Онлайн чтение книги Свет моих очей…
1. Дети

Час ранний, но в палате уже совсем светло. Солнце заглядывает в окно. Лучи его движутся по стенам, словно шарящие, нащупывающие пальцы слепых.

В нескольких шагах от меня спит девочка Галя. Ей три года. Анна Ивановна, ее мать, — еще молодая (Галя — первый ребенок). Анна Ивановна не спит. Когда бы я ни проснулась, я вижу ее сидящей на кровати рядом со спящей Галей. Сидит Анна Ивановна все в одной позе — охватив руками колени, все с тем же выражением в глазах.

Сейчас, заметив, что я не сплю, Анна Ивановна показывает мне на Галю: девочка, еще не проснувшись, ощутила тепло от заигравшего солнечного зайчика и бессознательно шевелит плечиками, славно подставляет их лучу.

— Мама… — бормочет Галя спросонья. — Ты тут?

— Тут, доню, тут.

— Еще ночь, мама? Темно?

Мать беспомощно смотрит на солнце, все щедрее заливающее нашу палату.

— Темно… — говорит она. — Темно… Ночь…

Гале темно в это ясное утро. Ей всегда будет темно, как ночью. Два месяца назад веселая здоровая девочка нечаянно опрокинула на себя чайник с кипятком. Зрение к ней никогда не вернется.

Отец Гали, железнодорожный техник, человек с больным сердцем, не вынес этого несчастья: его похоронили неделю спустя. Товарищи его, железнодорожники, вспомнили: говорят, в Одессе академик Филатов возвращает слепым зрение. Они снарядили Анну Ивановну с Галей в Одессу. До такой степени смутно было представление самой Анны Ивановны и окружающих о существе открытий Филатова, что она приехала в Одессу, в Офтальмологический институт, с твердым предложением: пусть вынут один из ее здоровых, зрячих глаз и «перешьют» его Гале… «Ну, будем обе кривые». С горем услыхала Анна Ивановна, что таких операций ни академик Филатов, ни другой кто в мире не делает. Слепота Гали — сказали ей — при сегодняшнем состоянии медицинской науки не поддается никакому лечению.

Сегодня Анна Ивановна с Галей уезжают из Одессы. Домой. Ни с чем.

Между тем Галя, лежа в кровати, подставляет солнечному лучу сонное личико в спутанных кудрях.

— Ночь, мама? — спрашивает она снова. — Опять лампа спортилась? И у соседей тоже спортилась?

— И у соседей тоже…

— А почему тепло, мама? Печка топится?

— Печка, да… Печка топится.

Галя вдруг пугается.

— А чайник? Чайник на печке? Убери, мама!

— Нету чайника. Убрала я его, доню, тот чайник несчастный.

— Совсем выбрось! На помойку! — волнуется Галя.

Несколько минут мы молчим.

— Расскажите еще раз… — просит Анна Ивановна. — Про того слепого расскажите!

— Про Николая Островского?

— Нет. Островский — тоже замечательно. Но ведь он ослеп, когда уже взрослым был. А вы про того академика расскажите!

Рассказываю — в который раз за эти дни! — о замечательном советском математике, академике Л.С. Понтрягине. Он ослеп в детстве так же, как и Галя, при сходных обстоятельствах. Но слепота не помешала ему стать виднейшим ученым с мировым именем. Конечно, в основе этого лежат гениальные способности, такие даются лишь одному человеку из многих миллионов. Однако не мало, вероятно, помогла в жизни Л. С. Понтрягина его удивительная мать с ее ежедневным, ежечасным самоотвержением.

— И вы их сами видели? Своими глазами?

Да, я видела их сама в крымском санатории «Батилиман». Каждый день и по нескольку раз в день встречала я эту неразлучную пару — сына с матерью.

Анна Ивановна слушает меня с жадностью. В ее положении такие рассказы — кислород, помогающий дышать в несчастье. Если Л.С. Понтрягину слепота не помешала подняться на такие высоты, то, может быть, и Галя сможет чему-нибудь научиться, занять хотя бы самое скромное рабочее место в жизни. И если мать Л.С. Понтрягина стала для сына другом и помощником, то, может быть, это удастся и ей, Анне Ивановне?

Тем временем встала и подошла к нам другая наша соседка по палате — Соня Герчик.

— А что вы думаете? — говорит Соня. — Если кто слепой, так ему уже и жизни нету? Ложись и помирай, да? Ну, так посмотрите на меня. Хорошенечко смотрите, — не стесняйтесь, я же вас не вижу.

Смотреть на Соню горестно. Она молодая, но такая безобразная, что даже удивительно! Все у нее четырехугольное: голова, фигура, лицо, нос. Рот и то какой-то квадратный.

— Насмотрелись? — спрашивает Соня с горьким юмором. — И бельма мои разглядели? На обоих глазах, на обоих! Я с пяти лет слепая. Прямо я вам скажу, я такая несчастная, аж просто от людей стыдно… Ну и что? Плачу я, жаловаюсь я? Борони боже. Я работаю. В аптеке, да. И зарабатываю, и люди меня уважают… Пристали ко мне товарищи: «Поезжай, Соня, до того Филатова! Поезжай да поезжай!» Вот и съездила… — добавляет Соня с неожиданной горечью. — Вот именно можно сказать: съездила, сукина дочь!

— Не помог вам Филатов?

— Он может помочь, только если может. А если не может, так уж не может. Такие бельма, как у меня, он не может… Но я не жаловаюсь, борони боже! Покаталась на поезде — и годи! Теперь вернусь до своей аптеки, опять буду работать… Я все это к тому говорю, чтобы вы слыхали, как вас? Анна Ивановна: Вы меня слышите?

— Слышу.

— У вас, конечно, сердце рвется через Галочку вашу. Ничего, подрастет, научится чего-нибудь делать и будет человеком. Будет человеком, попомните мое слово!.. Где ты тут, Галочка? Дай ручку тете Соне!

И Галочка, — она обычно жмется к матери и неохотно идет к чужим, — доверчиво протягивает ручонки к Соне.

— Соня, а куда мы с тобой пойдем? Темно ведь…

— Ничего. Я привыкла, чтобы темно. Я оринтироваюсь… — успокаивает девочку Соня. — Мыться пойдем! Ушки вымоем, и шейку, и ножки, и побрызгаемся немножко, да, Галочка?

Ловко и свободно двигаясь, как привычно слепая, Соня уносит Галочку в умывальную комнату. Анна Ивановна неотступно идет за ними.

Я тоже выхожу из палаты. За дверью — неожиданное видение: мальчик Сашок шествует по коридору на руках! Иногда он еще и перекувыркивается через голову. Сашок еще недавно был акробатом, выступал в цирковом ансамбле вместе с отцом и матерью. Глядя на полную свободу его движений, не сразу веришь, что этот шестилетний мальчик совершенно слеп. Это понимаешь лишь при взгляде на его глаза, затянутые бельмами. Здесь, в Офтальмологическом институте имени академика В.П. Филатова (кратко все говорят: «здесь, у Филатова»), видишь очень много таких глаз и поражаешься многообразию этих бельм. Бывают бельма серые, как тучи, плотно облегающие небо. Другие как слезы, переполняющие глаз, — такие бельма-слезы кажутся иногда более крупными, чем глазная орбита, словно эти глаза вот-вот выльются слезой из своей слишком тесной глазницы! Бывают и такие, которые врачи называют «грубыми бельмами», иногда они воспаленно-красные. У Сашка глаза затянуты голубоватыми бельмами цвета малокровного осеннего неба. Сашок ослеп недавно, после перенесенной им скарлатины, но необыкновенно быстро приспособился к слепоте. Он и не ходит «по-слепому» — проткнув вперед руки и опасливо возя ногами по полу. Он ступает решительно, твердо, всей ступней, как зрячий. Возможно, в этом сказываются навыки акробата, привыкшего приноравливаться к ритму и темпу работы партнера, к музыке, к малейшим колебаниям равновесия. Когда Сашка опрашивают, почему он ходит не как все люди — не на ногах, а на руках, — он коротко отвечает:

— Привык…

А однажды объяснил подробнее:

— Нога — она что? Па! Глупая… И ходит, как дура, ничего не разбирает. А рука всякую щепочку видит, всякую ямку на полу!

Узнает Сашок людей безошибочно — по голосу, походке, по каким-то неуловимым деталям. Вот сейчас, подойдя ко мне, он быстро нащупывает кольцо на моей руке, — это, видимо, составляет мой опознавательный знак.

— Вы умываться? Я вас провожу.

Взяв меня за руку, он уверенно ведет меня, как слепую, в умывалку. Сашок часто держит себя с людьми так, будто не он слепой, а они. Словно сами, без его помощи, зрячие ничего вокруг не видят. Например, послюнит клочок газеты, налепит себе на глаз и объясняет мне, как если бы и я была слепая и ничего не видела:

— А я себе глаз заклеил! Ага, бумажкой… Левый!

Всю дорогу до умывалки Сашок стрекочет:

— Кто сильнее — кит или акула? Орел или лев? А орел может побороть льва? А хуся (гуся)? Ох, орел сильный, он хусю ка-ак даст! А вот я вам расскажу: жил в Индёе один индеец бе-е-едный-бедный! У него был только один слон… И больше ничего, — такой бедный!

— Глупости! — говорю я. — Слон столько ест! Бедный человек слона не прокормит.

— А вы знаете? Вы у индейцев в Индее были и видели?

— Нет, я там не была. Но я видела — давно, еще до революции, в Царском Селе жил слон, его подарили русскому царю. Слона этого в отдельном домике держали, и при нем старичок жил: слона мыл, чистил, кормил…

— За няньку, значит, при слоне?

— Да. И пожирал этот слон каждый день четыре пуда всякой еды: свежего хлеба, сухарей, гороху, всяких овощей… Воображаешь, сколько это — четыре пуда?

— Воображаю, — говорит Сашок с уважением, — это — куча! И добавляет: — Правда ваша: бедный человек слона не прокормит.

Сашок ни за что не соглашается говорить мне «ты» и называть меня бабушкой, как называют все остальные дети. Он объясняет, что имя-отчество мое нравится ему больше. И произносит он его по-своему: начинает тихо, потом голос повышается, словно взлетела высокая струя фонтана, и медленно понижается. Получается очень торжественно! И, конечно, нельзя говорить «ты» человеку с таким пышным имя-отчеством или называть его бабушкой!

Мы направляемся в столовую — завтракать. В коридоре и палатах идет уборка. Санитарка тетя Мотря несет нам навстречу высокую стопку плевательниц, круглых, белых, похожих на диккенсовские свадебные пироги.

— Здрас-с-с, тетя Мотря! — окликает ее Сашок.

Я удивляюсь, как он узнал ее? Сашок объясняет, что он узнает фарфоровый звон плевательниц: «Пл-л-лик! Плик!»

Пока я умываюсь, Сашок терпеливо дожидается меня у двери. Как-то я рассказала ему: о близости слонов охотники узнают по белым птичкам, неразлучным спутникам слонов. И мы тут же решили: я — слон, а он — белая птичка. Куда бы я ни шла, Сашок всюду провожает меня и ждет у двери. Когда его спрашивают, что он тут делает, он объясняет: ждет меня. А однажды ответил кому-то:

— Слона моего жду. Он в клозет пошел.

Сейчас мы с ним идем в столовую.

— Сковее! Сковее! — торопит нас сестра-хозяйка Дарья Рихардовна. — Завтвакать! Сегодня свавненький завтвак!

— Сковей! — торопит меня Сашок. — Свавненький завтвак!

Он не передразнивает Дарью Рихардовну, он просто подражает ей в неудержимой детской страсти к обезьянничанию. Дарью Рихардовну — красивую, румяную, заботливую к больным — любят все, а ребята в особенности.

По дороге в столовую мы с Сашком обрастаем другими детьми.

Шестилетний Аветик недавно лишился глаза, — он играл с мальчишками в войну, они с увлечением размахивали палками-саблями, и кто-то выколол Аветику глаз! Родные привезли Аветика из Еревана «к Филатову». Сделали это не сразу после травмы, — пока переживали беду, пока собрались в Одессу, прошло много времени. И есть опасение, что проколотый глаз удалили слишком поздно, а от этого может ослепнуть и второй глаз, по выражению врачей — «симпатически». Аветик — очень красивый ребенок, добрый и ласковый. На редкость молчаливый: «здрасте», «спасибо» — больше от него не услышишь. Когда в сумерки мы садимся рассказывать сказки, Аветик уютно притуливается к рассказчику, словно старается согреться теплом взрослого человека. В первый день он слушал сказку о Красной Шапочке, не мигая и грустно приоткрыв рот. Но когда волк сожрал бабушку, а потом и Красную Шапочку, Аветик вдруг залился счастливым смехом и никак не мог успокоиться. Видя всеобщее удивление, Аветик перестал хохотать и сконфуженно объяснил нам:

— Па-русску нэ пани-маю…

Видимо, он слушал-слушал, — рассказчик так старается, говорит на разные голоса, за всех персонажей сказки! Ну, Аветик счел долгом вежливости выразить свое одобрение, как умел: смехом!

— Совсем не понимаешь по-русски?

— Ньэт! Маленько… — И он отмерил на своем пальце верхнюю фалангу. Вот как «маленько» он понимает по-русски.

Незнание языка выравнивается в общении с другими ребятами очень быстро. Вчера Аветик даже назвал Сашка «дурой». Сашок был очень доволен.

Сашок и Аветик здесь одни. Родные привезли их, но остаться не могли, — приедут ко дню выписки. А девочку Нюрочку привез с Алтая, из города Барнаула, ее отец и остался в Одессе до конца лечения. Для того чтобы «прохарчиться», Нюрочкин отец, Матвей Босых, стал искать, куда бы пристроиться на это время чернорабочим. Ему повезло, — его наняли в дворники поблизости от Офтальмологического института. Он приходит ежедневно проведать дочку. Девочка выходит к отцу в холл — на площадку лестницы.

— Доброго здоровья, Анна Матвеевна! — серьезно, без улыбки, приветствует ее отец.

— Здрасте, Матвей Федосеич! — отвечает так же Нюрочка.

Оба садятся в холле на деревянный диван-топчан. Девочка, приникнув к отцу, грызет принесенный им гостинец — конфету, кусок сахару, сдобную плюшку, — то и дело поднося это ко рту отца: пусть и он куснет! Разговаривают они неспешно, солидно, очень дружественно. Отец расспрашивает, вероятно, о том, что сказал сегодня доктор. Иногда отец рассказывает что-то, а дочка степенно кивает головой, словно одобряя и поддакивая.

Как-то отец не пришел в обычный час. Нюрочка встревожилась, потом затосковала, потом заплакала. Она плакала по-слепому: не жмуря потухших глаз, только жалобно приоткрыв рот, а слезы катились по щекам, как горох. Она плакала все сильнее, судорожно вцепившись в руку сестры-хозяйки Дарьи Рихардовны. Это было отчаянье слепого ребенка, которого, казалось ему, покинул последний близкий человек.

Сашок с Аветиком стояли рядом, очень огорченные.

— Не пвачь, Нювочка… — утешала ее Дарья Рихардовна, сама чуть не плача. — Пвидет твой папа, сково пвидет!

Нюрочка все плакала, словно боялась: а вдруг не придет?

Отец прибежал, запыхавшись, перед самым ужином: задержался на работе, не мог уйти.

Целый день ребята ведут себя по-ребячьи: смеются, играют, возятся весело, как маленькие зверушки. Но с наступлением сумерек дети тишают, смирнеют, жмутся к взрослым. В эти часы они охотно слушают сказки. Слушают необыкновенно активно, часто вмешиваясь в рассказ: «А вчера вы говорили, он зубами застучал!», «А почему она не закричала?», «А в волчьем животе темно?», «Ох, ну и как же они там, бедные?»

Мы сидим у окна в конце длинного-длинного коридора. На подоконнике зябко вздрагивает тощенький аспарагус в глиняном горшке. За окном — в закатных лучах море, мы его не видим, оно далеко, а почти у всех нас осталось от нуля до 25 процентов зрения. С этим до моря не дотянешься.

Больше всех сказок нравится ребятам «Красная Шапочка». Может быть, это происходит оттого, что рассказываю я ее не в классической редакции, а такою, какою она стала в пьесе Евгения Шварца. В старую сказку Шварц ввел много новых персонажей, поставил на развилке лесных тропок милиционера, регулирующего лесное движение, указывающего, какому зверю по какой дорожке бежать. А главное — сама Красная Шапочка у Шварца не просто легкомысленная, непослушная дурочка, а превосходный человек! Она деятельная, она дружит с лесными зверями, помогает им жить; ну и они, конечно, как доброжелательные друзья, стараются оградить ее от бед. Даже сидя с Бабушкой в волчьем животе, Красная Шапочка деловито сообщает Охотнику, пришедшему на выручку, в каком ящике комода лежат у Бабушки ножницы, чтобы Охотник мог разрезать волку живот.

Всех страстнее переживает сказку Сашок! Он сердится на промахи Красной Шапочки:

— У, бестолковая!

Он вторгается в рассказ со своими рационализаторскими предложениями:

— Ну, что ножницы? Па! Много ими нарежешь! Нож бери, кухонный нож. Р-р-раз!

Наибольшее оживление вызывает то угощение, какое выставили в конце сказки Бабушка и Красная Шапочка своему избавителю Охотнику. Ребята предлагают разнообразные добавления, так что получается, как в финале многих колхозных пьес, «мощный банкет».

— Мяса! Мяса побольше! — командует Сашок. — Охотник работает, ему надо много мяса!

— А конфеты? А печенье? А яблоки? А варенье? — интересуются другие ребята.

Как-то Нюрочка неожиданно спрашивает:

— А Волка за стол посадили? Угостили его?

Это вызывает бурю. Такого мерзавца, такого злодея — сажать за стол? Угощать?

Дебаты бурные. Одни считают, что Волк ничего хорошего не заслужил. После угощения он побежит и снова съест какую-нибудь другую Красную Шапочку. И в этом будем уже виноваты мы! Наконец ребята решают угостить Волка условно: если он перекуется на все сто. Пускай Волк садится за стол вместе со всеми, но…

— Но уж если он опя-а-ать начнет… — говорит Сашок с угрозой. — Тогда уж никаких! Бросим в речку, чтоб он утоп!

Приходит Дарья Рихардовна звать детей — их будут купать перед ужином. Я остаюсь сидеть у окна. Сашок, правда, еще раза два возвращается с неотложными вопросами:

— А можно на самолете полететь так высоко, чтоб потрогать рукой солнце? А солнце горячее или как?