Онлайн чтение книги Таинственный доктор
VIII. PRIA CHE SPUNTI L'AURORA2

То был шаг вперед, несказанно обрадовавший доктора, но шаг весьма небольшой.

Ева начала различать предметы, постоянно находившиеся в поле ее зрения; однако звуки, казалось, совершенно не трогали ее, и какой бы шум ни раздавался поблизости, она никогда не оборачивалась.

Постепенно доктор уверился в предположении, которое уже не раз приходило ему в голову, но о котором он из боязни угадать старался не думать, а именно, что бедная девочка глуха.

Однажды, когда Ева играла со Сципионом на лужайке и, не имея еще сил подняться на ноги, ползала по траве, доктор, забросивший ради нее свои тигли и реторты, поднялся в лабораторию, зарядил пистолет, спустился вниз и выстрелил прямо у девочки над ухом.

Сципион дернулся, залаял, бросился в кусты за дичью, которую, как ему показалось, убил доктор.

Девочка даже не шелохнулась.

Она следила глазами за собакой, судя по всему, радуясь ее сумасбродствам, и подзывала ее к себе слабыми движениями руки, которых не заметил бы никто из посторонних. Однако, уделяя все свое внимание следствию, она оставалась глубоко равнодушна к причине.

Тогда доктор решил прибегнуть к электричеству: всякий раз, когда девочка на двадцать четыре, тридцать шесть, а то и сорок восемь часов впадала в оцепенение, а это случалось с ней более или менее регулярно, раз в два-три месяца,

Жак Мере стал растирать ее наэлектризованной щеткой, купать в наэлектризованной воде, а также пропускать через ее слуховой канал постоянный электрический ток; начал он с пятнадцатиминутных сеансов, а затем продлил процедуру до получаса и даже до часа.

Через три месяца доктор вновь произвел опыт с пистолетом.

Девочка вздрогнула и обернулась.

Доктор не сомневался, что до сих пор Ева ничего не говорила оттого, что ничего не слышала; теперь же, когда звук чужих речей начнет долетать до ее слуха, прежде к нему невосприимчивого, она непременно заговорит.

Впрочем, до этого было еще далеко.

Поэтому Жак упорно продолжал лечить Еву электричеством. Физически девочке это шло только на пользу: она крепла на глазах. И доктор решился произвести новый опыт.

Базиль, тот бедный возница, которому телега раздробила бедро и которого доктор спас описанной в начале нашего романа удачной операцией, вдобавок к тремстам франков, пожалованным ему неизвестным покровителем, получил от мэрии разрешение оповещать жителей Аржантона о местных новостях, публичных торгах, потерянных вещах и обещанных за них вознаграждениях.

Его труба пользовалась в Аржантоне большой популярностью, и, лишь заслышав знакомую фанфару — единственную, какую калека умел извлекать из своего инструмента, — все аржантонцы, повинуясь любопытству, столь сильному в маленьких городах, где новости так редки, что порой их приходится выдумывать нарочно, сбегались на перекресток, не желая пропустить ни слова из объявления глашатая.

Однажды, когда Базиль со своей трубой проходил мимо дома нашего героя, тот подозвал его к себе.

Базиль подошел к г-ну Мере так быстро, как только позволяла его деревянная нога.

Не стоит и говорить, что старина Базиль почитал доктора как бога; видя, каким дождем благодеяний вознаграждает его Провидение за несчастный случай, он перестал жалеть о своей ноге: она никогда не принесла бы ему столько пользы, сколько он имел теперь, потеряв ее.

Жак Мере объяснил Базилю, что от него требуется: он должен сыграть самую пронзительную фанфару из всех, какие он знает. Базиль простодушно признался, что фанфару он знает одну-единственную, но, если нужно, сыграет ее как можно громче — лишь бы ему простили кое-какие фальшивые ноты.

Доктор отвечал, что фальшивых нот бояться не следует: напротив, они придутся весьма кстати.

Хозяин и гость поднялись в лабораторию, ибо дело шло к зиме, на улице было уже довольно холодно, и Ева проводила дни в доме. В лаборатории горел камин, температура доходила до восемнадцати-двадцати градусов тепла, поэтому девочка оставалась в одной рубашонке. В тот момент, когда доктор и глашатай вошли в лабораторию, она лежала, положив голову на бок Сципиону, а на руках у нее сидел Президент.

Кот был гораздо меньше привязан к девочке, чем пес. Надо сказать, что, несмотря на данное ему Мартой славное имя и шелковистый мех, не идущий ни в какое сравнение с шерстью Сципиона, Президент был зверь довольно своенравный: недаром говорится, что если в тигре есть много кошачьего, то в коте всегда есть что-то тигриное. Даже Марта, питавшая к капризному животному материнскую нежность, нередко становилась жертвой его дурного настроения и острых когтей.

Впрочем, будь Президент в достаточной мере наделен той памятью, зачатки которой доктор, к своей великой радости, обнаружил в мозгу Евы, он нашел бы в чем упрекнуть свою предусмотрительную хозяйку, отнявшую у него то, чего не могла возместить вся ее любовь: недаром аржантонские кошки смотрели на Президента, отличавшегося роскошным мехом и приятной полнотой, с насмешливым равнодушием.

Однако, имея дело с Евой, четвероногий евнух ни разу не выказал своего дурного характера и ни разу не обнажил спрятанных в меховых ножнах острых когтей, так что на белой — увы, слишком белой! — коже девочки не появилось ни единой царапины.

Доктор попросил Базиля войти в комнату потихоньку — не из-за девочки (она все равно ничего бы не услышала), но из-за кота и пса, которых появление чужого человека могло испугать. Итак, несмотря на стук деревянной ноги, которой Базиль был обязан щедрости своего благодетеля, и благодаря ковру, заглушавшему звуки шагов, доктор и трубач сумели подойти к живописной группе, состоявшей из ребенка и двух животных, совсем близко.

Сципион и Президент, обладавшие тонким слухом, конечно, заметили появление в комнате двух мужчин, но один из них был хозяин, а от него ни пес, несмотря на свою чрезвычайную чувствительность, ни кот, несмотря на свою крайнюю обидчивость, не ожидали ничего дурного. Да и тот, кто сопровождал хозяина, был не вовсе незнаком животным. Сципион, сидя на пороге, а Президент, лежа на крыше, не раз видели, как он проходит мимо их дома и даже останавливается, чтобы поговорить с хозяином. Что же до инструмента странной формы, который чужак держал в руках, то он четвероногих ничуть не испугал, ибо при всем своем уме они не могли вообразить, какие душераздирающие звуки могут быть из него извлечены. Поэтому, хотя, в отличие от Евы, Президент и Сципион заметили, как пришелец поднес эту странную штуку к губам, они по наивности своей не заподозрили в его поступке ничего дурного.

Внезапно раздалась фанфара столь громкая и страшная, что Президент в мгновение ока выскочил в окно и оказался на соседней крыше, Сципион завыл так мрачно, как сроду не выла на луну ни одна собака, а Ева заплакала. Опыт прошел удачно, но итог его нельзя было назвать бесспорным. Ева вполне могла заплакать не от фанфары, столь неожиданно прозвучавшей у нее над ухом, но от бегства Президента или резкого движения Сципиона.

Доктор тотчас приказал Базилю замолчать, однако Ева еще несколько минут продолжала плакать, так что причина ее слез оставалась неясной.

Дождавшись, пока девочка успокоится, доктор взял Сципиона за ошейник, чтобы он не пугал больную своими прыжками, и приказал Базилю играть снова. Базиль, гордый произведенным впечатлением, не заставил себя упрашивать; он поднес инструмент к губам и вторично потряс стены комнаты столь ужасным и грозным звуком, что Ева опять заплакала и даже сделала попытку спастись бегством вслед за Председателем и Сципионом.

Сомнений быть не могло: девочка плакала из-за фанфары, а вовсе не из-за бегства кота или прыжков пса; значит, старания доктора увенчались успехом!

На радостях он дал экю в шесть ливров музыканту, который долго отказывался брать деньги у того, кто возвратил ему жизнь, но в конце концов принял дар, пообещав своему спасителю исполнять для него соло на трубе столько раз, сколько потребуется, — любезное предложение, которым доктор, однако, не воспользовался.

Добряк Сципион после ухода Базиля тотчас успокоился и принялся играть с девочкой, как и прежде. Президент же, от природы более злопамятный, возвратился, только когда проголодался.

Радость доктора не знала границ; конечно, лечение шло медленно: ведь он забрал девочку у браконьера целых два года назад, однако уже не сомневался, что она на пути к выздоровлению.

Прошло еще три месяца, в течение которых Жак Мере, опасавшийся переутомить девочку, постепенно уменьшил объем процедур, связанных с электричеством; тем временем из Парижа прибыл выписанный доктором орган.

В аржантонской церкви был большой орган, но был там и кюре, а Жак Мере слыл среди духовенства таким дурным христианином, что его скорее прокляли бы, чем разрешили ему проводить бесовские опыты в церкви.

Меж тем, когда дело касалось Евы, доктор не останавливался ни перед чем и потому, не раздумывая, приобрел один из тех комнатных органов, что в конце прошлого века стоили от ста пятидесяти до двухсот пистолей; инструмент пришлось выписывать из Германии, ибо фабрика Александра в ту пору еще не существовала. Доктору не жаль было денег: он свято верил в целительную силу музыки.

Слезы, пролитые Евой после того, как Базиль продемонстрировал ей свое искусство, не только убедили доктора, что глухота девочки была явлением временным, но и вселили в его душу надежду, что Ева обладает музыкальным слухом и расплакалась не только из-за неумеренной громкости фанфары, но и из-за ее фальшивого звучания.

Установить в доме орган, на который Жак Мере возлагал так много надежд, оказалось делом нелегким. Самое трудное заключалось не в том, чтобы поставить инструмент в удобном месте, но в том, чтобы он сохранил абсолютное безмолвие до того мгновения, когда, по плану доктора, мелодичные звуки должны были поразить не только слух, но и сердце его воспитанницы.

Все это происходило в самом начале весны, в ту чудесную пору, когда во всей природе растворяется какой-то новый флюид, флюид любви, заставляющий раскрываться, расцветать все живые существа, что еще не раскрылись, а те, что уже испытали на себе его воздействие, связывает еще более тесными узами.

Уже третий раз, с тех пор как Ева, этот нераскрывшийся бутон, на который еще не упал животворящий солнечный луч, поселилась в доме доктора, лопались почки на деревьях и из них показывались юные зеленые листочки; девочке исполнилось десять лет.

Жак Мере дождался одного из тех весенних дней, чью живительную силу ощущают на себе, кажется, даже неодушевленные предметы; он открыл окно, чтоб солнечные лучи осветили и согрели лабораторию; боясь, однако, как бы лучи эти не причинили Еве вреда, он занавесил окно ветками плюща, свисавшего с крыши, уложил девочку на ковер так, чтобы ей было тепло, но не жарко и, убедившись по ее улыбке и по расслабленности ее членов, что она испытывает то блаженство, какое переживает всякое творение под взглядом Творца, направился к заранее открытому органу и начал играть «Pria che spunti Г aurora» Чимарозы.

Жак Мере не был блестящим музыкантом, он просто принадлежал к числу тех людей с добрым сердцем и высоким умом, которым присущи музыкальные, поэтические и прочие таланты, а главное — внутренняя гармония. Он мог бы стать поэтом, художником, музыкантом, если бы неодолимая склонность творить добро не заставила его избрать тот путь, каким следовали люди, подобные Кабанису и Кондорсе.

Итак, первой мелодией, которую доктор сыграл на божественном инструменте, появившемся в его доме, была печальная и протяжная музыкальная фраза. Доктор, желавший видеть все подробности того действия, какое окажет инструмент на слушательницу, и потому не спускавший с нее глаз, увидел, что при первых же звуках мелодии, заполнившей комнату, Ева вздрогнула, подняла голову, улыбнулась и на коленях, едва-едва помогая себе руками, подползла к смотревшему на нее доктору, как приближается к магнетизеру его пациент, а затем, уцепившись за сидение стула, встала во весь рост, упиваясь звуками, что извлекали из органа пальцы доктора.

Не в силах сдержать радость, доктор взял девочку на руки и прижал к своей груди, но она, тихонько высвободившись, опустила свою маленькую ручку на клавиши органа.

Раздался протяжный звук, который Ева выслушала со странным удовлетворением, но, очевидно убедившись в невозможности извлечь из инструмента те же звуки, какие она слышала прежде, не стала продолжать и бессильно уронила руку.

Однако музыка так сильно поразила ее, что она попыталась бессвязным мычанием объяснить доктору свое желание.

Жак Мере, казалось слившийся душою со своей воспитанницей, понял ее лепет, как ни трудно это было, и, опустив обе руки на клавиши, продолжил игру.

В саду у доктора однажды свили гнездо соловьи — самец и самка; доктор строго-настрого запретил Горбатой Марте их тревожить, и самка преспокойно сидела на яйцах, самец искал пропитание, а затем оба кормили и учили вылупившихся из яиц птенцов.

В результате каждый год то ли та же самая пара, то ли выросшие птенцы из прошлогоднего выводка прилетали на прежнее место и вили себе гнезда в густых ветвях жасминового куста, который цвел неподалеку от липовой беседки.

Поскольку приказы Жака Мере об охране садового певца исполнялись беспрекословно, а Президент был всегда накормлен досыта и не имел нужды искать пропитание на стороне, каждый год в одно и то же время, с 5 по 8 мая пернатый менестрель устраивал в саду восхитительные ночные концерты.

На сей раз Жак Мере с особенным нетерпением ждал возвращения соловьиной четы: он хотел проверить, как подействует на Еву птичье пение — самая чудесная музыка из всех существующих в мире.

Соловей запел седьмого мая. Было около одиннадцати часов вечера, когда его голос долетел до лаборатории доктора, окно которой было открыто. Он разбудил Еву.

Жак Мере давно заметил, что, если девочка просыпалась сама, настроение ее было куда веселее, чем если ее будили; однако он слишком многого ждал от нового опыта и потому, не обращая внимания на хмурый вид своей воспитанницы, взял ее на руки и спустился с нею в сад.

Как всякий раскапризничавшийся ребенок, Ева не плакала, а только хныкала; однако, чем дальше доктор углублялся в сад и чем ближе подходил он к тому месту, где пел соловей, тем спокойнее становилось лицо девочки: глаза ее раскрылись так широко, словно она надеялась разглядеть в ночи что-то такое, чего не видела днем. Даже дыхание ее, вначале такое прерывистое, сделалось ровнее; казалось, она жадно впитывала пение всеми своими чувствами, а когда доктор, добравшись до беседки, опустил ее на землю, она выпрямилась, на сей раз без посторонней помощи и, раскинув руки, словно канатоходец, сделала несколько шагов к тому месту, откуда раздавались чарующие звуки.

То были ее первые шаги.

Теперь доктор не сомневался: она будет слышать все окружающие ее звуки, а вместе со слухом к ней возвратятся и остальные чувства, так что мир духа перестанет быть для нее загадкой.

Наука или Господь сказали евангельское «Еффафа», то есть «Отверзись».