Онлайн чтение книги Табак
XII

И здесь, в южных горах, где воздух сухой и нагревается сразу же после восхода солнца, ревматические боли в ногах рано разбудили Варвару. Она проснулась чуть свет и посмотрела на часы. Половина пятого – удобное время, чтобы привести себя в порядок, пока не встали другие. Варвара повернулась с приглушенным стоном, сбросила одеяло, сырое от утренней росы, и поднялась. Она окинула взглядом спящий лагерь – зрелище, с которым свыклась за последние три года. В небольшой лощине между двух скал спали в папоротнике вооруженные люди. Среди одежды и темной зелени поблескивал сизый металл оружия. Даже во сне у этих людей был такой суровый вид, словно они готовились вступить в бой по первому сигналу. Их почерневшие небритые лица застыли в мрачной решимости; жилистыми руками они сжимали оружие, словно к ним и сон не шел, если они не прикасались к холодному металлу.

В густых зарослях папоротника, поодаль от других, спал Динко. Его широкая грудь, перекрещенная ремнями бинокля и целлулоидного планшета с картами, вздымалась и опускалась так ровно, спокойно, будто он спал у себя дома. В белесом сиянии зари лицо его казалось необыкновенно красивым. От этого человека, даже спящего, веяло мужеством борца и жизненной силой.

Варвара вдруг смутилась и стыдливо опустила глаза. Ей пришла в голову нелепая мысль: а вдруг кто-нибудь из мужчин проснулся и насмешливо наблюдает, с каким томлением она глядит на Динко. И все, что она чувствовала секунду назад, сейчас показалось ей грустным и смешным.

Быстро разливался предутренний свет, прогоняя ночные тени и окрашивая мир нежными разноцветными красками дня. Небо приобрело фиолетовый оттенок, луна постепенно стала пепельно-серой. Уже совсем отчетливо были видны лишайники на скалах и синие мясистые плоды можжевельника. В глубоком овраге, спускавшемся к долине, темнели папоротники, а на открытых местах, которые скоро должно было озарить солнце, распускались первые осенние горные цветы. Воздух был свежий, но не такой влажный, как на тенистых альпийских полянах Пирина. Близость моря насыщала его какой-то особенной, волнующей и радостной теплотой, ласкавшей, как мечта о мирной и свободной жизни.

Варвара привела в порядок свою одежду – рубашку и брюки спортивного покроя, подаренные ей красными греческими партизанами. Этим ее туалет закончился, так как умыться было негде. Воды в этой местности не было, и каждый мог рассчитывать только на собственную флягу. Впрочем, вид у Варвары был вовсе не плохой – по крайней мере, не такой плохой, как этого можно было ожидать в здешней суровой обстановке, не позволявшей людям даже самым элементарным образом заботиться о своей внешности. Но Варвара была уверена, что выглядит плохо. «Вероятно, я похожа на ведьму», – подумала она с досадой, вспомнив, что в последнем бою потеряла гребенку. Она вскинула на плечо автомат и пошла к постам охраны лагеря.

Бесшумно шагая по росистой траве, она приблизилась к одному из секретов. В густых зарослях можжевельника притаился щуплый, обросший бородой партизан. Из кустов чуть заметно выдавалась его голова в надвинутой на глаза кепке, из-под которой торчали длинные, месяцами не стриженные волосы. Партизан был чем-то занят и лишь время от времени посматривал вниз на крутой склон, покрытый редким, худосочным хвойным лесом. Варвара подошла к нему незаметно.

– Ты что делаешь? – строго крикнула она.

Тот вздрогнул и торопливо сунул что-то в кустарник. Спустя мгновение он с кошачьим проворством схватил лежавший возле него автомат. Оказалось, он чинил свою одежду.

– Ишь ты, проклятая баба!.. – сердито заговорил постовой. – Напугала меня, чтоб тебя рыбы съели!

– Ты на часах, а занимаешься посторонними делами.

– Чего?… – Ляте – так звали дозорного – взглянул на нее враждебно. – А тебе-то что? Глаза я тебе, что ль, иголкой колю?

– Когда ты на посту, ничем другим заниматься нельзя! Понял? – сердито отрубила Варвара.

Ляте усмехнулся снисходительно, с видом серьезного мужчины, который не намерен обращать внимание на бабью глупость.

– А чем я занимаюсь? – спросил он примирительно.

– Чинишь одежду.

– И-и-и!.. И буду чинить, почему бы мне и не чинить?… Или мне голым ходить, чтоб ребятишки смеялись?

И македонец указал для убедительности на свой рваный пиджак с заплатами из лоскуток от полицейского мундира. «Ребятишками» он называл бойцов отряда. Называл потому, что после Шишко был здесь старшим по возрасту.

– Не дашь ли табачку?

Он покосился на Варвару с таким видом, словно она была обязана вознаградить его за полученный нагоняй.

– Нет у меня табачку, – сердито ответила Варвара.

Она пошла к другому посту, удрученная поведением Ляте. Никак ей не удавалось обуздать этого человека. Какой-то внутренний голос говорил ей укоризненно: «Он тебе не поддается потому, что ты на него злишься… А злишься ты на него потому, что у тебя не хватает терпения бороться с его упрямством, с его невежеством, с его первобытным сознанием, не умеющим быстро воспринимать политическую грамоту. Ты не раз готова была подумать, что этот человек способен на предательство, а ведь тебе хорошо известно, что монархо-фашисты истребили его семью, что он почти герой… Да, ты теряешь терпение, ты устала от непрестанного метания между жизнью и смертью. Ты себя израсходовала до конца, ты стала сварливой, увядшей женщиной именно тогда, когда победа близка, когда тебе хочется быть привлекательной и ты начала мечтать о любви. Для партии ты пожертвовала всем, и упустила радости жизни. Партизанская борьба требует предельного напряжения, нечеловеческого самоотречения. Ты еще способна на это, но к этому тебя побуждает лишь разум. Отсюда твой душевный разлад, твоя нервность, твое непонимание великого значения внутренних противоречий в людях и вещах – противоречий, которые помогают им в развитии. Отсюда и твоя несправедливая требовательность к Ляте, к Мичкину, ко всем тем простым полуграмотным людям в отряде, которые раздражают тебя своими недостатками. Однако они ненавидят фашизм не меньше, чем ты… Подожди еще, Варвара!.. Самое тяжкое миновало. Вооружись терпением, осталось совсем немного!..

Двадцать лет ты служишь партии, и ничто из того, что ты упустила в жизни, не может сравниться с радостью, Которую ты испытываешь от ее победы, от ее признательности!.. Ты ведь это испытывала не раз, правда?… Вспомни старый мир!.. Когда-то ты была балованной девочкой, и тебя радовали игрушки и ленточки. Когда-то отец твой готовил тебе приданое, чтобы выдать тебя замуж за аптекаря. По нелепому тарифу евреев твоею круга аптекарь стоил двести тысяч левов. Но отец не мог скопить эти деньги, и ему не удалось выдать тебя за аптекаря. Ты была очень огорчена всем этим, ты до глубины души возмущалась своим мелким, ничтожным, торгашеским еврейским мирком. Потом отец умер, семья осталась на улице, и торгаши перестали тобой интересоваться. Неужели ты могла найти любовь и счастье в этом мире?… Нет, ты, в сущности, ничего не упустила!.. А жизнь, которой ты живешь теперь, лишения, которые переносишь, страх и надежда, которые попеременно охватывают тебя, – все это одухотворено красотой и пафосом борьбы, великим делом партии, движущей человечество вперед!..»

Варвара остановилась. Горный склон круто спускался к просторной зеленой равнине, за которой синело море, подернутое прозрачной серебристой дымкой. Равнина казалась совсем близкой, но в действительности до нее было очень далеко – с трудом различались темные пятна вековых олив, железнодорожная насыпь и рядом с ней светлая полоса шоссе. Взошло солнце, и предметы на этом ландшафте стали более отчетливыми. Под косыми солнечными лучами зелень папоротника и трав казалась такой же свежей, как ранней весной, а очертания близких вершин – словно вырезанными ножом на глубокой кобальтовой синеве неба. Было тепло и тихо – так тихо, что даже доносившиеся с равнины приглушенные шумы не могли нарушить этой тишины.

На посту лицом к равнине стоял молодой фельдфебель, бывший юнкер военного училища, вступивший в отряд несколько дней назад. Он бежал из своего бронеистребительного отделения, прихватив два автомата, и принес точные сведения о расположении болгарского оккупационного корпуса в Греции. Он был в летней форме – ботинках с подковами, шортах и рубашке с погонами. Маленькую фуражку, из-под которой выглядывали светлые волосы, он сдвинул на затылок, что придавало ему совсем мальчишеский вид. Варваре он не внушал особого доверия.

Варвара подошла к нему. Паренек опустил бинокль, в который рассматривал равнину, и поднял кулак в знак приветствия. Варваре это показалось наигранным и смешным. Сразу было заметно, что мальчишка – новичок.

– Как вас зовут? – небрежно спросила она. – Я все забываю ваше имя.

– Данкии, – ответил юноша.

– Как? – Варвара повернула голову, чтоб лучше слышать.

Почтительно глядя па нее, юноша назвал себя еще раз.

– Это имя?

– Это моя фамилия. По отцу.

– Откуда вы родом?

– Из того же села, что и командир. Вы разве не знаете?

– Нет. Я не присутствовала, когда вас принимали в отряд. – Варвара вдруг оживилась: – Почему вы сбежали из части только теперь?

– У меня было партийное задание организовать в своей части ячейку.

– Ну и как, удалось?

– Да.

Маленькие голубые глаза юноши смотрели весело и проницательно. С виду он был совсем еще ребенок, по Варвара почувствовала к нему уважение.

– Что ты там рассматриваешь? – спросила она, переходя на «ты».

– По шоссе движутся навстречу друг другу немецкие и болгарские колонны.

– Вот как!.. – Варвара рассмеялась и взяла у него бинокль. – Неужели отсюда видно, немецкие они или болгарские?

– По орудийным тягачам. Те, что идут на Серес, – болгарские, а в обратном направлении – немецкие.

– А ты почем знаешь?

– Так, соображаю… На днях офицеры в корпусе поговаривали, что командование начало оттягивать войска с салоникского фланга, а на их место туда идут немецкие части из Сереса и Каваллы.

– Это хорошо! – Варвара вертела бинокль. – Да, тягачи и орудия действительно видны. – Она опустила бинокль и быстро спросила: – Что будем делать сегодня?

– Наверное, атакуем станцию, если командир с комиссаром договорятся.

– Станцию?

Юноша указал на восток, в сторону Пороя. Далеко, в прозрачной серебристой дымке, под горой, близ рощи, казавшейся темным пятном, виднелись строения железнодорожной станции, которые напоминали игральные кости, брошенные на равнину.

– Да! – Варвара вдруг ощутила какую-то сухость в горле. – Там большие немецкие склады… А что? Договорятся командир и Шишко?

– Надеюсь… Вчера определили по карте маршрут отряда. Ты что думаешь про Шпшко?

– Только самое хорошее, – ответила Варвара. – Он наш товарищ с тысяча девятьсот двадцать третьего года и один из руководителей большой стачки табачппков.

– А почему его назначили политкомпссаром, когда он даже картой не умеет пользоваться?

Варвара взглянула на юношу, и справедливость заставила ее сказать:

– Это сплетни. Шишко обучался топографии у майора и теперь умеет пользоваться военными картами.

– А ты тоже на тех, кто недолюбливает командира? – неожиданно спросил юноша.

– Нет, я из тех, кто его любит… – На лице у Варвары заиграл слабый румянец. – Хотя командир и не лишен недостатков.

– Каких?

– Он вспыльчив и все хочет решать сам. – Данкин не возражал. Варвара спросила: – А ты что о нем думаешь?

– Я его давно знаю и люблю. Он меня вырастил коммунистом.

Наступило молчание. Наконец юноша произнес:

– Все это теперь не имеет особого значения.

– Что?

– Недоразумения между Динко в комиссаром. Ведь через несколько дней борьба кончится и мы возьмем власть.

– Ты не совсем прав, но партия уладит все недоразумения.

Варвара снова почувствовала, что в лазури и теплом воздухе есть что-то радостное и волнующее, о чем она раньше старалась не думать. Вот так же радовалась она, когда, бывало, ранней весной прогуливалась но Борисову саду, где от клумб пахло сырой землей, а южный ветер гнул еще безлистые ветви деревьев. И она поняла: это ощущение рождалось приближением победы. По после всех ужасов и лишений, которые ей довелось пережить, мысль о победе воплотилась в грубые прозаические образы: она представила себе ванну, мыло и чистое белье, а потом мысленно увидела себя прилично одетой и хорошо причесанной на партийном собрании, где ей предстоит делать доклад. Все это заставило ее нервно засмеяться.

– Чего ты смеешься? – спросил юноша удивленно.

– Над собой смеюсь, – ответила она. – Скажи, что ты будешь делать, когда мы возьмем власть?

– Что прикажет партия.

– А я оденусь. Прежде всего вымоюсь и хорошо оденусь. И тогда уже не буду похожа на чуму. Коммунисты должны любить жизнь. А человек, любящий жизнь, всегда опрятен, чист, и людям приятно на него смотреть.

– Неужели ты думаешь, что сейчас людям неприятно на тебя глядеть? – с упреком спросил юноша. – О тебе говорят много хорошего.

– Я неприятна сама себе, – ответила Варвара. – А ты думаешь, что мы очень скоро возьмем власть?

– Уверен! Сегодня будет наше последнее сражение. И вероятно, с одними лишь немцами.

Варвара вздрогнула. От слова «сражение» у нее опять стало сухо в горле. Так бывало всякий раз, когда она представляла себе пороховой дым, трескотню автоматов, свист нуль, тупой ужас перед смертью или зверскими пытками в случае, если попадешь живой в руки врага.

– Ты уже участвовал в боях? – спросила она.

– Нет, – ответил юноша.

– А не боишься?

– Нет. – Голос бывшего юнкера звучал спокойно.

Варвара усмехнулась.

– Так говорят все новички, – заметила она. – Но когда начинается бой, становится страшно. Пахнет порохом, в дыму от пальбы ничего не видно. Слышишь только выстрелы и не знаешь, что происходит: может быть, тебя окружают, а куда отступать – неизвестно. И тогда-то, запомни, ты должен думать только о партии, ни на минуту не забывать, что ты коммунист. На первых порах робеешь. Иногда нервы не выдерживают. Хочется крикнуть, что сдаешься. И это самое страшное! Запомни, это самое страшное! Сдаться в плен – это значит адские мучения и верная смерть.

Юноша смотрел на нее снисходительно, с едва заметной усмешкой.

– Ты, как я вижу, совсем не боишься? – сказала она одобрительно.

– Конспиративная работа в казарме была куда опаснее, – ответил юноша.

Весь день отряд провел на отдыхе, укрывшись в сосновом бору на горном склоне, обращенном к равнине, – противник мог появиться только с этой стороны. Но партизаны знали, что противник сам не в силах нападать. Вот уже несколько дней, как болгарские войсковые соединения не предпринимали никаких действий, а немцы поспешно отходили к Салоникам и Скопле. Борьба вступила в свою последнюю, решающую фазу. И тем не менее в отряде царила гнетущая нервозность. Предстоящее нападение на станцию будило мрачные воспоминания о событиях прошлого года. Все готовились к операции, но как-то вяло и неохотно. Тяжело было идти в бой, на смерть, когда уже улыбалась победа, возбуждая в каждом страстное желание скорее вернуться домой.

Одни бойцы брились и чинили одежду, другие чистили оружие, а третьи мастерили царвули из высохшей шкуры вола, зарезанного две недели назад. Командир держался холодно и замкнуто. Шишко ждал связных из отряда греческих красных партизан, действовавшего в этих местах. Варвара беспокойно сновала между бойцами, словно не могла найти себе места. Мичкин уединился в тени и строгал ножом лучинки. А лучинки он обычно строгал, когда сильно нервничал. Некоторые стали шушукаться, выражая сомнение в том, что атаковать станцию приказал штаб, – уж не затея ли это Динко? Но они успокоились и перестали ворчать, когда поняли, что предстоящая операция готовится с полного согласия политкомиссара. Только у Ляте настроение не изменилось. Он съел за один присест дневной паек хлеба и брынзы, поглядел с завистью на цигарку во рту Мичкина, с неприязнью покосился на Варвару и улегся спать – мысли о жизни и смерти его не смущали.

Наступили часы дневного бездействия, солнцепека и сонной тишины гор, нарушаемой клекотом стервятников да тихим, еле уловимым шумом сосен.

Улегшись на мягкий ковер из сосновой хвои, Варвара засмотрелась на клочки голубого неба в просветах между ветвями. Вскоре до нее долетели негромкие голоса, и, прислушавшись, она поняла, что это разговаривают бойцы, которые сидят метрах в десяти ниже нее. Один из них, человек более образованный, механик, бежавший из авиационной части, объяснял собеседникам основные черты марксистского диалектического метода. Объяснял он не блестяще, но в его речи чувствовалось трогательное желание просветить товарищей. Варвара сознавала, что ей следует немедленно спуститься к ним, вмешаться в беседу и терпеливо, простыми, доходчивыми словами досказать то, что не под силу авиационному механику. Но она все лежала, глядя в голубое небо. Мысли о Динко и ее безнадежном чувстве к нему парализовали ее волю. Кто-то позвал ее. Она неохотно встала, досадуя на то, что кому-то понадобилась.

В соседнем овраге были Шишко, несколько командиров отделений и двое незнакомых мужчин: один – с гладко выбритым лицом и подстриженными белокурыми усиками, другой – смуглолицый брюнет. Одеты незнакомцы были почти одинаково – в длинные брюки и английские суконные куртки защитного цвета. Брюнет приветствовал Варвару, подняв кулак, а белокурый вяло вскинул руку ко лбу, словно козырнул, небрежно в высокомерно. Варвара сразу догадалась, что это представители греческого отряда красных партизан, которых ожидал Шишко. Вероятно, они принесли какие-то сведения и предложение совместно действовать в предстоящей операции.

Подошел Динко. Он сухо поздоровался с гостями и пригласил сесть на поваленную бурей пихту, по те остались стоять.

Варвара бросила быстрый взгляд на Шишко. Лицо бывшего руководителя большой стачки табачников, изборожденное морщинами, со свисающими седыми усами, казалось спокойным и даже равнодушным. Трудно было представить себе, как этот грузный пожилой человек может справляться со своими обязанностями. Страдая от одышки и жары, он едва переводил дух. Был он в просторных брюках-гольф, стянутых офицерским ремнем. На ремне висел дальнобойный револьвер, а через плечо, как у Динко, – автомат и целлулоидный планшет с бумагами. Он мог бы казаться неловким и смешным, если бы его прошлое и возраст не внушали какого-то особого к нему уважения. Уже целых двенадцать лет прошло после большой стачки табачников, но как ни много он пережил за это время, единственный его глаз смотрел все так же ясно, и не было в его взгляде ни скрытой суровости, вызываемой страданиями, ни сомнений, вызванных внутренними противоречиями, какие мучили Варвару. Увидев ее, Шишко сказал:

– Ты нам пунша – будешь переводчицей. Этот товарищ – капитан Джине, инструктор от английской армии в греческом отряде, с ними мы будем вести совместные действия.

– Не торопитесь называть его товарищем, – невольно вырвалось у Варвары.

Шншко посмотрел на нее и спокойно возразил:

– Сейчас не время так говорить. Неизвестно, действительно ли они не понимают болгарского.

Варвара покраснела. Ее покоряло превосходство этого человека: за плечами его было двадцать лет борьбы, он никогда не терял душевного равновесия и умел все предусмотреть. Она бросила взгляд на англичанина. Его бесцветные глаза были неподвижны и равнодушны. Варвара обменялась с ним несколькими немецкими и французскими фразами. Решили вести разговор по-немецки. Англичанин вынул записную книжку.

Медленно, ровным голосом он начал рассказывать о положении на фронтах. Варвара переводила его слова с досадой. В них содержалось не больше того, что сообщало радио. Во второй части его речи выражалось пожелание забыть политические разногласия, пока не будет разгромлен общий враг. Варвара переводила, а сама думала: «Посылая тебя, они ошиблись в выборе… Ты воображаешь, что мы дураки, но, впрочем, продолжай…» Англичанин словно угадал ее мысли и нахмурился.

– Будут возражения? – спросил он.

– Будут, – ответил Шишко. – Мы и наши товарищи из ЭАМ не видим возможности договориться с греческими националистическими отрядами, которые получают помощь от немцев и от англичан одновременно.

Капитан Джинс усмехнулся. Очевидно, храбрый болгарский командир смешивает греческих националистов с действительно фашистскими отрядами, которых поддерживают немцы. Но разъяснять это не входит в его задачу. Он уполномочен английским командованием на Ближнем Востоке давать партизанам лишь тактические советы в борьбе с общим противником. Быть может, господам угодно получить добытые английской разведкой подробные сведения об одном объекте и познакомиться с планом эффективного нападения на этот объект?

Почти все «господа», хотя большинство их были людьми необразованными, поняли скрытую язвительность надменного гостя, но любезно усмехнулись. Англичанин посмотрел на их суровые, обветренные, небритые лица, и его охватило мрачное предчувствие. Неприятно было и то, что прямо за его спиной стояли какие-то особенно свирепые на вид субъекты, отвратительно одетые, но превосходно вооруженные.

– Мы будем вам признательны за эти сведения, – сказала Варвара с акцентом еврейки немецкого происхождения.

Капитан Джине достал из своей сумки небольшую военную карту, а Шишко тем временем знаком приказал столпившимся вокруг людям удалиться. Остались только Динко. Варвара, командиры отделений, капитан Джине и сопровождавший его грек. Двое партизан, стоявших позади англичанина, тоже отошли, но лишь на несколько шагов. Шишко самоуверенно склонился над картой, явно желая показать, что он кое-что смыслит в ней.

Капитан Джинс говорил около получаса. Варвара переводила и вскоре опять почувствовала, что в горле у нее сухо. Судя по плану нападения на станцию, эта операция должна была быть самой значительной из всех, в каких отряду приходилось участвовать, но капитан Джине излагал этот план так спокойно, как будто решал задачу на занятиях по тактике.

– Станцию охраняют немецкие саперы, – говорил он, закуривая сигарету. – Они, конечно, отлично вооружены, но их боевой дух низок. В большинстве своем – это солдаты с Восточного фронта, вышедшие из госпиталей. Правда, у них есть радиопередатчик, и они могут вызвать помощь из Салоник. Но, как я уже сказал, железнодорожный мост, находящийся в двух километрах от станции, будет взорван, а шоссе мы перекроем. Местность представляет удобную позицию. Достаточно десятка хладнокровных бойцов.

– Сколько человек охраняют станцию? – спросил Шишко.

– Не более тридцати, – ответил англичанин.

Он посмотрел на Шишко и по выражению его лица увидел, что старик не очень старается скрыть свое недоверие к его словам. Капитан Джинс подумал: «Это очень хитрый человек. Он дает мне понять, что не верит мне. Рассчитывает на то, что я замечу это и постараюсь завоевать его доверие какими-нибудь точными фактами… Он хочет выжать меня как лимон».

– Это очень важно, – сказал Шишко. – А где должен действовать греческий отряд?

– Он будет поддерживать вас с юго-востока. Немцы еще не полностью эвакуировали Серес.

– Значит, о мосте и шоссе на Салоники должны позаботиться мы?… Не так ли?

Англичанин затянулся сигаретой и кивнул.

– Ваш отряд больше, – соврал он.

Наступило молчание. Шишко посмотрел на карту и с горечью подумал, что сейчас ему придется пережить самые унизительные и неприятные минуты своей жизни, так как положение обязывало его скрывать свое невежество и притворяться, что он знает топографию. Полученные им от майора краткие сведения были слишком скудны, чтобы, свободно ориентируясь по карте, высказывать свои возражения. Единственный глаз Шишко беспомощно уставился на хаотическую путаницу линий и топографических знаков. Никогда еще старик с такой грустью не сознавал огромных преимуществ, которые дают человеку систематически приобретенные знания. Вот его товарищи, получившие среднее образование, легко разбирались в картах. А Шишко учился всего четыре года, и в его зрительной памяти не удерживались топографические знаки, а густая паутина горизонталей не давала ему представления о рельефе местности. Он покраснел, лоб его покрылся мелкими капельками пота. Ему показалось, что Динко смотрит на него холодно и сердито, как бы говоря: «Не лукавь, товарищ комиссар!.. Партия доверила тебе высокий пост. Докажи, что ты достоин его». Шишко смекнул, что он может выйти из положения, просто-напросто ничего не возразив англичанину. Это спасло бы его от унижения перед Динко и своими подчиненными. Но это было бы подлостью. Он понял: если он ничего не возразит и примет посулы англичанина за чистую монету, он подвергнет опасности отряд. И Шишко решил не считаться со своим комиссарским достоинством.

– Эй, юнец! – позвал он Данкина, который глазел со стороны на происходящее. – Ты, кажется, был в юнкерах? Иди-ка разберись в этих премудростях. – Шишко указал на карту.

– А меня ты считаешь неграмотным? – мрачно спросил Динко.

– Не знаю, браток! Не в ладах мы часто, – добродушно вздохнул Шишко. – Сдается мне, что ты не хочешь мне помогать.

– Я обязан тебе помогать, – с горечью заметил Динко.

– Вот именно – обязан!.. Прости меня, я человек простой и с учеными тягаться не могу… А если я что от тебя требую, так этого требует партия.

Динко вдруг разволновался, и ему показалось, что волнует его и прошлое Шишко, и его незрячий глаз, и что-то невидимое, чем борьба одаряет только коммунистов, вышедших из низов. И тогда он почувствовал, что этот невидимый дар – дар самоотречения.

Бывший юнкер в шортах, с автоматом, болтающимся за плечом, подошел к Шишко.

– Слушаю, товарищ политкомиссар! – сказал он. Шишко уже пожалел, что позвал его, и, не зная, что делать, поморщился, но тут же нашел выход из положения:

– Тебя зовут Данкин? Смотри и мотай на ус! Товарищ командир сделает по карте тактический разбор задачи.

Вывший юнкер, польщенный вниманием политкомиссара, довольно усмехнулся.

Динко склонился над английской картой. В течение каких-нибудь десяти секунд он в напряженном безмолвии шарил по ней острым взглядом, а из-за его спины в карту скромно и почтительно заглядывал Данкин. Затем Динко поставил указательный палец на карту, и все услышали его голос, мягкий и приветливый, как будто слова его были обращены только к Шишко:

– Вот станция… Близ нее шоссе уходит в сторону от железнодорожной линии и огибает холм, вершина которого может служить для нас позицией.

– На каком он расстоянии от станции? – спросил Шишко.

– Немного больше чем в километре.

– Далеко! – Шишко озабоченно нахмурился. – Тем, кому придется защищать шоссе, нелегко будет отойти в случае необходимости – запросто в окружение попадешь.

– То же можно сказать относительно моста… Пространство между исходной позицией и холмом может обстреливаться со станции. Значит, люди должны покинуть шоссе до рассвета.

– Так! – Шишко напряженно думал. – Но бой с охраной станции и бензохранилища может затянуться. Нам придется прервать его с наступлением дня. И если до этого мы не успеем поджечь бензин, все жертвы окажутся напрасными.

В глазах Динко загорелся холодный огонь.

– В таком случае бой прекращать не следует, а людьми, которые будут защищать шоссе, придется пожертвовать, – проговорил он спокойно.

– Это нелегко, – негромко сказал Шишко. – Тяжело умирать, когда дело идет к концу.

На это Динко не отозвался.

– Шоссе могут занять греки, – заметил он немного погодя.

– Нет! – Шишко покачал головой. – Фланги мы должны обеспечить своими людьми.

Они вполголоса обменялись еще несколькими словами.

– О чем говорят господа? – спросил англичанин.

– Обсуждают ваше предложение, – ответила Варвара.

– Скажите пм, что медлить нельзя. Налет надо осуществить до наступления ночи.

Капитан Джинс зажег потухшую сигарету и сам заметил, что это движение выдало его нервозность, не ускользнувшую от внимания Динко. Негромкий разговор между командиром и политкомиссаром внушал подозрение, и англичанином овладело предчувствие опасности. «Мне страшно, – сознавал он со стыдом. – Я боюсь этих людей».

– Мы принимаем ваше предложение, – неожиданно заявил Шишко.

Варвара перевела его слова, и капитан Джинс облегченно вздохнул. Но, довольный своим успехом, он не заметил, что Шишко дал какой-то знак двум вооруженным до зубов партизанам, которые стояли поблизости.

Все произошло так неожиданно, что капитан Джинс даже не успел принять позу невозмутимого хладнокровия, которая должна отличать англичан от первобытных жителей Ближнего Востока. В следующее мгновение с белым, как парафин, перекошенным лицом капитан Джинс почувствовал, что один из угрюмых типов легко завел ему руки за спину, а другой бесцеремонно снял с него автомат. Прошел еще миг, и капитан Джинс увидел ужас на лице грека, а в следующую секунду грек в панике пустился бежать вниз по склону, что, конечно, было ошибкой. Англичанин услышал сухой треск автомата, заглушивший хриплый, пронзительный вопль умирающего. Потом наступила тишина. Капитан Джинс вдруг почувствовал, что к нему возвращается самообладание. Он опять превратился в истого британца.

– Что это значит? – спросил он, бросив строгий и негодующий взгляд на Динко, чей автомат еще дымился. – По какому праву вы совершили это убийство?

Но никто не понял вопроса. Потрясенная, Варвара была не в силах переводить. Динко спокойно стряхнул с рукава гимнастерки пустую блестящую гильзу.

– Объясни этому болвану, что мы не дураки, – обернулся он к Варваре.

Но Варвара все еще дрожала и не могла вымолвить ни слова. Она видела, как двое людей Динко волокут тело грека.

– Еще дышит, – сказал одни из них. – Будете его допрашивать?

– Нет, – ответил Шишко. – Ни к чему.

Люди, тащившие умирающего, положили его в стороне. Грек еще хрипел, на губах у него выступила кровавая пена, а на спине – линия темных пятен, которые росли и быстро сливались одно с другим на рубашке. Потом руки и ноги его затрепетали и вытянулись. Грек скончался.

«Конец, – подумал капитан Джинс. – Провал… Старый толстяк прикинулся простаком – перехитрил меня, заставив прийти сюда во второй раз. А этот тип, очевидно, человек образованный, умеет пользоваться картой. Во всяком случае, он хладнокровен, реакция у него быстрая, превосходно владеет оружием. Будь ou на месте грека, он уж по растерялся бы». Капитан Джинс услышал глухой печальный шум сосен. «Такие типы мне нравятся!.. – думал он. – Их можно встретить всюду, у всех народов, и, в сущности, это они играют главные роли в жизни! Мне нравится даже этот страдающий одышкой одноглазый толстяк, который ничего не смыслит в военных картах! Но ты не сумел ничего сделать, капитан Майкл Джинс! Ты никудышный и дерзкий мальчишка, возомнивший, что способен совершить подвиг, хотя тебя предупреждали, что план твой опасен, а иметь дело с этими болгарами не так-то просто. И что хуже всего, ты не смог овладеть своими нервами и перепугался, как баба. Посмотрим, как ты будешь держаться дальше».

Капитал Джинс ощутил прилив сил, холодную и твердую решимость держаться безупречно. Способность брать себя в руки сохранилась у него с детства. Это была внутренняя дисциплина, к которой его терпеливо приучала мать – дочь пастора и вдова полковника, умершего в Индии. Он взглянул на Варвару и сухо спросил:

– Вы будете переводить?

– Да, – ответила Варвара.

В голосе ее звучало волнение. Она протянула руку Шишко и глухо проговорила:

– Дай мне воды!..

Шишко подал ей флягу.

– Спроси у него, что это был за человек, – сказал он.

– Грек, – лаконично ответил капитан Джинс.

– Почему он побежал?

– Вероятно, он провокатор и фашист.

– Где вы с ним познакомились?

– В одном греческом отряде.

– Каком отряде?

– В коммунистическом, – спокойно солгал капитан Джинс.

За свою жизнь Шишко пришлось не однажды побывать в роли подследственного, в потому он недурно владел техникой допроса.

– Где этот отряд действовал? – спросил он, вытерев рукой потный лоб.

– Не могу вам сказать, – ответил капитан Джинс – Это военная тайна английского командования.

– Раз вы пришли к нам, вы не сомневаетесь, что мы коммунисты… А значит, можете открыть нам эту тайну.

Варвара перевела слова Шишко. но англичанин отрицательно покачал головой.

– Вы отказываетесь ответить, но это не в ваших интересах – это ухудшает ваше положение… Мы будем обращаться с вами как с врагом.

Капитан Джипе взглянул на него с легким волнением. именно этого момента он ждал, чтоб бросить свою последнюю карту – поставить противника перед неизвестностью.

– Отряд действует на Круша-Планине, – сказал он.

– А вы знаете его командира?

– Знаю.

– Давно познакомились?

Капитан Джинс помедлил с ответом: «У этого типа талант следователя», – неспокойно подумал он. Потом сказал:

– Неделю назад.

– Можете рассказать нам о нем подробно?

– Могу, – сказал англичанин. – Зовут его Зафирис. Он – рабочий-металлист, бывший доброволец, сражался в Испании. Хорошо говорит по-испански и по-французски.

– Совершенно верно! – Единственный глаз Шишко мрачно блеснул. – Но Зафирис и его отряд два месяца тому назад были окружены и перебиты белыми андартами.

Капитан Джинс усмехнулся. Оп тешился своим самообладанием, как кокетливая женщина перед зеркалом – своей красотой. Шишко устало сел на поваленную бурей пихту. Допрос англичанина бросил его в пот. Место Шишко занял Динко – крупный, широкоплечий, громадный, на две головы выше англичанина.

– Вы будете расстреляны, – холодно произнес он, глядя пленнику в глаза. – Но может быть, вы хотите сказать нам что-нибудь такое, что могло бы вас спасти?

Варвара дрожащим голосом перевела его слова.

Правая половина лица у капитана Джинса нервно дрогнула.

– Нас посылают вам па помощь, а вы нас расстреливаете, – вдруг сказал он.

– Лучше бы вы нам не помогали, – на свой риск ввернула Варвара.

– Фашисты убили лейтенанта Томпсона, а вы убьете меня.

– Между нами и лейтенантом Томпсоном большая разница.

– Мы оба из английской армии.

– Что он говорит? – спросил Динко.

– Глупости, – ответила Варвара.

Динко махнул рукой. Продолжать допрос не имело смысла. Он кивнул людям, обезоружившим англичанина. Один из них схватил капитана Джинса за локоть и повел его за собой.

– Стой! – скомандовал Шишко. – Мы его сохраним до начала операции.

– Незачем! – возразил Динко.

– Нет, сохраним! Он может одуматься и предупредить нас, если нам уготовили ловушку. Варвара, объясни ему это!

Человек, уводивший англичанина, остановился в ожидании дальнейших приказаний.

– Есть у вас что добавить? – спросила Варвара, стараясь говорить спокойно.

– Нет! – ответил капитан Джинс.

– Подумайте хорошенько! – Голос у Варвары дрогнул. – Мы атакуем станцию, потому что таков приказ штаба. Но если мы попадем в засаду, вас немедленно расстреляют. Может быть, английское командование пожалеет о вас. Может быть, это не такой уж большой подвиг – нападать из засады на людей, которые борются за свою свободу. Может быть, существует другой нравственный критерий чести.

Варвара ждала. Капитан Джинс по-прежнему восхищался собственным хладнокровием. Он бросил взгляд на Варвару и сказал:

– Мне нечего добавить.

С равнины и долин поползли фиолетовые тени, зелень сосновых лесов потемнела, громоздящиеся над ними зубчатые утесы горных цепей, лабиринт которых терялся далеко на севере, вспыхнули оранжевым пламенем. Потом солнце зашло, утесы погасли, и над горами засиял мягкий пепельный свет, который медленно переходил в вечерние сумерки.

Когда совсем стемнело и па небе затрепетали звезды, отряд двинулся на исходную позицию – в лиственную роту, которая днем казалась темным пятном у подножья горы. Люди шли молча, один за другим, в походном отрою и боевой готовности. Любой из них мог в случае опасности залечь и немедленно открыть оборонительный огонь. Шли медленно, двигаться в темноте, при слабом свете звезд, было трудно. Ноги скользили, люди под бременем своих нош теряли равновесие. Время от времени спотыкались, падали, что-то роняли, слышалось сердитое пыхтение или негромкое ругательство. Согнувшись под тяжестью пулемета «Брэн», шел механик, сбежавший с военного аэродрома. За ним шагал сельский учитель, который тащил ящик с патронами. Худой рабочий-табачник сухо кашлял и обливался потом, не по силам ему было нести винтовку и ручные гранаты. Колонна медленно ползла вниз по горному склону. Огней станции уже не было видно. Воздух потеплел, но был насыщен миазмами болот, и потому дышать стало труднее.

Из головной группы, в которой шли проводник и командиры отделений, донесся свист. Ему ответили свистом три-четыре соседние группы, спускавшиеся параллельно к дубовой рощице над станцией. Это был сигнал остановиться на отдых. Сотни бойцов устало повалились на теплую каменистую землю, покрытую выжженной травой.

Капитан Джинс со связанными за спиной руками также присел. Его вел Ляте. Оба знали греческий язык, и поэтому англичанин всячески старался вызвать своего конвоира на разговор. Но Ляте отвечал свысока и коротко.

Когда они присели отдохнуть, в голове у капитана Джинса возникли отчаянно смелые мысли. Темнота, щуплый вид Ляте, походный. марш партизан – все это толкало к действию. «Если бы освободить руки и отобрать оружие у этого замухрышки», – думал он. Прыжок в непроглядный мрак пропасти, что зияет слева, – и он спасен. Не будут же они терять время и гнаться за ним в темноте. До людей, которые идут впереди и позади него, сейчас не менее десяти метров, значит, остается одни Ляте.

Капитан Джинс тихо спросил:

– Ты не развяжешь мне руки, чтобы я мог покурить?

Ляте в ответ цокнул языком. Капитан Джинс знал, что на Востоке это означает решительный отказ.

– В походе курить запрещено, – сказал немного погодя Ляте.

– Тогда передвинь узел повыше! Веревка натерла мне руки.

Это была правда. Ляте слишком усердно скрутил веревкой руки пленника, но сейчас он не нашел нужным ответить. Стоит ли беспокоиться о руках, когда тебя скоро расстреляют?

– Ты боишься, что я убегу? – почти простонал капитан Джинс.

– Верно, – подтвердил Ляте. – Если ты убежишь, мне не сносить головы.

Ляте надеялся, что это признание положит конец бесполезному разговору, по капитан Джинс не унимался:

– А почему б и тебе не убежать со мной?

– Что?…

Англичанин повторил лихорадочно, шепотом:

– Почему б и тебе со мной не убежать?… Получишь пять тысяч лир.

Наступило молчание, и с равнины донеслись какие-то неясные, приглушенные шумы.

– Ты знаешь, что такое пять тысяч лир? – спросил капитан Джинс.

Ляте не имел об этом понятия, но он помнил, что какая-то темная сила истребила всех мужчин его рода.

– Постой, собака! – проворчал он. – Коли норовишь убежать, значит, ты и вправду фашист…

Ляте тихо свистнул. Из темноты появился человек.

– В чем дело, Ляте? – спросил он.

– Прикончу я его, чтоб он мне голову не морочил.

– Предлагал тебе что-нибудь?

Македонец мрачно ответил:

– Деньги.

Человек на мгновение замер.

– Не торопись! – сказал он, помолчав. – Я спрошу комиссара.

Он исчез во тьме, а когда вернулся, зажег фонарик и осветил им клочок бумаги, который принес с собой. Ляте учился только до второго класса. Однако он сумел прочесть на бумажке слово «смерть», нацарапанное рукою Шишко.

Капитан Джинс все понял и из последних сил постарался сохранить хладнокровие. Но когда Ляте направил на него автомат, англичанин дико, истерически закричал. Ляте выругался и несколькими выстрелами заставил его умолкнуть.

Тихой звездной ночью партизаны приблизились к станции, разделились на группы и заняли исходные позиции в редкой лиственной роще на террасовидной возвышенности, между горным склоном и равниной. Люди полушепотом обменивались короткими фразами, сердца их бились напряженно, пальцы в последний раз ощупывали оружие. Наступил самый мучительный момент перед сражением, когда храбрые погружаются в угрюмое спокойствие, а робкие предаются мелочным сетованиям.

Варвара, храбрая умом, но робкая сердцем, стояла па опушке рощи и пристально вглядывалась вперед. Отсюда были видны огни станции и почти вся равнина. Простор и бледные звезды пробуждали в ее душе ощущение бесконечности, а трепещущие огни станции – острую болезненную жажду жизни. Эти чувства вступали в трагическое противоречие, от которого ее сознание тщетно пыталось избавиться. Бесконечность одушевляла пафосом борьбы, а жажда жизни перерастала в малодушное отвращение к опасности, к бою, к смерти и ко всему, что могло уничтожить Динко и ее.

На открытом пространстве перед станцией она увидела призрачные тени десятка мужчин – командиров отде-лений, которые осматривали местность и получали от Динко последние указания. Командиры удалялись один за другим, они возвращались к своим людям, укрывшимся в лесу или где-нибудь в овраге на склоне горы. Наконец на открытой местности остались только две тени – одна высокая и стройная, другая – низкорослая и широкая. Тени пожали друг другу руки. И будь Варвара рядом с ними, она услышала бы слова двух мужчин, которых разделяли их характеры, по объединяли убеждения. Один был молод, вспыльчив и угрюм, другой – стар, спокоен и мудр. Старый сказал молодому:

– Эта операция будет последней, но самой тяжелой из всех, какие мы до сих пор проводили… Прощай, может, не увидимся больше.

Молодой ответил сухо и равподушпо:

– Надеюсь, увидимся.

Варвара не слышала этих слов, но, если бы они до нес долетели, ей могло бы показаться, что молодой – это Шишко, а старый – Динко. И тогда она снова подумала бы, как думала не раз: настоящий коммунист тот, кто любит жизнь и людей.

Но сейчас она об этом не думала, а всматривалась в коварный мрак, скрывавший проволочные заграждения и пулеметные гнезда укреплений бензохранилища. Она всматривалась в станционные огни, слышала свист маневрового паровоза, который тянул из тупиков вагоны-цистерны. Формировали состав. Немцы торопились вывезти запасы горючего. Механические насосы работали без передышки, наполняя цистерны. На станции хранились сотни тысяч литров бензина, и враг должен был защищать его ногтями и зубами с дьявольским упорством, потому что этот бензин был кровью его танков и машин. Робкое сердце Варвары сжималось от ужаса, но ее трезвый ум понимал значение операции и охватывал все ее детали. Она знала, что одной группе предстоит взорвать железнодорожный мост, другой – защищать шоссе со стороны Салоник, третьей – охранять пути отхода, а ядру отряда – значительно уменьшившемуся – атаковать станцию и бензохранилище. Предстояли схватки с секретами и немецким охранением у железнодорожного моста и станции. А потом – медленное и трудное продвижение к бензохранилищу под смертоносным огнем. И само собой разумеется, что по меньшей мере четверть бойцов, расположившихся сейчас в роще и ожидающих сигнала, должны погибнуть в бою, и все они в большей или меньшей степени сознавали это, хотя каждый надеялся не попасть в число убитых. Вполне естественно было также, что оставался в силе суровый партизанский закон, гласящий, что малодушное отступление без приказа карается смертью и что раненые, потерявшие способность двигаться, должны покончить с собой, чтобы не попасть живыми в руки неприятеля. Но самое удивительное и, может быть, самое великое крылось в силе идеи, которая побуждала людей добровольно подчиняться всему этому.

Послышался продолжительный свист – сигнал к выступлению, который передали и несколько раз повторили вожаки дальних групп. У Варвары забилось сердце и пересохло в горле, но ум ее работал напряженно и мысли были ясные.

– Встать! – скомандовал Мичкин своей группе в пятнадцать человек.

В составе этой группы были Варвара и Ляте. Группе приказано было образовать заслон на холме близ шоссе, ведущего в Салоники, – самое безопасное задание в начале операции. Но в случае неблагоприятного развития операции этой группе грозила большая опасность. Путь отступления в горы был слишком длинен, к тому же противник мог окружить ее с флангов. Мичкин сознавал это и потому был в дурном настроении.

– За мной! – приказал он хриплым голосом, положив руку на автомат, и начал спускаться.

Подчиненные последовали за ним на равном расстоянии друг от друга. Образовалась вереница людей, которая потянулась по склону террасовидной возвышенности. В конце ее шла Варвара.