его и поэтому в разговорах с Джеорджеску-Салчией старался казаться скептиком, изображая окружающее в темных красках и делая мрачные прогнозы. И на этот раз он выступал в своем амплуа:

— Искусство, похоже, исчерпало свои возможности. Тысячелетия лучшие умы, несмотря на гонения, пытались привить людям любовь к прекрасному, духовному. А какая потребность в духовном сейчас? Посмотри, что читает народ: технические книги, учебники, труды, имеющие непосредственное отношение к их профессия, журналы по специальности.

— Есть все-таки и любители литературы, — возразил Джеорджеску-Салчия.

— Им ничего не остается, как взять с полки «Одиссею» Гомера, ведь все истории уже рассказаны. Современный роман заимствует сюжеты классических драм, причем одних и тех же — «Гамлета», «Отелло» или «Короля Лира». Когда передают симфонический концерт, народ разбегается от телевизоров. А что касается живописи, то она превратилась в никому не понятную мазню.

— Ты слишком все абсолютизируешь, — не согласился с ним Джеорджеску-Салчия. — Во все времена существовали посредственности, которых люди и предали забвению. Наоборот, великие произведения…

— Великие произведения, кратким изложением которых вы, преподаватели литературы, потчуете своих учеников? Скажи честно, сколько из них прочитывают произведение полностью, от первой до последней страницы?

Я отвечу тебе — единицы. Искусство, дружище, уходит. Кто из детей просит сейчас родителей купить им пианино или скрипку вместо магнитофона? Единицы. А все потому, что проще нажать на клавишу магнитофона и слушать что хочешь, чем изо дня в день неустанно заниматься сольфеджио.

Коллеги не впервые затрагивали эту тему. Адам обычно выдвигал самые неожиданные теории и с таким жаром отстаивал их, словно собирался по каждой из них защитить диссертацию. Диапазон его тем был широк — от весенних дождей до новой марки пылесоса. При этом он детально объяснял и комментировал каждую затрагиваемую тему. Иногда его выводы не совпадали с общепринятым мнением.

— Какая польза, — продолжал Адам, — терять целую учебную четверть, вбивая детям в голову различные рифмы, стихотворные размеры, разницу между хореем и анапестом, если уже многие годы поэты пишут вольным стихом! Кому в таком случае нужны классические правила?

— Читателям классической поэзии, — терпеливо пояснял Ион Джеорджеску-Салчия.

— А знаете ли вы, сколько любителей поэзии приходится на один сборник стихов?

Ион пожал плечами. Аргумент был серьезным. Он примерно знал, какими тиражами выпускаются поэтические сборники. Знакомая продавщица в книжном магазине сказала ему на днях, что на весь город получено три экземпляра нового сборника стихов… Но надо было защищать честь мундира.

— Дорогой мой, поэзия находит своего читателя не только посредством печатного слова. Есть еще радио, телевидение, театр, литературные кружки…

— В любом случае у нее уже нет той аудитории, что была раньше. В общем-то искусство свое отживает. Это не только мое мнение. Так думают и некоторые известные критики.

— Эта теория периодически возрождается на протяжении истории культуры. Случаются кризисные периоды, но они приходят и уходят…

— На этот раз кризис затянулся. Потребуются целые поколения людей искусства, чтобы восстановить прекрасное в его правах…

И далее все в том же духе. Джеорджеску-Салчия почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается раздражение, словно ртутный столбик градусника, выставленного на июльское солнце. Он вслушивался в убедительный тон оппонента и мысленно бросал жесткие реплики: «Нет», «Искусство не умирает» — по крайней мере, он не верил в гибель искусства. Одну из последних реплик он произнес вслух. На том они с Адамом и расстались.

После спора у Иона Джеорджеску-Салчии заметно повысился тонус. Им овладела какая-то странная злость. Он решительно взял со стула свой скромный учительский портфель, словно собирался унести в нем воображаемый литературный шедевр, и торопливым шагом направился домой. К тому же начинала портиться погода. Похолодало. Тополя на Якорной улице угрожающе шелестели. Этот шелест перерастал в шум. С моря подул свежий ветер, предвещая, грозу. Где-то далеко в небе быстро затягивали солнце облака.

Когда учитель дошел до дверей своего подъезда, на улицу, фпгуры прохожих уже легла серая тень, предвещающая ухудшение погоды. Отдаленный раскат грома заставил жалобно задребезжать разбитое мячом неугомонных мальчишек стекло во входной двери. Но и это дребезжание, и надвигающаяся гроза нравились Иону Джеорджеску-Салчии, так как отражали состояние его духа. Он чувствовал себя сильным, владеющим собой. Ну конечно, он успеет написать свой роман, несомненно успеет — время еще не потеряно…

Учитель быстро поднимался по лестнице, переступая через две ступеньки, и удивлялся неожиданно родившейся в нем дополнительной энергии — перерыв длиной в долгие годы закончился. Наступил момент, когда надо действовать. Собрать воедино все силы и — вперед, только вперед! Блеснула молния и, разрезав нависшую тень, скользнула розовым светом по стенам, по лестнице. Ион Джеорджеску-Салчия представил в этот момент, что на голове у него волшебный шлем, а сам он идет в атаку против скептицизма, против тех, кто предсказывал смерть искусству, против тех писателей, которые еще не дали миру то, что могли дать.

Он стремительно вошел в свою двухкомнатную квартиру. Брошенная с ходу шляпа повисла точно на крючке вешалки. Ион Джеорджеску-Салчия разулся стоя, повесил пиджак, ослабил галстук и расстегнул манжеты рубашки. Затем он взглянул на себя в зеркало и еще раз убедился, что чем-то похож на одного из сотрудников НАСА [6]Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства, правительственное учреждение США. (он как-то видел по телевидению, как они сидели у телеэкранов и наблюдали за очередным запуском ракеты в космос). Для Иона Джеорджеску-Салчии начался обратный отсчет времени. Новый раскат грома вернул его к действительности.

Он подошел к книжному шкафу, где в глубине были свалены французские детективные романы, а на виду оставалась только серьезная литература — Аристотель, Хаксли, энциклопедические и языковые словари, произведения, которые он собирался перечитать. Ион вытер пыль со старинной мраморной чернильницы с бронзовым румынским солдатом, который, словно часовой, застыл над высохшими черными чернилами, сел за письменный стол и вытащил из ящика папку с защелкой. В ней лежала стопка белой бумаги. Он достал ручку и, попробовав, как пишет перо, решительным движением старательно и четко вывел на листе название своего будущего романа — «Следы на песке».

Ион Джеорджеску-Салчия обводил зеленым фломастером большие, прямые, как стволы пирамидальных тополей, буквы, когда раздался короткий звонок в дверь. По этому короткому, как будто всхлипывающему, сигналу он догадался, что пришел сосед по площадке Эдуард. В первые секунды Ион решил ее открывать, но вдруг почувствовал жалость к этому одинокому старику.

«У меня хоть книги есть, — подумал он, — а у него никаких утешений в долгие вечера». Он подошел к двери. Увидел в глазок голову с редкими, белыми как пух волосами и понял, что не ошибся, — это был Эдуард Пуйкэ, бывший лаборант, судя по табличке на двери его квартиры.

— Помешал? — с порога спросил шепотом бывший лаборант.

— Отнюдь. Я просто размышлял, и все.

— Извините, — сказал старик. — Я глубоко огорчен, что прервал ваш творческий процесс.

Он действительно казался огорченным и обескураженным.

— Входите, дедушка Эдуард.

Старик был печален, как локомотив, вышедший из эксплуатации. Он вошел на негнущихся ногах, шаркая домашними тапками по джутовому коврику. Ион Джеорджеску-Салчия указал ему на кресло, а сам сел за письменный стол, подаренный ему Паулой в их лучшие дни.

— Пишете? — догадался старик, скользнув взглядом по папке с бумагой.

— Пытаюсь писать, — скромно уточнил Джеорджеску-Салчия.

Ему показалось, что слова эти он произнес тоном ученика, которого застали за запрещенным занятием. Правила приличия, как он их понимал, не позволяли ему первому заговорить о своей работе, планах, с осуществлением которых он запаздывал. Дедушка Эдуард вытянул шею, чтобы получше разглядеть, что написано крупными буквами на одном из чистых листов. Его маленькие, когда-то голубые, а теперь выцветшие глазки сделались круглыми от любопытства.

— Роман? — спросил он, ткнув пальцем в объемистую стопку бумаги.

— Да так, пока только наброски. Хочу следовать строгой методе классиков — сначала создать образы, а затем поместить их в атмосферу реальной действительности.

Старик поудобнее устроился в кресле и уставился маленькими глазками в потолок. Это был явный признак, что он намеревается пуститься в теоретическую дискуссию. И Джеорджеску-Салчия не ошибся.

— Я не могу себе позволить вмешиваться в вашу профессию, ведь я был всего лишь скромным лаборантом, но думаю так… — витиевато начал старик. — Разве можно начинать с персонажей, с характеров? У романа прежде всего должен быть сюжет…

Джеорджеску-Салчия усмехнулся, еле сдерживаясь, чтобы не возразить гостю. Ему казались абсурдными рассуждения о примате сюжета в литературном произведении.

— Папаша Аристотель так учит, — спокойно произнес он. — Пройдя через эгоцентристские эксперименты, мы возвращаемся к солидному роману, выстроенному по всем классическим канонам.

— Так-то оно так, — согласился дедушка Эдуард, — но для меня роман — это повесть, только объемом побольше. Меня мало интересует, как будут развиваться характеры. Важнее, чем закончится действие. Если это детективный роман, то поймали ли истинного виновника, а если это книга про любовь, то мне нравится счастливый конец, когда главные герои женятся. Роман должен быть похож на жизнь — вот чего я хочу.

— А что, разве в жизни все влюбленные женятся? И даже если женятся, то разве навечно? Доходит и до размолвок, разводов, так как источниками их являются характеры героев. Но вернемся снова к папаше Аристотелю…

— Признаю себя побежденным, — тихо засмеялся старик. — Сыграем в преферанс? Сегодня вечером по телевизору концерт. Но он не в моем вкусе — современная музыка. Сначала невообразимый грохот, словно бьют горшки, потом в этот грохот вплетаются скрипки, и наконец все заканчивается многоголосым воем труб, которые стараются дуть в унисон. Покорнейше благодарю за такую музыку. Лично я предпочитаю Баха.

«И мне нравится Бах, — подумал начинающий писатель. — Если бы я был музыкантом, то играл бы только его произведения. В них столько музыки, что ничего другого уже не нужно».

— У вас нет такого чувства, — набрался храбрости бывший лаборант, — что искусство катится под гору? Музыка уже больше не музыка, живопись похожа на мазню, что же касается поэзии… — Тут старик глубоко вздохнул. Его маленькие, обрамленные сеточкой морщин глазки хитро прищурились. — А что, я не имею права любить преферанс?

От неожиданно заданного вопроса Джеорджеску-Салчия очнулся. «Отчего это сегодня все говорят о гибели искусства? — подумал он с удивлением. — Именно сегодня, когда что-то прояснилось с персонажами и сюжет будущего романа приобрел конкретные очертания, все почему-то твердят о гибели искусства. Будь что будет, но свой роман я все равно напишу. Недаром мысль о его написании жгла меня все каникулы».

— Дедушка Эдуард, разве можно выбирать между поэзией и преферансом?

Бывший лаборант сделал движение, будто хочет уйти. Вид у него был еще более жалкий, чем в тот момент, когда он пришел.

— Извините, я не хотел вас обидеть, — упавшим голосом сказал старик. — Я имел в виду поэзию вообще, а не ваши стихи…

Джеорджеску-Салчия сделал успокаивающий жест:

— Я давно порвал с поэзией. Она больше не приносит мне удовлетворения. Я хочу охватить самые значительные отрезки жизни, рассказать о том, что в ней происходит, показать судьбы людей, которые живут, любят, страдают и радуются, — словом, все как в жизни. Что касается разговоров о гибели искусства, я бы посоветовал вам не вторить модным теорийкам. — Джеорджеску-Салчии хотелось все наконец поставить на свои места. — Искусство будет жить, пока в человеке живет тяга к прекрасному. Если человек не понимает абстрактной живописи, это вовсе не значит, что он не разбирается ни в какой живописи.

— Почему же сейчас никто не рисует как Рафаэль? — спросил старик.

Ион Джеорджеску-Салчия вдруг почувствовал бесполезность этого спора. У Эдуарда Пуйкэ свои взгляды, ну и пусть он остается при них. Зачем ему что-то навязывать? А он, Джеорджеску-Салчия, едва покончил с одной дискуссией, высказал свою точку зрения, как тут же ввязался в другую, такую же бессмысленную. Нет, лучше пойти погулять на улицу, посмотреть на лица людей. Уже давно его любимым занятием стали литературные упражнения — рисовать несколькими словами психологический портрет…

Эдуарда Пуйкэ не расстроило, что вопрос его остался без ответа. Опираясь на подлокотники кресла, он наклонился к учителю!

— А как насчет моего предложения? Уж раз я оторвал вас от работы…

— Я бы с удовольствием, — улыбнулся Джеорджеску-Салчия, — только сегодня вечером…

— Знаю, вы заняты, — не дал ему договорить старик и просящим голосом продолжил: — Одну коротенькую партию, на мизерную ставку…

— Сожалею, но придется отложить до другого раза. У меня… назначена встреча. Через полчаса. — И чтобы придать убедительность своим словам, он затянул галстук и начал застегивать манжеты рубашки. — Дождь уже, наверное, перестал?

— Думаю, что да. Летний дождь короток. Вы идете в город?

— Да…

— А, сердечные дела! — понимающе закивал старик. — В таком случае не буду настаивать на своем предложении. Проведу вечер у телевизора. — И он маленькими шажками, шаркая домашними тапочками, направился к двери. Там старик остановился и, будто про себя, проговорил: — После концерта будет фильм. Сентиментальный.

— Очень жаль, что не смогу его посмотреть, — притворно посетовал учитель.

— Тогда… Еще раз тысячу извинений за беспокойство. До свидания.

— Всего доброго, дедушка Эдуард.

— Желаю вам успеха! — сказал старик, выйдя за порог и отрешенно глядя на лестницу в надежде увидеть кого-нибудь из соседей. Но лестница была пуста.

Джеорджеску-Салчия закрыл за Эдуардом дверь, вернулся в комнату и сел в кресло. Поступать так со стариком, наверное, было бессердечно, но ничего не поделаешь. Он вспомнил детскую сказку о Холодном Сердце — принце, на которого было ниспослано проклятие, чтобы он не смог влюбиться, чтобы не был способен на какое-либо чувство, пока… Пока что? Сказка как все сказки. Условие обычное: пока его не полюбит принцесса. И конечно же, все так и случилось. Тогда, в детстве, Ион не понял скрытой горечи этой сказки. В памяти остался лишь бой принца с драконом. Только бой, и больше ничего. Наградой за победу стала дочь императора, и все кончилось свадебным пиром, как всегда кончается в сказках. Вот и все. Ни тени грусти не запечатлелось в памяти.

Может, и он, Джеорджеску-Салчия, в какой-то степени Холодное Сердце? Тогда где же его принцесса? Кто согласится сыграть эту роль? Где та женщина, которая сможет понять его поэтическую натуру, причину вспышек и молчаливой задумчивости, сможет не обращать внимания на многие прозаические мелочи, из которых состоит жизнь? Тут Джеорджеску-Салчия вспомнил, что опять не заплатил за телефон. Где эта женщина? Для Паулы он безусловно был Холодное Сердце. Он для нее ничего не значил, и его кратковременные измены были отместкой за это. Конечно это аморально, но разве не более аморально заставлять себя слушать глупости и растрачивать свои порывы на ее холодное безразличие. А те, другие, что были у него за эти пятнадцать лет, ровесницы Паулы, — Мия, Мирелла, Миора, Нуци и Жени? Может, одна из них и была той женщиной? Нет, они оказались всего лишь промелькнувшими тенями на фоне его бесцветного существования.

А может, та чиновница, которая приехала на море по туристической путевке и видела в нем лишь партнера, чтобы по возвращении домой небрежно обронить: «Загорела, развлеклась, каждый вечер ходила на танцы, познакомилась с одним типом», была женщиной, способной постичь тайны души и разморозить сердце проклятого принца? Ну и что он выбрал? Задав себе этот вопрос, Джеорджеску-Салчия поднялся из кресла и подошел к окну.

Воспоминания. О некоторых говорят: «Живет воспоминаниями». Неправда. Воспоминания — это не более чем сожаление о прошедших годах, о том, что жизнь уходит, а ты не сумел выстроить ее так, как хотелось, — упустил однажды свой шанс, сделал неверный шаг, и жизнь утратила смысл. А теперь остается только сетовать: если бы тогда-то я был порешительнее, если бы из тех двух вариантов выбрал самый верный, если бы не терял времени на… Если… если… если… К чему все это? Какая с того польза?

Ион Джеорджеску-Салчия стоял у окна и, размышляя, машинально смотрел, как идут по улице люди. Дождь прекратился. Короткий летний дождь. Облака потянулись к югу и застыли там, освещенные лучами солнца, которое клонилось к закату. Надо бы в самом деле выйти из дому, затеряться среди людей, убежать от неприятных мыслей и попытаться нарисовать сцены будущего романа. Он надел пиджак и туфли, взял ключи и с силой захлопнул дверь. Это был знак для соседа, его недавнего гостя: да, он действительно уходит.

По лестнице он сбежал пружинистым шагом. Остановился только в вестибюле, перед выходом. Заглянул в почтовый ящик — он был пуст. Ион Джеорджеску-Салчия выглянул на улицу. На асфальте то здесь, то там виднелись небольшие лужицы. Какой-то ребенок забрался в лужу прямо в сандалиях и с восторгом топал ногами, разбрызгивая по сторонам теплую дождевую воду.

— Добрый вечер, товарищ учитель.

— Целую ручку, уважаемая, — живо ответил он на приветствие.

Это была соседка со второго этажа, из квартиры, расположенной как раз под ним, пухленькая дамочка, подстриженная под мальчика. Она участливо улыбалась:

— Прогулка после дождя или свидание?

— Это уже не для меня. Просто вышел подышать воздухом. А вы?

Эта женщина, еще недавно такая миленькая, заметно поблекла. Несколько лет назад у них чуть не завязался роман, но Джеорджеску-Салчия вынужден был уступить место более активному железнодорожнику, который впоследствии стал мужем этой женщины. Она кокетливо помахивала большой хозяйственной сумкой:

— Иду за продуктами для семьи. Вы холостяк, у вас подобных забот нет.

— Но у меня есть другие заботы, — пробормотал Ион Джеорджеску-Салчия.

— Знаю, знаю, — сказала она игривым тоном. — Я читала ваш рассказ. Он мне очень понравился.

— Какой рассказ?

— Да в каком мире вы живете? Я понимаю, поэты рассеянны, но не настолько, чтобы не знать о собственных публикациях… Разве вы не читали сегодняшнюю «Ромыния литерарэ» [7]«Литературная Румыния», еженедельник.? Там напечатан ваш рассказ…

— О! Я его послал в редакцию год назад и уже потерял всякую надежду.

— Надеяться никогда не поздно, — сказала она все тем же игривым тоном.

— Побегу в киоск куплю журнал. Спасибо за хорошую новость.

Учитель широко распахнул входную дверь с треснутым по диагонали стеклом и пропустил соседку, пожелав ей удачных покупок. Затем вышел из дому и быстро зашагал по улице, старательно огибая лужи. «Целый год! — вернулся он мыслями к рассказу. — Хорошо еще что не потеряли». Радость, приходящая с запозданием, не столь сильна. Он попытался припомнить, как и когда писал этот рассказ. Писал на одном дыхании, словно одержимый. Это была изощренная месть Пауле. Но она никогда об этом не узнает. Возможно, даже не прочтет рассказа. Однако писал он его, думая о ней.

Писал он о другой, воображаемой жизни — одном из возможных вариантов своей судьбы. Если бы вместо Паулы… С этими мыслями, изобретая и переставляя фрагменты собственной жизни в обратном порядке, писал он свой рассказ. Ион Джеорджеску-Салчия жил тогда по-другому. Чувствовал, что способен жить полнокровной жизнью. Ему казалось, что скоро появится та сказочная принцесса, которая вдохнет в него живительную силу, растопит лед холодеющего сердца. Но прошел год, а она не спешила появляться… Через некоторое время Джеорджеску-Салчия заметил, что начинает полнеть. В характере его укрепилось что-то от скептицизма Адама. Учитель снова вспомнил о недавнем споре. Откуда у Адама эти мысли — что искусство отжило свой век? Может, он имел в виду искусство мумифицированное, фальшивое, лишь имитирующее настоящие чувства, а не идущее от сердца, от жизни…

Джеорджеску-Салчия опять распрямил плечи и подтянул живот. Незаметно повторив это упражнение несколько раз, он обрадовался, что не забыл об экономичной гимнастике. Хотя бы о такой микрогимнастике. Дорога от дома до школы занимала у него самое большее десять минут. Это не требовало особых физических усилий. Затем вышагивание перед кафедрой. В голове роились обычные фразы, которые он говорил ученикам, например: «Возьмите лист бумаги и разберите стихотворение «Мама» или какое-нибудь другое», «Между подлежащим и сказуемым запятая не ставится», «Сейчас поговорим о довоенной прозе» — и так далее. Летом Джеорджеску-Салчия еще жил какими-то надеждами. После обеда, когда вода в море становилась теплее, он плавал. Плавание, как известно, хорошо тонизирует. А как он проводил это время года раньше! Когда Паула уезжала к родителям, он провожал ее на вокзал и сразу же заводил на несколько дней роман. Это почти всегда ему удавалось. Но с годами он потерял интерес к демонстративному, с умыслом плаванию и прогулкам по пляжу. «Неужели начинаю стареть? — испуганно спрашивал себя Джеорджеску-Салчия, замечая, что, приближаясь к киоску, непроизвольно ускорил шаг. — Значит, появление рассказа в печати мне не безразлично. Это уже кое-что, — думал он. — Завтра письменная работа в пятом классе. Надо бы сменить тему, найти что-нибудь подоступнее, чтобы оценки были более высокие. Класс, которому так посчастливилось с преподавателем румынского языка, ставшим писателем, должен быть только отличным».

— Приветствую, коллега! Рад вас видеть. Ну, когда выйдет ваш роман?

Заместитель директора школы, толстый и несколько высокомерный, на этот раз казался удивительно любезным.

— Пишу, — скромно ответил Джеорджеску-Салчия.

— Это хорошо, что и наш городишко будет иметь своего представителя в современной литературе. Желаю больших успехов!

Ион Джеорджеску-Салчия почувствовал к нему внезапную симпатию. Может, по сути своей заместитель директора был вовсе не плохим человеком. Как мы иногда заблуждаемся в людях! Нелегко быть заместителем директора, ломать голову над десятками проблем, разрабатывать планы, утверждать акты расходов и принимать решения. Как бы то ни было, теперь заместитель директора будет снисходительнее, пореже будет звучать критика на педагогических советах и язвительные замечания по поводу опозданий на уроки. Этот журнал с рассказом надо бы поместить в рамочку и использовать как тотем. Если бы он был опубликован два года назад! Именно два года назад Паула ушла от него. Неожиданно, без всяких объяснений, без предварительной ссоры. Однажды он вернулся из школы и увидел распахнутый шифоньер, туалетный столик был пуст и опрокинут. Бесчисленные флакончики и пузырьки, занимавшие столько места, бесследно исчезли. Все объяснение заняло несколько строчек, написанных на обратной стороне квитанции о расходах: «Я не могу подняться до твоего уровня. Предпочитаю жить в безвестности, как большинство людей. Желаю тебе стать знаменитым и счастливым».

Ион Джеорджеску-Салчия шел по вымытой дождем улице, и в его голове возникали свежие картинки, характерные сценки, образы. Сейчас, после дождя, город вновь ожил, улицы заполнились людьми. У мебельного магазина разгружали мебель. На крышах домов плясали красно-фиолетовые лучи заходящего солнца. В очистившейся после дождя атмосфере краски казались более свежими. «Желаю тебе стать знаменитым и счастливым», — жгли память строчки прощальной записки Паулы. Эти преувеличенные, может, иронические пожелания к настоящему моменту не сбылись. Он не стал ни знаменитым, ни счастливым. Но сегодня два события в его жизни пересеклись, как пересекаются однажды за много — кто знает за сколько! — лет траектории двух планет. Спор с Адамом и появление рассказа в журнале — это хорошее предзнаменование, свидетельствующее о том, что долгожданный момент в его судьбе наступил и назад пути уже нет. Он нажал наконец клавишу операции под кодовым названием «Будь знаменитым и счастливым».

У киоскерши дочь училась в шестом классе, поэтому для Джеорджеску-Салчии она всегда откладывала журнал. На этот раз она встретила его с такой улыбкой, будто у него был большой праздник:

— Что же это вы, товарищ учитель, печатаетесь в журналах и молчите об этом? Я оставила для вас два экземпляра — может, кому подарить захотите. Во всяком случае, примите мои поздравления.

— Благодарю, — произнес он с деланным безразличием. — Это моя старая работа…

— Оставьте вашу скромность! Все говорят, что вы приятно удивили наш город. Я читала рассказ и словно фильм смотрела. А правда, что девушка в рассказе… — облокотившись на «Программу радио», киоскерша почти наполовину высунулась в окошко, — это та барышня, что ведет лотерею?

— Ну что вы, уважаемая! — доброжелательно погасил он любопытство киоскерши. — Это персонаж вымышленный. Когда я задумал свой рассказ, эта барышня училась еще в двенадцатом классе. Имейте в виду, что литература…

— Знаю, — перебила его женщина, — это фантазия, игра воображения, образное отражение жизни… Я столько раз слышала это от своей дочери Филвиоры!

— Хорошая у вас дочь, — в свою очередь прервал киоскершу учитель. — У них класс очень сильный.

— Если б вы знали сколько она, маленькая, трудится! Все честолюбие…

Похоже, женщина собиралась перейти на семейную тему, поэтому Джеорджеску-Салчия безразличным тоном заметил:

— Девочки вообще более старательны, чем мальчишки.

— Да, но моя… Она такая впечатлительная, так все преувеличивает! Эту ночь почти не спала, а все из-за предстоящей письменной работы. Вы им сложные темы дадите?

— Нет, уважаемая, вполне доступные. Кое-что из классики. Так что не пугайтесь. Я хочу, чтобы мои ученики любили литературу, а не боялись ее.

— Как же может быть иначе, если их учитель — писатель?

«Да, это так, — согласился мысленно Джеорджеску-Салчия и нетерпеливо развернул журнал. — Вот он, рассказ. Почти на страницу. С иллюстрацией. Эстамп — несколько законченных линий, в которых угадываются два слившихся профиля. Художник схватил идею рассказа», — с удовлетворением подумал Ион.

— Пожалуйста, сдачу, — оказала киоскерша.

Джеорджеску-Салчия, звякнув однолеевыми [8]Лей — основная денежная единица в СРР. монетами, опустил их в карман и сложил пополам журналы.

— Пойду почитаю дома, в тиши, — словно оправдываясь, сказал он. — Кажется, они порядочно сократили рассказ.

— Как жаль, товарищ учитель! Такой правдивый, замечательный рассказ незачем было сокращать. У меня на чтение остается не так уж много времени, но я не лягу спать, пока не возьму в руки книгу, а если попадается такой рассказ, как ваш…

К киоску подошел парень:

— Добрый вечер. Открытки у вас есть?

«Слава богу, что появились покупатели», — обрадовался возможности отделаться от назойливой киоскерши учитель.

— Ну, я пошел. Всего доброго, уважаемая!

Шагая по улице, он держал журналы так, чтобы не было видно названия, и одновременно так, чтобы их нельзя было спутать с другой прессой. Его забавляла маленькая известность. Успех, запоздалый, но все-таки… Что делать со вторым журналом, он не знал. «Может, кому подарить захотите…» — звучали у него в голове слова киоскерши. А кому дарить? Директору? Тот подписался на журнал. Да и неудобно уподобляться мальчишке-лицеисту, написавшему стишок в лицейский рукописный журнал. Вот если б это был роман, тогда другое дело. Тогда можно было бы на весь титульный лист написать какой-нибудь скромный и в то же время запоминающийся автограф, отражающий значимость книги. Что-то вроде: «Моему другу такому-то… Эта попытка запечатлеть бурное течение жизни…» И так далее. А что такое журнал? Там помещен не один его рассказ. Он припомнил, что каждый раз, когда показывал Пауле журнал с интересным рассказом или очерком, та бегло пролистывала его в надежде найти иллюстрации или маленькую статейку о моде. Отсутствие у нее литературного интереса часто было причиной их ссор. А в последнее время на любой напечатанный рассказ или стихотворение Паула реагировала стереотипно: «Ну и сколько автору за это заплатят?»

Джеорджеску-Салчии эти воспоминания были неприятны. Как объяснить причины их с Паулой размолвки? Даже близкие не могли понять его. А мог ли понять чужой человек, который видел его впервые, что причиной семейной драмы было непонимание со стороны спутницы жизни?

Ну и хорошо, что она ушла. С ней он чувствовал себя более одиноким, чем сейчас. После ее ухода исчезли различные сплетни, сенсационные случаи, услышанные на базаре, рассказы о том, что говорил врач в больнице соседке, у которой муж пьяница, старший сын осужден за хулиганство, а младший дебил… и тому подобное. Эта бессмыслица не давала ему собраться с мыслями. Он где-то читал, что ограниченного человека можно узнать по точности, с которой он воспроизводит детали. Хорошо, что она ушла, но за все эти годы он так и не сделал желанного шага, чтобы преодолеть инерцию, разбудить в себе творческий порыв далекой молодости, когда он мечтал и только начинал писать. Так было до сегодняшнего дня. А теперь будто что-то толкнуло его к новой жизни, похожей на ту, о которой грезилось.

— Добрый вечер, маэстро.

Ион Джеорджеску-Салчия очнулся от воспоминаний и непроизвольно обернулся. Его приветствовала коллега по работе, учительница рисования. Он всегда ею восхищался — молодая, красивая, образованная. Об ее интеллекте он судил по репликам, бросаемым ею в учительской во время обсуждения какого-нибудь фильма или книги. Она выделялась среди других женщин в школе, представлялась Иону Джеорджеску-Салчия загадочной, случайно оказавшейся здесь, на периферии. Джеорджеску-Салчия всегда относился к ней с предельной вежливостью. В основе их отношений лежало взаимное уважение. Духовно роднила их тяга к искусству, но ни о какой близости Ион Джеорджеску-Салчия не помышлял. Они никогда не беседовали с глазу на глаз. Их дискуссии являлись частью общих разговоров в учительской во время коротких перемен.

Учитель приподнял шляпу над головой:

— Мое почтение, барышня Амалия. «Маэстро» — это, конечно, в ироническом смысле?

— В ироническом смысле? О писателе, который публикует рассказы в литературном журнале? Поздравляю тебя. Жаль, что мне не достался журнал. Я слышала, рассказ очень интересный.

— М-да… Он несколько психологического плана, повесть о настоящей любви. Но, учитывая, что ты оказала мне честь, назвав рассказ интересным, могу презентовать тебе экземпляр журнала. Киоскерша оставила мне два, — пояснил он.

Разговаривая, он незаметно оглядел ее. Амалия, как всегда, была одета строго и элегантно. На ней был туалет из легкого шелка — сиреневые листья, рассыпанные по палево-зеленоватому фону. Платье не слишком открытое, а потому и не приковывающее к себе внимание, блуза — с модными лацканами. На шее — нитка бус той же гаммы, что и туалет, подчеркивающая матовость слегка загорелой кожи.

— Я очень люблю читать, — призналась она.

Ион Джеорджеску-Салчия развернул сложенные журналы и один протянул ей. Амалия улыбнулась и, поигрывая еще влажным после прошедшего дождя зонтиком, спросила:

— Просто так, без автографа?

— Автограф на журнале? Я приберегу его для другого случая.

— А именно?

— Когда выйдет роман…

Амалия переложила зонтик из правой руки в левую, взяла журнал и, красиво вскинув подбородок, глядя Иону в глаза, сказала:

— Хочу надеяться, что случится это очень скоро.

— Принимаю пожелание за чистую монету, — ответил он.

У него не хватило храбрости признаться, что к написанию романа он только приступил, что в настоящий момент, кроме названия будущего романа и папки с чистой бумагой, ожидавшей его на письменном столе, у него ничего нет.

— Как он называется? — спросила Амалия.

— Рассказ? Вот он, на третьей странице…

— Прочту его сразу же, как только приду домой.

Она сложила журнал и опустила в большую летнюю сумку сиреневого цвета, в которой виднелись какие-то пакеты.

— Спрашивая о названии, я имела в виду роман. Говорят, писатели сразу отмежевываются от написанного и предпочитают говорить о будущих работах.

— Это правда. Именно сейчас меня мучает дилемма — каким сделать финал романа. Не знаю, как быть…

— Все зависит от названия. Вообще-то название произведения должно быть отражено в финале. По крайней мере, мне так кажется.

— Видимо, ты права, — согласился Джеорджеску-Салчия. — Любопытная мысль. По крупному счету ты права.

— И все же, как он называется?

— Название моего романа ни о чем не говорит — «Следы на песке».

Амалия повела плечами:

— Это замечательно. Оно говорит о многом…

— Нравится?

— Выразительное, печальное и интригующее. Буду с нетерпением ждать, когда смогу прочесть роман.

Он опять вспомнил о чистой бумаге на письменном столе, и ему стало стыдно.

— Придется подождать, — признался он, собрав всю свою волю, как факир, вонзающий иголки в собственные пальцы. — На настоящий момент я написал всего лишь… — Он заколебался, пытаясь преодолеть стыд: — Всего лишь половину. — И, чтобы перевести разговор на другую тему, протянул руку к ее сумке: — Ты идешь домой? Давай сумку, я помогу тебе. Нам же по пути.

— Не беспокойся. Я привыкла, тем более что она — принадлежность туалета хозяйки.

— Ну, тогда я тебя просто провожу, конечно, если ты не боишься общественного мнения.

Амалия отошла чуть-чуть в сторону от него и рассмеялась:

— У общественного мнения есть более важные темы. А если идешь по улице со знаменитостью, тебе скорее завидуют, чем осуждают и злословят…

— Ты льстишь мне или издеваешься, — скромно потупился Джеорджеску-Салчия. — О какой известности можно говорить, если опубликован всего один рассказ. В моем возрасте уже не строят иллюзий.

— Поговорим об этом, когда выйдет в свет роман, — шутливо пригрозила она. — Если ты не зазнаешься и еще будешь узнавать нас, простых смертных…

— Ей-богу, ты преувеличиваешь, — сказал он, польщенный. — Говорят, похвала — кислород для слабой души. Ты использовала комплимент для… — Он передумал развивать эту тему и, оборвав фразу на полуслове, задал вопрос: — Что касается других тем, что поделывает твой муж?

— Ушел в море.

— Он не боится оставлять тебя одну?

— Вопрос, по-видимому, надо поставить иначе — не боюсь ли я оставаться одна? Иногда я чувствую себя кем-то вроде мадам Бовари.

— Мадам Бовари на трудовом поприще! Ты педагог, ведешь кружок живописи, участвуешь в национальном фестивале искусств «Песнь Румынии» [9]Многоэтапный массовый национальный фестиваль искусств.. О какой мадам Бовари может идти речь?

— Я чувствую себя ею в душе, — сказала Амалия. — Это трудно компенсировать кружком живописи и подобными занятиями.

Он замедлил шаг, оглянулся и сказал:

— Удивительно! Живем оба на Якорной улице, а так редко беседуем. Изолированность современной жизни — об этом только и слышишь целыми днями. Я это чувствую на собственной шкуре.

— Никуда не денешься, — улыбнулась Амалия. — Есть люди, которые перестали ходить в кино с тех пор, как у них появился телевизор. Спектакль, который смотришь коллективно, сближает людей, не так ли? В селах люди выходят во дворы, что-то одалживают друг другу, сочувствуют, если у соседа лиса перетаскала кур.

— Я и не думал, что ты так хорошо знакома с деревенской жизнью, — удивился Джеорджеску-Салчия.

— Мы ничего не знаем друг о друге, — продолжала Амалия. — Это тоже свидетельство…

Ион Джеорджеску-Салчия уловил в тоне, каким она это сказала, какую-то покорность, но клокотавшее у него в душе упоение своей, пусть маленькой, известностью, не располагало к сочувствию. Чтобы отвлечь Амалию от грустных мыслей, он решил перейти на более прозаическую тему:

— Тебя застала гроза в городе?

— Да, я ходила за покупками.

— Какое неудачное стечение обстоятельств! У товарища Думитреску первый выход в море, а тут гроза. Возможно…

— Считается, что слово «моряк» автоматически ассоциируется со штормами и грозами, — пошутила Амалия. — Я. поняла, что ему это нравится. К тому же гроза была непродолжительной. Ну, вот мы и пришли.

— Так быстро! — с искренним сожалением сказал Джеорджеску-Салчия.

— Благодарю за журнал, и еще раз примите мои поздравления. До встречи в школе.

Иои Джеорджеску-Салчия остался стоять на месте, провожая взглядом удалявшуюся Амалию. Костюм подчеркивал стройность ее фигуры. «Я бы не сказал, что она очень страдает, — подумал он. — Такая энергичная, красивая… Сюжет для романа. Для пережитого в действительности романа», — добавил он про себя, почувствовав внезапный прилив вдохновения, но почему-то повернул не домой, а к тонувшей в голубом свете скале у набережной.

Ему не хотелось идти домой. И не потому, что он боялся утратить вдохновение. Он считал, по крайней мере так он объяснял это себе, что необходимо собрать энергию воедино для большого рывка. Надо аккумулировать мысли и впечатления, спрессовать эмоции реальные и вымышленные и, набравшись сил, изложить все на бумаге.

Как можно в такой вечер сидеть дома? Вечер, переполненный событиями, которые его волновали, освобождали от затянувшейся депрессии. За один-единственный день и впечатляющий спор с Адамом, и появление в журнале его рассказа, и эта красивая, интеллигентная, немного грустная женщина, которая ждет выхода его книги.

По пути к скале, обходя зеркальные островки воды на тротуаре, он думал о том, как посвятит книгу Амалии, как будет для нее писать главу за главой. Она станет не только первым читателем его романа, но и литературным персонажем, так много значащим в жизни писателя, женщиной, вдохновляющей его на творческий труд. Паула добровольно отказалась от этой роли, а может, была неспособна играть ее. Как жаль! Если бы Паула могла это понять, она была бы рядом с ним, вселяла в него уверенность, ждала с нетерпением каждую страницу его романа, чтобы сразу прочитать…

Нет, она не смогла бы. Роман для нее — это то, за что платят, и не больше. Хорошо, что все это позади. И глупо огорчаться по этому поводу, радоваться надо. Да, надо отпраздновать уход Паулы. Это лучше, чем смотреть на серебристую, словно одуванчик, голову дедушки Эдуарда. Почему он должен жертвовать своим временем, так необходимым ему сейчас, ради того, чтобы избавить кого-то от одиночества, хотя бы на время? Пусть его оставит в покое этот бывший лаборант. Ну а если оставит, что ждет его дома, в пустой двухкомнатной квартире? Джеорджеску-Салчия вспомнил, что читал когда-то роман одного знаменитого автора, в котором главный герой, писатель, жил на фешенебельной вилле. У него был просторный кабинет, мягкая мебель, обитая натуральной кожей, и так далее. Там же, в кабинете, размещался его сногсшибательный бар, чтобы в перерывах наливать виски со льдом… Джеорджеску-Салчии казалось, что он видит все это воочию. А вот и скала. Шум моря успокаивал. В маленьком летнем кафе, прислонившемся к скале, народу почти не было. Ион Джеорджеску-Салчия выбрал столик под навесом, где любил посидеть и выпить чашечку-другую турецкого кофе. «Побуду здесь, — решил он, — если у меня нет просторного рабочего кабинета с мягкой мебелью, обитой кожей…»

— Что желаете, товарищ учитель? — спросил подошедший официант.

— Виски со льдом! — бросил Джеорджеску-Салчия, не глядя на официанта, удивленного непривычным заказом, и стал задумчиво мять журнал с видом человека, ведущего скромный образ жизни, но изредка позволяющего себе небольшие шалости.